сь в коридоре. Мне велели принести воды их высочеству, чтобы разбавить вино... -- Разве это входит в обязанности помощницы акушерки?-- насмешливо спросила Екатерина.-- Разве, кроме тебя, никого не было? -- Я не знаю... на этом настояли их высочество,-- она заторопилась, смущенно теребя оборку на юбке. "Приставал к бедной девочке",-- подумала Екатерина. -- Продолжай... -- Потом я ушла из покоев их высочества, но мне велели ждать в коридореМне не хотелось, чтобы меня нашли, и я спряталась. И тут увидела, как горничная статс-дамы... я забыла, как ее зовут, кажется, Варвара, закрыла дверь... И ушла. Я решила дождаться вас. -- И правильно сделала, милая Анна. Но как ты нашла ключ? -- Его не надо искать. Он висит на гвоздике. Каждый, кто хочет, может открыть и закрыть эту дверь. -- Но ты же могла открыть дверь и уйти спать? -- Екатерина внимательно рассматривала девушку, впрямь ли она так простодушна или хитрит. -- А если бы ее опять закрыли? -- Ты оказала мне услугу.-- Екатерина решила, что хватит экзаменовать юную акушерку.-- Я уходила из дворца по делам милосердия, потом сломалась карета... Но я не хотела, чтобы кто-то лишний знал об этой поломке. -- Конечно, ваше высочество. -- Раздень меня... Ласковые руки ловко освободили тело от одежды. Екатерина обнаружила, что рубашка натерла ей под мышками, видно, стала тесна. Анна принесла склянку с жирной мазью, стала ласково и осторожно смазывать покрасневшую, воспаленную кожу. -- Давно из Германии? -- Три месяца. -- Откуда ты, Анна? -- Из Цербста. Мелитриса В тот день, когда приехали дамы из Пскова, шел сильный дождь, который кончился градом. Обыватели были напуганы не столько продырявленными листьями на деревьях и битой капустой на огородах, сколько необычайностью явления. Град- то же самое, что комета, то есть предзнаменование каких-то значительных неожиданностей, от которых добра не жди. К счастью, псковские дамы под град не попали, что было весьма кстати -- дорожная их карета не вызывала доверия. После выгрузки багажанемногочисленного -- обе гостьи предстали перед Никитой. -- Опочкина Лидия Сильвестровна,-- представилась басовито старшая. Голос ее должен был принадлежать другому, более мощному телу, поскольку Лидия Сильвестровна была похожа на ожившую и сбежавшую из саркофага мумию. Обилие камней, украшавших бледные, с подагрическими шишками пальцы, прозрачные мочки ушей и плоская грудь тоже вызывала в памяти Египет, но не подлинный, а балаганный, в котором актеры мажут мелом лицо и вешают на шею разноцветный стеклярус. -- Мадемуазель Мелитриса,-- гулко представила мумия девицу. Вторая гостья выглядела не менее экзотично. Она была в трауре, гладкое платье плотно облегало ее худощавую фигуру, иссиня-черные волосы украшала наколка с длинным, наподобие фаты, крепом, но что особенно поразило Никиту, так это круглые очки в роговой оправе. До сих пор он считал, что очки прилично носить только старикам да старухам, да и то их носят от случая к случаю, когда читают или пишут- письма- Но в семнадцать лет украшать себя подобным образом! Мелитриса склонила голову набок, стекла, отражая свет, вспыхнули, и на миг показалось, что величина ее глаз точно соответствует черепаховому ободку очков. "Глазаста,-- подумал Никита.-- Вылитая стрекоза, и креп за спиной вздувается, как крылья. С ними надо о чем-то говорить..." -- Как вы перенесли дорогу? О! Дорогу они перенесли отвратительно! Лошади -- клячи, смотрители постоялых дворов -- воры, тракт- сплошные лужи, рытвины и ухабы, лесастрашны, темны и кишат разбойниками, кучер -- плут, гостиница в Опочке полна тараканов, клопов и мышей. Все это дама произнесла на одной пронзительной ноте, а потом внезапно смолкла, ожидая новых вопросов. Девица сидела молча, таращась своими окулярами. Видно, она простыла в дороге, потому что застенчиво сморкалась в платок. Не исключено, что воспоминания о покойном родителе вызывали слезы, и она старалась скрыть их таким способом. На розовом безымянном пальчике у ногтя сидела маленькая серая бородавка, на сгибе мизинца -- вторая. "У нее и цыпки, поди, есть,-- подумал Никита.-- Она еще совершенный ребенок..." -- Я решил разместить вас на жительство во флигель. Там вам будет покойно. В большом доме ремонт. Так что не обессудьте. -- О, князь! Тетушка ваша Ирина Ильинишна тысячу раз рассказывала нам о вашей доброте и бескорыстии. Она прямо говорила- на этого человека можно положиться во всем. -- Я бы не доверял уж слишком словам моей тетушки,-- заметил Никита, косясь в окно, дамы ему уже смертельно надоели.-- Ей свойственны преувеличения. Лидия нетерпеливо повела головой, дескать, помолчите, князь, не перебивайте. -- Мир зол,-- продолжила она с угрозой в голосе,-- кругом столько, знаете, негодяев. Все норовят перебежать дорогу и схватить тебя за горло. Лучшего опекуна, чем вы, бедной девочке не найти. И опекунский совет того же мнения,-- закончила она твердо. -- Ка-а-к? Меня хотят сделать опекуном этой девицы?-- вскричал Никита, напрочь забыв, что девица смотрит на него во все глаза.-- Но для этого надо хотя бы мое согласие! -- Мы его получим,-- заверила мумия, сложив руки лодочкой, как перед молитвой. Девица вдруг отчаянно зашмыгала носом. -- Ну будет, будет,-- безучастно сказала Опочкина. --Простите, а вы кем приходитесь нашей милой...-- он не сообразил, как назвать девушку, и просто показал на нее рукой. -- Я-то?-- переспросила Лидия Сильвестровна.-- Седьмая вода на киселе. Знакомо вам такое родство? Она было пустилась в объяснения: Мелитриса живет из милости у старой графини... не Репнинской, нет, а Лепниной, только Мелитриса ей не настоящая племянница, а она, Лидия Сильвестровна, настоящая... Никита прервал поток этих излияний. -- Я сейчас же поеду к благодетелю и другу моему Ивану Ивановичу Шувалову. Думаю, что на этой неделе мадемуазель Мелитриса будет представлена государыне. Девица за всю беседу так и не сказала ни слова. "А сколько было бы переполоху,-- подумал Никита,-- если бы дочь героя оказалась немой! Но что я, дурак, ерничаю. Бедную девочку пожалеть надо... сирота". Всю дорогу к графу он думал в этом направлении, однако ни жалости, ни сострадания к девице Репнинской так и не появилось. Шувалов, к удивлению, был дома, но разговор не получился. Он торопился в Царское. -- Хорошо, что девица быстро приехала. А то потеряла бы фрейлинство. Государыня стала забывчива...-- он улыбнулся грустно.-- О дне аудиенции извещу с курьером. -- Аудиенция будет на этой неделе?-- в голосе Никиты против воли прозвучало нетерпение. -- Торопишься отделаться от родственницы? -- засмеялся Иван Иванович.-- Что, лицом дурна, красива или дурочка?-- Видя, что Никита молчит, он еще пуще развеселился.--А что ж не спрашиваешь о своей первой протеже? Девица Фросс, как и предполагали, пострадала безвинно, и страдания вознесли ее на небывалую высоту,-- он стал строг, назидателен, заговорил в нос, неосознанно копируя брата Александра. -- Она, оказывается, сведуща в медицине, а потому определена в помощницы повивальной бабке самой великой княгини. -- Быть не может! -- прошептал Никита, потрясенный. -- Удивлен? -- грустная улыбка вернулась к Ивану Ивановичу.-- Вот и я удивлен... Но, видно, во всем есть свой смысл,-- он задумался на мгновение, затем встрепенулся, заглянул собеседнику в глаза, доверительно взял за пуговицу.--Завтра у Бестужева бал на Каменном. Государыня туда ехать не хочет... Но это я так, к слову, может, еще и поедет. Пятого сентября именины Их Величества: с утра в Троицкий монастырь, вечером торжество. На этот раз предполагается устроить все самым скромным образом. Седьмого мы будем отдыхать, восьмого -- праздник Рождества Богородицы. Этак до Репнинской никогда дело не дойдет,-- Шувалов рассмеялся.-- Знаешь что... привези свою девицу прямо к службе восьмого в Царское. Именные пригласительные билеты я вам вышлю. В церкви у государыни всегда хорошее настроение, а после службы я оную девицу и представлю. Сейчас прости, друг... Ехать пора... Ночью Никита долго не мог уснуть, а когда уснул наконец, одним глазком успев всмотреться в странный и несуразный сон, то тут же и был разбужен цокающим равномерным звуком -- по улице кто-то шел. В связи с ремонтом левого крыла, где размещалась его спальня, Никита перебрался в правое, примыкающее торцом к проулку,-- кто же знал, что он будет слышать здесь каждый уличный звук. Очевидно, что шла женщина, шла быстро, однако в звуке шагов ее не угадывались взволнованность или страх, просто она торопилась. Куда? И тут же возник следующий вопрос -- кто? Например, дама... она может в ночной час спешить от тайного любовника к нелюбимому мужу, или наоборот -- от нелюбимого к любимому. А может быть, камеристка, горничная, или швея, или купеческая дочь... или шлюха, или помощница акушерки, шаги были гулкие и долгие, все шла и шла, словно не из одного конца улочки в другой, а по самому Млечному Пути стучала каблучками: цок, цок, цок, Никита вылез из жаркой постели, подошел к окну... никого. Понимание, что он никогда не узнает, кто эта неизвестная, было неожиданно мучительным. "Более того,-- подумал он с раздражением,-- от этого можно сойти с ума". Он словно стал невольным свидетелем каких-то событий, чьей-то жизни, мог поучаствовать в них, поймать их за хвост- и не успел. Никита понимал, что такие бредовые мысли могут прийти только со сна, в состоянии растрепанности и оторопи, но чувство раздражения не проходило. Ах, Анна, прелестная Анна, не будем скрывать, сообщение Шувалова взволновало его... чуть-чуть. В конце концов он рад за девушку, искренне рад, что весь этот ужас кончился, плохо только, что свидеться с Анной теперь будет трудно. И не потому, что окружение великой княгини недосягаемо. У него a , Екатерина под запретом -- не искать с ней встреч, не измышлять бесед. Даже случайных- Никита давно дал себе такой зарок и свято его соблюдает. Он опять лег, закрыл глаза. На этот раз ему представилось, что по проулку идет Мелитриса в очках и испанской вуали. Цок, цок... слушайте, да она хромает. Какую сложную мелодию выстукивают ее шаги. Мало того что она похожа на сушеную стрекозу, так у нее еще и ноги разной длины. Видение спешащей куда-то Мелитрисы было столь реально, что Никита невольно рассмеялся. А еще говорят, что не бывает звуковых галлюцинаций! И вдруг все исчезло, через высокий, серый забор совершенно беззвучно прыгала огромная собака с висячими ушами, крепкими лапами и могучей, как у быка в корриде, грудью. Никита знал, что через мгновение собака уткнется в него лапами, это будет не больно, но он все равно .