угие картины, шторы, здесь все надо обживать заново. Были сделаны первые визиты. Вначале, конечно, Корсакам. С Софьей Анастасия встретилась, как с доброй подружкой, хоть и не виделись они без малого три года. Самой интересной темой для хозяйки дома были Николенька с Лизонькой. Анастасия умела слушать, и потому весь вечер выглядел как оживленная и приятная беседа. Алексей перед Анастасией робел, был очень предупредителен и ласков, а она, заметив его смущение, безобидно над ним посмеивалась. На следующий день были у Оленевых. Мелитриса ее поразила, уж больно юна и как-то ни на кого не похожа. Разговор шел вначале вполне светский, Мелитриса чопорно разливала чай. Мужчины задержались в библиотеке, и оттуда раздавались веселые восклицания и хохот. Наконец собрались все вместе за столом под старинным шандалом в тридцать свечей. -- Анастасия Павловна, тебе, небось, Сашка все уши прожжужал про наши приключения?-- спросил Никита. -- Я ей про другое жужжал,-- улыбнулся Александр.-- Зачем понапрасну людей пугать? -- О чем ты, Никита? -- Про Цорндорф и Кистрин! -- воскликнул тот. -- Я не люблю слушать про войну... Анастасия не уловила мига, когда разговором завладела Мелитриса. Рассказ ее был временами сбивчив, иногда она по-детски больше отдавала внимания детали, чем главному, в особо трагические мгновенья круглила глаза и, увеличенные линзами, они становились огромными и темными, как два омута. Стул ее как бы сам собой двигался к мужу и, наконец, Никита обнял ее: -- Успокойся, душа моя... все позади. В карете Анастасия призналась Александру: -- В первые минуты я все прикидывала, может ли эта девочка быть моей дочерью? А почему нет? В крестьянстве в четырнадцать лет рожают. А потом узнала ее историю. По сумме прожитого -- мы ровесницы. По служебным делам Александра беспокоили мало, но потом вдруг появились посыльные с записками то от Никиты, то от Лядащева. -- Это как-то связано с судьбой Мелитрисы?-- спросила Анастасия и, не дожидаясь ответа мужа, добавила: -- Ты, Сашенька, уезжай из дома когда хочешь и на сколько хочешь. У меня сейчас в доме дел... выше головы. Теперь она редко бывала дома вечерами, побывала в театрах, навестила старых, еще материнских знакомых, словом, жила открыто, пытаясь наверстать упущенное за годы болезни и беды. Каждое утро лакей приносил на подносе несколько писем и приглашений. Однажды из груды надушенных, прихотливо сложенных конвертов она достала длинный, узкий, не похожий на прочие- И хотя на обертковой бумаге не было печатей и других канцелярских символов, по конверту сразу было видно -- казенное. Анастасия развернула бумагу, рука ее против воли задрожала. -- Александр Иванович Шувалов удостаивает меня аудиенции,-- сказала она мужу с горечью. -- Что от тебя понадобилось Тайной канцелярии? -- с негодованием воскликнул Александр и осекся, предчувствуя ответ Анастасии.-- Мне поехать с тобой? --Да. Шувалов воспринял появление Белова вместе с Анастасией как должное, хотя в депеше об этом не было сказано ни слова. Прежде чем приступить к разговору, глава Тайной канцелярии сам поставил у стола второй стул, предложил сесть, а потом долго перебирал содержимое двух папок. Нервное подергивание правого глаза сообщило, что он нашел, что искал. -- Я рад приветствовать вас, графиня Анастасия Павловна. Сразу перехожу к главному. Вынужден огорчить вас прискорбной вестью. Матушка ваша графиня Анна Гавриловна Бестужева скончалась в ссылке. Александр резко подался вперед, стул под ним противно заскрипел. Он скосил глаза на жену. Лицо Анастасии было белым, как алебастр, но спокойным. -- Вы знаете это наверное? -- она твердо смотрела в глаза Шувалову: -- А как же, голубушка. Во вверенном мне учреждении ошибок не бывает. Белов почти физически ощутил, как напряглось тело жены, голова ее вскинулась, сейчас она заголосит, запричитает! Каким непроходимым глупцом и недоумком надо быть, чтобы, сообщая дочери о безвинно загубленной матери, загубленной этой самой канцелярией, заявить, что они не делают ошибок. -- Когда это случилось?-- голос Анастасии был сух, как и глаза ее. -- Пять месяцев назад, в конце мая? Шувалов открыл правую папку, взял верхнюю бумагу, близко поднес к глазам. -- Совершенно верно. Именно двадцать пятого мая. Но почта из Якутска идет долго. Позволю вас спросить, какими источниками располагаете вы, имея знания об этом предмете прежде моей канцелярии? -- Ну какие же у меня могут быть источники, ваше сиятельство. Это не более, чем предчувствие- Вы верите в предчувствие? Шувалов недовольно хмыкнул. Руки его опять нырнули в папку и извлекли два старых письма. Оба были писаны на плохой, измахренной по краям бумаге, жирные пятна от сальной свечи разукрасили текст. Анастасия догадалась, что это за письма, и протянула руки к ним с той трепетностью, с какой мать тянется к беспомощному младенцу. Да, так и есть, ее почерк. Анастасия не выдержала, всхлипнула, но тут же взяла себя в руки. -- Я благодарю вас, граф, что вы нашли время сообщить мне об участи несчастной усопшей. Я понимаю, вы сделали это не по обязанности, а по доброй воле вашей. Простите мне мои слезы. -- Они уместны,-- сухо сказал Шувалов и задергал щекой. -- Спасибо за письма, граф. Домой ехали молча. Александр прижимал Анастасию к себе, и она тихо плакала, плечо камзола стало мокрым от слез- Потом они сидели в небольшой, пустоватой комнате, которая была когда-то спальней Анны Гавриловны. Одинокая свеча стояла на туалетном столике. Они читали письма- Вначале вслух, потом про себя. Первое письмо было ответом Анны Гавриловны на сообщение дочери о свадьбе. Десять лет назад... Ссыльная радовалась за дочь и благословляла ее. Второе письмо было писано год назад- В нем мать писала, что силы ее слабеют, что, видно, скоро Господь призовет ее к себе, но тон письма был бодрый, де, живу благополучно, а поскольку палач не лишил ее языка, а только "резанул малость по мякоти", то говорить она может -- "не очень ловко, но меня понимают". Еще писала Анна Гавриловна, что дом ее обитания хорош и совсем не тесен, что принимает много и люди все достойные, что духовник отец Кирилл тоже из ссыльных -- воистину святой человек. Ни слова жалобы не было в этих письмах, и, только когда она напрямую обращалась к дочери, в ее вопросах, пожеланиях и увещеваниях звучала такая страсть и вера, что можно было домыслить и смертную тоску ее по дочери, и обиду на страшную и убогую жизнь, на которую обрекла ее императрица. -- Ты, Сашенька, не бойся за меня. Я понимаю, что страшно. Я выздоровела только тогда, когда мать померла. Совпадение или Божий промысел? Я только знаю, что она меня за все простила и благословила на жизнь. -- Мы с тобой хорошо будем жить. Не зря... Я тебе обещаю. -- И я тебе обещаю, только вот просить хочу... Увези меня, милый, из России. Помнишь, ты меня спрашивал, как я отнесусь к тому, что ты в Лондон поедешь при нашем посольстве служить? -- Это были одни разговоры. Если мне по дипломатической части карьеру делать, то надо в отставку подавать- А какая сейчас в армии может быть отставка? -- Я подожду. Я привыкла ждать. Девчонкой еще, помнишь, когда меня Брильи увез, я так по России тосковала в этом самом Париже. Мне тогда казалось, что только в России и можно жить. А сейчас не хочу. Россия матери моей стала мачехой, да и мою жизнь заела. Я Россию не простила, так и знай! -- Придется тебе еще раз накладывать на себя епитимью,-- грустно сказал Александр, и трудно было разобраться, совет ли это или насмешка над многими обитателями Государства Российского, которым есть за что предъявить счет родине, но которые не предъявляют его, предпочитая обиде прощение. Девица пик -- Всех по камерам растолкали, а дело-то не идет,-- Лядащев внимательно посмотрел на сидящего напротив Почкина. и, по-старушечьи подперев щеку рукой, уставился в окно. Там шел снег... Рановато, пожалуй, еще октябрь дотягивает свои последние денечки, а слепленные в пушистые комки снежинки хозяйски устилали мокрую землю, налипали на еще не опавшие листья, белыми валиками пушили карнизы. Грустно, когда приходит зима. Завтра все растает и будет непролазная грязь, дьявол ее дери. Почтительный голос Почкина вернул его в теплую комнату. -- Почему не идет, Василий Федорович? У нас все карты на руках, вот...-- и он положил перед Лядащевым веер опросных листов. -- Не хватает только дамы пик. Ну, рассказывай, не читать же мне все это? У тебя почерк отвратительный. -- Моего подопечного зовут Блюм, барон Иона Блюм. Вначале он нес сущую околесицу, все отрицал, а потом... рухнул, одним словом. -- Бил? -- Не-ет... Куда его бить? Он эдакий махонький, что и раздавить можно ненароком. -- Махонький, но вредный,-- рассмеялся Лядащев.-- Знаю я тебя. -- Ну дал один раз по шее, не без этого,-- поморщился Почкин.-- Больше не понадобилось. Он мне сам все выложил. И без того худое лицо Почкина совсем истощилось, кожа плотно облегала черепную кость, веки воспалились, но глаза смотрели как всегда зорко и настороженно. Он готов был подозревать каждого, если это шло на Пользу России. Барон Блюм на фрегате содержался в трюме, в потайной камере, и только иногда Почкин по ночам выводил его на палубу подышать свежим воздухом. Во время всего плавания барон страдал от морской болезни, даже в холодную погоду его мутило, а малейшая качка буквально выворачивала его наизнанку. Почкин не сразу догадался, что Блюм дурит ему голову, уж в штиль-то барон мог совладать с натурой. Но Блюму надо было выиграть время, понять, как вести себя, поэтому при всяком удобном случае он закатывал глаза и без сил валился на койку. Добросовестный Почкин вел допросы только с перерывом на обед, сон да еще нужду справить, поэтому опросных листов накопилось много. Вначале в словах барона была полная маскарадная неразбериха, словно жил он в ряженом мире, никого не узнавая, не запоминая,-- случайный гость в чужом похмелье. Получив по шее не один раз, а не менее пяти, причем один раз так, что искры из глаз вышиблись, барон начал говорить и, уже начав, не мог остановиться. Он, Иона Блюм, поставлял в Кенигсберг на Торговый дом Альберта Малина сведения о русском флоте. Сведения эти поступали к банкиру Бромбергу, он же маркиз Сакромозо. Как ими распоряжался оный Сакромозо, Блюм не знает. Были названы фамилии людей из адмиралтейства, с верфей и даже из Тайной канцелярии, это были маленькие чиновники, мошки, желающие подработать. Про Анну Фросс он решил молчать даже под пытками, и не потому, что был слишком смел, просто понимал -- такого рода признание может стоить ему жизни. В конце концов допросы вылились в бесконечный, захлебывающийся рассказ о русских кораблях. -- Днями и ночами может рассказывать, что твоя Шахразада,-- сообщил не чуждый мировой культуре Почкин.