о фрески были закончены в 1740 году, и "состоят они из двенадцати частей, каждая из которых посвящена одному времени года". Это надо понимать так- у каждого месяца своя фреска, и на всех протекает феррарская жизнь. Герцог замка д'Эсте со своей семьей, свитой, дамами, егерями, крестьянами, поэтами. Удивительно светлый и счастливый мир проходит перед глазами, а все потому, что герцог везде добр и справедлив, сыновья прекрасны челом, они рыцари и поэты, дамы -- чисты и обаятельны, селяне -- трудолюбивы и веселы, лошади стройны, сыты и выносливы. Да что же это за мир такой, не иначе как Божий мир, таким он виделся создателю. Потому так и хочется войти в Феррарскую фреску, да и остаться там навеки. -- А помните фреску, где герцог Барсо следит за полетом сокола? -- Еще бы! Это так наивно и прелестно! Помнишь, Никита, богиня Покровительница едет к людям на белых лебедях. -- Ах, Иван Иванович, как странно мы живем! Словно скользим по жизни, а Косса -- он всегда внутри каждого события. Он никогда не скользит по касательной. Он живет и упивается тем, что он жив... Так умели только в кватроченто -- О, да, счастье их безотчетно... За беседой и шумом метели они прослушали, как подъехала к дому кибитка, поэтому появление лакея с докладом было для обоих полной неожиданностью. -- Их сиятельства братья, -- еле слышно прошелестел лакей, которому ввиду частой ипохондрии хозяина раз и навсегда запретили повышать голос. -- Их сиятельства граф Петр Иванович и граф Александр Иванович. Никита вскочил с кресла. -- Я пойду, пора? -- фраза прозвучала вопросом против воли. Никита отлично понимал, что братья пришли неспроста, соединение их троих в одном месте похоже на государственное совещание, но уж очень не хотелось сразу перемещаться из теплой и любвеобильной Феррары в петербургскую метель. Иван Иванович отлично понял его состояние. -- Обожди, не уходи. Куда в такую погоду? Иди в кабинет. Посмотри еще раз устав. Мы здесь долго разговаривать не будем: -- Очевидно, Иван Иванович не ждал визита братьев. Он сделал знак лакею, чтоб тот унес рюмки и наполовину опорожненную бутыль. За Никитой мягко опустились шелковые шторы. Братья вошли в гостиную. С Александром Ивановичем мы уже встречались на этих страницах, с Петром же Ивановичем нам предстоит сейчас познакомиться. Он был младшим братом "великого инквизитора" -- Александра, но занимал в этом дуэте главенствующее место. Высокий лоб, маленький, круглый, женский подбородок с ямкой, большие, выпуклые тяжелые глаза. Тяжелыми они казались из-за множества резких складок на припухших веках. В 1741 году Петр Иванович был в числе тех, кто посадил Елизавету на престол, но не только это сделало ему карьеру. В его продвижении по службе, богатстве и особом положении при дворе, которое он занимал, главенствующую роль сыграла жена Мавра Егоровна, ближайшая статс-дама и любимица государыни. Последние десять лет правления Елизаветы Петр Шувалов практически стоял во главе правительства, хотя официально вовсе не был оформлен на эту должность. Он занимался финансами, торговлей, администрированием, промышленностью, делами военными, инженерными, конструкторскими. Он был дилетантом в его первоначальном, еще необидном значении этого слова, то есть занимался всем. Петр Иванович был по-русски талантлив, смело брался за любое новое дело и всегда себе в прибыток, но умер, задолжав государству около миллиона. Бестужева он ненавидел. К двоюродному брату Ивану Ивановичу Петр Иванович душевно не был расположен, но понимал, что зависит полностью от его отношений с императрицей. Но хватит о среднем Шувалове... Начало разговора Никита не слышал. Он прилежно рассматривал принесенные утром эскизы костюмов для студентов академии. Предполагалось учинить их два, один для жизни повседневной, другой- для праздничной. Эскизы ему не понравились -- костюмы некрасивы, но это полбеды, неудобны! Это должны быть костюмы для людей мастеровых, приученных к ремеслу, а не для шаркунов в гостиных! Далее предстояло прочитать вновь переписанный устав академии, Никита придвинул к себе бумаги и вдруг услышал, как Петр Иванович сказал громко и внятно: -- Надо решать с Бестужевым, время пришло... -- Что ты имеешь в виду? -- в голосе Ивана Ивановича не было ни удивления, ни гнева, очевидно, не в первый раз шел разговор об этих материях. -- А мы то имеем в виду, -- сварливо и обиженно поддержал брата Александр Иванович, -- что пора этого каналью канцлера выводить на чистую воду. И я в этом постараюсь. -- Тише, тише...--негромко прикрикнул Иван Иванович, дело начинало принимать нешуточный оборот. Первым желанием Никиты было куда-нибудь деться, подслушивать и подглядывать- верх непорядочности, такое у него было жизненное кредо, а здесь речь шла не о простом любопытстве, о государственной тайне. Но не прыгать же ему со второго этажа. Уши, небось, если подслушать, не отсохнут. Если бы Иван Иванович хотел сберечь тайну, он мог бы увести братьев в другую комнату. Никита на цыпочках подошел к двери, обычное человеческое любопытство взяло верх. Разговор был сложным, каждый вел свою тему. Иван Иванович по большей части молчал, может быть, он разговаривал жестами, но скорее всего просто слушал. Александр Шувалов говорил отрывисто, чуть косноязычно, то ли заикался, то ли букву какую-то терял. Смысл его речей был таков: Тайная канцелярия давно следит за Бестужевым, теперь она располагает сведениями, через агентов подслушанными. Ходят слухи, что Бестужев составил антигосударственный манифест о перемене правил престолонаследия. Секретарь Яковлев также говорит об этом с уверенностью. -- Вот как? -- удивился Иван Иванович. -- И секретарь Яковлев сам читал этот манифест? -- Нет, но прочтет. Нет такой мысли, даже самой плохонькой, которую Бестужев не доверил бы бумаге. Раз канцлера она, мысль, посетила, раз пришла в голову, ее тут же в двух экземплярах (первый черновик) надобно зафиксировать в назидание потомству, -- Александр довольно хохотнул. Тут в разговор вступил Петр Шувалов, видно, ему давно не терпелось, он все покашливал, приговаривая: "а вот еще... я что хочу сказать..,", но брат громыхал, и он никак не мог втиснуться. Получив долгожданную паузу, он встал и начал неторопливо: -- Вот еще какая история... Взамен отозванного Вильямса из Англии уже отплыл к нам новый посол. Фамилия его Кейт. Французское посольство в панике. -- А при чем здесь Бестужев? -- А при том... Объясни государыне, что Лопиталь с отъездом Вильямса наконец-то вздохнул свободно. Раньше как было? Английский посол вел свои дела непосредственно с канцлером, а французы довольствовались вице-канцлером Воронцовым. Это было не по рангу, унизительно, вообще, словно подпольно. Сейчас приедет английский посол, и, естественно, французы боятся, что вся проделанная ими работа полетит к черту. Но один Кейт не опасен. Это все понимают. А вот вместе с Бестужевым он может наломать дров. И опять английская политика войдет в силу. -- Я думаю, не стоит так откровенно вмешиваться в отношения двух посольств, -- вздохнул Иван Иванович. -- Да как же не стоит-то, Вань? -- небольшой ротик Петра Ивановича обиженно поджался. -- Ты послушай, что раньше-то было. Лопиталь явился к Воронцову и говорит: "Граф, вот депеша, только что полученная мною из Парижа. В ней говорится, что если в десять дней канцлер Бестужев не будет смещен, я должен буду вести дела с ним, а с вами прекратить всякие отношения". -- Бестужева нельзя убрать, кроме как арестовать его, -- голос Ивана Ивановича был столь тих, что трудно было понять, отмахивается он от братьев или объясняет им особенность ситуации. -- Я, Вань, не прочь. Я арестую. Ты только все государыне объясни. Их величество против сей акции возражать не будут. И опять же ситуация с Апраксиным, вы понимаете, о чем я говорю? -- обратился Александр к братьям. -- Степана я не отдам! -- обозлился Петр. -- Если он и виновен, то не виноватее прочих. -- Вот и я говорю... А кто эти- прочие? Первый из них -- канцлер Бестужев. Так Я говорю аль нет? -- Ванюш, ты что раздумываешь-то? Сколько нам подлюга Бестужев крови попортил? -- Попортил, -- согласился Иван Иванович. -- А если тебе неприятно эту тему с государыней обговаривать ввиду их пошатнувшегося самочувствия, -- вкрадчиво сказал Александр, -- то и не надо. Зазря я, что ль, в Нарву ездил? Государыня давно от нас этого ждет, только вслух не говорит. Ей давно уж поперек горла канцлер стоит. -- Поперек, -- опять согласился младший Шувалов. Разговор кончился внезапно, словно в песок ушел. Вдруг стало очень тихо, потом послышались шаги. Дверь распахнулась. -- Выходи... Никита вышел в гостиную, щурясь от яркого света. В гостиной горели все шандалы, люстры и даже бра в три свечи полыхали пламенем. -- == Слышал? Никита кивнул. Иван Иванович взял короткую кочергу, помешал угли в камине. Они вспыхнули голубоватым пламенем, оно показалось Никите тревожным. -- Его арестуют? -- Да, видно, подошел его срок. Время приспело. -- Но у них нет улик! -- вскричал Никита почти с отчаянием. -- И было бы очень хорошо, если бы их не нашли... -- Шувалов резко повернулся, глянул на Никиту искоса, провел рукой по лицу, словно усталость отгонял. Лицо его было красным от жара. -- Не хочу крови, -- добавил он глухо. -- В России не казнят... -- голос Никиты прозвучал виновато. -- Лестока пытали... -- сказал Шувалов шепотом, глаза его расширились, на донышке их сгустился страх. -- Дыба, шерстяной хомут -- Бестужев этого не заслужил... Ах, кабы нашелся человек, чтобы предупредить Алексея Петровича... Я бы возражать не стал. Думаю, что и государыня по доброте своей... Как знать, если б не говорили они в тот вечер о рыцарях Феррары и о лучезарном жизнелюбе Франческо Косее, Шувалов и не сказал бы Никите последней фразы. Она просто не пришла бы ему в голову. А тут вдруг пришла, и Никита согласился во всем со своим сановитым другом. Этой же ночью Никита сочинил короткую, лаконичную записку Бестужеву. "Ваше сиятельство! Из достоверных источников получил я сведения об угрозе ареста для вас. Времени у вас есть -- сутки, не более. Записку прошу уничтожить". Подписывать ее Никита не стал, решил вначале сам отвезти письмецо по адресу, но потом отказался от этой мысли. А ну как Бестужев пожелает его видеть, а там начнет кишки мотать -- выспрашивать, откуда получил он эти сведения и можно ли им верить. Никита послал поутру с запиской Гаврилу, дабы назвал он адресата и подтвердил правильность и срочность написанных слов. Субботняя Конференция Коротенькая записка Оленева объяснила Бестужеву гораздо больше, чем в ней было написано. Он понял, надо быть готовым ко всему, даже к самому худшему. Не откладывая ни минуты, он велел растопить еще неостывший камин, надел очки, сел к столу и принялся за работу. Он разбирал бумаги, казалось, неторопливо, каждую прочитывал до конца и складывал либо на правый конец стола, либо на левый. Правая горка, она назначалась в огонь, быстро росла, левая полнилась скупо, бумаги в ней лежали аккуратно, подравниваясь кромочкой друг к другу. Эти бумаги должны были при обыске попасть в руки его коллег по Конференции и способствовать оправданию их владельца. Хотя... что они прочтут, что увидят, незрячие? Сейчас им хоть глас Божий крикни с небес -- невинен канцлер, они и этот глас не услышат, а коли услышат, будут доказывать с пеной у рта, что это не более как подделка сатаны. Главное было сжечь все, касаемое манифеста о престолонаследии. Эти документы самые опасные, они хоть и служат здравому смыслу, в них бунт налицо, все остальные бумаги- это как повернуть, можно счесть их невинными, а можно и накрутить невесть чего. Шуваловы с Воронцовыми взяли верх- вот что будет значить его арест. Если его будут слушать, он сможет оправдаться. Но кому нужны его оправдания? Раньше он сам был на месте обвинителя, он эту кухню хорошо знает. Бумаги горели всю ночь, под утро канцлер лег соснуть, уверенный, что его разбудят слова: "Именем закона и государыни..." Разбудила его жена: "Вставай, светик Алексей Петрович, нехорошо спать на закате". В феврале закат в Петербурге в пять часов. Значит, сегодня ареста не будет. Канцлер вдруг развеселился, велел принести вина, с