ать. Может быть, генетическая была заложена в нем боязнь слежки, а скорее всего, тайная работа в пользу Германии приучила его держать голову на плечах всегда развернутой вбок. Он никогда не выходил из дома в ту же дверь, в которую входил, благо что архитекторы и строители в те времена строили дома с черными лестницами для прислуги и обязательным выходом во двор. На третий день после свидания с Мелитрисой Цейхель неожиданно материализовался на службе, никто не видел, как он входил в Замок, вполне уместно было предположить, что прошлую ночь он провел где-нибудь на канцелярском диване. При обнаружении Цейхеля наблюдатель шел по его следу как хорошая гончая. Было замечено, что где-то около двух Цейхель ушел со службы и по дороге домой посетил банк Бромберга. До своего дома он дошел к трем часам, поднялся к себе на второй этаж, а после этого исчез уже окончательно. Стоящий под окнами торговец мелочным товаром клялся, что сам видел его входящим в дом, видел, как он задергивал шторы на окнах. У черного хода Цейхелева дома тоже стоял наблюдатель, не отрывающий взгляда от двери даже ночью. Оставалось только предположить, что Цейхель оставил дом наподобие сказочной дамы, вылетев на метле через каминную трубу. После этого окончательного исчезновения Цейхеля и произошло покушение на служанку, и Мелитриса срочно съехала из гостиницы. В отсутствие Цейхеля было решено понаблюдать за банкиром. Нельзя сказать, чтобы Бромберг находился на подозрении у секретного отдела, но присмотреться к нему следовало. Во-первых, банк его поддерживал не только самые тесные деловые отношения с Торговым домом Альберта Малина, но и дружественные, а во-вторых, банк этот был самым молодым в Кенигсберге. Он существовал всего-то пять лет, прочие же подобные учреждения насчитывали возраст не менее пятидесяти, а то и больше лет. Известно было также, что Цейхель в банке частый гость. Но попробуй выясни, шляется ли он туда по денежным или шпионским делам. За Бромбергом следить было просто, он был весь на виду: устраивал приемы, посещал общественные места, последнее время стал разъезжать в открытой коляске со своим гостем из Берлина, бароном Дицем. Оба были веселы и совершенно беспечны. Идея написать повторное письмо на Торговый дом Малина принадлежала Акиму Анатольевичу. Лядащев, хоть и не позволял себе об этом думать напрямую, очень не хотел ввязывать Мелитрису в их дальнейшие шпионские интриги. Ведь девочка совсем! По чьей-то злодейской воле попала в страшную передрягу, ясно, что ни в чем она не виновата. Удалось вывезти ее за границу, за пределы виденья Тайной канцелярии -- и хорошо. Пусть теперь просто живет, зачем ей участвовать в тайной войне с Германией. Но высказать все это Акиму Анатольевичу с его домотканой честностью и квасным патриотизмом казалось совершенно невозможным. Письмо было написано от имени Мелитрисы и выглядело так: "Сударь! Я вынуждена оставить гостиницу и держать свое местопребывание в тайне. В "Синем осле" произошел странный случай, в моих апартаментах было совершено покушение на служанку. Боюсь, что у стреляющего было намерение скомпрометировать меня, чтобы привлечь внимание полиции. А от полиции в Кенигсберге до Тайной канцелярии в Петербурге -- один шаг. Я по-прежнему настаиваю на встрече с господином Сакромозо. Ваш ответ вышлите на гостиницу "Синий осел" на имя графини Граудфельд". Ответ был получен очень быстро. Он был краток: "Встреча с господином Сакромозо произойдет в Познани. Письмо с уведомлением о вашем туда прибытии и месте встречи пошлите на Торговый дом..." Далее шло название познаньского филиала Торгового дома Малина. -- Это ловушка,-- сказал Лядащев. Но Аким, деятельный и суетливый, словно его блохи кусали, так и взвился от нетерпения. --Ну почему ловушка? Почему обязательно капкан, западня. Им эта встреча нужнее, чем нам. А мы ничем не рискуем. В Познани наши войска. Что ж у нас такой товар пропадает зазря? -- он выразительно взмахнул головой в сторону комнаты Мелитрисы.-- Квартира тайная у нас в Познани есть, помощь получить есть откуда. Перебрали десятки вариантов. Уговорили, поехали, повезли Мелитрису в Познань- Кроме Лядащева и Акима взяли еще одного верного человека, благо карета была четырехместная. Мелитриса радовалась поездке, ей наскучил Кенигсберг, которого она совсем не видела, а перемена мест в юности всегда благо. Кроме того, она знала, что они едут в расположение русской армии, где, по ее мнению, обретался сейчас князь Оленев. Лядащев ее не разубеждал. Сразу по приезде, как было уговорено, послали письмо в Торговый дом и принялись ждать. Ответ от Сакромозо должен был прийти в табачную лавку пана Быдожского Но дни шли за днями, а ответа не было- Лядащев места себе не находил, понимая, что стал заложником ожидания. В этот момент пришла из Кенигсберга тайная депеша, требующая немедленного его там присутствия. Ну вот, знак судьбы. Лядащев решил свернуть операцию и увезти Мелитрису с собой. Но преданный работе Аким опять встал на дыбы. Они уже на месте, они столько ждали, вот-вот придет уведомление от Сакромозо, у него уже есть уговор с нашим гарнизоном, он уже знает офицеров, которые пойдут с ним на свидание, он отлично со всем справится, или ему не доверяют, черт подери? У Лядащева не было никаких оснований не доверять Акиму -- он был смел, рассудочен, неглуп, и потом, он видел его в деле. Расставание с Мелитрисой никак нельзя было назвать грустным. -- Все кончится хорошо,-- уверяла она Лядащева, прижимая худые руки к груди.-- У меня предчувствие- вот-вот все произойдет. И я уже ничего не боюсь. Я так устала ждать! Но уезжал Лядащев в тяжелом настроении. В предчувствия он не верил, а внешне безопасная и мирная жизнь в розовом доме не сулила никаких надежд на успех. Первой новостью в Кенигсберге был покаянный рассказ Фаины. Она молитвенно сложила перед Лядащевым руки и сказала, что сделала недозволенное. -- Что ты плетешь? При всем желании ты вряд ли смогла бы выйти за рамки приличия,-- не понял Василий Федорович. Нет, оказывается, могла. В "Синем осле", куда она раз в неделю наведывалась за корреспонденцией, некий господин обманом выудил у нее важные сведения о Мелитрисе. О, господин Василий Федорович, она не сказала ничего, что могло бы повредить секретному отделу, виной всему была любовь, но теперь она не спит, ее мучают кошмары, и так далее, и тому подобное, лицо ее было красным от слез, в глазах стоячей водой мутнел ужас. -- Вы знаете этого господина? Кто он?! -- Князь Оленев,-- пролепетала несчастная. Лядащев рассмеялся, а потом, к священному ужасу Фаины, чмокнул ее в зареванную щеку. Оленева послала судьба, так решил Василий Федорович. Князь богат, знатен, он опекун этой девочки, ему и козыри в руки. Пусть увезет ее куда-нибудь подальше от России, скажем, в Рим или в Венецию, а у секретного отдела свалится огромная глыба с души. В этот же день Лядащев выяснил, что князь оставил Кенигсберг, уехав в армию. Найти его там не составляло труда. По мнению Лядащева, Оленев либо болтается около штаба фельдмаршала, либо уже отыскал друга своего Сашку Белова и теперь находится в его полку. Вечером того же дня Лядащев сочинил Оленеву письмо. Поскольку посылал он его с обычной почтой, текст его был скуп и лаконичен, если вражий глаз и увидит эту писульку, то все равно ничего не поймет. Другое письмо, но уже не с объяснениями, а с приказом, было послано в Познань. Акиму рекомендовалось сдать Мелитрису с рук на руки князю Оленеву. Теперь можно было заняться текущими делами. Кистрин Про осаду русскими Кистрина западные газеты писали ужасные вещи, здесь упоминалось и про нашествие варваров, и про изощренные зверства казаков, и про сожженный город, в котором погибла половина мирного населения. Русская императрица совсем иначе относилась к бомбардировке Кистрина. Нападение Фермера на этот город, названное ей "счастливо произведенным действием", вызвало ее похвалу и одобрение. Она пишет, что фельдмаршал Фермер "точно соответствовал нашим предписаниям, нашим надеждам на военное искусство". И даже то, что город был сожжен дотла, не смущало обычно милосердную душу императрицы. "Пусть крепость Кистрин не взята,-- писала она,-- довольно и предовольно того, что примерною храбростию нашего войска неприятельское войско устрашено, земские жители потерею своего свезенного в город имущества научены полагаться более на наши обнадеживания и оставаться спокойно в своих домах, чем полагаться на защиту своего войска, а истреблением обширного магазина, содержавшего более 600 000 четвертей хлеба, конечно, сделано будет великое препятствие неприятельскому плану". Теперь, откинув эмоции, прибегнув к документам и мнениям специалистов, взглянем на это событие из нашего времени. Для того чтобы идти на Бранденбургию, Фермеру необходимо было перейти через Одер. Как вы помните, первоначально он решил сделать это у Франкфурта, но отказался от этой мысли. Во Франкфурте уже стоял генерал Дона со своим небольшим, но весьма воинственным гарнизоном. Решено было использовать для переправы мосты города Кистрина, стоящего на месте впадения в Одер реки Варты. Выбор фельдмаршала был вполне понятен. Кистрин считался ключом Бранденбургии. Как водится, походу на Кистрин предшествовали споры на военном совете, де, не слишком ли высокая плата за переправу через реку брать приступом хорошо вооруженную крепость. В результате спора генерал Румянцев, самый молодой и горячий, отправился с особым конным шуваловским корпусом искать другую переправу- ниже по течению реки. Вместе с Румянцевым ушел также гренадерский полк Белова. Крепости Кистрин было около двухсот лет, построена она была по всем правилам военного искусства и хорошо вооружена. С одной стороны крепость была защищена Одером, с другой- топким болотом. На это болото Фермер пригнал артиллерию и, не тратя времени на рытье траншей, валов и укреплений, стал бить прямой наводкой из всех пушек по городу. Фермер вовсе не собирался превращать город в пепел, и воевал он не с обывателями, в чем его обвиняли, а с армией Фридриха. Поэтому пушки целились не в город, а в гарнизон внутри крепости. Но при беспорядочном обстреле несколько лихих снарядов ловко угодили в пороховой склад, это и послужило причиной пожара. Князь Оленев как раз успел к этому гигантскому аутодафе и вместе с армией наблюдал за горящим городом. Сердце его содрогнулось. Ничего нет страшнее для человека, чем бунт одной из четырех стихий, будь то землетрясение, наводнение, ураган или пожар. По милости судьбы, он не знал, что внутри этого ада находится Мелитриса. В этот момент она бежала по горящему городу, ведомая Цейхелем и вторым длинноруким господином, которого панически боялась. Они прибыли в Кистрин в последний день июля и остановились в неприметном, низком, словно в землю вросшем доме. В одной из почти пустой горниц этого дома Мелитриса и провела первую ночь. Хозяин дома был настолько странен, что девушка поначалу сочла его сумасшедшим. Он был совершенно погружен в себя и словно не осознавал, в какое время и в каком месте находится. С приезжими он не общался, относясь к ним с непонятным презрением, даже с брезгливостью, и все что-то бормотал про себя, деловито снуя по дому с книгами под мышкой. Одежда его была неопрятна, в некоторых местах прожжена до самого тела, пахло от него сложно -- дымом и лекарствами. Через два дня они переехали в гостиницу, а утром злосчастного 4 августа Мелитриса вместе со всеми горожанами была взволнована известием о подходе к городу русского войска. Все утро она молилась, ожидание было непереносимым, а потом, хоть и дала себе зарок ничего не спрашивать у ненавистного Цейхеля, не выдержала: -- Что там за стенами города? -- Обычное дело,-- хмыкнул тот.-- Не вижу причин для беспокойства.