-- Я ему сказал, мол, осудим тебя, сошлем в Сибирь, так ты там в тишине военный труд можешь написать. -- А он что -- согласился? -- усмехнулся Лядащев. -- Плакал больше. И опять же... травил в лохань. -- Про шифровку с именем Мелитрисы Репнинской что говорил? -- Говорил, что этим делом занимается Брадобрей. -- Ты спроси у него в следующий раз -- кто такая племянница леди Н. -- Я спрашивал. Говорит, что это Репнинская и есть. Такую ей придумали кличку. -- Врет. -- Не похоже, Василий Федорович. Я с бароном много работал и шельмовскую душу его досконально изучил. Я теперь сразу могу определить, когда он правду говорит, а когда пули льет. -- На "Св. Николае" плыла и Мелитриса Репнинская, то есть княгиня Оленева. Так? -- Так. Весьма милая особа, веселая, приветливая. Ее, между прочим, морская болезнь совсем не мучила. -- Просто- она счастливая... А счастье, говорят, лучшее средство от морской болезни. Блюм и Репнинская не встречались? -- Это вы про очную ставку говорите? Нет. Не посмел я в медовый месяц княгиню в трюм водить. -- И правильно сделал. Но интересно, как бы повел себя Блюм, если б ее увидел? -- Никак он себя не повел. Совершенно был спокоен, а княгиня, если б князь Оленев пальцем на Блюма не показал, и внимания бы на него не обратила. -- Почему это князю Оленеву понадобилось в Блюма пальцем тыкать? -- Они столкнулись на причале в Кронштадте, тогда Блюма на берег сводил, а князь вдруг и спросил меня: "Кто этот господин?" А я говорю: "Об этом человеке спрашивать не положено, поскольку он под арестом". На эти мои слова князь очень удивился. "Странно,-- говорит,-- я этого маленького хорошо помню. Вечно он у меня под ногами вертелся в самое неподходящее время". -- И все? -- Все. -- Что ж ты не узнал, что это за время такое? Почкин только пожал плечами. Лядащев каждый день пенял себе, что не идет с визитом к Оленевым. Неделя прошла, как фрегат Корсака стоит в Кронштадтской гавани, а он не может выкроить вечера, чтобы повидать Мелитрису и ее важного мужа. Последний разговор с Почкиным решил дело. Лядащев послал с казачком записку к Оленевым, а сам с помощью лакея начал приводить себя в порядок. Наряды его явно устарели и вышли из моды, а в заграницах заниматься покупками не было времени. Но если из темно-серого парика выбить пыль, а на голубом камзоле серебро мелом почистить, то оно и сойдет. Видимо, Мелитриса видела из окна, как подъехала карета Лядащева, потому что лакей только успел снять с него епанчу, как она, презрев все условности светской дамы, бросилась ему на шею и закружила по прихожей, огромной, как зала, приговаривая на все лады: -- Ах, Василий Федорович! Неужели Василий Федорович к нам пожаловали? А я вас все жду, жду! Никита, иди сюда скорее! К нам Василий Федорович пожаловали! Князь Никита уже спускался по лестнице. Лядащев с удовольствием отметил, что на лице его не было выражения обычной кислой вежливости, на нем сияла только голая радость. Последние ступеньки он пробежал бегом, потом туго пожал руку гостя. -- Спасибо вам, Василий Федорович. Мелитриса мне все рассказала,-- он повернулся к жене: -- Ангел мой... Мелитриса тут же нырнула ему под крыло, изогнулась в нежном порыве, потерлась носом о бархат камзола. "Тут, слава Богу, все на своих местах",-- подумал Лядащев. Это был замечательный вечер. Радость встречи была не просто сложением, но умножением, даже возведением в степень. Когда горестные и жестокие приключения прожиты и стали воспоминанием, говорить о них не страшно, а весело и... тревожно, по-хорошему тревожно. Словно черное окно открывается в мир и упругим сквозняком втягивает в тишину натопленной гостиной дыхание той жизни. И теперь сама комната и ее обиходные предметы -- съемы для нагара со свечей, серебряный молочник, медные щипцы у камина, чашки с дымящимся кофеем- тоже становятся свидетелями тех событий, чтобы при случае напомнить хозяевам: ничего не ушло, не кануло в Лету, пока вы живы, пока живы ваши потомки, реальностью будут и Цорндорфская бойня, и сожженный Кистрин, и лазарет в подвале, и побег в тайном чреве кареты. -- Василий Федорович, главный мой вопрос к вам -- как пастор Тесин? -- этим вопросом Никита сразу вернул жизнь в сегодняшнее русло. -- Да, да, мы только об этом и думаем,-- подхватила Мелитриса. -- Завтра у меня назначена встреча,-- продолжал Никита.-- Я иду к их сиятельству графу Ивану Ивановичу Шувалову. Мне хотелось бы как можно точнее сформулировать свою просьбу. -- Мой вам совет, Никита Григорьевич, расскажите всю правду, то есть то, чему вы были свидетелем. Вспомните об участии Тесина в Цорндорфской битве, а также о той роли, которую пастор сыграл в освобождении вашей жены. Я думаю, уже можно рассказать и об обвинении, предъявленном Мелитрисе Николаевне. У нас есть все доказательства ее невиновности. -- Кто ж сыграл с ней эту страшную шутку? -- Это нам еще предстоит узнать. Я в свою очередь имею к вам вопрос,-- теперь тон Лядащева стал деловит и четок.-- Неделю назад в Кронштадте вы обмолвились, что встречались ранее с неким бароном Блюмом. Сейчас он арестован. Не могли бы вы сказать, при каких обстоятельствах вы встречались с этим господином? Неожиданно Никита смутился. Он быстро скосил глаза на Мелитрису, потом сделал неопределенный жест рукой, мол, скажу, но не сейчас. Лядащев решил, что рассказ князя может вызвать у Мелитрисы нежелательные воспоминания, и тут же умолк. Вернуться к этому разговору им удалось только в карете, Никита поехал провожать гостя. -- Значит, фамилия мелкого господина Блюм? Я видел его дважды, и оба раза у лютеранского собора. Вот собственно и весь рассказ, но я не хотел говорить об этом при жене, потому что оба раза встречался с девицей, в судьбе которой принимал участие. Девица эта очень мила, и можно сказать, что я был увлечен ею. Она немка. Приехала в Россию без гроша в кармане, но сделала головокружительную .карьеру. -- А при чем здесь Блюм? Он тоже лютеранин. Почему бы ему не прийти в свой храм? -- Конечно... Но сейчас, оглядывая те события издалека, я со всей очевидностью могу сказать, что они были знакомы друг с другом, но почему-то скрывали от меня это знакомство. А может быть, и от всех прочих. Я и тогда это понимал, но гнал от себя подобные мысли. Понимаете, Анна... -- Так зовут девицу? -- Да, Анна Фросс... Так вот, девица по недоразумению угодила в Калинкинское подворье, и я ее оттуда вызволил с помощью Шуваловых. А потом, видя, как она переглядывается с невзрачным господином, я ловил себя на мысли, уж не воздыхатель ли он... платный воздыхатель. Понимаете? Эта мысль столь отвратительна, что мне и сейчас не по себе. -- Где вы познакомились с Анной? -- Есть такой художник в Петербурге, некто Мюллер, я покупал у него полотна. Сейчас он, говорят, спился и уже ничем не торгует. Этот самый Мюллер и призрел Анну, когда та осталась в Петербурге совсем без средств. Лядащев выглядел очень заинтересованным. -- Вы не могли бы мне показать, где живет этот Мюллер? -- Ничего нет проще. -- Вам говорит что-нибудь фамилия -- Диц, барон Диц? -- Помнится, у Фермера в армии служил генерал-майор Диц. -- Нет. Это другой Диц. А где сейчас Анна Фросс? -- Я думаю, там же, где и была. Она камеристка их высочества великой княгини и ее доверенное лицо. Лядащев протяжно присвистнул, потом помрачнел и надолго задумался. -- Никита Григорьевич, не рассказывайте никому о нашем разговоре,-- сказал он наконец.-- Если мне понадобится ваша помощь, я могу на нее рассчитывать? -- Я в вашем распоряжении. -- И еще... Ваша жена знакома с Анной Фросс? -- Не думаю,-- быстро сказал Никита и внимательно посмотрел на собеседника, тот в ответ наградил его таким тяжелым взглядом, что князь вскричал испуганно: -- Уж не думаете ли вы?.. -- Оставим пока догадки. Но мне кажется, что я нашел то, что искал. Дама пик оказалась девицей. Встречи деловые и светские Утром Лядащев еще умыться не успел, а вставал он поздно, как слуга доложил о раннем визитере -- князе Никите Оленеве. Никогда раньше он не бывал в доме Василия Федоровича. -- Зови... "Видно, разобрало князюшку это дело... Ишь, прелетел!" -- подумал Лядащев не без внутреннего зубоскальства. Оленев сразу приступил .к делу. -- Василий Федорович, сознаюсь, я не спал всю ночь. Наш вчерашний разговор принял странный и неожиданный оборот. Я ставил перед собой вопросмогла ли Анна Фросс быть отравительницей государыни? К сожалению, я не могу ответить отрицательно. Эта девица загадочна. Я ничего не знаю ни о ее прошлом, ни об истинных ее намерениях. Но боюсь, если дело получит огласку, не будут ли сюда вовлечены другие особы, то есть самые высокие в нашем государстве. -- Вы имеете в виду великую княгиню? -- Язык не поворачивается произнести это имя вслух. Одно могу сказать с уверенностью: ее высочество не позволит себе ввязаться в столь гнусную историю. -- Я тоже так думаю,-- согласился Лядащев. Он смотрел на взволнованное лицо князя и думал, почему меж ними столько лет были натянутые отношения? Правду сказать, и отношений-то особых не было, но уж если сталкивались они в одной гостиной, то непременно говорили друг другу колкости, а сейчас, видно, пришло время приязни, Мелитриса их подружила. Во всяком случае, этот князь ему чертовски симпатичен. -- Дело это деликатнейшее,-- продолжал Никита,-- и я думаю, чем меньше людей в него будут посвящены, тем лучше. -- Из стен секретного отдела тайны редко выходят. -- Безусловно, с вами согласен, но я стал невольным свидетелем ареста Бестужева. Я знаю, как в государстве нашем умеют извращать правду. А в истории с отравлением есть большой соблазн для корыстных. Главное, чтоб ничего не дошло до ушей государыни. -- И опять-таки не могу с вами не согласиться. Иными словами, вы хотите сказать, что не хотите донести эту историю во всех подробностях до ушей Ивана Ивановича Шувалова. Мрачный и сосредоточенный доселе Никита оживился. -- Так далеко моя мысль не шла. Но вы меня упредили, и, конечно, правы. В доброте и искренности графа Ивана Ивановича я не сомневаюсь, но у него есть братья, и хоть давно я не был при дворе, успел понять, как туго сплетен там узел дворцовых интриг. Говорят, в Петербург прибыл фельдмаршал Фермор? -- Прибыл. -- Арестовали Тесина, а метят в фельдмаршала? Как бы не повторилась сейчас история несчастного Апраксина. Дело с отравлением слишком лакомый кусок для партии, настроенной против великих князя и княгини. А повторение этой истории России не на пользу. -- Не будем так мрачно смотреть на вещи. Вы кофе пили? Не составите ли мне компанию? За завтраком разговор вертелся вокруг того же предмета, но звучал уже менее трагически. , -- Скажите, князь, спросили ли вы Мелитрису Николаевну, знакома ли она с Анной Фросс? -- Знакомством это не назовешь, но они виделись как-то во дворце. Анна сама позаботилась об этой встрече- Как видите, все совпадает. Разговор с Мелитрисой был крайне... как бы это сказать, неприятный, одним словом,-- доверительно пожаловался Никита.-- Жена вспоминает об их встрече с горечью. Почему, я и сам не пойму. Видно, на всем здесь лежит отзвук моих подвигов. Это ведь я, болван безмозглый, помог Анне подняться на эдакую высоту. Более того, я сам назвал ей имя Мелитрисы, мол, моя подопечная во фрейлинах императрицы состоит. Анну, помнится, очень это заинтересовало, она тут же карандашиком имя и фамилию записала. Лядащев жевал рогалик и думал, а ведь князь прав, это дело не терпит огласки. Нельзя допустить, чтобы имя Анны Фросс и деяния ее фигурировали в опросных листах. -- Давай-ка, Никита Григорьевич, наметим вчерне план действий... Через час они расстались, и Лядащев направился в малую камеру на первом этаже в Петропавловской крепости к барону Блюму. Почкин хотел было его сопровождать, но тот сказал задумчиво: -- Дай-ка я один с ним поговорю. Свежий человек произведет на арестанта особое впечатление. Смотришь, все по-другому и высветлится. И писца не возьму. Пока он все запишет, полдня уйдет. Почкин посмотрел на начальника с удивлением, но спорить не стал. Маленький барон сидел на лавке нахохленным петушком, разноцветные, одежды его загрязнились, смялись, пегая бороденка придавала лицу особенно неопрятный вид, но встретил следователя он бодро, выражая всем своим видом желание содействовать истине и говорить "правду, только правду, святую правду". Лядащев начал с главного, играть, так ва-банк. -- Вы давно знаете Анну Фросс? -- К-ка-к-кую Анну? Как-кую Фросс?-- пролепетал Блюм и сразу обмяк, превратившись в кучу разноцветного, хныкающего тряпья. -- Ту самую племянницу леди Н., как вы ее изволили называть в шифровке, ту, которая явилась в Петербург с гнусным заданием отравить государыню Елизавету. Это попахивает плахой, Блюм. Маленькие ручки барона взметнулись в молитвенном экстазе. -- Я никакого отношения не имею к этой потаскушке. Моя сфера- русский флот. А эту шельму навязали мне против воли. Я понятия не имел, какое у нее задание! В противном случае никогда бы не согласился брать ее с собой. Верьте мне, господин следователь! Заклинаю! Она дрянь, дрянь...