автор  королевских  пасторалей,  музыкант  во
много раз лучше, нежели какие-нибудь нежнейшие и сладчайшие Рамо и  Люлли,
вдруг соединили свои голоса, чтобы сочинить вот этакую песню.
   Волонтеры, проходившие мимо Арсенала, пели:

   Вступаем мы в кровавый путь,
   Когда отцы в лучах денницы
   Принуждены навек уснуть,
   И мы украсим их гробницы,

   И ночью мы найдем их след
   Сквозь бури лет и сквозь бураны
   Несем мы на алтарь побед
   Свободы лучший первоцвет.

   Так трепещите же тираны!..

   Лавуазье и Кабанис стояли у окна. Молодежь в новых мундирах, со штыками
на ружьях громко пела; доносились еще слова:

   Людовик - деспот кровожадный,
   Но вы сообщники Кондэ...

   Кабанис  улыбался  маленькой,  хитрой,  лисьей   улыбкой   и   говорил,
успокаивая Лавуазье:
   - Вот посмотрите, сочинил песню - и сам испугался. Я подробно  знаю  из
Комитета двенадцати, что когда господин Карно приехал в Рейнскую  армию  и
сообщил господам офицерам о низложении  короля,  тогда  этот  самый  автор
Марсельезы, красная девица Руже де Лиль, сорвал с себя эполеты  и  швырнул
их в лицо генералу Карно.
   - Ну и что же? - спросил оживленно Лавуазье.
   - Что же, - повторил Кабанис, - что же? Убежал в штаб Дюмурье  и  потом
скрылся в Эльзасе.
   Лавуазье вдруг засмеялся:
   - Ну, стоило ли писать такую песню?
   Кабанис сказал:
   - А стоит ли  вам  говорить  о  ваших  формулах?  Вы  как  будто  очень
взволнованы. Да что, вы в переписке с эмигрантами, что ли?
   - Нет, - ответил Лавуазье, -  я  считаю  это  бесчестным,  я  сторонник
революции, но меня беспокоит непонимание толпы.
   Кабанис улыбнулся едко.
   - А вы ее понимаете? - спросил он.
   - Важно, чтобы она меня понимала, - ведь во мне французские интересы.
   - А она думает - важно, чтобы вы ее понимали.
   - Мы не сойдемся, - сказал Лавуазье.
   - Ничего,  сказал  Кабанис.  -  Простите  меня,  старика:  если  вы  не
сойдетесь, вас сведет машина доктора Гильотэна, которую вчера неведомо кто
построил на заре перед самым зданием Отель-де-Вилль.
   Раздался стук, в дверь вошел слуга и сообщил:
   - Господин Пинель.
   Кабанис улыбнулся тонкой звериной улыбкой. Трудно было понять,  смеются
ли его  глаза,  или  его  губы  складываются  в  усмешку.  Видя  колебания
Лавуазье, он вдруг с лихорадочной быстротой заговорил:
   - Слушайте, академик, примите его. Ведь это же страшно интересно!  Если
какой-нибудь господин Месмер оказался просто шарлатаном и  сукиным  сыном,
то ведь Пинель - это же  ведь  гений  перед  ним,  это  же  лучший  лекарь
заболевания духа!
   Но Лавуазье и без агитации Кабаниса распорядился жестом принять Пинеля,
которого очень уважал.
   Пинель был у Лавуазье месяц тому назад. Он  принес  в  пробирке  тонкий
белый порошок с просьбой дать качественный анализ этого  странного  зелья,
только что привезенного с  Антилий  комиссаром  Законодательного  собрания
Сантонаксом. Этот порошок был отобран у двух матросов, которые  на  палубе
корабля "Артемида" в полубреду закололи капитана, скинули семерых матросов
за борт, со страшной силой и бешеными криками захватили штурвал рулевого и
компас в капитанской  каюте  и,  выхватив  шомпола  мушкетонов,  заклепали
двенадцать орудий на борту корабля. Лавуазье больше не знал ничего. Пинель
вкратце сообщил эти сведения и оставил состав у  химика.  Пинель  вошел  в
комнату,  где  стояли  Кабанис  и  Лавуазье.  Пинель,   очень   спокойный,
круглолицый,  с  улыбкой  горечи,  которая,  опуская  его  губы,   странно
противоречила выражению веселых, почти смеющихся глаз, сказал:
   - Ну вот, дорогой Лавуазье, я, кажется, не опоздал. Ко мне пришел некий
пикардиец, господин Демулен из города Гизе,  тупоумный  старик  и  скряга,
верноподданный  его  величества  бывшего  короля.  У  него  все  в  голове
перепуталось! И знаете, с чем он ко мне пришел?
   Кабанис вежливо встал и, обращаясь к Пинелю, сказал.
   - Я не помешаю  великому  лекарю  души  в  беседе  с  великим  знатоком
вещества?
   - О нет! - сказал Пинель. - В  моей  науке  нет  секретов.  Чем  больше
фонарей светит в этот бездонный погреб, тем лучше.
   - Так, - сказал Кабанис, - наука любит тайны.
   - Наука любит свет, дорогой Кабанис, - вдруг отозвался Лавуазье. -  Так
что же, дорогой Пинель, - спросил он, - что привело  к  вам  отца  Камилла
Демулена?
   - Прежде всего, - спросил Пинель, - какой это Камилл Демулен?  Это  тот
самый, который издавал "Революцию Франции и Брабанта"?
   - Да, да, тот самый, - ответил Кабанис. - Все дело в том что этот юноша
только что женился на богатейшей невесте Парижа  Люсиль  дю  Плесси.  Эрот
яростно вмешался в политику, и мальчик Демулен  не  знает,  оставаться  ли
верным революции, или своей жене, одной из прекраснейших женщин, которых я
когда-нибудь видел.
   - Да, они друг друга стоят, - сказал Лавуазье.
   - Так Знаете, с чем явился этот  старик  отец?  Он  требовал,  чтобы  я
властью  начальника  Сальпетриера  и  Бисетра,  двух  домов   умалишенных,
освидетельствовал его сына и признал его безумным матереубийцей.
   - Как? - воскликнули оба, Лавуазье и Кабанис.
   - Да так; старик сообщил,  что  в  силу  присоединения  сына  к  партии
мятежников, уничтожающей законную власть во Франции, его мать  заболела  и
потеряла мензулы от испуга.
   Кабанис засмеялся.
   - Дважды женщина теряет мензулы: первый раз,  когда  ей  нужно  родить,
второй раз, когда приходит климакс. Сколько же лет этой старухе?
   - Не знаю, - улыбаясь, сказал Пинель. - Судя по  возрасту  мужа,  и  ей
пора готовиться с покорностью к  возрасту  климактерии  и  не  роптать  на
судьбу. Революция тут ни при чем. Я сказал сумасшедшему старику, что я  не
только не могу помочь в отвратительном деле объявления его сына  безумным,
но что я даже  тех,  кого  безумие  королевской  власти  посадило  в  дома
умалишенных ради отобрания богатого наследства, и тех освободил и выпустил
на волю. Я пригрозил ему революционным судом, я  сказал  ему,  что  он  на
плохой дороге. Если революция  сбила  цепи  с  третьего  сословия,  то  я,
психиатр Франции, впервые пошел в Бисетр, в больницы и тюрьмы, чтобы снять
с несчастных душевнобольных цепи, наложенные  преступниками  и  невеждами.
Можете ли вы себе представить, что среди  двухсот  тридцати  семи  больных
пятьдесят, закованных в цепи как безумные, оказались совершенно здоровыми.
Их речь, их  ясное  сознание,  их  способность  на  все  отвечать  разумно
показали мне, что истинные преступники - это те, кто осмелился  надеть  на
них цепи.
   Лавуазье слушал, склонив голову. Пинель продолжал:
   -  Вы  помните  восьмибашенную  Бастилию?  В  каждой  из  восьми  башен
помещались  пять  восьмиугольных  камер.  И  подвалы  и   так   называемые
"камилавки" - сводчатые чердаки башен -  ставили  человека  то  под  удары
страшного зноя, то под конвульсии безумного холода. Офицеры Бастилии  сами
не знали, кто сидит в этих камерах. Какой  там  был  воздух!  Вы  помните,
металлические прутья решеток пропускали через себя  только  отвратительную
вонь главной клоаки улицы  святого  Антония.  Тиканье  больших  крепостных
часов с освещенным циферблатом преследовало  каждого  заключенного.  Около
циферблата - две кариатиды, обвитые стальными цепями: мужчина и женщина из
бронзы, привязанные этими  цепями  к  коробке  часов;  эти  стальные  цепи
позванивали при всяком проезде экипажа ржавой сталью. Я  посмотрел  списки
арестованных.  Там  оказались,  как  теперь  мне  совершенно  ясно,  люди,
объявленные безумными за "бунтовские слова" против  королевской  блудницы,
маркизы Помпадур. Там сидели двадцать семь человек за то,  что  "они  были
меланхоликами", там сидели восемь человек, пострадавших  от  преследований
интендантов и откупщиков.
   Лавуазье вздрогнул. Пинель заметил это и сказал:
   - Могу вам точно сообщить, что по вашим откупам никто никогда не  сидел
в Бастилии.
   Лавуазье мрачно произнес:
   - Я вышел из откупов, несмотря на ссору с женой.
   - Так, - продолжал Пинель, - там сидела некая женщина просто за приступ
падучей болезни. Герцог Неверский отправил в Бастилию своего брата, потому
что не мог поделить  с  ним  его  красавицу  жену,  и  тот  действительно,
по-настоящему сошел там с ума. Господин Териссон,  пытавшийся  продать  за
границу рисунки лионской шелковой фабрики, был арестован и  сошел  с  ума.
Кажется, только Вольтер вышел из Бастилии,  не  только  сохранив,  но  еще
больше заострив свой едкий и глубокий ум.  Я  не  перечислю  всех  старух,
молодых женщин, стариков и молодых мужчин, которые сидели  в  Бастилии  за
сношение с дьяволом, за колдовство, за  магию  и  чародейство  еще  совсем
недавно. По существу это были обычные отравители, которые,  смазываясь  на
ночь сочетанием вполне известных им  ядов,  до  безумия  доводили  экстазы
своего воображения. Их рассказы были достаточным поводом для  королевского
суда, для ареста и даже для предания сожжению.
   Кабанис кивал головой; он был  строгим  материалистом,  и  эта  система
воздействия химией на воображение была ему известна до тончайших  деталей,
но ему никак не хотелось ссориться с парижским духовенством. Как ученый он
одобрял Пинеля, признавал его правоту, но как политик и бывший королевский
врач он думал, что осторожнее держаться на двух якорях, и молчал во  время
молодой, гордой и сильной речи Пинеля.
   - Так как же? - спросил  Пинель,  обращаясь  к  Лавуазье.  -  Мой  опыт
рассчитан на четырнадцать порций.
   Лавуазье сделал движение удовлетворения. Пинель засмеялся.
   - Да, четырнадцать, - сказал он, - получился полный успех. Как ваш?
   - Тоже, - сказал Лавуазье. - Этот порошок представляет  собой  то,  что
среди цветных племен Америки называется  "ниоппа".  Это  порошок,  который
аборигены Караибских островов втягивают с маленьких глиняных тарелок через
очин птичьего пера  в  ноздри.  Он  приводит  их  в  состояние  блаженного
безумия, а частое и чрезмерное употребление этого порошка  может  привести
их в состояние длительного безумия, сопровождающегося кровавыми стычками и
проявлением  вражды.  Сантонакс  не  первый  привез  это  средство  из-под
тропиков, и кажется мне, что тропики травят Париж и Париж  травит  тропики
одновременно.
   Лавуазье, Пинель и Кабанис перешли в  лабораторию.  Восемьдесят  четыре
пробирки  стояли  на  деревянных  штативах  с  держателями  из  проволоки.
Лавуазье показал все стадии своего анализа. Пинель, улыбаясь, сказал:
   - Благодарю, я тоже произвел анализ в целях моей науки, но  я  сам  был
этим рядом стеклянных сосудов и я сам на  себе  пережил  весь  опыт  этого
безумия. Мой помощник Латур был приглашен мною в свидетели. Я разделил  на
четырнадцать порций яд, привезенный Сантонаксом, и испробовал его на себе.
   Кабанис скептически наморщил брови. Лавуазье вздрогнул:
   - Как? Что? - спросил он. - Вы знаете, что это такое?
   - Теперь я знаю, - сказал Пинель. - Я выходил из самого  себя  и  снова
вошел в себя. Вернуться к себе было трудно, тем более  что  я  принял  три
смертельные дозы. Но разве, мой дорогой Лавуазье, вы не  помните,  как  вы
ради опытов с разложением света долгие месяцы провели в абсолютной темноте
и не остановились перед риском потери зрения?
   - Да, это был тяжелый опыт, - сказал Лавуазье.
   - Так же и я, - сказал Пинель, - погрузил свой  разум  в  полный  мрак,
рискуя не вернуться к свету.
   - Ваш опыт вам будет стоить пяти лет жизни, - вы забрали у  природы  на
пять лет вперед, - сказал Кабанис, обращаясь к Пинелю.
   - На ком же мне было его произвести? - ответил Пинель. - Я сам  отвечаю
за свои опыты, пусть знают, чего стоит наука. Люди,  умирающие  сейчас  от
прусских пуль, когда еще не утихла канонада под Вальми, платят  дороже  за
то, чтобы их дети знали, что такое свобода. Известно ли  вам,  что  Лазарь
Карно, определяя движение  ядер  и  вычисляя  их  траектории,  пользовался
боевой обстановкой, - рискуя жизнью, он наблюдал падение германских  ядер.
Так  возникли  самые  его  замечательные  математические  работы.  Господа
Гальвани и Вольта,  в  своих  открытиях  животного  магнетизма  и  нервной
жидкости, разве они не прибегали к опытам, повреждающим здоровье? Не  могу
сказать, чтобы все это делалось без труда. Средства, которые  я  испытывал
как источник многих человеческих безумий, есть, к сожалению, те  же  самые
средства, которые фигурируют в процессах колдуний в тысячах случаев, когда
инквизиция  умерщвляла  людей,  якобы  летавших  на  шабаш.  Они   страшно
действуют  на  воображение,  и  в  то  время,  когда   человек   лежит   в
полуобморочном состоянии, ему грезятся дьявольские  сцены.  Он  испытывает
увлекательное  саббатическое   безумие   и   просыпается   в   совершенном
изнеможении, думая, что все это происходило наяву. Находящийся  сейчас  на
моем попечении маркиз де Сад - человек, гораздо более невинный,  нежели  о
нем говорит молва,  обезумел  благодаря  длительному  применению  шариков,
сделанных из этого порошка. Но его увлечение не было бескорыстным:  он  не
ставил  никакого  научного  опыта  и  потому  сделался  рабом  и   жертвой
бездушного вещества;  он  позволил  себе  ради  забавы  покидать  здоровое
состояние духа с такой же легкостью, с какой  путешественник  отправляется
путешествовать, запирая на ключ дверь своей комнаты. Но вот однажды в этой
опасной дороге ключ оказался потерянным, вернуться было некуда. Маркиз  де
Сад бродит сейчас около того  жилища,  которое  являлось  обителью  ясного
сознания, но не может переступить  порога.  Отсюда  мрачная  меланхолия  и
состояние полной потерянности.
   - Вы правы, - сказал Кабанис, - я воспользовался бы старым  сравнением,
которое я слышал неоднократно от  Кондильяка  и  которое  по  существу  вы
можете найти в диалогах  Дидро  и  д'Аламбера.  Помните,  статуя,  которой
добавляют и у которой  отнимают  свойства?  Ваш  сумасшедший  маркиз  есть
статуя, у  которой  вынули  весьма  существенное  свойство.  Все  вещества
определяют мысль; пища, питье создают равновесие и неравновесие тела.
   Лавуазье встал, подошел к книжному шкафу и  вынул  небольшую  книжку  в
переплете из красного сафьяна, принадлежавшую его жене. Он прочел вслух:
   -  "Любопытный  метод  Дидро  для  объяснения   жизни   как   результат
определенной организации материи, в других сочетаниях лишенной жизни".
   - В диалоге между д'Аламбером и Дидро мы находим следующее,  -  добавил
Лавуазье:
   "Д'Аламбер. Я хотел, чтобы вы мне указали,  в  чем  вы  видите  разницу
между человеком и статуей, плотью и мрамором.
   Дидро. Сравнительно в немногом. Из плоти делается мрамор, из мрамора  -
плоть. Что делаете вы, когда вы едите? Вы уничтожаете препятствия, которые
противодействуют активной чувствительности нищи, -  вы  ассимилируете  ее,
претворяете в плоть, делаете  ее  живой,  чувствительной.  И  то,  что  вы
делаете с пищей, я могу выполнить над мрамором. Раньше, чем мать одного из
величайших геометров Европы, д'Аламбера, прекрасная и преступная канонисса
Тенсен достигла половой зрелости, раньше чем солдат Латум стал  юношей,  -
молекулы, которые должны были образовать моего геометра, были  рассеяны  в
молодых и хрупких  механизмах  каждою  из  них,  плавали  в  лимфатической
жидкости, участвовали в кровообращении, пока, наконец,  не  соединились  в
сосудах, предназначенных для их слияния:  в  семенниках  отца  и  яичниках
матери. Редкий зародыш сформировался,  наконец  спустился  по  Фаллопиевой
трубе,  согласно  общему  мнению,  в  матку;  скреплен   с   ней   длинной
соединительной  связкой;  постепенно  рос  и  превратился  в  человеческий
зародыш; наступил  момент  его  выхода  из  тесной  тюрьмы:  родился,  был
подброшен на паперть церкви св.Иоанна, в честь которого  назван;  взят  из
яслей на прокормление доброй госпожой Руссо; вырос, окреп духом  и  телом,
стал  литератором,  механиком,  геометром...  Как  все  это   совершалось?
Благодаря еде и другим чисто  механическим  операциям.  Тот,  кто  пожелал
изложить перед Академией процесс образования человека  или  животного,  не
нуждался бы для этого ни в чем, кроме материальных агентов,  в  результате
действия   которых   последовательно   образуется    существо    инертное,
чувствующее, мыслящее,  разрешающее  проблему  предварения  равноденствий,
возвышенное, чудесное существо, затем  стареющее,  дряхлеющее,  умирающее,
разлагающееся на свои составные части и возвращающееся, наконец, в прах".
   - Совершенно верно, - сказал Кабанис,  когда  Лавуазье  кончил.  -  Вот
почему человек должен искать какой-то  гармонической  связи  с  веществом,
ибо, порывая эту связь, он ускоренно  ведет  себя  к  уничтожению.  Но,  -
сказал Кабанис, обращаясь к Пинелю,  -  меня  собственно  интересует,  что
побудило вас взяться за  этот  страшноватый  опыт?  Следует  ли  на  опыте
узнавать  все  виды  человеческого  безумия?  Ведь   так   мы   придем   к
необходимости  испытать  состояние   утопленника,   испытывать   состояние
сгоревшего человека, мы будем проверять на опыте вред пожаров?
   - Я не иду так далеко, - сказал Пинель, - меня интересует только  одно:
какие побочные явления возникают у человека, охваченного действием ниоппы.
Я   убедился,    что    первоначально    человек    обладает    повышенной
чувствительностью   ко   всем   явлениям   действительного   мира,   потом
действительность вытесняется призраками воображения, ибо я совершенно ясно
помню - и это подтверждено моим  ассистентом,  -  что  до  шестой  дозы  я
разговаривал с ним, когда он действительно  присутствовал  в  лаборатории,
потом я продолжал разговор с ним, словно видя его перед собой, в то  время
как  он  вышел  уже  из  кабинета,  и,  наконец,  между   одиннадцатой   и
четырнадцатой  порциями  я  довольно  длительно  спорил  с  моей  матерью,
реальность присутствия которой не могла быть ничем доказана, так  как  она
умерла два года тому назад. Вот вам причина бунта матросов Сантонакса, вот
вам причина безумия целого ряда деревень и сел Флориды,  вот  вам  причина
слабости многих восточных племен, принимающих  в  обильных  дозах  маковые
наплывы, которые в обработке дают опий и которые обрекают целые племена  и
народы на медленное вымирание. Мой опыт раскрыл мне двери понимания целого
ряда душевных болезней, источник которых до сих пор оставался  неизвестен.
Вместе с тем я теперь не  считаю  ошибкой  предположение,  что  целый  ряд
наблюдавшихся по деревням безумий  связан  с  применением  так  называемых
любовных напитков. Для  меня  ясно,  что  целый  ряд  нарушений  духовного
равновесия определяется временным характером. Для  меня  совершенно  ясно,
что только революция  может  поставить  правильно  вопрос  о  человеческом
здоровье и только наука - отнюдь не религия - может осветить  человечеству
его ясный и хороший путь. Рабство и невежество идут рука об руку, истинная
наука совершенно свободна и всегда революционна.
   - Вы правы, - сказали оба, Кабанис и Лавуазье, -  ваш  опыт  далеко  не
бесполезен. Но, однако, дорого же обходится человеку его знание!
   - Да, - сказал Пинель, прощаясь. - Я думаю, что будут  какие-то  другие
ассоциации ученых, помимо Академии. Без большой  солидарности  науки,  без
дружеской руки, протянутой друг другу учеными разных областей,  невозможно
создать единого знания. Вот без помощи Лавуазье я  не  мог  бы  произвести
анализа этого сложного растительного яда:  у  меня  нет  тех  колоссальных
возможностей,  которые  предоставлены  великому  химику  его  шестнадцатью
лабораториями.
   Лавуазье устало посмотрел на Пинеля и,  вручая  ему  протокол  анализа,
сказал:
   - Только мое огромное состояние  позволило  мне  так  широко  поставить
опыты. Предшествующие столетия не  давали  ученому  и  его  друзьям  столь
богатых и разнообразных средств, потраченных  на  достижения  одной  цели.
Теперь я уж лишен возможности тратить так много, я уже не откупщик,  -  но
не жалею об этом.
   Пинель посмотрел серьезно и сказал:
   - Еще раз благодарю. Я горячо убежден, что Конвент, собравшись,  вскоре
будет обладать возможностью улучшить состояние наук  во  Франции.  Конвент
даст вам неизмеримо большие средства, чем давали ваши проклятые откупа.
   Лавуазье отвернулся и, глядя в окно, произнес:
   - А вам не кажется, что я уже отчитался перед человеческим миром в  тех
средствах, которые мне давала Франция?
   Пинель горько улыбнулся и, тронув Лавуазье за локоть, сказал:
   - Вы предлагаете ваш вопрос таким тоном, как будто сами сомневаетесь  в
себе. Ведь только слепой или злодей  может  отрицать  неизмеримость  ваших
заслуг перед людьми!
   - Увы, - сказал Лавуазье, - не только слепой и  не  только  злодей.  Не
проходит дня, не проходит часа, чтобы я не чувствовал на себе всей тяжести
людского непонимания. Люди слепы, им кажется вздором вся программа научной
работы химиков будущего века, они видят во мне  только  богача,  их  глаза
горят бешеным огнем, звериной завистью. Никогда не чувствовал я себя столь
покинутым и столь окруженным врагами, как теперь.
   Пинель, казалось, не слушал; он произнес как бы в воздух:
   - Комиссар Законодательного собрания Сантонакс рассказывает очень много
интересных  вещей  о  происшествиях  в  Сан-Доминго.  Вы,  кажется,  имели
отношение к "Обществу друзей чернокожих"?
   - Да, - сказал Лавуазье.
   - Прочтите журнал Сантонакса, - сказал Пинель. - Это даст  вам  ключ  к
пониманию событий.
   Простились.  Пинель  обещал   Лавуазье   прислать   тетради   дневников
Сантонакса, написанных по пути из Гаити во Францию.