азартом поинтересовался, что будет на ужин, порадовался теленку с тминным соусом, а потом, опорожнив первый бокал рейнского -- кисловатое все же винцо! -- спросил: -- А какой завтра день, душа моя? -- Суббота, друг мой любезный, февраль на исходе, пришла Масленица. Блины надо печь, -- сказала жена, зевая. В ожидании ужина Бестужев прошел в библиотеку, решил что-нибудь почитать, но потом спохватился вдруг -- он должен известить обо всем великую княгиню! Как же это у него настолько память отшибло. И заметался по комнате -- с кем посылать записку? Тут он уже не в первый раз пожалел об отсутствии Белова, человек был верный и не трус. Записку Екатерине нельзя посылать с секретарем- он ненадежен, есть еще делопроизводитель Пуговишников, работник он отменный, приобщен к тайне манифеста о престолонаследии, но человек дрянной. Да и трус неимоверный! Секретарь, слуги, камердинер... Бестужев перебрал всех и вполне резонно решил, что любой из челяди сознательно доносить в Тайную канцелярию не пойдет, но если дойдет до горячего и схватят эту маленькую рыбицу за жабры, то они расскажут не только все, что знают, но ( от себя присочинят, только бы их оставили в покое. Тогда-то и пришла ему в голову мысль- довериться во всем князю Оленеву, по всему видно, что человек порядочный. И ведь как в жизни бывает, видно, простил он Бестужеву эту десятилетней давности историю с подменой, в которой участвовал мальтийский рыцарь Сакромозо. Впрочем, отчего бы ему было не простить? Бестужев мог бы продлить дело после побега Оленева из его мызы на Каменном, но не продлил. И, как видно теперь, правильно сделал. Когда вдруг появился камердинер Оленева и стал фамильярно твердить, что канцлеру угрожает опасность, Бестужев рассердился. "Мой хозяин князь Оленев..." -- мысленно передразнил Бестужев надоедливого камердинера. Но через секунду смысл послания открылся ему во всей полноте, словно бездна разверзлась перед ногами. Теперь он послал своего камердинера с приглашением к ужину и устным пожеланием -- явиться безотлагательно. Посыльный явился с Оленевым в одной карете, Бестужев принял его в библиотеке, улыбнулся отечески, глядя прямо в глаза. Оленев вдруг смутился, покраснел, и от этого движения души загадочного князя Бестужев сам расчувствовался, размягчился, хоть и не хотел этого, говорить надобно о деле. -- Я очень признателен вам, князь, -- сказал он на пронзительной, высокой ноте. -- Сейчас, когда от меня, отвернулись и друзьям и враги, поступок ваш тем более удивителен. Я не буду спрашивать вас, откуда эти сведения. Но об одном я могу справиться- чем обязан? -- Вы говорите о моей записке? Долгие годы, граф, вы для меня и моих друзей олицетворяли государство российское. Вы служили ему верой и правдой, уже приспело время сделать правильную оценку вашей службе. -- Оценка моей службы- арест, -- горько улыбнулся канцлер, -- однако к делу... Ужин подали в библиотеке. Бестужев много пил, но не пьянел, был точен, немногословен. Письмо, которое следовало передать Екатерине, гласило: "Не волнуйтесь, я все бросил в огонь". Подписи не было. -- Уж вы постарайтесь, голубчик, передать эту записку, но только лично, из рук в руки. Впрочем, можно и через графа Станислава Понятовского, если представится возможность. Просто его сейчас нет в Петербурге, отлучился кудато по польским делам. Оленев только кивал. Бестужев перевел дух, выпил еще вина и подытожил: -- А знаете что, князь, не надо записки. Зачем лишний риск? На словах передайте, мол, все бумаги уничтожены, не волнуйтесь. Я думаю, у великой княгини есть все основания доверять вам. И еще... Я не знаю, где враги мои уготовят мне темницу, но супругу свою я, наверное, буду видеть, вряд ли пленят ее супостаты... Так вот, сноситься можно будет через верного человека по имени Дитмар... Зигфрид Дитмар, трубач в моем оркестре, работал и при егерях. Никита глянул на канцлера с удивлением, взгляд его вопрошал: неужели только через столь экзотическую личность можно поддерживать связь, другие чем плохи? -- Поясню, -- Бестужев словно услыхал мысли Оленева. -- Этот музыкант мне по гроб предан, я его сыну жизнь спас. Не я, конечно, врач. Но лекаря этого я приискал и лечение оплатил. А теперь ты, голубчик, иди, -- Бестужев неожиданно для себя перешел на "ты". -- Да посмотри, не следят ли за домом. Если вдруг после ареста моего начнут тебя спрашивать, зачем-де приходил, запомни, -- он четко произнес, -- приходил обсудить со мной устав Академии художеств в надежде, что я помогу вам деньгами, так сказать, приватно... Понял? Никита понял. Он еще раз подивился осведомленности и прозорливости старого канцлера. Значит, для него не составляло тайны, кто именно направил сюда информацию, дабы упредить... Слежки за бестужевским особняком не было, и Никита благополучно добрался до дома. Бестужев пожелал спать в библиотеке. Томительной была эта ночь. Кажется, провалился в сон, но опять обнаруживал себя сидящим торчком и совершенно проснувшимся. И опять лежал тихо, смотрел на лунный квадрат окна. Потом крадучись ходил по комнате, словно опасался, что за ним наблюдают. Вчера пуржило, и позавчера пуржило, а сегодня тихо. Освещенные фонарем сугробы были гладкие и округлые, как живая юная плоть. Почему-то последнее сравнение было неприятно, и он прогнал его. Сугробы как сугробы, пороша их обдувает, завтра будет мороз... Он вспомнил мать, она умерла совсем молодой. Наверное, она была хорошенькой, он тогда по малолетству не понимал. Белокожее лицо ее покраснело от мороза, на собольем ворсе блестел иней, и на ресницах был иней, а зубы -- белые, снежные, холодные... Улыбалась: Алеешенька... Утром, еще не рассвело, пришел посыльный из коллегии с бумагой, в которой сообщалось, что на два часа пополудни назначена Конференция из ее обычных членов. У Бестужева от предчувствия сжалось сердце. Суббота, неурочный день. Конференция по указу государыни собиралась по понедельникам и четвергам, и то, и другое с большими пропусками, а чтоб в другой день, да еще субботний, собраться -- такого отродясь не было. Бестужев решил не ехать. Если вольно им разыгрывать спектакль с арестом или прочими фокусами, то пусть это будет в его собственном дому. Прошел в библиотеку, решил читать, буквы прыгали перед глазами. "Перевод плох, -- решил он про себя, откладывая толстый, в парчу закованный том, где на обложке золотом было тиснение "Древняя история, сочиненная чрез господина Роллена, бывшего ректора Парижского университета, а ныне с французского переведенная чрез Василия Тредиаковского, профессора Элоквенции". В три часа дня опять явился тот же посыльный, на этот раз с очень молодым, смущенным офицером, у него были белые от мороза уши, кончик носа побелел. -- Ваше сиятельство, вот, -- сказал он не по форме, подавая канцлеру депешу, за плечом его маячил посыльный, любопытные глаза его так и обшаривали фигуру канцлера. -- Аграфен! -- громко крикнул Бестужев в гулкость дома. -- Вели водки господину поручику. -- Ты уши-то три, -- бросил он вытянувшемуся офицерику. Камердинер пожалел и посыльного, принес две рюмки водки. Бестужев вскрыл депешу. В выражениях категорических ему ведено было (велено! Кем?) явиться в Конференцию к шести часам вечера, которая назначена вторично из-за его неявки. В конце текста важно присовокуплялось, что в Конференции на сей раз будет присутствовать государыня. "Врете вы все", -- подумал Бестужев, а вслух сказал: -- Ладно, приеду. -- Я должен сопровождать вас, -- лучезарно улыбаясь, возразил оттаявший поручик, -- Так приказано было... -- Жди! Алексей Петрович одевался с большой тщательностью, рубаху велел подать белую с короткими кружевами по манжетам, парик старинный, с длинными локонами. Камердинера, против обыкновения, не ругал, хоть и парик он надел бестолково, пудрой всего обсыпал. Все ордена велел надеть и ленту Андрея Первозванного через плечо -- Когда канцлер садился в возок, позвал поручика сесть рядом. -- Мы ведь не торопимся? -- спросил Бестужев. -- Нет, время еще есть. Бестужеву закрыли ноги лисьей дохой, он вызвал кучера и подробно рассказал маршрут- в объезд, по его любимым местам. Поехали, вернется ли он домой?.. Глядя на бегущий мимо город, Бестужев вдруг подумал, удивившись внутренне, отчего, получив упредительную записку, он даже не вспомнил о возможности побега. А у него были сутки. За это время он вполне мог достичь границ Швеции, оттуда можно было пробраться в Копенгаген. И очень может быть, что Елизавета не потребовала бы у датчан его выдачи... Он рассмеялся, и поручик удивленно на него уставился. Нет, в самом деле, почему он не в бегах? Почему не бросились спасаться Меншиков, Головкин, Остерман, Лесток и Левенвольде? Каждый знал, что его ждет арест, пытки, а может быть, и казнь. Может быть, они надеялись на чудо? Или страх полностью парализовал их волю и желание свободы? Но ведь он, Бестужев, с самого начала понимал, что никакого чуда быть не может, и страх его вовсе не парализовал. Просто он знал, что каждый побег бессмыслен. И не потому, что ему шестьдесят пять, а потому, что жизнь только тогда прекрасна и полноценна, когда ты канцлер. В противном случае уже не очень важно, коротаешь ли ты время арестантом в Сибири или эмигрантом в Дании. Сибирь, пожалуй, лучше, здесь говорят по-русски, для них ты не просто ссыльный, а бывший канцлер, и никто не может отнять надежды на возвращение. Алексей Петрович приехал на полчаса раньше, однако вся камарилья, все недруги его были уже в сборе. Государыни, как он и предполагал, не было. Не будет растравлять она себе душу тяжелой сценой. Бестужев вошел как ни в чем не бывало, подошел к круглому столу, сел на свое место -- Все выжидающе, строго смотрели на него. Вдруг сидящий напротив маршал и прокурор Трубецкой рывком поднялся с места. Нахмуренное лицо его на миг приняло глуповатое выражение, видно, не мог выбрать, справа или слева обходить ему стол. Решил- справа и, чуть прихрамывая (проклятая подагра!), направился к Бестужеву. За столом все встали, канцлеру оставалось сделать то же самое. Трубецкой подошел вплотную, зорко глянул в бестужевские глаза. Ах, как он ненавидел канцлера, этого вероломного выскочку, этого обманщика, интригана, пьяницу и гордеца, ненавидел так давно, что уже забыл, с чего все это началось. Бестужев выдержал его взгляд, и здесь Трубецкой, неожиданно для себя и для всех, принялся сдирать с канцлера голубую муаровую ленту с орденом Андрея Первозванного. А так как камердинер прикрепил ленту намертво, то издали казалось, что два старых, толстых человека сцепились вдруг в нелепой драке. -- Именем государыни... -- надрывно сипел Трубецкой. -- Именем государыни ты, супостат... -- дальше мысль не шла, словно заело, только сопение и треск рвущейся ткани. Бестужев с силой оттолкнул Трубецкого, тот с размаху сел на стул, сжимая в руках вожделенный муар и косой синий крест с великомучеником Андреем. -- Никита Юрьевич, будет вам... -- укоризненно произнес граф Бутурлин, делая шаг вперед. Далее граф по всем правилам прочитал бумагу о снятии с канцлера всех полномочий и аресте его с содержанием под усиленным караулом в собственном дому. Бестужев чуть заметно кивнул, он был абсолютно спокоен. -- А далее? -- спросил он удивленно, когда текст вдруг кончился -- кургузый, как заячий хвост. -- Какие мои вины, перечислите. -- Ваши вины, -- важно сказал Бутурлин, -- вскрыты будут по мере следствия. -- Это само собой. Но ведь безвинного-то арестовывать нельзя. Эх, Александр Борисович, -- усмехнулся канцлер, -- без меня и бумагу по форме составить некому. Это он хорошо сказал, обидно. Трубецкой вскинулся было гневливо, даже руку вперед выкинул, незаметно стоящий в стороне Шувалов-старший дернулся щекой, кивнул, и тут же дверь в соседнюю комнату с шумом распахнулась. В помещение Конференции живо вбежал отряд солдат под предводительством гвардейского капитана. Они окружили Бестужева. Канцлер кивнул всем присутствующим и удалился, сопровождаемый лязганьем шпаг и шумом передвигаемых кресел. Солдаты словно нарочно создавали шум, чтобы подчеркнуть важность происходящего. -- Вот гусь! -- проскрежетал Трубецкой. В короткой этой реплике была не только недосказанная