-- он разрыдался. -- Какую отраву Анна Фросс давала государыне? -- А я откуда знаю? Может, и не было никакой отравы. Может быть, это все блеф чистой воды. Может, она про порошки все выдумала, чтоб награду получить. Я подозре-е-вал такое! -- А барон Диц? -- Это страшный человек. Страшный! "- Поговорим подробнее... Беседа с Блюмом все еще продолжалась, когда Никита вступил в особняк на углу Садовой и Невской першпективы, принадлежащий Ивану Ивановичу Шувалову. В кабинете было жарко натоплено, граф по обыкновению был нездоров. Знаток моды сразу заметил бы изменения в облике хозяина и в убранстве его кабинета -- французское влияние сейчас во всем брало верх. Еще год назад знающий в моде толк человек завязывал шейный платок большим мягким узлом, и чтоб длинный конец лежал на правую сторону -- этак небрежно. Над этой небрежностью иногда часами бились! Война во все внесла изменение. Теперь, извольте видеть, платок на шее вообще не завязывается, а устраивается в виде жабо, в костюме не должно быть никаких лент, воланов, во всем военная строгость и чтоб кружав не в избытке. Разумеется, Никите и в голову не приходило знать эти подробности, а Шувалов, хоть и знал, не следовал им рабски, но его атласный камзол жюс-окор был сшит у лучшего французского портного, а мягкие домашние туфли были привезены из самого Парижа. Палевыми шторами на окнах обогатил кабинет все тот же город, и только пышный букет роз на инкрустированном черепахой столике был отечественного производства. Встреча была необычайно теплой. -- Что же вы, мой друг? Уехали с непременным обещанием написать, и ни одной эпистолы. Это на вас не похоже... -- Ваше сиятельство, обстоятельства чрезвычайные понудили вести меня столь неблагородным образом. Я вам писал, что поехал в прусские земли, чтобы найти опекаемую мной девицу. Но мирный вояж привел к тому, что я участвовал в Цорндорфской .баталии. -- Вы? Невероятно! -- измученное болезнью лицо графа оживилось.-- Вы же штатский человек! -- Но вы сами изволили снабдить меня рекомендательным письмом к фельдмаршалу Фермеру. Шувалов рассмеялся и замахал бледными, ухоженными руками, камни на перстнях вспыхнули радугой. -- Друг мой, это было сделано в тех видах, чтобы фельдмаршал помог в ваших поисках. Но я не рекомендовал вас в волонтеры! Расскажите же, и не опускайте подробностей. Это необычайно интересно! Шувалов говорил вполне искренне. Цорндорфское сражение и по прошествии двух месяцев продолжало волновать умы придворных, а сам фаворит задался серьезной задачей- беспристрастно выяснить вину Фермера в нашем поражении. Впрочем, при дворе битву прямым поражением не называли. Была в Цорндорфской баталии какая-то тайна. Мы не победили, но и не проиграли -- такая оценка больше всего устраивала двор. Никита стал с жаром описывать события тех страшных дней. Он подготовился к разговору, заранее проконсультировался с Беловым и теперь мог вполне отчетливо воссоздать картину боя: вот здесь стояла наша артиллерия, там шуваловские "единороги", здесь полки гренадерские, там кирасирские, конница, казаки... Конечно, не оставил он вниманием страшный натиск прусской армии, ее организованность, четкость, в рукопашной они, ваше сиятельство, пожалуй, слабоваты, но особенно выпукло в его рассказе выглядела мужественность наших солдат, они гибли сотнями, тысячами с именем государыни и России на устах. Раненых, ваше сиятельство, свозили в лазарет, оборудованный в низинке. Имя пастора Тесина выплыло в рассказе вполне естественно. Далее Никита не пожалел красок, чтобы описать поведение пастора во время битвы и его высокие моральные устои. -- Вы говорите о духовнике Фермера? О том пасторе, что в Петропавловской крепости сидит? -- Именно о нем, ваше сиятельство. Он арестован безвинно. -- Не надо "сиятельства",-- машинально заметил Шувалов, он посерьезнел, насупился и с раздражением крикнул в полуотворенную дверь: -- Я просил токайского! Нельзя ли побыстрее подать! Никита с полной уверенностью мог сказать, что ни о каком токайском речи не было, но лакей появился с такой быстротой, словно все время их разговора стоял с подносом под дверью. Выпили золотого токайского, посмаковали, похвалили. -- Вы ведь о пасторе рассказывали не без тайной мысли?-- спросил, наконец, Шувалов, лицо его уже разгладилось и опять светилось благодушием. -- Вы правы, Иван Иванович, не без тайной... -- Кто вас уполномочил... нет, скажем иначе, кто вам посоветовал просить за Тесина? Уж не фельдмаршал ли Фермер? -- Помилуйте, ваше сиятельство, я с графом Фермором двух слов не сказал, только присутствовал один раз на званом обеде. Просить за пастора Тесина меня уполномочила только моя совесть. Мы очень сблизились с пастором за время знакомства. Он носит свой сан с честью, он воистину пастырь духовный, и к нему не может пристать никакая скверна. -- Хорошо, князь, что вы пришли с этой просьбой ко мне, а не к другому. Сейчас просить за Тесина небезопасно. Обвинения, предъявленные ему, очень серьезны. -- Да слышал я об этих обвинениях. Вздор и грязные сплетни! -- в сердцах воскликнул Никита. -- Ах, мой друг, кабы можно было все так легко обозначить и с рук сбыть. Тесин выйдет из крепости только тогда, когда будут сняты обвинения с графа Фермера. А он виноват перед государыней. Тут и отступление нашей армии к Висле, и невзятый Кольберг... -- Но как может Тесин отвечать за невзятый Кольберг? -- Да уж так жизнь наша дурацкая устроена. Судя по вашим рассказам. Тесин честный человек. Его держат в крепости как бы заложником. Оправдается Фермор за Цорндорфскую баталию, это для всех ладно будет. -- Он может оправдываться за нее всю жизнь,-- с горечью заметил Никита Он почувствовал, что устал от беседы, которая началась так многообещающе. Будь они неладны, эти светские визиты! Дома его ждет не дождется Мелитриса. Казалось, дорвался до счастья -- ликуй! ан нет... Жизнь немедленно предъявила иск по старым счетам, и опять он влип в тайны и заговоры. И кто жертва? Тесин... воистину жертвенный агнец, овца бессловесная. Сидит теперь в темной каморе, вид отвлеченный, молится за все человечество, а самого-то ангел-хранитель оставил без присмотра. Вначале думалось, что доказать невиновность Тесина будет так же просто, как белое назвать белым, а черное, соответственно... ну и так далее. А на поверку вышло, что перед тобой стена, ты будешь биться об нее головой, пытаться прошибить с разбегу, а она, неприступная, будет упруго отбрасывать назад, не оставляя на своей гладкой поверхности ни вмятины, ни трещинки... -- Все решит государыня,-- участливо заметил Шувалов, и Никита отметил вдруг, какие тревожные у него глаза,-- и хоть поручиться за благополучный и скорейший исход событий не могу, но заверяю, разговор сей не пропадет втуне. Я вам верю, Никита Григорьевич. -- Но могу ли я просить о свидании с Тесиным? -- Пока нет. В кистринских подвалах сидят раненые русские офицеры. Я веду переписку с прусской стороной об обмене пленными. Пока сия переписка не дает результатов. Заручитесь терпением, мой друг. Одно я вам обещаю -- сделать все возможное, чтобы пребывание Тесина в крепости было сносным. Они уже прощались, когда Иван Иванович спросил весело: -- А как же с девицей-то? О ней и забыли? -- Она жена моя. -- Не-ет, так я вас не отпущу. Шампанского сюда! Еще час ушел на рассказ о том, как отыскал Никита свою невесту. Шампанского было выпито много, и это помогло и хозяину, и гостю избежать острых углов, которые неизменно возникали по ходу не очень ловко придуманного повествования. Шувалов помнил дворцовую сплетню о побеге фрейлины с кем-то по роковой любви и потому из деликатности не задавал гостю лишних вопросов, а Никита больше распространялся о том, как бедствовала несчастная девушка на чужбине, всеми брошенная, больная и, наконец, нашедшая пристанище в приличном немецком семействе. Фамилия семейства названа не была. Варианты Оленев остановил карету у особняка графини Гагариной, слегка отодвинул занавеску на окне и приготовился к долгому ожиданию. Однако Диц появился довольно скоро. Очевидно, on намеревался совершить пешую прогулку по городу, но на улице вдруг усомнился в ее целесообразности. Времени, которое понадобилось барону, чтобы сомнения вылились в решение, было достаточно, и Оленев его хорошо рассмотрел. Барон натянул толстые кожаные перчатки цвета пареной репы, аккуратно расправил их на руках, потом обратил взор к небесам, прикидывая, пошлют ли они на город дождь со снегом или оставят в неприкосновенности серенькую, зябкую мглу. Плохая погода не испортила его настроения. Жизнерадостные ямки в уголках толстого рта, четкие дуги бровей, выгнутые в непроходящем удивлении, говорили о том, что он принимает мир таким, каков он есть, и неизменно этому миру радуется. Он плотно запахнул редингот на теплой подкладке, но не отправился бодрой походкой по улице, как ожидал того Никита, а вернулся в дом, Три минуты спустя, или около того, к подъезду был подан экипаж. Из окна его Диц скользнул по карете Оленева рассеянным взглядом, удобно откинулся на подушки. Экипаж тронулся, но мы не последуем дальше за бароном Дицем, этим пусть занимается платный наблюдатель. Оленев только хотел получше рассмотреть человека, которого ему предстояло вместе с Лядащевым, как говорил последний, обезвредить. Именно о способах обезвреживания жезнелюбивого барона и ловкой авантюристки Анны Фросс было у них больше всего споров. Эту лихую парочку надо было ловко, ухватив за ботву, выдернуть из среды их обитания, а ямку, где они укоренились, присыпать землей и дерном закрыть, словно их там и не было. Вопрос только стоял -- как? Арестовывать барона было нельзя, со временем ему надо было предъявить обвинения, пойдут вопросы, очные ставки с Сакромозо, с Блюмом. Кто-нибудь из троих наверняка проболтается, всплывет имя Анны Фросс. Опросные листы со словами "отравительница была камеристкой их высочества великой княгини" в умелых руках могут привести к смене наследника престола. Кроме того, и Никита это отлично понимал, на допросах могло быть названо имя Мелитрисы, а это было еще хуже, чем видеть наследником не Петра Федоровича, а Павла Петровича. Хотя поди разбери, кто из них лучше, смуты бы не было! Да и не мог он предать юную Фике... Можно было захватить Дица где-нибудь на улице -- ночью, тайно и выдворить из России. Этот способ при полном единодушии отвергли и Лядащев, и Никита. Нельзя выпускать эту шельму безнаказанным. Был и третий вариант, но Лядащев пока о нем умалчивал. -- Диц очень хитер,-- говорил он.-- Я точно знаю, что он пользуется агентами, которых дал ему Блюм. Но он никогда не ездит на встречи с ними сам. -- Так арестовать надо этих агентов,-- неуклюже советовал Никита. -- Нет, рано. Можно, конечно, взять одного из этой шушвали, чтоб Дица пугнуть, посмотреть, как он будет изворачиваться. Но погодим... -- Но ведь любой день может стать роковым для государыни! -- Ну, положим, без Анны Фросс Диц порошков в кофий не насыпет... -- Значит, первоначально надо обезвредить Анну. Правильно я понимаю? Но арестовывать ее нельзя. Похитить из дворца тоже нельзя, там каждый шаг и челяди, и статс-дам проверяется Тайной канцелярией. В лютеранский храм она теперь не ходит. Ну что вы молчите-то, Василий Федорович? Лядащев не хотел, да и не мог посвящать Оленева, во все перипетии дицевского шпионского дела. Армия кишела агентами Фридриха, как гнилой пруд пиявками. Диц -- это не просто человек, взявший на себя гнусную роль отравителя, он еще главное звено в какой-то ячейке, у него связи, шифровальщики, свои агенты, которых знает только он, а потому прежде, чем схватить эту акулу за жабры и выбросить на поверхность, не дурно бы отловить мелкую рыбешку. От них, пакостников, вреда не меньше, и не воспользоваться удобной ситуацией попросту глупо. Тем более что план обезвреживания барона у Лядащева был таков, что потом его уже не допросишь: либо он арестовывает Дица, и тот немедленно кончает жизнь самоубийством (отчего бы ему не повеситься на шейном платке, крюк в темнице можно заранее вбить), либо разбойники нападают на карету, грабят хозяина, не забывая при этом всадить ему нож под ребра. Варианты безотказные, выбор по обстоятельствам... Хороши варианты тем, что никто не обвинит в убийстве секретный отдел, здесь распоряжается как бы слепая судьба. -- Я так думаю,-- сказал, наконец, Лядащев,-- ваша задача выманить Анну из дворца, да так, чтобы она туда не вернулась. -- Я ей напишу, назначу свидание. -- Свидание надо организовать в укромном месте, откуда ее будет удобно изъять. -- А дальше что?