окажется поверженным на землю в цветущий газон, а когда встанет на ноги, то опять увидит медленно перемахивающую через забор собаку с черными ушами. Никита успел подумать, что собака во сне -- к другу, потом все исчезло, осталось забытье без сновидений. А на следующий день объявился Сашка. Никита узнал об этом из наскоро написанной записки, буквы в ней так и прыгали: "Встретимся у тебя, скажем, завтра, скажем, в шесть вечера. Алешку я предупредил". В этих "скажем" Никита почувствовал, что Другу смертельно надоела армия с ее дисциплиной, любовью к субординации, точности, глуповатой значительности и прочая... Следовательно, тут же известить Белова, мол, письмо получено, а также виват, ура, согласен! Все это он сообщил, только изменил место встречи, сославшись на ремонт в своем дому. Дело было, конечно, не в ремонте. Оленеву очень не хотелось знакомить друзей с Мелитрисой. Избежать этого он не мог, она была дочь героя, обласканная государыней, он просто был обязан ее представить. И все бы хорошо, но фрейлина обязана быть хорошенькой, это, так сказать, закон жанра. В противном случае он выглядит смешно. Этакий неудачник: покупал лошадь, а обнаружил, что это верблюд, выиграл огромную сумму денег и тут же выяснил, что играл с шулерами, принял в доме фрейлину, а ею оказалась неказистая стрекоза в очках. И, конечно, явится Лидия Опочкина и брякнет про опекунство. Алешка начнет трунить, Белов подмигивать, мол, вот они, холостяки, поумнее нас, женатых, а он как хозяин дома должен будет поощрительно на них поглядывать, круглить грудь, похохатывать глупопошлость непереносимая. Может, кто-то и скажет, что подобные мысли подходят юноше, а взрослому мужу они вроде бы и неуместны. Но душа человеческая -- омут, полный странностей и неожиданностей. Не хотелось ему даже вспоминать про московскую тетушку, Мелитрису, опекунский совет. Встреча прошла в лучших традициях, с множеством междометий, восклицательных знаков, заздравных тостов, это вина может не хватить, а тостов всегда в избытке. Однако кончился вечер на неожиданно грустной ноте, даже как-то рассорились... Корсак и Белов, перепив, конечно, зачали разговор или спор на патриотическую тему. Собственно, говорил в основном Алексей, а Сашка только поддакивал ему лениво, а потом и поддакивать перестал. Разговор шел о нации, народе, естественно, родине и об удивительном бескорыстии, свойственном русскому человеку. Никто и не возражал- бескорыстный так бескорыстный. Потом опять перекинулись на Гросс -- Егерсдорфскую баталию. -- Ты, Сашка, скажи, какое у тебя самое сильное... самое... впечатление... расскажи... Белов помрачнел, взял с блюда маслину, аккуратно сжевал, выплюнул косточку в кулак и только после этого начал: -- Битва кончилась во второй половине дня. Кто на поле бился, кто во фрунте стоял, кто с обозом или при штабе. Словом, как трубы протрубили, все на поле и бросились. Крики: "Виват! Победа!" Теперь представьте... на горизонте лес, пологий косогор, широкий, места много... и везде, сколько хватает глаз, мертвые тела... прусские. Здесь была линия обороны. Тысячи, тысячи мертвых тел в самых разных позах. И все голые. -- Почему голые? -- не понял Никита. -- Потому что наши мародеры обработали. -- А может, это их мародеры? -- обиделся за русских Алексей. -- Их мародеры бежали вместе с остатками армии. Отступление было столь поспешно, что любая минута промедления стоила бы им жизни. Это наши постарались. Все сняли. Не только башмаки и мундиры, но и чулки, порты исподние, саму ленту из косицы, которой цена четверть копейки. И лежат они голые, как в чистилище. Вид -- ужасен! Ужасен! У кого ноги нет, у кого руки, у кого все тулово разворочено. Это шуваловские гаубицы постарались. -- Мародеры, это я понимаю, гнусно,-- резким тоном сказал Алексей.-- Но гаубицы-то наши чего так уж ругать? -- Какие гаубицы?-- пытался потушить надвигающуюся ссору Никита. -- Орудия тайные,-- пояснил Александр.-- Конструкция их придумана Петром Ивановичем Шуваловым. Все страшно засекречено. Они такие длинные, все в чехлах, дула закрыты медными сковородами. Около гаубиц всегда часовой. К ним даже в бою близко подходить нельзя -- застрелят. -- Кто же из этих гаубиц тогда стреляет? -- Особая канонерская команда. Им под страхом смерти запрещено что-либо про эти гаубицы рассказывать. -- А наших покойников тоже раздели?-- вдруг хмуро спросил Алексей -- Нет, наши лежали одетые. И вид у них был такой, словно спали. Но тоже очень их было много... Проникновенный тон Александра подействовал на Корсака, Никите даже показалось, что глаза его заблестели. Но скоро Алексей совладал с собой, и когда обратился к Белову, голос его звучал, как обычно. -- Ты надолго в Петербург? -- Бестужев вызвал. Пока будет держать при себе.-- Александр пожал плечами. -- Хороша служба... -- неопределенно заметил Алексей, и нельзя было понять, осуждает он Александра или рад за него. -- Хороша. Вчера, например, я служил на балу, общался с милейшим человеком- графом Станиславом Понятовским. -- Говорят, у этого графа роман с великой княгиней,-- заметил Никита с усмешкой. Алексей искоса посмотрел на друга, желая посочувствовать ему жестом или взглядом, если, конечно, будет нужда. Ничего этого не понадобилось. Александр был спокоен. Годы сделали свое, полностью разрушив его былую любовь. Александр придвинул бутылку. Видно, рука его дрогнула, хоть и не перелила вино через край, но наполнила бокал, как говорится, с верхом. -- Роман так роман,-- деловитым тоном отозвался Белов, примериваясь, как бы половчее взять бокал, но потом передумал, наклонился к бокалу и одним глотком снял верхушку, потом рассмеялся.-- За любовь, гардемарины!.. Обморок государыни Присутствие в доме дам почти не ощущалось. Они жили во флигеле, туда же им подавали завтраки и обеды. Ужинали в большом доме, однако так сложилось, что Никита вечером всегда отсутствовал. Надо ли говорить, что все вечера он проводил у друзей, а в субботу с Беловым поехал в оперу -- послушать модного итальянского кастрата. Впрочем, с Сашкой они только вошли вместе в театральную залу, а потом друг испарился. В антракте Никита видел его рядом с красивым иностранцем, не иначе как Понятовским. Сашка даже помахал рукой, приглашая подойти, но Никита только поклонился издали. Зачем ему новые знакомства, когда звучит несравненный Скарлатти? Ему и в голову не приходило обидеться на друга, который чуть ли не силой притащил его в оперу. У Сашки всегда так: не угадаешь, развлекается он или работает на пользу Бестужева, то бишь отечеству. Он досидел в театре почти до конца. Карету он еще час назад отослал домой. Вечер был чудесный, отчего ж не пройтись пешком? Домой он явился уже за полночь. Фонари в аллее не горели, и только сам подъезд дома был освещен. "Стареет Гаврила,-- подумал Никита, споткнувшись о корень.-- В былые времена разве допустил бы, чтобы господин, то есть я, возвращался домой в одиночестве и в < такой темноте. А если злоумышленники?" И словно в ответ на его мысли из кустов вдруг метнулась ему навстречу темная фигура. Появление ее было столь неожиданным, что Никита невольно схватился за бок, нащупывая несуществующую шпагу. Опять забыл нацепить! Однако тень, стремительно выпрыгнувшая из кустов, вдруг застыла на месте, и он услышал жалобный голос: -- Отцепите меня, князь. На мгновение, поймав свет луны, вспыхнули стекла очков. Это была Мелитриса. Длинная, черная фата ее запуталась в кустах. -- Кой черт вас погнал в шиповник? -- выругался Никита, пытаясь освободить креп. -- Это не шиповник. Это сирень... Спа-асибо,-- она на московский манер тянула букву "а", несколько жеманно, но в общем, пожалуй, мило. -- Почему вы не спите? -- Я вышла подышать воздухом. -- Воздухом дышат днем. Как вас отпустила госпожа Опочкина? -- Я сбежала. Через окно. Мне надо поговорить с вами,-- она умоляюще сложила руки. -- Вы не могли бы дождаться утра? -- проворчал Никита и прошел к клумбе, где стояли садовые скамейки. -- Лидия считает, что я задаю слишком много вопросов. Она бы мне и рта не дала раскрыть. А я боюсь. -- Чего же вы боитесь? -- -- Всего. Этого города, например. Он мне не нравится. Здесь жить нельзя,-- добавила она доверительно. Никита усмехнулся. Мелитриса напоминала обиженного капризного ребенка, но в то же время интонация ее голоса- переливчатого, звонкого, выдавали в ней взрослую женщину, которая вознамерилась играть в дитятю. -- Почему здесь жить нельзя? --. спросил он терпеливо. -- Здесь слишком много воды. Нева такая широкая, такая холодная. Улицы так прямы. Их строили по линейке. Человек не может быть счастлив в таком... в таком... геометрическом мире. -- А почему он, собственно, так уж должен быть счастлив,-- проворчал Никита, а сам подумал: "Ого! Девица знакома с математикой. Ей бы не в России жить, а в Англии. Там бы она могла вступить в замечательный женский клуб "Синий чулок". -- А разве не должен? -- пролепетала Мелитриса. Хорошо, что в темноте она не видела его улыбки, губы сами раздвигались, смешная девица. -- Страдания облагораживают душу,-- сказал он тоном строгого гувернера.-- Чего вы еще боитесь? -- Страдания?-- серьезно переспросила она.-- А?..-- в руках ее немедленно появился платок, и раздалось знакомое шмыганье носом. Кажется, это были не слезы, Никита мог не опасаться, что опять задел больное место. Кажется, это был просто насморк, откашлявшись, вытерла нос и сказала чопорно: -- Милость государыни привела меня в Санкт-Петербург. Я буду фрейлиной при дворе Их Величества. Можете ли вы объяснить, в чем будут состоять мои обязанности? -- Нет,-- чистосердечно сознался Никита. -- А где я буду жить?-- она опять схватилась за платок.-- Я не нанималась во фрейлины. Я не хочу. -- Успокойтесь,-- он осторожно коснулся ее плеча, оно немедленно встало колом.-- Жить вы будете во дворце, подчиняясь строгому регламенту. Фрейлина -- это должность. Вы будете на жаловании. -- Мне будут платить? И сколько? -- быстро спросила Мелитриса. -- Не знаю,-- Никита рассмеялся, какой практичный цветок, уж не из чертополохов ли он. -- А как опекун, вы меня будете навещать? -- Но я еще не ваш опекун. Мелитриса глубоко вздохнула и, кажется, рассмеялась. Следующий вопрос ее был опять помесью детской непосредственности и взрослого кокетства -- Вам очки мои не нравятся, да? Мне они самой не нравятся, но я чудовищно близорука. Очки папенька заказал мне в Германии. Это его причуда. Существует поверье, что если очки носить с детства, то зрение может поправиться. Наивно, да? Глаза- от Бога, какими дал тебе их Господь, с такими и жить. -- Я думаю, при дворе вам придется отказаться от очков,-- в словах Никиты прозвучали отеческие нотки.-- Это не принято. Государыня сама их никогда не носит, хотя, говорят, зрение ее ослабло. Вы можете заказать лорнет. Но фрейлине лорнирование не пристало. И еще... Я скажу моему камердинеру Гавриле. Он вам выведет это,-- он указал на руку девушки, и она сразу поняла, что он говорит про бородавки. -- Я думала, вы не заметили,-- она быстро сунула руку под себя, то есть села на них.-- А я смогу вам писать? -- Пожалуйста. Только о чем? На этом разговор кончился, потому что Мелитриса неожиданно цепко схватила его за руку и вслушалась. Ночная тишина родила какое-то кудахтанье, отдаленно напоминающее человеческую речь, а через мгновенье и сама обладательница странных звуков появилась у освещенного подъезда. -- Ах, Она меня с ума сведет,-- прошептала Мелитриса, с ненавистью глядя на Лидию Сильвестровну.-- Уж лучше во фрейлины, чем рядом с этим цербером. Я вас не видела, князь. И мы ни о чем не говорили,-- она вскочила на ноги, одной рукой подхватила конец черного плаща, другой подобрала юбку и бросилась к крыльцу. Лидия Силъвестровна меж тем отыскала дверной молоток и принялась методично колотить в дверь, причитая на одной ноте: "На помощь! На помощь!" Изумленный Никита остался сидеть на скамейке, наблюдая за тем, как Мелитриса, подбежав, вцепилась в Лидию Сильвестровну и потащила ее за собой к флигелю. Старая дама не сопротивлялась, но вопила теперь в полный голос. Никита рассмеялся. Странными созданиями наградила его судьба. На следующий день утром в парадной карете князь Оленев сопровождал своих дам, они направлялись в Царское Село. Погода с утра стояла отличная, в ярко-голубом небе ни облачка, осень уже ставила свои отметины, там и сям появились желтые листья, вся природа была тиха, торжественна. Кажется, ничего в этот день не предвещало неприятностей, но, видно, неспроста случился град на прошлой неделе. Дворец -- все окружение государыни, жители Царского Села, а потом и Петербурга были потрясены известием о внезапной болезни Елизаветы. Дело было так. В честь праздника Рождества Богородицы Елизавета Петровна пошла к обедне пешком. Близкие, хорошо знающие ее, видели, что каждый шаг дается ей с трудом, однако народ -- и горожан, и крестьянства собралось великое множество- оценил ее поступь как торжественную и вполне приличествующую празднику. Служба началась- Но не прошло и получасу, как государыне стало плохо. Трудно сказать, почему она не прибегла к помощи Мавры Егоровны или любой статс-дамы, может быть, не захотела нарушать службы, а скорее всего просто не успела. Когда задыхаешься, главное схватить глоток свежего воздуха. Придворные не сразу заметили отсутствие государыни. Из-за живости своего характера она никогда не могла достоять службу до конца на одном месте и все время ходила по церкви, то в левом приделе помолится, то в правом. Елизавета вышла из церкви, спустилась по маленькой лестнице, держась за стену, прошла к зеленой лужайке и здесь, на виду всего народа, упала бездыханной. Люди онемели. Елизавета лежала без движения, глаза закатились, полная, скованная браслетом рука откинулась в сторону, из сомкнутого рта бежала тоненькая струйка крови. Упади вот так, на виду у всех, простой человек, ему была бы оказана немедленная помощь. Но подойти к умершей императрице- кто осмелится на это? Наконец, чье-то женское сердце не выдержало, одна из прихожанок выбежала из толпы, покрыла лицо Елизаветы простым льняным платком. А тут и придворные опомнились, побежали из церкви искать императрицу. Карета с Никитой и дамами появилась как раз в тот момент, когда у тела бесчувственной Елизаветы уже стоял на коленях хирург Фуазье и делал приготовления к пусканию крови. Народ отошел на приличное расстояние, но издали было видно, как из руки прямо на траву полилась струйкой черная кровь. По толпе пробежал вздох, похожий на взрыв. После кровопускания Елизавета не очнулась. С великими предосторожностями тяжелое тело государыни перенесли на принесенную из дворца кушетку, кто-то раздвинул ширму, и под ее прикрытием Елизавету понесли во дворец. Среди взволнованных и испуганных лиц мелькнул профиль Ивана Ивановича. Никита не решился к нему подойти. -- Мне она понравилась,-- прошептала Мелитриса. -- Кто? -- Государыня. Она такая красивая и такая несчастная. -- Как ты можешь говорить такое? Бессердечная! -- Лидия Сильвестровна не могла скрыть своего негодования. -- Вы ошибаетесь! Она не умерла. Это просто обморок. Я буду служить ей верой и правдой. На Мелитрису оглядывались. Кого-то занимали ее очки, кто-то удивлялся ее словам, произнесенным громко и без утайки. Петербург знал, что любителями судачить о здоровье государыни интересуется Тайная канцелярия. Верноподданным подобает только благоговеть, а судачить могут только провинциалы и дурочки. -- Пошли, пошли...