очки"?
   - Он с нами в нашей каюте, там же ларец.
   - Знаю, знаю, - сказал Туссен. - Сейчас встреча отца и детей,  а  потом
при всех встреча посланников Первого консула с губернатором Сан-Доминго.
   Исаак, еле шевеля губами, произнес:
   - Я вернусь.
   Туссен молча кивнул головой и, не глядя  на  него,  вышел  под  руку  с
Плацидом. Глаза Плацида горели, он не смотрел на брата и  рукавом  камзола
быстро смахнул горячую ядовитую слезу.


   В приемной капитан Сенье, Плацид и Исаак вручили Туссену золотой ларец.
Туссен поставил его на мраморный  столик  и  открыл  ключом,  лежавшим  на
блюде. На дне, с пятью большими печатями зеленого сургуча,  лежало  письмо
Первого  консула  Бонапарта.  Короткая  приписка  Полины  Бонапарт,   жены
генерала  Леклерка,  содержала  несколько  любезных  фраз,  обращенных   к
Туссену. Она называла его "дорогой генерал", посылала привет и радовалась,
что он снова видит своих детей.


   К  вечеру  для  Туссена  стало  совершенно   ясным   желание   Леклерка
скомпрометировать конституцию Гаити и скомпрометировать все дело свободной
республики.  Письмо  Бонапарта  поразило  Туссена,   как   он   выразился,
многозначительной бессодержательностью. Отсутствие Винсента, приключение с
Плацидом и Исааком, разыгрывание ареста и извинение перед молодыми  людьми
- все это Черному  консулу  показалось  в  высшей  степени  плохой  игрой.
Смутное чувство наполняло его душу. Он увидел, что население Сан-Доминго в
течение месяца было предметом провокационной агитации. Не  было  человека,
который не осуждал бы Кристофа за сожжение Капа, ни у кого  не  появлялось
ни малейшего сомнения в том, что Франция, провозгласившая отмену  рабства,
может или намерена идти по  пути  его  восстановления.  Все  это  казалось
Туссену тяжелым сном. Для него самого не было ни минуты колебаний  в  том,
что Франция готовит  неожиданный  и  страшный  удар,  и  когда  наутро  он
проезжал площадь с черными офицерами, он замечал  любопытные  и  в  то  же
время непроницаемые взгляды белых людей, населяющих столицу республики.
   Он проехал на пристань, где корабль  "Ласточка"  готовился  к  поднятию
парусов. Глубокая бухта ярко-зеленого цвета была спокойна;  дальние  маяки
белели на фортах; корабли качались на волнах легкой усталой мертвой  зыби;
широкие зеленые волны, едва заметные с берега,  вливались  в  бухту  через
ровные промежутки времени и слегка поднимали корабль от кормы до  киля,  а
потом это мерное качание продолжалось на ровной глади. Где-то была далекая
буря, где-то океанский тайфун прочертил небо молниями и снова  сливался  с
горообразными штормовыми валами,  где-то  гибли  корабли,  где-то  плавали
мертвые тела - но буря утихла, и в  безветренную  гавань  доносились  лишь
изредка покатые, ленивые и широкие, едва заметные пологие волны.
   Туссен спокойно говорил с офицерами на дебаркадере. Его сын  Исаак,  не
повидавшись с матерью, торопливо уезжал в штаб Леклерка. Мост  на  тяжелых
канатах свисал над морем с дебаркадера,  канатная  лестница  спускалась  с
висячего моста в море, и  с  лестницы  уже  был  опущен  маленький  катер.
Загорелые голландские матросы сидели на  веслах,  французский  трехцветный
флаг с белыми полосами из угла в угол  висел  спокойно  на  корме  катера;
капитан корабля разговаривал с Туссеном.  Сцена  была  совершенно  мирная,
ничто не говорило о той буре, которая рвала душу и мысли Черного консула.
   "Так будет удобней, - думал  Туссен.  -  Пусть  Исаак  уедет.  Надо  же
кого-нибудь посылать с ответом. Но как быть, когда оба  увидят,  что  брат
идет на брата? Что сделает старая Анита, когда узнает, что сын уехал?"
   Он посмотрел на Плацида, потом, быстро повернувшись к Исааку, спросил:
   - Ну, а если не сбудется твоя надежда на мир, если генерал Леклерк, как
я слышал, действительно двинул войска на Крет-а-Пьерро?
   - Я уеду в Париж.
   Туссен  отвернулся  и,  вынув  шпагу,  сделал  знак.  Береговая   пушка
выстрелила, палуба "Ласточки" зашевелилась, вышли матросы. Исаак и морской
офицер сели в катер. Матросы забегали по реям, легкий верхний ветер тронул
поднятый флаг. Катер подтянули  к  борту,  как  только  Исаак  с  офицером
оказались на палубе "Ласточки". Пушка ударила по борту, загремела издалека
якорная цепь, корабль оторвался и, постепенно  ускоряя  ход,  скоро  белой
птицей казался в пролете между маяками.
   Город торговал, был шумен, кофейни  были  полны.  Англичане,  французы,
испанцы, мулаты, негры, женщины в ярких платьях, мужчины в широких шляпах,
черные офицеры в  треуголках,  старые  негритянки  с  седыми  волосами,  с
полуголыми детьми наполняли базар и площадь перед собором.
   Туссен и Плацид, бок о бок, верхом, стремя в стремя, ехали  и  говорили
друг с другом.
   - Три дня побудешь у матери, потом, ничего ей не говоря ни о  себе,  ни
об Исааке, ты отправишься  на  высоты  Крет-а-Пьерро.  Там  ты  займешь  с
отрядом Морндю-Хаос. Ты отвык от родных гор, будь  осторожен,  там  крутые
стремнины и опасные повороты. Там, при полном безветрии в долинах,  бывают
такие ветры, которые могут сорвать в пропасть, там орлиные  стаи  нападают
на человека. Это хорошее место, там мы уничтожили  шестнадцать  батальонов
английского  генерала  Уайтелока.  Там  сейчас  Дессалин,  ты  будешь  его
адъютантом. Сдерживай этого человека, он любит кровь  и  ненавидит  белых,
независимо от их убеждений. Помни наше учение: цвет кожи ничего не значит,
когда мысль свободна и дух независим. Но Дессалин хороший воин. У англичан
было сорок пять тысяч людей; потеряв два батальона, они решили не бороться
с нами, они быстро покинули остров. Крет-а-Пьерро хорошее  место  -  помни
это. Французы не могут его миновать. Если бы то были англичане, если бы то
были испанцы, какое бы тут было сомнение, - а сейчас как мне оправдать эту
войну? Я  знаю,  что  я  прав:  французы  приехали  восстановить  рабство.
Придется ждать, чтобы события развернулись сами.
   - Можно ли спросить, отец? - заговорил Плацид.
   - Да, спрашивай, пока есть время, - ответил Туссен.
   - Можно ли узнать, что везет Исаак Леклерку?
   - Он везет четыре слова от меня и вырезку из парижского "Монитора", где
твердо, ясно и определенно вещи называются своими  именами.  Там  сказано:
для спасения европейской торговли и водворения мира  Первый  консул  решил
твердой  рукой  подавить  восстание  черных  людей   на   Мартинике.   Там
водворяется прежнее положение плантаций и факторий.
   - Откуда эта газета? - спросил Плацид. - Верно ли, так ли это?
   Лицо юноши стало серым, он так волновался, что нервная дрожь передалась
лошади, - она рванулась в сторону.
   - Тише, тише, - сказал Туссен. - Дартигойты и маркиз Шанфлери делали из
этой газеты пыжи для ружей. Эта газета с кораблей Леклерка. Я  вернул  ему
этот обрывок и на нем же написал четыре слова:  "_Я  вам  не  верю_".  Но,
повторяю, Плацид, война будет страшно трудная,  потому  что  дело  идет  о
Франции. Франция Сантонакса, Польверэля, Франция Эльхо, Франция Робеспьера
и Марата не могла обманывать черных людей. Я доверил вас Сантонаксу, Эльхо
отвез вас во Францию после смерти комиссара. Вы  знаете  высокие  качества
этих простых республиканских сердец. Каковы бы ни были  воззрения  Первого
консула, какова бы ни была разница между  его  намерениями  и  действиями,
между его словами о мире и  делами,  восстанавливающими  работорговлю,  он
запутал  моих  людей,  он  уже  произвел  раскол  в  сердцах.  Торжествуют
испанские попы, появились те, кого мы изгнали с острова,  и  есть  опасные
признаки возможного междоусобия. Война утомила, все хотят мира, и я  тоже.
Но я боюсь, что мне придется убеждать и побуждать к  новой  войне,  а  это
кончится тем,  что  меня  будут  считать  единственным  виновником  войны.
Поэтому будем ждать.
   Конюх подошел к Туссену, Плациду и к по очереди подъезжавшим  офицерам.
Проходные высокие залы дворца были полны людьми. У Туссена начался  жаркий
деловой день.
   Вечером, после ужина, он простился с сыном. Плацид уезжал повидаться  с
матерью, а потом ему предстояло принять участие в войне с 48-м батальоном,
с полком орлеанских драгун, которые под командой генерала Гальбо выступили
с высот Капа в направлении Крет-а-Пьерро.  Прощаясь,  Плацид  опять  хотел
говорить об Исааке. Туссен его сурово остановил:
   - Не поддавайся предрассудкам крови, сын, - сказал он,  -  помни  слова
аббата Рейналя. Но если хочешь знать, я страдал не меньше твоего. Моя мать
имела пятерых детей, я и твоя  тетка  в  Деннери,  мы  были  старшими.  Ты
помнишь  своего  деда,  его  разорвали  собаки,  когда   ему   исполнилось
восемьдесят четыре года. Потом моя мать принадлежала испанскому господину;
она была еще хороша собой, стройна и голубоглаза. От  нее  родился  Адонис
Бреда, погибший в Париже, а тот, кто сейчас, называет себя моим  братом  и
кто принял мое  новое  имя,  -  Поль  Лувертюр,  это  сын  мулата  Цюбала,
рожденный от моей же матери. Но не желаю тебе встречи с Исааком, ибо вижу,
что ты не поручишься за себя.
   - Да, - сказал Плацид, - я размозжу ему череп.
   Туссен покачал головой и пожал руку  сыну.  У  садовой  калитки  отдали
лошадей. Кучер, почтенный старый негр,  уложил  небольшой  багаж  Плацида,
обнял Туссена и, похлопав по  плечу  своего  пассажира,  захлопнул  дверцу
маленькой воланты. Лошади  мягко  затопали  восемью  копытами  по  пыльной
дороге.
   Через восемь дней Туссен получил известие о  смерти  Плацида  у  черных
ворот Артибонита. Он ничего не  сказал  и  тотчас  же  приступил  к  своей
очередной работе. Дессалин писал:

   "Французские войска приблизились ночью, _без огней_. Наш лагерь  был  в
долине, в крепости оставалось тысяча двести человек. Все спали, дремали  и
часовые, опершись на ружья. Французы, замеченные нами, были  подпущены  на
ружейный выстрел, после этого я дал тревогу. По сигналу весь лагерь снялся
и бросился в крепость. Французы без выстрела заняли долину.  Я  слышал  их
ликующие голоса, я слышал крики: "Да здравствует генерал Дебелль!"  И  вот
от ворот Артибонита им в тыл ударил отряд Плацида Лувертюра. Генерал  Будэ
был убит у французов, но Плацид оказался прострелен семнадцатью пулями. Мы
приготовили его тело. Доктор Мокайя говорит, что  оно  тебя  дождется,  не
тронутое тлением. Я приказал  искрошить  тысячу  семьсот  французов  перед
домом, где лежит покойник. Леклерк в ярости. Он  послал  дивизию  генерала
Дюгуа и 19-й легкоконный полк.
   Разведчики принесли нам сведения, что Леклерк взбешен и во что бы то ни
стало хочет занять Крет-а-Пьерро.  Он  согласен  кинуть  туда  всю  армию.
Пусть. Французы оценили мою голову. Я написал письмо Леклерку, чтобы он не
тратил напрасно денег. Я  нарочно  появился  с  саблей,  нарочно  ворвался
верхом в их ряды, я назвал свое имя и кричал:  "Да  здравствует  свободная
республика!" Старые французы перестали стрелять, они окружили моего  коня,
они бросили ружья и рукоплескали. Нынче ночью полк расформирован, французы
расстреливают своих. Ночью, услышав выстрелы, я  понял,  в  чем  дело.  Мы
сделали вылазку из  крепости,  ползком  пробрались  к  месту  расположения
штаба, мы сорвали палатку генерала  Дюгуа,  избили  его  самого,  принесли
вороха документов. Французы, несомненно, несут  острову  рабство.  Посылаю
тебе  самую  важную  часть  переписки.  Морпа  приближается  и  ударит  на
французов с тыла. Пусть попробуют, пусть узнают.
   Мои солдаты не сомневаются в правоте войны, но тревожат меня  вести  из
отряда Кристофа. Французские  прокламации  говорят  о  полном  уничтожении
рабства и о согласии французов на конституцию Гаити".