ненависть, но и признание если не заслуг, какие у этого мерзавца могут быть заслуги, то некоторого бесстрашия арестованного. -- К делу, господа сенаторы, -- важно произнес Петр Шувалов, -- мы должны обсудить. -- В понедельник обсудим, -- перебил брата глава Тайной канцелярии и пошел в угол комнаты, где неприметно сидел в кресле Иван Иванович. -- Донеси до государыни- свершилось, -- произнес он пышно, размашисто. -- Донести-то донесу, -- озабоченно отозвался брат, -- вот к добру ли?.. В доме Бестужева, как и было оговорено бумагой, его ждал полный караул, то есть на каждой лестнице, за каждой дверью. Свечей в доме не зажигали, поэтому присутствие солдат можно было определить только по невнятному сопению да по густому духу -- пахло казармой. "Господи, ведь их всех надо будет кормить", -- обиделся вдруг экс-канцлер. -- Я могу пройти в библиотеку? -- бросил он в темноту. -- А как же? -- отозвалась она бархатным тенором. -- Теперь вам только в ней и жить.. -- Я хочу видеть жену. Прошелестел женский шепот, кажется, горничной: -- Ах, ваше сиятельство, соснули они. Сильно плакали, а теперь соснули. Будить? -- Нет. Свечей в библиотеку. Алексей Петрович удобно сел в кресло, пододвинул к себе шандалы, чтоб светили и с левой, и с правой стороны, и взял том "Древней истории, сочиненной чрез г. Роллена...". На сей раз перевод господина Тредиаковского показался ему не только сносен, но и вполне приличен. Три свадьбы На февраль при дворе были назначены три роскошные свадьбы. Фрейлины Ее Величества венчались с великолепными кавалерами, в числе которых был и любимец Екатерины Левушка Нарышкин. Голова его настолько была занята предстоящей свадьбой, так всем надоел разговорами о достоинствах девицы Закревской, так много мечтал "о предстоящем счастии" и немалом приданом, что когда он утром, таинственно блестя глазами, передал маленькую записку, то Екатерина решила, что писулька имеет отношение к свадьбе -- какой-нибудь счет, и досадливо сунула ее в карман. Последнее время Левушка стал ей надоедать своей болтливостью, бесцеремонностью, а также тем, что совершенно нельзя было понять -- кому же он служит на самом деле. Левушка проследил, как записка исчезла в складках парчовой, висевшей у пояса сумки, потом щелкнул пальцами и сказал выразительно: -- Я бы на месте ее высочества прочел сию записку сейчас же. Это сокол ваш пишет. -- Понятовский? -- ... про ворона, который в беде. Записка гласила: "Пользуюсь этим путем, чтобы предупредить вас, что вчера вечером граф Бестужев был арестован и лишен всех чинов и должностей, и с ним вместе арестованы Елагин и Ададуров". -- Что?! -- воскликнула Екатерина, не веря. Левушка развел руками, на этот раз он был совершенно серьезен -- ничего дурашливого. Екатерина еще раз перечитала записку. Ей стало страшно. Арест двух помощников Бестужева и ее друзей говорил, как близко все это касалось ее самой. -- Я откланиваюсь, -- Левушка шаркнул ногой. -- У меня завтра венчание с утра. -- Погодите, -- она схватила его за руку. -- А вечером бал. Мне силы надо копить, а я бегаю по чужим делам, -- он опять впал в дурашливый тон и пританцовывал от нетерпения. Екатерина насупилась. -- Еще успеете. Рассказывайте, что при дворе болтают. Из-за чегоарестовали Бестужева? -- Помилуй бог! Вы и сами это знаете! Он же всем мешал. Он же всем графьям Шуваловым оскомину набил, Воронцову все мозоли оттоптал, -- веселым шепотом сказал Нарышкин. -- А рассказывают так... Будто бы французский посол Лопиталь получил депешу от своего короля, пошел с этой депешей к вицеканцлеру Воронцову и сказал: "Если вы не арестуете графа Бестужева, мы больше не союзники". -- Этого не может быть, -- заметила Екатерина. -- Не может, так не может. Дело еще осложняется тем, что Апраксин с армией отошел на зимние квартиры. -- Но ведь Кенигсберг взят, -- чуть ли не со слезами воскликнула Екатерина. -- И потом, какое отношение Апраксин имеет к Бестужеву? -- Так ведь они дружки. Арестовали Апраксина, жди, что арестуют Бестужева. Вот и дождались. -- Апраксин с Петром Шуваловым дружки. -- Ошибаетесь, Петр со Степаном родственники, -- рассмеялся Левушка, намекая на связь Шувалова с дочерью Апраксина- -- А впрочем, все это вздор и сплетни, -- добавил он уже серьезно. А вот Бестужева жалко. Тут я с вами совершенно согласен. Екатерина поняла, что больше ничего не добьется, и живо представила, как Левушка выходит из этой комнаты, встречает кого-нибудь из... ну, скажем, шуваловского круга. Интонации будут те же -- доверительно-искренние, только слова другие: -- Канцлер-то? Негодяй! Тут я с вами совершенно согласен -- и нечего его жалеть! Поговорить бы... но с кем? Муж не любит Бестужева. С ним обсуждать эту проблему бесполезно. Хорошо бы увидеться с Понятовским, но она боялась и думать об этом. Раз арестовали Ададурова, то дело может касаться манифеста о престолонаследии, он косвенно также касался до этого. Весь ее кружок под угрозой. А Елагин? При чем здесь Елагин? Страшно думать, что он был другом покойного Репнинского. А может быть, не другом, но что-то их связывало... Похоже, стоит поговорить с этой девчонкой, фрейлиной Репнинской. Но что она может сказать, если ничего не знает? И писем у нее нет. О, какая мука! К обедне великая княгиня явилась с жесточайшей головной болью. Никто с ней ни о чем не говорил, все вели себя так, словно ничего не знали о главном событии -- падении канцлера, однако если она обращала на них взгляд, то замирали, ежились, а потом отводили глаза. Следующий день начался с венчания двух кавалеров -- Нарышкина и юного Бутурлина. Сам обряд венчания и последующие за ним праздники, ужин и бал, обещали быть очень пышными. Маршалом-распорядителем был сам прокурор Никита Юрьевич Трубецкой. Но все что-то мешкали начинать, уже и молодые испереживались, и публика устала. Ждали государыню, да так и не дождались. Не было ее и вечером на балу. Екатерина места себе не находила. Ей казалось, что достаточно только глянуть на Елизавету, и ясна будет ее судьба- жены наследника престола. Предчувствия были одно страшнее другого. Перед ужином во время прохода по коридору, все шли к столу, она мельком увидела Понятовского. Он тут же замедлил шаги, намереваясь очутиться с ней рядом и заговорить, но увидел условный знак -- скрещенные пальцы правой руки. Это у них давно обозначало -- опасность! Для того, чтобы Понятовский рассмотрел знак в толчее, она поднесла пальцы к губам, словно желала почесать их. После ужина Екатерина, веселая и возбужденная (знающие ее близко видели искусственность этого веселья), подошла танцующей походкой к Трубецкому. -- Какой яркий! Прямо петушиный хвост! -- она тронула ленты маршальского жезла, который Трубецкой держал в руке, потом лицо ее приняло шутливосерьезное выражение. -- Никита Юрьевич, поясните. Нашли ли больше преступлений, чем преступников, или у вас больше преступников, чем преступлений? Князя не обманул игривый тон, он понял всю важность вопроса. -- Мы сделаем то, что велело нам провидение, -- он улыбнулся желчно- -- А преступления отыскать не трудно. Екатерина пошла танцевать, но спустя полчаса подошла к старшему Бутурлину с тем же вопросом. Отец молодожена был в хорошем настроении, и ответ его был мягче. -- Арестовали Алексея Петровича, а теперь ищем причину, почему мы это сделали, -- сказал он со мехом. -- Канцлер сам же нам за это и попенял. Документы, говорит, не умеете без меня толком оформить. Я думаю -- обойдется. Какой епиграф, такой и епилог. Ответы государственных мужей были как будто искренни, но вполне могло быть, что искренность их была нарочитой. Они просто отмахивались от нее, чтоб под ухом не жужжала. Во время контрданса статс-дама ее величества Шаргородская сделала знак рукой, в нем можно было прочитать и приветствие, и указание: идите, мол, туда, вот в эту дверь, надо поговорить. Шаргородская всегда хорошо относилась к великой княгине, и она с трудом дождалась конца танца. -- Ваше высочество, -- начала статс-дама взволнованно, как только они уединились в небольшой комнатке, гардеробной или буфетной, -- я давно хотела поговорить с вами, но, видимо, мое сообщение опоздало. -- Опоздало? Почему? -- Потому что граф Бестужев арестован. И я советую вам принять все меры предосторожности. Я не могла поговорить с вами раньше ввиду уединенного образа жизни вашей последнее время. -- Попросту говоря, вас ко мне не пускали? -- Можно сказать и так, -- прошептала Шаргородская, покраснев. "Черт побери!" -- мысленно выругалась Екатерина. Во всем виновата ее беременность, потом роды... Зачем рожать детей, если их у тебя тут же отнимают? Ее дочери уже два месяца, кажется... а ее до сих пор не пустили к ребенку. Но это полбеды! Это успеется. Плохо то, что она потеряла бдительность. Она просмотрела, пропустила, не заметила главных подпольных событий, происходящих во дворце. Ее обвели вокруг пальца! Даже о любимом Понятовском она подумала вдруг с раздражением. Любовь хороша под мирным небом, а когда под тобой дымится земля, то все эти нежности только помеха. Шаргородская терпеливо ждала, когда великая княгиня справится со своим волнением, перестанет ходить по комнатке, мрачно глядя в пол. -- Ну, я слушаю вас, -- сказала она наконец -- В конце декабря, перед самым Новым годом, Александр Иванович Шувалов ездил в Нарву к фельдмаршалу Апраксину. -- Зачем? -- быстро спросила Екатерина и вдруг побледнела страшно. -- Точно я не знаю, но... вот какая фраза была сказана: "Апраксин-де поклялся, что никакой переписки с графом Бестужевым и вами у него не было и что внушений от великого князя в пользу короля Фридриха II он не получал". Екатерина быстро отвернулась, чтоб скрыть чувства, отразившиеся на лице. Конечно, радость... но еще больше ее поразило сообщение о собственном муже. Она, наивная душа, совсем скинула его со счетов. Экий плут, экий мошенник! Екатерина сразу и навсегда поверила, что Петруша давал указания Апраксину. Все давали! У фельдмаршала от этих распоряжений распухла голова. Но подумайте, какой прыткий у нее муж! И какой скрытный! Теперь уже не понять, чьи распоряжения выполнял старый, толстый Апраксин, отводя армию на зимние квартиры... -- Откуда эти сведения? -- Моя комната во дворце, -- заторопилась Шаргородская, -- расположена рядом с апартаментами графа Шувалова. Екатерина Ивановна сама мне все это и рассказала. Зашла вечерком чаю попить... -- Ай да Соляной столб! -- прошептала Екатерина. -- Но я слово дала, ваше высочество, чтоб об этом -- ни одной живой душе! Правда, по Петербургу об этом и так болтают, но это не важно. Главное, чтобы с моим именем не связывали. -- Спасибо, я не забуду вашей услуги, -- мягко сказала Екатерина. -- И никогда не подведу вас. Воистину, это был удивительный вечер, потому что на нем случилась еще одна встреча, взволновавшая ее чрезвычайно. После Шаргородской она вернулась в залу, подошла к столу спросить у официанта клюквенного морсу и вдруг почувствовала затылком, он даже теплый стал, чей-то взгляд. "Станислав, -- прошептала она мысленно, -- экий неугомонный!" Недавнее раздражение против любовника прошло. В самом деле, почему она не может позволить себе поговорить на чужих свадьбах с приятным ей человеком? Государыни нет... а сокол рядом. Как бы ни вела себя Екатерина, Елизавете все равно донесут, что она виделась с Понятовским. И почему бы ей не потанцевать с приятным ей человеком? Она резко повернулась. Нет, это был не Понятовский. Екатерина вначале не поняла, почему этот высокий, незнакомый человек смотрит на нее так, что она затылком его чувствует? По какому праву? Какая бестактность, какая дерзость! Застыл, как изваяние! Он действительно не шевелился, просто стоял и смотрел, и взгляд его был очень внимателен, словно видел он куда больше, чем позволяла эта освещенная, праздничная зала. И тут она узнала его. Никита Оленев и Екатерина Романова "Так изменилась, -- думал он, глядя в милые черты. -- Девочки как не бывало. Очень взрослая женщина, подбородок, пожалуй, стал тяжеловат, раньше этого не было. В карих глазах искры пляшут. Сердится, наверное... Да смею ли я вот так на нее пялиться?" Он низко поклонился, и Екатерина угадала марионеточную неестественность его