-- Никита расставил руки, словно сгонял в кучу стадо, и повлек обеих дам к ожидавшей их карете. Домой ехали в молчании. Никита ломал голову, что делать дальше? И сколько времени пробудут дамы в его дому? Нельзя сказать, чтобы они мешали, но без них лучше. И, конечно, его взволновало здоровье государыни. Остается только молиться, чтобы обморок не дал серьезных последствий. . Наутро "Ведомости" обошли здоровье Их Величества полным молчанием. Это означало: если не выздоровела, то во всяком случае жива. Так оно и было, Елизавете не стало лучше, тем не менее Мелитриса не зажилась в оленевском дому. Канцелярская машина была уже пущена, документы на новую фрейлину заготовлены. Через день в дом Никиты явился офицер с бумагой, а через час взволнованная, но как всегда умеющая это скрыть Мелитриса предстала перед гофмейстериной, главенствующей над фрейлинами,-- принцессой Курляндской. Екатерина и Бестужев Когда несчастная Елизавета лежала на газоне Царского Села в обмороке, а свита столпилась вокруг в немом и несколько глупом потрясении, Бестужев -- он громче всех кричал: "лекаря!" -- нашарил глазами Екатерину. Посмотрел, как ошпарил. Великая княгиня тут же опустила глаза -- нельзя же этак откровенно... Взгляд канцлера прокричал однозначно: надобно увидеться, и немедленно! Встреча произошла через день в доме гетмана Кирилла Разумовского. К нему съехалось много народу, пообедать, перекинуться в карты, но главное, обсудить страшное событие, хотя все, сидевшие за столом, как бы случайно собранные из разных компаний и кланов, отлично понимали: никаких страшных прогнозов, никаких тяжелых предчувствий и кликушества, только вера в неизбежное выздоровление, разбавленная ненавязчивым сочувствием императрице. Все были тертые сухари, знали, что почем. После обеда Бестужев и великая княгиня уединились в дальней гостиной. Хозяин дома все отлично понимал и если хотел кому-то услужить, то уж, конечно, не Бестужеву. Гостиная была розовой, обои, видимо, были только что обновлены,-- плафон, изображающий любовные игры нимфы Ио и бородатого Зевса, сиял свежими красками и отражался в навощенном паркете. По бокам камина стояли две новенькие пузатые китайские вазы, в одной из них что-то гудело, наверное, муха попала в паутину. Екатерина вошла в комнату очень решительно и тут же преувеличенно громко сказала: -- Ах, Алексей Петрович, друг мой... Я очень рада, что вы пришли в ответ на мою просьбу. Дело касается приезда Карла Саксонского. Надо сказать, что сын не похож на отца,-- она засмеялась.-- Август III -- великий государь. Так где же нам разместить цесаревича Карла? "Что она мелет? -- подумал Бестужев.-- Цесаревич. Карл уже год как собирается в Россию, а когда прибудет, совершенно неизвестно?" В этот момент великая княгиня подмигнула ему. "Стареешь, Алексей Петрович, а проще сказать, уже обезумел от старости -- эти разговоры для отвода глаз! Боится... И правильно делает. В этом дому могут быть уши, которые служат Елизавете и Шуваловым". Она указала ему на розовое канапе, а сама подошла к двери, отворила ее рывком. Там было пусто. -- Ну вот, теперь можно разговаривать,-- прошептала Екатерина. -- Как здоровье государыни?-- даже шепотом произнесенный вопрос в устах канцлера прозвучал светски, и Екатерина досадливо поморщилась. -- Ах, Боже мой, плохо! И всего ужаснее, что ни от кого нельзя услышать правды. Я сама получаю информацию по крохам. Фуазье, он ко мне хорошо относится, уверяет, что государыня очнулась вечером того же дня. Якобы она открыла глаза и стала лепетать что-то непонятное. Наконец Шувалов догадался, что она спрашивает: "Где я?" А говорила она столь невнятно потому, что во время обморока прикусила себе язык. Далее Фуазье этак важно говорит: "Я велел Их Величеству молчать, поскольку при разговоре напрягаются все мышцы рта и голосовые связки". Я не верю в этом рассказе ни одному слову. Она вот эти мышцы не может напрягать. -- Екатерина постучала себя по лбу.-- Мой лекарь говорит совсем --другое. Она очнулась только через сутки. Сознание вернулось, но разум, увы, нет! Что-то лопотала, потом смолкла. У нее все тело в синяках! Губы искусаны в кровь, и язык во рту не умещается! В словах Екатерины было столько горечи и раздражения, что Бестужев опешил: великая княгиня даже не находит нужным скрывать перед ним свое нетерпение. Это плохо. Подобным поведением она может выдать себя раньше времени. -- Но теперь, я слышал, государыне лучше,-- мягко сказал канцлер, пытаясь остудить жар Екатерины, он явно намекал, что необходимо для их дела, чтобы Елизавета повременила со смертью- они пока не готовы. -- Лучше...-- проворчала Екатерина.-- У нее стал осмысленный взгляд. Диагноз так и не поставлен. Наши ученые мужи, наши Гиппократы считают болезнь государыни весьма таинственной и никак не могут решить- ей плохо потому, что упала и прикусила язык, или ей уже было совсем плохо, потому она и упала. -- Будем молиться о здравии государыни,-- Бестужев поднял в молитвенном экстазе глаза, но, упершись взглядом в розовые телеса нимфы, немедленно их опустил и сказал деловито: -- Прочтите это,-- он вложил в руку великой княгини извлечение из депеши посла Лопиталя своему королю. Депеша попала в руки канцлера неделю назад. С точки зрения посла она не несла какой-либо секретной информации, потому что хоть и была зашифрована, послана была обычной почтой. Лопиталь писал своему королю, что был отменно принят императрицей, что пышность его свиты затмила русский двор, что начало его посольской деятельности отмечено весьма благоприятными предзнаменованиями (какими именно -- не написал), и уже в конце депеши вскользь упомянул о слухах, возникших якобы под влиянием французского посольства об изменении престолонаследия в России. (На этом месте сердце Бестужева забилось учащенно.) Кончил депешу Лопиталь в выражениях самых решительных, де, эти "лживые, коварные, лишенные смысла измышления" распространяются, вне всякого сомнения, послом Англии Вильямсом, "человеком лживым и коварным", однако между строк угадывалась некая гордость- мол, не успел приехать в Россию, а о нас уже такое измышляют. Бестужев понял, что если послы французский и английский взялись чесать языками по поводу престолонаследия, значит, Шувалов решил это рассекретить. Значит, это уже общая, широко обсуждаемая тема. Перлюстрированная депеша попала к Бестужеву как раз накануне обморока Елизаветы, и с тех пор он не устает твердить себе: надобно спешить, опередить Шуваловых! Теперь в розовой гостиной канцлер задал себе вопрос: откуда Вильямс мог узнать об этом проекте? Первоначальная мысль о братьях Шуваловых показалась вдруг Бестужеву чрезвычайно наивной. Более того- невозможной. Не будут Шуваловы судачить по столь важному вопросу. А не могла ли великая княгиня как-нибудь мельком, без умысла обмолвиться в присутствии английского посла о столь деликатном вопросе. Бестужев тут же дал себе ответ: обмолвиться -- да, без умысла -- нет, то есть Екатерина сболтнула, конечно, с определенными намерениями. Какими? Это надобно проверить. Великая княгиня прочитала, вернула бумагу. Карие глаза ее выражали полную безмятежность. -- Простите мне мою смелость, ваше высочество... Вы не говорили о нашем приватном разговоре сэру Вильямсу? Чистый лоб Екатерины наморщился, глаза совершили неопределенное движение -- вниз, вбок, опять на Бестужева. Канцлер еще длил свою фразу: "Я имею в виду мысль государыни сделать наследником Павла Петровича...", но было уже ясно -- говорила и никогда не сознается в этом. Ладно... Это мы потом обмозгуем, а теперь надобно о деле. -- Как уже было говорено, я готовлю манифест о Престолонаследии. Он будет представлен вам в конце недели через известную персону. Здоровье государыни -- вот что определяет сейчас наши поступки. Канцлер не только перешел на шепот, он вообще говорил одними губами, и Екатерина напряженно, чуть нахмурившись, смотрела на его шевелящийся рот. -- Если ЭТО произойдет... вы понимаете? Мы должны иметь в Петербурге верных людей и, конечно, армию. Я имею в виду... -- Я понимаю,-- быстро сказала Екатерина, жужжащая муха вдруг смолкла, и она тревожно оглянулась на вазу. -- Ваше высочество, вам следует раз написать фельдмаршалу Апраксину, но в отличие от предыдущих посланий он должен получить четкие указания. Это должно быть другое письмо. Нам нужно, наконец, поставить точку над I. Екатерина сделала неопределенное движение плечами, видно, платье жало ей в лифе, потом склонила голову, рассматривая рисунок ткани на платье, и сказала будничным спокойным тоном: -- Я уже поставила точку над i. Это "другое" письмо Апраксин должен был получить еще перед Гросс -- Егерсдорфом. Бестужев откинулся назад. Он был так потрясен, что спросил в полный голос: -- И вы получили ответ? -- Нет, не получила. Но ответ и не обязателен. Я верю в преданность фельдмаршала Апраксина. И судя по его поведению после баталии, он отлично меня понял и согласен со мной. "Как осмелела!-- Бестужев был словно в шоке.-- Я мальчик-паж рядом с ней!" -- Осмелюсь спросить, ваше высочество, кто был посыльным? -- Это не важно. Я доверяю этому человеку. -- Простите, но это не простое любопытство. Что вы изволили написать фельдмаршалу? Бестужев боялся, что и на этот вопрос не получит ответа, но Екатерина ответила, четко, словно по пунктам перечисляла. -- Государыня больна. В любой момент в государстве могут возникнуть серьезные изменения, посему надобно армию иметь вблизи русских границ... дабы предотвратить беспорядки, кои могут возникнуть. Что вы на меня так смотрите?-- прервала она себя.-- У императрицы каждый месяц конвульсии. И каждый раз все более тяжелые! Обморок в Царском Селе нетрудно было предугадать. -- На такое письмо нельзя не ответить! Надо молить Бога, чтобы оно не Попало в чужие руки! --голос Бестужева прозвучал мистически, пророчески, но чуткое ухо уловило бы в нем фальшивые нотки. Особенно неприятно канцлеру было то, что в тайном, привезенном Беловым послании Апраксин, страстно прося указаний: что делать? куда вести армию?-- ни словом, ни намеком не обмолвился, что получил от великой княгини такое серьезное письмо. "Скрыл, старый греховодник! Хоть бы намекнул! Так нет... Скрыл. Решил свою игру вести. А от меня, значит, нужны руководства к действию! Чтоб потом говорить: "Как же, сам Бестужев велел мне вести армию на зимние квартиры". Я те покажу, как от канцлера и друга таиться!" -- Апраксину я напишу,-- продолжала Екатерина.