   У самого входа в губернаторский  дворец  на  стене  красовался  большой
плакат. Напечатано было следующее:

   "Вы  возбудили  наше  уважение,   мы   с   удовольствием   признаем   и
провозглашаем важные услуги, которые вы оказали  французской  нации.  Если
национальное знамя развевается в Сан-Доминго, то этим Франция обязана вам,
генерал Туссен, и вашим храбрым неграм. Помните, генерал Туссен, что  если
вы первый из людей вашего цвета достигли такой высокой степени  могущества
и  отличились  такой  храбростью  и  дарованиями,  то  вы   должны   также
ответствовать перед богом и людьми за поведение своих подчиненных."

   Верхняя часть  плаката  оторвана,  под  оставшимися  строками  подпись:
_Наполеон Бонапарт, Первый Консул_.



        12. ЧЕРНЫЙ КОНСУЛ

                                               Приготовьте ему паутину.
                                                 Наполеон, Записка к Фуше.

   "Что  это?  -  думал  Туссен.  -  Вместо  губернаторского  бюллетеня  о
нападении Франции на Кап и Крет-а-Пьерро, о высадке французской  армии  по
городу развешаны плакаты с письмом Бонапарта  на  имя  Туссена  Лувертюра.
Французы ведут себя так, как будто они не воюют вовсе. Первый консул пишет
дружественные письма,  а  французский  генерал  простреливает  семнадцатью
пулями сына Черного консула".
   На Мартинике, в Гваделупе полностью восстановлено рабство.  Разведка  с
испанской  стороны   показывает   оживление   негровладельческих   рынков.
Звероподобные капитаны, торгующие "черным деревом", потирают руки,  ожидая
барышей, а здесь прокламация Наполеона Бонапарта, напечатанная незаконно и
тайно, возвещает мир и братство черному племени и рассыпается  в  похвалах
вождю негров. Сто семьдесят офицеров посланы во все концы острова -  самые
опытные люди,  беззаветно  преданные  делу  гаитийской  свободы.  Проходят
недели, и со всех  концов  острова  привезены  разнообразные  прокламации,
отпечатанные  то  в  корабельной  типографии  эскадры   Леклерка,   то   в
восстановленном Кале, и, наконец, прокламации, напечатанные в Луизиане,  с
уведомлением, что  Испания  на  веки  вечные  уступила  Луизиану  Франции.
Прокламации,  мирные  обращения  к  населению  Гаити,  с  указанием,   что
французское  командование  не  верит  во  враждебные  намерения   негрских
генералов. Сообщение, что мулат Риго арестован за  враждебные  выступления
против Туссена Лувертюра и выслан за пределы острова. И, однако, все новые
дивизии  вводит  генерал  Леклерк  в  битву   на   подступах   к   ущельям
Крет-а-Пьерро. Он совершенно разбил Кристофа, не  дав  ему  соединиться  с
Дессалином, он двинул 18-ю дивизию на  Сен-Марк,  для  того  чтобы  выбить
оттуда негрского генерала Морпа и Лаплюма. Генерал Ганта и полковник Линда
ночью окружили Сен-Марк. Утром ударили пушки по городу. Ответа не было.  К
полудню разведчики показали, что город был пуст и все деревянные  строения
сожжены. При входе  французских  генералов  на  рейде  взорвался  корабль.
Последние кучи золы говорили о  том,  что  береговые  провиантские  склады
сожжены дотла. Никаких следов Морпа и Лаплюма нет.
   - Это серьезный неуспех, - заявил Леклерк.
   Он писал морскому министру:

   "Я потерял шестьсот человек убитыми, у меня  две  тысячи  больных.  Мое
военное положение не плохо, как вы  увидите,  гражданин  министр,  но  оно
станет плохим, если вы быстро не придете ко мне на помощь".

   Армия Морпа и Лаплюма  совершенно  исчезла.  Французские  кавалерийские
отряды тщетно разыскивали по дорогам следы ее пребывания. Это исчезновение
восьмитысячного отряда прекрасно вооруженных  негров  беспокоило  Леклерка
больше всего. Он боялся удара с тыла, тем более что не  знал,  чем  и  как
кончится дело под Крет-а-Пьерро. Это проклятое место, равно как  и  другие
почти недоступные горные крепости негров, внушали ему целый ряд  опасений.
Людей косила желтая лихорадка. Люди в страшном бреду сходили с ума, резали
своих товарищей. Леклерк писал:

   "Гражданин министр, корабль "Верите", который  должен  был  обслуживать
нас как госпиталь, оказался снаряженным настолько плохо,  что  на  нем  не
оказалось  оборудования  даже  для  шестисот  больных.  Городские   пожары
повсюду, куда ступает нога француза, уничтожают все".

   Клерво занимал Порт-о-Пэ, все попытки овладеть дорогами и нанести ущерб
генералу Клерво  были  тщетны.  Леклерк  приходил  в  отчаяние,  нервы  не
выдерживали, он уже  сожалел,  что  не  пошел  прямо  на  Сан-Доминго.  Но
жертвовать богатым, великолепным городом было бы слишком неблагоразумно. И
вот появилось предписание брать возможно больше  пленными,  воздерживаться
от жестокостей, выбирать грамотных негров и отправлять их обратно,  одарив
и  с  легальными  французскими  паспортами,  обеспечить   право   перехода
демаркационных линий за  теми  неграми,  которые  отказываются  сражаться,
восстановить торговлю с мирным населением.
   Был сформирован особый "мирный" батальон. Он занимал негрские  поселки,
раздавал деньги, возвещал мир и уходил. И  вдруг  этот  "мирный"  батальон
напал на след отряда негрского генерала Морпа около местечка Плезанс.
   Четыреста человек негров, входивших в состав этого батальона в качестве
пленных, отправились в отряд Морпа  без  оружия,  с  белыми  флагами.  Они
кричали, что не хотят воевать, они показывали  новые  документы,  выданные
французским командованием. Морпа приказал их арестовать,  но  черные  люди
перемешались, пленные влились в отряд Морпа и сразу  его  дезорганизовали.
Морпа, который получил уже приказание Туссена идти на выручку Кристофа, не
знал, что ему делать. Бунтующий лагерь, палатки на  границах  саванны,  за
которой простиралась песчаная пустыня с черными пальмами на  горизонте,  -
все казалось настроенным против черного генерала. От него отшатнулись даже
офицеры. Он переходил от одного к другому, они вежливо, но упорно молчали;
если трое или четверо говорили, то несколько шагов в сторону  этой  группы
со стороны Морпа заставляли ее расходиться. Один молодой негр сказал:
   - Генерал, мы не знаем, за что  мы  воюем.  Это  те  же  люди,  которые
посылали нам Сантонакса.
   И вот, связав Морпа по рукам  и  ногам,  привязав  его  к  коню,  негры
снялись с лагеря и пошли в направлении штаба генерала  Дефурно.  Нестройно
они  демаршировали  к  левому  флангу  французских  войск,  как  вдруг  на
повороте, на пригорке, они увидали четыре горных пушки, а навстречу им  на
рысях мчался эскадрон черных  гусар,  имея  впереди  знакомого  маленького
командира.
   Два зеленых штандарта на копьях с буквами  "Туссен  Лувертюр",  горнист
трубит поход. Смущенные негры  отряда  Морпа,  попавшие  в  плен  к  своим
собственным братьям, шедшим на сдачу к генералу  Дефурно,  остановились  и
стали строиться в колонны. Им навстречу с другого горного ската спускались
левофланговые части генерала Дефурно. Встреча была неизбежна.  Туссен  был
между неграми, сдающимися в плен, и французским отрядом, идущим навстречу.
Туссен понял в  мгновение  ока  и  привстал  на  стременах.  В  это  время
защелкали курки, несколько пуль пролетело, смахнув его шляпу, он поймал ее
левой рукой и крикнул:
   - Вы звали меня _Отцом_, теперь вы хотите стать _отцеубийцами_! Кто  за
свободу, тот идет со мной!
   Четыреста негров, как один человек, рядами становились на одно колено и
поднимали к небу правую руку.  Французский  отряд  не  сдержался,  начался
беглый огонь, и в перестрелке пали четыре офицера, окружавшие  Туссена,  и
пятнадцать кавалеристов.
   Атака французов была отбита. Туссен быстро  восстановил  положение,  он
сам повел в бой отряд Морпа. Плезанс  был  занят  в  течение  двух  часов,
Дефурно был выбит и бежал разбитый.
   Двое  суток  Туссен  и  Морпа  пробивались  на  север,  чтобы  выручить
окруженного Кристофа. Неподалеку от Кала, в том месте, где были фактории и
плантации сеньора Бреда, именем которого назывался сначала Туссен,  в  том
самом месте, в том  самом  доме,  где  Анита  родила  ему  детей,  Туссена
встретили французские парламентеры.
   Испытание оказалось слишком  сильным.  Туссен,  усталый  и  измученный,
лежал на полу, холодную воду выливали ему на волосы, кровь ручьями  бежала
из носа.  И  в  таком  состоянии  он  читал  письмо.  За  двумя  подписями
генеральный правитель Сан-Доминго - генерал-капитан  Леклерк  и  наместник
Сан-Доминго  -  негрский  генерал  Анри   Кристоф   сообщали   Туссену   о
состоявшемся примирении негрского и французского  оружия.  Путь  Дессалину
был   отрезан.   Клерво   был   разбит,   Лаплюм   застрелен   неизвестным
злоумышленником. С тяжестью на сердце Туссен выслушал эти вести.
   Кристоф писал:

   "Надо выждать, пока воочию не убедимся в справедливости  слов  генерала
Леклерка, и будем надеяться, что свобода нашей республики ему будет так же
дорога на деле, как сейчас в его клятвах и обещаниях. Я остался один,  мои
люди бежали. Всем хотелось скорее к своим хижинам, к своим  женами  детям.
Наступил сбор ванили и кофе, скоро  задымят  сахарные  заводы.  Мы  пожгли
слишком много мельниц, война подорвала наше хозяйство".