поклона, словно его кто-то за нитку дернул, и он сложился пополам. -- Ваше высочество, позвольте сказать вам... -- он перевел дух. -- Мне надо передать несколько слов от человека вам известного. Он не решился доверить эти слова бумаге. -- Вы говорите?.. -- О графе Бестужеве -- Я видел его в пятницу, накануне ареста. Он просил передать, чтобы вы не волновались, поскольку он все, -- Никита сделал ударение на последнем слове, -- бросил в огонь. Екатерина кивнула, лицо ее было напряженным, лоб собрался в морщины, и это ее портило. Никита рассказал про связь через музыканта, которого рекомендовал Бестужев. Он назвал фамилию -- Зигфрид Дитмар, каждую мелочь пришлось повторить по два раза, видимо, Екатерина проверяла его, а может быть, из-за волнения не могла сосредоточиться. Потом вдруг сказала, ласково коснувшись руки: -- Вы очень изменились, князь. Мне не хочется высчитывать, сколько прошло лет. Умоляю, не говорите, -- воскликнула она, заметив, что он намеревается назвать число. -- Я рада вас видеть... очень. От великой княгини пахло мятной водой. Мода на эту туалетную воду пришла из Франции, а назвали ее очень по-русски "холодец". Мятный дух давал ощущение свежести и чистоты. Смутившись под пристальным взглядом Екатерины, Никита опять поклонился чуть ли не в пояс. "Очень хорошенькая,. очень милая, но и только, -- подумал он, вслушиваясь в пульс, не участился ли, -- Похоже, я совсем излечился от этой болезни". -- Могу ли я рассчитывать на вашу помощь? -- серьезно спросила Екатерина-- Друзья мои арестованы. Я совсем одна. -- Рад служить вам, ваше высочество. -- Необходимо связаться с арестованным канцлером, -- видя, что Никита с готовностью кивнул, она замахала рукой. -- Нет, нет, вам нельзя. Вы уже выполнили возложенную на вас миссию. У вас в доме служат немцы? -- Нет. -- Вот видите, а у меня служат, -- она рассмеялась. -- Один соотечественник передает другому соотечественнику привет или посылку с далекой родины. Это так естественно, не правда ли? В дом Бестужева пойдет моя камеристка Анна Фросс, она умна и с каждым, может договориться. Никита расцвел, он даже открыл было рот и воздуха набрал полные легкие, чтобы со всей страстностью согласиться с выбором великой княгини, и... промолчал -- Внутренний голос, наш противоречивый мудрец, "сомкнул ему уста". Уже потом, на досуге, выстраивая в памяти весь разговор, Никита сознался себе в том, что трудно сформулировать словами: "Великой княгине может быть неприятно, что я восхищаюсь Анной... кроме того, могли последовать вопросы, на которые я не хочу, да и не могу отвечать. Екатерине совсем не обязательно знать, что Анна, пусть без вины, побывала в Калинкинских палатах. В конце концов, узнав, что я знаком с Анной,. она могла заменить ее на любого из своей свиты, но я этого не хочу..." Поэтому он кивнул с полным согласием. -- Я понял, ваше высочество. Связь с вами я буду поддерживать через камеристку Анну. -- Я не это имела в виду, -- пожала плечами Екатерина. -- Но пусть будет по-вашему. Когда вы понадобитесь мне, я позову вас через Анну Фросс. А теперь, пожалуй, пригласите меня танцевать, а то наша беседа слишком затянулась. У колонны стоял Понятовский и ел великую княгиню глазами. Она только улыбнулась мимоходом, потом скрестила пальцы, подула на них. Никита предложил ей руку, и они впорхнули в только что начавшийся котильон. Оленев никогда не любил танцевать, поэтому ему надо было сосредоточить все свое внимание на фигурах, разговор был самый простой: розы, мимозы, погода, театр, до тех пор, пока Екатерина, сделав очередную вычурную фигуру, не спросила вдруг: -- А как поживает ваш друг господин Белов? Нет ли от него вестей? -- Есть... -- несколько удивился Никита. -- А что вас интересует? -- Где он сейчас? -- В Кенигсберге, который захватили наши доблестные войска. Он уехал в армию еще в ноябре. -- Он ничего вам не писал про Нарву? -- Писал, -- обрадовался Никита, всегда приятно удовлетворить чужой интерес, если есть возможность. -- Он там был проездом и, вообразите, попал на губу. -- За что? -- по лицу Екатерины блуждала невинная улыбка, обычный светский разговор. -- Вот этого он не писал. Но я думаю, какая-нибудь пустая провинность, карты или дуэль. Сам Белов редко дерется на дуэлях -- из принципа. Но вечно попадет на роль секундантов. -- Никита помолчал минуту, желая переменить тему. -- Я ответил на все ваши вопросы, ваше высочество. Теперь прошу ответить мне на один вопрос- самый невинный. Уверяю вас, это не пустое любопытство. -- Опять небольшая пауза. -- Как выглядит мальтийский рыцарь Сакромозо? Изумлению Екатерины не было предела. Она даже прекратила танец, замерла вдруг на месте, а потом поспешно вывела Никиту их круга танцующих. -- А зачем вам это, князь? -- Ну... я имею право знать, как выглядит человек, по вине которого я провел несколько месяцев в заточении. -- Но это было так давно, -- Екатерина была озадачена. -- Вы хотите свести с ним счеты? Но он же меньше всего виноват в этой ужасной истории. -- То есть вы не хотите сказать? -- "Нет, отчего же... У рыцаря Сакромозо нет особых примет. Он красив, очарователен, он шутник, галант и женский угодник. На нем нет шрамов, он не хромает, у него две руки, и он недурно поет. Никита понял, что большего он не добьется. -- Вы кого-нибудь ищете, князь? -- спросила Екатерина, наблюдая за взглядом Никиты. -- Я не вижу здесь фрейлин Ее Величества. -- Нет государыни, нет и фрейлин. А позвольте полюбопытствовать, какая из этих очаровательных дев занимает ваши мысли настолько, что вы желаете ее видеть? -- вопрос был задан кокетливым и вместе с тем ревнивым тоном. -- Ах, ваше высочество, это не то, что вы предполагаете. Я опекун одной особы... -- он усмехнулся, -- с трудным характером. Она невообразимо юна, а потому обидчива. Некоторое время назад я получил от нее письмо, которое показалось мне странным. Вообразите, кто-то рылся в ее вещах. И даже что-то похитили из шкатулки, а потом положили на место. Никогда не слышал, что во дворце бывает воровство, -- Но если украденное положили на место, какое же это воровство? -- Екатерина странным, внимательным взглядом окинула своего собеседника. -- Как зовут вашу подопечную? -- она словно знала ответ. -- Княжна Мелитриса Репнинская. В огонь Вечером после бала в голове Екатерины сложился примерный план- как действовать и как вести себя дальше. Многое было неясно. Но на будущее она пока не заглядывала, сейчас надо было решать насущные, сиюминутные задачи. Интуиция подсказывала, что главную опасность представлял "манифест". Ясно было, что эти бумаги Бестужев сжег в первую очередь. Манифест о престолонаследии переписывал статский из коллегии иностранных дел Пуговишников, человек исполнительный, но недалекий. Его надо было сразу предупредить, чтоб не трясся от страха и, еще того хуже, не наделал бы глупостей. Роль посыльного на этот раз выполняла Владиславова, поскольку Пуговишников был ее зятем, и неурочный визит тещи ни у кого бы не вызвал подозрения. Записка была лаконичной: "Вам нечего бояться, успели все сжечь". Екатерина никогда не говорила Владиславовой о бестужевском манифесте, но, слава Богу, умной женщине ничего не надо было объяснять. По возвращении Владиславова выглядела благостно: -- Слезно благодарит вас зятек и в ноги кланяется. Очень он, сердешный, -- она перешла на шепот, -- крепости боится. -- Ее все боятся, -- вздохнула Екатерина. Вошедшая в комнату Анна уловила только конец фразы, заинтересованно глянула на Владиславову, но ничего не спросила. Анну Екатерина сама вызвала в кабинет. Ей надлежало завтра же с утра пойти в дом к графу Бестужеву и спросить там немца-музыканта. Екатерина объясняла подробно, Анна понимающе кивала. Решили, что первому, кто откроет дверь, Анна скажет, что пришла к Зигфриду Дитмару передать пакет из Мюнхена... или Нюрнберга... или Бибирах-ан-лер-Риса, какая разница? Главное, увидеться с музыкантом. Теперь было уже доподлинно известно, что Бестужева не отвели в крепость, а содержат под домашним арестом. Камердинер Екатерины Шкурин, малый расторопный и преданный, узнал даже имя начальника караула. У Екатерины мелькнула мысль, а не послать ли вместо Анны Шкурина, но после некоторого размышления она вернулась к первому варианту. Уж очень деликатна была миссия девушки. Шкурин мужчина громкий, заметный, да и слуги бестужевские могут знать, чей он камердинер, а Анна молчалива, сдержана, но всякий, кто увидит ее, захочет перекинуться с ней словцом. Анна должна была наладить постоянную связь с домом Бестужева. Потом, Бог даст, она и с другими арестованными найдет тайный контакт. Тогда удастся корректировать показания на допросах. Надобно, чтобы не было никаких разночтении, чтоб и Ададуров, и Елагин, и конечно, Бестужев показывали одно и то же по главным вопросам. Визит Анны увенчался полным успехом. Трубач Дитмар долго не хотел понимать, от какого родственника он должен, вопреки его желанию, получить привет и ценную посылку. Но как только понял, родственников сыскалась целая дюжина. "Дитмар сказал, -- конспиративно шептала Анна, -- что граф Бестужев заперт в библиотеке, ходить по дому ему не разрешают. Супруга его пребывает в болезни и из комнат своих не выходит. И еще Дитмар сказал, что приходить к нему в дом никак нельзя -- опасно, а сноситься можно будет через тайник". Тайник музыкант придумал самый обыденный и неприметный. Недалеко от особняка Бестужева ремонтировали чей-то дом. Там работало полно народу, завезли много, строительного материала, а в уголке сада лежал всеми забытый битый кирпич. Вот в щелях этого мерзлого кирпича Дитмар и придумал устроить тайнохранилище, как бы почтовый ящик. На следующее утро Анна в сопровождении Шкурина пошла проведать тайник, но он был пуст. По зрелым размышлениям это ни о чем не говорило, времени прошло слишком мало, но возникло другое непредвиденное осложнение. Когда Анна пробиралась между куч гравия и щебня, каменщики побросали мастерки и смотрели на нее с великим удовольствием. Поскольку Шкурин не удержался и рассказал ее высочеству, какое впечатление на всех оказывает красавица Фросс, решено было впредь к тайнику Шкурину ходить в одиночестве. Шок, вызванный арестом Бестужева, прошел. Екатерина нашла способ увидеться с Понятовским. Он сказал, что, по счастью, предоставлен самому себе, никакого намека на слежку, он посол другой державы, потому не может быть арестован. Решено было, что в целях безопасности Екатерина сама не будет писать Бестужеву, за нее это будет делать Понятовский. В четверг Шкурин ходил к тайнику, на этот раз -- о, счастье! -- канал для сношений начал действовать. Шкурин забрал из тайника записку, а сам положил письмо от Понятовского, написанное накануне. В этом письме Понятовский в самых невинных выражениях спрашивал Бестужева о здоровье, настроении и сообщал, что все ранее им сказанное дошло до нужных ушей. Бестужев должен был догадаться, о ком шла речь. Наконец-то связь наладилась! Можно было передохнуть. И тут громом среди ясного неба грянуло сообщение -- Бернарди арестован! Об аресте ювелира Екатерина узнала стороной от случайного человека и взволновалась страшно. На скромность и преданность Елагина и Ададурова она могла полагаться полностью, но Бернарди никак не относился к числу ее близких друзей. Ювелирщик был слишком скользок, увертлив, он всегда и во всем стремился извлечь собственную выгоду. А кто его знает- какой эта выгода предстанет перед его воспаленным тюрьмой взором? Через тайник Бестужев писал великой княгине, что если у нее есть возможность передать информацию Елагину и Ададурову, то пусть. сообщит: он рекомендует им говорить только правду. "Если бы экс-канцлер знал об аресте Бернарди, -- подумала Екатерина, -- то вряд ли стал советовать подобное. Ювелирщику на допросах надо было молчать о многом, а еще о большем просто врать, чтобы как-то обелить себя". Екатерина решила, что пришла пора призвать на помощь князя Оленева, для чего послала к нему Анну Фросс с запиской. Та отсутствовала полдня, если не больше, а потом явилась с заявлением, что все это время прождала князя Оленева, но тот так и не явился. -- Записку оставила? -- О да, ваше высочество. Что-то в