        ЖУРНАЛ САНТОНАКСА


   <b>"Z" 1792</b>

   Штиль кончился, "Колдунья" идет под  полными  парусами,  капитан  Босек
повеселел. Жалею, что не вел  журнала  в  течение  восьми  штилевых  дней.
Противоречивые чувства сгладились,  но  события  кажутся  более  грозными.
Теперь, когда берега Гаити так далеко, можно  считать  себя  уцелевшим  от
борьбы столь противоречивых стихий. Вывод один: нет  ни  одного  сословия,
нет ни одного класса  в  Антилиях,  которые  были  бы  довольны  Францией.
Богатые  колонисты  ненавидят  метрополию  санкюлотов  и  жаждут  возврата
королевской  власти.  Бедные  европейцы:  французы,  испанцы  и  англичане
стремятся  лишь  к  одному  -  овладеть  избирательным  правом,  чтобы  не
допустить ни одного закона, который нарушал бы их и  без  того  нарушенные
интересы. Мулаты, первоначально такие  спокойные,  после  речи  Барнава  и
безобразий, допущенных Бланшландом и Модюи, пришли в  совершенную  ярость.
Неудача первого восстания, внезапный поворот  белых,  принявших  мулатское
население в свою среду, и потом  опять  низведение  свободных  мулатов  на
степень  рабов  -  все  это  издергало  людей,  создало  неуверенность   в
завтрашнем дне и окончательно подорвало доверие к Франции. Не нынче-завтра
произойдет самое страшное: мулаты начнут  искать  соединения  с  маронами.
Негры ходят на сходки глубокой ночью. Я наблюдал две деревни,  которые  до
утра казались неживыми. Под утро  мужское  население  вернулось.  Где  они
были?


   <b>"X" 1792</b>

   Кто такой покойный Модюи? Убитый полковник купил у  мулата  Цюбала  его
имение.  Мой  двоюродный  брат  Моро   де   Сен-Мери   рассказывает,   что
человеческая кровь состоит из 128 белых частей у европейцев и 128 черных у
негров; средняя - это 64, мулат составлен из 64 белых и 64 черных  частей.
Моро де Сен-Мери говорит, что таково учение великого Франклина. Все прочие
племена - квадруны, гриффы, актеропы - идут вправо и влево от этой линии в
64 равных части. Если бы  Модюи  был  жив,  я,  комиссар  Законодательного
собрания  Франции,  должен  был  бы  его  арестовать.  Не  знаю,  в  каких
отношениях Модюи состоял с мулатом Цюбалом, но цюбаловское имение  было  в
руках Модюи. За неделю до нашей поездки на  борту  "Колдуньи"  мои  агенты
выяснили, что табачный домик Модюи,  снесенный  бурей,  был  построен  над
каменным берегом. Я приказал оцепить  дом  Модюи,  я  поставил  часовых  у
входа, и когда расчистили почву под табачным домиком Модюи, то  обнаружили
большую каменную кладку с выходом на море. Эта каменная кладка, глубокая и
древняя, заканчивалась амбразурами в  сторону  моря,  и  против  них  были
обнаружены в полутемных нишах четыре английские  орудия.  Этот  преступник
Модюи, очевидно, в уговоре с  мулатом  Цюбалом  охранял  целый  английский
форт, приютившийся неподалеку от столицы  и  готовый  ежеминутно  четырьмя
пушечными  жерлами  не  только  раскидать  фашины,  закрывавшие  амбразуры
тайного форта, но в каждые три минуты выпускать смертоносные  ядра  против
французских кораблей.
   Погода прекрасная. Пена у кормы и на гребне носовой  волны  одинакового
цвета - значит, еще  три  дня  пройдем,  не  меняя  парусов.  Птицы  давно
исчезли, океан без островов, и только изредка  марево  на  горизонте  дает
впечатление суши. Опрокинутый красный круглый остров с пальмами целый  час
мучил сегодня матросов, как видение, на западе. Четыре  матроса  наверняка
заболели. Перед вечерней молитвой  на  палубе  у  них  наблюдался  приступ
невероятной болтливости, ночью они бредили, один другого поранил  кухонным
ножом.
   Что ждет меня во Франции?