   Туссен сформировал в течение трех дней батальон,  сплошь  состоящий  из
офицеров одного и того же черного братства. Это  были  шестьсот  отборных,
вернейших, честнейших людей. Он распустил отряд  Морпа,  он  собрал  новую
часть из культиваторов, поодиночке скликая их на полях. С  этой  маленькой
армией он ушел в горы и скрылся  в  неприступных  извилинах;  его  надолго
спрятало неприступное лоно Матери земель.
   Леклерк внезапно снял осаду с Крет-а-Пьерро,  известив  Дессалина,  что
война кончилась, так как Кристоф и Туссен сдались. Он не предлагал никаких
условий, он просил только прекратить военные действия, так как  у  него  с
французской армией и у  вождей  свободных  негров  нет  никаких  предметов
вражды.
   Дессалин произвел разведку, она обнаружила свободные дороги и нигде  не
нашла следов французской  армии.  Двадцать  тысяч  негров,  работающих  по
вольному найму, заново отстраивали Кап. Нигде  не  произнесено  ни  одного
слова о рабстве.  Земля,  поделенная  после  ухода  англичан  и  испанцев,
осталась за неграми, зато возникли десятки легенд о честолюбии Туссена и о
том, что враждою с Францией он желает усилить свою власть.
   - Значит, Туссен еще не в руках Леклерка. Лгут эти генералы, -  говорил
Дессалин, - лгут, - и направил к Туссену братьев  Дартигойт  и  лейтенанта
Сегонда - маркиза Шанфлери. Все три француза совершили чудеса храбрости  и
проявили себя верными сторонниками негров. Но  осада  была  снята,  дороги
были пусты.  Повозка,  запряженная  волами,  отбитыми  у  французов,  была
отправлена в Деннери. Негр провожатый и  три  француза  сопровождали  гроб
Плацида. Предполагали там найти Туссена,  ибо  там  была  его  семья,  его
старая Анита, ее сестра, племянники и племянницы,  жившие  все  в  тех  же
белых негритянских хижинах, что и раньше.
   Третью ночь волы везут по горам гроб.  Дартигойты  беседуют  с  негром.
Сегонд молча покуривает трубку в раздумье о  превратностях  своей  судьбы.
Негр без  умолку  рассказывает  о  себе.  Он  строитель  главных  сахарных
дефибреров, системы валиков, отжимающих сахарный тростник и  дробящих  его
стебли. Он главный инженер двухсот сахароварен, - война  оторвала  его  от
дела.
   В свою очередь братья Дартигойт рассказывают свою историю. Во флот  они
приняты по приглашению покойного старшего брата. Он служил в полку Шатовье
и был главным участником восстания полка.  Когда  началась  революция,  то
полковой командир и офицеры  с  дворянскими  патентами  прекратили  выдачу
жалованья солдатам. Шатовьеские батальоны были  заперты  в  казармы  и  не
получали пищи, так  как  слишком  уж  резко  сказалась  их  приверженность
революции.  Потом  они  были  выпущены,  но  денег  не  получали  и   жили
впроголодь.  Тут  они  решили  выбрать  полковой  комитет,  и,  чтобы   не
производить беспорядка, девятнадцать человек в полку в качестве  депутатов
пришли к командиру.
   Солдатские депутаты - это  неслыханный  в  истории  мира  бунт.  Первый
министр революционной Франции, начальник  парижской  Национальной  гвардии
маркиз де Лафайет узнал об этом.
   Требование  солдат  было  справедливо,  жалованье  платить  необходимо,
господа дворянские офицеры сделали "ошибку", расхитив полковую  казну,  но
граждане солдатские  депутаты  совершили  преступление,  нарушив  воинский
устав выборной системой,  заменяющей  строгую  военную  иерархию.  Офицеры
получили выговор, солдаты не получили жалованья, депутаты были приговорены
к повешению. И вот тут двое из этих депутатов,  приговоренных  к  смертной
казни,  бежали  в  Брест.  Там   был   набор   матросов.   Старший   брат,
посвидетельствовав, что они всю жизнь торговали табаком в  Бресте,  принял
их на борт. Потом все трое были в Тулоне, бились  с  англичанами,  которым
Жиронда и буржуа сдали французский порт. Под командой  Бонапарта  стреляли
из орудий береговой обороны  По  английским  кораблям  и  по  городу,  где
раздавались безумные  крики  контрреволюционного  мятежа,  где  английские
королевские знамена нагло поднимались руками озверевших французских дворян
над кровлями правительственных революционных зданий.
   - Тулон - это страшное место, - говорили Дартигойты, -  и  если  бы  не
генерал Бонапарт, то  там  начался  бы  десантный  поход  англичан  вглубь
Франции.
   - А что с вашим полком? - спросил внезапно лейтенант Сегонд.
   Дартигойты оживленно, наперебой, быстро заговорили:
   - Полк! Полк был расформирован, и из него был сделан штрафной батальон.
На всех надели красные колпаки каторжников  и  направили  в  Тулон,  чтобы
посадить на галеры, а они повернули на Париж и  в  красных  колпаках  и  в
карманиолах прошли по улицам  мировой  столицы.  Замечательный  наш  город
Париж! Он принял этот полк, он его усыновил. Секции Парижа расквартировали
революционных солдат,  и  как  форму  революционной  Национальной  гвардии
санкюлоты приняли фригийский красный колпак. Синий цвет Парижа, белый цвет
короля и красный цвет шатовьеских каторжных колпаков составили трехцветное
французское знамя.
   - Но нам теперь  дороже  черное  знамя,  которое  Дессалин  поднял  над
портами Крет-а-Пьерро, - сказал Сегонд.
   Разговор  был  прерван  криком  "стой".  Французский   конный   разъезд
остановил повозку, проверяя, кто идет и что везут.
   Белые люди с гробом черного человека навели на  подозрение  французских
офицеров. Начальник разъезда спешился, начал допрос, и так как  Дартигойты
упирались, а негр упорно молчал, то принялись за маркиза Шанфлери. У  него
нашли письмо Дессалина Туссену Лувертюру. Одна половина была  надорвана  и
измельчена настолько, что  прочитать  было  невозможно;  другая  кончалась
словами: "Я также согласен сложить оружие и выждать осуществления Францией
обещания. Если погибнут регулярные черные войска, то нам не  с  кем  будет
выступить потом; если наша армия уцелеет,  мы  всегда  сможем  ее  поднять
против французов. Я благополучно довел армию Леклерка до половины прежнего
состава. Скажи Аните, чтобы не слишком плакала над гробом Плацида".
   Пока офицер читал это письмо, Шанфлери  быстрым  движением  выхватил  у
него пистолет из-за широкого кушака  и  выстрелил  себе  в  висок.  Братья
Дартигойты, как французы, были допрошены с пристрастием. Они кричали:
   - Мы видим, каких солдат набрал Леклерк. Будьте вы прокляты, вы  шоферы
[шоферами назывались во Франции  времен  Директории  бандитские  шайки  из
дезертиров, которые ловили по дорогам богатых проезжих и вынуждали их  тем
или иным способом доставлять в руки  начальника  выкупную  сумму;  обычный
способ побуждения жертвы к щедрому выкупу - это был способ  шоферования  -
поджаривания на тлеющих угольях  пяток  и  ступней  захваченного  человека
(прим.авт.)], а не матросы!
   Но  разговор  был  короток:  разъезд  из   отряда   полковника   Брюнэ,
действительно, составленный по специальному отбору из отбросов мародерских
частей, коротким  залпом  расстрелял  обоих  Дартигойтов.  Волы  с  гробом
Планида свернули с дороги, разъезд направился  в  штаб  отряда.  Полковник
Брюнэ приказал  выкинуть  труп  Плацида  за  пределы  лагеря  и  улыбался,
раскрывая рот до ушей, когда ночью слышал, как  одичавшие  псы  подвывают,
разнося на части покойника.
   Утром полковник Брюнэ послал в Деннери семье  Туссена  обрывки  письма,
перехваченные  у  застрелившегося  Шанфлери.  Он  писал  так,  как   будто
наверняка знал, что Туссен  будет  в  Деннери.  Он  извещал  Туссена,  что
Шанфлери умер в дороге насильственной смертью, но  что  он  считает  своим
долгом препроводить ему остатки письма генерала  Дессалина.  Леклерк  шлет
ему привет и поздравляет с наступлением мира.
   Туссен получил  письмо,  он  не  сомневался  в  его  подлинности.  Рука
Дессалина, его откровенность, рассчитанная на специального посла, все  это
было до такой степени  правдоподобно,  что  сомневаться  было  нельзя.  Он
внезапно   почувствовал   холод   страшнейшей   изоляции,   незаслуженного
одиночества, и его охватило томительное чувство конца. Анита сказала  ему,
что Поль Лувертюр находится в штабе Леклерка, принят с почетом,  что  Анри
Кристоф в чине французского генерала получил под  свое  командование  1500
солдат смешанного отряда.
   Старая негритянка ворчливым басом произносила фразу за фразой, кротко и
внимательно  украдкой  глядя  на  мужа  в  те  минуты,  когда  он  казался
погруженным в свои мысли. Она разводила руками и говорила:
   - Я женщина и старуха, я никому не верю из этих людей,  но  что  же  ты
будешь делать? Ты возьмешь один солдатское ружье, пойдешь, встанешь  перед
французскими генералами и будешь стрелять один. Ты будешь  опять  один,  и
остров останется без  тебя,  семья  останется  без  тебя.  Покой  уйдет  с
острова, непокой посетит наши села, а  тебя  уже  не  будет,  чтобы  снова
вернуть покой.
   Туссен  и  его  любимая  негритянская  девятка  выехали  в   совершенно
неприступное соколиное гнездо. Там на огромной высоте, в каменной  пещере,
выходившей на морской берег, в густую  заросль,  было  свезено  уже  давно
достаточно продовольствия и снаряжения. Оттуда видны были костры, которыми
предупреждали друг друга негритянские посты; оттуда в подзорную трубу было
видно море на тысячу туазов; туда не проникал ни  дождь,  ни  ветер;  туда
было почти немыслимо пробраться, не вымерив расстояния для конского прыжка
в пропасть, и только в одном месте конь мог взять этот прыжок через ущелье
и не сорваться задними копытами, а из пещеры  к  морю  можно  было  пройти
только ползком неширокому человеку, слегка изодрав плечи.
   Вот в этом соколином гнезде мальчики Плацид и Исаак в  детстве  развели
выводок азорского сокола, и редчайшая птица Атлантиды,  оставшаяся  только
на одной скале Азорских островов, привилась в этом горном  ущелье,  словно
соединялись снова концы материка, разъединенные  океаном,  наступавшим  на
сушу. Анита и мальчик негр по имени Айка знали эту дорогу.


   Леклерк прекрасно знал теперь свою ошибку. Думая  встретить  неразумное
скопище  рабов,  привезенных  когда-то  негроторговцами   во   французские
колонии, он полагал,  что  поход  в  Гаити  будет  увеселительной  морской
прогулкой. Полина Леклерк, его жена, ехала окруженная целой свитой, она не
без иронии говорила с детьми Туссена, считала их  исключением  в  негрской
семье и приписывала Парижу влияние, облагораживающее  мысли,  которые  так
пленительно и красиво формулировал молодой Плацид.
   Но вместо скопища рабов, вместо пестрой толпы кое-как вооруженных людей
они встретили крепкую, закаленную в  англо-испанской  войне  армию  черных
людей. Черные офицеры,  черные  инженеры,  черные  врачи;  крепкая  черная
конница; прекрасная горная артиллерия, которую  английские  купцы  продали
Туссену для борьбы с Испанией; старые испанские пушки,  которые  испанские
купцы продали Туссену для  борьбы  с  Англией;  сильные  форты,  удвоившие
вооружение со времени  Людовика  XV  благодаря  стараниям  артиллерийского
генерала  Дессалина;  смелые  глаза  негрских  солдат,  открытая   походка
матросов черного фрегата; их песни о свободе  Гаити,  их  песни  о  Матери
земель, их песни о Черном генерале, к которому они  относились,  как  дети
относятся к отцу, - все это сначала испугало  Леклерка,  потом  раздражило
его против французского командования. Его собственные войска, после гибели
половины отряда под Крет-а-Пьерро, сильно изменили свое отношение к войне.
   На острове появилась страшная  вещь  -  желтая  лихорадка,  которой  не
болели негры и которая косила людей по рядам и батальонам. Ужасное зрелище
больных пугало здоровых.  Одновременно  и  усталость  негров  и  французов
заставила Леклерка написать письмо министру Декре:

   "Ослабляя негрскую армию, мы ослабеваем сами, гоняясь за необходимостью
выиграть время.  Если  обстоятельства  иногда  вынуждают  меня,  гражданин
министр, как будто уклоняться от буквальной цели врученной мне инструкции,
поверьте, что я не теряю ее из виду, что я иду на уступки, крайне тяжелые,
только  для  того,  чтобы  овладеть  ими  всецело   и   приспособить   эти
обстоятельства к выполнению моего  плана.  Ввиду  того,  что  мои  отчеты,
которые  вы  неосторожно,  гражданин  министр,  отдаете  в  печать,  вчера
оказались напечатанными Туссеном в здешних негрских газетах, я  прошу  вас
запретить печатание моих донесений. _Было бы неполитично оглашать в Париже
что бы то ни  было,  что  указывает  на  наши  стремления  разрушить  идеи
свободы, равенства и братства, которые здесь у всех на устах_".