-- Город в осаде. Не волнуйтесь, сударыня. Мы никогда не отдадим Кистрин. Город великолепно укреплен. -- Отчего же такая паника? -- Это понятно. Жители боятся русских. Казаки и калмыки столь жестоки! Они убивают детей, насилуют женщин... Мелитриса промолчала, хоть все нутро ее вопило: это подлая ложь! Пять дней общается она с этим типом и все еще не выработала четкую линию поведения. Инстинкт самосохранения подсказывал ей, что лучше всего просто молчать и делать вид, что веришь трескучим заверениям Цейхеля. С той самой минуты, как он без стука ворвался в ее комнату в розовом особняке, а потом силой запихнул в карету, она на разные лады твердила одно и то же: "Вы должны быть довольны. Вы хотели увидеться с Сакромозо? Мы везем вас к нему. Встреча состоится в Кистрине. У нас не было времени вас предупредить, но мы делаем все, как вы хотели". Стрельба и крики в гостиной розового особняка его словно не касались, он протащил Мелитрису мимо сизой от порохового дыма комнаты, не дав себе труда объяснить, что там происходит, а она не задала никаких вопросов. Теперь надо было жить очень осторожно, на цыпочках. Мелитриса не могла позволить себе жалеть себя, запрещала бояться, но самый страшный запрет был наложен на мысли о князе Никите. Выражение лица ее должно быть безучастным, никаким... но как это было трудно! Цейхель исчез, его место занял второй -- Миддельфок. Наградили же родители этой смешной фамилией столь отталкивающую личность. Второго она ненавидела и боялась. Он не подыгрывал Цейхелю в его ненатуральной, показной благожелательности, в карете исподтишка показал ей нож -- мол, не кричи! -- а теперь смотрел на нее подозрительным, настороженным взглядом. Он был необычайно длиннорук, тонкие, как плети, они висели почти до колен, при этом плечи его были широки и мускулисты, и Мелитрисе казалось, что в случае необходимости он достанет ее из любого угла в комнате, а если она выбежит на улицу, страшные эти руки вырастут до нужной длины и ухватят ее, чтобы потом через окно втянуть обратно в комнату. Сейчас он сидел в углу, громко, хрустко ел яблоко, перемалывая его крепкими челюстями, и неотрывно смотрел на Мелитрису. Через час Цейхель явился. Он был чрезвычайно взволнован. -- Сейчас я был на крепостной стене. Обстоятельства ухудшились. Колонна русских идет к виноградной горе, а это значит, что они займут выгодные высоты. Артиллерию они разместили на болоте. С высоты их отлично видно. Если русские пушки не провалятся, быть беде. Собирайтесь,-- обратился он к Мелитрисе.-- Через полчаса мы выезжаем. -- А что, позвольте спросить, мне собирать? Я перед вами уже собранная. Цейхель поспешил приказать заложить коляску. В этот момент и начался обстрел города калеными ядрами. Сплошной огненный дождь упал на крепость и город. Пожары начались сразу во многих местах, люди бросились тушить их. Скоро жители поняли, что это бесполезно. Надо было спасать имущество и немедленно покидать город- Здесь и началась на улицах невообразимая паника. Все стремились к мостам через Одер. О том, чтобы воспользоваться коляской, не было и речи. Мелитриса со своими спутниками просто влились в людской поток. В руках Цейхеля был большой, плотно набитый баул, который необычайно мешал ему в ходьбе. Они уже не шли, а бежали. Цейхель и Миддельфок словно в клещи зажали Мелитрису, потом длиннорукий отстал, его оттеснила пробирающаяся противу всех правил и самого здравого смысла огромная повозка, груженная клетками с птицей. Куры квохтали, индюки тянули меж прутьев красные морщинистые шеи, а гуси старались перекричать своих римских собратьев, тех, которые, как известно, спасли город. Хозяин повозки стоял на телеге рядом с клетками и надрывным дурным голосом кричал: "Ра-а-ссту-пись!" Но люди физически не могли уступить дорогу повозке, все шли плотно прижатые друг к другу. Плач детей, вопли, мычание коров, которых тащили за собой сердобольные хозяева. Мелитриса почувствовала, как Цейхель цепко взял ее за руку. "Боится потерять,-- подумала девушка.-- Потеряешь как миленький! Другой возможности у меня не будет. Только бы не застрелили, как давеча служанку... Но вряд ли он решится стрелять в эдакой давке"... Она не успела додумать мысли о побеге до конца, сзади раздался вопль ужаса и боли. Есть пятая стихия на земле -- это люди. Если они скопом сходят с ума, то это страшнее цунами. Стихия эта -- толпа, зверь без глаз, без ушей, без милосердия. Закричали те, на кого перевернулась повозка с птицей. Люди метнулись вбок, задние наседали. На Цейхеля навалилась обезумевшая от ужаса толстуха, баул вывалился из его рук, и Мелитриса тут же почувствовала, как он ослабил хватку. Желание спасти баул было подсознательным, ни в коем случае нельзя было выпускать Репнинскую, которую он с таким трудом добыл, но ее уже не было рядом, ее унесла толпа. Господи, как страшно! Взрыв порохового склада был подобен гневу Божьему, последнему дню творенья. Пожар выл над городом, стрелял в воздух головешками и снопами искр, само небо горело, перечеркнутое сполохами огня и дыма. Люди кашляли, задыхались. В какой-то момент Мелитрисе показалось, что дышать вообще нечем и следующий глоток дыма приведет к удушью. Но нет, вздохнула и все еще жива, только страшно, угарно, болит голова. На мосту царила полная неразбериха. Сломанные телами поручни не удерживали толпу, Люди падали в воду, а иные смельчаки, умевшие плавать, прыгали в реку сами. Мелитриса чувствовала себя песчинкой, которую несет ураган. Ей все время хотелось перекреститься, но она правой рукой сжимала крохотный, бисером вышитый кошелек, в котором лежали очки и несколько монет. Поменять руки не было никакой возможности. Когда мост был, наконец, пройден и Мелитриса ступила на землю, то обнаружила, что без остановки шепчет молитвы, и, конечно, по-русски. Она зажала ладонями рот, если бы кто-то в толпе понял, что она русская, ее бы растерзали. Теперь она была спасена... и свободна! Вот только кошелька уже не было в руках, она и не заметила, как обронила его. По малому мосту еще бежали люди, а большой уже загорелся. Многотысячный крик повис над рекой. Вода кипела от тел людей и животных. Мост обгорел до самой воды. Спасенные стояли на левом берегу Одера и смотрели, как гибнет их город, их дома, имущество, их церкви и запасы продовольствия. Императрица Елизавета в депеше к Фермеру, упомянув о "свезенном в город имуществе", пользовалась верными слухами. Много людей бежало от войны, спасая малую толику своего добра в надежде найти защиту за крепкими стенами крепости. Крепость Кистрин их не защитила, но, на удивление русских и жителей города, почти не пострадала от огня. Городские валы, каменные стены, каналы и сам гарнизон остались целы. Но вожделенных мостов через Одер уже не было, и по зрелым размышлениям Фермор решил снять осаду. На его решение повлияли также доносы наших секретных агентов, сообщавших, что Фридрих с армией уже движется навстречу русской армии. Фридрих и предположить не мог, что войско Фермера заберется так глубоко в тыл. Генералу Дона одна за другой летели гневные депеши: как мог он, смелый и грамотный воин, допустить подобное? В свое время король составил для Дона подробный тактический план или инструкцию, если хотите, где по пунктам объяснялось, как следует разбить русских, подойдя со стороны Штернберга. Разделавшись с русскими, генерал Дона должен был сокрушить шведов. А теперь, оказывается, его боевой генерал все прошляпил. Какой конфуз, какая неприятность! Теперь уже Фридрих понимал, что русские такая сила, которую никому нельзя поручать. С ними надо сразиться самому. Особую роль могло сыграть расположение Кистрина- Король понимал, что если город падет, Берлин будет взят в эту же летнюю кампанию. Он успел спугнуть русскую армию, но не успел спасти город. Пылая ненавистью, гневом, до крайности раздраженный, Фридрих решил дать бой немедленно и навсегда сокрушить русскую армию. Он покажет Фермеру, что значит образцовый порядок, выучка, дисциплина, скорость в выборе тактики и решительность. Русская армия меж тем отошла от пылающего Кистрина и встала лагерем выше по течению Одера недалеко от местечка Цорндорф. КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ. * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЛАНДШАФТЫ ВОЙНЫ *  Встреча в море Схватка была короткой, матросы прусского галиота не оказывали сопротивления, только капитан размахивал шпагой, да штурман выхватил пистолет. Галиот сел на мель ночью, угодив во время сильного туману на песчаную, с примесью гальки банку. Пруссаки делали отчаянные попытки освободить киль галиота из вязкого плена, уже пошли за борт ядра и три тяжелые пушки, на шлюпки аккуратно выгрузили прочий боезапас, но осадка судна повысилась до смешного мало. Оставалось ждать вялый балтийский прилив. Здесь к ним и подоспел русский фрегат. Команда галиота была небольшой, кроме капитана и штурмана, на борту имелось шесть матросов, мальчишка юнга и два пассажира. Пленной команде было приказано перейти на фрегат "Св. Николай" и проследовать в трюм. Пассажиры тоже направились было к трюму, но боцман их остановил: -- По распоряжению капитана вы не являетесь пленниками, поэтому до разговора с ним можете остаться на палубе. Боцман неважно говорил по-немецки, но главное они поняли -- остаться на палубе. Кажется, оба пассажира, как товарищи по несчастью, должны были держаться вместе, чтобы обсудить создавшееся положение, но они обменялись короткими, рваными фразами и, не глядя друг на друга, разошлись в разные стороны. Высокий, бородатый плотный мужчина с кожаной сумкой через плечо отошел на корму, уселся на свернутый в кольца канат и уставился на море немигающим взглядом. Второй -- маленький, пестро одетый господин, сгрудил с помощью матросов у фок-мачты свой багаж: сундук и плотно набитый сак, и принялся ходить по кругу мелкими нервными шажками. Он обдумывал свое горестное положение. -- Может, я буду, скажем, Хох? -- успел сказать он своему величественному спутнику.-- Я боюсь, что он может вспомнить мою фамилию. -- Да будьте кем хотите, только ведите себя разумно. В конце концов, совершенно неважно, вспомнит он вас или нет. -- Уверяю вас, это очень важно. Я нутром чувствую...-- нутро давало о себе знать урчанием и тревожными коликами. На море был штиль. Возни с плененным галиотом было много. Его разгрузили, потом раскачивали, перебегая с борта на борт, но киль, казалось, только глубже зарывался в песчаный грунт. Лишь к вечеру, когда задул слабый ветерок, а паруса ухватили его, фрегат, взяв галиот на буксир, стащил судно с песчаной банки. Теперь следовало выяснить, каким образом можно ловчее отбуксировать сей приз в Мемель. Спустились в трюм галиота, откачали помпой воду- Пробоина была незначительной. Галька вспорола медную обшивку и попортила днище. Скоро стало понятным, что после небольшого ремонта галиот и сам сможет следовать по курсу, необходимо только укомплектовать его русской командой, взяв в помощь пленного капитана и штурмана. Фрегат Корсака шел с Зунда в Мемель с тайной депешей контр-адмиралу Мордвинову. Как уже говорилось, курсирование вдоль Зунда с целью отслеживания английской эскадры было поручено двум русским суднам: фрегату "Св. Николай" и быстроходному галиоту "Стрельна". Служба двух морских судов была не только не обременительна, но приятна. Ширина Зунда всего-то десять верст. Ничего вокруг не напоминало о горящей в Европе войне, и даже бастионы в датской крепости Кронборг выглядели необычайно мирно. Все тонуло в зелени, солдаты, вышагивающие подле орудий, издали напоминали рождественские игрушки. Расположенный на высоком берегу Гельзенер с его мельницами, садами, прелестными домиками под черепичными крышами вызывал поэтическое настроение у команды. И только шведский берег, угрюмый и дикий, напоминал о неотвязном вопросе- соединился ли наш флот под командой вице-адмирала Полянского со шведской эскадрой и готовы ли мы к отражению противника? По расчетам Корсака, объединенный флот уже должен был подходить к Зунду, но он не имел об этом никаких известий и очень нервничал. Ясным и чистым утром от датского берега к фрегату "Св. Николай" приплыл малый флейт, на палубу вышел строгий, краснощекий и очень молодой офицер и вручил Корсаку от нашего посла в Дании графа Корфа депешу, которую следовало немедленно везти в Мемель. -- От их высокопревосходительства контр-адмирала Мордвинова сия депеша должна проследовать в Петербург,-- строго добавил офицер, подчеркивая важность тайной депеши. -- А известно ли что-либо, когда прибудет наш флот? И соединился ли он со шведской флотилией. -- Воссоединился,-- уверенно сказал офицер, и Корсак сразу