   <b>"А" 1792</b>

   Чем больше размышляю о протекших семи  месяцах,  тем  более  теряюсь  в
догадках. В  первый  месяц  я  не  умел  привыкнуть  к  сияющему  небу,  к
ландшафту, к жизни, которая нисколько не похожа на  жизнь  Европы.  Ночные
тени, длинные, прозрачные, необычайно подвижные,  пугают  решительно  всех
приезжих. Растения, все превосходящие своей буйностью...
   Сведения,  сообщенные  мне  перед  отъездом   господином   Бриссо,   не
подтвердились. Оже считал себя только проводником спорного права.  Молодой
мулат, красивый, он был больше французом, чем креолом; он был  воспитан  в
Париже, и обстоятельства вынудили его оставить там свою невесту. Он служил
в Германии, знал и посещал многих тамошних людей и принадлежал к "Обществу
_друзей черных_", в которое ввели его аббат Грегуар, господин  Кондорсе  и
господин Лавуазье. Будучи агентом общества, он, вернувшись в  Сан-Доминго,
окружил себя надежными мулатами; он успел собрать около Большой Ривьеры, в
пятнадцати милях от Капа, отряд в триста человек,  согласных  умереть  или
победить. Отряд Модюи принудил его укрыться в испанской части острова, там
выдали его французскому правосудию. Оже и его  двенадцать  товарищей  были
колесованы на площади перед собором. Кем был бы Оже, оставшись  в  Париже?
Молодой  человек  с  такими  блестящими  задатками,  образованный,  живой,
оригинальный, он мог бы сделать честь  любому  министерству  в  Париже,  а
вместо этого он попал под ножи колесовальной машины и куски  его  плоти  с
брызгами крови разлетелись по площади перед собором, где еще  недавно  как
святыня хранилась гробница Христофора Колумба. Как это странно  -  древнее
караибское население когда-то при встрече с  великим  открывателем  земель
Христофором Колумбом было обречено этим последним на рабство.  Уже  Колумб
предлагал  европейским  монархам  начать   работорговлю,   но   это   было
остановлено весьма забавною вещью. Когда один христианский священник долго
пытался объяснить караибам новую  веру,  первые  мушкетеры  Колумба  алчно
вытаскивали золото отовсюду, тогда на помощь  неумелому  поповскому  языку
пришли глаза караибов;  они  взяли  слиток  золота,  пришли  к  Колумбу  и
сказали: "Мы поняли - вот настоящее божество белых людей. Возьмите его, мы
ему не поклоняемся".


   <b>"Л" 1792</b>

   Сегодня легли в дрейф. Паруса не убраны, они висят по мачтам и  реям  и
не шелохнутся. Два креола поют песни на корме. Босек играет в карты с моим
помощником. Огромные рыбы  появляются  по  ватерлинии,  почти  примыкая  к
обшивке, покрытой раковинами.  Никаких  птиц,  небо  чисто  и  безоблачно,
солнце злое. Хочется спать...
   Что представляют собой негры? Англичане ежегодно привозят  их  в  числе
сорока тысяч, они торгуют дешевле французских капитанов. Напрасно  думают,
что все они одинаковой породы; негры либерийского побережья совсем не  то,
что негры Слонового Берега, негры  Слонового  Берега  совсем  не  то,  что
эфиопияне. В последней партии прибыли остролицые, сухие,  черные  люди,  с
небольшими  острыми  бородками,  с  суровыми  умными  глазами  и  походкой
принцев. Креолки заглядывались на них на пристани. Корабль "Клеопатра" был
предметом  общего  внимания.  Почему-то  он  подошел  к  порту  Акюль,   и
губернатор никак не хотел объяснить мне причины этой  странной  остановки.
Некоторые племена приносят в Гаити  замашки  своей  страны,  они  верят  в
колдунов, которых называют оби.


   <b>"S" 1792</b>

   Поймут ли во  Франции  мой  доклад,  отпустят  ли  меня  снова  с  теми
полномочиями, каких я  хочу  просить?  На  плантации  Ноэ  я  видел  очень
странного негра: маленький, худой,  с  бесконечно  грустными  глазами,  он
принадлежал к имению Бреда. Я не помню его местное прозвище, по-французски
звали его Туссеном, ибо он родился в день всех святых.  Я  не  помню,  как
завязалась наша беседа; он спрашивал, как идут дела в Париже, потом  вдруг
перешел к вопросу: "Что  дороже:  человек,  работающий  над  сахаром,  или
сахар?" Когда я, не поняв вопроса, переспросил, он объяснил:
   - Речь идет о том, чтобы французский закон освободил черных  и  цветных
людей. Во Франции говорят, что от этого повысятся  цены  на  сахар,  а  мы
говорим, что мертвый человек и раб дешевле сахара, а живой человек и  друг
французской свободы может сделать так, что  все  вещи  этого  мира  станут
дешевле.
   Он со смехом сказал мне:
   - Бедные люди Парижа не станут есть сахар, если он смочен  человеческой
кровью.
   Если  так  думают  многие  негры,  то  они  умнее  многих   французских
министров.  Что  представляют  собою  нынешние  партии  в  Сан-Доминго?  В
Сен-Марке собрались самые упорные и самые злые колонисты, они назвали себя
Общим собранием французской  части  Сан-Доминго.  Они  провели  целый  ряд
решений, по которым декреты Национального собрания, присланные из  Парижа,
принимаются только в том случае, если они одобрены постановлением собрания
в Сен-Марке. Однако не все колонисты согласились с этим решением. Те,  кто
объявил себя  сторонником  метрополии,  надели  шапки  с  белыми  бантами,
сформировали "_партию белых помпонов_". Противники сформировались также  и
назвали себя "_Красными помпонами_". Началась гражданская война в колонии,
положившая отпечатки на все действия колониальных комитетов. Я  усматриваю
источник  больших  несчастий  для  Франции  именно  в  том,  что  ни  одно
распоряжение, ни декреты  Национального  собрания  и  ни  одно  письмо  от
Легислативы не приходят в Сан-Доминго в своем виде:  все  бывает  искажено
произволом "Красных помпонов" или их тайной организацией, которая намерена
уничтожить самый признак свободы, - организацией, которая пойдет  на  все,
лишь  бы  сохранить  колоссальные  барыши,  получаемые  рабовладением,   и
уничтожить своих соперников. Я ничего не мог  с  ними  сделать.  Последнее
двусмысленное выступление гражданина Барнава и письмо господина Бриссо  не
рассеяли тумана, чтобы облегчить мою задачу.
   Со смутным чувством  еду  во  Францию.  Вновь  крепчает  ветер,  трудно
писать. Бьют склянки, бегут песчинки в стеклянных часах, слетают  узлы  за
узлами под кормой. Еще немного  -  конец  океанскому  безлюдью.  Во  время
дрейфа одного  матроса  подвергли  килеванию;  двое,  опьяненные  ниоппой,
заклепали пушки шомполами мушкетонов и едва  не  вызвали  возмущение  всей
команды.
   Босек уже не играет в карты; за два дня  дрейфа  он  пожелтел;  по  его
приказу произвели обыск у всех матросов. Ниоппа найдена; я приказал снести
ее ко мне в каюту.  На  корабле  становится  противно.  Босек  рассказывал
историю "Леопарда". Он смеялся по поводу того, что адвокаты в Национальном
собрании берутся не за свои дела.
   "Разве могут провинциальные люди, боящиеся переплыть  с  одного  берега
Жиронды на другой в лодке, решать вопрос о  том,  как  наказывать  матроса
громадных океанских шестидесятипушечных кораблей? Самое смешное вот что, -
сказал  Босек.  -  Когда  господа  "Красные  помпоны",  самые   богатейшие
плантаторы севера Гаити, прибыли в Брест на  "Леопарде"  после  побега  от
ярости мулатов и негров, они первым  делом  разыграли  из  себя  мучеников
свободы, они жаловались на всех и прежде всего на людей,  остановивших  их
колониальные  зверства.  Плантаторы-богачи  на  "Леопарде"  заявили,   что
губернатор Сан-Доминго Пенье  едва  выпустил  их  из  гавани,  намереваясь
пушками обстрелять свои же французские корабли. И так целый месяц  корабль
"Леопард" именовался "Спасителем  нации",  а  восемьдесят  три  богатейших
буржуа были приняты брестскими моряками как жертвы  и  спасители  свободы.
Только приезд двух комиссаров Национального собрания  выяснил,  кто  такие
эти защитники свободы".
   Босек  смеялся,  смеялся  больше  всего  не  тому,  что  обманули   они
легковерных  брестских  матросов,   захотевших   на   примере   "Леопарда"
заработать смягчение жестокостей Морского кодекса, - он смеялся тому,  что
депутат Гренобля Барнав перепугался, как бы в самом деле экипаж "Леопарда"
не оказался революционнее Национального собрания.  Но  он  успокоился,  он
нашел плантаторов, почти  роялистов,  и  комиссар  Национального  собрания
быстро принужден был освободить их из-под ареста и с почетом  перевезти  в
Париж. Босек смеялся, а меня охватила ярость, ибо _не только управлять, но
даже понимать сложные связи племен, людей и имуществ в колониях невозможно
из Парижа_. Таков мой доклад Легислативе.


   <b>"W" 1792</b>

   Разница между матросами.  На  "Колдунье"  работают  негры,  французы  и
голландцы. Голландцы хуже  всех.  Между  матросами  французами  и  неграми
неожиданная  дружба.  Недавно  я  слышал  собеседование  негра   Коффи   и
французского матроса, кажется его фамилия Дартигойт. Оба говорили о  новых
и старых законах. Негр рассказывал, что в  районе  Сан-Доминго  при  клубе
колонистов содержат питомник в две тысячи собак; их кормят негрским мясом.
   - Откуда берут негрское мясо? - спросил Дартигойт.
   - Покупают у негритянок больных детей,  -  ответил  Коффи,  -  а  также
отдают  на  съедение  псам  провинившихся   негров.   Две   тысячи   собак
откармливаются и дрессируются только для  одной  работы:  они  разыскивают
бежавших негров. По Черному кодексу, бежавший негр приравнивается к  вору,
ибо он украл у хозяина свою рабочую силу.
   Дартигойт качал головой. Оба они, не видя меня, говорили нелестные вещи
по адресу Франции. Дартигойт говорил:
   -  Матросский  кодекс  не  лучше  вашего   Черного   кодекса.   Матросы
французского флота - такие же рабы. В Париже уже  четвертый  год  заседают
купцы и адвокаты, никому не стало от этого легче. Что король,  что  купец,
что офицер, что адвокат, все равно они все за богатых и за власть  имущих.
Бедноте всегда живется плохо.
   Почему Легислатива не  знает  о  таких  разговорах?  Эти  разговоры  не
единичны. Действительно, обращение с матросами чудовищное. Килевание - это
обычное страшное наказание, при котором матрос, схваченный канатами с носа
и помещенный под килем, не всегда живым вытаскивается  на  канатах  из-под
кормы. Самые лучшие пловцы и те говорят - килевание можно выдержать только
один раз в жизни. Дартигойт выдержал его дважды. По второму разу он  лежал
на  палубе,  запихивая  обрывки  "концов"  к  себе  в  ноздри,   пока   не
остановилось страшное кровотечение. После этого его все-таки  били.  Я  не
знаю человека озлобленнее Дартигойта, он никому не верит, на всех  смотрит
волком.


   <b>"D" 1792</b>

   Наконец я узнал, кто этот молодой человек, который  едет  с  нами.  Это
полицейский агент  господина  Ролана  с  фамилией  Рош-Маркандье.  Он  был
секретарем Камилла Демулена, а теперь, имея  поручение  господина  Ролана,
занят составлением памфлета  под  названием  "История  хищников".  Памфлет
имеет в виду главным образом Дантона, но Ролан хорошо платит за все, - там
фигурируют и Демулен, и Марат, и многие другие.  Рош-Маркандье  производит
отвратительное впечатление, это продавец чужих секретов.  Мои  впечатления
сводятся к тому, что он имел  какое-то  тайное  поручение  в  Сан-Доминго.
Вполне возможно, что и я фигурирую в его  секретных  донесениях  господину
Ролану. Что же встретит меня в Париже?


   Один  из  участников  плавания  французского  корабля,  очевидно  много
спустя,  ревизуя  Сантонакса,  пишет  на  полях  его  журнала:  "В   явных
противоречиях и  несовместимостях  французских  донесений  я  не  в  силах
разобраться. Пусть  время  и  прозорливость  последующих  поколений  судит
Сантонакса и Туссена. Я же по чести и долгу  республиканского  офицера  не
осмелюсь произнести своего приговора".
   Сантонакс прибыл в Париж 21 января 1793 года. Он не застал Легислативу,
он застал самый разгар Конвента.  В  этот  день,  по  приговору  Конвента,
голова короля Людвика XVI была отрублена гильотиной.



        9. РОБЕСПЬЕР

                                      Консул в сенате:
                                      Тайну раскрой, римский герой,
                                      В битвах бесстрашен и сдержан,
                                      Так же без страха сейчас назови:
                                      Кто виноват, что в гражданской крови
                                      Ты, побежденный, повержен?

                                      Полководец:
                                      Счастлив был путь, жизнь весела...
                                      В каждой победе Гомерова Троя...
                                      Разве я знал, что тайком из угла,
                                      В сердце ударив, Эрота стрела
                                      Жизнь переломит героя?

                                      Консул в сенате:
                                      Римский сенат и римский народ
                                      Путь твой хранили незримо.
                                      Если ж твой меч похитил Эрот
                                      И без ружья ты вышел в поход, -
                                      Гибни от ярости Рима.

                                      Приговор сената:
                                      Излишен спор, есть уговор:
                                      По ступеням Капитолия
                                      Выйди в толпу, потупивши взор,
                                      И две секунды не более,
                                      Смоют позор.

                                      После ухода героя:
                                      Ляжешь, безвестный и строгий,
                                      Там, на Сабинской дороге,
                                      Не сыщут ни люди, ни птицы
                                      Твоей безымянной гробницы.
                                      Не зная коварства и страха,
                                      Смежают герои ресницы,
                                      А, боги, не зная коварства,
                                      Стирают людские столицы,
                                      Сметают древние царства,
                                      Как горсточки пыли и праха.

                                                Латур "На смерть Дантона".