-- Поздравлю его с победой. И вы, Алексей Петрович, напишите. Оба наших письма можно вместе и отправить. Да намекните Апраксину, что мы во всем единомышленники. -- Это он и так знает,-- проворчал Бестужев. Шорох или подобие шороха раздалось за дверью, а может, на ветку за окном седа птица, и ветка царапнула по стеклу, словом, чуть слышный звук заставил канцлера вдруг широко распахнуть глаза и голосом чрезвычайно искренним, хоть и несколько шепелявым, сказать: -- А Карл Саксонский вряд ли в этом годе соберется в Россию. Дай Бог будет к весне. А когда приедет, то расположим его у графа Ивана Ивановича Шувалова, как и в прошлый раз. Екатерина понимающе улыбнулась. Фрейлина Репнинская Фрейлины Их Императорского Величества имели двух начальниц. По неписаным законам права и обязанности каждой были строго регламентированы, и Боже избавь преступить хоть на пядь пространство, освоенное соправительницей. Внутренним распорядком фрейлинского флигеля занималась госпожа Шмидт, жена давно умершего придворного трубача. Ранее я упоминала об этой даме, Когда-то она была финкой и почиталась очень неглупой, посему пользовалась особым расположением камер-фрау императрицы Екатерины- маменьки ныне здравствующей. Теперь это грубое, массивное, кривоногое существо утратило национальность и бывшие свои привычки, просто цербер, а если хотите, дворовая сторожевая Их Величества. Второй и фактической начальницей, поскольку именно она представляла фрейлин в обществе и звалась обер-гофмейстериной, была Екатерина Ивановна, принцесса Курляндская. Но о ней после. По прибытии в Царское Село Мелитриса была препровождена именно к Шмидт и была принята ни хорошо, ни плохо, как некая вещь, которая поступила по описи и которую надобно заприходовать и положить на определенную полку. В обязанности госпожи Шмидт входило следить за чистотой помещения, а также за чистотой помыслов своих подопечных, за их опрятностью и здоровьем, а так как вновь прибывшая еще не показала себя ни грязнухой, ни развратницей, то на нее не стоило обращать внимания. Скучным голосом, глядя в окно, Шмид сообщила распорядок дня, когда обед, когда ужин, провела Мелитрису по анфиладе комнатенок в ту, которую ей надлежало считать своим домом: Во фрейлинских комнатах было чисто, пусто, однообразно. От казармы комнаты отличались тем, что каждая кровать была огорожена ширмой, иногда кокетливой, с бантами и рисунками, изображавшими куртуазные дворцовые сцены. Ширмы фрейлины приносили из дому. Поскольку Мелитриса не могла запастись этим необходимым предметом, ей пришлось довольствоваться ширмой своей предшественницы, которая вышла замуж. Мелитрисе повезло, ей досталась комната на двоих, хотя в прочих жили по три, а то и по четыре девицы в одном помещении. Все комнаты были проходными. В правом конце флигеля разместилась госпожа Шмидт, в левом -- принцесса Курляндская, две дамы служили как бы пробками, затыкающими с двух концов этот сосуд грехов и горестей- фрейлинский флигель. Комната была узкой, стены не тканью обиты, а покрашены в серый цвет, окна щелявы, дуло из них неимоверно, но соседка, княжна Олсуфьева, посоветовала не унывать, потому что в начале октября их наверняка переведут из Царского Села в Петербургский дворец, а там печи. Княжне Олсуфьевой было восемнадцать лет, она была худенькая, как ребенок, с изящными повадками, прозрачными, странным образом выгнутыми пальчиками и созвездием ярких веснушек, которые она старательно замазывала три раза в день вонючей белой пастой. Как только княжна рассмеялась, явной стала еще одна ее особенность, она была необычайно большерота, то есть на вид рот ее имел обычную величину, но в случае нужды мог растягиваться до немыслимых размеров. Мелитрисе во время еды и десертную ложку с трудом приходилось в себя вталкивать, а во рту княжны полностью умещалась большая деревянная ложка. В этом Мелитриса убедилась, наблюдая, как ее новая подружка лакомится вареньем. Ка-а-к раскроет рот. Господи, да туда карета въедет! При этом Верочка Олсуфьева была и добродушна, и незлобива, а если не открывала рот во всю ширь, так еще и хорошенькая. После обеда Мелитриса была представлена прочим фрейлинам. Их было около двадцати. Из объяснений Олсуфьевой она поняла, что на самом деле их гораздо больше, но сейчас некоторые разъехались по домам по болезни или просто в отпуск. Если государыня больна, то что им болтаться без дела да разорять государственную казну. На первый взгляд все фрейлины выглядели совершенными красавицами, и одеты, и причесаны, во взоре подобающая томность, и разговаривают посветски, чуть в нос, кстати, необычайно противно. Но при ближайшем, более подробном, осмотре Мелитриса увидела у своих будущих товарок кучу изъянов. Во-первых, среди них были почти старухи, им было уже наверняка за двадцать пять, и Мелитриса искренне их пожалела. А во-вторых, смотришь, у иной зубы ужасные, и она все время по-старушечьи поджимает губы, у другой глаза нарисованные, от третьей пахнет нехорошо, у четвертой вся шея в сыпи или в прыщах, не поймешь сразу что. В чем-то все фрейлины были неуловимо похожи, может быть, модными мушками -- все были оклеены ими весьма щедро, и несколько спесивым выражением лица, или светлым тоном однообразного покроя платьев. Словом, фрейлин можно было поставить в строй. Это был бы самый очаровательный отряд на свете, но все-таки отряд, стадо, сборище однотипных. Но из всех новшеств, коими полнилась душа Мелитрисы, больше всего ее потрясла встреча с принцессой Курляндской. Собственно, в самой встрече не было ничего особенного. -- Мелитриса? Какое странное имя. -- Получила его при крещении. -- Понимаю,-- принцесса доброжелательно усмехнулась,-- но я не могу придумать к нему уменьшительное имя. Как звали тебя дома? -- Папенька -- Мелитрисой, нянька -- тяпой -- сударыней, тетушка меня никак не звала, просто мадемуазель... -- Понятно,-- кивнула гофмейстерина.-- Я буду звать тебя, как папенька и на "вы", а ты называй меня мадамой... Мелитриса сделала книксен. Мадама... Начнем с того, что она была горбата. Да, да... Такого нарочно не придумаешь -- поставить для присмотра за фрейлинами старую уродку Шмидт и горбатую... страшно вымолвить -- Бироншу. Екатерина Ивановна была дочерью Эрнста Иоанна Биррна, герцога Курляндского. Мелитриса родилась в тот самый год, когда Бирон -- мучитель, тиран и притеснитель, фаворит покойной Анны Иоанновны, был сослан в Сибирь. О, папенька рассказывал, нянька нашептала про все эти ужасы, аресты, казни. Тайную канцелярию, да и что рассказывать, если в воздухе по сию пору висит мрак и ужас бироновщины. Однако, присмотревшись к мадаме, Мелитриса нашла, что она вовсе не так ужасна. Ей было около тридцати лет, глаза ее природа сотворила красивыми, светло-серыми, а каштановые, вьющиеся на висках волосы были выше всяких похвал. И потом, она умна. Добавим, что горб не мешал принцессе Курляндской... тес!.. быть другом, а может, и возлюбленной Их Высочества великого князя Петра Федоровича. Когда она сидела за столом или в кресле, то никакого горба у нее не было видно, а Верочка Олсуфьева -- она с принцессой в бане мылась -- говорит, что горба у нее вовсе нет, просто она кривобокая. Простить мадаму за ее фамилию и признать, что дочь за родителей не ответчица, заставила Мелитрису романтическая история жизни принцессы Jурляндской, рассказанная шепотом все той же Верочкой Олсуфьевой. Бирона с семьей при Анне Леопольдовне сослали в Сибирь, но когда на трон вступила Елизавета, она разрешила сосланным выбирать место жительства вблизи Москвы. Они выбрали Ярославль. Маленькую кривобокую принцессу не любили ни отец, ни мать, плохо о ней заботились, и, наконец, она, тяготясь страшной своей участью, решила бежать от родителей. Но куда? Она прибежала к жене ярославского воеводы, заклиная дать ей кров и уберечь от нареканий жестоких родителей. Фамилия жены была Пушкина. И вот эта Пушкина написала письмо на высочайшее имя, в котором помимо просьб о заступничестве была еще одна, согревшая сердце императрицы. Принцесса желала принять православие. Дальнейшая судьба повела принцессу по жизни с улыбкой. Крестной матерью ее была сама государыня. Ядвига Бирон превратилась в Екатерину Ивановну, принцессу Курляндскую и обер-гофмейстерину Елизаветы. Полученное при дворе место было не только престижным, но и денежным. -- Они следят за нами в четыре глаза,-- закончила свой рассказ Олсуфьева. -- Обе знают, что их задача -- выдать нас удачно замуж. После выгодной женитьбы они получат от родителей много, очень много... Ну, ты понимаешь...-- Верочка вдруг зевнула всласть, двуглавый орел в рот влетит, честное слово.-- Спать... теперь спать... Служба Мелитрисы должна была начаться с представления ко двору, но изза болезни государыни его отложили на неопределенный срок. Фрейлины ловили каждое слово о здоровье Елизаветы, но сведения были неопределенные, лекари нагнали туману. Неутомимая Шмидт нашла всем работу, усадила фрейлин за пяльцы. Мадама настаивала на уроках немецкого и французского языков, а также обучения танцам и политесу. Деньги для этих нужд собрали с родителей. Вставали рано, мылись ключевой водой, потом долго занимались собственным туалетом: прическа, румянец, ленты -- фрейлина должна быть красивой! Мелитриса с трудом привыкала к этой жизни. Она присматривалась, знакомилась, хотела нравиться, но при этом не старалась угодить старшим, не позволяла себе смеяться над теми, над кем все смеются, например над Трушиной -- заикой или юной Браун, у которой был оливковый цвет лица и всегда мокрые руки. Избыток свободного времени --это было непривычно и неприятно. В ее дорожном сундуке лежали привезенные из Москвы книги, но она стеснялась их читать, так как боялась насмешек. Ведь без очков она плохо видела. Очки теперь хранились на самом дне сундука под бельем и доставались в случае крайней необходимости, когда приходилось писать письма. Внове была Мелитрисе и постоянная озабоченность и болезненное любопытство к представителям противоположного пола. Этим захлебывающимся любопытством был пронизан весь фрейлинский флигель от подвала до потолка. Записочки, встречи в аллеях, со значением наклеенные мушки, стихи, ревность, слезы, зависть и, что всего удивительнее ночные свидания в самом флигеле. Видно, законопаченное и задраенное судно все-таки давало течь. Нельзя было понять, просачивались ли бравые поручики, корнеты, прапорщики и секундротмистры (иные даже шпоры забывали снять, так и бряцали ночью по паркету) со стороны Шмидтши или мадамы. Через неделю или около того с начала своей фрейлинской жизни Мелитриса не поставила на ночь ширму, поленилась вставать босиком на холодный пол. В полночь она была разбужена чьим-то с трудом сдерживаемым дыханием. Не исключено, правда, что разбудило ее присутствие чужого человека, а дышать тяжело со страху начала она сама. Луна была на ущербе, но света ее было достаточно, чтобы рассмотреть мужскую фигуру в белом. Когда тень от фигуры достигла ее изголовья, Мелитриса дико закричала. Звяканье шпаги или кортика она приняла за звон кандалов, коими должно было быть украшено привидение. На крик Мелитрисы немедленно отозвалась горничная мадамы. Она явилась в папильотках, со свечой в руке. Надо ли говорить, что виновник крика давно скрылся за одной из ширм; -- Что за вопль? -- спросила горничная строго. Верочка Олсуфьева уже сидела в кровати, выглядывая из-за ширмы. -- Мышь! Вообразите, она прыгнула с потолка. Это ужасно! У Мелитрисы хватило ума промолчать. Когда горничная, негодуя, удалилась -- это ли причина, чтобы будить людей по ночам, Верочка принялась хохотать, как безумная. Чтобы заглушить смех, она закрывала рот подушкой. Мелитрисе надоело слушать ее хохот. -- Подушку не проглоти! Верочка по-своему истолковала недовольство Мелитрисы. -- Не злись! К тебе тоже будут ходить. Копи деньги, чтобы подкупить Шмидтшу. -- А почему не мадаму? -- спросила потрясенная Мелитриса. -- Принцессу Курляндскую деньгами не подкупишь. У мадамы было два жениха. Первый,-- она подняла свой выгнутый дугой пальчик,-- Петр Салтыков. Красив, но глуп, так о нем говорят. Он старший брат Сергея Салтыкова, того, что был в фаворе у великой княгини. Мелитриса покраснела, но не столько от смущения перед этим загадочным отношением полов, сколько от негодования,, что об этом так бесцеремонно разглагольствуют. -- Это давно было, лет пять назад. Меня тогда еще во дворце не было,-- продолжала Верочка. -- Что значит в фаворе? У великой княгини муж! Вот здесь и рассказала Олсуфьева о сложных отношениях этой пары -- наследника и его супруги, сообщила также не намеком, а в лоб о связи мадамы и великого князя. А уж фрейлины умели сплетничать о делах двора. -- Вторым женихом принцессы стал князь Григорий Хованский...