ему не поверил, слишком уж наглый вид был у посланника Корфа. Офицер не был уполномочен объяснить, что тайная депеша была доставлен Корфу из Англии. Посол наш князь Голицын, следуя инструкции, переслал ее Корфу, тот в свою очередь передал ее в руки "толкового капитана", что курсировал в Зунде. Все делалось в строгом соответствии с присланной в начале лета инструкцией императрицы. Отступление от стратегических помыслов и распоряжений Елизаветы состояло лишь в том, что шведский и русский флоты так и не воссоединились, а англичане вовсе не собирались посылать в Балтийское море свою эскадру. Система защиты Петербурга от англичан и шведов была продумана еще Петром I. По его заданию в те времена в Зунде постоянно жил русский агент, который в случае появления английских судов должен был сообщить об этом ближайшему, постоянно курсирующему там фрегату. От первого фрегата шел целый ряд судов (сколь длинна была эта цепочка!), сведения доносились до Дагерорда, а оттуда, с помощью береговых сигнальных огней, передавались в Китлин. Блестящая идея, грандиозно воплощенная в жизнь, скажете вы? Бог мой, сколько средств, людей, материалов, работы мускулов и серого вещества тратила Россия на оборонительные сооружения и оружие, которое за полной ненадобностью так и не удалось опробовать. И это не издержки нашего времени, фундамент заложен еще Петром Великим. В прошлом году автор по служебным делам посетила знаменитую и злосчастную петербургскую дамбу и могла своими глазами видеть остатки военных фортов, построенных при Петре I. Величественное и страшное зрелище. Для устройства искусственного острова прямо в море били сваи, устраивали бревенчатые ряжи, которые потом с баржи или со льда загружали гравием, камнями, булыжником, присыпали землей, на острове строилась неприступная крепость, где надлежало размещаться военному гарнизону, сигнальной службе, арсеналу и прочая, прочая... Все крепости были оснащены и готовы к военным действиям, но так и никогда не понадобились.* * Разве что в Великую Отечественную. ____________________ Уже при Елизавете часть их пришла в полную негодность. В наше время это круглые, как блюдца, острова на мелководье, кажется, что они медленно плывут к горизонту и нет им конца. Кое-где на островах видны останки гигантских стен, все поросло худосочным лесом, заболотилось. Душа сжимается от величественной бессмысленности этой царской потехи. Но хватит, воздержусь. Гений Петра создал флот, положил основу морскому делу в самых разных отраслях его, привил любовь к службе морякам и далеко раздвинул горизонты России. А что касается неиспользованных оборонительных сооружений и пушек про запас, то их хочется сравнить с огромным количеством лекарств, которых накупили и которыми не воспользовались ввиду здоровья натуры. Этому надо только радоваться! Вернемся на фрегат "Св. Николай". С пассажирами Корсак смог встретиться только к ночи. Прежде всего он осведомился, накормили ли пассажиров ужином. Услышав утвердительный ответ, он велел пригласить их к себе в каюту, а вахтенному приказал подать туда портеру в достатке и приличные бокалы. Каюта капитана была тесной. Фрегат, как и всякое другое судно, это дом моряка, и каждый капитан устраивает его по-своему- На фрегате "Св. Николай" царила безукоризненная чистота, все металлические детали пускали солнечных зайчиков в морские просторы, оснастка была в полном порядке, пушки в полной боевой готовности, паруса без заплат, а быт чрезвычайно скромен. Каюта капитана была образцом этой простоты и чистоты. Узкая койка, два столарабочий и обеденный, на стене карты, а также развешенные в удобном порядке шкалы, радиусы и квадранты, на полках в специальных гнездах покоились зрительные трубы, рядом готовальни, справочники и таблицы, к столу был жестко прикреплен большой компас- Единственной роскошью в каюте были икона в золоченом окладе и висящие над койкой отменно выполненные миниатюры Софьи и детей. Жена, изображенная в белом платье, с розой в напудренных волосах и с неприсущим ей торжественным выражением на бледном лице, была вставлена в прямоугольную рамку, дети в овальные- Лизонька на портрете была еще младенцем, а сейчас уже взрослая особа -- двенадцать лет, посещает пансион, в коем учат арифметике, танцеванию, языкам разным, шитью и прочая, прочая... Николенька Корсак был в форме, поскольку проходил курс в Морском кадетском корпусе в классе гардемаринов. Алексей оторвал взгляд от милых его сердцу миниатюр и подумал: хорошо, что пассажиров только двое, а то и усадить их было бы негде. -- Присаживайтесь, господа... Бородатый, бледный, утомленный, в камзоле светлого шелку сразу сел в дальний угол под икону, второму ничего не оставалось, как сесть напротив Корсака. Сей невеликий господин тут же отодвинул от себя свечу, а потом он как-то странно потупился и прикрыл маленькой ручкой половину лица, словно оно у него было запачкано, оцарапано или пчелой укушено, словом, девицы, эдак жеманясь, прячут от жениха родинку, которая, по их понятиям, уродует лицо. Представились: -- Барон Хох,-- маленький господин вскочил, поклонился, не отрывая ладони от лица. -- Банкир Бромберг,-- важно и высокомерно назвался плотный господин,-- я вольный коммерсант из Кенигсберга, плавал в Англию по торговым делам. -- Куда плыл галиот? -- В Щетин. -- Вы, барон, тоже из Англии? -- Тоже... плавал по торговым делам,-- Хох упорно смотрел в угол. -- Так вы вместе? Никоим образом,-- четко произнес Бромберг.-- Я познакомился с милейшим бароном уже на борту судна,--он доброжелательно улыбнулся, расслабившись, закинул ногу на ногу, хоть это и трудно было при тесноте каюты,-- насколько я помню, барон из Гамбурга. Принесли портер и бокалы на подносе, стекло осторожно позвякивало в такт качке фрегата. -- Прошу,-- Корсак разлил пиво по бокалам.-- За ваше спасение, господа! Я хочу уведомить вас, что вы ни в коем случае не являетесь моими пленниками. Мы не воюем со штатскими, а посему вы вольны сами себе выбрать судно. Сейчас мой фрегат и галиот следуют по одному курсу, но скоро наши пути разойдутся. Галиот с русской командой на борту, но со старым капитаном Поплывет в Пиллау. Мой же фрегат продолжит путь в Мемель. Банкир слушал капитана с величайшим спокойствием и достоинством. -- Я благодарю вас,-- сказал он с чувством.-- Вы спасли нам жизнь. И если теперь великодушно предлагаете выбрать судно, то я бы предпочел плыть на галиоте, с вашего позволения. Я к нему уже привык. Алексей повернулся к барону, который, потянувшись к портеру, ослабил меры предосторожности, убрав руку от лица. Пламя свечи вдруг вспыхнуло, осветив его испуганную физиономию. "Да мы знакомы,-- подумал уверенно Корсак,-- Откуда?" Он вдруг отчетливо вспомнил резвую фигурку барона, как он" бежит вприпрыжку по палубе и длинная шпага его цепляется за мачты и снасти. В памяти, как бы параллельным планом, возник образ умирающего Брадобрея, и умоляющие глаза его, и синюшные ногти. -- А ведь мы встречались, барон,-- сказал Алексей весело.-- Или вы меня не узнали? Барон поперхнулся пивом и затряс отрицательно головой. Спутник посмотрел на него сурово. -- О, господин барон, всмотритесь в капитана повнимательнее. Почему вы отказываетесь от такого приятного и полезного знакомства?.. В вашем-то положении... -- Да не помню я их,-- с раздражением бросил Хох, переходя вдруг на лакейское "их" без добавления титула, "сиятельства", скажем, или "превосходительства".-- Вероятно, я похож на какого-то другого господина. Теперь Алексей вспомнил все с полной отчетливостью. Удивляло только поведение барона. Почему-то странный пассажир никак не хотел быть узнанным. -- Мы встречались около года назад на шхуне с романтическим названием "Влекомая фортуной",-- обратился Алексей к невозмутимому Бромбергу.-- Меня подняли на борт в Мемеле. Я был ранен и ничего не соображал,-- добавил он смущенно. Бромберг, соболезнуя, покивал головой, а строптивый Хох буркнул: -- Не помню. -- На этой шхуне еще плыла очаровательная девушка,-- теперь Корсак обращался уже непосредственно к барону.-- Ее звали... сейчас вспомню... ее звали Анна. А пассажиры называли ее леди. Ну как же вы забыли? Вы еще волочились за ней! Сознайтесь, барон! -- Ну же, барон,-- со смехом поддакнул Бромберг. -- Я никогда не волочился за Анной Фросс,-- обиженно засопел барон Хох. -- Не волочились, и хватит об этом,-- с неожиданной запальчивостью воскликнул Бромберг и тут же умолк с вежливой улыбкой. -- А вас тоже мудрено узнать,-- барон как-то съежился, сморщился на табурете, ни дать ни взять лесной гном. Видно, что ему не хотелось говорить, но его словно бес под ребро толкал.-- Вы были такой больной, такой бледный. А потом еще и антонов огонь у вас начался. Брадобрей ходил к вам в каюту, советовал ногу отнять. -- Брадобрей?-- переспросил Алексей.-- Ах, да, конечно... Я ведь был без сознания, и --воспоминания мои смутны. А вы любите путешествовать, барон? Хох пожал плечами, испуганно зыркнул на Бромберга и присосался к портеру. Обычная история, встретились два старых попутчика, что может быть проще, однако Алексей точно знал, что барона он от себя не отпустит. Может быть, он излишне подозрителен, ну что ж, получит в Мемеле выговор, но с Хохом необходимо разобраться. Если бы маленький барон, увидев Корсака, закричал: "Ба, какая встреча! Так вы капитан? А помните?.."- и так далее, может быть, Алексей и не заподозрил бы ничего. Но ведь все было совсем не так. -- Господа, простите формальность. Я прошу ваши бумаги. В Кенигсберге вам выдали паспорт?-- вежливо обратился он к банкиру. Ах, паспорт, пожалуйста... Бумага Бромберга была извлечена из кожаной сумки. Корсак пробежал ее глазами, все, кажется" по правилам. Паспорт выдан в Кенигсберге на двух языках, печать и подпись генерала-наместника. --А я путешествую без бумаг,-- пролепетал Хох, когда капитан обратил на него свой взгляд.-- Может быть, простите мне это... по дружбе? -- Увы, барон. Более того, я вынужден обыскать ваш багаж,-- Корсак вежливо поклонился и крикнул вахтенного. Барон рванулся было к двери, но потом застыл с горестным выражением на лице. Паспорт лежал на самом дне дорожного сундука. Может, не найдут? Но судьбу горемычную не переспоришь. "Попался, попался окончательно!"- завыло, закричало все внутри, когда он увидел входящего в каюту вахтенного. В руках у него был кенигсбергский паспорт. -- А вы, оказывается, Блюм?-- с удивлением спросил Корсак, прочитав бумагу барона. -- Это не мой паспорт, я барон Хох.,.-- продолжал упираться Блюм, понимая, что все потеряно. Глаза Бромберга жгли его, как угли, дырки в бароне прожигали, всего-то его глаза, а он чувствовал себя продырявленным, как дуршлаг. Паспорт Блюма был удивительно похож на паспорт банкира, та же кенигсбергская печать, та же подпись наместника, только выдана была сия бумага на день раньше. -- Почему вы не сказали мне, что оформляли паспорт в Кенигсберге? Зачем надо было говорить, что вы из Гамбурга? -- Ничего подобного я вам не говорил! -- взвизгнул Блюм и сам смутился этого визга.-- Это вот .они говорили,-- добавил он, кивнув в сторону банкира. -- Помилуйте, барон, но вы же сами уверяли меня, что вы из Гамбурга.-- Бромберг широко, вальяжно рассмеялся, оглаживая свою ассирийскую бороду.-- Видимо, барон счел нужным скрыть правду. Мало ли какие у него были соображения. -- А почему я должен говорить правду,-- тут же вскинулся Блюм, с обидой глядя на Корсака.-- У меня были соображения... И почему я должен кричать на всех углах: я из Кенигсберга, я из Кенигсберга...-- он неожиданно умолк, воздуха не хватило продолжать. -- А чем вы объясните, что у вас документы оформлены почти одновременно?-- спросил Корсак, обращаясь уже к банкиру. -- Па-азвольте?-- Бромберг посмотрел документ Блюма, пожал полными плечами.-- Удивительное совпадение. Я и не подозревал об этом. В Англию мы плыли отдельно. -- Боюсь, господа, что я вынужден вас задержать. -- Да ради Бога,-- Бромберг был абсолютно спокоен.