   Прибыв в Деннери, Туссен нашел у себя письмо Леклерка  от  1  мая  1802
года. Леклерк писал:

   "Мне Первый консул поручил управление островом от имени  Республики  до
того  момента,  когда  конституция   Гаити   будет   утверждена   законами
метрополии. Забудьте прежнее, я считаю вас преданным делу государственного
управления и общественному благу колоний. Вы  оправдаете  надежды  Первого
консула, если согласитесь мне помогать ежедневным советом вместе  с  вашим
братом Полем Лувертюром и вашими генералами. Мы согласились  на  следующие
условия, предложенные мне от вашего имени..."

   Туссен вскочил и ударил кулаком по столу:
   - Кто предлагал?
   - Что, что? - спросила Анита, гася кокосовый ночник  и  быстро  запирая
дверь.
   Туссен вздохнул:
   - Не пугайся, старуха, - сказал он.
   Свет был снова зажжен. Туссен читал дальше:

   "Полная   и   неприкосновенная   свобода    всех    ваших    сограждан,
неприкосновенность и оставление в чинах и должностях  всех  гражданских  и
военных офицеров, назначенных вами.
   Само собой разумеется, это условие, которое предлагаю  я  и  которое  я
заверяю честным  словом  французского  генерала,  что  вы  и  ваши  друзья
сохраните полную свободу продвижения по острову с  вашим  штабом  и  вашим
отрядом. Мои желания суть только желания мира. Примите знаки восхищения  и
преданности. Генерал-капитан Леклерк".


   <b>ГЕНЕРАЛ-КАПИТАН ЛЕКЛЕРК - МОРСКОМУ МИНИСТРУ ДЕКРЕ</b>
   18 флореаля 10 год (8 мая 1802)

   Гражданин министр, генерал Туссен отдался в наши руки. Он выехал сейчас
отсюда, совершенно довольный и готовый выполнить мои приказы. Я думаю, что
он точно их выполнит, ибо он убежден, что, если он их не выполнит, я сумею
заставить его раскаяться в неповиновении. Очевидно, я внушил  ему  большое
доверие, потому что он без оружия переночевал в  штаб-квартире  одного  из
моих генералов, причем с ним было только девять молодых негров. Я не теряю
ни одной минуты для восстановления спокойствия и безопасности".

   Полковник Брюнэ писал в Париж министру полиции Фуше:

   "Гражданин министр, не памятуя прошлого, должен сказать,  что  в  нашей
колонии одинаково запоздали и Вандея  и  якобинский  хмель;  он  бродит  в
головах с  легкой  руки  гражданина  Сантонакса,  дело  которого  придется
заканчивать, по-видимому, в два-три поколения, не меньше.
   Здешний  секретный  агент   Рош-Маркандье,   именуемый   литерой   "А",
разыгрывая из себя мулата, прибывшего с  Ямайки,  занимается  торговлей  и
содержит целый штат "коммерческих  агентов".  Разъезжая  по  острову,  они
ведут  точную  регистрацию  всем  негрским  вождям;  у  них  записаны  все
артиллерийские расписания негров, они имеют в своих руках, главным образом
через священников в католических испанских семьях, эти  списки.  Благодаря
этому я располагаю уже сейчас именами 4087 офицеров младшего,  среднего  и
старшего состава и имею в своих руках фамилии важнейших  вождей  негрского
племени, числом 269 человек, которые по  сплоченности,  по  фанатизму,  по
характеру принадлежности к тайной организации являются опасными не  только
для Франции, но и для всего цивилизованного человечества. Они представляют
собой организацию Вольных  каменщиков,  построенную  по  типу  конспирации
аббата Рейналя в Германии и в Англии. Совершенно  несомненна  их  связь  с
некоторыми членами Конвента. Бывший аббат Грегуар, голосовавший за  смерть
короля Людовика, часто упоминается у них, но связь с ним не установлена.
   Вы приказали сделать так, чтобы паутина была готова к сентябрю, уверен,
что это так и будет, но самое трудное - это "мудрость" генерала  Леклерка.
Он боится высылать негров. Две армии,  армия  Клерво  и  армия  Дессалина,
представляют  собой  истинные   революционные   клоаки,   перед   которыми
Якобинский клуб ничто. Это  настоящие  республиканцы,  дерзкие,  прекрасно
владеющие оружием, опасные негры-террористы. Они прекрасно  знают  военное
дело. Они готовы умереть друг за друга, эти негодяи, и так  как  у  нас  в
войсках желтая лихорадка косит людей и дня не проходит, чтобы побледневший
человек не выскочил из строя с диким воплем, в бреду и, покрываясь  потом,
не набросился на командира, - то  среди  наших  солдат  появляется  ропот.
Желтая лихорадка не  берет  негров,  пули  не  берут  Туссена,  разведчики
показывают, что в горах скопляются многотысячные  отряды  негров.  Кристоф
сидит в штабе Леклерка, к нему ежедневно приезжают адъютанты.  Эти  черные
офицеры с гордостью проходят мимо наших постов, не отдавая  чести  старшим
по команде, они прямо проходят в кабинет Кристофа и прямо сносятся с  ним.
Генерал-капитану, конечно, виднее, он имеет, по-видимому, непосредственные
инструкции Первого консула, но он играет с огнем, а мы  все  время  ссорим
между собой вождей черных отрядов.
   Знаете ли вы, что произошло? 5 мая внезапно в штаб-квартире у  Капа,  в
том самом  месте,  где  граф  Ноэ  отмечал  впервые  таланты  Туссена,  на
плантации, купленной у сеньора.  Бреда,  появился  черный  генерал  Туссен
Лувертюр. Он был верхом, без оружия, спокойный, с  девятью  офицерами.  Он
въехал во двор штаба с таким видом, как  будто  он  входит  в  собственный
дворец в Сан-Доминго. Генерал Леклерк и офицеры французского штаба  вместе
со  мною  вышли   ему   навстречу.   Он   спешился   и   пошел   навстречу
генерал-капитану. В это время Поль Лувертюр, его брат, кинулся ему на шею.
Туссен нахмурил брови, поднял левую руку и отступил шаг назад со  словами:
"Остановитесь, воздержитесь от всяких свидетельств вашей пошлой дружбы,  я
не могу принять от вас ни знаков братского, ни знаков воинского подчинения
до тех пор, пока не  услышу  заверения  гражданина  генерал-капитана".  Он
правой рукой дерзко указал на Леклерка, в то время как наш старый генерал,
заслуженный генерал, никогда не забывающий, что он женат на родной  сестре
Первого консула - гражданке Полине Бонапарт, стоял на ступеньках веранды и
держал руку под галуном треуголки, словно на параде перед Первым  консулом
Франции.
   Сверкая белками, этот Черный консул дерзко сказал, обращаясь  к  брату:
"Вы обязаны все ваши шаги сообразовывать с нашим решением, особенно  в  те
часы, когда перед заходом солнца остается высчитывать минуты".
   Ясно,  конечно,  что  главный  адъютант  Леклерка,  лейтенант-полковник
Рошамбо, и сам генерал-капитан, все мы почувствовали неприятный озноб  при
проявлении такого высокомерия в присутствии высшего командования  Франции.
Я не был свидетелем беседы генерал-капитана с  Туссеном  Лувертюром.  Знаю
только, что никто из негрских командиров  не  виделся  с  Туссеном.  Когда
генерал Анри Кристоф подошел приветствовать Туссена,  на  лице  последнего
отразилась горечь. Он поднял  правую  руку,  Кристоф  сделал  то  же,  они
приложили ладонь к ладони на высоте лица друг друга и разошлись молча.  Из
этого самого заключаю, что они враги навеки. Буду усиливать эту вражду.
   В кантоне Гонаив есть местечко Деннери. По распоряжению главного  штаба
от имени Первого консула, это место переименовывается в город Лувертюр,  в
честь Черного консула. Там определено его местопребывание. Генерал Леклерк
поручил мне обеспечить почетный ночлег  Черному  консулу.  Мы  шли  с  ним
пешком полтора километра до моей квартиры. Негры и  французы  выбегали  из
палаток, негры становились на одно колено и поднимали правую руку к  небу,
у некоторых на глазах стояли слезы. Было такое впечатление,  что  какой-то
новый апостол идет с проповедью новых откровений, и в глазах наших  солдат
я не прочел  вражды  к  этому  человеку.  Он  очень  опасен,  этот  Туссен
Лувертюр.
   Утром на заре я услыхал шорох в его комнате. Сержант Мишле прибежал  ко
мне и сказал, что Туссен и его  девять  офицеров  спали  крепчайшим  сном;
никто не выходил, никто не подползал; кордон и эскадрон орлеанских  драгун
не спали всю ночь. Итак, прежде чем проститься с  Туссеном,  я  выслал  по
всей дороге в Деннери два эскадрона, по три справа и слева от дороги;  они
должны будут следить все время за путешествием  Туссена  в  его  заштатную
резиденцию.
   Рош-Маркандье послал в Деннери двух корсиканских  сержантов  под  видом
торговцев. Оба свяжутся со старостой тамошнего почтового пути, раз в  двое
суток отправляющегося с кожаной сумкой на муле из  города  "Лувертюра"  до
морской почты в Кале.
   Со знаками всяческого почтения я провопил Черного консула и девять  его
адъютантов, молчаливых, молодых, весьма неприятно загадочных негров.
   Для чего приезжали эти девять человек? Они  ни  с  кем  не  сказали  ни
слова, они сопровождали Туссена с таким видом, как будто охраняли какую-то
святыню. Они почти не прикоснулись к еде, но каждый осторожно и  незаметно
пробовал кушанья, предложенные Черному генералу. Они прекрасные наездники;
не держась за луки, без стремян, они с разбегу вскакивают на коня, из  них
самому старшему, мне кажется, девятнадцать. Что они за люди?  Что  это  за
порода людей? Я пытался, в порядке дисциплины штаба, спросить их  фамилии.
Все они делали вид, что не говорят по-французски. Переводчик  сообщил  мне
такой вздор, в котором не было никакого смысла. А между тем сержант  Мишле
видел, с какой жадностью они набросились в штабе на французские  газеты  в
тот час, когда они больше всего были уверены,  что  ни  один  человеческий
глаз  их  не  видит.  У  меня  такое  впечатление,  что  Туссен   является
начальником огромной секретной организации острова и что он самый  опасный
человек из всех врагов Франции. Я исполнил приказание господина министра и
пишу подробно не только факты, но  и  свои  соображения.  Корабль  "Мезон"
готов. Первую отправку мы предлагаем сделать в шестьсот человек.
   Начальник секретной полиции, адъютант
   генерал-капитан Ромуальд Брюнэ".


   Ночью при факелах проходили мимо широких каменных труб,  несших  из-под
земли сладкий пар глубоких подземных  сахароварен.  В  заброшенной  лачуге
съехались Дессалин, Кристоф, Клерво, Морпа и Туссен  Лувертюр.  Обменялись
пакетами почти молча, назначили сроком  сентябрь,  так  как,  по-видимому,
Франция, предполагая, - говорил  Дессалин,  -  в  сентябре  уже  применить
подробно разработанную инструкцию репрессий и рабства, до того  выработала
негласную тактику.
   Туссен должен был оставаться в  стороне;  его  принадлежность  к  штабу
Леклерка помешала бы выступлению на  стороне  людей  своего  племени,  его
открытые  выступления  против  Леклерка  или  призывы   против   французов
компрометировали бы тех негрских генералов, которые были в силу соглашения
привлечены Леклерком для помощи по управлению колониями. Итак,  выхода  не
было, нужно было демонстративно объявить  о  разрыве  перед  французами  и
прекратить свидания до августа месяца. На этом расстались.