-- продолжала Верочка, закончив с семьей наследника. -- А первый куда делся? Умер? -- Ну почему- умер? Просто они поссорились. Не сошлись характерами. С князем Хованским мадама тоже не сошлась. Сейчас на горизонте маячит третий жених- Александр Черкасов. Я его видела, ничего себе, представительный мужчина, только жадный чрезмеру и, когда злится, один глаз у него косит... Ладно, давай спать... Верочка сладко посапывала, а Мелитриса все ворочалась с боку на бок, крепко зажмурив глаза, вглядывалась в бархатную тьму, где иногда искрами вспыхивали яркие точки. Она пугалась этих непонятных всполохов, распахивала глаза и принималась рассматривать неясные очертания ширмы. Вдруг в отдалении раздался еле слышный смех, затем еле слышные шаги, наверное, ночной гость снял сапоги и шел босиком, затем послышался звук отворяемого окна, и все смолкло. У Мелитрисы громко застучало сердце. Какой стыд, что это она разволновалась?! Олсуфьева говорит- копи деньги... Как у нее только язык поворачивается произносить такое, вслух! Но если появится когда-нибудь победитель ее сердца, то имя ему будет Никита. А для свидания с ним не грех и денег накопить... Свидание Раз в три дня, то есть каждый почтовый день, Мелитриса писала письмаочень коротенькие, без черновиков и сразу без помарок. Она заранее очень тщательно обдумывала их содержание. -- Кому?-- не выдержала, наконец, Верочка.-- Кавалеру? Воздыхателю?-- глаза ее азартно взблеснули. -- Опекуну. Князь старый и скучный, но очень меня любит и умолял, чтобы я писала ему каждый день,-- невозмутимо ответила Мелитриса. Вот образцы ее писем. Первое: "Вообразите, друг мой, мушка на правой щеке (этот крохотный кусочек тафты) означает "согласие", а мушка на левой-"не соглашусь ни за что". Я с этими глупостями тоже не согласна, потому что человек может перепутать правую и левую щеки. Где у меня левая- у вас правая, и наоборот. И потом, это грубо. Но что лиф в фасоне "фаро" надо делать короче -- это истина. Перед распашной. Юбка из той же материи, что и фаро. Лиф хорошо обшить блондами и накладками из флера или дымки". Прочитав письмо, Никита рассмеялся: "Вот дрянь какая!" -- бросил письмо в ящик стола и забыл о нем через десять минут. Второе: "Милостивый государь и благодетель! Как странно, что ласточка в русской грамматике женского рода. Ласточка определенно "он". И одет помужски: белая рубашка, черный камзол с длинными фалдами, держится с достоинством. У него такая изящная, темного окраса с красными искорками головка. А воробей- "она". Так и плюхается на бузину- толстая, круглая и тут же начинает трещать. Каждое утро у моего окна на ветке сливы сидит ласточка -- он, а на бузине у красных ягод воробей -- она". "Эта девочка меня дурачит, развлекается... но мило, очень мило..." Никита ехал куда-то по делам, сунул записку в карман и более к ней не возвращался. Третье письмо было... о чем? Кажется, о французской кухне (она не сохранилась), что-то об устрицах, которые любит мадама, то бишь принцесса Бирон. "Ну и наставниц подобрали бедным девицам: внучатая племянница царя Ирода, правнучка Малюты Скуратова, внук Иуды, дочь Бирона...-- все это один ряд". Такие примерно мысли посетили Никиту Оленева по прочтении. Четвертое письмо тоже потерялось. Пятое: "Среда. Тяжелый день. Вы болели когда-нибудь оспой, милостивый государь? Я -- нет. Больше всего на свете фрейлина Их Величества боятся мышей и оспы. Говорят, что эта болезнь смертельна, но лучше умереть, чем остаться уродкой -- так здесь говорят. При дворе всегда кто-то болен оспой. Сейчас молодая Браун- ей пятнадцать лет -- лежит в изоляторе и стонет. Но еще больше, чем оспа, меня пугают бородавки на руке. Боюсь, что меня будут дразнить". "Я мерзавец,-- сказал себе Никита.-- Надо ехать в Царское, и немедленно. Бедная девочка. Обещал ей излечение, а сам даже забыл сказать об этом Гавриле. Может, ей деньги нужны, все эти мушки денег стоят. Наверное, соскучилась по домашней еде, казенная -- это так невкусно..." Время свидания с Мелитрисой было уточнено в петербургской дворцовой конторе. Правда, говорили, что идти туда вовсе не обязательно, что это просто дань этикету. Это когда ты свой человек при дворе,-- тогда разрешение конторы пустая формальность, а если ты госпожу Шмидт, равно как и мадам Бирон, в глаза не видел, то лучше иметь на руках разрешительный билет. В конторе благосклонно сказали: -- В четверг после полудня вы можете навестить вашу племянницу. Мы известим их сиятельство принцессу Курляндскую. По дороге Никита размышлял, кем ему лучше назваться во дворце. Дело об опеке Мелитрисы дальше ее просьбы пока никуда не пошло. Можно опять назваться ее дядей, но это уже заведомая ложь. Это что за родня такая -- по линии теткиного любовника! В результате долгого препирательства с самим собой он решил остаться ее опекуном. К полной неожиданности Никиты, принцесса Курляндская ему понравилась. Очевидное физическое уродство делает обладателя его злым, иногда космически злым, но часто добрым, потому что убирает из души его пену и всякую дрянь, как-то: гордость, непомерное тщеславие, тайную влюбленность в себя, эгоизм... Много можно, насчитать. Физически красивому человеку гораздо легче обмануть собеседника, выставив себя обладателем благородных качеств, коими он не обладает. В глазах принцессы Курляндской светилась мудрость. Она спокойно и благожелательно улыбалась бледными, бескровными губами и клонила в разговоре голову набок, словно хотела уравновесить искривленность фигуры. Говорила она мало, слушала охотно. -- Мелитриса очаровательная девушка. Как женщина -- она совсем ребенок, очень наивна, как человеческое существо -- мудра. Я рада, что судьба послала ей такого достойного покровителя. Но, князь, за ней нужен глаз да глаз, она непредсказуема. Понимай как знаешь. Никите не хотелось задавать лишних вопросов. Встреча произошла в удивительно романтическом месте. Мраморная (очень холодная!) скамья стояла в отцветающих розах -- маленьких, розовых и очень колючих, в тех, что называются шпалерными. К розам примыкала юная, но необычайно богатая плодами рябина, в этом сочетании французского садового искусства и русского палисада было что-то болезненное. В довершение всего где-то рядом располагался грот с "неумолчным фонтаном". Ненатуральность, искусственность обстановки помешала Никите найти правильную ноту в начале разговора. Не удалось сказать Мелитрисе теплых, ободряющих, слов. Но, похоже, девушка их не ждала. Она изменилась. То есть неузнаваемо изменилась! Сказать, что похорошела- ничего не сказать. Это был другой человек. Может, виной тому -- отсутствие очков? Но он уже видел ее без этих окуляров, когда возил в Царское первый раз. Мелитриса сняла тогда очки, но не смогла убрать с лица выражение жалкого недоумения, все как-то щурилась по-дурацки. Или нет... она не щурилась, а, наоборот, таращилась, широко раскрыв глаза. Взгляд был неспокойным и все как-то рыскал. Теперь глаза ее были безмятежны и сини. И еще у нее появилась трогательная привычка, может, она и раньше была, осторожно постукивать пальчиком по нижней губе или теребить меховую оторочку шельмовки (кафтан без рукавов). На Мелитрисе было зеленое платье, а поверх парчовая шельмовка, отороченная соболем. Полной неожиданностью были волосысветло-русые, мягкие на вид, легкие такие прядки над ушами. -- Когда на вас был парик? Тогда или сейчас? -- Конечно, тогда,-- она фыркнула по-кошачьи.-- Ах, князь, какой вы смешной! Неужели не поняли? Лидия считала, что в трауре только черный цвет уместен. Никита поймал себя на том, что смущен, как мальчишка. В его-то возрасте потворствовать кокетству этой маленькой феи! "Ах, князь...-- мысленно передразнил он Мелитрису,-- жеманится, как все фрейлины. Такая профессия!" -- Вот вам склянка,-- сказал Никита сурово, доставая из кармана врученный Гаврилой кожаный мешочек.-- Это от ваших бородавок. Мой камердинер прислал. Ему можно доверять, он великий Гиппократ. Мазать надо утром и вечеромкаждую отдельно. И очень аккуратно. Вот здесь специальная щеточка. Помните, что это ацидум... то бишь кислота, а в ней какие-то травы... если я правильно понял. Мелитриса важно кивала, потом поставила мешочек подле себя на скамейку и опять молча уставилась на него любопытным взглядом. Странно, у близоруких людей какой-то особый, мечтательный взгляд. -- Да, вот еще...-- спохватился Никита-- Совсем забыл. Здесь домашнее печенье, кажется, жареная индюшка. Словом, Гаврила что-то собрал. -- Вы так и шли по парку с узелком? -- спросила Мелитриса, потрясенная. -- Вообразите, так и шел,-- ворчливо отозвался он, наверное, девчонка боится насмешек своих товарок -- фрейлин, крапивное племя. -- Никита Гаврилович, поверьте, я очень тронута вашей заботой. Простите меня. Можно я вас поцелую,-- и, не дожидаясь разрешения, коснулась мягкими губами его щеки. За спиной Никиты хрустнула ветка, он, живо обернулся, и тут же из лазейки между розами и рябиной вышел молодой человек с крайне неприятным выражением лица. Он шел, как бы стараясь не смотреть на сидящую пару, однако черные живые глаза его все видели и всюду поспевали. Насмешливо скривленный рот, казалось, говорил: "Флирт наказуем, но я никому ничего не скажу". Никита вспыхнул, он считал, что за подобное выражение на морде необходимо тут же по этой морде... наотмашь, однако Мелитриса как ни в чем не бывало торопливо произнесла: -- Господин Бернарди? Я хотела представить вам моего опекуна -- князя Оленева. Бернарди слегка кивнул, даже, кажется, глаза на миг закрыл, юная его физиономия изобразила крайнюю степень удовольствия, да, он ничему так не был рад и прочая, прочая... При ближайшем рассмотрении оказалось, что Бернарди -- человек не столько молодой, сколько моложавый. Он принадлежал к той породе инфантильных мужчин, которые до сорока, а может, и до пятидесяти лет будут ходить а юношах. Нежную, словно у евнуха, кожу на лбу и на щеках его покрывала мелкая сетка морщин. "Да этот проходимец старше меня, и значительно!.." -- подумал Никита. Бернарди раскланялся не без изящества и неторопливо пошел дальше, у него были красивые в лодыжках ноги, их обтягивали розовые ажурные чулки, туфли украшали розовые пряжки. -- Кто этот франт? -- Это очень известный человек,--скороговоркой проговорила Мелитриса.-- Он итальянец. Бернарди -- ювелир Их Высочества. Он делает великолепные украшения. Он знает всех, и все знают его. "Хорошо, что я не треснул его,-- подумал с облегчением Никита.-- Только не хватало тебе драться с ювелиром! -- и тут же устыдился.-- Вы сноб, князь... Это неприлично. Что пристало англичанину, русскому не всегда впору..." Ему вспомнился другой ювелир, тоже итальянец. Он был толст, добродушен, талантлив. И он любил их: Марию и ее смешного отца Венценцо Луиджи. Бог мой, как давно это было! Мелитриса тронула его за рукав. От неожиданности он вздрогнул. -- Что? -- Вы задумались. -- Просто вспомнил другого ювелира -- Их Высочества- Елизаветы. У ювелира была дочь красавица-Мария. Давайте закажем у этого Бернарди драгоценный убор к вашему дню рождения. -- Он очень дорогой ювелир,-- насупилась Мелитриса. -- Закажем к дню вашего ангела ожерелье с изумрудами и серьги,-- не унимался Никита.