-- Мы пережили в море страшные минуты, капитан. Когда наш галиот в тумане сел на мель, раздался невообразимый треск. Удивительно, что судно осталось цело. Тогда я думал, что пора прощаться с жизнью. И теперь мне совершенно все равно, на каком судне я достигну берега. Ваш фрегат, честно говоря, кажется мне более надежным. Блюм молчал, вид у него был совершенно раздавленный. Однако через три дня, когда галиот должен был поменять курс, направляясь в Пиллау, банкир Бромберг как бы между прочим, не навязчиво, заметил капитану, насколько желательно было бы ему плыть именно в Пиллау. -- Там я почти дома,-- сказал он Корсаку с грустной улыбкой.-- Думаю, длительное пребывание в Лондоне совершенно расстроило дела моего банковского дома. В самом деле, господин Корсак, отпуская меня, вы ничем не рискуете. Найти меня в Кенигсберге не составит никакого труда. И если у вас на суше возникнут ко мне какие-то вопросы, я отвечу на все с превеликим удовольствием. -- И мне очень нужно в Пиллау... И я могу на суше ответить на все вопросы,-- всунулся было Блюм, но тут капитан был непреклонен. -- Я не хочу лишаться вашего общества, господин барон,-- с улыбкой сказал Корсак, с этим не поспоришь. Позднее Корсак говорил про банкира: этот Бромберг меня заколдовал... Я подумал тогда: ведь никаких улик, в чем мне его подозревать? Зачем же держать человека против его желаний? Да и начальство может разнос устроить, что мешаю развитию прусской торговли, за которую так ратует сама государыня. Перед битвой Оленев не нашел Александра под Кистрином. Когда кончился обстрел и армия отошла от пылающего города, Никите удалось узнать в штабе, что полк Белова ушел вместе с генералом Румянцевым на поиск новых позиций и когда вернется, неизвестно. Но пастор Тесин сыскался сразу, и поскольку Никите было совершенно некому рассказать о таинственных событиях в Познани, он обо всем поведал ему. Пастор отнесся к рассказу князя с полным сочувствием и дал мудрый, но несколько общий совет: не суетиться попусту, а отдаться на волю Господа. Пастор был очень занят. Все понимали, что грядет большое сражение, когда многие воины неминуемо предстанут перед Божьим судом. Столь высокое событие обязывало привести в порядок мысли свои, высветлить самые глухие углы души, а единственным поводырем на этом сложном, самоочищающем пути служит православный священник и лютеранский пастор. Во всех полках ставили палатки с образами, где священники исполняли службы, причащали, исповедовали. Православных служителей не хватало. Ночью Тесина разбудил офицер: -- Вставайте, господин пастор! Казаки и калмыки идут на дальние рубежи, их надо благословить. -- Но я же лютеранин,-- вскричал Тесин, поспешно одеваясь,-- а они приобщены в греческой вере. И потом, друг мой, я не говорю по-русски. Знаю только несколько слов... Никита, он ночевал в палатке Тесина, тоже начал одеваться. -- Я помогу вам,-- сказал он пастору. -- Ах, совершенно не важно, на каком языке вы скажете проповедь,-- воскликнул офицер.-- Можно подумать, что калмыки знают старославянкий. Подданные России уважают любого священника, если он поставлен законной властью. Говорите только искренне и чувствительно, поминайте почаще пророков да внятно произносите имена. Никита пошел вместе с пастором к стоящим подле коней своих казакам в высоких шапках и при полном вооружении. Здесь же стояли раскосые калмыки, тоже с лошадьми, косматыми и низкорослыми. При виде пастора все оставили лошадей, придвинулись ближе к Тесину. В предрассветной мгле с трудом можно было различить их внимательные, тревожные лица. Утренний воздух был свеж, слышно было, как в прибрежных камышах кричат лягушки, кто-то их растревожил раньше времени. На востоке появилась нежная розовая полоска, звезды там уже погасли, зато на западе, темном, тревожном, они горели необычайно ярко. Пастор стал читать проповедь о древних патриархах: Аврааме, Исааке и Якове, которым столь трудно, как душевно, так и физически, было идти на новые земли. Вдохновенно, возвышенно он проводил параллели меж древними мужами и нашими воинами, которые шли умирать в чужой земле. Проповедь была построена великолепно, в самом патетическом месте голос пастора зазвенел. Никита оглянулся, в глазах Тесина блестели слезы. При первых же звуках проповеди казаки и калмыки повалились на колени. Не понимая ни слова, они слушали проповедь как музыку, и видимо, она проникла в их душу, лица молящихся стали торжественны, умильны и спокойны. -- Благодарю вас, господин пастор,-- сказал офицер по окончании проповеди, и фраза эта, произнесенная самым чистосердечным тоном, вдруг показалась Никите неуместной, слишком обыденной. Он стеснялся сознаться себе, как благотворно подействовала на него проповедь, как была она сейчас уместна. Все высветлилось в нем в эту минуту. Уже в тот день, когда он увидел армию нашу в движении, ощутил он в душе своей странное беспокойство. Оставив Гаврилу в маленьком польском местечке стеречь карету и имущество, он клятвенно заверил старого камердинера, что вернется сразу же, как найдет Белова. Но уже тогда он был уверен, что не исполнит своего обещания, Право же, не мог он не ввязаться в это огромное, истинно мужское дело, называемое войной. Даже мысли о Мелитрисе в последнее время несколько размылись очертаниями. Вот отвоюю, говорил он себе, а после сражения брошусь на ее поиски с полным рвением. А сейчас, прости, не могу. В предчувствии битвы люди как бы распространяли вокруг себя возбуждающие волны. Жизненные духи, о которых писал Декарт, как о тончайшей, газообразной материи, циркулирующей .в крови нашей, взбунтовались и требовали немедленного выхода действием. Вопрос для Никиты стоял только в том, куда примкнуть -- к пехоте или к кавалерии? -- Я не плохо владею шпагой,-- говорил он пастору,-- в навигацкой школе, в которой я учился в Москве, у нас был великолепный учитель. Тесин слушал внимательно, но, казалось, безучастно. -- Я, знаете, не люблю стрелять,-- горячился Никита. -- В этом есть что-то подлое. Право, мне это трудно объяснить... но если ты вступился за правое дело, скрестил шпаги с негодяем и нанес ему рану, пусть даже смертельную, ты соучастник, потому что видишь, как умирает человек, ты видишь его лицо. И конечно, душа твоя содрогается от гибели живой плоти. Волей-неволей ты ставишь себя на место раненого или убитого и как бы страдаешь вместе с ним за убийство. А из пистолета, да еще на войне, пальнул в неведомое... Ощущение такое, что на одного человека наваливается сразу толпа, и все такие активные: один пулю льет, другой ружье ладит, третий готовит трут и порох, а я только нажимаю курок. И все, кто изготовил ружье и пустил его в дело, не испытывают к жертве не только ненависти, а вообще какого бы ни было чувства. Они равнодушны, а человек убит. Правда, все это академические рассуждения, так сказать, умозрительные. Я в своей жизни никого не убил. -- Вы совестливый человек, князь,-- тихо заметил пастор. Подбодренный его понимающим тоном, Никита продолжал: -- Посоветуйте, к какому роду войск мне присоединиться? К драгунам или к гусарам? Наездник я не плохой. -- Здесь, князь, я вам не советчик,-- неизменно отвечал пастор Тесин. И вот после проповеди и отпущения грехов иноверцам, которые пойдут убивать его соотечественников, Никита понял, какой груз несет на себе этот невысокий, узкоплечий молодой немец. -- Как же так, отче, вы благословили их на бой... а в глазах у вас слезы?-- прерывающимся голосом спросил Никита. -- Я читал проповедь и тем, кто стоял передо мной, и тем, кто не мог меня слышать. Я жалею и плачу о них, о тех и об этих... И сейчас я дам вам совет. Князь, не берите лишнего греха на душу. Не убивайте! Солдаты -- и русские и прусские -- люди подневольные. Они присягу принимали, отечеству клялись -- они не могут не идти в этот бой. Но вы человек штатский, у вас нет другого дела, как слушать голос собственной совести. -- Но у меня есть долг перед своей государыней, перед армией! -- Война- подлое дело. Здесь все не правы. Мой король любит воевать и несправедливо занимает чужие земли. Но и ваша армия пришла на чужую землю. Кистрин сожгли... Зачем? Если у вас есть долг перед вашей армией, похороните после битвы убитых и помогите раненым. И тех, и других будет очень много Никита не нашелся, как возразить. Меж тем король Фридрих тайно от русских в одну ночь перешел Одер ниже Кистрина и отрезал Фермера от корпуса Румянцева, который направился к крепости Швет. Фермер никак не ожидал, что Фридрих явится так быстро, вот уж воистину скоропостижный король! Фермор узнал, что Фридрих находится на нашей стороне реки, когда отряд казаков натолкнулся на прусских голубых гусар. Последних было больше, и двадцать казаков было взято в плен, остальные ускакали. Надо было немедленно решать диспозицию битвы и выстраивать полки. Нападения можно было ждать в любую минуту. Позиция для нас была удобной. Фермор поставил армию лицом к югу, к речке Митцель, надеясь защититься ее высокими крутыми берегами, Именно так была расположена наша тяжелая артиллерия. Вся русская армия встала большим каре, центр которого разместился на холме. Внутри каре на склоне холма находились обозы и конница. Тогда Фермор еще не знал, что Фридрих пойдет на нас не с юга, как предполагалось, а с севера. Но прусские шпионы в подробностях донесли Фридриху нашу диспозицию, и Фридрих решил уничтожить русскую армию, прижав ее к реке и отрезав путь к отступлению. В исторической и мемуарной литературе довольно подробно описывается поведение Фридриха перед этой битвой. Как всегда перед ответственным сражением, он заново написал завещание, хотя был совершенно уверен в своем успехе. Он боялся только неожиданностей, неизбежных в войне с русскими. Армия Фермера превосходила численностью его войска. Округляя, скажем, что наша армия, не считая обозов и нестроевых войск, имела пятьдесят тысяч. На вооружении у Фермера было 250 пушек. У Фридриха было 32 тысячи солдат и сто пушек. Такое соотношение король находил вполне нормальным. Он выигрывал сражения и при большем перевесе противника в людях и вооружении, поскольку на его стороне были скорость, уменье, дисциплина, смелость и сам Бог! Он отомстит русским за сожженный Кистрин! Цорндорф В ночь накануне битвы Никита вместе с пастором Тесиным примкнул к обозу, стоящему внутри боевого каре. Там же предполагалось разместить лазарет. Странное он испытывал чувство. Вокруг огромное множество здоровых, любящих жизнь людей, они вовсе не хотят умирать и еще меньше хотят быть больными, но через несколько часов по велению непонятного Рока пройдут через чудовищную мясорубку, чтобы другие мужчины, чудом оставшиеся в живых, оказали им посильную помощь. И кто знает, может быть, завтра к вечеру он сам будет лежать с простреленной головой на груде окровавленных трупов. Никита обращал взор к деятельному, невозмутимому пастору, и неприятные эти мысли становились как бы отвлеченными, словно он читал поэму о войне и мысленно примерял на себя смертную судьбу героев. А пастор Тесин занимался своими прямыми обязанностями. К нему подошел вдруг молоденький офицер, почти мальчик. -- Господин пастор,-- сказал он еще ломающимся голосом.-- Я и мои товарищи желали из ваших рук приобрести Святых Тайн и примириться с Богом. Еще мы хотели бы отдать вам вещи на хранение и сообщить последнюю волю. . Здесь повторилась та же история, что с казаками и калмыками, только пастор уже не удивлялся, только спросил мальчика: -- Вы воспитаны в греческой вере? -- Да. Но я и мои товарищи вам доверяем. Подошло еще несколько офицеров, все встали вокруг барабана, который служил пастору жертвенником, и служба началась. "Мы вам доверяем",-- какие трогательные и простые слова,-- думал Никита.