лице Анны не понравилось Екатерине. Этому выражению трудно было найти название. Может быть, отвлеченный, как сказали бы латины, абстрактный взгляд или слегка надменное, простонародное выражение упрямства, так смотрят грязнули-горничные, когда им делают выговор. Или она уловила легкий дух спиртного? Нет, не может быть. Екатерина ненавидела и само вино и его пьющих, все окружающие отлично знали это. Будь у Екатерины спокойнее на душе, она, конечно, разобралась, что за новое, неуловимое -- этакое, появилось вдруг у Анны в лице, а потом само собой истаяло. Но великой княгине было не до Анны. Она искала связи с Бернарди и не находила ее. Через три дня наступил крах. Направляющийся к тайнику Шкурин не дошел до места, так как издали увидел солдат, которые методично раскидывали кучу кирпичей. Ясно было, они добрались до тайника, осталось только узнать, что попало им в руки. Не много -- так надеялась Екатерина. Вчера Шкурин отнес письмо Понятовского, написанное под диктовку. Язык письма был эзоповский. Ничего следователи в нем не поймут, а Бестужев должен был догадаться, что Екатерину беспокоит одно -- ее письмо к Апраксину. Ожидания Екатерины оправдались. Следователь на основании этого письма не смог предъявить Бестужеву новых обвинений, зато Понятовский сразу почувствовал последствия своей переписки. Был поставлен вопрос о немедленной высылке его из России за сношение с государственным преступником -- Но посла невозможно выслать в один день. Начали с того, что новый канцлер Воронцов потребовал у польского короля отозвания графа Понятовского. Со временем граф действительно был отозван, но это случилось только спустя полгода. Самым неприятным в аресте тайника под кирпичами было то, что граф Бестужев, опечаленный тем, что не получил от Екатерины ни строчки, усомнилсяа дошли ли до нее его заверения? Усомнился и написал фразу, которую раньше боялся доверить бумаге: "Ваше высочество, припадаю к ногам вашим. Поступайте во всем смысле бодро, ибо пустыми подозрениями ничего доказать не можно". Воистину, и на старуху бывает проруха. Такой политик, такая умница, и так подставиться! Именно эта записка попала на следственный стол и принесла эксканцлеру неисчислимые неприятности и неудобства. Но об этом после. Во дворце всяк чует внутреннюю погоду. Для Екатерины настала тяжелая пора. Придворные обходили ее стороной, встретившись лицом к лицу, опускали глаза, боясь произнести лишнюю фразу. Великий князь, донельзя испуганный, тоже исчез из поля зрения. Впрочем, ему пока бояться было нечего. Бестужева он не любил, и все знали об этом. Екатерина решила, что самое разумное сейчас сказаться больной и спрятаться в своих покоях. Но вначале надо было обезопасить себя. Вряд ли в ее покоях кто-то посмеет устраивать обыск, но Россия непредсказуема! Она достала из тайника в своем столе все бумаги, письма, к ним добавила переплетенные в книги счета за многие годы, свои девичьи дневникиполучилась довольно внушительная гора бумаги. После этого она крикнула камердинера Шкурина и велела разжечь огонь в еще теплом камине. Кого выбрать в свидетели? Владиславова и так будет говорить в ее пользу. Кого-нибудь из статс-дам? Но они напуганы, смотрят буками и все стараются намекнуть, что служат более великому князю, чем ей. Пусть камердинер Шкурин и будет свидетелем гигантского аутодафе. В огонь пусть летят все ее мечты и страсти. В последний момент Екатерина крикнула Анну Фросс. Ей казалось, что если призовут ее слуг в Тайную канцелярию, то Анна сможет более толково рассказать о настроении своей госпожи и причине сожжения документов. Екатерина кидала в огонь бумаги сама. Шкурин стоял столбом, пламя гипнотизировало его. Анна не выдержала и бросилась помогать великой княгине. -- Если вас спросят, -- где, мол, бумаги ее высочества, -- сказала Екатерина, отирая нотный лоб, -- скажите -- все сожгла, собственноручно! По комнате летал пепел. В глазах Анны стояли слезы. Картина и впрямь была достойна всяческого сожаления. -- Теперь позовите лекаря! Доктор Гюйон пришел тотчас же. Екатерина уже легла. Лицо ее было бледным. Доктор нашел, что у нее слабый пульс, общее недомогание и красное горло -- Прописал грелку к ногам, теплое питье, немного красного вина, а главное- не волноваться, не вставать... Когда лекарь ушел, последние силы оставили Екатерину. Она устала быть смелой и собранной, ей надоело притворяться, симулировать болезни, расточать притворные улыбки. Она чувствовала себя необычайно одинокой, и даже предстоящее свидание с Понятовским не радовало. Вспомнилась вдруг мать, и словно воочию услыхала она несколько пискливый голос: "Мое дорогое дитя..." И хотя знала Екатерина, что мать ее лжива, двулична, равнодушна к родственным отношениям, что по-настоящему в жизни она ценила и любила только собственные удовольствия -- любовники и деньги! -- в ее призыве она вдруг услышала скрытую ласку и разрыдалась. Страхи госпожи Шмидт День, в который государыня вдруг увидела Мелитрису, был вторник, пасмурный, мартовский... Дело было в утренник, Мелитриса стояла среди прочих, кто знает, с чего это вдруг Елизавета обратила на нее внимание. -- Кто это? -- Да как же, матушка государыня, -- поторопилась с объяснениями Мавра Егоровна, -- сия девица прибыла еще в августе, вы же сами изволили... Мавра Егоровна говорила шепотом, но при этом отчаянно жестикулировала и гримасничала. Последнее время Елизавета стала хуже слышать. Умная статс-дама первая догадалась об этом и, дабы не совершать государыне неудобств, стала разыгрывать с ней целые пантомимы. Сейчас она представила и гибель Репнинского на полях Гросс-Егерсдорфа, и вызов Мелитрисы из псковской усадьбы, и появление ее в Царском во время болезни государыни... Мила... Только уж больно худа, -- заметила Елизавета без улыбки. -- А почему без шифра * моего? * Шифром при дворе называли вензель императрицы. Он был золотым, украшался брильянтами. Его носили на муаровом банте на левой стороне груди. ___________ -- Так еще не выслужила! -- Шувалова развела руками и сгорбилась, иллюстрируя этим долгий и трудный путь к желаемому шифру, лицо ее в дополнение к показываемому выражало крайнюю озабоченность. -- Пусть подойдет. Шувалова вся вскинулась, тут же отступила, неопределенно пожав плечами, мол, ваше величество, воля ваша, но сейчас не время... Этот день был особенным. Государыня сообщила с вечера, что будет присутствовать на Конференции, дабы подписать важную бумагу, а перед тем, как исполнить государственный долг, она согласилась- вот уж праздник для обер-церемониймейстера! -- совершить завтрак с соблюдением полного этикета. Обычно государыня не только не соблюдала дворцового распорядка, но относилась к церемониям с полным пренебрежением, почти с ненавистью: ела, когда хотела, зачастую на ходу, спала где придется. Сегодняшнее исключение было сделано в угоду иностранным дипломатам, чтобы, донесли своим дворам, де, государыня Елизавета не только выздоровела, но и полна сил для удержания в руках скипетра и державы российской. После недавнего ареста Бестужева это было особенно необходимо. Елизавета медленно и важно шествовала по живому коридору из склонившихся в нижайшем поклоне особ обоего пола. Подле стола государыню ждал обер-гофмаршал Н. -- в руке жезл с разноцветными перьями и лентами, вид чрезвычайно торжественный. К слову сказать, у обер-гофмаршала Н. была внешность дурака. Природа, к сожалению, часто вытворяет подобные шутки: дает глупое обличие умному человеку, или, скажем, смешную личину романтику, он в душе поэт, ценитель прекрасного, а у него уши торчком и нос уточкой. В частной жизни и на службе обер-гофмаршал Н. выглядел просто некрасивым человеком, но как только наденет на себя торжественную мину!.. еще эти перья петушиные... Ну просто нет сил... Стоящая в левой группе фрейлина Мелитриса все время пряталась за колонну, потому что панически боялась рассмеяться. Виной тому был, конечно, обер-гофмаршал, и еще Верочка Олсуфьева, которая невыразимо смешно его передразнивала и даже гугнила шепотом какие-то глупости, которые, по ее мнению, мог говорить обер-тофмаршал. Стол уже украсили первой переменой блюд. Обер-гофмаршал Н. поклонился государыне, важно сообщив, что кушанье подано, и, подойдя к столу, быстро всунул жезл в руки придворному кавалеру. Меж тем дневальный камергер Ее Величества уже спешил с блюдом в руках, на блюде стоял голубой, с целующимися голубками рукомой русской работы, государыня предпочитала его саксонскому фаянсу и английскому серебру. По этикету обер-гофмаршал должен был теперь подать государыне салфетку для утирания рук, затем без излишней торопливости, но живо оную салфетку принять и отодвинуть от стола стул. Как только Их Величество сядет и начнет вкушать, обер-гофмаршал должен опять взять жезл и замереть с ним подле стола. На этот раз в цепи подавальщиков произошел сбой, или не ту салфетку достали из сундука, или кто-то стащил ее впопыхах, словом, с утиральником произошла какая-то заминка. Государыня тем временем ополоснула руки, подняла их над рукомоем. Обер-гофмаршал Н. пошел красными пятнами, вид у него был невыразимо дурацкий. Немая сцена, напряжение невероятное... для всех, но только не для Елизаветы. Заминка подарила ей несколько секунд. Она рассеянно осмотрела залу и опять увидела девицу, о которой только что спрашивала Шувалову. Та стояла у колонны и изо всех сил старалась соблюсти благопристойный вид, однако просто кисла от смеха. Елизавета усмехнулась и в нарушение всех правил этикета поманила к себе девицу мокрым пальцем. Лицо Мелитрисы сразу вытянулось, застыло трагической маской. Прежде чем пойти на ватных ногах к государыне, она оглянулась по сторонам в слабой надежде, что к столу вызвали не ее, но встретила только строгие, настороженные взгляды придворных, Мелитрисе нравилась Елизавета. Это была не просто любовь юной фрейлины к своей государыне, когда любишь не столько живого человека, сколько символ верховной власти. Симпатию Мелитрисы вызывала именно сама немолодая, тучная, с нездоровым цветом лица, но все еще статная женщина. Вся она погасла, отяжелели веки, выцвели глаза, но все преображала улыбка. Как в пасмурный день проглянет вдруг на миг солнце и увидишь, как прекрасен и светел Божий мир, так и улыбка на лице государыни смывала с лица болезнь, уменьшала прожитые годы. Государыня рано постарела. Когда женщине стареть, один Господь знает, однако современники сплетничали, что в преждевременном старении помогла себе сама государыня. Про ее привычки и беспорядочный образ жизни сочиняли анекдоты и рассказывали их шепоточком по углам, с оглядкой. Каждый понимал, что за шепотки на дыбу или под кнут не попадешь, поскольку времена мягкие, но и нареканий от страха Тайной канцелярии Шувалова Александра Ивановича никому не хотелось слушать. Немало подобных анекдотов услышала Мелитриса. Ну, например, что Елизавета велит каждый день переставлять мебель в своих покоях и что засыпает каждый день в новой комнате, которую даже не всегда оборудуют под спальню. Увидит императрица канапе в углу и сразу- бух, сегодня буду здесь почивать! Сплетничали, что Елизавета Петровна боится заговора, боится, что арестовывать ее придут ночью гвардейцы, как сама пришла двадцать лет назад. Вот и прячется Елизавета Петровна, чтоб не нашли. Все эти сплетни и жалкие подробности ничуть не смущали Мелитрису и не умаляли чувства, которые она питала к Елизавете. Так бы могла выглядеть ее мать, доживи она до этих лет. Мать свою Мелитриса совсем не помнила, но саму память о ней почитала святой. "Матушка..."