-- Сколько вам исполнится -- пятнадцать, шестнадцать? -- В марте мне будет восемнадцать,-- обиделась девушка-- И мне не нужны драгоценности. Во-первых, я не очень богата, а во-вторых,-- она улыбнулась и сказала очень искренне,-- понимаете, милый князь... Любая девица на моем месте была бы счастлива получить такой подарок! А я нет. Чего ради вы мне будете что-то дарить? Потом я буду бояться, что его украдут. И главное, я не та женщина, которой идут драгоценности. Никита смотрел на нее во все глаза. Скажите пожалуйста, это юное создание уже называет себя женщиной! -- Князь Никита, вы ее любили? -- спросила Мелитриса шепотом,-- Марию... -- Любил, да, видно, мало. На мне грех, что мы расстались. -- Расскажите. -- Да нечего особенно рассказывать. От беды и сраму отец отвез Марию в Венецию. Луиджи давно стремился домой, а тут все как-то совпало. -- Что совпало? Что? -- голос Мелитрисы задрожал. Без малого десять лет назад история эта лежала на душе тяжелым невостребованным грузом. Ею никто не интересовался. Гаврила не хотел бередить старые раны, и потом, он с самого начала был на стороне отца -- старого князя Оленева. Белов оставлял право за людьми поступать так, как им удобно. Что удобно, то и истина,-- любил он повторять. И только Алеша Корсак с Софьей, они очень любили Марию, отнеслись к его отказу жениться как к предательству. Может быть... Просто его страх за покой и здоровье отца перевесил все. С детства он был властителем дум его, слово и желание отца было законом. А старый князь Оленев хотел перед смертью единственного -- сделать Никиту, незаконнорожденное чадо свое, наследником герба, славы и денег рода Оленевых. Прав был старый князь или нет, теперь уже не узнать, но тогда он был абсолютно уверен, что брак с простолюдинкой сорвет все его планы. У Никиты и Марии не было последнего решительного разговора, потому что каждый был уверен, что в их истории не может быть ничего окончательного. Мария до самого отъезда так ничего и не поняла. Зато Луиджи понял. Он только потому не проклял Никиту, что боялся навлечь кару Господню на голову Марии. А она его просила. Год спустя он получил из Венеции чрезвычайно нарядное письмо на Рождество. Все это рассказал Никита Мелитрисе тихим, спокойным голосом. А когда поставил точку, увидел, что девушка плачет. -- Что вы, Мелитриса, девочка?-- он взял ее холодные руки.-- Вам жалко Марию? Но у нее все хорошо. Я был в Венеции три года назад. У Марии двое детей и муж коммерсант. Они счастливы. -- Мне жалко вас... Встреча на паперти Никита Оленев хорошо помнил рассказ Мюллера о том, как он впервые встретил Анну на паперти лютеранского храма. Рассказ этот, а также грусть о прекрасной немке неизменно заставляли Никиту, случись ему идти или ехать по Невской перспективе, задерживать взгляд на высоком крыльце собора. Сам лютеранский храм казался ему суховат, даже неприятно костист, зато паперть, не в пример русским храмам, была и чище, и шире, и нищие иностранные (куда ж без нищих!) не так гугнивы и грязны. По плитам местного камня разгуливали важно сытые голуби, ветер ворошил опавшие березовые листья. Они были столь желты, что, падая на камнину, казалось, должны были звенеть, как золотые монеты. Шла служба. Мужчины и женщины входили в собор я выходили из него той особой походкой, которой ходят в Петербурге иностранцы. Вечно-то они торопятся, и всегда-то у них время -- деньги... А может, на пир спешат? Русский человек у церкви так себя не ведет, потому как любит праздник и ничегонеделание. В таких примерно выражениях мыслил Никита, когда взгляд его зацепился за стройную женскую фигурку, которая в свойственной русскому человеку праздности спокойно стояла на ступеньках под большой желтеющей липой. Очевидно, она кого-то ждала, а может быть, отдыхала или просто задумалась. Батюшки святы, да это же Анна! Никита сам удивился, как пылко вдруг возликовала душа его. "Что тебе в этой милой девушке, князь?-- вопрошал его довольно противный, воображаемый собеседник.-- Тебе давно уже пора жениться и завести детей, чтоб не прервалась линия древнего рода Оленевых. А ты пялишься на простую девушку, с которой у тебя ничего, кроме сладостных мечтаний, быть не может!" "Ничего себе -- простую! -- возмутился Никита.-- Она акушерка будущей императрицы. Нет, не акушерка, а помощница акушерки, но это не суть важно". Он уже подходил к Анне, и последней мыслью его было -- какое счастье, что именно он помог вознестись ей так высоко. Заслышав его шаги, Анна неторопливо повернулась, наклонила головку, улыбнулась, на миг ярко блеснули очень белые, чуть широковатые зубы. На ней были платье-роба цвета топленого молока -- первый подарок великой княгини со своего плеча,-- малахитового цвета душегрейка, отороченная мехом. Изумрудики в ушах соперничали с цветом глаз. "Ах, как идет ей рыжая осень!" -- подумал Никита. -- Мадемуазель Анна, как я рад вас видеть! Девушка сделала книксен, на щеке под глазом у нее была наклеена маленькая мушка в виде сердечка. "Ну совсем как светская дама!" -- отметил про себя Никита, он так и сиял. -- Я рад, что справедливость восторжествовала,-- продолжил он,-- какое счастье, что вас определили во дворец. Я и не знал, что вы знакомы с медициной. -- Бедные немецкие девушки умеют все-Анна опять улыбнулась, и в этот момент на лице ее проявилась какая-то новая заинтересованность, словно за спиной Никиты села на ветку птица или паук спустился на нитке. Выражение отвлеченного интереса появилось только на миг и тотчас пропало, но Никита успел спросить: "Что?" -- и быстро обернулся. Ничего... Служба кончилась, из собора выходили люди, почти задев его шпагой, прошел очень важный, маленький человечек, одетый богато и пестро. -- Князь, я очень рада, что встретила вас здесь... что имею возможность поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Я всегда к вашим услугам, я до гроба не забуду... но сейчас я должна идти,-- она опять стрельнула глазами куда-то поверх его плеча. -- Я провожу вас, с вашего позволения,-- сказал Никита столь категорично, что девушка не посмела ему отказать. Они пошли рядом. Анна молчала, и Никите самому пришлось выдумывать тему для разговора. -- Мы встретимся еще? -- О, конечно. -- Здесь же, у собора? Когда? "О, милый князь, ей сейчас очень трудно выходить из дворца. У нее такая должность... О, милый князь, она горит желанием встретиться, но сейчас, право, никак... милый князь..." -- Не начинайте каждый ответ с "О!", а то я начинаю сомневаться в вашей искренности. Скоро я сам появлюсь при дворе. При особе государыни состоит во фрейлинах моя дальняя родственница Мелитриса Репнинская. Она сирота. Конечно, я буду навещать ее, я просто обязан буду это делать. Ну, а путь до покоев их высочества великой княгини, как я понимаю, не долог? -- Двор Их Величества императрицы Елизаветы в Царском Селе,-- вдруг сказала Анна по-русски, акцент был силен, но прозвучала фраза вполне внятно. -- О! Вы совершенствуетесь в русском? -- удивленно воскликнул Никита. -- Я учусь. И не начинайте фразы с "О!",-- кокетливо заметила Анна, переходя на родной язык,-- а то я начинаю сомневаться в вашей сдержанности. Никита расхохотался. -- Это замечательно, что вы учите русский. Это значит, что вы решили связать свою жизнь с Россией. А двор Их Величества не век будет в Царском, к зиме-то они переедут в Петербург. -- Могу я передать вашей родственнице поклон от вас? -- вежливо спросила Анна. -- Вне всякого сомнения. Она будет счастлива. -- Повторите, пожалуйста, как ее зовут. Можно я запишу? Анна вытащила из висевшей на руке сумки длинный карандаш и узкий лист бумаги. Это было настолько неожиданно, что Никита забыл о ее просьбе, а только таращился на эти несвойственные помощнице акушерки принадлежности. Имя Мелитрисы было повторено несколько раз, прежде чем на листке появилась запись, сделанная в русском и немецком варианте. Листок был спрятан в сумку, и Никита вдруг увидел, что улица кончилась, уткнувшись в чугунную, богатую украшениями решетку. Далее узкая тропинка вдоль ограды вела в тесную липовую аллею. Анна поклонилась и сказала чопорно: -- Спасибо, ваше сиятельство, дальше я пойду одна,-- она, словно дама, протянула Никита руку, и он поцеловал ее, крепко схватив. Надо было объяснить Анне, что разговор о встрече не просто соблюдение этикета, а горячее его желание, что встретиться они могли бы у Мюллера, если она пожелает, что старик совсем изнылся и целыми днями куксится по любимой служанке. Но Анна не дала ему договорить, она сделала неуловимое движение ладошкой, выдернув свою руку из Никитиной, как ключ из замка. -- Я буду помнить о вас...-- эхо еще звучало, а она уже исчезла за липами, как пропадает из поля зрения серебряная искринка в ручье. Никита застыл истуканом. Право, он никак не мог уйти и даже поймал себя на том, что совершенно по-мужичьи чешет затылок, залезая рукой под упругую косу парика. Вдруг, как черт из бутылки, на улочке появился давешний едкий господин, тот самый, что болтался на паперти. Фалда его камзола воинственно оттопыривалась, под ним была видна длинная шпага. Поравнявшись с Никитой, он вдруг зыркнул в его сторону глубоко сидящими темными глазами, и такая в них была неприязнь и злоба, что Никита вдруг пошел за ним следом. Это что за дела такие -- награждать подобным взглядом совершенно посторонних людей?! Или он чем-нибудь помешал маленькому господину? Как-то нарушил его планы? Аллея повернула, и Никита увидел вдали быструю фигурку Анны. Он ведет себя неприлично! По какому праву он преследует женщину, если она запретила ему делать это? Никита читал себе нотации, однако не двигался с места, а когда около девушки появился этот шут гороховый- от вершка два вершка, он быстро спрятался за дерево. Маленький господин явно что-то спросил у Анны, она явно ему что-то ответила. Ответила и побежала дальше, а разноцветный коротыжка оглянулся, увидел Никиту и неожиданно сиганул прямо в кусты. "Еще не хватало, чтобы я подсматривал!" -- Никита с негодованием пошел прочь. Неужели этот господин-невеличка искал с Анной встречи. Не похоже... Наверное, он просто спрашивал, как пройти куда-то... И получил ответ: "Я, сударь, не понимаю по-русски..." Но зачем он после этого в куст прыгнул? Старый арлекин... и не стоит о нем думать. Но от мыслей об Анне и разноцветном господине трудно было избавиться, тем более что они поднимали со дна памяти какой-то ненужный, противный, дурно пахнувший осадок, связанный с плачущим Мюллером, солдатом в палисаднике и местом- Калинкин дом. Как не стыдно! Она ни в чем не виновата. Вспомни библейский сюжет "Сусанна и старцы". Его писал великий Дюрер, Рыжеволосая, обнаженная Сусанна, старики на переднем плане, тот, что в зеленом, явно похож лицом на нервного лилипута со шпагой. А бедных стариков потом казнили, не подсматривайте, охальники, за обнаженной женщиной... Никита остановился посреди улицы- мысли об Анне были густыми, как сотовый мед. Знать бы, что Анна сказала этому расфранченному "старцу"... А она сказала следующее: -- Встретимся завтра в это же время. За мной следят! -- Ни в коем случае! Как же это можно?-- воскликнул Блюм, прыгая прямо в куст.-- Ждите меня в конце аллеи. Блюм принял Никиту за агента Тайной канцелярии и совершенно потерял голову от страха, что не помешало ему мелкими перебежками сопровождать Анну по кустам до самого входа в дворцовый парк. Там он отстал, только крикнул вслед, что непременно придет завтра. На следующий день Блюм пришел на свидание загодя и притаился за дверью костела, высматривая через стекло агентов Тайной канцелярии. Кому в Берлине пришла в голову идиотская мысль -- довериться этой женщине? Анна Фросс ненадежна. Трусливой ее не назовешь, это правда, но смелость ее особого рода. Она держится на том, что у Анны нет воображения. Она просто не понимает, что ей надо бояться. Она глупа и самонадеянна, наглая, порочная, строптивая девчонка! Особенность их отношений состояла в том, что на Иону Блюма совершенно не действовали прелести Анны, и это несказанно злило балованную девицу, Конечно, ей меньше всего нужны были ухаживания маленького барона, просто рядом с ним весь ее житейский опыт распылялся в пустоте. Она никогда не показывала явно своей власти над мужчинами, будь то Мюллер или сам Шувалов. Она как бы с удовольствием подчинялась им, только незаметно подправляла их приказы и советы, корректировала само течение жизни, и всегда с пользой для себя. А Блюму приходилось объяснять, потом ругаться, потом огрызаться! Сегодняшний день не был исключением. Разговор с Анной начался сразу с деловых вопросов, заданных таким настойчивым и наглым тоном, что Блюм даже растерялся. -- Я должна кое-что сообщить в- Берлин. Вы ведь пишете туда, как это у вас называется... отчеты? Мне нужно знать, куда писать. -- Я не уполномочен говорить с вами об этом,-- одернул негодницу Блюм. -- Так вы не дадите мне адрес? -- Вот именно,-- в голосе барона слышался целый букет чувств: обида, негодование, даже зависть. "Какой непроходимый дурак, какое ничтожество, какой урод! -- фраза эта уже готова была сорваться с языка Анны, но не сорвалась.