-- И я доверяю, поэтому скажу пастору свою последнюю волю". Ясная звездная ночь блистала над Цорндорфом. Никита нашел Большую Медведицу, Малую... Полярная, крохотная и самая важная звездочка, она указывала путь домой. Давно, в навигацкой школе, его учили находить в небе и атласе три главных звезды, по которым мореплаватели определяют путь корабля: Альдебаран [а Тельца), Альтаир (а Орла) и красный Антарес (а Скорпиона). Главные навигационные звезды так и не пригодились ему в жизни. Надо уснуть... хоть ненадолго, но уснуть, лечь в телегу, укрыться плащом. Говорят, битву выигрывает тот, кто лучше выспится. Перед сном он нашел Тесина: -- Пастор, могу ли я просить вас выполнить последнюю мою волю, если завтрашний день будет для меня смертельным? -- Я слушаю вас,-- тихо сказал пастор. Боже мой, сколько последних просьб и пожеланий уже выслушал он в этот день и как человек честный записал в памятной книжке. -- Найдите и защитите девицу Мелитрису Репнинскую. Если меня убьют, я завещаю ей все, что мне принадлежит. -- Не думаю, что мне удастся выполнить ваше последнее пожелание. Вопрос с наследством решает завещание. -- Я написал. Вот оно. Здесь всего четыре слова и подпись. -- Подпись должен удостоверить ваш закон, а не лютеранский пастор. Но я сделаю все, что будет в моих силах, князь. И подопечной вашей помогу. Но будем уповать на Бога. Вы останетесь живы,-- и он перекрестил Оленева лютеранским крестом. Фридрих добился того, чего хотел. Русской армии утром пришлось спешно перестраиваться, предполагаемый тыл стал фронтом. Уже разнесся по армии слух: король прусский не может простить сожженный Кистрин, потому повелел своим солдатам пленных не брать и не давать пощады ни одному русскому. Внутри каре не было видно, как перетаскиваются артиллерийские орудия, как меняются местами полки. Непорядок и быстрая перестройка русской армии давала о себе знать только разноликим, то стихающим, как прибой, то усиливающимся гулом, как вдруг раздался чей-то пронзительный крик: "Пруссак идет!" В нем была та же отчаянность, с какой в море сидящий на мокрее кричит: "Рифы!" Но была в этом крике и та же отчаянность счастья, с какой впередсмотрящий возвещает: "Земля!" Никита бегом поднялся на вершину холма. Отсюда приближение прусской армии было видно как на ладони. Пруссаки шли, казалось, неторопливо, в четком порядке, блестело на солнце оружие, бились знамена на ветру. Это было величественное, торжественное зрелище, только слишком похожее на детскую игру, когда великое множество солдатиков из олова, дерева и металла выстраиваются на зеленом сукне стола, чтобы через минуту, ведомые рукой игрока, начать маневры. Никита оглянулся и обнаружил за своей спиной пастора, он неотрывно смотрел на армию Фридриха, губы его шевелились, шепча молитву. В это время православные священники делали последний обход вдоль рядов солдат. Протопоп, окруженный священниками и служками с хоругвями и кадилом, ехал верхами по внутреннему каре и благословлял воинство идти на смерть. В этой группе Никита увидел и отца Пантелеймона, доброе, краснощекое лицо его было торжественно, губы скорбно сжаты. Он встретился глазами со стоящим в группе офицеров князем Оленевым и неторопливо перекрестил его. В это время солдаты, получив благословение, доставали из-за пояса кто кожаную, кто металлическую манерку, пили из нее водку и громко кричали: "Ура!" Пруссаки были близко, уже долетали до холма звуки их боевых барабанов. Потом вдруг строй армии Фридриха развернулся в кривую боевого порядка. По рядом русских прошел невольный вздох. Через минуту уже слышны стали звуки немецких гобоев. Они играли военный гимн: "Ich bin ja, Herr, in deiner Macht" * * Господи, я во власти твоей.-- Лютеранский пастор, выведенный здесь под именем Тесина,-- реальное лицо. Ой служил у Фермера и оставил миру свои мемуары. В них он написал, что сражение при Цорндорфе- это самое страшное из всего, что он видел в жизни, а вышеупомянутый гимн преследовал его до смертного часа, возбуждая в душе глубокую горесть. __________________ Началось... гром пушек был подобен грому, когда молния бьет у вас над головой. -- Пожалуй, нам следует спуститься к обозам,-- пастор тронул Никиту за рукав.-- Не стоит подвергать себя бессмысленной опасности. У нас будет много работы. Автор не будет описывать подробности этой страшной битвы, остановится только на ключевых ее событиях, о которых написано в каждом военном учебнике. Сражение началось 14 августа в 9 часов утра. Пруссаки напали на правое крыло русских, где стоял набранный Шуваловым особый "обсервационный" корпус. Люди, составляющие его, были замечательны в физическом и духовном отношении, но они никогда не были в бою. Но шуваловский корпус не дрогнул, выдержал прусскую стрельбу. И сдержал натиск вражеских гренадер. Здесь вступила наша конница, она расстроила прусские ряды и заставила их отступить назад. Начало боя было неплохим, уже 26 вражеских орудий было в наших руках, но дальше последовали неожиданности. Русская конница подняла страшную пыль, наступила, как писал в своих записках пастор Тесин, "тьма египетская". Ветер относил пыль и дым на вторую русскую линию, которая совершенно потеряла ориентацию и в пылу битвы начала стрелять по собственной коннице. В этот момент появился отборный прусский конный полк под командованием любимца Фридриха -- генерала Зейдлица и опрокинул русских драгун на их же пехоту. В смрадном, дымном воздухе образовался воистину ад, смешались русские и прусские солдаты, и началась рукопашная, то есть страшная, отчаянная резня. И в этом смешении тел солдаты не только не успевали посовеститься за убийство, как наивно рассуждал перед боем князь Оленев, они и лица противника не могли разобрать, а руководила ими одна ярость. Русские держались необычайно стойко. Известный наш мемуарист Болотов пишет в своих "Записках": "Сами пруссаки говорят, что им представилось такое зрелище, какого они никогда еще не видывали. Они видели везде россиян малыми и большими кучками и толпами, стоящих по расстрелянии всех патронов своих, как каменных, и обороняющихся до последней капли крови, и что им легче было их убивать, нежели обращать в бегство". Здесь случилась еще одна печальная неприятность этой баталии. Во время передислокации несколько полков наших случайно наткнулись на маркитанские бочки с водкой, в один миг они были вскрыты. Офицеры не успели вмешаться, тысяча солдат разом опьянела. Теперь им было море по колено, они не слушали команд, а валились на землю, сраженные не пулей, а зеленым змием. Полдневная жара и слепящее солнце, пробивающееся через дымовую завесу, довершили полное поражение правого фланга русских. После этого Фридрих двинул свои войска на наше левое крыло. Здесь пруссакам не повезло, нападение их было отбито, и пехота обратилась в бегство. Но конница Зейдлица явилась вовремя, чтобы помочь своим. И с той, и с другой стороны не хватало пороху, в ход опять пошли кинжалы и шпаги. С самого начала баталии Никита порывался выяснить, как идет битва, чей перевес, но пастор Тесин его удерживал. Стали поступать первые раненые, и всем нашлась работа. Скоро ядра стали попадать в лесок внутри каре. Этого Никита уже не мог стерпеть, он выпряг лошадь из телеги и поскакал в сторону нашего правого фланга. Скоро его остановил русский офицер. -- Простите, господин, но мне не ведено выпускать из этого четырехугольника ни одного человека. Раздосадованный Никита вернулся назад. Где-то совсем рядом гремела рукопашная, крики отчаяния, немецкая и русская речь сбились в один общий вопль. В этот момент Никита увидел лежащего на обозе того самого юного офицера, что от имени своих товарищей просил благословения на смерть. Офицер был ранен в живот, страдал он ужасно, но тем не менее не переставал твердить Тесину: -- Посмотрите нашего бригадира Сиверса, он дрался как лев, он без сознания, его необходимо перевязать. Ах, кабы можно было вывести его отсюда... Лесок внутри каре уже весь заполнился раненными. Те, которые могли идти, приходили сами, опираясь на ружья и мушкетоны, как на палки, кажется, уж не было дерева, чей ствол не служил бы опорой для измученной спины. Но и здесь раненых не оставляли в покое вражеские ядра. -- Надо выезжать отсюда. Пастор, прикажите грузить раненых по подводам. Санитарам помогали все, в том числе и русские священники. Лошади шли плохо, пугаясь звуков боя. Все тот же офицер остановил обоз с ранеными. -- Я пастор их величества Фермера,-- воскликул страстно Тесин.-- Именем все просвятейшей государыни нашей, которая заботится о своих раненых слугах, приказываю тебе пропустить обозы. Дабы быть понятым. Тесин вставлял русские слова, но караульный уловил одно только слово: Фермер. -- Кто это? -- спросил он строго, указывая на первую телегу, где лежал стонущий бригадир. -- Бригадир Сивере,-- вмешался Никита.-- Он истекает кровью, ему надо куданибудь под крышу, Надо сделать перевязки. А это пастор Фермера. Он сказал, -- и Оленев слово в слово перевел патетический приказ Тесинаговорил он громко, почти кричал, от беспрестанной работы артиллерии уши были заложены. При имени государыни караульный важно сделал честь. Никита улыбнулся криво, так странно выглядел этот ритуальный жест среди ада битвы. Обозы с ранеными благополучно выехали из леска и попали в неглубокий овраг. Густые заросли черной ольхи, калины, высокий бурьян скрывалискорбный отряд от взглядов воюющих, и русским и пруссакам было не до них. Следом за телегами шла колонна тех, кто мог передвигаться самостоятельно. У Никиты сейчас была одна забота, ему надо было сыскать лошадь. Откуда-то изза деревьев вдруг появился отец Пантелеймон, в глазах его стояли слезы. -- Батюшка князь, вы еще живы. Как я рад этому, как я рад,-- он закашлялся от едкого дыма. -- Я ничего не понимаю, где здесь наши" где пруссаки?-- с усилием крикнул Mикита, у него тоже першило в горле от едкого дыма. -- Главный лагерь там,-- священник махнул рукой куда-то на восток, за овраг.-- А главная битва сейчас идет по левому флангу. Отступаем мы, князь... гибнут люди. -- А где наш левый фланг? Священник махнул рукой за кусты, тонущие в плотном дыму. Туда Никита и поскакал. Когда он выбирался из овражка, шальной снаряд угодил в обозы с ранеными, разметав людей в разные стороны. Только два обоза удалось пастору Тесину вывезти за границы баталии. Было около пяти часов пополудни. Дрались до темноты. Слава Богу, в августе темнеет рано. Когда Никита очнулся от состояния непрерывного боя, в котором уже не понимаешь, кого и зачем ты лишаешь жизни, он обнаружил в руках своих окровавленную шпагу, кончик которой был обломан, на левой руке в предплечье саднила неглубокая режущая рана, крови много, но порез поверхностный, все колени его были заскорузлыми от крови -- своей, чужой... Пастор Тесин сказал бы, что он взял-таки грех на душу... Взял, не мог не взять, как сдержаться, когда в этом вселенском убийстве уничтожают своих? Трупы, стоны... Он сидел на земле, прислонившись к осине, с молодого, зеленого ствола ее была грубо содрана кора, здесь волокли пушки. Голова была пустой, ныло раненое плечо. И запах в воздухе был не только едким, дымным, но и кислым, пахло кровью. Он нашел глазами первую звезду... Будь свят усатый мусье, заезжий француз, который выучил его на третьем ярусе Сухаревой башни держать в руках шпагу. Он вспомнил рапирный зал, молодые лица друзей. Стали в стойку! Нападай! Делай захват! Укол с переводом и выпадом! Он никогда не любил фехтовать, но руки помнили, и это спасло ему жизнь. Когда-то он учил друзей мудрой пословице древних: Audi, vide, sile,-- слушай, смотри и молчи... И вот не мог промолчать, ввязался. Никита вдруг ощутил острую, почти звериную радость -- он жив! А что будет завтра? Усталость сморила русскую и прусскую армии, ночевали на месте битвы, скромно горели костры, в тяжелой тишине потрескивали уголья, на них готовили пищу. Как пишут историки, ни Фридрих, ни Фермор не могли приписать себе победу, но не хотели признать и поражение. Однако Фермор, желая сохранить армию, первый собрал солдат и увел их с поля баталии, поэтому Фридрих решил (формально с полным основанием), что он выиграл. Потери с той и другой стороны были страшные. Русские потеряли 20 000 человек, более ста пушек и 30 знамен. Пруссаки потеряли 12 000 солдат и 26 пушек. Потеря в людях была столь велика, что Фридрих не смог преследовать Фермера и отступил за Кистрин. О, эти победы! Все энциклопедии мира пишут, что Наполеон выиграл битву при Бородино, но все знают, чем кончился этот выигрыш. Такие же победы в битве с русскими были при Малоярославце, при Смоленске, много их было и в двадцатом веке. Не воюйте с нами, господа! Тревоги Сакромозо Только ступив на твердую землю портового городка Пиллау, банкир Бромберг, он же Сакромозо, перевел дух и благословил, своего ангелахранителя за то, что помог ему избежать очевидной опасности. Теперь надобно было действовать быстро. Не торгуясь, он нанял рыбачью лодку с косым парусом, которая к вечеру доставила его в Кенигсберг. До дому дошел пешком, благо оставленный на "Св. Николае" дорожный сундук не оттягивал руку. И уже взявшись за дверной молоток, он усомнился- а правильно ли сделал, явившись сюда? Вдруг в доме засада? Но так хотелось помыться горячей водой, переодеться в чистое, поужинать в привычной комнате, при свечах и чтоб пол не ходил ходуном, как последнюю неделю, что он уверенно отогнал тревожные мысли. Блюм еще не доплыл до Мемеля. Даже если симпатичный русский капитан повел с бароном решительный разговор, что маловероятно, а дурак барон разболтал все, что знает, то сведения эти еще в море. А когда Корсак привезет их в русский секретный отдел, он, Сакромозо, будет уже далеко. Он решительно ударил три раза в дверь. Так стучался только хозяин. Открывший дверь Генрих не позволил себе ни удивиться, ни радоваться, хозяин не любил эмоциональных встреч, дабы не подчеркивать лишний раз, что ему приходится вечно играть в прятки со смертью, пленом, ссылкой и прочими гадостями. -- Дай свечу... Ужин в библиотеку... Приготовь ванну и пошли кого-нибудь за Веделем,-- давал он отрывистые приказания, поднимаясь вверх по лестнине. Он зашел в библиотеку, плотно закрыл за собой дверь, и в ту же минуту трепетный огонек пламени беззвучно погас. Сквозняк... Окно открыто. Вокруг стояла абсолютная, плотная темнота, хоть ножом ее режь. И чье-то дыхание... Он почувствовал, что весь взмок. Надо было немедленно бежать из комнаты, но он не мог .