   <b>ПИСЬМО ГЕНЕРАЛ-КАПИТАНА ЛЕКЛЕРКА ВОЕННОМУ МИНИСТРУ ДЕКРЕ</b>

   "18 флореаля 10 года (8 мая 1802).
   Гражданин министр, болезнь производит разрушительные действия в  армии,
находящейся под моим  командованием.  Вы  убедитесь  в  этом  из  рапорта,
прилагаемого мною к письму о состоянии французского оружия в колониях.  Вы
увидите, что армия, в которой еще недавно мы числили под  ружьем  двадцать
шесть тысяч солдат, завтра едва может насчитать двенадцать  тысяч  штыков.
Сверх того, из них полегло в госпитали  и  больницы  три  тысячи  шестьсот
человек. Я ежедневно теряю от тридцати до пятидесяти человек в колониях, и
не проходит дня, чтобы в госпиталь не  поступило  от  двухсот  до  двухсот
пятидесяти  человек  больными.  Спасутся  из  них  не  больше  пятидесяти.
Госпитали переполнены. Я отдаю  на  лечение  солдат  все  мои  заботы,  но
обратите внимание на то, что  я  явился  сюда  и  наше  появление  вызвало
пожары. Главные здания сожжены в городах,  сожжены  госпитальные  корабли,
все мое госпитальное оборудование относится к прошлому, гарнизоны, стоящие
в городах, сильно страдают  от  отсутствия  казарм,  солдатам  не  хватает
гамаков, так как они все перешли к  флоту.  Гибель  человеческого  состава
армии поистине ужасна, и врачи уверяют меня, что это  еще  только  начало.
Что может быть страшнее этой болезни -  желтой  лихорадки?  А  между  тем,
чтобы _стать подлинным хозяином Сан-Доминго, мне необходимо самое  меньшее
двадцать тысяч человек солдат, обязательно вывезенных из Европы_.
   Больше нельзя терять ни  секунды,  посылайте  подкрепление  немедленно,
чтобы не  ухудшилось  мое  теперешнее  и  без  того  плохое  положение.  Я
приготовил корабль "Мезон", он пойдет на Корсику, для того  чтобы  отвезти
сто двадцать вожаков, самых опасных негров, которые  будут  арестованы  на
днях.  Это  очень  опасные  люди,  распорядитесь  заключить  их  в   самых
уединенных замках Корсики".

   Но дни проходили за днями, - европейская помощь не  приходила.  Леклерк
чувствовал надвигающуюся грозу, капитан корабля "Мезон" сообщил, что Исаак
Лувертюр "нечаянно упал с борта и утонул". Ничто  так  не  действовало  на
Леклерка: эта нечаянность навела его  на  худшее  подозрение  [во  Франции
существуют фальсифицированные записки  Исаака  Лувертюра;  их  написал  не
подлинный, а поддельный Исаак  (прим.авт.)].  Встревоженный,  в  тягчайшем
состоянии духа, он хотел уведомить Туссена, но раздумал.  Как  раз  в  эту
минуту пришел перекрашенный мулатом Рош Маркандье. Он принес перехваченное
письмо Туссена Лувертюра, в котором золотыми чернилами был подчеркнут один
абзац:

   "Я решил, что  месяц  жерминаль  обошелся  Франции  в  двести  человек,
умерших от желтой лихорадки, месяц  флореаль  стоил  им  тысячи  восьмисот
человек, прериаль уже в самом  начале  дал  двести  заболеваний.  Французы
бросаются на ниоппу, ниоппа помогает желтой лихорадке. Знаешь ли  ты,  что
ниоппу ввезли из Луизианы сами же французы, для того чтобы травить наши же
войска? Среди наших негров нет никого, кто применял бы ниоппу; наши братья
держатся стойко в несчастье. Пиши мне, как всегда, Анита меня найдет".

   Леклерк положил руку на письмо, спросил:
   - Кому адресовано?
   Рош-Маркандье пожал плечами:
   - Оболочка и начало письма уничтожены. Человек, несший письмо, покончил
с собой.
   Леклерк вздрогнул и отпустил Рош-Маркандье. Он хлопнул в ладоши:
   - Вызвать полковника Брюнэ!
   Вестовой  отправился  за  полковником.  К  ночи  Брюнэ  был  на  месте.
Совещались вдвоем долго и спорили  горячо.  Леклерк  настаивал  на  аресте
Туссена. Брюнэ - на аресте Дессалина и Кристофа. Брюнэ говорил:
   - Я не верю, чтобы эти два мошенника серьезно разошлись с Туссеном. Эта
ссора для виду.
   - А я уверен, -  спорил  Леклерк,  -  что,  если  я  прикажу  Дессалину
произвести арест Туссена, он сделает это не сморгнув. Я прекращаю спор,  -
сказал Леклерк, -  и  приказываю  вам  дать  распоряжение,  чтобы  капитан
"Героя" стоял на якоре за  мысом  Деннери,  чтобы  два  шлюпа  дежурили  у
берегов. Вы займете Деннери с небольшим отрядом, сообщив почтительно семье
Туссена, что у вас  есть  сведения  о  готовящемся  покушении  на  Черного
генерала. Сошлитесь на то, что у него есть завистники среди бывших  черных
друзей. Остальное вы знаете. Необходимо, чтобы через полчаса после  ареста
он был на корабле.


   Мальчик  привстал  на  стременах  лошади,  наклонился  вперед,  стиснув
коленями бейнфутера, и почта отпустил  поводья.  Лошадь  с  тихим  свистом
перенеслась через ущелье. Вот задние копыта примкнули к  передним,  вот  в
одну точку ударились все четыре конские ноги  на  узкий,  короткий  выступ
противоположной скалы. Лошадь весело заржала, мальчик сел плотно в седло и
случайно оглянулся. Сержант французской гвардии  летел  ему  вдогонку,  не
видя прыжка, и кричал, размахивая кивером, грозил выстрелом из  пистолета.
Заведя лошадь за выступ скалы, мальчик соскочил. "Такого  случая  упускать
нельзя", - мелькнуло у него  в  голове.  Он  прилег  за  камнем  и  ожидал
приближения скачущего офицера. Но все произошло иначе: смерть  последовала
без выстрела. Французский конь, не зная пропасти, оборвался с  разбегу,  и
через мгновение легкий плеск на дне ущелья показал, что все кончено.
   Майка первым долгом передал Туссену:
   - Генерал, - сказал он просто, - здесь  появилась  гвардейская  конница
французов. Один офицер разбился, другой может перескочить.  Нехорошо,  что
они здесь, - где один, там и другие.
   Лицо Туссена стало серым, глаза потухли мгновенно.
   Прежде чем Майка успел по поручению Черного генерала выехать в  Деннери
на разведку, на далекой вершине появилось два костра, и  Туссен  остановил
Майку.
   Два дня ходило письмо Туссена к Леклерку. Ответ Леклерка  был  короток.
Генерал писал:

   "Мне  ничего  неизвестно  о  занятии  Деннери  французскими   войсками.
Маленький  отряд  конницы  с  генералом  Брюнэ  объезжает  морской  берег.
Вероятно, Брюнэ сейчас в Деннери. Есть сведения о  том,  что  ваши  бывшие
друзья готовят на вас покушение. Вы редко посещаете наш штаб, я нуждаюсь в
вашем  совете.  Если  имеете  какие-нибудь  претензии,  то  повидайтесь  с
генералом Брюнэ и передайте ему мое приказание исполнить все ваши желания.
   Генерал-капитан Леклерк".


   <b>"ПЕРВОМУ КОНСУЛУ</b>
   22 прериаля 10 года (11 июня 1802)

   Гражданин консул, я осуществил решение, которое должно принести колонии
большое благо. Я, как  я  вам  уже  писал  об  этом,  приказал  арестовать
генерала Туссена. Я посылаю вам его во Францию вместе со всей его семьей.
   Эта операция была не  из  легких,  но  она  удалась  как  нельзя  более
счастливо. В течение нескольких дней он объединил вокруг себя от  шестисот
до семисот землевладельцев и большое количество дезертиров.  Он  отказался
явиться на два свидания, назначенные ему  генералом  Брюнэ.  За  несколько
дней до того он написал мне, жалуясь,  что  я  поставил  отряды  солдат  в
Деннери, которое он избрал своей  резиденцией.  Я  ответил  ему,  что,  во
избежание всякого повода для жалоб с  его  стороны,  я  уполномачиваю  его
договориться с генералом  Брюнэ  на  месте  расположения  отрядов  в  этом
кантоне. Он отправился к генералу Брюнэ и там был арестован и  посажен  на
судно. Человек двадцать его сторонников были арестованы в окрестностях.  Я
отправлю их в Кайенну. Мною  составлена  прокламация,  возвещающая  о  его
поведении; тем не менее состоялись сходки и  сборища,  но  я  держу  линию
против Черного генерала и надеюсь восстановить  порядок.  Черные  остались
без  компаса  (руководства);  все  они  разбились  между  собой.   Сегодня
арестовали одну из любовниц Туссена, явившуюся сюда с целью меня убить.
   Туссен увезен - это значительное достижение, но черные снова вооружены,
и мне нужны силы, чтобы  их  разоружить.  Болезнь  делает  здесь  страшные
успехи, и невозможно рассчитать, на чем она остановится... Возможно, что к
октябрю в Сан-Доминго не останется и  четырех  тысяч  человек  французских
войск. Судите же, каково будет  мое  положение...  Мое  здоровье  все  еще
плохо, и если бы мое положение было настолько прочно, чтобы мне можно было
не беспокоиться, могу вас уверить, что я попросил бы у вас заместителя, но
я буду делать все возможное и беречься, чтобы продержаться здесь еще шесть
месяцев. К тому времени я все окончу, если  конечно,  морской  министр  не
будет забывать обо мне, как он это делал до сих пор...
   Не следует оставлять  Туссена  на  свободе.  Заключите  его  где-нибудь
внутри республики, с тем чтобы он никогда более не увидел Сан-Доминго".