-- Зачем тратить силы на ничтожество? Она точно знает, что не прошибет его. Просто надо зайти с другой стороны". -- Когда вы пишете в Берлин, вы меня как-нибудь называете в ваших письмах? -- Конечно. Только я пишу не в Берлин, а впрочем, это не важно. Вас я называю "моя кузина леди Н.". Я пишу иносказательно. Мои письма шифруются как разговор о наследстве. Например, я рассказываю о стаде: столько-то лошадей в стойлах, столько коров на лугах, столько-то нетельных и предназначенных на бойню. Лошади -- это крейсера, быки -- фрегаты, коровы молочные -- прамы и бомбардирные корабли. -- А коровы нетельные? -- перебила его Анна. -- Это те корабли, что на верфи в ремонте пребывают. -- Прекрасно! Вы очень изобретательны, мой милый барон. А в следующей депеше после того, как перечислите все стадо, припишите неиносказательно: моя кузина леди Н. сообщает, что при помощи... здесь фамилия, она у меня записана... выполнила то, ради чего приехала в Россию,-- Анна мило улыбнулась. -- Это что же вы такое выполнили? -- глаза Блюма сверкнули лютым любопытством. -- Я не уполномочена говорить вам об этом,-- распутные глаза ее смотрели весело. Повторив слово в слово Блюма, Анна меньше всего хотела прищемить хвост "этому ничтожеству", она повторила их машинально, как некий пароль в их опасной игре, но Блюм от негодования потерял дар речи. Дальнейшее их времяпрепровождение можно охарактеризовать словами "крутая ссора". На них оборачивались, поэтому Блюм схватил Анну за руку и увел подальше от костела и людной Невской перспективы. Не буду приводить полностью их разговор. Блюм отчаянно завидовал. Девчонка так высоко забралась, конечно, она может собрать во дворце весьма ценную информацию! Он завидовал, кричал и брызгал слюной. Анна вначале была совершенно невозмутима, только повторяла через равные паузы: "Вздор какой! Вы говорите, не подумав!" Но когда Блюм обозвал ее девкой, Анна сильно и резко ударила его по пунцовой, висячей щечке, потом подумала и повторила удар, но била она уже, казалось, другого человека -- Блюм был нем, испуган и на все согласен. Наконец, он обрел дар речи. -- Если надо сообщить фамилию, мы прибегнем к цифровой шифровке. Но для этого мне надо связаться с одним человеком. Я не могу назвать вам его имя. -- И не называйте. Я вообще думаю, пусть все идет от вашего имени. Словато все равно мои. Вот я здесь написала,-- она протянула Блюму маленький клочок бумаги. Тот опять взъярился: -- Сколько можно повторять! Ничего не доверять бумаге. Вы играете жизнями. Со своей жизнью вы вольны обращаться как вам заблагорассудится, но с моей прошу быть поосторожнее. -- Да кому она нужна? -- бросила Анна. -- Па-а-а-пра-а-шу!..-- разговор угрожал вновь взорваться, но тут Блюм прочитал записку, и вся его злость перетекла в жгучий, профессиональный интерес.-- Объяснитесь... И кто такая Мелитриса Репнинская? Какое право вы имели привлекать к делу каких-либо девиц, не посоветовавшись со мной? -- В этом деле, барон, мне ваш совет не нужен,-- с улыбкой начала Анна,-- а какая-либо девица, как вы изволили выразиться,-- фрейлина Ее Величества,-- она поманила Блюма пальчиком, и такая в лице ее была сила, что он неожиданно для себя потянулся ухом к ее губам. Анна перешла на шепот, и по мере ее рассказа лицо и глаза барона наливались кровью, потом совершенно сравнялись цветом с бордовым шелковым галстуком на его шее. У него затряслись руки, потом челюсть, а потом все его хилое, в шелка обряженное тело. -- Так отраву давала эта самая Мелитриса? -- == Просто она имела доступ к государыне, а я нет, Но надо, чтобы они там,-- она выразительно ткнула пальцем в небо, имея в виду, однако, вполне земную Пруссию,-- понимали, что все равно я главная. Не будь Мелитрисы, они бы мне не поверили,-- добавила она вдруг доверительно, но тут же пожалела о своей откровенности.-- Все, Блюм, больше не надо вопросов. Но барон и не собирался их задавать. Громадность события не позволила ему отвлечься на мелкие подробности и откровения, спорхнувшие нечаянно с губ Анны. -- Мы пошлем вашу депешу, зашифрованную двумя способами -- иносказанием и цифирью. Послание необходимо дублировать, одно пойдет через английское посольство, а второе с курьером прямо на Торговый дом. Здесь уместно иносказание,-- он тонко улыбнулся,-- например, описание болезни особы, той самой, чье наследство мы хотим оспорить, то есть прибрать к рукам. -- Не надо иносказаний. Моя фраза должна быть передана дословно. А дальше можете писать про коров, стада рыб, стаи лошадей- словом, все что хотите! Теперь я пошла. В следующую пятницу не ждите меня... -- Не буду ждать. Только умоляю, будьте предельно осторожны! Иначе мы пропали. Вам сказочно везет... но не забывайте об осторожности,-- прошептал барон ей вслед, приседая от страха. Служебная дружба Они как-то очень быстро сошлись, а для деловых отношений -- просто стремительно. Белову нравилось, что Понятовский легок, весел, всегда хорошо настроен и обладает хорошим вкусом. В одежде граф остановился на той грани, переступив которую мог бы быть прозван в Петербурге петиметром, то есть молодым щеголем, для которого искусство одевания ставится превыше всего. Однако в общении он иногда переступал некую опасную грань, и все как-то неожиданно, пошло. То вдруг намекнет Белову, что у того, дескать, средств недостаточно, и он. Август Станислав Понятовский, мог бы поспособствовать...-- именно в таких выражениях и говорил, из-за чего Александр сатанел; то принимался намекать на свои близкие отношения с великой княгиней, обещая новому другу какую-то неясную протекцию; то спесиво кидался ругать русских, прямо в глаза говоря, что в России одни иностранцылюди. В такие минуты Белов искал ссоры, пытаясь понять, бесцеремонен граф или глуп. Потом понял- ни то и ни другое, он был просто безобразно молод (сейчас бы сказали -- инфантилен), и таким ему предстояло оставаться еще долго. Но несмотря на молодость, в нем угадывались задатки умного человека, пока эти задатки проявлялись в наблюдательности, причем в каждой мелочи граф умел обнаружить смешную сторону, о чем тут же высказывался на чудовищном русском. Он знал, что его русский смешон, и сам веселился больше всех. А то вдруг в нем брала верх романтическая черта, и он начинал говорить так, словно цитировал Вольтера или Платона. Однажды после пышного разглагольствования о добродетелях, а может быть, о пороке, или о том и о другом, потому что первое не может существовать без второго, Белов не выдержал и, схватив Понятовского за рукав, быстро спросил: -- Кто? К удивлению Александра, он тут же был понят и получил ответ: -- Декарт! С этого началась у них любимая игра. Каждый старался уличить другого в присвоении чужих мыслей, причем присваивать отнюдь не возбранялось, а можно сказать- приветствовалось. Желательно было назвать и автора афоризма. Понятовский знал великое множество цитат, у Александра было подозрение, что он, подобно молоденьким офицерам в полку, заучивает их специально. -- Мы презираем не тех, у кого есть пороки, а тех, у кого нет никаких добродетелей... Понятовский выразил легкую заинтересованность: -- Ларошфуко? -- Монтень,-- сознался Белов. -- Вы любите Монтеня? -- Друг мой любит,-- признался Александр.-- Он даже спит с книгой в руках. -- А вы? -- Я нет. Как говорил кто-то из древних, я не нуждаюсь в --друге, который повторяет каждый мой жест, это проделает лучше моя тень... Александр хотел добавить, что большинство афоризмов запомнил в полку, слушая молодых офицеров, которые в минуту затишья иди безделья на зимних квартирах переписывали в специальные книжки особо звонкие и лаконичные изречения, но не добавил. Кто поймет этих польских вельмож? Еще обидится... Особый успех имели изречения про любовь. -- Говорят, что время укрепляет дружбу, но ослабляет любовь. -- Как точно сказано! -- восхитился Понятовский.-- Кто? -- Не помню, право. -- Может быть, вы сами сочинили? -- Э... нет. Уверяю вас, о чем бы мы с вами ни говорили, мы повторяем уже сказанное. Все уже сказано под луной... . -- Кто? -- глаза у графа блеснули. -- Не кто, а кем... Нами. В этот момент в руках Понятовского появилась книжица в сафьяновом переплете, в петельку был вставлен короткий карандаш с золотым наконечником: -- Напишите... Видите ли, сознаюсь, я коллекционирую мысли... -- А я в молодости коллекционировал адреса,-- Белов рассмеялся и аккуратно записал собственные слова, ставшие цитатой. Понятовский внимательно следил за его рукой, на щеках полыхал румянец, длинные ресницы трепетали. Мальчик, красивый мальчик... Он представил Белова, как он говорил, "нашему кружку". Кружок состоял из семейства Нарышкиных -- Льва и двух сестер с мужьями. Льва Ивановича он знал раньше и не любил его, отдавая должное уменью балагурить. Можно, конечно, говорить- шут, и еще добавить "гороховый", а можно... лицедей, актер, достойный шекспировских подмостков. Сергея Елагина, бывшего секретаря Кирилла Григорьевича Разумовского, Александр тоже знал, они встречались за зеленым сукном и на гвардейских попойках. Ададуров был ему не знаком, хотя имя это было у всех на слуху. Он был когда-то учителем русского языка великой княгини, и с тех пор они сохранили самую дружескую привязанность друг к другу. Знакомство со всей этой публикой происходило в театре, и понадобилась опера, балет и, наконец, русская комедия, прежде чем все были представлены. Ададуров был последним в этом списке, и в этот же вечер Бедов был приглашен в чей-то особняк в Графском переулке. Бестужев очень обрадовался этому приглашению и, использовав оказию, направил с Александром пакет -- два тонких, тщательно заклеенных и печаткой проштампованных листка. -- Храни как зеницу ока, понял?-- сказал он на прощанье. Особняк был ничем не примечателен. Кажется, нарышкинский, а может, гагаринский. Его провели в китайскую гостиную. Кроме тяжелой гипсовой лепнины, раскрашенной в яркие чистые цвета, здесь присутствовали на полках и подставках деревянные драконы, рыбы и неведомый уродец с клыком между глаз. В этой гостиной, которая как по мановению волшебной палочки вдруг опустела, Белов и был представлен великой княгине. Она вошла в комнату решительной, несмотря на полноту, легкой походкой, на смуглых щеках горел румянец- не накрашенный, подлинный, все знали, что великая княгиня не сурьмится и не красится. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять -- она его вспомнила С тех далеких времен, когда Анастасия была любимой статс-дамой Елизаветы, прошло без малого десять лет. И встретились-то они всего один раз, но какой! Тогда рушилась катальная горка, и он вынес испуганную Екатерину на руках. Все это, видимо, промелькнуло перед ее глазами, она улыбнулась благосклонно. Зубы были очень белы, но один передний немного сколот. Александр еще заметил, что ошибся, румянец был нарисованный, на левой щеке чуть ярче, чем на правой, кожа на висках отливала желтизной, а губы словно обметало в простуде. "Да она беременна,-- вспомнил вдруг Белов дворцовые сплетни,--скоро подарит России дубликат наследника". -- Ваше высочество,-- смеясь глазами и морща губы, как капризный ребенок, сказал Понятовский,-- мой друг Александр Белов интересуется, как здоровье государыни. Екатерина слегка кивнула, это был пароль, придуманный Бестужевым при последней их встрече. -- Ваш друг метит не в бровь, а в глаз. Мы все переживаем за государыню. Но здоровье Их Величества оставляет желать лучшего,-- голос у Екатерины был низкий, приятного тембра, но акцент его портил, внося некую сумятицу в мягкий славянский говор.