сдвинуться с места. А может, он слышит собственное свистящее дыхание? Пусть так. Но что это за звук, такой странный, мягкий, трепетный? Чего он ждет? Удара в спину? Он нервно вздохнул, ударил кулаком в дверь и столкнулся с Генрихом, который нес трехрожковый шандал с ярко горящими свечами. -- А у меня погасла,-- глухо сказал Сакромбзо, и камердинер посмотрел на него с удивлением, услышав в голосе хозяина не раздражение, а дребезжащий испуг.-- Принеси еще свечей,-- сказал Сакромозо,-- и поживей. Страхи его кончились в один миг. Толстый ночной мотылек с неослабевающим рвением бился в стекло. Форточка была приоткрыта, но кто сможет проникнуть в комнату через столь малое отверстие? Ужин он съел с удовольствием. Явившийся Ведель- его правая рука в банковских делах, и не только банковских, поздравил с приездом и сказал, что все денежные операции закончились благополучно. -- Успех, конечно, переменный, ваше сиятельство, но ведь война. По другим каналам,-- он многозначительно изогнул бровь,-- новостей нет. -- Это уже хорошо. Новости могут быть и плохими,-- сказал Сакромозо,-- Я уезжаю. Когда вернусь, не знаю. Передай трем моим... ну, ты знаешь, о ком я говорю, чтоб легли на дно и носа не казали. А лучше, если бы они вообще уехали на время из Кенигсберга. Речь шла о трех, строго законспирированных прусских офицерах, используемых Сакромозо в качестве связных. -- Блюм попался,-- продолжал Сакромозо, страдальчески морщась. -- О! -- Я надеюсь, что он выпутается. Улик никаких, одни подозрения. Да и подозрения ни на чем не основаны. Весь вопрос в том, как барон себя поведет. -- Он поведет себя безобразно.-- Старческие глаза Веделя умно блеснули. -- Не скажи... Я обещал, что если он будет молчать, то непременно вызволю его из беды. Просто мне сейчас не до него. Ведель почтительно кивну л -- По счастью, о тебе не знает ни одна живая душа. Банковский служащий, не более... Но будь на всякий случай готов к неприятностям... И еще... мне нужен паспорт для проезда по всей территории, занятой русскими. Срочно! -- За день они не сделают такой паспорт. -- А если заплатить? -- Нельзя платить слишком много, русские становятся подозрительными. Такие паспорта они оформляют неделю. Но может быть, мне удастся сжать этот срок до трех дней. Потом они говорили о банковских делах, о Торговом доме Малина, и опять возвращались к уехавшему Цейхелго и попавшемуся Блюму. -- О девчонке Репнинской ни слуху ни духу,-- сказал перед уходом Ведель. -- Она сама даст о себе знать. Второй раз Цейхель ее не упустит. -- Ну так я пошел? Какое счастье, что судьба посылает нам людей, подобных Веделю -- преданных, честных и безотказных. Со стариком он был связан еще с тех лет, когда личина рыцаря Мальтийского ордена была главной в его жизни. Сидя по шею в горячей воде, Сакромозо позволил себе, наконец, расслабиться, и даже с некоторой жалостью подумал о Блюме, вспомнился его собачий, преданный взгляд и как он по-школярски одергивал свой яркий сюртучок и тряс дорогими кружевами. Приняв жалость за угрызения совести, Сакромозо отогнал их без сожаления. "Сейчас война, а мы солдаты Великого Фридриха. Надо быть мужественным!" -- подумал он высокомерно и принялся намыливать голову. Сакромозо должен был оставить Кенигсберг не только из соображений личной безопасности. В его дорожной сумке лежала тайная депеша из Англии королю Фридриху, он сам ее шифровал. На первый взгляд депеша не обнадеживала. Английское морское министерство подтверждало свои намерения относительно высылки эскадры в Балтийское море, но в связи с активными действиями русского и шведского флотов решила несколько отложить, то есть отодвинуть дату выхода эскадры. А куда отодвинуть, если сейчас середина августа? Понятно, что на следующий год. Но можно утешиться тем, что Англия подтвердила свою лояльность. Оставалось только надеяться, что Фридрих правильно поймет смысл депеши и не обрушит на Сакромозо свой гнев. По иронии судьбы то же самое донесение, но подписанное послом князем Голицыным, вез в Мемель Корсак. Весть эта была благом для России, но сколько было потрачено сил и денег, чтобы очевидное было названо очевидным. Хорошо, что наши герои не знали всю подоплеку этого дела, не видели ухмылки судьбы, а то жизнь показалась бы им глупым фарсом, и только. Уже в спальне, заранее уверенный в отрицательном ответе, Сакромозо спросил: -- В мое отсутствие не было неожиданных визитов? -- Был, ваша светлость. К удивлению Сакромозо, Генрих принес визитную карточку. "Князь Никита Оленев".-- золотое тиснение русскими и немецкими литерами. В отдаленном уголке памяти что-то промелькнуло серой мышью, зацепившись более за имя, чем за фамилию. Нет, не может быть... Если это тот самый князь, то он вовсе не хочет с ним встречаться. Знать бы только, какого черта понадобилось от него этому князю? Десять лет назад он уехал из России, зная, что вместо него в крепости сидит русский. Ни его имени, ни смысла этой истории он тогда не знал, и много позднее, уже после ареста Лестока один из прусских агентов, сидящих в Тайной канцелярии в Петербурге, сообщил фамилию человека, взявшего на себя добровольно крест заточения. Они, оказывается, перепутали кареты, бросив на сиденье сфабрикованную записку от великой княгини. Ну и пусть его сидит! Сакромозо хохотал, словно паяц в какой-нибудь итальянской комедии. История давняя, забытая, зачем беспокоить тени? Ему вовсе не хотелось встречаться с этим русским князем. Он хотел было позвать Генриха, чтобы сказать, что никогда, ни при каких обстоятельствах... Но передумал. Еще неизвестно, вернется ли он когда-нибудь в этот дом. Спать, спать... Ведель сделал невозможное. На следующий день к ужину он принес оформленный по всем правилам паспорт и увесистый мешок золота, которого так ждала армия Фридриха. -- Разрешите совет, ваше сиятельство. -- Разумеется. -- Я оформил паспорта на вас и на Генриха, но потеряйте день, пока оформят документы на вашу охрану. Я нашел двух достойных телохранителей, на них можно положиться. Про зверства казаков рассказывают такие ужасы, что кровь стынет в жилах. -- Угу... казаков я, может быть, и не встречу, а два верных телохранителя ограбят меня в первый же день,-- рассмеялся Сакромозо.-- И добро бы меня, а то великую Германию! Ведель только покачал укоризненно головой. -- Нет, кучера мне хватит с избытком,-- заключил Сакромозо.-- Мой экипаж с секретом. Я положу под, сиденья столько оружия и пороху, что смогу сражаться с целым отрядом русских. Но надеюсь, в этом не будет необходимости. По документам я скромный торговец, еду через Логув по делам в Познань, оттуда в Кистрин. -- Кистрин сожжен,-- хмуро сказал Ведель,-- газеты пишут, что в городе не осталось ни одного целого дома. -- Газеты всегда врут. Крепость не пала, а значит, хотя бы один целый дом в городе остался. В нем и переночую. -- Вы все шутите... -- А что мне остается? Я еду искать армию Фридриха, и я ее найду. После победы при Цорндорфе у короля должно быть хорошее настроение и большая нехватка денег. Спасибо, Ведель! Через час с небольшим от дома банкира Бромберга отъехала тяжело груженная карета. Генрих без лишних слов понял, что от него требуется. Камердинер был запаслив, и в доме бытовала присказка: "Еду налегке, без чемодана и Генриха". Сейчас надо было приготовиться к опасной и длительной поездке. Ни один квадратный дюйм площади в карете не пропал зря. Обширное второе дно вмещало в себя целый арсенал: открой узкий лючок под ногами, и можешь отстреливаться хоть от целой роты. В большой сундук был уложен почти весь гардероб хозяина, под козлами умостился дорожный погребец со столовыми принадлежностями, в карманах на дверцах кареты покоились складные вилка и нож в обоймице, фляга с вином, а также дорожный несессер. Хозяин осмотрел работу камердинера и сказал со смехом: "Ковчег!". Сакромозо уезжал в самом прекрасном расположении духа. Хорошо, что смертные не могут знать своего будущего! В противном случае они пребывали бы в состоянии постоянной мрачности и бессмысленной суеты, пытаясь избегнуть капканов, расставленных неумолимой судьбой. Сакромозо не мог знать, что вслед за нанятой им рыбачьей лодкой в Кенигсберг прибыл иол, то есть малая канонерская лодка, на борту которой находился матрос с фрегата "Св. Николай". Перед тем как перейти вслед за Сакромозо на прусский галиот, матрос получил от капитана Корсака письмо. Его следовало передать по адресу, который капитан не доверил бумаге. Матрос целый час твердил его наизусть, и только когда выговорил без запинки и дом, и улицу в Кенигсберге, Корсак назвал ему и фамилию адресата: некто Почкин, в собственные руки. Дорожная случайность Когда карета перевернулась, Сакромозо думал о высоком, а именно об Неннии Арториусе, названном потомками королем Артуром, о его рыцарях круглого стола, о самоотвержении и чаше Грааля, и вдруг огромный дуб на обочине рванул навстречу, яро заржали лошади, деревянная ось хрустнула с сухим, словно выстрел, звуком. И вот уже роскошный экипаж- воплощенная гордость и тщеславие хозяина -- лежит на боку, а его обитое бежевым бархатом нутро стало перевернутой на попа клеткой. -- Черт подери! Генрих, какого дьявола! Я же просил, умолял, не гони! Польские дороги- это проклятье! Сакромозо казалось, что он кричит громоподобно, но севшие голосовые связки рождали звуки не громче квохтания взволнованной курицы. Все произошло так быстро, что наш рыцарь не успел испугаться, только руки свело и сердце застучало в другом ритме, словно в спальню его внесли новые, очень громкие часы. Генрих, к удивлению хозяина, молчал. Когда Сакромозо выбрался, наконец, на свободу и окинул взглядом картину разрушения, то увидел, что Генрих, краснорожий весельчак и любитель пива, лежит с лицом белым, как блин, на земле в крайне неприятной для глаза позе, лошади беснуются, а рядом, выпутывая их из упряжи, хлопочут двое, по виду крестьяне или ремесленники,-- словом, особи мужеска пола в посконных портах и рубахах с грубой вышивкой. Откуда они взялись -- Бог весть. Не будь они откровенно белесы, один из них даже с сединой, он бы принял их за цыган, что шныряют по дорогам и крадут лошадей. Сакромозо хотел было крикнуть: прочь, бездельники! -- и даже ощупал пояс в поисках пистолетов, как заметил стоящую поодаль простую крестьянскую телегу, груженную соломой. Видно, не ругать надо случайных помощников, а благодарить. Обе его гнедые с заляпанными глиной гривами не пострадали, только дрожали крупно, перебирая ногами и таращась испуганно розовыми глазами. С кучером дело обстояло хуже. Генрих не умер, как в первую минуту подумал Сакромозо, но придавленная каретой нога его сломалась, а от боли он впал в глубокий шок. Мужики работали так быстро и споро, что Сакромозо не успел дать им каких-либо указаний. Да и не до этого ему было. Он приклеился взглядом к днищу экипажа. Если бы оно треснуло, то из потайного ящика прямо на дорогу потекли, мешаясь с дробью, талеры. Сейчас оставалось только молиться Богу и не мешать. Каким-то чудом, действуя сломанной оглоблей как рычагом, добровольные помощники поставили карету на колеса. Когда крестьяне подняли с земли Генриха, тот застонал, но глаз так и не открыл. Они не спросили, куда нести кучера, сами поняли, что окровавленная нога перепачкает внутреннюю обивку кареты, и понесли бесчувственное тело к телеге, уложили его там на солому и для тепла прикрыли рогожей. После этого они вернулись к карете. -- Что делать будем, барин?