   После речи Барнава Законодательное собрание  раскаялось,  что  сгоряча,
под влиянием Бриссо, послало некоего господина Сантонакса  в  колонии  для
выяснения положения цветнокожих и черных людей.  Этот  человек,  при  всех
своих добрых желаниях, не располагал никакими полномочиями и поэтому попал
в совершенно ложное положение, приехав в Сан-Доминго.  Но  прежде  чем  он
успел выйти из этого положения, прежде чем он успел  написать  что-либо  в
Париж, в самом Париже развернулись обстоятельства  чрезвычайной  важности.
Острая часовая стрелка  на  циферблате  истории,  как  пылинки,  смахивала
человеческие головы.
   Когда  10  августа  1792  года  Париж  второй  раз  совершил  один   из
чудеснейших   законодательных   актов,   давших   образец    революционной
законности, он  воспроизвел  этим  вторично  неизгладимую  картину  взятия
Бастилии. Теперь уже  не  разрушение  мертвого  камня,  а  живая  Бастилия
французского феодализма - Людовик XVI  с  семьей  были  объектом  законной
ярости парижского пролетариата.  Совершая  акт  величайшего  исторического
правосудия, пролетариат, несмотря на стрельбу швейцарцев,  взял  приступом
Тюильрийский дворец, разметав отряды швейцарцев, безжалостно стрелявших  в
толпу почти безоружных людей. Законодательное собрание не знало,  что  ему
делать. Как Учредительное собрание не имело никакого  отношения  к  взятию
Бастилии, так теперь Легислатива не без некоторого ужаса отнеслась к тому,
что еще недавно почти на ее глазах вышвырнули из дворцов целую королевскую
семью  со  всеми  "первыми  и  вторыми  мороженщиками  короля",  со  всеми
пятнадцатью  "придворными  врачами"  на  каждого  члена  семьи,  со  всеми
"двадцатью  семью  камеристками"  на  каждую  королевскую  даму,  со  всем
старинным феодальным обиходом, который чем дальше, тем  больше  производил
впечатление   нарочитой   притупляющей   ребячливости   взрослых    людей,
стремящихся устарелой формой пышности одурачить огромные массы  работающих
на них людей.
   Первое выступление парижского народа вспыхнуло 12  июля  после  горячих
слов Камилла Демулена, когда, за два  дня  до  взятия  Бастилии,  Демулен,
только что выслушав политические новости в кафе  Дефуа,  призвал  Париж  к
оружию словами:
   "Двор и король сейчас нанесут  удар  народу!  Не  теряя  ни  мгновенья,
предупредите изменников! Все в бой! К оружию, народ парижский! Кто с  нами
- наденьте этот знак!"
   Знак парижского пролетариата не был  заказан  ювелиру,  Камилл  Демулен
сорвал его с  одного  каштанового  дерева;  это  был  листок,  который  он
прикрепил себе на шляпу. К счастью, в Париже хватило каштановых  деревьев,
чтобы друзья могли по этому знаку соединиться в совместных усилиях,  когда
сотни и тысячи людей ринулись  на  мрачную  крепость,  внушавшую  ужас  со
времен средних веков.
   Если в событиях 14 июля играл роль Камилл Демулен,  то  в  событиях  10
августа и в сентябрьских казнях прямыми вдохновителями были Марат,  Дантон
и Робеспьер.
   Камилл Демулен родился в 1760 году, Дантон - в 1759.  Марат,  Дантон  и
Демулен были основателями Клуба Кордельеров. Клуб выступил на арену борьбы
в  те  годы,  когда  политические  события  сложились   более   отчетливо.
Кордельеры  не  претерпели  тех  изменений,  которые  пришлось   перенести
якобинцам. От умеренного, смешанного состава  якобинцы  шли  все  более  и
более налево, до тех пор пока, наконец, дали в Конвенте  главенство  Горы,
отчетливую и сильную партию монтаньяров.
   Уроженец Шампани, Жорж Дантон,  рябой,  с  разрезом  на  верхней  губе,
человек  огромного  роста,  шумный,  бурный,  крикливый,  с  громоподобным
голосом,  который  можно  было  слышать  за  пределами  здания,   -   имел
темперамент бойца, выносящего краткие вспышки и потом успешно уходящего из
боя. Казалось, в жилах его кипит, играет и искрится неперебродившая  влага
шампанских виноградников. Детские бои  с  быком,  от  которого  пострадала
рассеченная верхняя губа, мстительное  чувство  к  другому  быку,  который
переломил ему  переносицу,  ребяческий  налет  на  стадо  свиней,  которое
опрокинуло мальчишку Дантона и перекрошило ему грудную клетку, -  все  это
говорило о темпераменте безудержном и неукротимом, о некоторой стихийности
порывов,  о  величайшей  искренности  и  в  то   же   время   о   странной
неразборчивости.
   Дантон жил в округе Кордельеров.  Низенькая  лавчонка  в  нижнем  этаже
скрывала в себе тайную типографию Марата, а во дворе  находился  сарай,  в
котором Марат, Дантон  и  Камилл  Демулен  вместе  с  доктором  Гильотэном
смотрели, как на овцах пробуют новую машину-головорубку.
   Безалаберность Дантона в целом ряде случаев  заводила  его  в  неверные
тупики. Организуя вместе с  парижской  Коммуной  10  августа  сентябрьскую
самозащиту парижского пролетариата  от  заговора  бывших  людей  и  будучи
прямым ее вдохновителем, Дантон был все же несколько повинен в том, что по
Парижу ходили слухи о странных связях его с королевским двором, -  о  том,
что "если он не получает от короля  такие  большие  деньги,  как  покойный
Мирабо, то лишь в силу того, что ему нечего предложить  за  более  высокую
цену". Но это были только слухи, слухи носились о каждом, и чем  ярче  был
человек, тем темнее были слухи. Коммуна  им  не  верила,  она  еще  любила
Дантона. Единственно, что не нравилось суровым парижским  ремесленникам  и
молодым республиканцам вольного Парижа, это чрезвычайные  кутежи  Дантона,
для которых нужно было иметь много денег. Но и об этом пока молчали.
   Законодательное   собрание   шаталось    и    проявляло    чрезвычайную
медлительность. Оно тонуло в мелочах, оно разбирало вопрос о том,  следует
или не  следует  уничтожать  статуи  старинных  французских  королей.  Два
депутата  тщетно   предлагали   Национальному   собранию   отказаться   от
уничтожения статуй, Робеспьеру удалось потребовать от имени Коммуны,  чтоб
закрыли стенное изображение Людовика XVI "Декларацией прав человека", а  в
другой раз, при грозном реве  парижской  толпы.  Законодательное  собрание
принуждено было провести мероприятия о  переливке  колоколов  и  бронзовых
статуй на пушки и медную монету.
   Волонтеры в Вогезах уже кричали: "Да  здравствует  нация  без  короля!"
Рашельские  судьи  кончали  заседания  криками,   обращенными   в   толпу:
"Народ-самодержец, и больше никакой власти!"  Якобинцы  города  Страсбурга
кричали: "Долой короля, да здравствует равенство и республика!".
   Вот в этой обстановке Законодательное  собрание  все  больше  и  больше
чувствовало  себя  лишним,  и  3  сентября  1792   года,   под   давлением
провинциальных коммун и Коммуны города Парижа, были произведены  выборы  в
Конвент. Когда отозванный Сантонакс, разочарованный и не умеющий применить
своих сил, возвращался из Сан-Доминго  в  Париж,  тогда  уже  заколебалась
Жиронда. Господин Ролан, ее  министр,  господин  Бриссо,  господин  Верньо
трепетали. Компас Франции указывал ей левую дорогу, и Франция свернула  на
этот путь. Жирондистам  было  не  по  пути.  Они  торопливо  обиделись  на
историю, но не отказались от сопротивления.
   Госпожа Ролан писала: "Алмазы  из  короны  короля  украдены  Дантоном".
Жирондисты пустили по Парижу этот слух, и Дантон  молчал,  не  отвечая  на
выпады. Когда он говорил с трибуны, с задних  скамей  ему  кричали:  "Кому
продал бриллианты?" Дантон молчал. Его хотели заставить заговорить,  а  он
упорно "уклонялся от этой темы" и этим подливал масла в огонь.
   Увы, не на этом кончилась карьера  Дантона.  Профессиональные  воры  из
Гард-Мебель были найдены, но как вначале Дантон злился,  а  не  печалился,
молчал, а не  оправдывался,  так  теперь  он  бурлил  и  бранился,  но  не
предавался младенческой радости по поводу того, что клевета миновала,  как
грозная туча.
   Весь  Париж,  вся  Франция  напряженно  думали  об  одном:  о   будущем
Национальном Конвенте. Все граждане голосовали на выборах. Правда,  выборы
были двухстепенные, но это не меняло их значения в  той  мере,  в  которой
хотелось использовать эту двойственность  жирондистам.  Борьба  перешла  в
Конвент и началась с новой силой. Все должны  были  показать  перед  лицом
Парижа, перед лицом Франции, перед лицом всего человечества - _кто  и  как
желает осуществить "Декларацию прав"_.
   Истинное лицо французской революции, ее мировой экзамен мир  увидел  за
тридцать семь месяцев работы  Конвента.  Ясно  стало,  что  могла  сделать
Франция, что она хотела сделать и чего не умела  сделать.  Даже  Конвенту,
при  всем  его  напряжении,  не  удалось   решить   коллизию   свободы   и
собственности, если этой "собственностью становится человек".
   Однако, пока борьба еще не разгорелась, пока еще не  собрался  Конвент,
депутаты Жиронды в своем беспокойстве  поспешили  по-своему  "открыть  ему
ворота", то есть обеспечить себе победу на выборах. Они  кричали  о  новой
тирании парижской Коммуны, не называя имен, имея в виду  Дантона,  Марата,
Демулена, и "сеяли ветер слухов, не зная, что  сами  будут  пожинать  бури
крови". Они кричали с трибун, посылали письма, они писали:
   "Южные  провинции  Франции  встанут  на  защиту   свободы,   попираемой
страшными людьми в красных колпаках,  сидящими  в  здании  Коммуны  города
Парижа".
   Каждое разоблачение Марата они встречали криками ярости и  негодования.
Тайные отряды шныряли  по  Парижу,  разыскивая  типографию  Друга  народа,
листки Демулена. Страшные строчки  Марата,  которые,  как  ночной  фонарь,
искали по следам парижских улиц  дорогу  скупщиков  хлеба,  ловили  тонкие
струйки сахара, сыпавшегося из мешков по дороге из  Колониальных  домов  в
какой-нибудь подвал, какой-нибудь сарай, - все эти страшные строчки  Друга
народа жирондисты называли клеветническими, бросая в воздух  прекраснейшие
слова о свободе и справедливости.
   Камбон от имени жирондистов кричал с трибуны:
   - Если презренные клеветники сделались в силу нашей  слепоты  хозяевами
положения, поверьте мне, что благородные граждане юга, поклявшиеся быть на
страже свободы и равенства, в одно прекрасное время  кинутся  на  спасение
угнетенного Парижа, а если, к  несчастью,  свобода  будет  поражена,  если
злодеи отбросят южан от  подступов  к  Парижу,  то  знайте,  что  не  вам,
ремесленникам, сидящим в Коммуне, овладеть  неприступными  домами  городов
французского юга и что в этих домах мы найдем себе  приют,  ускользнув  от
топора тысячи новых тиранов, из которых каждый страшнее римского диктатора
Суллы.
   Эти  письма  и  эти  речи  делали  свое  дело.  Южные  города,   города
федералистов были готовы подняться  контрреволюционным  движением.  Издали
трудно было разобраться: все "говорили о свободе" и все кричали  о  защите
"прав народа", но сам народ, посылая своих  детей  на  защиту  французских
границ, стонал, недоедая и недосыпая.
   Париж был под ударом, надо было спасать Париж. Новая форма  гражданской
войны  была  опытом  самозащиты  жирондистов  против  революции.   Обвиняя
Дантона, Марата и Робеспьера, депутаты с берегов Жиронды забыли,  что  они
сами сеют федерализм как форму гражданской войны, что они рвут Францию  на
части, лицемерно проповедуя единство. Но вот когда разорвался фронт, когда
угроза Парижу стала реальной, жирондисты перешли к  новой,  гораздо  более
тонкой  формуле:  если  нельзя  спасти  Париж  как  столицу,   то   спасем
Легислативу как центр законности, _переселим  Законодательное  собрание  и
учреждения Франции на юг. Бордо или Тулуза станут нашим местом, откуда  мы
будем  декретировать,  откуда  будем  производить  мобилизацию  сил_.  Так
адвокаты, красноречивейшие в мире купцы, фабриканты  южных  городов,  люди
крупной коммерческой хватки,  люди  больших  барышей  и  широкой  торговой
инициативы, считавшие себя  солью  земли,  решили  спасти  свои  бархатные
голоса, свои холеные головы на юге Франции. Одним выстрелом  хотели  убить
двух зайцев, дважды себя спасти: спасти себя,  переселившись  подальше  от
герцога  Брауншвейгского,  и  спасти  себя  от  Коммуны   города   Парижа,
предоставив  парижским  сапожникам,  столярам,   слесарям,   пивоварам   и
хлебопекам самим повозиться  с  герцогом  Брауншвейгским,  предвещавшим  в
грозном манифесте сожжение мятежного Парижа.
   "В самом деле, - писали они, - во Франции восемьдесят три департамента,
главный город каждого департамента  имеет  свою  коммуну.  Почему  Коммуна
города Парижа должна иметь авторитет больший, нежели в размере  1/83  доли
своего нынешнего авторитета?" Правда,  тут  есть  мелкие  события:  взятие
Бастилии, ликвидация королевской власти, сентябрьские бои, события,  после
которых как-то внезапно  улучшались  для  народа  декреты  законодательных
органов, события, которые были сделаны сердцем, мозгом и кровью  парижской
толпы, события, которые сделаны энергией и политическим разумом  вот  этих
самых "клеветников" вроде Марата  и  Робеспьера,  о  которых  так  звонко,
заливисто и музыкально пели и журчали жирондистские соловьи!
   В решительный момент проект увоза Легислативы на  юг  -  этот  удар  по
Коммуне - смутил всех, но вдруг 10 сентября 1792  года  в  "Патриотических
анналах" беспокойный молодой и горячий Анахарсис Клотц написал:
   "Французы! Вам никогда не придет в голову запрятать нас в  южные  горы.
Ведь это  значит  ускорить  нашу  гибель,  это  значит  привлечь  к  вашим
избранникам внимание всех тиранов Европы и поставить  нас  под  удар  даже
мадридского султана. Разве можно отдавать Париж, - Париж, город французов?
Гибель столицы будет началом гибели всего политического организма Франции.
Не отдадим Париж!"
   Вечером 10 сентября  госпожа  Ролан  отдала  приказ  не  пускать  в  ее
гостиную господина Анахарсиса. Она была в полном бешенстве,  она  боялась,
что этот голубоглазый  молодец  услышит  проект  организации  _специальной
департаментской гвардии_, на котором  настаивал  Бриссо.  Господин  Ролан,
давая клятвы, уверял собравшихся, что _Марат, Дантон, Робеспьер  и  Камилл
Демулен изменили Франции, они стали слугами герцога Брауншвейгского_.
   И вот 17 сентября  жирондисты  выпустили  на  кафедру  Законодательного
собрания Ласурса, который, якобы от имени Комиссии  двенадцати,  преподнес
удивленному Парижу полоумный бред старика Ролана. Мрачным  голосом  Ласурс
заговорил:
   - Существует страшный проект помешать Конвенту собраться...
   Не называя имен, он клялся и божился перед лицом  французского  народа,
что говорит правду, что верхушка левых продалась  интервентам,  -  и  даже
осторожный и осмотрительный  Верньо  в  этот  раз  поверил  клевете.  Сама
Коммуна была озадачена, и, пользуясь этим смятением, быстро  на  следующий
же день, по предложению депутата Гадэ,  Законодательное  собрание  провело
декрет о перевыборе революционной Коммуны Парижа, о восстановлении Петиона
мэром города Парижа, о предоставлении  права  ареста  только  мэру  и  его
помощникам. Набат и вестовые пушки могли зазвучать по Парижу только с воли
и согласия Законодательного собрания.
   На этот раз шестинедельный бой  Коммуны  и  Собрания  кончился  победой
Собрания.
   Бой продолжался в Конвенте. Жиронда начала наступление. Федераты  южных
департаментов действительно вошли  в  Париж  3  ноября.  Они  прошли  мимо
Конвента, который только что постановил предать суду  преступного  короля,
они прошли с  плакатами:  "Долой  процесс  Людовика  XVI",  они  прошли  с
песнями:

   От Парижа к берегам Ривьеры
   Докатился звон набата,
   Вот и мы пришли на голос звона.
   Мы казним сегодня Робеспьера,
   Завтра снимем голову Марата,
   Послезавтра - голову Дантона.

   Толпа наемников Жиронды гудела и кричала. Трижды они прошли  Пале-Рояль
при молчаливом изумлении парижан. Жирондисты,  затаившись,  ждали  вспышки
гражданской войны, но ни Робеспьер, ни Марат, ни Дантон ни шага не сделали
по  направлению  к  новой  парижской  Коммуне.  Они   не   подняли   своих
сторонников. Секции молчали. Военный министр Паш  обратился  с  письмом  к
парижскому населению:
   "Я не знаю причин, которые требовали бы пребывания в Париже вооруженных
федератов. Первый приказ,  который  я  сделаю,  это  будет  приказ  об  их
отъезде".
   Господин  Рош-Маркандье  подал  докладную  записку  господину   Ролану,
обвинявшую Робеспьера  в  диктаторских  замыслах  и  считавшую  Робеспьера
фактическим  виновником  восстаний  в  колониях.  Тем  временем  Сантонакс
получил документ о коммерческой переписке королевского казначея Сентайля с
иностранными  банкирами  и  негоциантами  по  поводу  покупки  и   продажи
различных продуктов, главным образом муки, кофе,  сахара  и  рома.  Король
Франции не забывал о своих денежных делах.
   Во время суда над королем в дворцовой стене обнаружили  потайной  шкаф,
сделанный слесарем Гамэном. Слесарь Гамэн сообщил об  этом  шкафе  Ролану,
господин Ролан единолично вскрыл этот шкаф,  без  свидетелей.  Королевская
переписка обнаружила, что подкуплены  были  королем  и  Мирабо,  и  братья
Ламеты, и королевский духовник епископ Клермон, и господин Лафайет, и даже
победитель  при  Вальми  генерал  Демурье.  Все  эти  люди  находились  за
пределами досягаемости. Но так как  Ролан  единолично  вскрыл  королевский
тайник, то никто из Конвента не знал, какие еще  тайны  в  нем  хранились,
какие документы жирондистов захотел  и  не  захотел  доставить  в  Конвент
господин  Ролан.  Долго  возились  вокруг  короля.  Коммуна  дала  герцогу
Орлеанскому фамилию Эгалитэ, жирондисты кричали:
   - Если уж кончать  с  Бурбонами,  то  давайте  одновременно  кончать  и
орлеонида Филиппа Эгалитэ.
   Сен-Жюст, монтаньярский комиссар, заявил: "Жирондисты стараются  судьбу
Орлеана связать с судьбой короля, для того чтобы спасти обоих, по  крайней
мере смягчить приговор над Людовиком Капетом".
   Конвент голосами 361 против 334 высказался  за  смерть  короля.  Борьба
продолжалась. Жиронда и Гора расходились все больше и больше. Рабочий  люд
Парижа, ремесленники городов не  видели  конца  и  края  трудностям  своей
жизни. Они голодали. Ролан кричал  в  Конвенте,  что  "в  голоде  виноваты
агитаторы Горы". Но появились новые люди, аббат Жак Ру и почтовый чиновник
Жан Варле. Они кричали в секциях Парижа о том, что богатые люди, сидящие в
магистратуре, и богатые члены Конвента потому  не  поднимают  голову,  что
сами являются скупщиками и ажиогерами.
   Робеспьер  просиживал  ночи  над  планом  аграрного   закона,   который
обеспечил бы раздел крупных земель и  правильное  распределение  имуществ.
Этот проект приводил в ужас Жиронду, а Жак Ру, Жан Варле и сотня их друзей
по парижским секциям, получившие прозвища "бешеных",  пугали  Жиронду  еще
больше, ибо тысячи памфлетов, петиций и писем сыпались в Конвент,  обвиняя
Роланда и жирондистов в эгоистическом бесчувствии, в проведении "классовой
политики богачей", в полном непонимании нужд тех,  "кто  делал  революцию,
свободу и победы".
   Через двадцать два дня после казни Людовика XVI господин Ролан вынужден
был подать в отставку. Но Жиронда вела еще войну,  и  эта  война,  которая
поворачивалась в сторону побед,  вдруг  стала  войной  поражений.  Генерал
Демурье, герой Вальми,  вдруг  потерял  все  и  бежал,  предавая  интересы
революции, вместе с десятком банкиров и скупщиков, облепивших  французскую
революционную  армию.  Бриссо,  надевая  революционный  колпак  на  старую
королевскую _политику  естественных  границ_,  видел  спасение  Франции  в
расширении войны, в то время как Робеспьер указывал на тягости  войны,  не
требуя форсированных наборов, зная, что Франция будет продолжать  воевать,
раз вынуждена воевать.
   Впервые стерлись старые таможенные границы  Франции  и  рухнули  ограды
дворянских владений. Крестьянская пшеница и крестьянский  виноград  давали
первую  жатву  со  старинных  помещичьих  полей.  В  этот   год   Конвента
неожиданной бедою  на  крестьянские  поля,  впервые  вспаханные  без  слез
людьми, смотревшими на мир без старого горя,  надвинулись  тучи  иноземных
войск. Новая Франция после первых минут испуга,  поражений  и  негодования
ответила страшным и кровавым ударом по интервентам; она не отдала ни  пяди
своей земли.
   Воевать было трудно,  и  напряжение  было  огромное,  если  приходилось
выпускать  декреты  и  обращения,  подобные  воззванию  от   23   августа,
написанному Барером и Карно:
   "С этого мгновения и до того часа, пока последний враг не будет  изгнан
с территории Республики, все французы объявляются  на  постоянной  военной
службе. Молодые  идут  на  поле  битвы,  женатым  поручается  изготовление
сооружений,  перевоз  снабжения  и  продовольствия,  женщины  будут   шить
палатки, обмундирование, обслуживать госпитальные нужды  Франции,  старики
должны являться в общественные места. Даже  те,  кого  придется  нести  на
носилках, пусть напрягут свои силы, чтобы возбуждать  мужество  в  борцах,
разжигать  ненависть  к  королям  и   монархам,   проповедовать   единство
Республики.   Дома,   принадлежащие   нации,   превращаются   в   казармы,
общественные места и  клубы  -  в  оружейные  мастерские.  Земли  и  грунт
подвалов выщелачиваются для извлечения пороховой селитры".
   Этот знаменитый декрет  облетел  весь  мир,  и  его  с  трепетом  читал
маленький  старый  негр  Туссен  Бреда  вечером,  окруженный  друзьями  на
плантации Ноэ, собирая роты и батальоны  негров  для  отпора  неожиданному
английскому десанту.
   Войну,  начатую  Жирондой,  продолжала  Гора.  Война,   затеянная   для
подавления  революции,  продолжалась  революцией.  Война,  склонившаяся  к
упадку в дни Жиронды,  стала  страшной  для  европейских  монархов  в  дни
Конвента.  Под  руководством  Горы  Франция  эпохи  восхождения  Конвента,
Франция, когда создался Комитет общественного спасения, стала непобедимой.
Но депутаты Жиронды, побежденные на трибуне,  продолжали  свои  интриги  в
салонах. В марте 1793 года семьдесят шесть комиссаров из числа  якобинских
монтаньярских  депутатов  выехали  в  провинцию  для  производства  набора
трехсот тысяч человек.
   Четырнадцатого  марта  Бриссо  писал  в  своей  газете:   "В   Конвенте
отсутствие  пылких  голов  дает  возможность  обсуждать  дела  с   большим
спокойствием, а следовательно, с большей продуктивностью".
   Этот маневр рассылки наиболее опасных противников по провинции напрасно
утешал жирондистов. Семьдесят шесть сторонников Робеспьера  сделали  такое
дело в провинции, что жирондисты навеки были обречены на поражение в своих
последующих обращениях к первичным собраниям.
   После ухода Ролана от должности  в  его  доме  собирались  по-прежнему,
собирались у богатейших граждан Парижа, у богатейших депутатов  провинции,
вырабатывали мероприятия для борьбы уже не с королем,  а  с  народом,  при
полном безразличии к нуждам трудящихся.  Жирондисты  хлопотали  только  об
одном - как бы сохранить себя и свою власть. Обсуждали каждого депутата  в
отдельности, считали "удобным" Дантона, считали "безопасным"  Демулена,  -
не нынче-завтра "они выйдут из списков опасных людей", - но что  делать  с
такими, как Марат, "неуловимый", всезнающий, окруженный сотней тысяч глаз,
охраняющих его и делающих страшно опасной эту  чрезвычайно  осведомленную,
богатую и бескорыстную голову. Еще  хуже  был  Робеспьер,  он  не  страдал
порочными склонностями, как Дантон, он не обольщался обманами чувств,  как
Демулен.  К  бескорыстию  ученого,  к  энергии  Марата,  к  его  неусыпной
бдительности Робеспьер присоединял чудовищную способность  организатора  и
резкую  отчетливость  ума,  хладнокровно  разбирающегося   в   обстановке,
требующей мгновенного решения сложнейших и головоломных задач.
   У господ жирондистов сохранилась еще своя полиция. У полиции были  свои
старые,  испытанные  полицейские   методы   -   отыгрываться   на   мелких
преступниках и прощать больших, сотней мелких преступников  ловить  одного
крупного.  Господин  Рош-Маркандье,  научившийся  конспирации  в  бытность
секретарем Камилла Демулена, изучивший технику подкупа и предательства  на
службе у господина Ролана, занялся  изготовлением  в  Париже  своеобразной
"мастерской интриг", формированием армии негодяев.
   Савиньена де Фромон из аристократки  превратилась  в  буржуазку  "мадам
Журдан". Она под этой фирмой открыла в закоулке Пале-Рояля  небольшой,  но
благоустроенный  публичный  дом,  где   молодые   приказчицы   парфюмерных
магазинов, продавщицы материи и дорогих портновских прикладов  -  девушки,
как о том говорила реклама, из которых "самой старшей  никогда  не  бывает
свыше двадцати  лет",  -  обслуживали  это  учреждение.  Молодые  клиенты,
которые вскоре были названы армией Фрерона,  состояли  из  сынков  богатых
купцов,  банкиров,  фабрикантов  и  спекулянтов,   помощников   адвокатов,
дрогистов. К ним примыкали  журналисты  и  литераторы  из  компании  графа
Ривароля, картавящие, подловато улыбающиеся, - компания  молодых  каналий,
первостепенная сволочь, считавшая себя солью земли,  незаметные  в  Париже
среди  белого  дня,  но  внезапно  появляющиеся   в   театрах,   где   шли
революционные пьесы. Тогда вдруг начинались стуки в партере и в  райке,  а
вместо песен Марсельского батальона раздавались крики,  требовавшие  песни
Суригиера  "Гимн  пробужденного  народа".  И  прежде   чем   представители
революционного  Парижа  успевали  вмешиваться,  эта  нахально   картавящая
молодежь,  напевая  контрреволюционные  песенки,  уже  сбегала  по  темным
лестницам театра, опрокидывала людей, уносила стулья, ударяла  по  головам
ошеломленных и сбитых с толку прохожих.
   Эта молодая сволочь, так называемые мюскадены и их  подружки,  все  эти
Нанитты, Лизетты, Туанетты, все эти Лулу, Долю и прочие полупогибшие девы,
смеясь и плача, делали свое дело. Они получали сведения о пирушке Дантона,
они сообщали хозяйке, мадам Журдан, о том, что Камилл Демулен  влюбился  в
красавицу Люсильду Плесси, что  Дантон,  оплакав  смерть  своей  последней
жены, строит куры набожной канониссе Луизе Жели. Молодая  католичка  Луиза
Жели не прочь связать свою судьбу с могущественным народным  трибуном,  но
она католичка, она совсем не хочет записи брака у гражданина  мэра  своего
округа. И вот молодая портниха, которая шьет платья для мадемуазель  Жели,
по ночам приходит  в  заведение  мадам  Журдан  и  рассказывает  шпионящим
мюскаденам обо всех перипетиях Дантонова сердца, в то время когда  Дантон,
тщательно скрывая от всех свою не в меру выросшую любовь, бегает по Парижу
в поисках "настоящего", то есть не присягнувшего священника.
   Движение сердца обезумевшего от любви  Дантона  обсуждается  шумно,  со
смехом, при звоне стаканов, на рассвете в борделе бывшей  аристократки.  С
хохотом воспроизводят жесты и движения  Дантона,  идущего  на  исповедь  к
контрреволюционному  попу.  Рассказывают,  как  поп,  мрачный,  в  грязной
сутане, засаленный и небритый, принимает от безбожного  вождя  французской
революции покаяние в грехах в фонарных виселицах для попов,  а  потом  тут
же, на чердаке, этот поп, положив крест  и  кружевной  платок  на  ящик  с
бутылками капского рома, венчает Дантона по старому католическому обряду с
шестнадцатилетней смазливой девчонкой Луизой Жели.
   Дантон писал своим новым родственникам:

   "На тихой реке, в моем имении Арсисе, я живу сейчас, усталый от гроз  и
громов Парижа. Здешние добрые  буржуа  чтут  меня  уже  безбоязненно,  они
приглашают меня в свои палисадники, где я сажаю и поливаю  вместе  с  ними
деревья свободы".