-- Что просил передать Алексей Петрович? Александр достал из внутреннего кармана камзола пакет: -- Извольте, ваше высочество. Их светлость граф Бестужев просил передать, что все здесь изложенное,-- он показал на пакет,-- не более чем черновик. Екатерина вскрыла пакет, прочитала первые фразы и тут же спрятала бумаги в сумку. -- Вы знаете, что здесь написано? -- Нет, ваше высочество. Она кивнула, такой ответ пришелся по нраву. -- Ответ Алексею Петровичу передать через вас? -- Так точно.-- Белов по-гвардейски щелкнул каблуками. Неизвестно по какому знаку гостиная наполнилась людьми. -- Тогда завтра,-- Екатерина встала, и Белов понял, что аудиенция окончена, И еще Александр понял, что никогда не сможет стать полноправным членом этого кружка, и дело вовсе не в происхождении... И при Елизаветинском, и при молодом дворе было полно безродных, которые не только графами, дворянами не всегда были, однако со временем получали всевозможные титулы. И то сказать, чем эти Елагины, Ададуровы лучше него? Он тоже бы хотел, вот так, небрежно развалясь у камина, слушать речи Екатерины, а потом весело хохотать при любой шутке. Этого не будет потому, что молодые щеголи обитают здесь для услады- для милых разговоров и игры в карты, а может, и для альковных дел, а он, Белов, всего лишь на посылках, то есть для дела, а потому пребывает на другой, низшей ступени, Видимо, Понятовский заметил замешательство Белова, потому что подошел, обнял за талию, шепнул в ухо: -- Вы произвели великолепное впечатление. Их высочество давно не испытывали такого удовольствия от разговора. Коротко, но самое важное сказано... Она вас помнит и благодарна вам все эти годы. -- Излишняя сладость пуще горечи,-- усмехнулся Белов. На этот раз Понятовский не спросил: "кто?", но весь вечер не отходил от Александра и был весьма предупредителен. В то время как компания веселилась в китайской гостиной, сэр Вильямс тревожно ходил по кабинету, потом опять садился за стол, чтобы писать и рвать черновики. Ему надо было сочинить простой и убедительный текст, и чтобы Екатерине все было в нем понятно, но чтоб чужой, если не приведи Бог к нему попадет записка, остался в полном недоумении. А может быть, ничего не писать? Может быть, подождать приватного разговора? Но будет ли он, при сегодняшней ситуации? Изнемогая под обилием вопросительных знаков, посол очередной раз сел за стол и написал -- без обращения и даты: "Я имею совершенно точные сведения -- не спрашивайте откуда -- развязка близка! Поверьте, она неминуема. Я знаю, знаю... Я места себе не нахожу от волнения! У вас не много времени, будьте готовы! Уверяю вас, она не будет жить, она не может жить!" Вильямс перечитал записку, вычеркнул повторы, знаки восклицания заменил точками, потом переписал текст начисто. Он не только написал на пакете "срочно!", но и посыльному внушил- передать письмо немедленно и только в собственные руки. Поэтому, когда посыльный явился во дворец, камердинер Екатерины отправился вместе с письмом и посыльным в особняк к их высочеству и не нашел ничего лучше, чем пройти вместе с ним же прямо в залу, где находилась великая княгиня с гостями. -- Что такое, Василий?-- грозно спросила она Шкурина, тон был таков, что камердинер услышал недосказанное: "Как посмел ты, дурья башка, явиться прямо сюда? Что у нас- пожар, землетрясение?" Посланник Вильямса протянул ей пакет. Екатерина вскрывала его при всех, и только десяток устремленных на нее глаз помог сохранить самообладание. Столь своевременная записка Вильямса пошла в сумку вслед за Бестужевским проектом, ни много ни мало -- манифестом о престолонаследии. -- Господа, как это ни грустно, но я вынуждена вас оставить,-- голос не дрожал от возбуждения, глаза смотрели весело. Предчувствие опасности и грядущих перемен не только пугало, оно пьянило. Екатерина быстро вышла. Понятовский пошел следом. Перед тем как подняться на ноги, он выразительно посмотрел на Белова. Тот воспринял это как приказ -- "следуй за нами". В вестибюле к великой княгине подошла стройная, миловидная девушка, она накинула плащ на плечи Екатерины, хотела принять из ее рук сумку, но та не отдала- Было очень много суеты, камердинер открыл дверь, но великая княгиня медлила выйти, в комнате поднялся страшный сквозняк, хозяйка дома бормотала слова сожаления, посыльный Вильямса порывался сказать что-то их высочеству лично, но ему это не удавалось. Екатерина задержала взгляд на Белове, потом что-то сказала на ухо Понятовскому и быстро пошла к двери. Хорошенькая девушка засеменила за ней. -- Кто это? -- спросил Белов Понятовского, и тот сразу понял, о ком речь. -- Это Анна Фросс, помощница повивальной женщины, так, кажется, говорят в России. Вот в чем дело, друг мой. Их высочество считает, что при теперешней ситуации безрассудно их высочеству встречаться непосредственно с вами. В целях конспирации их высочество предпочитает иметь одного своего посредника. -- Вас? -- Вы должны нас понять...-- поляк совершенно смешался.-- Это не потому, что их высочество вам не доверяет... Как раз может случиться так, что я через вас буду сноситься с канцлером. Вы меня понимаете? -- Более чем. Служба есть служба. Разрешите откланяться... "Еще не хватало, чтобы этот красивый мальчик меня жалел!" -- мысленно воскликнул Александр, находя удовлетворение в том, что его предчувствия так скоро оправдались. Приятно чувствовать себя прозорливцем. Манифест Канцлер Бестужев явно кокетничал, обзывая свой труд черновиком. Манифест был сбит как крепкое, готовое принять новых жильцов здание, где не только кровля была два раза покрашена, но и узорчатый флюгер установлен, дорожка к зданию не только замощена, но и пес в своей будке сидел у этой дорожки, и кошка с бантом по ней разгуливала. Как только Екатерина прочитала манифест, она сразу поняла, каким бы тревожным ни было время, этот труд надо рушить. -- Эко губу раскатал,-- твердила она обиженно, а сама думала: знает ли Бестужев, что Елизавета при смерти? Здесь ведь не один вопрос, а множество. На главный вопрос ответ принесет Понятовский. Он должен при первой же возможности переговорить с Вильямсом и все выяснить. Если Вильямс утверждает, что Елизавета точно умрет, значит, он знает что-то такое... Здесь есть два объяснения: либо он подкупил кого-то из лейб-медиков, и тот сообщает ему голую правду, либо... либо речь идет о насильственной смерти. Государыня не умерла сразу, значит... страшно подумать... яд? Работать, надо работать, времени в обрез. Было поздно, собственно уже ночь, поэтому править манифест приходилось уже в спальне. Пребывание ее в кабинете в такой час могло показаться подозрительным. Екатерина примостилась на широком подоконнике. Василий Шкурин принес ей красные чернила в склянке и несколько очиненных перьев в стаканчике. Она велела ему сесть при входе в спальню и, если кто-нибудь придет, подать голос. Под словом "кто-нибудь" подразумевался муж, и Василий это понимал. Екатерина опять принялась читать манифест, ставя на полях мелкие, острые и нервные галочки. "По смерти Их Величества императрицы..."- далее на абзац шло перечисление регалий Елизаветы. -- Понятно, что не при живой! -- не смогла сдержать себя Екатерина и тоже поставила галочку. Она сильнее нажала на перо, отчего галочка получилась с петелькой посередине и широко расставленными крыльями. Толстая, как чайка, куда понесет она эту весть -- "по смерти Их Величества и т. д.". Главное, что сулил ей этим громоздким, подробным манифестом Бестужевсделать ее не только супругой законного императора Петра III, но и соправительницей его, то есть обеспечить ей участие в правлении. За это обещание канцлер, в выражениях настойчивых, просил, а может, даже не просил, а указывал, как на вещь совершенно необходимую и единственно возможную: "оставить все должностные лица на местах своих", ему же, канцлеру Бестужеву, дать звание подполковника во всех четырех гвардейских полках, а также председательство в трех государственных комиссиях- военной, адмиралтейской и иностранных дел. Прочитав манифест в третий раз, Екатерина вдруг рассмеялась -- вздор * *.)! Все это может подождать до утра. Она сунула манифест о престолонаследии под матрас и вернулась к нему только на следующий день после всех утренних ритуалов. Молодой двор нельзя было назвать малой копией большого, потому что у Екатерины не было ни денег, ни самостоятельности, кроме того муж был вздорен. Но иметь фрейлин и соблюдать этикет ей не мог запретить никто. Она вставала рано утром и умывалась куском льда. Лед подавала на маленьком голубом подносе Анна Фросс, это уже стало ее привилегией. Анна очень мила, она старается угодить, она умна, а главное -- она из Цербста. Умываться льдом Екатерину приучила маменька принцесса Ангальт-Цербстскаянесравненная и незабываемая Иоганна. Да и как ее забудешь, если она и сейчас, бросив дом, взрослых детей и пребывая в Париже, умудряется тайно писать дочери, клянча деньги. А Екатерина ценой унижения и жесточайшей экономии только что расплатилась за ее долги, сделанные двенадцать лет назад. Может быть, этот каждодневный кусок льда -- единственно доброе, чем наградила она дочь для будущей, царской жизни. В лед для запаха были положены несколько ломтиков яблока и груши. Лед освежает кожу, расширяет сосуды, делает щеки румяными и нежными, а кровь горячит. Бестужев ненавидел Иоганну. Он считал ее прусской шпионкой и выдворил из России. Потом на долгие годы устроил слежку за дочерью. Это было ужасно, оскорбительно, унизительно. "Сударыня, не надо искусственно взвинчивать себя!" -- приказала Екатерина. Когда ее одевали, причесывали, и потом, за завтраком, она заставляла себя не думать о Бестужеве, и только сев за стол для писем, стоящий за ширмой в маленькой выгородке, называемой кабинетной каморкой, она вернулась к манифесту. На этот раз документ не произвел на нее того отрицательного впечатления, которое возникло ночью. "Он просто наивен, этот старик",-- сказала себе Екатерина. Пока Елизавета жива, даже если она будет в агонии, канцлер не посмеет опубликовать этот документ, а после ее смерти он уже будет не нужен. После смерти императрицы в помощь великой княгине нужны не бумаги, а верная гвардия. Это в Англии, где правит порядок, бессмертен лозунг: "Король умер, да здравствует король!" В России все не так. В эти зыбкие, неустойчивые часы- смерти законного государя- здесь все решает не закон, а верные люди, которые должны быть под рукой... И которых надобно вовремя предупредить. Так было с Екатериной I, Анной Леопольдовной, самой Елизаветой. Ответ Бестужеву был немногословен, вежлив и уклончив. Если старик вобьет себе что-нибудь в голову, его вообще не переубедишь. Но она ни в коем случае не хотела отказываться от его услуг, поэтому в первых строках горячо поблагодарила за доброе отношение к себе, во вторых написала, что согласна со многими положениями манифеста, не назвав эти положения, а в третьих намекнула, что документ требует доработки, поскольку некоторые его положения -- какие именно, опять осталось тайной -- трудно выполнимы. Записку она переищет Бестужеву с Понятовским, а сейчас необходимо заняться неотлагательным- планом конкретных действий на время смерти Елизаветы: Здесь надобно все учесть, потому что она не могла предсказать, как поведет себя муж. Екатерина не знала, какие указания, письменные или устные, успела дать императрица относительно сына Павла. Бестужев, клялся, что своими ушами слышал от кого-то из Шуваловых, наверное, от Ивана, что Елизавета предполагала выслать и наследника и саму Екатерину за границу. Правда это или вымысел? Ах, как много она не знала и все-таки торопила время, трепеща, и тут же пыталась удержать его, страшась не успеть придумать, организовать. У нее есть верные люди, но пустить колесо мельницы, заварить кашу должна она сама. Только она и никто иной может спасти жизнь своих детей -- Павла и того, кого носит она под сердцем, спасти семью и выполнить предначертанное судьбой. О, она уверена, что будет править Россией, будет ее царицей, императрицей, властительницей умной, щедрой и справедливой. Но это потом... А сейчас... Екатерина открыла ключом нижний ящик бюро. Нутро его обнажило беспорядочно перепутанные, словно внутренности неведомого животного, ленты, тесьму, репсовые шнуры. Ек