   Генерал-капитан Леклерк спал, он выпил большую золотую  чашку  капского
рома, густого, золотистого, ароматичного. Полина Леклерк поздравила его  с
успехом большого и сложного дня.
   Четырехмачтовый фрегат, напрягая паруса и клонясь  на  левый  бок,  уже
четырнадцать часов везет негрского апостола по  волнам  океана.  Усиленные
патрули утром и вечером, легкая перестрелка в Деннери.  Шестьдесят  восемь
негрских трупов, повисших на кофейных деревьях, и полная тишина.
   Веранда закутана муслином, погашена лампа  с  четырнадцатью  кокосовыми
фитилями,  шандалы  со  спермацетовыми  свечами,  бронзовые,  со  стеблями
голубого севрского фарфора, догорели один за другим.  Походная  кровать  и
человек в белом, слегка всхрапывающий и откинувший руку далеко назад.  Вот
зрелище походного кабинета генерала.
   Госпожа Полина Леклерк-Бонапарт спит в  больших  покоях,  слуги  и  две
камеристки чутко спят в соседних комнатах.
   И вдруг, среди полного покоя ночи, падение шандала разбудило  Леклерка.
Он встал,  быстро  нащупал  огниво,  но  был  повален.  Холодная  рукоятка
зацепила его висок, он схватил тонкую хрупкую руку человека, стремившегося
его убить, схватил его руку так грубо, что хрупнули кости и нож  выпал  из
рук покушавшегося. Но другая рука схватила его за горло, началась  борьба.
Леклерк почувствовал, что перед  ним  женщина;  быстро  сдернул  ремень  с
походной кровати, он перевязал ей руки за спину и тем же ремнем скрутил ей
ноги ниже щиколоток. Все это молча, без единого крика. Потом спросил:
   - Вы одна?
   - Одна, - сказала она.
   Леклерк зажег свечу. Перед ним на полу  с  разбитой  нижней  губой,  из
которой струилась тонкая полоска  крови,  лежала  женщина.  Леклерк  сразу
узнал француженку.
   - Ну, что же все это значит? - спросил Леклерк.
   - Это значит, что вы опозорили Францию. Это значит,  вы  на  много  лет
запятнали  Республику,  вы  совершили  бесчестный  поступок,  весь  остров
заговорит про предательство, все поднимутся как один человек. То,  что  вы
делали, долго  не  умрет.  То,  что  делали  лучите  люди  Республики,  вы
уничтожили одним бесчестным жестом подлой политики.
   - Ах, вот как! - сказал Леклерк. - Кто вы такая?
   - Я не обязана отвечать на этот вопрос.
   - Чего вы хотели?
   - Зарезать предателя Франции, предателя Туссена.
   - Он ваш любовник? - спросил Леклерк с солдатской наглостью.
   - Стыдитесь генерал! - ответила женщина.  -  Вы  не  знаете,  кто  этот
человек, вы не знаете, что у него не было своей жизни, вы не знаете, как к
нему относятся люди. До появления вашей эскадры, до сожжения Капа никто не
сделал столько на земле добра, сколько сделал этот старый негр. Его  чтили
французские дети, матери выносили на дорогу ребят, чтобы показать путь, по
которому проходил их вождь.
   - Вы француженка? - прервал ее Леклерк.
   - Да.
   - Член Якобинского клуба?
   - Да.
   - Как ваше имя?
   Женщина молчала. Леклерк подошел, развязал ремень и сказал:
   - Вы знаете, что вас ждет? Садитесь за стол и пишите.
   Девушка встала, расправила руки. Леклерк быстро убрал ее нож и  положил
перед собой большой корабельный пистолет, взведя курок.
   - Если вы патриотка, - сказал он ей, - вы обязаны сказать, кто подослал
вас. Раскаяние ваше произведет хорошее впечатление на суд, и  даже  больше
того, я обещаю отпустить вас.
   - Меня никто не посылал,  я  послушалась  первого  порыва  возмущенного
сердца, я совсем не нуждаюсь в вашей пощаде. Что будет представлять дальше
жизнь здесь и во Франции? Здесь вы  испортили  все,  что  за  четыре  года
сделано этим человеком. Ему и его друзьям удалось показать  неслыханный  в
мире опыт. Как только исчезло рабство, как только труд стал свободным, как
только исчезло порабощение человека человеком, то  презираемая  вами  раса
показала, что она лучше и умнее своих поработителей. Помните, старик,  что
с вами говорит человек, которому уже ничего не страшно.
   Леклерк вздрогнул. Уже с утра его томил озноб, в самую жаркую  пору  он
пил большими стаканами крепчайший ром. Теперь вдруг этот озноб усилился, и
он почувствовал, что еще секунда, и  застучат  зубы.  Не  помня  себя,  он
говорил:
   - Ваши черные с каждым днем становятся все  более  дерзкими,  я  должен
работать над их разрушением. У меня едва остается девять тысяч французских
солдат, все остальные ненадежны. Вот почему я не мог тронуть всех  и  взял
только одного Туссена. Голос французской крови должен подсказать вам...
   Тут озноб прошел.
   "Что это я говорю? Кому это я говорю?" - подумал Леклерк.
   Взяв пистолет в правую руку и наведя его на женщину,  Леклерк,  пятясь,
подошел к двери и тронул за  плечи  храпящего  ординарца.  Тот,  спросонья
вздрагивая веками, встал перед генералом.
   Леклерк сказал:
   - Пишегрю, сейчас же позови  полковника  Брюнэ  или  начальника  штаба.
Никого не буди.
   - Полковник Брюнэ еще не прибыл, - ответил Пишегрю.
   - Тогда военного прокурора Гальбо.
   Пишегрю вышел.
   Гальбо явился почти мгновенно, он  не  ложился  еще  спать.  Позванивая
шпорами, он вошел на веранду и по-военному приветствовал Леклерка. Леклерк
коротко и отрывисто сказал:
   - Эта женщина - любовница Туссена, она подослана им и сама  призналась,
что  намеревалась  меня  убить  по  предписанию  Черного   генерала.   Вот
вещественное доказательство - нож, отнятый мною у  нее,  и  вот  шандал  с
поломанными свечами и разбитым фарфором  -  она  его  уронила  в  темноте.
Достаточно ли этих улик, гражданин прокурор?
   Девушка казалась безучастной. Морщины залегли у нее между бровями,  она
молчала и не смотрела на говоривших.
   Гальбо оглядел ее  с  ног  до  головы,  поправил  свой  головной  убор,
молодцевато подтянулся и сказал:
   - Генеральный капитан, достаточно  вашего  слова,  и  никаких  улик  не
требуется, кроме вашего показания. Военный суд сейчас соберется.
   Второй ординарец с пистолетом в руке, послушный кивку  головы  военного
прокурора, подошел к женщине. Она пошла, как тень, и долго  еще  виднелась
белым пятном в темноте сада. Белое  пятно  исчезло  за  оградой  вместе  с
затихающим звоном шпор военного прокурора.
   Под утро на  островке  тело  казненной  девушки  было  зарыто.  История
сохранила  только  один  документ:   шестеро   драгун   были   приговорены
полковником Брюнэ 13 июня 1802 года к получасовому стоянию  под  ружьем  с
зачетом трудностей предшествующего похода, то  есть  фактически  оставлены
без наказания.  В  графе  "вина"  проставлено  было  только:  "Сношение  с
проституткой, казненной за покушение на генерал-губернатора".
   Леклерк старался заснуть в эту ночь, но  это  удавалось  ему  урывками.
Перед утром тени деревьев сползали медленно, бросая  фантастические  узоры
на  покровы  и  ткани.  Леклерк  вскочил.  Подняв  голову  с  подушки,  он
внимательно смотрел на черную, меняющуюся, расплывчатую тень; она менялась
слишком быстро - он сразу понял, что на  дереве  есть  человек.  Было  еще
настолько темно, что по движению нельзя было определить, куда устремляется
тень. Но вот она  вдруг  круто  спустилась  с  дерева,  словно  ушла  вниз
головой. Леклерк, задрожав всем телом, вскочил с кровати и хотел  кричать.
От стены совершенно ясно отделилась черная фигура. Закинув голову назад  и
комкая матрац, генерал сделал страшное напряжение,  чтобы  крикнуть  дико,
нечеловечески, но сдавленное  горло  не  выпустило  даже  сипения.  Черный
генерал подходил к нему тихими шагами. Это был Туссен Лувертюр.
   Доктор держал генерала за руку.
   - Пульс нормальный, - говорил он Полине Леклерк.  -  Легкое  удушье  от
выпитого вина. Надо очистить желудок и сделать кровопускание.
   При слове "кровопускание" Леклерк проснулся. Он чувствовал себя  легко,
и ночное происшествие казалось тяжелым сном. Но пришедший в полдень  Брюнэ
предложил  на  конфирмацию  приговор  к  смертной  казни  через  повешение
женщины, отказавшейся себя назвать.
   - Простите, генерал, мои офицеры поторопились, - сказал Брюнэ,  -  дело
уже сделано.
   Леклерк мрачно  подписал  приговор  и  сказал  Брюнэ  о  том,  что  его
беспокоит штаб-квартира. По совету адъютанта  Леклерк  переехал  в  другое
помещение. Низ был превращен в крепость, верх -  в  канцелярию  и  спальню
Леклерка.
   Полина Бонапарт-Леклерк давно жила не с мужем. Антуан Метраль, участник
экспедиции,  писал  в  1825  году,  что,  увлеченная  красавцем   драгуном
Умбертом, она отдельно поселилась на склоне приморского холма.  Носимая  в
паланкине, она часами проводила время на отмели,  окруженная  музыкантами,
певцами и красивыми парами влюбленных мужчин  и  женщин,  юных  креолок  -
богинь любви и спутниц тех  французских  офицеров,  которые  "за  красоту"
получили бессрочный отпуск в свиту жены Леклерка. "Взрыв желтой  лихорадки
резко изменил нравы армии", - пишет Метраль. Горсточка героических  женщин
бросилась в госпитали и лазареты. Лихорадка уносила  тысячи  людей.  Гибли
солдаты, врачи, офицеры, но негры и мулаты вовсе не болели. Леклерк видел,
как таяла армия. Тем временем  жена  правителя  разыгрывала  то  "Венеру",
плывущую  в  корабле-раковине  по  розовым  волнам  вечернего   моря,   то
Клеопатру, приглашавшую всех разделить буйные радости этого  нового  "пира
во  время  чумы".  Красивые  черные  эфебы   тринадцати-четырнадцати   лет
прислуживали этой "царице пира" за ужином и позже. Полина  сама  говорила,
что  "если  смерть  так  близка,  то  необходимо  встретить  ее  картинами
французского "Декамерона". Чрезмерно занятый Леклерк долго не видел этого.
Наконец увидел. Под видом спасения жены от опасности желтой  лихорадки  он
потребовал отъезда ее в Париж.
   Полина Бонапарт отбыла в Париж.
   Три корабля один за другим отплывали  от  Кала.  Первый  вез  донесение
Леклерка о том, что он приступил к исполнению инструкции Первого консула -
вырвать с корнем мозг и сердце  негрского  племени,  переловить  вождей  и
выслать их во Францию.
   Второй - четырехмачтовый фрегат "Герой" - вез в  кандалах  прикованного
цепью в тесной носовой каюте, обитой железом и пробковым деревом,  Туссена
Лувертюра. В кормовой каюте в деревянных клетках плакали старая негритянка
и ее дети. Один раз в сутки им давали пищу. Дочь Туссена качала  на  руках
умирающего ребенка; не хватало воды, у нее иссякло молоко.
   На третьем корабле старый адмирал в большой  кают-компании,  окруженный
офицерами, за обеденным столом занимал изящной, веселой  беседой  красивую
сестру  Первого   консула,   жену   правителя   Леклерка,   Марию   Полину
Бонапарт-Леклерк. Молодая женщина  щебетала,  как  птица,  она  мечтала  о
Париже и вздыхала о брате, как о чужом человеке. Тончайшие  ломти  мягкого
золотистого ананаса, тридцать семь сортов антильского варенья,  кипящее  и
пенистое вино украшали стол. Военный шестидесятипушечный  бриг  мчался  по
волнам без качки и кренов, его  громадные  паруса  глотали  ветер,  и  под
бушпритом  волны  кипели  и  пенились,  как  вино  в  бокалах  веселящихся
офицеров, провожающих жену  правителя  Сан-Доминго  во  Францию,  где  она
станет снова сестрой Первого консула.
   Адмирал Вилларэ  де  Жуайез,  старый  аристократ,  уцелевший  при  всех
режимах, вез секретный пакет с надписью "строгая  тайна".  В  пакете  было
письмо, - оно до сих пор хранится в  Морском  архиве  Третьей  французской
республики. Вот что в нем написано:


   <b>ГЕНЕРАЛ-КАПИТАН - МОРСКОМУ МИНИСТРУ ДЕКРЕ</b>

   "22 прериаля 10 года (11 июня 1802)
   Строгая тайна.

   Гражданин  министр,  вот  я   послал   во   Францию   этого   человека,
представляющего собой столь страшную опасность для острова.
   Следует, гражданин министр, чтобы правительство поместило его в глухую,
изолированную крепость, где-нибудь в глубине Франции, чтобы у него никогда
не появилась  возможность  вернуться  в  Сан-Доминго,  где  он  пользуется
неограниченной властью и  влиянием  апостола  какой-то  секты.  Если  этот
человек появится в Сан-Доминго через три года, то, уверяю вас, он сможет в
три дня разрушить здесь все, что успеет сделать Франция...
   Я отнял у черных людей их точку опоры, но,  увы,  я  чувствую  себя  до
крайности слабым, я поддерживаю  свои  физические  силы  лишь  необычайным
напряжением нравственной воли.
   Прошу вас настоятельно, пришлите мне  помощь,  без  этого  я  не  смогу
предпринять разоружения, предписанного мне инструкцией. Я без  снаряжения,
я не являюсь хозяином в колонии. Пришлите  мне  деньги,  армия  в  крайней
нужде.
   Гражданин министр, сделайте же для нас хоть что-нибудь.  Не  оставляйте
нас в забвении, как вы делали это  до  сих  пор.  Сознаюсь  вам,  что  это
забвение - единственный повод к тому отвращению, которое возникло  во  мне
при выполнении порученного мне Францией очень трудного предприятия."