-- упавшим голосом спросил Никита: мысль, что он обманом завлекает женщину на смерть, была не из приятных. -- Мы не душегубы,-- проворчал Лядащев,-- главное -- ее из дворца, а потом и из России удалить. Назначьте ей свидание в доме Мюллера. Хорошее место. И лучше устроить так, чтобы сам Мюллер позвал ее к себе в гости. Вы можете это сделать? -- Могу,-- согласился Никита, пожав плечами,-- но объясните мне ход ваших мыслей. -- Мыслим попросту, ходим по прямой. Я думаю, что ваш художник -- агент Дица- Вы там разберитесь на месте. -- Быть не может! Это такой безобидный человек! -- воскликнул Никита и добавил чистосердечно: -- Но если он немецкий агент, то вряд ли он скажет мне об этом. -- Да, не княжеское дело изуверские допросы вести! Вы только лишнее чтонибудь не брякните... не спугните. -- Я постараюсь. Но я никогда не видел барона Дица. -- А зачем вам его видеть? Большая радость рожу его лицезреть! -- И все-таки,-- упорствовал Никита.-- Где я могу его увидеть? -- Диц бывает в театрах, в чужих гостиных и в собственном дому. Дома у него, правда, два. -- Где второй? Пришлось объяснять расположение и второго жилья барона, князь был въедлив. Этот разговор и привел Оленева к Гагаринскому особняку. После визуального знакомства с Дицем Никита направился в мастерскую к Мюллеру. К удивлению автора сего повествования, Мюллер на этот раз был трезв и озабочен; если не сказать -- зол. Князя он встретил, тем не менее, разлюбезно, усадил в относительно чистое кресло с высокой спинкой, такие кресла потом стали называться вольтеровскими, и повел вежливый и вполне светский разговор, мол, давненько вас, ваше сиятельство, видно не было, где обретались, в столице дрова опять вздорожали, а зима обещает быть холодной, потому топливо требует экономии. Никита никак не ожидал увидеть жилье художника в таком запустении, да и сам хозяин, неопрятный, подозрительный, постаревший лет на десять, являл собой словно другого человека. "Похоже, на этот раз проницательность Лядащева его подвела- Зачем королю Фридриху такой жалкий агент?" -- подумал Никита и приступил к казуистическому допросу: -- Я ведь к вам по делу, господин Мюллер. Скажите, за какой надобностью приезжал к вам барон Диц? Мюллер скорчил удивленную гримасу, зябко потер руки. -- Это что за птица? Не знаю такого... -- Как же не знаете, если он у вас был? -- Дак много людей-то ездит. Всех и не упомнишь. Такого поворота дела Никита никак не ожидал. Невооруженным взглядом было видно, что Мюллер врет. Вид его жилья отметал утверждение о множестве визитеров. Голые стены, волглый, затхлый воздух, чуть теплый очаг указывали на хроническое одиночество художника. Разговор явно зашел в тупик, но Мюллер неожиданно сам помог выйти из щекотливого положения, -- За какой надобой, ваше сиятельство, вам сей барон нужен? -- По делам Академии,-- живо отозвался Никита.-- Надобность моя касается дел живописных. Оный Диц скупает полотна и, как истый меценат, решил способствовать возрождению русского искусства. Он деньги пожаловал в Академию художеств. Большого благородства человек! -- Значит, не тот,-- убежденно сказал Мюллер. -- Что значит -- не тот? -- Да запутался я совсем. Выл у меня один господин, весьма ловкий. Но он как бы по другой части. Нет, барона Дица я не знаю,-- добавил он твердо. Никита уже корил себя, что взялся за дело с такой опрометчивой настойчивостью. Лядащев прав, сведения надо собирать по крохе, не стараясь сразу откусить большой кусок. Немец темнит, но зачем ему скрывать очевидное? Сейчас главное -- рассеять подозрение, которое сумрачно поблескивало в выцветших глазах старика. -- Барон Диц был удостоин знакомством с их сиятельством графом Шуваловым,-- сказал Никита как можно беспечнее. -- Это я и сам догадался,-- хитро сощурился немец. -- Граф Иван Иванович очень высокого мнения о художественном вкусе барона. -- Вы про какого графа Шувалова изволите трактовать? -- перепугался вдруг Мюллер. -- А вы про какого? -- Да нет... Я так, к слову. -- Жизнь в Академии трудная... Никита начал многословно рассказывать о делах Академии, о которых давно ничего не знал. Чтобы утешить хозяина, он сочинил целую историю про скульптора Шилле, которому якобы не платят жалованье уже три месяца, граверу Шмидту он придумал протекающий потолок, "вода каплет прямо на ценные картоны..." Мюллер плохо слушал разглагольствования гостя. Душа его обмирала от ужаса. Ведь чуть было не проболтался, старый осел. Спутал братьев Шуваловых! Граф Александр Иванович совсем не по художественной части, он в России другой канцелярией заведует! Не зря ты, братец, подписки о неразглашении давал, а тут вдруг... на такой-то мелочи... Из душевной смуты его вывел невинный вопрос князя Оленева: -- А как поживает наша старая знакомая Анна Фросс? -- Хорошо поживает,-- Мюллер сразу распушился вдруг, как голубь на морозе. -- Давно вы ее видели? -- Давно. Уже, почитай, полгода как не лицезрел. -- Господин Мюллер, мне необходимо видеть Анну. -- Зачем? -- У меня есть одно деликатное дело к великой княгине. Не могли бы вы помочь мне встретиться с Анной в вашем доме. -- Так вы ей напишите, она девочка добрая. Если сможет -- поможет. -- Я не могу доверить чужую .тайну почте, господин Мюллер. И потом, может быть, она уже забыла, что я существую на свете. Кто я ей? -- случайный гость в вашем дому. А вы ей как отец, вы ей благодетель. Вы ей напишите... Мы посидим, как бывало, чаю попьем. -- Не придет! -- отрезал Мюллер. -- Да почему же не придет-то? Она вас любит, право слово. Я же помню глаза ее, как она смотрела на вас... Никита сам себе удивлялся, как ловко, настойчиво и естественно дурачит он старика, и что поразительно, совесть из-за такого пакостного дела не мучила. Разговор об Анне размягчил угрюмые черты художника, взор его увлажнился, он вытащил сомнительной чистоты полотнище и принялся сморкаться, отирать глаза, потом очки. -- Я бы и сам мечтал встретиться с ней,-- сказал он наконец,-- но просто так она ко мне не придет. -- Понимаете, дело чрезвычайно важное. Анне угрожает опасность. А если вы, скажем,-- голос Никиты стал настолько задушевным, что он слегка покраснел, стыдно все-таки,-- ну, скажем, напишете Анне, что больны, что почти при смерти... Он почти слово в слово повторял недавние увещевания Дица. Умы человеческие как бы не разнились, сработаны все же из одного материала, и ближайшие идеи, те, что плавают на поверхности, бывают у разных людей одинаковы. Мюллер по-старушечьи поджал губы, отвел глаза вбок: "Что это они все, просители, смерти моей жаждут? Напророчат, мерзавцы!"- он даже плюнул в сердцах. -- Я же не задаром прошу. Такая услуга денег стоит,-- Никита положил перед художником горку монет. -- Ладно, напишу,-- буркнул он неохотно.-- А как придет Анна, то пошлю за вами. -- Нет уж, сударь, сроки надо точно указать. Когда князь Оленев, наконец, оставил его дом, Мюллер пересчитал деньги и удовлетворенно хмыкнул. Потом сходил в ближайшую лавку, принес полную суму вина и глиняный кувшин с полпивом. Теперь можно и отдохнуть. Спустя полчаса он погрузился в весьма приятное, почти сомнамбулическое состояние. Выпивая чарку, он каждый раз чокался с бутылкой, приговаривая: "А старый Мюллер поумнее всех вас будет. Меня не обштопаешь, сизый голубь! Никаких эпистол, светлый князь, я писать не буду. Я оберегу от вас светлую Анну". Особенно веселила его мысль, как наивны были все эти просители. Он знал, что надо написать девочке, чтоб она появилась в его доме, как говорится, сей момент. Таким известием было бы сообщение об его отъезде. Анна никогда не допустит, чтобы Мюллер выехал из мастерской, бросив имущество. Тайна заключалась в простой шляпной коробке, которую девица завещала хранить пуще глаза: "Там память о покойной матери моей". Однажды Мюллер открыл коробку, она была полна изношенных вещей: шейный платочек в жирных пятнах, истертые перчатки, гребень с поломанной- ручкой, пожелтевшие флики *. Он вытряс содержимое прямо на стол и поковырял ножом картонное дно. Оно не без труда оторвалось. Так и есть... Содержимое второго дна только потому не ослепило Мюллера, что он ожидал увидеть нечто подобное: жемчуга, камни, кольца, алмазы... * Флики -- небольшие пластинки для счета взяток во время карточной игры, их потом обменивают на деньги. _____________ К чести художника скажем, что он не присвоил себе ни одной из драгоценных игрушек, и даже когда горло пересыхало и не было ни копейки на выпивку, он и шага не сделал в сторону лежащей в чулане шляпной коробки. Все эти побрякушки в глазах его имели другую ценность, они были цепью, накрепко приковывающий к нему его прекрасную нимфу. Выписки из штрафной книги. Как уже говорилось, барон Диц имел в Петербурге два жилья. У престарелой графини Гагариной он снимал в первом этаже скромные, но достойные апартаменты, где проводил большую часть времени. Кроме того, он арендовал на полгода на крайний, опасный случай загородную дачу у богатого торговца. Дача была деревянной на каменном фундаменте и стояла в совершеннейшей глуши, спереди море, сзади еловый лес. На море был построен длинный, через все мелководье, причал, на конце его танцевал на волне прикованный к бревну весельный ялик. На даче жил сторож, он же выполнял обязанности повара. Каменный подвал торговец использовал как винный погреб, и назначенный Лядащевым наблюдатель докладывал, что Диц, посещая загородное жилье, проводит время одинаково -- сидит у камина и пьет вино. В последний раз дотошный наблюдатель даже этикетки рассмотрел -- портвейн и мушкатель, о чем и написал в отчете. Лучше бы наблюдатель поменьше интересовался винами, а последил за лакеем, мрачноватым субъектом с кинжалом у пояса, который в темноте спустился к причалу, сел в ялик и благополучно приплыл к стоящему на рейде судну, а именно шхуне под датским флагом. Словом, о сношениях Дица с датским торговым флотом никаких сведений у русского секретного отдела не было. Связь эту Диц организовал заранее, тоже на крайний случай. В ту ночь, когда наблюдатель разглядывал этикетки вин, лакеи упредил капитана, что у господина Дица может возникнуть надобность спешно оставить Россию. Шхуна, кончив свои дела, должна была отплыть в Гамбург. Договоренность была следующая: если в день отплытия господин Диц тоже пожелает плыть в Гамбург, то на берегу будет разложен большой костер. Если берег будет темен, то шхуна может следовать по курсу без барона Дица на борту. Чем объяснялось желание барона ввергнуть себя в морское путешествие, мы сейчас объясним. Внезапную смерть экс-фельдмаршала Апраксина Диц воспринял как подарок немецкому сыску. В самом деле, как славно получилось, что такая значительная фигура вышла из игры. После этой акции он полностью поверил в феноменальные способности Анны Фросс. Однако время шло, а на политическом горизонте ничего не происходило -- ни плохого, ни хорошего. Внимательно присматриваясь к жизни русского двора и сплетничая в гостиных, Диц вдруг понял, что Апраксин в дворцовых играх не только не ладья, как он воображал, но даже и не пешка. Об Апраксине забыли, не успев похоронить. "Серьги потеряны зря. Словно в колодец бросил,-- сказал себе Диц,-- но не будем сгущать краски. Надо помнить, что не за этим я ехал в варварскую страну". Но главное дело тоже стояло на мертвой точке. Барон понимал, что задуманное осуществляется не вдруг, дело требует серьезной подготовки, и если бы Анна информировала его о подробностях в своей подготовительной работе, он был бы спокоен. Их Величество Елизавета переехала в свой Зимний дворец в середине сентября. За ней из Ораниенбаума последовали великие князь и княгиня и поселились в правой части того же обширного здания. Естественно, с великой княгиней в Петербург приехала и Анна Фросс. Диц понимал, что жить под одной крышей с государыней вовсе не значит иметь возможность попасть в покои императрицы. На пути Анны встанут сотни гвардейцев и лейб-кампанийцев, десятки фрейлин и статс-дам, а также все приживалки, чесальщицы пяток, рассказчицы сказок, няньки-мамки, словом, весь этот сброд, о котором барон был наслышан в подробностях. Но Анне ума не занимать! Если она в первый раз протоптала тропочку к покоям Елизаветы, протопчет и во второй. О жизни императрицы было известно до скудности мало, да и этим сведениям вряд ли можно было верить. "...