- называли придворные Елизавету, и Мелитриса вкладывала в это формальное обращение его подлинный смысл. В ее жизни понятие "матушка" было накрепко связано с понятием "смерть". Поэтому первая встреча с Елизаветой, когда та лежала в Царском на стоптанной траве, голова и вовсе в песке, вызвало в ее памяти смутные видения. Нянька рассказывала, что мать тоже померла в одночасье, шла себе и вдруг упала... наверное, тоже на стоптанный газон, и лицо, изуродованное конвульсией, тоже кто-нибудь закрыл белым платком, Наконец, на подиуме, назовем так возвышение со столом Ее Величества, где-то в левой кулисе, началось движение утиральника. Придворные вздохнули с облегчением, обер-гофмаршал приободрился, неловкая минута прошла. Приближения долгожданной салфетки не почувствовала только государыня. Ей надоело стоять с мокрыми руками, она сильно их встряхнула и вытерла о подол. Капли воды веером полетели на близстоящих, они даже не поморщились, почувствовав на себе холодные капли. Тут с Мелитрисой случилась странность. Она почти подошла к государыне, и как только та взмахнула руками, вдруг упала на колени, словно подкошенная. Она сама не поняла, сознательно ли опустилась на колени или просто споткнулась, наступив на подол -- Но "случайно или нарочно"- это было не важно, потому что получилось хорошо. Мелитриса упала не без изящества, а словно копируя старинную картину или гобелен с куртуазными сценами. Видно, Елизавета этого никак не ожидала, потому что рассмеялась весело. И все рассмеялись вслед за ней, и даже обергофмаршал, что стоял, держа в одной руке жезл, а в другой утиральник. -- Встань, милая, встань... -- сколько музыки было в "этих словах, если что-то и не постарело в Елизавете, так это голос. Мелитриса была смущена до чрезвычайности, поэтому на все вопросы отвечала только междометиями, присовокупляя "благодарю Вас, Ваше Величество". Из ее ответов можно было понять, что никогда и нигде никакой девице не жилось столь прекрасно, как во дворце, мелкая взяточница принцесса Курляндская выглядела по ее оценке Прекрасной Дамой, Шмидша, эта образина и пьяница, -- образцом человеколюбия. Да мало ли что она там отвечала! Кому нужны были ее ответы. Государыня излучала доброту, и Мелитриса купалась в ней, как в золотой купели. Она еще стояла перед императрицей, а придворные уже подсчитали количество и качество благ, которые получит эта удачливая и пронырливая фрейлина. Вот ведь молодежь пошла! Еще молоко на губах не обсохло, а в хитрости и стариков обгонит. В былые времена все было бы именно так, как предсказывали придворные сплетники, но Елизавета была уже не та. Она позволила Мелитрисе поцеловать себе руку, пообещала ей любовь и внимание, а через час уже забыла о своем обещании. Елизавета не любила посещать Сенат, Конференцию, коллегию -- словом, все то, что называется государственными учреждениями. Прежде чем обсудить или подписать какой-то документ, бывший канцлер Бестужев и теперешний -- Воронцов долго ее умащивали и умасливали, ходили вокруг да около, объясняя великий смысл составленной ими бумаги. В молодости Елизавета тянула и отнекивалась вовсе не из высоких соображений, пусть-де еще поработают над документом, просто ей было лень окунуться в скучный чиновничий мир. С возрастом появился некий опыт. Она поняла, что бумага должна отлеживаться, и теперь зачастую откладывала подписание сознательно, хотя, как и прежде, говорила легкомысленно: подпишу после маскарада... или после бала... или ужо выдадим фрейлину К., а там после свадьбы -- то и подпишем. С сегодняшними указами, касаемыми завоеванного Кенигсберга, торговли, моря Балтийского, армии и прочая, дело обстояло иначе. Она сама хотела быть милосердной, сама предложила указы, даже текст наговорила. Например, "Указ о дисциплине русских войск на занятых территориях и о содействии развития торговли в Восточной Пруссии". Канцлеру осталось только записать, отредактировать и найти хорошего переписчика. Конференция была в полном сборе. Все разместились у просторного стола, на котором стоял богатый письменный прибор. Только когда Елизавета села за стол, канцлер ловко подсунул первый, великолепно оформленный документ: "Объявляем во всенародное известие! По благополучному покорению ныне оружию нашему целого королевства Прусского, свет, может быть, ожидал... что учиним мы за ужасные разорения в Саксонии возмездие в Пруссии..." Далее текст указа говорил, мол, ничуть не бывало. "Мы повелеваем во имя человеколюбия войскам нашим строжайшую дисциплину... наблюдать и никому ни малейших обид и утеснении... не чинить... Соизволяем мы и среди самой худой войны пекчись о благосостоянии невинных худому своему жребию земель, а потому торговлю их и коммерцию не усекать, а защищать и вспомоществовать" *. * Автор дает указ с некоторыми сокращениями, поскольку за витиеватостью и многословием XVIII века великий смысл указа для нас, потомков, если не пропадает, то прячется за частоколом пустых фраз. _______________ Елизавета поставила короткую подпись и перешла к следующей бумаге. А вечером ей стало плохо. Видно, перетрудилась, если не телом, то душой, опять живот вспух, словно камнями набит, и еще изжога, и пятки ломит, и ноги отекли, а в голове туман. Поэтому вполне понятно, что императрице не сообщили о скандальном происшествии, которое приключилось на следующий день после памятного разговора в ожидании утиральника. Происшествие было столь необычным, что не знаешь сразу, как его и обозначить. Если в двух словах, то -- Мелитриса пропала, если подробно рассказывать, то получается большая нелепица. Как может пропасть среди бела дня из дворца человек, да еще если этот человек фрейлина самой императрицы? Но, видно, кто-то что-то знал наверняка, а может, догадывался, потому что усилий к поиску пропавшей не предпринимали никаких. И вообще все слишком быстро успокоились. А дело было так. День выдался хлопотный, и Верочка Олсуфьева появилась в спальне только к ночи. Мелитрисы в комнате не было. Укладываясь спать, Верочка подумала, что, очевидно, к подруге приехал опекун. Странно только, что она не надела на свидание любимое платье-роброн цвета весенних фиалок. Платье это с накладками из флера и золотой бахромой -- очень красивое -- висело на спинке кровати. Может, Мелитриса его жалеет, не носит часто, чтоб не обтрепалось. Среди ночи Верочка проснулась, заглянула за ширму- кровать Мелитрисы была пуста. Это становилось интересным! Может, это и не опекун, а настоящий воздыхатель появился? Одно дело целоваться в коридоре, и совсем другое- не явиться домой ночевать. Беспокойство тоже было, сверлило душу потихоньку. Но за свою фрейлинскую жизнь Верочка всего насмотрелась, поэтому повернулась на другой бок и уснула. Утром никто не заметил пропажи Мелитрисы, Верочка тоже молчала- ждала, мало ли какие дела могли задержать подругу в городе. Но она не пришла и к обеду, и к ужину, здесь уже следовало бить тревогу. Ни шубы, ни капора Мелитрисы на месте не было, все это внушало самые серьезные опасения. Лучше было бы сообщить о пропаже фрейлины принцессе Курляндской, в трудные минуты она может быть и добра и понятлива, но мадамы нигде не было, Пришлось говорить со Шмидшей. Вредная чухонка вначале ничего не хотела понимать, а может быть, делала вид, что ничего не понимает. Потом вдруг раскричалась: -- Добегались, допрыгались! Вертихвостки, вертопрашки, капризницы! Никуда не пропала ваша Репнинская! Куда ей пропасть? Или утопилась, негодница? Последнее предположение было выкрикнуто просто так, с пьяных фантазий. Шмидша готовилась ко сну, уже расплела надвое хилые седые косы, облачилась в теплую ночную рубашку и приняла две немалые чарки восхитительного горячительного напитка, а тут... здрасьте! Фрейлина исчезла! Через минуту смелое предположение Шмидши стало достоянием всего фрейлинского крыла. Теперь уже никто не сомневался в истинной картине происшедшего, спорили только о способе исполнения. -- Где утопилась-то? Зима, чай... Ведь не в корыте? -- Зачем в корыте? В Неве... -- Или в Малой Невке... в фонтанной реке. Возможностей много! Прорубь только найти! -- Ах, несчастная, бедная мученица Мелитриса! Плач и вой стоял до тех пор, пока не вернулась во дворец принцесса Курляндская. Она невозмутимо шествовала по анфиладе комнат к своим покоям, а к ней одна за другой кидались заплаканные перепуганные фрейлины. Когда гофмейстерина приблизилась к своим апартаментам, плач стих. Она попросила зайти к ней Верочку Олсуфьеву, да, да... именно сейчас, это дело не дотерпит до утра. -- Верочка зашла в знакомую гостиную, остановилась у двери. -- Это вы, фрейлин, подняли шум? -- в голосе принцессы прозвенел металл, правда пока не грозно, а эдаким нервным колокольчиком. -- Я, ваша светлость. -- Как вы посмели говорить, что Мелитриса утопилась? Это не просто дерзость! Это... кощунство! Маленькая принцесса быстрым шагом прошлась по комнате, когда она нервничала, то заметно хромала. -- Ничего подобного я не говорила, -- обиделась Верочка. -- Что, мол, утопилась, сообщила госпожа Шмидт. Принцесса словно споткнулась и упала в кресло. -- Старая дура! -- фраза была произнесена вполголоса, но принцесса тут же пожелела о сорвавшемся с губ восклицании. Умные Верочкины глаза смотрели пытливо, она ждала пояснений. -- Госпожа Шмидт просто решила попугать вас. На самом деле все обстоит совсем не так.. Мелитриса уехала, -- она вздохнула и добавила: -- в Псков, в свою усадьбу Котину. -- Вот как? Насовсем? -- Я не знаю... Может быть, и насовсем. Этого еще никто не знает, -- глаза принцессы смотрели куда-то вбок, да и выражение лица было словно скошенное. -- А почему она уехала? И со мной не попрощалась? -- Тетка... вы знаете, у нее есть престарелая тетка. Так вот- она умерла, -- принцесса встряхнулась, словно обрела, наконец, линию поведения. -- Но Мелитриса не получала никаких писем. -- Ей и не надо было их получать. Достаточно, что это письмо получила я. Умерла тетка, и мадемуазель Репнинская уехала на похороны. Я не вижу в этом ничего странного! -- С каждым словом принцесса словно подхлестывала себя, взвинчивала, а потом уже стала кричать в лицо растерявшейся Верочке. -- Теперь идите! И не смейте баламутить головы другим! Если надо будет, я сама все объясню! -- Да пожалуйста! -- прошептала Верочка обиженно. -- Только один вопрос. Можно? -- Какой вопрос? -- Князь Оленев, опекун Мелитрисы, знает? -- Он знает все, что ему положено знать, -- принцесса подошла к Верочке вплотную и стала подталкивать ее к двери. -- Князь Оленев сам получил письмо из псковской усадьбы. А если не получил, то получит. И я ему обо всем напишу. Всенепременно. Спокойной ночи! -- А сундук с вещами Мелитрисы?.. -- Сундук я возьму к себе на сохранение... -- услыхала Верочка уже из-за закрытой двери. Верочка быстро уснула и спала без снов, а наутро опять появились сомнения. В чем? Она и сама не знала. Могла умереть престарелая тетка? Могла, ей без малого сто лет. Должна была Мелитриса, наследница, ехать к ней на похороны? Вне всяких сомнений. Так в чем же дело? А дело в том, что собака зарыта совсем не там, куда тыкала пальчиком принцесса Курляндская! И чего она все бегала, суетилась и горбом трясла? Потому что хотела утаить главное. Может быть, про покойную тетку она все сама сочинила... За сундуком не шли. Верочка примерила фиолетовое платье Мелитрисы, оно было почти впору, только корсет чуть жал. Верочка давно мечтала о таком платье. Если Мелитриса, не приведи господь, умерла, ведь и такое может быть, то платье это останется как память. Корсет нужно подпороть... там всех делто- вынуть парочку пластин из китового уса. А лиф сидит отлично! Если все хорошо и благополучно кончится, то есть Мелитриса вернется, она с удовольствием вернет ей платье. В конце концов Мелитриса сама давала ей это платье... один раз... на прогулку с графом В. Верочка еще раз прошлась перед зеркалом. А принцессе Курляндской она не верит, не верит! Этим же вечером княжна Олсуфьева написала подробное письмо князю Оленеву, а наутро отправила его через почтовую контору по адресу. Не беда, если ее письмо продублирует послание принцессы Курляндской. А вот если опекун и по сию пору ничего не знает, то это... злодейство, вот что это такое! Темное дело Письмо от Верочки Олсуфьевой шло до Никиты Оленева пять дней, как мы видим, и предки наши умудрялись иногда везти почту со скоростью верста в неделю. В руки к Никите оно попало, когда тот поспешал в карете, дабы ехать к скульптору Николаю Шилле. Прочитав его в дороге, князь отнесся к посланию Верочки более чем спокойно. Даже, помнится, подумал, вот и прекрасно, что тетка умерла. Она давно в маразме, а теперь у Мелитрисы будут кой-какие деньги и из-за деревни Пегие Воробьи не надо судиться. Непонятное беспокойство заставило спустя полчаса еще раз перечитать