   В  океане,  приблизительно  на   меридиане   Саргассова   моря,   ночью
встретились два корабля. Мигали бортовые огни,  цветные  фонарные  сигналы
понеслись через лунную ночь над волнами. На адмиральском  корабле  матросы
говорили:
   -  Этот  господин,  жену  которого  мы  везем,  господин  Шарль  Виктор
Эммануэль д'Остэн. Я о нем узнал всю подноготную. Ему тридцать два года, а
он седой, состарился в итальянском походе. Сейчас торжествует  -  отправил
негритянского вождя во Францию.
   На палубе курили офицеры,  сидели  камеристки  Марии  Полины  Бонапарт.
Офицеры говорили шепотом:
   - В день восемнадцатого брюмера старик  оказал  важную  услугу  Первому
консулу, вот почему Леклерк д'Остэн получил руку Марии  Полины.  Она  ведь
действительно хороша, - произнес молодой лейтенант.
   - Избави меня боже от такой хорошести, - произнес другой офицер. - Хуже
всего, что Первый консул не помнит о родственных связях.
   - Тем лучше, - сказал один офицер.
   - Тем хуже для мужа его сестры, - ответил другой.
   На вахте прозвонила рында,  хотя  никакого  тумана  не  было.  Издалека
виднелись топовые  огни  встречного  корабля,  потом  сквозь  летнюю  ночь
пронесся  звездообразный  сигнал.  Франция  передавала   привет   Франции,
встречный корабль "Гермес" салютовал адмиральскому бригу.
   Адмирал давно уже покоился в капитанской каюте. Капитан ночевал в каюте
первого штурмана, штурман - в каюте  помощника  капитана.  Все  чины  были
перепутаны и снижены на два ранга ради того, чтобы супруга правителя Мария
Полина Леклерк со своей свитой могла спокойно занимать шесть светлых  кают
с клавесином, туалетным столиком, библиотекой, ванной комнатой  и  уборной
адмиральских покоев.
   Встречный корабль с борта  салютовал  шестью  выстрелами  адмиральскому
кораблю. Получил свободный пропуск и двинулся дальше.
   На нем плыли  две  тысячи  вооруженных  каторжан,  законтрактованных  в
Тулоне, в Марселе и  Бресте  для  войны  на  Антильских  островах.  Каждый
получал кусок земли, факторию свободного негра, по  представлению  ротного
командира, который должен был удостоверить, что этот солдат  действительно
убил двадцать человек, что он не отказывался ни от каких операций и что он
беспрекословно выполнял все приказания. А в  капитанской  каюте  "Гермеса"
лежал пакет, адресованный в Сан-Доминго. Он был датирован:

   "ПАРИЖ
   25 прериаля 10 года (14 июня 1802)
   МИНИСТЕРСТВО МОРСКОЕ И КОЛОНИЙ
   Министр Декре
   ГЕНЕРАЛ-КАПИТАНУ ЛЕКЛЕРКУ, САН-ДОМИНГО

   Гражданин Генерал-Капитан,  текст  закона  от  30  флореаля,  несколько
оттисков которого я вам посылаю, согласно полученному приказанию, не может
и не должен, конечно,  упоминать  о  колонии  Сан-Доминго.  Номинально  он
применим,  в  части,  касающейся  восстановления  рабства,  лишь   к   тем
учреждениям, в которые мы вольемся после всеобщего  мира,  и  к  восточным
колониям,  но  вы  обязаны  принять  его  как  безусловное  восстановление
торговли неграми, - в  этом  нуждаются  все  наши  колониальные  владения.
Именно относительно этого оба пункта, теснейшим образом связанные  друг  с
другом, столь же щекотливы, сколь  и  значительны.  Я  имею  передать  вам
намерения и распоряжения правительства. В том,  что  касается  возврата  к
прежнему режиму черных, естественно вы проявите некоторую  дипломатическую
сметливость и  политическую  осторожность,  в  силу  кровавой  борьбы,  из
которой вы только что вышли  славным  победителем.  Правительство  говорит
вам: не спешите с немедленным свержением ложного кумира  свободы,  во  имя
которого, увы, в  самой  Франции  пролито  столько  напрасной  крови.  Это
значило бы поспешностью вызвать войну. Вам предписывается  в  течение  еще
некоторого, очень краткого промежутка военная бдительность и дисциплина  в
ваших войсках. Эти условия полевого и военного положения должны постепенно
и неуклонно переходить в позитивное рабство цветных и черных  людей  ваших
колоний.  Главное  необходимо,  чтобы  сменяя  военную  власть,   законные
рабовладельцы хорошо обращались с неграми и привязывали  бы  их  к  своему
господству.  Они  должны   почувствовать   сравнительную   разницу   между
тираническим ярмом военного закона и правами  своих  законных  владельцев.
Тогда наступит момент вернуть черных и цветных  людей  в  их  естественные
условия,  от  которых  они  были  освобождены  только   в   силу   роковой
случайности. Что касается торговли неграми, то она  более  чем  когда-либо
необходима  в  целях  рекрутирования  рабочей  силы   для   мастерских   и
предприятий после того огромного опустошения, которое было  произведено  в
них  десятилетними  волнениями,  в  силу  чего  свободные  места  остались
незамещенными.
   Итак, ваша цель  в  Сан-Доминго  -  поощрять  негроторговлю,  бесспорно
поощряя покупателя уверением в том, что его права покупщика негрской  силы
ограждены законами Французской республики.
   Но вообще говоря, гражданин генерал, вы должны быть подчинены  мудрости
ваших намерений, и даже в  деле  обнародования  этого  закона,  о  котором
хлопочет правительство, вы приостановите публикацию его, если сочтете  это
удобным. Обстоятельства подскажут вам, какие решения нужно  будет  принять
немедленно,  и,  конечно,  никто  лучше  вас   не   сможет   оценить   эти
обстоятельства.
   Будучи не уверен в том  решении,  которое  вы  сочтете  нужным  принять
немедленно, я воздерживаюсь от письма к гражданину начальнику колониальной
полиции, но я не сомневаюсь в том, что ваше доверие  к  нему  побудит  вас
посоветоваться с ним по вопросу о документе столь высокой значимости".

   К этому документу было приложено письмо  на  имя  генерала  Ришпанса  в
Гваделупе, в  котором  в  категорической  форме  предлагалось  немедленное
установление рабства. Письмо на имя Ришпанса кончалось особым  упоминанием
двух параграфов нового закона.

   "1. Установление в мастерских полицейского надзора и  законов  порядка
работ, настолько активных, что они будут превосходить дисциплину  прежнего
рабства. 2. Благоприятное отношение к торговле неграми, причем покупателям
следует давать полную юридическую гарантию  относительно  рабства  черных,
которых   они   будут   приобретать   от   французских    и    иностранных
судовладельцев..."

   Генерал Леклерк со  штабом  переселился  в  Сан-Доминго.  Молодые  люди
Туссена, полковые адъютанты, секретари, преданная его делу  молодежь  были
расстреляны. Дессалин и Кристоф не  выразили  никакого  удивления.  Морпа,
Клерво, Лаплюм составляли отныне штаб Леклерка.
   "Монитор" от 23 прериаля содержал краткое  извещение  о  сдаче  Туссена
Лувертюра и о полном замирении Сан-Доминго.
   Леклерк получил краткую записку Первого консула:

   "Я рассчитываю, что к концу декабря вы пришлете нам  сюда  всех  черных
генералов, без этого мы ничего не сделаем".

   Высылка началась. Дессалин превосходил в  жестокостях  Леклерка,  негры
стонали от его зверских выходок. Кристоф, не  желая  подражать  Дессалину,
иным способом доказал генерал-капитану свою  полную  преданность  декретам
консульской Франции. Он заявил о  своем  желании  отправить  единственного
сына в Париж  учиться  и  сам  обратился  к  генерал-капитану  с  просьбой
препроводить его,  Кристофа,  во  Францию.  Тысяча  офицеров,  по  приказу
Леклерка, получили назначение  во  французские  батальоны  метрополии.  Их
сажали на корабли и отвозили в гавани Тулона, Марселя, Ларошеля,  Рошфора,
Бреста, Гавра, Сен-Мало, Калэ, Дюнкерка.
   Леклерк был напуган преданностью черных генералов гораздо  больше,  чем
их враждой.


        ПИСЬМА ЛЕКЛЕРКА


   <b>ЛЕКЛЕРК-ДЕКРЕ</b>

   "17 мессидора 10 года (6 июля 1802).
   Гражданин министр, после  того  как  Туссен  был  посажен  на  корабль,
несколько  человек  захотели  продолжить  смуту.  Я  дал  распоряжение  их
расстрелять или выслать. С этого времени  несколько  колониальных  отрядов
как будто  намеревались  устроить  мятеж;  я  дал  приказание  расстрелять
вождей,  и  в  настоящее  время  отряды  скрывают  свое  недовольство,  но
расформирование частей производится. Черные генералы теперь хорошо  видят,
что я окончательно разрушу их влияние  в  стране,  но  они  уже  не  смеют
поднимать знамени восстания:
   1) потому, что они больше, нежели нас, ненавидят  друг  друга  и  очень
хорошо знают, что я уничтожу одних при помощи других;
   2) потому, что черные не отличаются  храбростью  и  что  эта  война  их
напугала;
   3) потому, что они боятся мериться  силами  с  тем,  кто  уничтожил  их
вождя.
   При этих обстоятельствах я предлагаю идти большими шагами к своей цели.
Юг и запад почти что разоружены; север начнет разоружаться  через  неделю.
Установив жандармерию, я нанесу последний удар. Если это мне удастся,  что
вполне вероятно, - Сан-Доминго будет действительно возвращен республике...
   Смертность продолжает косить население колоний  и  в  настоящее  время.
Месяц прериаль обошелся мне в 3000 человек; месяц мессидор  обойдется  мне
еще дороже; уже  сейчас  каждый  день  обходится  мне  в  160  человек.  Я
приказал, чтобы в настоящее  время  была  произведена  проверка  армии  по
корпусам. Сейчас у меня под ружьем всего 8500 человек,  не  считая  только
что присланных  2000.  Мои  отряды,  однако,  питаются  настолько  хорошо,
насколько это возможно, и не утомляются.
   С 21 жерминаля я не получил от вас ни одного письма. Я пишу  вам  очень
аккуратно, а вы не отвечаете ни на одно из моих писем. Забвение, в котором
вы меня оставляете, - жестоко. Я просил у вас денег, одежды,  госпитальных
принадлежностей, артиллерийского оборудования, рабочих. Вы мне  ничего  не
прислали; вы меня ни о чем не извещаете".


   <b>ЛЕКЛЕРК - ПЕРВОМУ КОНСУЛУ</b>

   "17 мессидора 10 года (6 июля 1802).
   ...Среди черных вождей, правда, имеется намерение поднять восстание, но
я помешаю им достигнуть цели. Юг и запад разоружены,  север  вскоре  будет
разоружен. Несмотря на суровость климата, я не замедлил своих  операций  и
продолжаю идти большими шагами к  намеченной  цели.  Через  два  месяца  я
объявляю Сан-Доминго возвращенным Франции. Я  рассчитываю  это  сделать  к
первому вандемьеру. Тогда я отпраздную торжество всеобщего  мира.  К  тому
времени никто больше в Сан-Доминго  не  будет  мешать  мне,  и  вы  будете
удовлетворены".


   <b>ЛЕКЛЕРК - ДЕКРЕ</b>

   "23 мессидора 10 года (12 июля 1802).
   Я еще не смог распорядиться насчет  разоружения  севера.  Эта  операция
весьма деликатна,  а  мне  невозможно  подумать  о  том,  чтобы  заставить
европейские отряды идти в настоящее время. Один батальон из  легиона  Капа
потерял триста человек из шестисот после трехдневного похода.  Мои  черные
отряды очень слабы, и отставные офицеры их волнуют.
   Мой гарнизон в Кале очень слаб, и я не могу увеличить  его,  не  рискуя
потерять половину отряда, который я волью в  него.  Я  вынужден,  в  целях
успеха, действовать с большой осторожностью. В  течение  последней  недели
состоялись ночные сходки в долине и даже в городе. Я еще не  знаю  вождей,
но веду наблюдение. Целью заговоров  является  избиение  европейцев.  Надо
начинать с генералов. Я не дам им возможности  привести  в  исполнение  их
намерение. Я тороплюсь с организацией жандармерии и разоружением.  Я  буду
спокоен лишь тогда, когда эти обе операции будут закончены..."


   <b>"29 мессидора 10 года (18 июля 1802)</b>
   ...Положение колонии хорошо. Разоружение севера производится без  шума.
Несколько разбойников укрылись  в  горах,  но  они  отрезаны  и  не  смеют
приближаться к учреждениям".