Их Величество Елизавета в большой зале Зимнего дворца изволили принять турецкого посланника, после чего тот шел назад от трона через все зало задом и подчеван был в каморе отдохновения кофеем, щербетом и прочим..." -- писали "Ведомости", а в гостиной шептали: "Турка принимал канцлер Воронцов, государыня нездоровы!" -- Что с Их Величеством?-- восклицал с показным горем Диц.-- Что-нибудь серьезное? -- Да как вам сказать... Ячмень на глазу проступил. Через два дня императрица как ни в чем не бывало появилась в итальянской опере. Диц был на том спектакле и более смотрел в царскую ложу, чем на сцену. Елизавета, большая, белолицая, в светлых одеждах и высоком, голубой пудрой обсыпанном парике, сидела неподвижно, как монумент, не смеялась шуткам, не стучала о ладонь сложенным веером в благодарность за отлично спетую партию, но к карете пошла неожиданно легкой при ее тучности походкой, многочисленная свита и охрана еле за ней поспевали. Спустя неделю Елизавета, по сообщении все той же газеты, не посещала Конференцию десять дней кряду, а потом опять явилась на бал. Так прошел сентябрь, наступил октябрь, необычайно дождливый, снежный, слякотный, холодный, ветреный -- пакостный! Но этот мерзкий месяц принес неожиданный успех. Кроткий переписчик из Тайной канцелярии со странной фамилией Веритуев принес вдруг документ, в котором острый нюх барона Дица уловил намек на то главное, ради чего он торчал в России. Это была выписка из штрафной книги придворной конторы, документ был помечен вчерашним днем. В нем сообщалось, что мундкоху Тренбору из верхней кухни сделан реплемент, то бишь выговор, за то что кушания, подаваемые в галерею на банкетный стол, где присутствие имели Ее Высочество со свитою, имелись в недостатке, особливо жаркого, и то жаркое было изготовлено весьма неисправно, о чем и сделал упреждение придворный лекарь. Мундкох был отлучен от раздачи серебра и оштрафован на весьма большую сумму". На встречи с агентами Диц никогда не ездил сам, а посылал в карете своего лакея. Он только назывался лакеем, это была маска, скрывающая телохранителя и переводчика. Встречи с Веритуевым происходили обычно в довольно людном месте у Зеленого моста через речку Мью. В семь вечера уже темнеет, кареты скапливаются у моста, проезжая поочередно. В этой сутолоке переписчик подсаживался в карету барона и передавал письменное или устное сообщение. Если никакой важной информации у агента не было, он просто не являлся на встречу. Прочитав штрафной документ, Диц сказал лакею, что непременно должен видеть Веритуева и на следующую встречу поедет сам. Он с трудом дождался среды и в семь часов вместе с лакеем был у Зеленого моста. Благодарение судьбы, переписчик явился на встречу. Вид роскошного барона чрезвычайно его смутил, он весь сжался в комочек, словно хотел спрятаться за подушки. Это был неприметный тип с глубоко посаженными глазами, цвет которых и при свете дня не определишь, у таких людей всегда потеют ноги, из носа течет, дыхание тяжелое. Пересиливая брезгливость, барон приблизил лицо к Веритуеву и строго спросил: -- Кто дал вам выписку из штрафной книги? Ее ведь не легко было достать? Не так ли? -- Трудно,-- кивнул головой Веритуев и облизнул губы.-- Мне дала его одна особа, она находится в услужении при дворце. -- Как ее зовут? Переписчик туже подтянул к тулову ноги, видно было, что он перепуган, а чего боится -- поди разбери. -- Ну говори же, черт побери! -- крикнул Диц, лакей послушно перевел, от этого удвоенного рыка переписчик вжал голову в шею. -- Да не знаю я, как ее зовут. Она весьма приличная молодая женщина. Передает мне иногда сведения интересного содержания через дворцового истопника. Я и не знал, что это так важно. -- Эту связь тебе оставил Блюм? -- имя прозвучало, как хлопок по воде. -- Почему же непременно Блюм? Мы и сами умеем работать. А дама сия ничего мне такого не говорила. Но если хотите- да, Блюм. Они всегда были щедры и каждое сведение оплачивали поштучно,-- чирикал Веритуев. Вихрь мыслей, догадок, соображений пронесся в разгоряченной голове барона Дица. Конечно, это Анна... это непременно Анна Фросс. Хитрец Блюм не раскрыл ему все связи до конца. Но это умно. Канцелярская мышь не знает фамилию Фросс, а связь действует. В тот раз Анна добралась до Елизаветы через фрейлину, но могучий организм императрицы превозмог отраву. Теперь она свела знакомство с верхней кухней. Неужели свершилось? Значит, это не просто расстроенный желудок, государыня вкусила порошки? От этого ничтожества больше ничего не добьешься. Правда может сказать только Анна. А маленький писарь, меж тем желая увести разговор от опасной темы, добросовестно втолковывал лакею новое донесение: в каземате Алексеевского равелина сидит важный прусский чин, дело его ведется в большом секрете... Барон вполуха слушал эти подробности, привезли очередного пленного пруссака, обменяют со временем. Проговорив свое донесение, писарь выпал в ночь, словно его и не было. Вернувшись домой, Диц внимательно перечел выписку из штрафной книги. "Время покажет,-- потирал он руки,-- достаточно ли в сем случае штрафа. Может, со временем того мундкоха на цепь посадят в подвалы Тайной канцелярии!" Странно только, что Анна не делает попыток получить обещанный алмаз. Но как было говорено, порошки ее замедленного действия, и она решила дождаться конца. Чтоб уж наверняка... Но барон не может ждать! Сейчас надо любым способом выманить Анну Фросс из дворца. На этот раз, не прибегая к услугам Мюллера, а подделывая почерк и подпись художника, барон собственноручно написал Анне письмецо, в котором не промеж строчек, а прямым текстом сообщил, что меценат просит встречи, дабы упредить девицу о грозящей жизни ее опасности. Местом встречи была, как обычно, назначена берлога Мюллера, а день совпадал с тем, который назначил себе для отплытия капитан торговой шхуны. Если тревога ложная, то все останется на своих местах, но лишняя встреча с Анной в любом случае не помешает. Зарядив таким образом мышеловку и организовав себе путь к отступлению, Диц мог перевести дух. Он поехал к английскому послу и осторожно осведомился, как здоровье Ее Высочества Елизаветы. -- Такая обеспокоенность здоровьем русской государыни пристала только лейб-медику,-- иронично заметил Кейт.-- Или вы относитесь к толпе воздыхателей Ее Высочества? -- Ни то ни другое,-- бодро отозвался Диц.-- Просто в России это любимая тема светских бесед. -- Вам так показалось? Значит, вы ничего не поняли в России. Это запрещенная тема. Для русских она попахивает Тайной канцелярией. -- Но мы, к счастью, не аборигены. -- Только чтоб поддержать светскую беседу, сообщу, что Ее Высочество нездоровы. Больны настолько, что не посещают театры, не принимают послов, а литургию слушают в домашней церкви. Сердце у барона заколотилось, как бешеное -- Какие же симптомы их болезни? -- Щеку раздуло -- вот! -- посол широко раздвинул руки у лица, словно держал у скулы арбуз.-- Простудный флюс... зубная боль отвратительная штука! -- Вы сами видели Ее Высочество?-- вкрадчиво поинтересовался барон. -- Как же я могу ее видеть,-- рассмеялся Кейт.-- Неужели государыня появится где-либо с эдакой напастью? -- А про флюс вы откуда знаете? -- Говорят... -- Про болезнь в желудке разговоров не было? Посол внимательно посмотрел на гостя. -- Может, и были, не упомню. "Флюс придумали для отвода глаз",-- твердо сказал себе барон. Он сердцем чувствовал, что дело принимает серьезный оборот. На очередную встречу чиновник не явился. И надо же такому случиться, чтоб в этот же день Диц обнаружил у себя в кармане камзола предыдущее донесение Веритуева. Оказывается, сведения о прусском пленнике были не только изустные, но их аккуратно перенес на бумагу. Видимо, переписчик передал их лакею, а тот сунул их хозяину в карман, забыв упредить. -- Почему ты не сказал мне о письменном донесении? -- Я вам его в руки отдал! Вы его сами в карман положили, да и запамятовали. Прочитав донос, Диц увидел его совсем другими глазами. Пленный содержится в строжайшей тайне. Почему? По Петербургу ходило много разговоров о том, как Преображенский офицер Григорий Орлов привез в столицу после Цондорфского сражения самого флигель-адъютанта короля Фридриха, графа Шверина. Уж на что важная птица, но русские не делали из этого никакой тайны, только похвалялись на каждом углу. Пленный в партикулярном платье, что тоже странно, и бородат. Конечно, в арестантской карете и в темнице не бреют, могла растительность на лице появиться, но чтоб сразу -- борода! Бороде надо долго расти! А вдруг это Сакромозо? От этой мысли Диц так и обмер, по телу от копчика до затылка прошла дрожь. Если Веритуев так подробно описывает пленника, значит, он видел его собственными глазами. Надобно срочно узнать подробности. Ситуация не терпела промедления, она требовала риска. -- Какой сегодня день? -- спросил он у лакея. -- Суббота. -- Значит, Веритуев не на службе. Вам известно его местожительство? -- Вели закладывать карету. Едем! Переписчик жил близ Сенной площади в узком, неопрятном переулке. Барон Диц велел поставить карету в устье проулка, теперь следовало найти посыльного. Выбор лакея остановился на юном торговце блинами. -- А скажи, братец, не мог бы ты сбегать во-он в тот дом с красными ставнями и попросить жильца -- господина Веритуева- выйти на улицу. Получишь денежку. Краснощекий торговец перекинул лоток на бок и с готовностью бросился выполнять поручение. Вернулся он очень быстро. -- Хозяйка сказывают, что Веритуева дома нет и не будет. Шибко ругается, барин. Говорит, что господин Веритуев язычник и мытарь, три месяца за квартиру не платил, а теперь как возьмешь, если он под арест попал. Несмотря на минимальное знание русского языка, барон Диц без всякого перевода понял, в чем дело. Он рывком затащил лакея в карету и крикнул кучеру дурным голосом: "Гони!" -- Когда будет корабль?-- спросил он у невозмутимого лакея. -- Вы же знаете, завтра. -- Сегодня я буду ночевать в гостинице. Только бы эта дрянь Фросс явилась вовремя! -- Диц нарочно разжигал в себе ненависть к ловкой девице, он ведь не чугунный, тяжело лишать жизни такую красавицу в расцвете лет. Дача на берегу моря В доме Оленева мальчишник был в разгаре, когда на негнущихся ногах в библиотеку ввалился Мюллер, сделал два неуверенных шажка в глубь комнаты и вдруг, ухватившись за кресло, тяжело сполз на колени, спрятав лицо под обитый бархатом подлокотник. Трудно сразу отрешиться от застольного веселья, от еще звучащих в ушах тостах, от размягчивших душу воспоминаний о навигацкой юности под сводами Сухаревой башни, поэтому друзья, прямо скажем, тупо уставились на неожиданного гостя, рты их еще жевали, и, наконец, Белов, первым закончивший процесс, спросил без интереса: -- Кто это? Мюллер воспринял вопрос как призыв к откровенности, отер о бархат кресла залитое слезами лицо и, ловя взгляд Никиты, сдавленно возопил: -- Помогите, батюшка князь! Свершилось злодейство! Обман и предательство! Спасите мою девочку! Князь, она не виновата...-- здесь он совершенно растаял, давясь слезами. -- Кто это?