   Дин-дон, дин-дон,
   Погиб Дантон.
   И скоро попадет к девчонке в плен
   Его товарищ Демулен,
   Уж на груди у ней без воли и без сил
   Заснул Камилл.

   Шантаны в Пале-Рояле повторяли эти песни.
   Демулен сделался богатым наследником, пышная свадьба его  с  Люсиль  дю
Плесси была отпразднована всем кварталом. Последний  раз  повидался  он  с
Робеспьером на свадьбе и уехал в Бур-ля-Рен, в  уютную  сельскую  усадьбу.
Вскоре у него родился сын.
   Какая-то странная перемена произошла в Камилле. Когда стал  работать  в
Париже Комитет  общественного  спасения,  Камилл  Демулен  придумал  новую
газету;  он  выступил  уже  в  качестве  противника  Робеспьера  с  планом
"Комитета общественного милосердия".
   Компания мюскаденов не ошиблась. Савиньена де  Фромон  и  Рош-Маркандье
доносили своим хозяевам,  что  если  воля  Робеспьера  кристаллизует  силы
революционного Парижа и если Марат с каждым днем становится  все  сильнее,
то Демулен и Дантон окончательно потеряны  для  революции.  Робеспьер  был
охраняем  всем  Парижем,  его  прозвище   "Неподкупный"   делало   его   и
независимым. Следовательно, нужно ударить по Марату, который  был  еще  на
нелегальном положении.
   Пока  жирондистские  депутаты  сохраняли  свою  силу  в  Конвенте,  они
пользовались легальными способами борьбы, но обсуждали свои планы  в  доме
номер пять на Вандомской площади,  где  одну  квартиру  занимал  жирондист
Верньо, а  другую  -  Доден,  богатый  администратор  Индийской  компании,
перекупщик колониальных товаров. Его жена  устраивала  еженедельные  пиры,
где в кругу дельцов и депутатов  Конвента  жирондисты  намечали  очередные
выступления  и  подготовляли  еженедельные  планы  борьбы.   Рош-Маркандье
встречался с господином Роланом в ресторанах Пале-Рояля и на улице Орлеана
в предместье Сент-Онорэ номер девятнадцать, где владелец  квартиры  Дюфруш
Валазье широко  открывал  двери  всем,  кто  группировался  вокруг  интриг
Жиронды.
   В то время как монтаньяры, якобинцы и кордельеры выносили свою политику
в Конвент, в секции, в клубы, на суд парижского простонародья, отвечая  за
все, что они говорят и что они делают, прислушиваясь к  голосу  бедняцкого
Парижа,  который  требовал  установки  твердых  цен,  ликвидации  биржевых
интриг,  подоходного  налога  на  богачей;  в  то  время  когда  все   это
обсуждалось открыто, все это контролировалось низовым  Парижем,  -  в  это
время пирушки жирондистов,  их  тайные  собрания  возбуждали  справедливое
недовольство  парижан,  воспринимавших  эти  пирушки   как   новый   метод
политических интриг.
   Первый удар по Марату жирондисты нанесли после того, как 5 апреля  1793
года  Марат,  председатель  Якобинского  клуба,  обратился  с  письмом   к
провинциальным клубам. Он предложил апеллировать в  Конвент  об  отозвании
всех депутатов, стремившихся спасти Людовика XVI.  Тогда  депутат  Жиронды
Гадэ 12 апреля потребовал в Конвенте обвинительного декрета против Марата.
А так как семьдесят-шесть депутатов  Горы  были  в  отсутствии  по  набору
войск, то Марат был обвинен "большинством голосов".
   Это было торжеством на час. Революционный трибунал, Коммуна,  парижские
секции в ответ на это обвинение устроили манифестацию в  честь  Марата,  а
через два дня Паш - мэр города Парижа -  и  тридцать  пять  секций  подали
Конвенту  петицию  с  требованием  ареста  двадцати  девяти  жирондистских
вождей.
   Двадцать четвертого апреля депутаты  из  провинций,  секционеры  Парижа
огромной толпой проводили Марата в Конвент, где он должен был предстать  в
качестве подсудимого. Увенчанный  цветами,  больной,  измученный,  он  был
допрошен  и  мгновенно  оправдан.  Он  занял  свое   депутатское   кресло.
Провожавшая  его  толпа  продефилировала  перед  его  врагами  через  залу
Конвента и вышла на улицу, где по всему Парижу  уже  раздавались  ликующие
крики.
   Жирондисты   поняли   всю   силу   своего   поражения:   _преследуемый,
скрывающийся Марат был опасен, но Марат оправданный и  торжествующий  стал
страшен_.
   Головы  жирондистов  скатились  на  гильотине,  а   6   мая   полтысячи
мюскаденов, собравшись на Елисейских полях,  осыпали  свистками  и  бранью
проезжавшего верхом начальника парижской  Национальной  гвардии  Сантерра.
Потом, пробравшись к Клубу Кордельеров, они выждали конец  речи  Марата  и
бросились  на  него  при  выходе.  Марат  был  отбит,  щеголи  рассеялись,
парикмахеры,  клерки,  мюскадены  без  определенных  занятий,  с   вихрами
огромных волос, свисающих на лоб, с дубинками, высокими воротами,  наглые,
гогочущие и свистящие, рассыпались по переулкам, угрожая Конвенту.
   Тринадцатого июля  Эро  де  Сешелль  от  имени  Комитета  общественного
спасения делал доклад Конвенту. Отечество было  в  опасности  больше,  чем
когда-либо, необходимо было его спасти. Он докладывал о натиске врагов,  о
продвижении армии соединенных монархов, и вдруг мальчик подал ему записку.
Эро де Сешелль покачнулся и нахмурился.
   - Граждане, - сказал он, - сейчас кинжалом неизвестной женщины  зарезан
Жан Поль Марат!
   Стон раздался на скамьях Горы.
   Робеспьер остался один. В огне  жирондистских  восстаний,  под  угрозой
коалиционных армий после похорон Марата, под выстрелы пушки с Нового моста
через каждые пять минут и,  наконец,  после  казни  убийцы  Друга  народа,
Шарлотты Кордэ, Робеспьер, почти изолированный, должен  был  приступить  к
борьбе  против  вооруженного  выступления  тех,  кто  нес  великую  правду
парижской бедноте, но не умел ни рассчитать силы врагов,  ни  организовать
силы друзей парижского пролетариата.
   Наступил конец 1793  года.  Сторонники  Гебера  образовали  радикальную
партию,  которая  стремилась  нанести  удар  самому  принципу   буржуазной
собственности.  Гебертистам  и  "бешеным"  вся   деятельность   Робеспьера
казалась слишком миролюбивой и чрезвычайно  медленной.  В  день  борьбы  с
гебертистами Дантон снова появился  в  Париже.  Он  хотел  оказать  помощь
Робеспьеру, но было поздно: как только закончилась борьба с  жирондистами,
как только были подавлены вспышки  восстания  гебертистов  в  Париже  и  в
провинции, как только Робеспьер смахнул с пути гебертистов - он  приступил
к делу своих бывших друзей.
   Оба, Жорж Дантон и Камилл Демулен, после короткого и решительного  суда
5 апреля 1794 года взошли на колесницу,  а  с  колесницы  на  эшафот,  где
ожидала их гильотина. Оба погибли. Последними словами Дантона были:
   - Вперед, Дантон, ты не должен знать слабости!


   Робеспьер без колебаний приступил к  проведению  в  Конвенте  закона  о
равенстве состояния. Это был декрет, отменявший рабовладение на Антильских
островах.




        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЧЕРНАЯ ФРАНЦИЯ


        10. ЧЕЛОВЕК-СОБСТВЕННОСТЬ

                              Горе той республике, для которой достоинства
                          и даже добродетели какого-нибудь одного человека
                          сделались необходимостью.
                                                               Лазарь Карм

                          Республика погибла, разбойники торжествуют.
                                                    Робеспьер, 9 термидора

                          Все тихо. Коршуны кружатся вдалеке
                          На белых небесах каким-то роем темным.
                          И зверь и человек - все спит в огне огромном.
                                                         Хозе Мария Эредиа