-- спросил тот, что помоложе. У него были хитрые, рыжие глаза и нос уточкой с характерной пупочкой на конце, словно щипцами придавили. "Какие у славян носы непородистые,-- подумал с раздражением Сакромозо и перевел взгляд на второго, пузатого, с сединой на висках. Вид у второго был вполне благообразный, лицо даже можно было бы назвать красивым, если бы не опаленные до корней брови, из-за отсутствия столь важной детали лицо его выглядело неприлично голым. -- На пожаре опалил,-- буркнул крестьянин, не опрятным движением локтей подтягивая порты на большом, мягком, как тесто, животе.-- Карету вашу чинить надо,-- добавил он степенно.-- Тут недалеко кузня. -- Там же постоялый двор,-- вмешался первый с носом уточкой.-- Вы можете следовать туда верхами, а карету мы пригоним. -- Нет,-- твердо сказал Сакромозо.-- Я останусь здесь. Сейчас он очень пожалел, что не уложил деньги и тайную депешу английского министра Питта в обычный дорожный сак. Придется покориться ситуации, не доставать же под внимательным взглядом двух...-- он подыскивал слово и уверенно нашел его -- двух разбойников тщательно спрятанное золото. -- Я останусь здесь,-- повторил Сакромозо,-- а вы поезжайте в кузницу и приведите людей. Я заплачу. Телега с бесчувственным Генрихом неторопливо свернула на проселок. Целый час пришлось рыцарю торчать в одиночестве в разбитой карете, но когда появились люди с постоялого двора во главе с "носом уточкой", дело сладилось быстро. Пришедшие качали головами, цокали языком, жалея поцарапанную карету, а потом как-то в один миг починили упряжь. Певучую славянскую речь с огромным количеством шипящих звуков Сакромозо воспринимал как музыкальное сопровождение, в котором клавесин слишком дребезжит, а скрипки путают партию. В отсутствие людей Сакромозо пересыпал золото в наплечную сумку, она отчаянно тянула плечо вниз, а рыцарь изо всех сил старался показать, что она невесома. Зато теперь он мог оставить карету в кузнице без присмотра. Наутро вопрос настырного крестьянина повторился. -- Что делать будем, барин?-- и носом повел эдак нагло. А черт его знает, что делать? Можно скакать верхами, до Логувского монастыря- здесь не более тридцати верст, а там можно попросить экипаж. Но монахи скареды, просто так не дадут. Конечно, если им заплатить, то они доставят экипаж в Логув. Но ведь обдерут его всего по дороге, а потом скажут, что на них мародеры напали. -- А не согласишься ли ты, милейший, пойти ко мне на службу? Сам видишь, кучер нужен. Сакромозо остановился на этом с носом уточкой только потому, что тот довольно бойко трещал по-немецки. Акцент, конечно, чудовищный, слова исковерканы, все на уровне "твоя моя понимайт", но ведь действительно все "понимайт" и сам может объяснить, что хочет. -- Ну что ж, можно,-- немедленно согласился крестьянин. --Ты кто? -- Ремесленник. Сапоги тачаю. Зовут Стефан. Как платить станешь? Вот тут Сакромозо и проявил бдительность. Мало того что Стефан, не торгуясь, принял его условия, прямо скажем, не сулящие особых выгод, он еще посмотрел на рыцаря не столько хитрым, сколько пытливым взглядом. Сакромозо допускал, что простолюдины могут быть хитры и себе на уме, но у этого в лице появилось вдруг другое, умное выражение. И по-немецки затарахтел уж как-то слишком бойко. -- А напарник твой, этот...-- Сакромозо показал руками обширный живот,-- умеет лошадьми править? -- А как же... В крестьянстве жить -- да не уметь. -- А по-немецки как? -- Да мы все одинаковы. Не один год под германцем живем. -- Вот и позови его, пузатого без бровей. Так у Сакромозо появился новый кучер, он даже имени его не узнал, так и звал -- по профессии, кучер да кучер, молчаливая бестия, все глазами по дальним углам шарит, прямо не смотрит. Но хоть сам не навязывался на козлы лезть, и то хорошо. Значит, не держал в мыслях непременно ограбить богатого путешественника . -- Едем в Логув. Дорогу знаешь? Безбровый неопределенно пожал плечами, мол, что не знаю, спросим. -- Хорошо бы добраться туда к вечеру. Стрелять умеешь? -- А зачем стрелять?-- поинтересовался безбровый. -- Да мало ли... Ладно, гони... Ехали без приключений, если не считать отряда русских драгун, которые остановили их при переезде через реку, чтобы проверить паспорта. До Логува было уже рукой подать. За себя Сакромозо не боялся, но, к его удивлению, у новоиспеченного кучера тоже была проездная бумага. При проверке документов безбровый совсем стушевался и даже занервничал, и Сакромозо понял, что ему есть что скрывать. Скоро и дорожный патруль остался позади, лошади шли ходко. Вскоре поднялись на высокий, плосковерхий холм, с которого как на ладони видны были и яркий закат, и отражение его в озерах, и лежащий меж двух озер монастырь с высокой толстой башней и крепостными стенами. Еще миг, и видение монастыря скрылось, дорога пошла вниз буковым лесом. Сквозь стволы деревьев медно полыхало небо. Логувский монастырь принадлежал ордену госпитальеров, или ионитов, как называли они себя на старинный лад. Крепостным стенам и замку было более четырехсот лет, они стояли на земле, принадлежащей когда-то Великополыне, а теперь Бранденбургу, поэтому вполне понятно, что и настоятель, и вся монастырская братия служили верой и правдой не только Богу, но и Великому Фридриху. Но почему Сакромозо, вольный ворон и перекати-поле, уже более пятнадцати лет предан прусскому королю, нужно объяснить подробнее. Если в двух словах: и тот (хозяин) и другой (слуга) принадлежали к великому братству "вольных каменщиков", где нет ни слуг, ни господ. Вот здесь надо перевести дыхание, надобно найти правильный тон, дабы не впасть в романтическую пошлость, где все розы, грезы, кресты и замки, таинственные символы и эзотерические тайны -- это с одной стороны. С другой же стороны автор ни в коем случае не хочет бросить тень на масонство, определив туда если не злодея, то уж во всяком случае не любимого героя. К термину "жидомасонство" я отношусь примерно так же, как к "жидохристианству", то есть полной нелепице, а тем, кто со мной все-таки не согласится, я посоветую пойти в хорошую библиотеку и заняться изучением материала *. * Не моему времени и не моему поколению насмешничать над масонами, тем более русскими. "Что есть свободный каменщик?" -- вопрос из катехизиса. И ответ: "Он есть свободный человек, умеющий покорять волю свою законам разума". Масонство в России как реальная сила (их было немного, 30-50 человек) заявило о себе во второй половине XVIII века, а уже в 1792 году главный из них, талантливейший просветитель, был осужден императрицей за "колобродство, нелепые умствования и раскол". Сам митрополит Платон заступился за Новикова письмом к Екатерине, "...молю всещедрого Бога, чтобы не только в словесной пастве, но и во всем мире были христиане таковые, как Mовиков". В XVIII веке понятия Разум и Бог не были взаимоисключающими, они никак не противоречили друг другу. Позднее писали, что Новиков попал под суд по проискам иезуитов. Может быть, но вероятно другое. Екатерина боялась влияния масонов на наследника Павла Петровича, и самого наследника боялась. Обычная борьба за трон, как все знакомо... Новиков был заключен в Шлиссельбургскую крепость в ту самую камеру, где сидел и был убит несчастный принц Иван Антонович. Автор не претендует на широкое знание предмета (масонства), но, отдавая дань времени, не может оставить без внимания столь сильное политическое и нравственное движение в обществе. Сколько их было в XVIII веке, чисто внешних игр в ритуал и таинственность! За символами и "иероглифами нравственности" они прятали истинно христианское учение. В то время как современные мне теологи, алхимики, маги, шаманы и суперколдуны в главной своей ипостаси -- суета, пустота и морок. _____________ Однако мы уже приехали. Была глубокая ночь. Отворились кованые ворота, и хромой монах в надвинутом на глаза капюшоне, с зажженным фонарем в руках приковылял к карете. Узнав Сакромозо, он зашептал слова приветствия или молитвы, а может, и вовсе проговорил пароль, из которого сидящий на козлах кучер, как ни напрягал слух, не понял ни слова. -- Накорми лошадей да устрой моего кучера. Что отец-настоятель? -- Здоровы, слава Всевышнему. Тяжело ступая затекшими ногами, Сакромозо пошел по мощеной дорожке в глубь двора, где над узким порталом горел фонарь. Там размещалась монастырская гостиница. Урим и тумим (Лирическое отступление) Мы забыли упомянуть, что Сакромозо был мистиком. О, сколь противоречива человеческая натура! XVIII век, вошедший в историю как век Просвещения: энциклопедисты, Вольтер, Руссо, точное знание, принципы трезвости, полезности, здравого смысла и насмешки над суеверием и излишней чувствительностью. Немецкий философ Христиан Вольф считал "деятельность чувств низшей способностью познаний", а превыше всего ставил законы логики. Но то, от чего предохраняли и с чем боролись адепты идей просвещения, расцвело в XVIII веке пышным и вольным цветом, как сорняк на забытой пашне. Чувствительность переходила в экзальтацию, религиозность подменялась самым низкопробным суеверием и мистицизмом. Современники сами говорили о себе с насмешкой, не понимая, как могут мирно сосуществовать столь полярные мнения. Одна из берлинских газет писала с грустью: "мы с трудом достигли вершины разума и убедились, что не все предметы доступны нашему пониманию. Недовольные сим положением, мы бросились в глубочайшую пучину суеверий и ищем новых открытий в мраке средневековья и схоластической философии". Все вышесказанное имеет прямое отношение к рыцарю Мальтийского ордена ионнитов маркизу Эгюсту Сакромозо. Впрочем, мы не будем углубляться в подробности его происхождения, они покрыты мраком. Неизвестно даже, фамилия это или псевдоним. Говорили, что он француз, другие склонялись к тому, что он испанец, были люди, которые причисляли его к племени басков, что уж совсем вздор. Одно то точно, немцем он никогда не был и на службу к Фридриху попал случайно *. К 58-му году, когда он верой и правдой зарабатывал в своем банке деньги на войну, отношения его с мальтийцами сильно охладились и держались на том, что Сакромозо иногда выполнял роль посредника между Орденом и королем Пруссии. * Умные люди говорят, что случайность это высшая закономерность. ______________ Сакромозо отошел от задач и деятельности Мальтийского ордена. Еще в России он намекал кой-кому, что дела Мальты бесперспективны, что Европа уже не заинтересована в Ордене, как раньше. Да и от каких пиратов защищать склочный материк, если корсары исчезли, пираты повымерли и Мадагаскарская их республика переживает тяжелые дни. Сакромозо разочаровался в рыцарстве и воспылал верой в идею креста и розы, в шестиверхую звезду и мистерии вольных каменщиков. В словах этих есть определенная неточность. Первоначальный орден любви и братства со временем оброс такими мифами, что зачастую трудно отделить масонов от ионнитов, последних от мальтийцев, мальтийцев от тамплиеров, а всех вместе от розенкрейцеров*. * Розенкрейцеры называли себя истинным орденом Иисуса, но это не мешало им использовать алхимию, каббалу и искать философский камень. ________________ Масонство в Германию пришло из Шотландии. Первые немецкие масоны ездили на заседания своих лож через Ла-Манш. Но скоро английский мастер разрешил открыть в Гамбурге постоянную ложу, которая носила впоследствии имя "Авесалом". Первоначально в нее входило одиннадцать "немецких господ и