-- повторил Корсак и бросился поднимать старика, но Мюллер с неожиданной силой стал отбиваться, настаивая на коленопреклоненном положении. -- Да встаньте же, Мюллер! Сашка, налей ему! Мюллер припал к бокалу, но вино не попадало в рот, расплескивалось по кафтану. Налили второй бокал. На этот раз художнику удалось справиться с трясущимися руками, спасительная влага попала по назначению, и Мюллер, несколько взбодрившись, опустился в кресло. Дальнейший рассказ его был более вразумительным. -- Приехал Диц со слугой. Рожа, я вам скажу, как у палача. Нос эдак вмят, а уши белые, прямо восковые, покойничьи уши. Диц спрашивает: приехала Анна? А я говорю: зачем ей приезжать? Я ее не звал! Тогда оба сели похозяйски, мол, подождем. И что вы думаете? Приехала девочка себе на погибель. Он опять зарыдал, но при этом выразительно повел бровью в сторону батареи бутылок. Дальнейший рассказ его продолжался с постоянной подпиткой жидким топливом, которое Никита вливал ему собственноручно. Левая же рука князя вцепилась в плечо старика и периодически встряхивала оседающую от горя фигуру. -- Говори толком. С чего ты взял, что Анне угрожает опасность? -- Я-то думал, что они встречаются у меня по приказу графа Шувалова. Нет, нет... другого Шувалова,-- он перешел на шепот,-- Александра Ивановича, главы Тайной канцелярии. -- Диц служит Шувалову? Глупость какая! Кто внушил тебе этот вздор? -- Никакой не вздор! Я почему так решил-то?.. Их сиятельство граф Шувалов дважды в моем дому встречался с нимфой и разговор секретный имел. Приходил тайно, лик имел занавешенный, чтоб, значит, узнанным не был. Это уж я потом догадался, кто сей господин. Анна подсказала. Лицо Никиты было мрачным. -- Может, у них любовное свидание было? -- Ну уж не без этого- Но и тайна там была. -- Анна подсказала? -- Так точно. -- Похоже, мы влипли в историю,-- негромко сказал Корсак. -- А под подол чужой тайны заглядывать нескромно,-- в тон ему отозвался Белов.-- Никита, может, нам исчезнуть? -- Сидите! -- рявкнул тот, вливая в сомлевшего Мюллера новую порцию горючего.-- Значит, Анна работала и на Шувалова и на Дица. Это я понял. Дальше что было? -- Обычно сей негодяй, то есть Диц, беседовал с Анной приватно, меня из дому выгоняли. А на этот раз словно забыли. Я за ширмой притаился и все слышал. И видел, между прочим, щелочка в ширме той была. Да... Диц Анне говорит: "Вы всыпали отраву в жаркое?" А девочка удивилась: "С ума вы, что ли, съехали?"- а потом улыбнулась лукаво, губки платочком утерла и говорит: "Сознаюсь, давала, сознаюсь. Извольте алмаз". -- Какой алмаз? -- Ой, князь, не могу я вам всего этого говорить. Прибьют ведь меня. Я подписку давал! -- Говори, старая скотина! Не то я тебя сейчас сам прибью! Корсак и Белов безмолвно переглянулись, еще никогда не видели они друга в такой ярости. -- Скажу, батюшка князь, скажу... Диц ей говорит: "Алмаз ваш, но сейчас вы поедете с нами". Но Анна эдак ножкой топнула: "Глупости! Никуда я с вами не поеду!" "Мы должны вас спасти,-- заорал тут Диц.-- За вами Тайная канцелярия уже охотится!" А Анна в ответ: "Это она за вами охотится",-- и захохотала звонко, мол, я-то Тайной канцелярии совсем не нужна. Тогда Диц сделал знак рукой и крикнул страшно: "Вяжи!" И в мгновенье ока они девочку веревками опутали, кляп в рот, подхватили ее и бегом,-- измученным шепотом завершил Мюллер свой рассказ.-- Я страх превозмог, вылез из-за ширмы, глянул в окно. Они девочку в карету сунули и помчали. -- Куда? -- На расправу. Одно скажу, они толковали про какую-то загородную дачу. И еще Диц крикнул перед уходом: "Слава Богу, сегодня мы оставим эту варварскую страну!" Весь запас жизненных сил вытек из Мюллера с последними словами, он закрыл глаза и застонал. -- Насколько я понимаю, нам надо спасать девицу?-- подал голос Корсак. -- Да кто она, объясни толком? -- присоединился Белов. -- Сатана в юбке! -- воскликнул Никита.-- Девицу не жалко, хоть бы и прибили. Нам нужен барон Диц! -- Так вели седлать лошадей! Через пять минут друзья были уже в седлах. Мюллеру было ведено вернуться домой и ждать там развязки событий. Сам художник уже идти не мог, и подпоркой ему служил рослый лакей. Как только Никита пришпорил коня, у него мелькнула мысль -- а не заехать ли к Лядащеву? Но он тут же отказался от этой идеи, как несуразной, мальчишеской. Делать крюк -- терять время, кроме того Лядащева могло не быть дома. -- Никогда не спасал сатану! -- крикнул Белов на скаку. -- Не спасать, но поймать! Так я понимаю, Никита? -- вторил ему Корсак. -- Быстрее, гардемарины! Быстрее! Ему бы подробнее расспросить Лядащева, где находится Дицева дача! Ориентиром должен был служить загородный особняк Нарышкина. Там вдоль ограды по заросшим лесом дюнам шла к морю тропа, сильно сокращающая путь. Сырой, туманный город остался позади, они скакали в полной темноте. Дорога скорее угадывалась, чем виделась. Никиту охватило предчувствие неудачи. Слабым мерцанием в окнах дала о себе знать чухонская деревушка. В полверсте от нее на высоком берегу в сосновом бору стоит пресловутая дача Нарышкина, но как он найдет в кромешной тьме нужную тропу? Там и днем можно ноги сломать. А ведь это, пожалуй, забор белеет в темноте. -- Стойте, я должен объяснить, в чем дело! -- Наконец-то!-- отозвался Белов.-- А то у меня такое чувство, что мы просто скачем наперегонки. -- Лошадей загнали,-- Корсак вытер мокрую шею лошади,-- от нее валил пар, потом соскочил на землю. Никита последовал его примеру, дальше лошадей надо будет вести под уздцы. -- Мы должны не дать сбежать барону Дицу. Он немецкий шпион и сотрудничает с Сакромозо. -- С этого надо было начать,-- проворчал Белов.-- За соратником Сакромозо я согласен скакать на край света -- А мерзавка кто? -- Анна Фросс. Это она оклеветала Мелитрису. Здесь мы должны спуститься к морю. Надо найти тропу. -- А иголку поискать не хочешь! Пошли! -- крикнул Александр и первым сошел с тракта в лес. Кони упирались, пугались и фыркали недовольно, ветки хлестали по лицу, сквозь мохнатые сосны проглядывали редкие звезды. Ноги ощупывали текучий песок под ногами, искали устойчивый корень дерева, одна рука тянула за уздцы лошадь, другая цеплялась за кусты. -- Это здесь они на карете проезжали?-- невинным голосом осведомился Белов. -- Не знаю я другой дороги,-- огрызнулся Никита.-- Можешь ты это понять? -- Чего ж не понять... Ах ты!!! -- не будем доверять бумаге брань Александра, когда человек в темноте цепляется ногой за корень, а потом сползает на пятой точке куда-то вниз, то ничего вразумительного он сказать не может, так... непереводимая игра слов. Неожиданно спуск кончился и началось сухое, заросшее вековыми елями, болото. Они шли по колено в лохматых, побитых морозом травах, кое-где были видны белые заплатки снега. Здесь уже слышен был гул моря, и ледяное дыхание его охолодило разгоряченные лица. Они сели на лошадей. Кромка моря была сцеплена льдом. Волнам не нравилась эта хрупкая препона, они с недовольным урчанием откатывались назад и опять бросались крушить, переламывать, корежить. -- Смотри-ка, что это там за зарево? -- Пожар? Скорее! Воображение дорисовало картину разрушения. Если горит Дицева дача, то они опоздали, беглецы скрылись. Очевидно, Алексей думал об этом же, потому что крикнул, заглушая ветер: -- Никуда твой Диц не делся. Посмотри туда! -- он указал в гулкую темноту моря. Только его глаза могли рассмотреть в рассеянном лунном отблеске очертание шхуны с тонкими, словно спицы, мачтами. -- Ты хочешь сказать, что они сбегут на шхуне? Может быть, они уже там... -- Нет, паруса не поставлены, ждут... А зарево- это костер. Костер -- это знак. -- А для нас -- замечательный ориентир. Вперед, гардемарины! Лошади летели вдоль моря без всяких понуканий и шпор, которые уже окровенили им бока, сходу преодолели шумящий в темноте ручей, огненный сполох быстро приближался. Вдовый лес подступил к самой воде, в темноте уже зримы были темные очертания причудливой постройки загородного жилья. Всадники спешились, привязали к деревьям лошадей. Сквозь стволы было видно яркое пламя костра. В доме светилось только одно окно, к нему и направился Никита. -- Я обегу дом, посмотрю, где у них вход,-- прошептал Белов и скрылся в темноте. На подходе к дому Никита споткнулся о темный предмет и сразу отпрыгнул в сторону с ощущением опасности. Всмотрелся внимательно -- труп. Это был мужчина в темном, неприметном платье, он уже окоченел, глаза мертвеца с полным безразличием всматривались в далекие небеса. -- Кто это? -- прошептал Корсак. -- Не Диц. К окну! Комната была освещена одной свечой, стоящей на круглом столике. Диц сидел вполоборота к окну под развесистыми лосьими рогами. На бароне был дорожный плащ, фетровая шляпа треуголка и высокие сапоги. Пристегнутая к поясу внушительных размеров шпага путалась в складках плаща, мешая барону удобно откинуться в кресле, и он поправлял ее резким, злобным жестом, словно отгонял надоевшую собаку. -- Пора, ваше сиятельство,-- сказал вошедший в комнату слуга. -- Шхуна? Слуга молча кивнул. -- А наша... э... подопечная?-- барон замялся, не желая называть вслух грязную работу, предстоящую его телохранителю. -- Это недолго. Если, конечно, не будет других приказаний. Может, вы решите взять ее с собой? Никита не стал слушать ответ Дица, надо было действовать. -- Ты у окна!-- бросил он Корсаку и кинулся за угол. Около низкой двери с двумя уходящими вниз ступенями Белова не оказалось. Может, это черный ход? Никита все-таки толкнул дверь, и она покорно отворилась. Он очутился в маленьком, продолговатом, темном помещении. Очевидно, это были сени перед входом в подвал или в кладовую. Он уже хотел выскочить на улицу, как дверь на противоположной стене распахнулась, и в проеме возник слуга, в правой руке он держал шандал о двух свечах, левая сжимала длинный, ядовито-блестящий нож. Придя со света, он не сразу увидел Никиту, а может быть, принял его за кого-то другого, потому что несколько секунд всматривался в темноту. Лязг выхваченной из ножен шпаги помог ему оценить обстановку. -- Нападай! -- крикнул он истошно и с силой метнул в противника не нож, как тот ожидал, а шандал. Никита отскочил, но шандал больно ребром ударил по плечу. Он бросился за слугой, но тот прямо перед носом захлопнул дверь и запер ее на задвижку. -- Мерзавец лопоухий! -- Никита по инерции продолжал барабанить кулаком в дверь. Его отрезвил раздавшийся снаружи голос Белова: -- Алешка, держи его! Уйдет! Никита стремглав выскочил из дома, еще раз завернул за угол. Сколько же у этого дома углов? У сложенных штабелями дров Александр яростно бился с лакеем, а по длинному, далеко уходящему в море причалу бежал барон Диц. Непонятно, через какую дверь он выскочил, но бежавшего за ним Корсака он опередил метров на пятнадцать. Бегать барон умел, от длинного плаща и мешавшей шпаги он уже избавился, теперь содрал с головы шляпу вместе с париком и швырнул их в сторону. Пламя костра осветило на миг его взмокший на лопатках камзол и густые, светлые, щеткой стоящие на затылке волосы. Добежав до конца причала, он с ходу прыгнул в ялик. Одного рывка было достаточно, чтобы трос, завязанный правильным морским узлом, отпустил ялик на свободу. Диц бешено заработал веслами. Когда Никита добежал до конца причала, Алексей уже целился в барона из пистолета. -- Стрелять, Никита? Да говори же! Стрелять или живым брать? -- и он спустил курок. Первый выстрел был неудачным. Никита молча поднял пистолет, прицелился. Два выстрела грохнули одновременно, и нельзя было понять, чья пуля, Алексея или Никиты, угодила барону в руку, а может и не в руку, не поймешь ни черта в этой темноте, только барон вскрикнул и, к удивлению друзей, прыгнул в воду. -- Диц, не валяйте дурака! Плывите к берегу! -- крикнул Никита. -- Простуду схватишь, барон! Вода ледяная! -- вторил ему Корсак.-- Стреляю! -- он опять поднял пистолет. Но последнего выстрела не понадобилось. Рука Дица, державшаяся за борт ялика, разжалась, он крикнул что-то невнятное и ушел под воду. Подождали минуту, две... -- Что здесь? -- крикнул, подбегая, Белов. -- Утонул. -- Самая прямая дорога в ад. -- А слуга? -- На том же пути. Друзья медленно направились к дому. Костер догорал, стреляя в воздух последними искрами. -- Я так и не понял, живым нам надо было его брать или как? -- с внезапным раздражением спросил Алексей. -- Ну что ты к нему привязался? -- отозвался Белов.-- Я думаю, Лядащева устроит любой вариант. Диц ведь его клиент, я прав? Только где девица? Все трое остановились, удивленно глядя друг на друга, в пылу боя о ней забыли. -- А может быть, это был не Диц?-- хмыкнул Белов.