   Революционный Конвент декретировал отмену рабства 21 июня 1793 года, но
еще задолго до того Сантонакс снова получил приказ отбыть в Гаити. В  ушах
его еще раздавались речи в Конвенте 24 апреля 1793 года. Он  видел  немало
страшных и прекрасных зрелищ революции.  Он  был  комиссаром  батальона  в
Вандее, где попы устраивали лесные ловушки, застилая  волчьи  ямы  гнилыми
листьями, поверх покрывая их тонкими прутьями. Солдаты десятками падали на
острые колья на дне этих глубоких колодцев и погибали голодной смертью или
от удушья. Сбегавшиеся крестьяне-бретонцы кидали туда охапки горящей  хвои
и лесной суши, превращавшей эти ямы в костры. Сантонакс  видел,  что  свет
побеждал и выковывалась новая Франция. Он видел молодого генерала, который
казался ему истинным представителем  новой  Франции.  Это  был  желтолицый
юноша, с холодными глазами, худой, маленький и злой. Сантонакс  говорил  с
ним, так как  слышал,  что  этот  молодой  офицер  получил  первую  премию
Лионской академии за ответ на академический вопрос Рейналя:  "_Какие  суть
правила и учреждения, посредством которых можно возвести род  человеческий
на высшую ступень?_" Этот молодой генерал, прославленный в стольких битвах
Конвента, не пожелал делиться с Сантонаксом  идеями  своего  произведения,
получившего премию Лионской академии. Он сказал ему только:
   -  Мне  было  четырнадцать  лет,  когда  я  попал  под  влияние   этого
таинственного аббата Рейналя. Я любил  приходить  к  нему  по  вечерам,  я
встречал у него мулата Винсента Оже, казненного за восстание на  островах,
но теперь я знаю, что все это - заблуждения  прошлого:  аббат  Рейналь  не
нужен  Франции.  Полагаю,  вы  должны  думать  так  же,  боевой   комиссар
Сантонакс.
   Однако в тот  день,  когда  роялистские  заговорщики  осадили  Конвент,
Бонапарт осыпал их картечью и быстро очистил площадь.  А  когда  англичане
попробовали, в пику якобинцам, занять Тулон и провозгласить  правительство
жирондистов, тот же Бонапарт,  по  приказу  Конвента,  идет  на  покорение
Тулона. Вся морская  артиллерия,  вся  сухопутная  артиллерия,  все  атаки
адских колонн Лазаря Карно  бросаются  на  истребление  мятежного  города.
Франция  вновь  едина  и  неделима,  по  приказу  Конвента,  под   ударами
артиллерии Бонапарта.
   "О, этот  восхитительный  молодой  генерал  далеко  пойдет!"  -  думает
Сантонакс, становясь по левую руку Робеспьера перед выходом последнего  на
трибуну и наблюдая, как Бонапарт становится  в  группе  с  правой  стороны
Народного трибуна, собирающегося произнести перед лицом  Франции  "Речь  о
значении частной собственности".
   Сантонакс сравнивает лица.
   Робеспьер,  простой,  серьезный,  в  белом  парике  с  косицей,  крутым
завитком волос по  краям  парика  до  середины  уха;  в  профиль  покатый,
широкий, откинутый назад лоб, бровь широкая,  идущая  до  виска,  челюсть,
устремленная слегка вперед, сжатые тонкие губы, тонкие ноздри и  маленькое
удлинение носа к концу, почти  незаметное.  Черты  скорее  правильные,  но
слишком стремительные, и дальше в профиль так, как рассказывает Лафатер  в
своей "Науке физиогномий": "Выдающаяся передняя  часть  лица  и  спокойное
строение глаза". Не будь этой стремительной поспешности  длинной  челюсти,
не  будь  этой  сжатости  тонких  злых  губ,  не  будь  этой   чрезвычайно
стремительной линии лба к затылку, можно было бы думать, что эти спокойные
угольного цвета глаза, что эти красиво сидящие,  едва  обрисованные  скулы
принадлежат философу XVIII столетия, которому легко и  спокойно  думать  о
науке надменно. Пышный ворот, прямо от ушной мочки спадающий  на  плечи  и
подпирающий затылок,  слегка  сутулит  фигуру.  Муслиновый  галстук  цвета
чайной розы слегка подпирает  подбородок.  Две  верхние  пуговицы  камзола
расстегнуты, а третья застегнута почти на высоте ключицы.
   Весь в  черном,  застегнутый,  спокойный,  Робеспьер,  делал  три  шага
вперед, три назад около трибуны. Безызвестный оратор, имя которого пропало
в стенограммах, кричал о красоте принципа частной собственности. Робеспьер
трижды взглянул на него, подошел к Фукье-Тенвиллю и шепнул ему что-то.
   За  последние  дни  богачи  выпускают  целый  ряд   безвестных   людей,
повторяющих с трибуны чужие речи, а когда дежурные стенографы  требуют  их
фамилий, то оказывается, что при записи они назывались неверно, а после их
ухода уже никому не известны их имена. Но этот оратор сходит, его  фамилия
Мюзо. Уже на ночь дано распоряжение узнать, кто он, клерком или счетоводом
чьей  конторы  он  является  в  Париже.  Он  кричал  о   священном   праве
собственности, как будто его кто-то  оскорблял;  он  говорил  о  том,  что
собственность - опора французских границ, он говорил:
   "Господин  Робеспьер,  стоящий  вот  здесь  неподалеку,  не   забудьте,
граждане, есть тот самый господин Робеспьер, который провозглашает закон о
максимуме, тарифы на цены предметов первой необходимости. Это то же  самое
посягательство  на  священное  право  собственности,  которое  мы  слышали
однажды из уст негров и цветных рабов".
   Робеспьер с легкостью взбегает  на  двадцать  семь  почти  вертикальных
ступенек кафедры Конвента и говорит:
   - Граждане, а вы спросите-ка их, этих  продавцов  живого  человеческого
мяса, что такое, по их мнению, собственность? Если уж они упомянули сейчас
о негрских и цветных племенах, то пусть они вам скажут, и даже  не  только
скажут, но покажут продолговатые гробы, плавающие на поверхности морей под
парусами,  -  корабли,  в   которых   они   своим   счетоводческим   пером
зарегистрировали негров - живых когда-то людей, где они записали их  цену,
пока они еще кажутся только живыми: вот моя собственность! Я их  купил  по
столько-то франков  за  голову!  Спросите-ка  этих  джентльменов,  которые
владеют сушей и морем, кораблями и людьми, - они  считают,  что  вселенная
рухнет, как только их не станет на земле. Вот они,  эти  владельцы  черных
кораблей с неграми, - они вам покажут, что такое собственность, что  такое
обладание достаточным для них довольством и счастьем  на  земле.  А  после
этого вы можете спросить о собственности у августейших членов капетингской
династии. Они вам повторят то же самое и даже скажут вам больше.  Они  без
обиняков назовут вам все формы человеческой собственности, формы, наиболее
священные из  всех  благословенных  богами.  Не  противоречьте  им  -  это
наследственное право королей, право, каким они наслаждаются уже с  древних
времен, _право угнетения не только черных, но и белых, право превращения в
ничтожество  на  законных  основаниях,  в  силу  монархического   принципа
двадцати пяти  миллионов  людей,  -  людей_,  существующих  на  земле,  на
территории вот этой нашей страны, для их наивысшего удовольствия. В глазах
этих людей принцип собственности ни в какой  степени  не  соприкасается  с
принципом человеческой  нравственности  и  добродетели.  Нравственность  и
добродетель существуют лишь  для  тех,  кого  они  угнетают.  Почему  наша
"Декларация прав" кажется  все-таки  ошибочной,  ограничивая  человеческую
свободу? "Первое право счастливого человека,  самое  священное  право  то,
которое он получил от самой природы". Мы скажем с полным правом, что  есть
границы, отделяющие право одного от права другого. _Ни один народ не может
становиться собственностью другого, ни один человек не может  принадлежать
другому_. Только теперь мы можем в полном смысле слова понять  и  ощутить,
почему вы в свое время не  приложили  усилий  к  развитию  этого  принципа
собственности в противовес свободе, равенству и братству. Да  потому,  что
это не политический, а чисто _социальный_  принцип,  подверженный  большим
изменениям, потому, что _он не является вечным законом  природы_,  который
не может быть подвержен насильственным поворотам человеческой воли  в  той
степени, в какой может быть подвержен изменению любой закон  добровольного
соглашения людей между собою.
   Вы, граждане, усложнили статьи,  которыми  обеспечивается  единственная
полная свобода варьирования законов о собственности. Вы до сих пор  ничего
не сделали, не  сказали  ни  одного  слова,  чтобы  ограничить  природу  и
законные пределы того, на основе чего ваша "Декларация"  обязана  оградить
человека как такового. Все сделано для  богача,  для  обогащающегося,  для
хищного  скупщика,  для   биржевого   ажиотера,   в   конце   концов   для
тирана-эксплуататора,  который  не  остановится  ни  перед  какой   формой
собственности. И вот, граждане, перед тем  как  отправить  комиссаров  для
раскрепощения черных людей, я предлагаю вам исправить эту  порочную  часть
"Декларации прав", посвящая будущим поколениям следующие живые истины  как
закон:
   I.  Собственность  есть   право,   которым   каждый   гражданин   может
пользоваться  и  располагать  в  пределах,  строго  ограниченных  законами
государства.
   II. Право обладания собственностью есть право ограниченное, как  и  все
остальные священные обязанности каждого. Оно предписывает уважать такое же
право и такие же права во всех остальных живых человеческих существах.
   III. Закон не разрешает: ни  злоупотребления  безопасностью,  ни,  само
собой разумеется, свободой, ни тем более существованием, а  в  особенности
принадлежностью кого бы то ни было кому бы то ни было из людей.
   IV. Все способы обладания одного человека другим и все способы какой бы
то  ни  было  торговли,  насилующей   изложенные   принципы,   объявляются
незаконными, противоестественными, подлежащими искоренению.
   Робеспьер, как черная кошка, склонился с кафедры и спросил стенографов:
   - Записали четыре пункта?
   Громкие  аплодисменты  со  стороны  монтаньяров  ничего  не   позволили
услышать, только кивки головами были  ответом  Неподкупному.  Он  сошел  с
эстрады.
   Сантонакс  продолжал  сравнивать  лица.  Бонапарт  проще  и,   пожалуй,
красивее. Военная жизнь сделала его лицо живее.
   Короткие ручки Бонапарта хлопали Робеспьеру в самый нос. Робеспьер,  не
улыбаясь,  с  широко  открытыми  глазами  разыскивал  кого-то.  Он  увидел
Сантонакса, скользнул взглядом ему  через  плечо,  без  улыбки.  Сантонакс
обернулся: за ним стоял человек небольшого роста, изрытый оспой, в красной
карманьоле, и с ним рядом  -  загорелый  остролицый  солдат  в  треуголке,
веселый и любезный. Робеспьер подошел к  Сантонаксу  и  сделал  знак  этим
людям.
   - Дорогой Сантонакс, - сказал Робеспьер, - ты едешь сегодня  с  поздним
мессажером, не медля ни минуты. Зайди к Пинкалю, восьмая зала Конвента, он
даст тебе на руки сертификаты. И вот тебе твои спутники. Вот  твой  первый
помощник Польверэль, сапожник, член парижской  Коммуны.  Он  первый  надел
фригийский колпак на голову  Капета,  он  вместе  с  Грегуаром  производил
расследование об истреблении негрской делегации в Париже. Это друг  черных
людей, получше, чем все дурачье, окружавшее компанию Мирабо.  А  вот  тебе
другой спутник, ты его узнаешь  в  дороге.  Эльхо,  поздоровайся  с  твоим
командиром. Будьте верны комиссару,  он  клялся  на  верность  Французской
республике. Помните, что в ней не должно быть рабов.
   Потом, отведя в сторону Сантонакса, он сказал:
   - Слушай, комиссар, твое плавание будет на "Ласточке". Я  хотел,  чтобы
матрос Дартигойт был  сделан  капитаном,  но  он  исчез  неизвестно  куда.
"Ласточка" хорошее судно, ее построил Эйлер. Эйлеру мы верим,  он  великий
математик и бескорыстный ученый. Это один из  кораблей,  который  построил
Конвент. Не советую приставать к Сан-Доминго,  -  тебя  встретят  пушки  и
потопят "Ласточку". Дело  твое,  прощай.  Ты  можешь  погибнуть,  но  дело
сделай! Республика требует, чтобы не было больше рабов.


        ДНЕВНИК САНТОНАКСА

   <b>3 декада</b>
   (Начало отсутствует)

   <b>"Z..." 1793-W...месяца.</b>

   ...в  Брест,  а  пока  смотрел  "Памелу",  превозносящую  дворянство  и
английское правительство в Французском театре. Не мог досидеть  до  конца,
ушел, чтобы не затошнило от глупости. В "Амбигю Комик" ставили  "Адель  де
Саси". Я пошел смотреть, думая, что это что-либо касающееся моего дорогого
наставника Сильвестра де Саси (видел его три дня тому  назад  в  Медонском
замке, - удивительный "неприсяжный" ученый, который  все  силы  кладет  на
науку для новой Франции). Оказывается "Адель де Саси" - это поганая  пьеса
безыменного автора; она изображает королеву  и  ее  сынка,  заключенных  в
крепость в силу "одной только подлой интриги". Народ, освободив их  обоих,
восстанавливает  в  правах,  оказывает  им  почет.   Пьеса   заканчивается
монархическим вздором.
   Из "Амбигю" я, не переводя духа, побежал к Робеспьеру. Застал его дома.
Я рассказал ему эту возмутительную историю. Он сказал:
   - Ты  напрасно  волнуешься,  Комитет  общественного  спасения  уже  дал
распоряжение о снятии  этой  пьесы.  Оба  автора  -  английские  шпионы  -
действуют чрезвычайно ловко.
   У Робеспьера застал слесаря, члена Революционной коммуны.  Его  фамилия
Коффингаль. Вышел вместе с ним. Коффингаль говорил:
   - Вот казнили Журдана-головореза, моего товарища в юные  гиды.  Казнили
за авиньонскую резню в сентябре прошлого года.  Этак  Робеспьер  казнит  и
меня! Я с ним сейчас серьезно поговорил, он покровительствует ученым. Знаю
я этих ученых!  Робеспьер  отдал  им  Медонский  замок.  Ну,  правда,  они
выдумали новый календарь, они  сделали  оружейные  школы,  готовят  порох,
селитру,  пушки.  Марсова  школа  на  Саблонской  равнине  и   Гренельский
пороховой завод - это все  хорошие  вещи.  Правильно,  конечно.  Робеспьер
говорит, что имущество заговорщиков должно быть поделено. Это  ведь  добро
тысяч семей. Из них кое-кто виноват в подготовке фосфорных фитилей,  чтобы
поджечь арсеналы и склады фуража. Уже были пожары  в  парусных  мастерских
Лоранского порта. Ведь ты, комиссар, кажется, сам  выезжал  в  Байонну  на
расследование о пожаре  на  снарядном  заводе  и  в  артиллерийском  парке
Шемилле?
   Я ответил утвердительно, а этот неугомонный Коффингаль продолжал:
   - Робеспьер говорит: "Иметь  два  плана,  один  для  себя,  другой  для
канцелярских служащих". Он нас считает  канцелярскими  служащими?  Да?  Ты
едешь в Сан-Доминго?
   Я ответил утвердительно. Коффингаль перескакивал с предмета на предмет,
болтая без устали.
   - Ты знаешь что, - сказал Коффингаль,  -  оттуда  привезли  в  кандалах
дворянина д'Эспарбеза, сменившего тамошнего губернатора Бланшланда. Я  был
за то, чтобы его простить, а Робеспьер его  казнил.  Да  что  говорить,  -
продолжал Коффингаль, - у Тальена, председателя Конвента,  лежит  в  ящике
новая конституция Франции. Когда же отопрут этот кедровый ящик? Все кричат
- когда наступит мир, а мы думаем, что пора. Так-то, гражданин  Сантонакс!
Робеспьер учеными увлекся, по нашему мнению. По-нашему,  по-рабочему,  все
это господа вроде  Гассенфратца  -  господин  Шанталь,  комиссары  округа,
заводов, пороховщики, какой-нибудь там Фуркруа, ученик  и  друг  откупщика
Лавуазье. Ох,  этот  откупщик!  -  Коффингаль  сверкнул  глазами,  склонив
голову. - Правда, из  Медонского  замка  выходят  хорошие  вещи.  Ну,  там
гремуче-кислая соль дала новый  сорт  пороха,  там  выдумали  полые  ядра,
зажигательные снаряды  для  пушек,  зажигающие  города,  там  даже  начали
подниматься на воздух в корзинке под легким баллоном. Там  даже  гражданин
Шапп сумел зеркалами передавать депешу из Парижа в Марсель в семнадцать  с
половиной минут, - но все  это  пустяки.  Республика  может  обойтись  без
ученых, когда не хватает муки, картошки и мяса.
   Я высказал Коффингалю свое мнение довольно резко и  старался  успокоить
его тем, что в этом году был ранний и  обильный  урожай,  а  что  если  мы
сейчас имеем двести тысяч фунтов пороха в день  и  что  если  войска  наши
одерживают победы, то в этом немало заслуг наших ученых  химиков  и  таких
математиков, как Лазарь Карно.
   Мы с Коффингалем остановились перед кофейной, на стене которой прочли:
   "У купцов нет отечества, черт их дери. Пока они думали,  что  революция
будет им полезна, они поддерживали ее, они  протягивали  руку  санкюлотам,
чтобы уничтожить дворянство и парламент. Но все это только для того, чтобы
занять место аристократов, в то  время  как  активные  граждане  более  не
существуют, в  то  время  как  несчастные  санкюлоты  пользуются  теми  же
правами, что  и  богатый  вымогатель.  Все  они  -  будь  они  прокляты  -
отказались от нас и употребляют всякие меры к уничтожению Республики.  Они
скупали все продовольственные припасы, чтобы продавать  их  потом  на  вес
золота или вызвать голод".
   Я подошел поближе. Это был номер 279 газеты Гебера "Отец Дюшен".
   - Ведь они пишут правду, - сказал Коффингаль,  -  и  Робеспьер  так  же
думает.
   - Чего же ты хочешь, Коффингаль? - спросил я.
   - Хочу, чтобы Робеспьер не умничал и не возился с учеными.
   - Но если это необходимо?
   Коффингаль пожал плечами, и мы расстались.
   Трагическая судьба. Робеспьер остается все чаще и чаще один.