письмо. Верочка, конечно, барышня, и психология у нее девичья, то есть убогая, настоянная на мечтах о несбыточном и любви ко всякой таинственности, но ведь она права -- не могла Мелитриса уехать в Псков, не поставив его в известность. Как только с делами скульптора было покончено, Никита поехал во дворец и получил от ворот поворот. Придворная контора заявила, что о посещении надобно извещать за два дня. -- А почему не за месяц? -- негодовал Никита. -- Я же не к Ее Величеству рвусь, а к обер-гофмейстерине, принцессе Курляндской. У меня неотложное дело! -- Не положено. Сегодня большой выход. Фрейлины на литургии. Неожиданно препятствие еще больше расстроило и огорчило Никиту. Он направился вдоль ограды, выискивая незапертую калитку, дыру в решетке или, наконец, знакомого охранника. И вообразите- нашел! Знакомый солдат стоял на часах у шлагбаума, в эти ворота проезжали сани с дровами, сеном и провизией. Jогда-то Никите удалось во дворце за мелкую услугу всучить ему пару монет, сейчас он повторил этот маневр, увеличив мзду на гривенник. Солдат пропустил Никиту на хозяйственный двор. Оттуда через дворцовый парк он направился во фрейлинское крыло. Литургия давно кончилась, гофмейстерина была в своих покоях, но князя Оленева приняла не сразу, а когда они встретились, начала вести ничего не значащий разговор о толщине льда на Неве, о погоде, цене на китайский шелк, про уходящую зиму и грядущую весну. Верочка убедительно просила не упоминать в разговоре о ее письме, поэтому визит Никиты должен был выглядеть как случайный. Первый его вопрос прозвучал невинно: -- Ну, как там моя подопечная? -- Ка-ак? Вы ничего не знаете? -- изумление принцессы было столь искренним, что Никита начал волноваться уже всерьез. Однако он вполне правдоподобно сыграл удивление и потом, скорбно кивая, выслушал рассказ об умершей в усадьбе Котице престарелой тетки. -- Уехала? -- переспросил Никита. -- Уехала... -- А когда вернется? -- Не сказала. -- А что сказала? -- Никита начинал терять терпение и мысленно заклинал себя не повысить голос... -- Видите ли, князь... Я не провожала Мелитрису Репнинскую. Я была занята у Ее Величества. -- А кто провожал? Госпожа Шмидт? -- Нет, нет... не она. Я не знаю точно, кто именно. Видимо, кто-то из статс-дам. -- Что вы мне посоветуете? Письмо в усадьбу Котица написать? Принцессе неожиданно понравилась эта мысль. До этого она сидела словно замороженная, только глаза шныряли туда-сюда и все мимо собеседника. А здесь вдруг размякла: -- Напишите, конечно. И все узнаете. На этом и расстались. Теперь предстояло поговорить с Верочкой. Видимо, ей запретили принимать князя в своей комнате, свидание прошло в гостиной. Бледненькая, испуганная, настороженная, она начала говорить в полный голос, но со второй фразы перешла на шепот, это придавало ее словам неожиданную интимность. -- Ах, князь Никита Григорьевич, почему вы не ехали раньше? Она вас так любит. -- Я ее тоже люблю, -- так же шепотом сообщил Никита. Радости Верочки не было предела. -- Если бы она вас слышала! Вы душка, душка! -- прокричала и опять сникла. -- Самое возмутительное, что Мелитрису никто не ищет. Понимаете? Не могла она уехать в свою Котину, не известив вас, своего нежного друга. Никита понимал, что все это выглядит не так, как должно. Из псковской усадьбы явилась бы Лидия. С воплями она кинулась бы на шею Никите, хотя никаких прав на это у нее нет. Потом вместе с Лидией они потащились бы во дворец. Кибитка из Котицы, по всем понятиям, должна быть худой, лошади -- одры, и он бы непременно ссудил бы своих. И кибитку бы им поменял. Верочка уже трещала что-то к делу не относящееся и улыбалась большим ртом, повторяя на все лады: -- Вы такой умный, князь... вы не поверите этой сплетне. Мелитриса вообще на мужчин не смотрела... Если бы она с вами сбежала, тогда другое дело... Только тут до Никиты дошло, о чем толкует эта маленькая кокетка. -- Выбросьте из головы этот вздор! -- взорвался Никита. -- Все-то у вас амуры на уме. -- Я и говорю. Без фиолетового платья Мелитриса никуда не побежала бы, ни в какие бега... -- А где вещи Мелитрисы? -- Их забрала к себе принцесса, то есть мадама. Опять настало время удивиться. -- И как она это объясняет? -- Мадам говорит, -- Верочка явно копировала нелюбимую гофмейстерину, -- что когда фрейлина Репнинская вернется, она будет жить в других апартаментах. Но при этом тонко намекает, что вряд ли Мелитриса вернется. Чертовщина какая-то! Разговор явно зашел в тупик. Дома за ужином Никита поделился своими переживаниями с камердинером Гаврилой. Тот все внимательно выслушал, а потом высказал трезвую мысль. -- Ваша Курляндская явно финтит, сказать не хочет, а что-то знает. Но ведь и служащие в дворцовой канцелярии тоже что-то знают. Они же должны были фрейлине отпускную бумагу писать. Никита не поленился, опять поехал во дворец. Об отъезде фрейлины Репнинской в Псков не знал никто. Более того, конторские обиделись, мол, куда это она могла уехать без подорожной бумаги и прогонных денег. Да быть такого не может! -- Разгадку этого темного дела мы можем найти только в усадьбе Котица, -- сказал Никита по возвращении. -- Как ты думаешь, Гаврила, сколько будет идти туда письмо? -- А это, Никита Григорьевич, как звезды скажут. Может и год идти. Ехать туда надо... Никита изучающе посмотрел на камердинера, а потом его как прорвало. -- Я уже два дня потратил на --эту нелепую историю. У меня сейчас жизньвот, -- он вскинул голову и схватил себя за шею, -- поджимает! Завтра в академии обсуждается регламент. Иван Иванович внушает, чтоб три раза в неделю собираться для обсуждения дел. Куда там- он махнул рукой. -- Разве их уговоришь? А завтра полный сбор -- Разобраться надо с регламентом. Что это за академия такая, в которой пятнадцать учеников. Сорок- это уже число! При них пять профессоров, шесть академиков и восемь адъюнктов. И не меньше! Ты слышишь, Гаврила? -- Куда уж меньше... -- отвлеченно вздохнул камердинер. Никита опять было начал кричать, но Гаврила перебил его: -- Не надрывайтесь, ваше сиятельство. Устанете без пользы. Вам силы для других боев нужны, а в Псков поеду я. -- Ты? Но это же смешно? Что ты там будешь делать? -- Никакого смеха. Узнаю, когда престарелая тетка померла, когда похороны, где барыня Мелитриса. Словом, произведу там обсервацию, а коли барышня в Петербург запросится, то возьму ее с собой. Мелитриса девочка зело славная и вельми добрая. Как бородавки на руках вывела, так и письмо мне написала. -- Вот как? Ты никогда мне об этом не говорил. И что же она тебе написала? -- В шутку все обернула, -- Гаврила взбил черные с проседью бакенбарды. -- Просила рецепты приворотного зелья. Мол, во фрейлинском деле это предмет первой необходимости. -- Дал? "Какой такой необходимости? -- подумал Никита. -- А вдруг все-таки это побег с мужчиной? Чушь... Не может быть!" Гаврила не заметил напряженного лица барина. -- ... компоненты самые простые: просо, тертый мел, сода, еще кой-чего, чтобы стомах * лучше работал. А вообще-то сапфир надо на пальце носить. Сапфир возбуждает к носителю симпатию и любимство. -- Не надо было попусту расточать, -- проворчал Никита, вспоминая о гордости Гавриловой коллекции- звездчатом сапфире, которым откупились от следователя Дементия Палыча. -- Конечно- увы! Но не будем рыдати... Гавриле перевалило за пятьдесят пять. Сейчас сказали бы- вошел в сок, заматерел, а в XVIII веке говорили -- старость, матерели тогда значительно раньше -- Он по-прежнему был верен ретортам и колбам, перемешивал "различные компоненты", лечил людей, только рецепты давал не по-латыни, а на языке предков. "Ближе к смерти,. ближе к отечеству... В его земле желать..." Никиту несказанно раздражали Гавриловы доморощенные рассуждения о смерти, в которых он угадывал не столько уважение к предмету, сколько преждевременное кокетство. Рано помирать-то! Со старославянским камердинер расправлялся так же, как прежде с языком древних латинов. Он говорил важно: "Боли стомаховы утолять надобно алчбой, * но не лекарствами"... или, скажем, рекомендация Ивану Ивановичу: "Целить желитву * * его может лишь брашно * * * духовное". У Никиты хватило ума не передать эту рекомендацию Шувалову. Гаврила ведь поругивал "фрязей * * * * -- изуграфов", то есть итальянских художников, как-то: Рафаэля, да Винчи, Беллини, да что перечислять -- всех! Поругивал, потому что у них этого самого "брашно духовного" было маловато... Вообще, Гаврила стоит того, чтоб рассказать о нем поподробнее, будет возможность -- автор посвятит ему целую главу. * Алчба -- голод. * * Желитва -- печаль. * * * Брашно -- пища. * * * * Фрязи -- итальянцы. ____________ На следующее утро, заложив малые сани, прозванные в память навигацкой школы шхер-ботом, камердинер отбыл в усадьбу Котица, что под Псковом. Явился он через пять дней, один, в настроении весьма отличном от прежнего: мрачен, испуган, возбужден настолько, что Никита не сразу понял, о чем он толкует, хотя по его утверждению всю дорогу от Пскова до Петербурга он только и делал, что обдумывал происшедшее и как он об этом расскажет. -- Никакого погребения! Старуха от старости умом тронулась, но жить будет долго. Лидия сребролюбивая, злата алчущая... -- Попроще, Гаврила... -- Жадна она, как кащейка... кость худая, персты цепкие! Ей до девочки и дела нет. Не приезжала Мелитриса -- вот и весь сказ. А усадьба справная, Лидия-скареда только и думает, как девочку нашу со свету сжить... -- Гаврила, да будет тебе. Что ты, право, плетешь? -- ворчал озадаченный и испуганный Никита. -- Как она может сживать со свету Мелитрису, когда между ними расстояние в триста верст? -- Ладно... не будем об этом... не спорю, -- звонко и ясно прокричал камердинер. -- Вот о чем надо думу иметь... Никита Григорьевич, поверьте старику. Долго жил, много видел... Раз человека нет ни дома, ни в службе, ни, прости Господи, в проруби, то ищи его в Тайной канцелярии. -- Гаврила, со мной была совсем другая история, -- терпеливо пояснял Никита. -- Кому может понадобится девочка, почти ребенок, фрейлина государыни и дочь героя войны? -- Тайная канцелярия- каты и тунеядцы ядовитые- на такие мелочи не смотрят. Бестужев ваш арестован? Значит, сейчас любого можно брать. Одного не понимаю, зачем ваша принцесса про смерть тетки выдумала? Никита опять поехал во дворец для беседы с гоф-мейстериной. Ждать пришлось долго. Дежурный камер-фурьер сообщил, что государыня в синей гостиной забавляется в карты, а гофмейстерина при ней. Карточные забавы продолжались до восьми часов вечера. Никита терпеливо ждал, сидя на подоконнике в узком коридорчике. Остывшая, изразцами крытая печь давала мало тепла. Влажные мартовские ветры надули снега в оконные щели. По ногам дуло, где-то пищали мыши, а может быть, замерзший, измученный долгой зимой сверчок пробовал голос. Никита думал о Мелитрисе. Надо было самому ехать в Котицу. Что дали эти бесконечные обсуждения регламента? Ничего... Для многих это только способ встретиться и поточить лясы, а он пропустил возможность поговорить с этой сушеной мумией Лидией. Пусть она не знает, где девочка, но она могла бы рассказать о каких-то общих знакомых, их местожительстве. Где бы ни была сейчас Мелитриса, можно себе представить, как ей одиноко. Принцесса Курляндская появилась в дальнем конце анфилады, она двигалась со свечой в руке, по стене с заснеженными окнами за ней кралась причудливая, похожая на одногорбого верблюжонка тень. Увидев Никиту, она явно смутилась, а может, огорчилась и сразу, не приглашая его в апартаменты, начала обиженно шептать: -- Ну вот вы опять пришли. И так поздно. Ведь можно было дождаться утра. Вы опять будете меня спрашивать, а я не знаю, что сказать. Все, что случилось с Репнинской, -- мой недосмотр, но сейчас нам остается одно -- ждать! -- Зачем вы сказали, что Мелитриса в псковской усадьбе? -- Но она действительно там, в своей Котине. -- Мой камердинер ездил туда. Тетка жива, Мелитрисы там нет. -- Про тетку я выдумала, -- созналась принцесса без признаков раскаяния. -- Тогда я не могла вам сказать, а сейчас скажу... Это любовная история. Ее похитили! Будем надеяться, что похититель отведет ее под венец. И мы