добрых братьев". Привлечение в ложу Фридриха было большой победой вольных каменщиков. Это случилось в 1738 году, будущий король был тогда еще кронпринцем. Поначалу Фридрих был очень активен, он даже основал в собственном замке в Ренсберге масонскую ложу и принял звание гроссмейстера. Его примеру последовала знать, но, став королем, Фридрих охладел к масонству- либо делом заниматься, либо в мистические бирюльки играть. И какое, к черту, нужно ему вольное братство, если самое интересное в мире дело война. Однако масоны Европы все равно относились к нему как к своему. Война раздувает любое мистическое пламя, и на полях сражений быть масоном считалось признаком хорошего тона, товаром качества. Как уже говорилось, первоначально масонство вовсе не было носителем сакральных тайн. Орден был открыт для всех, кто жаждал самоусовершенствования, братской любви и внутренней свободы, но Сакромозо попал в ложу именно влекомый тайной. Его чрезвычайно занимали обряды, символы, масонские ковры с вышитым отверстым гробом, символические циркули и наугольники приятно волновали душу. А настоящими носителями тайн были именно розенкрейцеры, заявившие о сем как о ветви масонства. Их тайна была связана с древними ессеями, александрийскими гностиками и легендарным Гермесом Трисмегистом- отцом египетского оккультизма. Со всей страстью скучающий Сакромозо бросился на поиски истины. Это сейчас просто, возьми хорошую энциклопедию и читай про катаров, тамплиеров, изумрудную скрижаль, хиромантию и символы Таро, а в век Просвещения все это было за семью печатями, собирать надо было по крохам. Но тайна, полученная из живых рук, особенно волнует. Да осилит дорогу идущий! Сакромозо взволнованно читал древний трактат Трисмегиста: "Смерть есть наше освобождение из 3 материи. Тело есть куколка (кроизолинда), которая открывается, когда мы созрели для более высокой жизни. При смерти наш дух выходит из тела, как аромат из семени цветка". Древние тексты были убедительны, и, конечно, он им верил, что не мешало ему обращаться с собственной телесной оболочкой с возвышенной бережливостью. Сакромозо был истинным сыном своего века. При внешней смелости он панически боялся умереть, самые мысли о смерти он прятал от себя так тщательно, словно обладал даром бессмертия. Ему очень по нутру пришлась масонская мудрость: де, истинный масон умрет не прежде, чем утомится от жизни и сам возжелает смерти. В руки к Сакромозо попал розенкрейцерский трактат, где подробно объяснялось, как приготовить "утрим и тумим" -- вещество, с помощью которого можно разговаривать с духами и потусторонним миром, но ему и в голову не пришло заняться этим практически. Но красота рецепта его поразила: берешь сосуд, в нем смешиваешь майскую росу, собранную в полнолуние, две части мужской и женской крови от чистых целомудренных людей. В этот же сосуд надо было добавить "один гран тинктуры из анимального царства", то есть животного. Согласитесь, это волнует. Конечно, он читал пастора Рихтера "Теорико-практическая теофилософия -- истинное и совершенное приготовление философского камня братства ордена Злато-розового креста", но при этом получал золото не в тигле алхимика, а в конторе, которая называется банк. Словом, наш герой был очень практической натурой, он был умен, образован, иногда циничен, жизнь любил страстно, зачем же нужны ему были оккультные масонские сумерки? Бог весть... Творец бывает не только добр или коварен, иногда он шутит шутки. Эти шутки и сослужили Сакромозо плохую службу, но об этом впереди, а пока вернемся к сюжету. Логув Готический сводчатый зал на первом этаже сразу за приемным покоем был самым красивым помещением замка. Его почти не коснулась перестройка, и он являл собой тот вид, который дали ему архитекторы и художники в XV веке. Высокие стрельчатые окна на уровне галереи посылали рассеянный свет, оттеняя мозаичный пол, дивные итальянские полотна, гобелены и лиможские расписные эмали, изображающие Страсти Господни. Замок построили рыцари-мальтийцы, затем он был отдан монастырю госпитальеров. Еще шла утренняя месса, до залы долетали музыка органа и пение, Сакромозо даже казалось, что он улавливает запах ароматного воскурения, идущий из кадильниц в храме. Прошло еще полчаса. Раздались удары колокола, и тут же кто-то осторожно коснулся плеча Сакромозо. Он неторопливо оторвал взгляд от созерцания Всескорбящей. Перед ним стоял молодой монах с красивым, нежным лицом. -- Месса кончилась. Господин настоятель ждет вас. Наконец-то! И вот они сидят в просторной келье настоятеля, на широком столе аппетитный дымящийся завтрак. Слава Богу, до поста далеко, а настоятель, добродушный сангвиник, не считал чревоугодие смертным грехом. Не было забыто и монастырское вино: крепкое, густое, с запахом трав и миндаля. От вина настоятель отказался- годы, седьмой десяток начал, отсчитывает время, в сердце перебои, подагра замучила. Но рябчики на вертеле, бутылочки с сотейным медом, сыр со слезой, спаржа -- очень неплохо для завтрака! Это сердцу не повредит... Ели молча, ни о погоде, дороге, здравии более не было сказано ни слова, формальная часть встречи кончилась еще до завтрака, и только когда все тот же монах-секретарь убрал со стола, Сакромозо перешел к деловому разговору. -- Отец мой, где Гроссмейстер?-- Король был назван масонским именем не из конспирации, это был знак доверия к настоятелю и его обители.-- Газеты пишут, что мы одержали великую победу. Настоятель, сложив руки в замок, спокойно и внимательно смотрел на собеседника поверх очков. -- Вы имеете в виду битву при местечке Цорндорф? Еще одна такая победа, и король останется без армии. Пока он считает потери.-- Он вздохнул и начал неторопливо перебирать четки. Удивительно, сколько подробностей узнал о Цондорфской битве настоятель! Бусины четок щелкали в такт его словам. Руки у настоятеля были большие, мясистые, персты хорошей формы, очень белые и чистые, как у покойника. Дойдя до трагического момента в описании битвы, он бросил четки и стал помогать себе в рассказе жестом, складывая руки значительно и важно. Он словно обряд над покойником творил, Сакромозо стало неприятно, и он отвернулся в угол, только бы не видеть гипнотизирующих рук. -- Относительно того, где находится сейчас их величество и армия, я буду иметь сведения завтра,-- кончил настоятель свой рассказ,-- А вы хотите видеть короля? -- Я везу деньги их величеству. -- Ка-ак? Без всякой охраны?-- Бледные руки стремительно взвились.-- Это безрассудно, друг мой. Мне ежедневно доносят о подвигах русских на дорогах, они не знают жалости. Кроме того, армия короля тоже мародерствует, угроза смертной казни уже никого не пугает. Люди стали растленны, безбоязненны и алчны.-- Он перевел дух и спросил спокойным, деловым тоном: -- А зачем вам вообще ехать в пекло войны? Оставьте деньги здесь. Как обычно, по описи. Через неделю вся сумма ляжет на стол их величества. Сакромозо повел шеей. -- Нет, я сделаю это сам. У меня важное дело к гроссмейстеру. -- Я понимаю, не зря же вы ездили в Англию. Но одно другому не мешает. На монастырскую казну пока никто не поднимает руку. "Кроме самой монастырской казны..." -- усмехнулся про себя Сакромозо. Но это не главное... Не может он сказать настоятелю, что деньги, которые он вез королю, должны были хоть как-то компенсировать плохую весть, зашитую в его камзоле. Узнав об отказе англичан воевать с русскими на море, Фридрих будет в бешенстве. Стоило ли сидеть месяц в Лондоне, обивать пороги коллегий и кабинетов, завуалированно предлагать взятки и без умолку говорить, чтобы теперь поток королевской брани обрушился на его рыцарскую голову? Честно говоря, он и не рассчитывал победить прямо в лоб надменных и вертких английских чиновников. Расчет Сакромозо был в другом. Братья масоны в Кенигбеке заверили его, что весь английский флот находится в полной зависимости от Ордена, и он искренне поверил, что сухопутные вольные каменщики Правят там морской бой. Камень за камнем воздвигаем мы стену, постигая истину, стена наша- вавилонская башня -- путь в Богу. А что сейчас более угодно Вседержителю, как не сокрушение русских, нации обширной, сомнительной, вероломной и дикой? Русские вмешиваются в дела Европы, как полицейские на своем подворье. Масонская лопата должна вычистить эту скверну! От мыслей о завалах порока и выгребных ямах соседа, которые вычистит Орден, Сакромозо перешел к размышлению о добронравии, которое придет потом, после войны. И воссияет любовь! Привычные термины должны были разгорячить кровь и вызвать благородный гнев. Но видно, трут отсырел, вместо благородного гнева откуда-то из тьмы души выпорхнула неопрятная мыслишка: "А забавно, что русские зазнайке Фридриху по заднице надавали!" -- О чем вы задумались, мой рыцарь? -- О благодати, отец мой, о благодати. А сейчас я хотел бы видеть брата Себастьяна. Наставник смущенно потупился, но при этом истово кивнул головой. Он был добрым и совестливым человеком, и смущение его было понятно- Одно дело служить монарху, наместнику Бога на земле, но совсем другое потворствовать занятию отнюдь не божественному. Брат Себастьян выполнял для Сакромозо поручения весьма щекотливого свойства. Чем рыцарь подкупил монаха, понять было несложно. Звонкая монета в святых стенах ценится ничуть не меньше, чем на мирских площадях. Устраивая свидания Сакромозо с членом общины, настоятель закрывал глаза и затыкал уши, отводя для тайных встреч самую глухую келью в замке, так называемую "коричневую". Келья эта служила тюрьмой для совершивших малую провинность. За большую провинность монахов сажали в подвал. Посылая брата Себастьяна в коричневую келью, настоятель как бы одновременно и наказывал его за мелкий проступок против устава. Серебряный колокольчик слабо звякнул, немедленно возник монахсекретарь. -- Брат мой, проводите господина в коричневую келью. Да позовите ко мне брата Себастьяна. Он занят в лазарете. Монах молча поклонился. Сопровождаемый Сакромозо, он вышел на монастырский двор, оттуда прошел в церковь. Она была пуста, только у алтаря горели свечи. У скульптурного изображения Девы Марии стояли огромные охапки цветов в простых глиняных сосудах. Сакромозо подошел ближе, желая помолиться. Только тут он увидел распростертое на мраморном полу тело. Монах лежал лицом вниз, он был неимоверно худ, из-за обмякших мышц тело его казалось почти плоским. Уж не мертвец ли?-- мелькнуло в голове у Сакромозо, но тут же он понял- это был "час размышления о грехах", обряд, который периодически проходят все монахи. К перилам алтаря была прислонена табличка: "Дорогие братья, помолитесь о заблудшей душе монаха". Молитва Сакромозо не отняла много времени. Когда он вслед за секретарем проследовал в боковой придел, лежащий на полу так и не пошевелился. От бокового придела шел узкий коридор, он кончился лестницей, круто уходящей вниз. --Лестница утыкалась в низкую дубовую дверь. Секретарь поставил свечу на выкрашенный в коричневую краску стол и удалился. Камера представляла собой небольшое помещение, которое из-за высокого сводчатого потолка вовсе не казалось тесным, но сама мысль, что ты находишься много ниже уровня земли, а также отсутствие окон мешали дышать полной грудью. Сакромозо вдруг неприятно вспотел. Над столом висело старинное деревянное распятие, Правая нога Христа была потрачена временем, выточенная заново и ловко приставленная к облому конечности сильно отличалась по цвету от всей скульптуры, и в неярком пламени свечи казалось, что Спаситель стоит на одной ноге. Брат Себастьян вошел с неслышностью света, проскользнувшего в образовавшуюся щель. Он откинул капюшон, обнажив сильную и стройную шею, сел на скамью и замер, опустив очи долу. -- Для меня есть новости? -- спросил Сакромозо, положив на край стола небольшой, но плотно набитый кошелек. Монах подался вперед, закатил глаза и голосом, лишенным всякого выражения, произнес нараспев: -- Господь сподобил рабу его найти некую девицу, овцу заблудшую. Оная девица обреталась в Познани, где жила в доме под присмотром двух русских. Сей дом, тайна которого русскими оберегалась тщательно, расположен в близости от собора святых ионнитов. Известный вам господин похитил девицу и отвез в Кистрин, гд