   <b>"К" 179...</b>

   Путь на Брест труден и тяжел. Никогда переезд к морю не стоил  мне  так
много сил, "Ласточка" действительно прекрасный корабль. Четырнадцать пушек
отлиты из церковных колоколов, орудия новенькие,  ни  разу  не  стреляные.
Итак, в дорогу.
   Скоро  услышу  снова  страшные  песни  негров   "Куа-Нассе"   и   "Камп
де-Гранд-Прэ", как они, коверкая язык, называют лагерь Большой долины. Под
эти жуткие песни умирали десятки тысяч негров.
   На палубе купец. Если бы он не  был  мулатом,  я  сказал  бы,  что  это
вылитый  портрет  полицейского  шпиона  Рош-Маркандье.  Он   отвратительно
говорит  по-французски,  ломает  слова,  его  почти   невозможно   понять.
Шапповские аппараты, гелиограф для мгновенной  передачи  депеш  -  везу  с
собой.


   <b>"S" 179...</b>

   Утром - человек за бортом. Мулат с лицом Рош-Маркандье стоит как  ни  в
чем не бывало. Странный человек. Спасти матроса не  удалось.  Размышляя  о
предстоящей работе и о поручении Робеспьера, сравниваю их обоих:  молодого
генерала Бонапарта и молодого  члена  Комитета  общественного  спасения  -
Робеспьера. Бонапарт замкнутый и злой. Робеспьер - бесконечная  доброта  и
страшная усталость. Бонапарт наводил пушки на  дома  беднейшего  населения
Тулона, Робеспьер не спит ночи и готов бежать на край Парижа для  спасения
невинно осужденного. Оба по-своему нужны.
   Читаю  последние  сводки  военного  министерства.   Война   с   Англией
неблагоприятно отражается на состоянии колоний. Мы сами отчасти виновны  в
том, что  возбудили  ненависть  и  недовольство  населения  Антилий.  Если
Антильские колонии нельзя в полном смысле слова назвать Новой Вандеей,  то
во всяком случае их нужно рассматривать как то место, где значение Франции
оценивается особо. Там все принимается за чистую монету, в  то  время  как
Париж считает возможным надолго  задерживать  осуществление  и  публикацию
конституции 1793 года. Париж ждет для этого наступления  мира,  а  мир  не
наступает в силу того, что конституции, примиряющей противоречия сословий,
до сих пор во Франции нет. Мы "не сеем новых  посевов  до  тех  пор,  пока
земля не привыкнет к новым семенам". О, это сложная, о, это темная сторона
человеческой истории! Генерал Симкоэ, Уайтелок и Майтланд  занимают  почти
весь остров Гаити.
   Самое последнее донесение: испанцы и англичане  ссорятся  между  собой.
_Генерал Лаво на свой страх и риск сформировал негрскую армию. Где-то я ее
застану?_


   <b>"D" 179..</b>

   Не писал одиннадцать дней. Чувство смутного беспокойства,  плохой  сон.
Окончательно ознакомился с документами и  инструкциями.  Хуже  всего,  что
необходимо иметь три или четыре варианта  быстрых  решений  и  безошибочно
принять одно из них сразу. Это возможно только  в  том  случае,  если  для
этого быстрого решения будут все данные. А если нет? Я могу погибнуть,  но
хуже всего погубить все дело.


   <b>"Z" 179...</b>

   Появились первые птицы. Сегодня держал совет с капитаном и  канонирами,
согласились на обстрел берега в случае явного сопротивления нашей высадке.


   <b>"W" 179...</b>

   С форта Дофин в ответ на сигнал  четыре  выстрела.  Кто  мог  их  дать?
Неужели форт занят испанцами или англичанами? Ушли в открытое море.


   <b>"N" 179...</b>

   Форт  Акюль.  Французский  сигнал:  "Имеются  ли  на  борту   комиссары
Конвента?"
   Ответ: "_Да. Просим обеспечить высадку до наступления сумерек_".
   Вместо сигнала - _боевой залп шестнадцати орудий_. Сбита мачта,  сломан
штурвал,  погибли  четыре  канонира  и  младший  помощник  капитана  немец
Штюрцваге.


   <b>"S" 179...17...</b>

   ...
   Не могу найти страниц. В бауле никто не рылся. Генерал  Лаво  в  плену,
взят под утро испанцами, как раз в тот день,  когда  мы  совершили  тайную
ночную высадку. _Нам все враги, кроме  негров_.  У  меня  обедал  адъютант
генерала Лаво, негр Франсуа Доминик Туссен Лувертюр. Смеясь, за обедом  он
рассказывал мне, каким способом  удалось  изгнать  англичан.  Но  об  этом
после. Самое странное, что он сказал:
   - Гражданин комиссар и вы, честные Польверэль и Эльхо, будьте уверены в
моей дружбе. Вы считаете,  что  генерал  Лаво  честно  служит  Французской
республике? Генерал Лаво нынче ночью будет с нами.
   Удивительный и странный этот негр. Уходя, он пожал мне руку и сказал:
   - Я не мальчик, мне сегодня ровно пятьдесят лет, я не говорю  напрасно:
нынче ночью вы увидите генерала.


   <b>"7...</b>

   Порт-о-Пренс. Познакомился с  генералом  Лаво.  Во  время  богослужения
вдруг раздался пушечный выстрел. Я вышел из зала  муниципального  собрания
на соборную площадь. В коляске под руку с Туссеном Лувертюром  ехал  седой
француз. Это был генерал Лаво. Эскадрон негрских гусар пылил по улице.
   Эти странные негры искрошили испанский отряд, освободили  Лаво  и  1700
пленных французов. Эти негры делают чудеса храбрости. Вполне понимаю,  что
сорокапятитысячный английский корпус, высадившись четырьмя  десантами,  не
мог удержаться; лихорадка, нападение испанцев и негры,  эти  замечательные
бойцы, сделали пребывание их на острове нестерпимым. Самыми упорными  были
Майтланд, Уайтелок и Симкоэ. Последние сдались раньше всех, и если  бы  не
Майтланд, англичане ничего не потеряли бы,  но  Майтланд  стянул  основные
силы в Крет-а-Пьерро.
   Пользуясь  преимуществом  горной  местности,  негры  нанесли  Майтланду
колоссальный урон. Англичане вызвали дополнительный флот и на 85  кораблях
покинули остров.


   <b>"D" 179...</b>

   Неделю не писал дневника.  В  этой  фантастической  стране  особенности
человеческой породы до такой степени странны, что не сразу осваиваешься  с
целым рядом явлений. Восьмые сутки вместе с Туссеном работаем  над  новыми
законами гаитийских общин. Туссен - друг и почитатель Рейналя, но говорит,
что Рейналь дает очень много для критики, а когда необходимо приступить  к
организации  государства,  когда  требуется  продолжительная  программа  -
необходимо руководствоваться декретами Конвента, учением Мабли и, как  это
ни странно, _Корсиканской конституцией Жан Жака Руссо_.


   <b>"Н" 1794 Zis</b>

   (В тексте перерывы)

   ...истекшем году; такие есть опасения, что это повторится  в  нынешнем.
Странные вести: некий Амираль, как пишет "Монитер", дожидался у выхода  из
дворца Конвента Максимилиана Робеспьера. Перепутал его с Колло  д'Эрбуа  и
снес череп последнему пистолетным выстрелом. Девушка двадцати лет - Сесиль
Рено - ворвалась к Морису Дюпле с тем, чтобы убить Робеспьера. Максимилиан
счастливо отделался, он не был в этот день в Конвенте и ночевал у  кого-то
из друзей. Трагическая история! Робеспьер в ссоре с гебертистами. Война на
фронте, ссора в тылу, что может быть хуже! Но к  чести  Неподкупного  надо
сказать, что он предпринял репрессии только тогда,  когда  Гебер  выступил
вооруженной силой против Конвента.


   <b>"P" G 17...ZY</b>

   Казнены Камилл Демулен и Жорж Дантон. Что это значит? Я держу  газетный
листок и письмо, полученное мною от Фуркруа.
   Лавуазье, _друг черных людей_, арестован! за что? Ведь он уже давно  не
откупщик. Стены, воздвигнутые крупье  Генеральной  фермы,  этим  продажным
человеком Леду, вовсе не были "стенами Лавуазье", как  о  том  говорили  в
Париже. К тому же...
   Нет, об этом надо написать отдельно, я буду писать  Фуркруа,  чтобы  он
хлопотал за Антуана Лорана Лавуазье. _Стены  вокруг  Парижа  и  таможенные
станции разрушены еще до взятия Бастилии восставшим народом_,  задолго  до
ликвидации откупов. Лавуазье перестал быть откупщиком. За  что  же  сейчас
сажать в тюрьму ученого?


   <b>"Y" 17...</b>

   Франция ведет победоносную войну.


   <b>"V" 1794</b>

   Как ужасна жизнь! Кто знает, что будет завтра? Вот сейчас  передо  мной
это странное письмо:
   "Дорогой друг, я давно не писал  тебе  и  не  мог  писать.  Это  письмо
последнее. Республика погибла. Негодяй Тальен, получив отчаянное письмо от
своей  сожительницы,  проститутки   Кабарюс,   арестованной   по   приказу
Робеспьера за  лихоимство,  вместе  с  Баррасом  подняли  весь  гнусный  и
спекулянтский Париж против нашего общего друга. Я ждал, что  ты  приедешь.
Со времени твоего отъезда было столько горя и я так был одинок,  что  твое
присутствие одно только облегчило бы мою участь. Скажу тебе  прямо:  я  не
знаю,  как  ты  сейчас  отнесешься  к  Робеспьеру,  я  простой  гравер,  я
типографский рабочий, - я знаю, что у нас многие сердиты на  Неподкупного,
но я говорил товарищам, что  именно  _он  стоит  за  проведение  закона  о
максимуме_ в такой форме,  которая  облегчила  бы  жизнь  трудового  люда.
Изголодавшиеся типографщики мне не верят, лионские шелкопряды  думают  еще
хуже, орлеанские ткачи и бельгийские суконщики  тоже  стонут.  _Крестьяне,
особенно кто побогаче, накупили земли из национального фонда и,  наевшись,
отвалились от стола. Их беспокоит только внешняя война, закон о  максимуме
для крестьян так же противен, как противен для парижского откупщика_.  Эту
сволочь  ничем  не  остановишь.  И  вот  ужасное  случилось.  Я  не   знаю
подробностей,  я  знаю,  что  Тальен  махал  кинжалом,  что  он  не  давал
Робеспьеру говорить. Я знаю, как издевались над ним,  когда  арестованного
отказывались  принять  все  тюрьмы,  -  до  такой  степени  гнусным  делом
показалось это дело даже полицейским и гильотинеру.  Но  страшное  событие
совершилось. Максимилиан неудачно пытался  застрелиться.  С  простреленной
челюстью эту мудрую голову положили в  окно  гильотины.  Погибла  Франция!
Негодяи, совершенные негодяи встали у власти. Прощай,  дорогой  Сантонакс,
мне нечем дышать. Не отвечай мне, так как я решил не жить. Ты знаешь, я не
говорю напрасных слов. Прощай.
   Моклер-гравер".


   (Большой пропуск в рукописи)


   <b>"S" 17...</b>

   Гроза не  разразилась.  Небо  было  совершенно  черно,  в  четыре  часа
пополудни, казалось, наступила ночь, только бушприт, мачты и реи покрылись
беглыми огоньками: это огни святого Эльма.
   Ветер был крепкий, но сухой, облака шли низко и казались безводными,  -
я в первый раз в жизни вижу это явление. Очевидно, где-то вдали был гром и
буря. Мы шли берегом, то  отдаляясь,  то  приближаясь  к  линии  каботажа.
Компас обнаруживал  странную  игру  и  колебания.  При  полном  отсутствии
горизонта небо полыхало зарницами где-то страшно далеко и беззвучно. Через
два часа внезапно проглянуло солнце  сквозь  разорванные  тучи,  и  облака
словно развалились в этих лучах. Мы шли в направлении Порт-о-Пэ, и внешние
очертания берега показались нам знакомыми, но я не узнал места, в  котором
не бил так давно. Как  ласточкины  гнезда,  высматривали  на  уровне  горы
четырнадцать орудий неизвестного мне форта. Они смотрели прямо в море, это
были длинные английские береговые пушки.
   Туссен положил мне руку на плечо:
   - Здесь была мулатская пулькерия, а вот теперь новый форт.
   - Так это действительно Порт-о-Пэ? - спросил я.
   -  Да.  Этот  новый  форт  знаменит  тем,  что  его  выстрелы  потопили
крупнейший крейсерный парусник  англичан.  Самоуверенное  командование  не
узнало даже этого  места,  оно  подошло  к  форту  настолько  близко,  что
англичан удалось потопить сразу, не разрешая им ответного выстрела.
   - Скажите, генерал, - обратился я к Туссену, -  в  чем  состоит  секрет
спасения Лаво?
   - Ни в чем, - ответил Туссен. - Испанцы должны  были,  по  договору  со
мной, убраться  с  острова,  они  выговорили  себе  только  одно  -  право
отправлять богослужение и назначать свое духовенство. Несмотря на невыгоду
этого,  пришлось  согласиться,  чтобы  не  тревожить  тамошних  католиков.
Испанцы фанатичны. Когда Лаво был взят в плен, я вошел в  Гинче  в  собор,
предварительно введя за сутки батальон моих негров, переодетых в испанскую
форму. В соборе хор пел "Te Deum". В этот момент я поднял руку,  остановил
богослужение  и,  выйдя  из  портала,  приказал  барабанщикам  ударить   в
барабаны. Батальон  испанских  негров,  к  великому  удивлению  испанского
правителя, с  барабанным  боем  прошел  по  городу,  освободил  из  тюрьмы
генерала Лаво, открыл  стрельбу  по  казармам.  Вместе  с  подготовленными
мулатами мы искрошили военное командование и гражданские власти последнего
опорного  пункта  Испании,  Гинч  сделался  нашим.  В  Гинче   я   получил
доказательство того, что  пись