-- Может быть, мы не того потопили? -- Эти шуточки твои покойницкие! -- в сердцах крикнул Никита и бросился к даче. Они искали Анну Фросс везде, буквально перерыли весь дом, обследовали каждую комнату, сенцы, поднялись на чердак, и уже когда готовы были признать, что девица либо сбежала, либо лежит где-нибудь под кустом бездыханная, как Александр заметил, что из-под кровати, куда они уселись рядком, обессилев, торчит явно живой дрожащий башмак. -- А ну вылезай! Явившийся взору обладатель нервных башмаков оказался чрезвычайно пыльным мужчиной без возраста. -- Господа, я сторож. Я здесь служил. Я ничего не знаю,-- шелестел он чуть слышно, приставшее к усам его перо из подушки трепетало в смертельном ужасе. -- Где девица? -- Девица? Пойдемте... Он провел друзей в те самые сенцы, где Никита столкнулся со слугой, ухватился за кольцо в полу и поднял тяжелый люк. Вниз в темноту вела широкая, крепко сбитая лестница. -- Они там... Только тут Никита решил для себя загадку. Лакей не был левшой, как предполагалось вначале. Он шел убивать, а столкнувшись с неожиданным противником, не успел поменять руки. Втроем друзья спустились в подвал. -- Анна!-- крикнул Никита в темноту, ответом ему было эхо. Подвал был огромен, и все бочки, бочки, потом стеллажи с бутылками. -- Здесь можно заблудиться. Никита, ау! У тебя рейнвейн на столе был? Прихвачу бутылку... А бургундское? Прихвачу две... Они нашли девицу в самом темном, углу подвала, она лежала на полу лицом вниз в луже крови. -- Не повезло ей,-- сказал Корсак без всякого сожаления в голосе. -- Но зачем же лакей шел сюда с ножом? -- воскликнул Никита. Белов склонился над девицей, перевернул бесчувственное тело на бок, зачем-то макнул палец в кровь. Корсак, ты не прав! Ей повезло. Она просто пьяна в доску! Партизана и куртизана Анна пришла в себя уже в дороге, принялась стонать, ворочаться под плащом. Пришлось спешиться. Поддерживаемая Никитой, она нетвердо ступила на землю, но тут же оттолкнула поддерживающую руку, сбросила плащ и отошла к березе. Там ее и вывернуло наизнанку. Отплевываясь, она пыталась ругаться, но бунтующая плоть не давала ей складно выговорить ни одного слова. Потом она длинно, с шумом вздохнула и улеглась на землю. -- Сашка, вези ее дальше ты, будь другом,-- взмолился Никита.-- От одного вида этой особы меня начинает мутить. Александр буркнул что-то, но спорить не стал -- Вставай, голубица... -- Куда вы меня везете?-- пробормотала Анна.-- Я не хочу никуда ехать,-- однако покорно дала себя запеленать в плащ и усадить на лошадь. Привалившись к плечу Белова, она опять заснула. При входе в дом произошла малая суматоха, потому что вслед за лакеем, который обмер при виде бесчувственного тела, которое бревном внесли господа, немедленно появился Гаврила и осведомился с живым интересом: -- Батюшки, чей же сей труп? -- Это не труп. Это пьяная девица. Ее надо привести в порядок. Гаврила призвал женскую обслугу, та сразу заквохтала вразнобой, перекрикивая их многоголосье. Никита приказал, чтоб они смолкли, смолкли немедленно, дабы не разбудить барыню. Предостережения его были напрасны. С большой лестницы уже сбегала в наспех накинутом пенье взволнованная Мелитриса. -- Ах, Никита, я места себе не находила, когда вы все втроем, вот так сразу... Куда?! -- она обнимала мужа, а сама заглядывала через его плечо на сложные манипуляции женщин, протаскивающих в дверь закутанное в черное существо с растрепанными волосами. Гаврила руководил сложной операцией. От тепла девица проснулась, забормотала обиженно, пробовала даже бороться. -- Это Анна Фросс... -- О! Зачем появилась здесь эта женщина? -- Это не женщина, это преступница, насколько я понимаю,-- деликатно заметил Корсак. -- Она агент Дица,-- поторопился с ответом Никита.-- Все кончилось благополучно, мой ангел. Потерпи до утра. Завтра я расскажу тебе все,-- он осторожно дунул на выбившийся из-под чепца локон. Голос Никиты обрел вдруг такие фиоритуры, оттенки и полутона, лицо его осветилось такой нежностью, что Белов и Корсак невольно переглянулись, а потом с глуповатым и умильным выражением, с каким говорят с детьми, стали наперебой уговаривать Мелитрису не волноваться. -- Иди спать, душа моя... Лицо Мелитрисы затуманилось, она отодвинулась от мужа: -- А вы будете пировать дальше? -- Да, сударыня... всю ночь,-- с готовностью отозвался Белов. -- Еще ничего не съедено, не выпито,-- подтвердил Корсак. Никита проводил жену в спальню, и друзья вернулись в библиотеку. -- Ну что, будем пировать? -- строго сказал Никита, придвигая к себе остывшее жаркое, только сейчас он почувствовал зверский голод. -- Такой вечер, паскудница, испортила! -- добавил Белов, налегая на холодную телятину. -- Надо позвать Лядащева. -- Допрос ладить? -- Да она будет дрыхнуть до утра. -- Расскажи-ка, Никита, все толком.,. Они уснули тут же, кто в кресле, кто на канапе. Утром Лядащеву была послана записка, в которой сообщалось, что Анна Фросс находится в доме Оленева и там с нетерпением ждут появления адресата. Спустя полчаса Лядащев был в означенной библиотеке. Вид у троих друзей был нахмуренный, помятый и недовольный. -- Когда гуляешь рядом с зловонной ямой, то поневоле портится настроение,-- пробурчал Белов. -- И все время хочется заткнуть нос, чтоб не нюхать. -- И закрыть глаза, чтоб не видеть. -- Опустим эмоции, приступим к подробностям... Выслушав рассказ Оленева, Лядащев задумчиво почесал переносицу. -- А ведь у меня там был наблюдатель. -- Значит, это его мы обнаружили с пробитой головой? -- Жалко, неплохой был агент, но суетлив... А Диц, значит, мертв? -- Утонул. -- Ну, значит, туда ему и дорога. Зовите девицу. Анна вошла в комнату неторопливой походкой спокойного, знающего себе цену человека. Удивительно, как у этой ящерки быстро отрастал оторванный хвост. Девица опять была прекрасна, благоуханна и невинна, как пансионерка: платье было выстирано, отглажено, глубокий сон разгладил черты юного лица. Только здесь Корсак признал в ней свою старую знакомую. -- Да это... леди, прекрасная пассажирка, влекомая фортуной. -- Здравствуйте, Алексей Иванович. Рада вас видеть в добром здравии,-- она улыбнулась благосклонно, прошла на середину комнаты и села в придвинутое ей кресло.-- Господа, что вы хотите от меня? -- голос девицы не выдал даже намека на волнение.-- Князь, объясните, что все это значит? -- Это значит, сударыня, что эти трое господ спасли вас из рук барона Дица. Судя по всему, он собирался лишить вас жизни. Лицо девицы озарилось благодарной, но вполне умеренной радостью. -- Какое счастье, что все так получилось. Барон похитил меня силой, увез в какой-то дом. Там меня заперли в подвале. Свеча погасла, там было много вина. Больше я ничего не помню. -- Ну что ж, будем вспоминать вместе,-- неторопливо сказал Лядашев.-- Поскольку я заранее уверен, что на все мои вопросы вы будете отвечать отрицательно, то начну с утверждения: вы служите немецкому секретному отделу, вы отравительница, шантажистка и клеветница. Такого поворота Анна никак не ожидала, она неторопливо обвела глазами всех присутствующих, по мере движения головы глаза ее наполнялись слезами, словно в шее был спрятан невидимый ворот, руководящий слезоточивым каналом. Совершив полукруг головой, она уронила ее на руки и бурно зарыдала. -- Это ложь, клевета, зависть! -- раздались ее всхлипы. В комнату скользнула Мелитриса, задержалась у двери, стараясь быть незаметной, и даже палец к губам прижала, как бы говоря Лядащеву: "Я буду молчать как рыба, я ли не имею права присутствовать при развязке?" Никита отрицательно затряс головой. Он не только не желал присутствия жены рядом с корзиной чужого грязного белья, он боялся ее нервического срыва: пережитое Мелитрисой все еще оборачивалось по ночам мрачным кошмаром. Но Лядашев, видно, лучше знал его жену, потому что спокойно кивнул Мелитрисе, мол, оставайтесь, и Никите пришлось подчиниться. Анна уже отирала слезы грезетовым с вышивкой платочком. -- Кончили комедию ломать?-- спокойно сказал Лядащев.-- Блюм арестован, в крепости сидит. Хотите с ним побеседовать? -- В этой стране у меня найдутся защитники! -- запальчиво воскликнула Анна. -- Зачем вы оклеветали Мелитрису в вашей ужасной шифровке? -- не выдержал Никита. -- Да это все игра... про отравление. Так надо было, чтоб в Берлине поверили. Никакой отравы я царице вашей не давала. -- Я догадывался об этом,-- усмехнулся Ладящев.-- Только поэтому мы сохраним вам жизнь. И помните, защитники ваши сейчас мы, а не граф Шувалов. Анна зорко глянула на сурового господина, какой въедливый, хоть и немолодой уже. А старички все лакомки... Она чуть поддернула юбку, выставив кончик туфельки, жестом естественным, но кокетливым поправила сережку в ухе и, чуть надув губки, сказала: -- Граф Александр Иванович мне милость оказали, и я отвечала им благодарностью. Когда-то Лядащев был мастаком в амурных делах, он тут же заметил всю эту рисовку и пустое жеманство. Вот ведь какая дрянь неуемная! Лядащев хотел было сказать, что не в благодарности тут дело, что альковные дела для прошедшей через Калинкинский дом девицы так же обыденны, как кофею с утра выкушать. Ясное дело, что, всовывая ее в штат великой княгини, граф Шувалов потребовал от нее самого низкого шпионства. Знать бы, какие такие тайны принесли эти изящные ручки главе Тайной канцелярии! Но тут же Лядащев понял, что ему не под силу выведать их у этой меняющей цвет саламандры. Она и на дыбе будет врать, иначе не умеет. "А может быть, это и к лучшему,-- подумал Лядащев с усмешкой,-- большие знания- большие печали, чужие тайны- лишняя грязь. А уж если тайны те разыгрываются у трона российского -- оборони Господь!" Поговорили еще с полчаса да на этом и кончили. Анне в самых серьезных тонах было сказано, что по законам Российского государства ее, как отравительницу, хоть и мнимую, могут упрятать в крепость на всю жизнь. -- Или в монастырь,-- уточнил Оленев. Последнее замечание быстрее прочих дошло до понимания Анны, поскольку монастыря она боялась в жизни превыше всего (из того немногого, чего боялась). Она разом посерьезнела, ножку спрятала под подол и даже стала кивать головой после каждой фразы, да, она согласна, сейчас ее увезут к Мюллеру, жить там надобно скрытно, а как паспорта оформят, она отбудет с престарелым художником за пределы России. -- А чтоб не было соблазна бежать и в ноги кинуться их высочеству,-- строго и четко добавил Лядащев,-- у дома художника будет поставлен наблюдатель. Как на день, так и на ночь,-- и он погрозил Анне пальцем. Уж чего-чего, а с тайными наблюдателями в России недостачи никогда не было... Все это время Мелитриса так и простояла натянутой стрункой у двери, но когда смертельно уставший после допроса Никита оборотил к жене сочувствующи и сострадательный взгляд, он не увидел в глазах ее ни надлома, ни боли. Мелитриса молча следила, как облачалась Анна Фросс в плащ, как сделала книксен публике и последовала за Лядащевым, она пыталась отыскать в душе своей ненависть к этой темной женщине, но не находила не только ненависти, но даже обиды. В конце концов все ее приключения и беды были просто длинной дорогой к любимому. Значит, так назначил Господь. И кто знает, не пошли Анна в Берлин шифровку с ее именем, этот путь мог бы быть еще длиннее. " Дверь за Анной Фросс закрылась... и гора с плеч. Осталось последнее звено, надобно было немедленно донести до великой княгини Екатерины причины исчезновения ее любимой камеристки. Место встречи с Екатериной помогла определить Анна. Мы не описывали допрос полностью, роман- не опросные листы, но к этой части разговора следует вернуться. -- Где собирались провести сегодняшний вечер их высочества? -- спросил Никита. Анна оживилась. -- Ах, они так переменчивы. Сегодня пятнадцатое ноября, так я понимаю? Их высочество великий князь с кавалерами намеревались посетить дом их превосходительства графа Ивана Ивановича Шувалова. Но ее высочество туда точно не поедут,-- видно было, что Анне приятно выговаривать все эти важные титулы, и как горько, что ей навсегда придется забыть их. -- Вы хотите сказать, что великая княгиня останется во дворце? -- Ну уж нет! Они собирались ехать на Локателлиевую оперу, но я думаю -- передумали. У них намечались другие планы.-- Анна против воли опять приняла кокетливый вид.