все узнаем. -- Значит, похитили? И вы говорите об этом так спокойно мне... ее опекуну? Я не верю ни одному вашему слову. -- Это ваше право, -- принцесса поджала губы. -- Только зачем вы тогда спрашиваете? На принцессе Курляндской было серое платье с длинным лифом и открытой по моде шеей. На цепочке висел маленький гранатовый крестик, а рядом с ним пульсировала голубая жилка. Принцесса поймала взгляд Никиты, зябко закрылась шерстяным платком. От неловкого движения воск из свечи пролился на паркет. -- Принцесса, ваше сиятельство... Мелитриса арестована? -- тихо спросил Никита. -- С чего вы взяли? -- она почти взвизгнула, и это было так непохоже на ее обычные, мягкие интонации. -- Я ничего подобного не говорила. И не ходите ко мне больше. Не ходите! -- она быстро прошла в свои комнаты и плотно закрыла дверь. Этим же вечером с доме Шувалова Никита узнал об аресте Бернарди. И словно доселе мутная картина вдруг прояснилась и встала перед его взором. Он нашел дома письмо Мелитрисы, то самое, где она писала о драгоценном уборе и похищенных письмах, Теперь уже Никита не сомневался, что была связь между посещением ювелирщика и исчезновением Мелитрисы. И связь эта заставляла думать о самом худшем. Допросы В самых чрезвычайных, крайних и сложных ситуациях Бестужев умел не только сохранять внешнее достоинство, но и быть величественным. Таковым он был, ставя на кон последний рубль, когда тыщи были проиграны, или принимая завуалированные взятки, или выслушивая брань, иногда матерную, которой награждали его недоброжелатели. Все помнили его надменный, гордый взгляд и какую-то высокую грусть во взоре- грусть о попранной справедливости. Казалось, что в теперешней трагической ситуации все эти оттенки поведения должны были усугубиться, превратившись в зевсовскую величавость. Метаморфоза была неожиданной. Величавость вдруг сменилась обыденным, совсем не театральным поведением. Из-под личины государственного деятеля проглянул философ, наделенный мудростью и любопытством, он словно со стороны на себя смотрел, размышляя с интересом -- а что дальше будет с этим индивидуумом? Человеколюбивым философом Бестужев был все двенадцать дней, до первого допроса, точнее говоря, до встречи с секретарем Яковлевым, когда он словно с цепи сорвался. Следственная комиссия по делу канцлера состояла из трех человек: прокурора Трубецкого, сенатора Бутурлина и графа Шувалова Александра Ивановича. Секретарем комиссии был назначен Яковлев, он же готовил вопросы к следствию и сам же их задавал. Бестужев отвечал на них устно, а Яковлев заносил в опросные листы. Объясним, кто такой сей Яковлев. Был он человеком прелюбопытнейшим: образован, владел пером, знал несколько иностранных языков. Когда-то он был домашним секретарем Бестужева и великолепно знал его характер. Разлад произошел три с лишним года назад, когда Яковлев навлек на себя сильнейший гнев канцлера. Причину никто толком не знал, но говорили, что Яковлев влюбился без памяти, наделал кучу долгов. Предполагали, что и бестужевский карман пострадал. Все было брошено к ногам прелестницы, но ответной любви он не получил. Словом, бросив жену и детей, Яковлев бежал. Кроме прочих дел Яковлев заведовал у канцлера выдачей паспортов, посему все были уверены, что себе-то он изготовил подлинную иностранную бумагу. Ктото присочинил уже, что видел Яковлева в Берлине, мол, выглядел там франтом и похвалялся кучей денег. А откуда деньги, как не от Фридриха II прусского за разглашение наших военных тайн? Уже велся розыск и собиралась команда в Берлин, дабы выкрасть предателя, как он явился сам. Бедный секретарь имел вид бродяги. Оказывается, все это время он скитался по лесам, питаясь грибами и малиною. Убогий вид взывал к прощению. Бестужев отказался простить и принять секретаря, он готов был предать его анафеме. Яковлева приняли Шуваловы. И простили, и долги заплатили и на службу в Конференцию взяли. Бестужев тоже был членом конференции. На людях он держался с Яковлевым сдержанно, холодно, но вежливо. Однако стоило им остаться вдвоем, как Яковлев забивался в угол и даже руками прикрывался от пепелящего взгляда канцлера. Тот ненавидел своего бывшего секретаря. И вот судьба предоставила Яковлеву случай поквитаться -- Оба противника умны, отлично знают друг друга и цену той науке, что зовется юридической. Допрос начался с разговора о реальной улике- перехваченной в тайнике записке Бестужева к великой княгине. В этом уже была странность. Человека арестовали за государственную измену, обвинений фактически не предъявили, а нагло заявили, что будут их искать. И нашли... не улику, жалкую писульку... В опросные листы вошел только экстракт ответов, а разговор шел очень подробный. В записке к Екатерине, если вы помните, давался совет: "... поступать бодро и с твердостию, понеже одними подозрениями доказать ничего не можно"*. Это была ошибка Яковлева -- начать с дурацкого вопроса, и сделал он это не от скудоумия, а от ехидства: -- Объяви, подследственный, что "одними подозрениями ничего доказать не можно"? * История эта подлинная, изменена только фамилия секретаря. ______________ Бестужев сощурился, скривился иронически. -- Я так полагаю, что ничего не можно... то есть прямо-таки ни шута! Это вопрос философический, Аристотеля самого достойный! -- Вы, Алексей Петрович, не юлите, а отвечайте по существу, -- строго сказал Яковлев. -- Не в бирюльки играем. -- Я и отвечаю. Вы, к примеру, можете подозревать, что мы играем в серсо, а не в бирюльки, но ведь это только подозрения... А как доказать? -- он осклабился отнюдь не ядовито, а исключительно любя истину. Далее шли препирательства. Бестужеву сказали про тайник в кирпичах, он все отрицал. Яковлев стращал карами. Наконец, вопрос был поставлен развернуто: -- Объясни, что значит "одними подозрениями ничего доказать не можно" и против кого ты советовал ее высочеству великой княгине Екатерине Алексеевне поступать смело и с бодростью? -- А против всех, кто обидчиком ее высочеству вознамерится стать! -- Да как ты смел давать подобные советы? -- Ах, как сладко и трудно было Яковлеву обращаться к Бестужеву на "ты". -- Утешить желал. А что прикажете советовать: поступать не смело и не бодро, а также без твердости? На первом допросе из всей комиссии присутствовал только Бутурлин. Он не задал ни одного вопроса, только слушал внимательно, иногда улыбался, понимая, что их дурачат. Окончательный, отредактированный ответ Бестужева в опросных листах выглядел так: "Все дело затеяно по неосновательным подозрениям, которыми ничего доказать нельзя; подследственный советовал ее высочеству сохранять бодрость для избежания подозрений, а не против когонибудь". Этот гладкий и непонятный ответ никак не устроил государыню, и на следующий день Бестужеву было объявлено: "Ее Императорское Величество твоими накануне того учиненными ответами так недовольны, что повелевает еще спросить с таким точным объявлением: ежели еще малейшая скрытность твоя объявится и непрямое совести и долга очищение окажется, то тотчас повелят тебя в крепость взять и поступать как с крайним злодеем". О, велеречивый и многословный осьмнадцатый век!, Дальнейшие вопросы следственной комиссии в целях экономии бумаги и времени читателей я буду пересказывать своими словами. Да втором допросе присутствовал князь Трубецкой. Яковлев, наконец, отцепился от записки к великой княгине и по наущению Трубецкого выспрашивал: -- Зачем ты часто встречался с Понятовским, Штамке и прочими, а именно Елагиным и Ададуровым? При допросах частые вечерние встречи назывались "конференциями". Требовалось "неукоснительно объяснить", а также "немедленно быстро сообщить" -- весь разговор велся на нервной ноте -- чем они занимались на этих "конференциях"? -- ... понеже все сие без всякого намерения делано быть не могло, то спрашивается... Не было ли какого плана, как на нынешнее, так и на будущее время? Бестужев понял, что вся эта словесная вязь вьется вокруг манифеста о престолонаследии. Бумаг у следственной комиссии быть не могло, он их все сжег, но доносы быть могли. Он даже знал чьи, не без основания подозревая Теплова- адъюнкта Академии наук и доверенного лица гетмана Разумовского. Ведь именно он, по словам Ивана Ивановича, составлял с императрицей свой манифест о престолонаследии. Уж если он что-то пронюхал, то, конечно, мог донести. Разумеется, Бестужев имени Теплова не называл, а на все вопросы Яковлева отвечал "бодро и с твердостию": ничего не знаю, ничего не понимаю, никаких конфидентов у меня не было, ни о каком плане на нынешнее и тем более на будущее время не измышлял. -- Да возможно ль о том думать? -- присовокуплял со страстию Бестужев. -- Коли наследство уже присягнули всем государством! На третьем допросе Яковлев стал высказываться более определенно, Бестужеву показали кончик нити или, если хотите, вервия, за которое собирались вытянуть все дело. На допросе присутствовал Александр Иванович Шувалов. Спрошено было строго и четко: -- Для чего была у ее высочества Екатерины Алексеевны переписка с Апраксиным и как смел подследственный оную переписку от государыни скрыть? -- четкий вопрос был тут же разжижен дополнением: -- И для чего предпочтительно искал ты милости у великой княгини, а не у великого князя? Конечно, Бестужев начал отвечать с конца. Он объяснял подробно и с удовольствием, де, когда Екатерина была привержена Фридриху II прусскому и своей матери, он не только у великой княгини милости не искал, но с ведения Ее Императорского Величества вскрывал ее письма. Однако год назад ее высочество Екатерина Алексеевна совершенно переменила свое мнение, возненавидев Фридриха. Далее Бестужев рассказал о своем старании помочь Екатерине утвердить в таком же мнении великого князя. Великая княгиня очень хотела умалить любовь своего супруга ко всему прусскому, но... Она даже приводила немецкую пословицу: "Was ich baue, das reissen die andern nieder" -- "Что я строю, другие разрушают". А разрушители главные -- состоящие при Петре Федоровиче подполковник Браун и обер-камергер Брокдорф. Бестужев с кроткой улыбкой молотил языком, а сам обдумывал первую половину вопроса про письмо к Апраксину. Как хороший ремесленник может с закрытыми глазами шить или стучать по наковальне, так и Бестужев, думая о своем, мог часами говорить то, что нужно в данный момент государству или следствию. Сейчас ему хотелось придумать, как бы выведать -- какие у них письма на руках. Бестужев знал, что Александр Иванович Шувалов ездил в Нарву к Апраксину, но что он оттуда привез, было ему неизвестно. "Эта часть допроса -- самая опасная, -- говорил себе канцлер, -- здесь надо держать ухо востро". Яковлев опять вернулся к извлеченной из тайника в кирпичах записке, поставив ее как бы под другим углом. Однако ни один вопрос не задавался прямо в лоб -- Воистину, если б эта записка не была перехвачена, следствию не о чем было бы беседовать с Бестужевым. "Советуешь ли ты великой княгине поступать смело и бодро... и так далее (невозможно повторять все это в пятый раз). Нельзя тебе не признаться, что сии последние слова (подозрением ничего доказать не можно) особенно весьма много значат и великой важности суть, итак, чистосердечное оных изъяснение паче всего потребно". Иными словами, Бестужеву предлагалось сознаться, что переписка Екатерины и Апраксина шла через него и что переписку эту уничтожили. Ты, мол, честно об этом скажи, и тебе зачтется. Бестужев предпочел не понять простой мысли, опять начал велеречиво жевать слова, начинал излагать мысль и тут же бросал ее, как бы заговаривался... старость есть старость. В конце допроса ему был предложен совсем простой вопрос. -- Через кого ты узнал, что великая княгиня переменила мысли? Каким образом она тебе так много открылась, что именовала всех тех, кто якобы развращает великого князя? Бестужев понял, что про его отношения с великой княгиней известно очень мало, и подумал было ответить: "Вот вы у ее высочества и спросите!", но одумался, решил не злить следствие, ответил просто: -- Узнал у нее самой. А указала она на людей, которые препятствуют доброму делу, желая заявить, что сама она этому делу содействует. -- Подпишитесь здесь, еще здес