-- Ужин у Нарышкиных, у графа большая компания собирается. Говорили, что и герои войны будут присутствовать... даже пленный граф Xверин, красавец, молодец! А при нем неотлучно поручик гвардии... сейчас вспомню... Орлов Григорий, тот самый, что Шверина в Петербург привез- Так я думаю, туда их высочество и поедут. На встречу с великой княгиней друзья поехали втроем не из целей безопасности, а из юношеского влечения к романтизму: начали вместе историю, вместе ее и кончать. Главной задачей было отследить карету Екатерины- когда отбудет от дворца, куда направится. Роль наблюдателей взяли на себя Белов и Корсак. Анна не обманула. В положенный час, Екатерина была по-немецки точна, от третьего подъезда Зимнего дворца двинулся богатый, но неприметный экипаж без гербов, за ним четыре гвардейца верхами. Друзья проследили направление экипажа, а затем малыми переулками бросились к особняку Нарышкиных, где неприметно в тени дерев стояла карета Оленева. Никита все правильно рассчитал. Если ужин многолюдный, то лучше встретить Екатерину у подъезда, смешавшись с гостями. Как только экипаж великой княгини остановился у подъезда, Никита, облаченный в парадный камзол и модный парик, выскочил из кареты и ^встретил Екатерину в дверях. Не он один вышел навстречу важной особе, однако успел шепнуть: "Молю о встрече, дела неотложные-.." Екатерина только кивнула незаметно, а хозяину дома представила князя Оленева по всем правилам. Не будем описывать здесь роскошный и веселый ужин. Настроение пирующих было отменным. Зима на пороге, а это значит, что до новой военной кампании жить и жить, можно не думать о всепожирающем молохе войны, пожирающем и жизнь близких. Был здесь, как и предсказала Анна, флигель-адъютант Фридриха Шверин, остроумец, танцор и ловелас. Он проживал в частном дому под малой охраной и с удовольствием шлялся по петербургским домам, развлекая дам. Юный Григорий Орлов, тоже герой войны, был менее приметен, во всяком случае, автор далеко не уверен, что именно на этом ужине великая княгиня обратила на него свой благосклонный взор. После ужина начались танцы -- веселые, домашние, без строгостей этикета. Здесь Екатерина и позвала Оленева в малую гостиную. -- Я рада вас видеть, князь. И какое же дело привело вас ко мне, чтобы встретиться столь экстравагантным способом?-- разгоряченная вином, великая княгиня нежно улыбалась. -- Это дело не терпело и дня промедления. Оно касается вашей камеристки Анны Фросс. Екатерина сразу посерьезнела, видно было, что она разочарована таким оборотом разговора, но еще больше обеспокоена -- какое отношение может иметь этот вездесущий князь к ее пропавшей камеристке? Анна отсутствовала почти три дня, и Екатерина гнала от себя мысль, что верная служанка ее мертва или, хуже того, угодила в Тайную канцелярию. Последнее было особенно нежелательно, так как сулило новую дворцовую смуту, а она и предположить не могла, с какой стороны цогромыхивает гром. -- Вам-то что за дело до моей камеристки? -- голос прозвучал раздраженно и отчужденно.-- Она жива? -- Жива. Я должен предупредить вас, что Анна Фросс была агентом немецкого секретного отдела. Если уместно употребить к столь знатной особе слово "фыркнула", то она сделала именно это, фыркнула, как породистая кошка на плохую еду. -- Ив чем же, позвольте спросить, состояла ее функция, или, как говорят у вас, задание? -- этим "у вас" она явно хотела задеть Никиту. -- Отравить государыню... -- О! Поняла, сразу все поняла, и с лица сбежала краска, и глаза стали холодными и настороженными, но тон беседы тут же изменился. Ей ли не знать, что князю Оленеву можно верить всегда и во всем, -- Но это ужасно, ужасно.-- Вы понимаете, как это ужасно? -- Успокойтесь, ваше высочество. Об этом никто никогда не узнает. Через три дня Анна оставит пределы России. -- Это единственный выход,-- выдохнула Екатерина, а безжалостный взгляд сказал: "А надежнее бы -- убить!" -- И еще я вынужден предупредить ваше высочество об ее отношениях с графом Александром Ивановичем Шуваловым. -- Доносы? Она была его доносительницей? -- Екатерина даже несветски приоткрыла рот, так была удивлена. -- Думаю, что да. -- И Шувалов знал, что она отравительница?! -- слова ее снизились до шепота, в них звучал не столько ужас, сколько всепоглощающий интерес. -- Думаю, нет... -- Ах, князь, принесите воды. Жарко, сил нет! Когда Никита раздобыл стакан ледяной кипяченой воды и принес ее на подносе, Екатерина уже пришла в себя. Она сделала глоток, потом опустила пальцы в воду, смочила виски. -- Примите слова благодарности, князь. Ваша служба так верна и так неприметна. Вы появляетесь всегда вовремя. Я никогда этого не забуду, и если мне когда-нибудь представится возможность -- отблагодарю,-- она усмехнулась,-- ...по-царски! А теперь скажите, чем кончилась та романтическая история, изза которой вы поехали в Кенигсберг? -- Я женился, ваше высочество. "На этой очкастой худышке, на этой бледной, юной и невзрачной?" -- хотелось воскликнуть Екатерине, но она не произнесла этих слов, только горло ее завибрировало, как у надрывно поющей птицы. -- И счастливы? Вижу, вижу... Я вам завидую, князь. Мне меньше повезло с браком. На следующий день, обсуждая с гофмаршалом мелкие, текущие дела своего двора, Екатерина сказала как бы между прочим: -- Да, граф, забыла вам сказать, я прогнала свою камеристку. Да, да, я говорю об Анне Фросс. Вообразите, она оказалась воровкой. Может быть, это просто болезнь, но ее страсть к золотым побрякушкам выходит за рамки обычной для женщины любви к украшениям. Удивительно, как прозорливы иной раз бывают великие люди. Екатерина выбрала первую, подвернувшуюся под руку версию, и она оказалась правдой. Александр Иванович покраснел, задергал щекой, целый букет переживаний отразился на лице его, но дворцовая выучка взяла верх. -- И правильно сделали, ваше высочество. Не смею спорить. Эту куртизану и партизану давно надо было изъять. Она не заслуживала вашего доверия,-- сказал он с сановитой неторопливостью. И опять-таки был прав. Забытый узник Повествование наше стремительно близится к концу: и об этих рассказала, и эти как-то устроились. Никак не может разрешиться только дело пастора Тесина, что по-прежнему сидит в Петропавловской крепости и ждет, когда же возникнут те обстоятельства, которые переменят его судьбу. В своих мемуарах, которые уже убеленный сединами Тесин оставил своему потомству, он писал: "Кто был свидетелем Цорндорфского сражения и его последствий, тот не поверит толкам, посеянным злонамеренными людьми, а потом доверчиво повторенных писаками". И еще: "...клевета- явление обычное в среде людей, где страсти составляют главную пружину действий. Говорят, фельдмаршал Фермор жаловался в Петербурге на русского генерала, который не подал ему условленной помощи. Мать генерала пользовалась большим доверием государыни Елизаветы". Уже на закате жизни Тесин вспоминает дворцовые сплетни, о которых ничего не мог знать, сидя в темнице. Русским генералом, о котором шла речь, был доблестный Петр Александрович Румянцев- граф и генерал-поручик, матушка его была любимой статс-дамой императрицы. Еще будучи в армии Фермор писал государыне: "Неоспоримая правда, что армия Вашего имп. Величества по особливому Божия десницы покровительству, после баталии Цорндорфской, соединясь с армией Румянцева, в состоянии находилась неприятельскую атаковать, но помешали недостаток снарядов при артиллерии и разнящиеся сведения о короле Фридрихе от дезертиров и военнопленных" *. В Петербурге при личном разговоре с императрицей, более похожем на допрос, Фермор был откровеннее. Он сказал о больших потерях, болезнях в армии и в запальчивости дерзнул обвинить Румянцева, что тот не успел в нужный момент уйти от крепости Шведт и явиться на помощь в Цорндорфской битве. Такие обмолвки не прощаются при дворе. Последним своим заявлением Фермор не только не улучшил своего положения, но тут же стянул узел интриг, невольным участником коих стал. * Многовато цитат, но это кратчайший дуть к правде (авт.). _______________ Тем не менее сложное положение Фермера отнюдь не ухудшило положение его духовника. Настал день, когда условия его заточения круто изменились, граф Ив. Ив. Шувалов сдержал свое обещание. Во-первых, сняли щит с окна, и узник вволю мог насладиться светом и пусть весьма скромным пейзажем -- уголком площади, выщербленной стеной соседнего строения и изрядным куском небосводано это было окно в мир! Вторая послабка была для Тесина не менее значительна -- его побрили, он опять стал выглядеть как лютеранский пастор. Космы волос с липа и затылка сыпались на пол, цирюльник насвистывал что-то веселое, а Тесин сидел со счастливой улыбкой, словно над ним совершали важный церковный обряд. В тот же день тюремный чиновник -- неулыбчивая крыса -- составил опись вещей, необходимых Тесину в темнице. Кажется, уж эта бумага не могла возбудить удовольствие пастора, она говорила, что в ближайшее время никто его из узилища выпускать не собирается, но Тесин не огорчался. Он с удовольствием диктовал длинный список, в который входили и колпак ночной, и туфли домашние, и разномастная посуда, и подсвечников медных три, и свечей в достатке. Все требуемое было ему предоставлено, кроме книг и письменных принадлежностей. Кормили его всегда хорошо, опрятно и вкусно, а после переломного дня положили на день содержания в крепости целый полтинник. Деньги давали на руки и позволили самому вести хозяйство. В те времена фунт лучшего мяса стоил 2 копейки, а поскольку полпива давали и вовсе бесплатно, то через некоторое время Тесин с удивлением обнаружил, что скопил в крепости некоторую сумму. Последнее весьма его позабавило. Это значило, что каждый проведенный в темнице день как бы оплачивался. Гвардейцы по-прежнему находились в его каморе, но играли теперь роль не охраны, а расторопных слуг. Тесин еще придумал себе работу -- стал учить русский язык. Вначале он спасался этим от безделья, а потом увлекся. Учителями были все те же гвардейцы. Иллюстрируя свой словарный запас, они вечерами рассказывали пленнику сказки. Содержание их было столь фривольным, а изложение до того наивным, что, переводя эти вирши мысленно на немецкий язык, пастор хохотал в голос, то есть "реготал, квасился, умирал со смеху и держался за бока", учителя вторили ему "радостным ржанием". Очень понравилась пастору русская пословица: "из дурня и плач смехом прет". Тесин правильно понял ее содержание, потому и понравилась. За все это время он не видел иных людей, кроме гвардейцев, цирюльника и чиновника-крысы, то есть следователи больше не появлялись. Хорошим обращением ему явно давали понять, что большой вины за пленником не видят, но и освобождение считают преждевременным. Поэтому Тесина удивило и испугало насильное знакомство с неким соотечественником, который тоже сидел в крепости. Знакомство это называлось очной ставкой. Когда повели Тесина по бесконечным коридорам, он было возликовал, надеясь на освобождение, но хмурые лица сопровождающих уверили его в обратном. Тесина ввели в полутемное помещение, на лавке сидел бородатый человек в богатом, но неопрятном костюме. Он с насмешливой живостью и бесцеремонностью принялся рассматривать Тесина. -- Знаете ли вы этого человека? -- обратился следователь к бородатому узнику. -- Первый раз его вижу. -- А вам,-- поворот головы в сторону Тесина,-- знаком ли сей человек? -- Нет, я не знаю этого господина. Впрочем, обождите- Да, да, я видел его, когда был в плену в Кистрине. Он гостил у коменданта фон Шака. -- Вздор! -- коротко бросил Сакромозо.-- Я вас не знаю. -- Ну как же, сударь? Я был у генерала Дона, а вы сидели у окна в том же самом кабинете. Это было в тот день, когда я оставил Кистринскую крепость. Вы еще попросили меня передать вашему кучеру... -- Так это были вы?-- лениво осведомился Сакромозо, весь его вид говорил: "святая простота... Мне ты не можешь повредить, себя побереги!" -- А иных встреч вы не имели с сим господином, скажем, в Кенигсберге? -- Иных не имел,-- вздохнул Тесин, даже как будто с сожалением. По тому же сырому, многоколенному коридору пастора вернули в его камору, и она показалась ему домом родным: воздух сух, огонь в очаге, мясо булькает в котелке, все эдак опрятно и прибрано. В эту ночь он особенно истово молился, чувствуя, что на очной ставке сказал что-то весьма сподручное следователю, а себе, может быть, и во вред. Но ведь не мог он сказать "не виде