   <b>"4 термидора 10 года (28 июля 1802)</b>
   Я только что узнал о неприятном происшествии:  разоружение  Тортю  было
плохо организовано, черные восстали и сожгли несколько домов. Я пошлю туда
отряды. В Порт-о-Пэ имело место  подобное  же  восстание,  но  я  не  знаю
подробностей. Мне невозможно отправлять куда бы  то  ни  было  европейские
отряды, - они подыхают в дороге. У меня весьма мало колониальных  отрядов;
я распустил многие из них, так как мне было неудобно держать их в  большом
количестве. Я сообщу вам о последствиях  этих  восстаний  через  несколько
дней; возможно, что восстание в Порт-о-Пэ окажется серьезным, но я надеюсь
с ним справиться".


   <b>ЛЕКЛЕРК - ПЕРВОМУ КОНСУЛУ</b>

   "21 термидора 10 года (9 августа 1802).
   Гражданин консул, мое положение улучшилось со  времени  моей  последней
депеши благодаря прибытию двух тысяч человек,  прибывших  из  Генуи  и  из
Тулона. Я немедленно отправил  эти  отряды  на  место,  и  их  присутствие
приостановило мятежи. Это уже много при настоящих обстоятельствах.  Завтра
я отправлю одновременно в различные пункты все, что я только  мог  набрать
из числа европейских и колониальных отрядов. Я буду иметь честь  известить
вас немедленно, после того как операция будет закончена. Но от сего  числа
до  первого  вандемьера  я  ожидаю,  что  нас  будут   тревожить   горстка
разбойников.  И  в  это  время  я  буду-уничтожать  всех,  кто  не   будет
покоряться.
   Я  доволен  Дессалином,  Кристофом  и  Морпа;  эти   трое   единственно
пользуются влиянием, остальные ничтожны. Кристоф  и  Морпа  в  особенности
много помогли  мне  при  последних  обстоятельствах.  Кристоф  и  Дессалин
просили меня не оставлять их здесь  после  моего  отъезда;  это  дает  вам
возможность судить о том доверии, которое они питают ко мне. Я  надеюсь  в
первые дни брюмера отправить во Францию или куда-нибудь еще тех,  кто  мне
здесь мешает...
   Я надеюсь уехать в вантозе. К этому времени вы мне, вероятно,  пришлете
заместителя. Могу вас уверить, что я очень заслужил отдых, так как  здесь,
будучи почти совершенно один, я себя  чувствую  поистине  раздавленным.  К
тому времени, как я уеду, колония будет расположена принять режим, который
вы захотите  ей  дать,  но  последние  шаги  придется  сделать  уже  моему
преемнику тогда, когда вы это сочтете своевременным. Я  не  сделаю  ничего
противного тому, что я здесь напечатал.
   Генерал Ришпанс ведет себя совершенно неполитичным и  неловким  образом
по отношению к Сан-Доминго. Если бы я действовал здесь лишь при посредстве
сабли, меня  давно  бы  выгнали  с  острова  и  я  не  выполнил  бы  ваших
приказаний".


   <b>ЛЕКЛЕРК - ДЕКРЕ</b>

   "21 термидора 10 года (9 августа 1802).
   Я  соединил  все,  чем  мог  располагать  в  отношении  колониальных  и
европейских отрядов. Завтра я устраиваю нападение на  мятежников  во  всех
пунктах. Черные генералы поведут колонны, но они будут хорошо окружены.  Я
отдал им приказание не останавливаться перед суровыми мерами, и  я  всегда
пользуюсь ими, когда должен делать много зла.  Это  побоище  продлится  по
крайней мере десять дней; я дам вам знать о результатах.  Мне  кажется,  я
могу предсказать вам, что они будут хороши. Но еще  до  месяца  вандемьера
будет существовать очаг недовольства;  к  тому  времени  вся  армия  будет
приведена в движение, и я овладею всеми мятежниками...
   Постановление генерала Ришпанса здесь циркулирует и приносит много зла.
Восстановление рабства тремя  месяцами  раньше  срока  обойдется  армии  и
колонии Сан-Доминго во много людей.
   Я получил известие о кровавом сражении, которое генерал  Буайе  имел  в
Гро-Морн. Мятежники были  усмирены,  500  пленных  -  повешены.  Эти  люди
умирают с невероятным фанатизмом; они смеются над  смертью.  То  же  можно
сказать и в отношении женщин.
   Мятежники Мустика напали и похитили Жана Рабеля; в настоящее время его,
вероятно,   уже   взяли   обратно.   Эта   ярость   является   результатом
прокламационной  работы  генерала  Ришпанса  и  необдуманных  высказываний
колонистов".


   <b>ЛЕКЛЕРК - ДЕКРЕ</b>

   "7 фруктидора 10 года (25 августа 1802).
   Мне кажется что вы не  составили  себе  точного  представления  о  моем
положении,  -  это  подсказывают  присланные  вами  мне   приказания.   Вы
приказываете  мне  выслать  в  Европу  черных  генералов.  Весьма   просто
арестовать их всех в один и тот же день, но эти генералы  служат  в  целях
арестов  мятежников,  которые  продолжают  устраивать  бунты,  принимающие
удручающий характер в некоторых кантонах.
   Морпа - человек надежный. Он служит у меня в настоящее время, но  через
некоторое  время  он  будет  арестован.  Шарль   Белэр   присоединился   к
мятежникам, я послал против него людей. Дессалин и  Кристоф  хороши,  и  я
многим им  обязан.  Я  только  что  раскрыл  большой  заговор,  пытавшийся
организовать мятежи в целой колонии к  концу  термидора,  но  который  был
приведен в исполнение лишь частично благодаря единственному вождю.  Убрать
Туссена - значит еще не все; здесь следует убрать  2000  вождей.  (Уже  не
200).
   Каждый управляющий располагает достаточным влиянием, чтобы поднять свою
мастерскую. Однако, по мере того как  я  отнимаю  оружие,  вкус  к  мятежу
уменьшается. Я уже отобрал около 20.000  ружей,  в  руках  землевладельцев
осталось еще приблизительно столько же... Я должен их взять...
   Я жажду момента, когда я смогу убрать всех, кто  мне  здесь  мешает,  и
число этих людей достигает до 2000; но я не могу этого  сделать,  не  имея
достаточных отрядов, чтобы выступить в поход против мятежников".


   <b>ЛЕКЛЕРК - ДЕКРЕ</b>

   "26 фруктидора 10 года (13 сентября 1802).
   Вот мое положение: из 12.800 человек, отбытие которых из различных мест
мне объявили, я получил... 6732. Помимо этого я не получал ничего. По мере
прибытия этих отрядов я был вынужден отправлять их в поход  для  усмирения
мятежников, о которых я вам дал отчет в моих последних депешах.  В  первые
дни отряды принялись действовать и добились успеха, но болезнь настигла  и
их,  и,  за  исключением  только  легиона,  все   прибывшее   подкрепление
недействительно...
   Я не  могу  вам  дать  точного  представления  о  моем  положении.  Оно
ухудшается с каждым днем...  Если  к  15  вандемьеру  у  меня  будет  4000
европейцев, которые будут в состоянии двигаться, я буду очень счастлив;  в
это число я включаю все, что вы мне прислали и что я привез с собой...
   Чтобы составить себе представление о моих  потерях,  узнайте,  что  7-й
линейный прибыл сюда, имея 1395 человек; в настоящий момент в нем всего 83
тщедушных человека и 107 в  госпиталях.  Остальные  погибли.  11-й  легкий
прибыл с 1900 людьми, теперь у  него  163  человека  в  корпусе  и  201  в
госпиталях. 71-й полк, получивший около тысячи человек при знаменах, имеет
133 в госпиталях. Дело обстоит так же и в остальной армии.  Таким  образом
составьте себе представление о моем положении в  стране,  где  гражданская
война продолжалась в течение десяти лет и где мятежники убеждены,  что  их
хотят обратить в рабство. В течение четырех  месяцев  я  поддерживаю  себя
лишь при помощи ловкости, не имея реальных сил. Судите о том,  могу  ли  я
выполнить инструкции правительства".


   <b>ЛЕКЛЕРК - ПЕРВОМУ КОНСУЛУ</b>

   "24 фруктидора 10 года (16 сентября 1802).
   ...Как только известие о восстановлении  рабства  пришло  в  Гваделупу,
мятеж, который до сих пор был лишь  частичным,  стал  общим,  и,  не  имея
возможности противостоять всем сторонам, я был вынужден покинуть некоторые
пострадавшие пункты.
   К счастью, в самый трудный момент я получил подкрепление.  Я  употребил
его  с  успехом,  но  после  двенадцатидневного  похода   люди   оказались
изможденными, и мятеж усилился из-за недостатка сдерживающих средств.
   Вчера я произвел  нападение  на  Гран-Ривьеру,  Сан-Сюзанн,  Дон-дон  и
Мармелад; у нас были успехи в некоторых пунктах,  но  главные  позиции  не
могли быть отняты. Я объединил все средства для этой атаки, что делает мое
положение  весьма  неблагоприятным.  Итак,  я  снова  вынужден   держаться
оборонительной позиции в долине Кала, в ожидании новых подкреплений.
   Мои отряды лишаются мужества под влиянием климата...
   Вот состояние моих черных генералов:
   Морпа - опасный негодяй. Через немного дней я прикажу его арестовать  и
вышлю его вам. В настоящее время я недостаточно  силен,  чтобы  арестовать
его, потому что этот арест вызовет мятежи в его квартале, а  пока  с  меня
мятежей достаточно.
   Кристоф, желая  исправить  глупость,  по  которой  он  присоединился  к
черным, начал с ними так плохо обращаться, что они его возненавидели, и  я
вам его отошлю без боязни, что его отъезд вызовет хоть какой-нибудь мятеж.
Я не был доволен им вчера.
   Дессалин в настоящее время является мясником черных; при его посредстве
я привел в исполнение все ужасные мероприятия. Я буду держать его здесь до
тех пор, пока он мне будет нужен. Я поставил около него  двух  адъютантов,
наблюдающих  за  ним,  которые  постоянно  говорят  ему  о  счастье  иметь
состояние во Франции. Он уже просил меня не оставлять  его  в  Сан-Доминго
после моего отъезда.
   Лаплюм, Клерво и Поль Лувертюр  представляют  собой  трех  дураков,  от
которых я охотно отделаюсь по возможности скорее. Вернэ - подлый  негодяй;
я непременно отделаюсь и от него. Шарль Белэр будет судим и расстрелян...
   Последнее письмо, которое я получил от морского министра,  относится  к
началу прериаля. Я тщетно возвещал его о  потерях  моей  армии  и  о  моих
денежных нуждах, он не отвечает ни на что...
   Да,  гражданин  консул!  Таково  было  мое  положение,   в   этом   нет
преувеличений. Ежедневно я  бывал  озабочен  тем,  как  я  поправлю  беды,
которые были сделаны накануне. И  ни  одна  утешительная  мысль  не  могла
затушевать или уменьшить жестокие впечатления настоящего  и  будущего;  со
времени увоза Туссена сохранность Сан-Доминго является вещью гораздо более
удивительной, нежели мой дебют на этом острове и увоз этого генерала".


   <b>ЛЕКЛЕРК - ДЕКРЕ</b>

   "30 фруктидора 10 года (17 сентября 1802).
   ...Неудача моей атаки  28-го  числа  делает  мое  положение  плохим  на
севере.
   Я буду держаться оборонительного положения в долине Кала...
   Я могу защищать долину, предполагая, что болезнь остановится  в  первые
десять дней вандемьера. С целью усмирения гор я буду  вынужден  уничтожить
все продовольствие и большую часть землевладельцев, которые, привыкнув  за
десять лет к разбою, никогда не привыкнут к работе.
   Мне придется вести истребительную войну, и она обойдется мне  во  много
людей. Большая часть моих колониальных отрядов дезертировала и  перешла  к
врагу...
   В течение этой ужасной болезни я находил поддержку лишь в  нравственной
силе и  в  распространении  слухов  о  прибытии  отрядов;  но  известие  о
восстановлении  рабства,  появившееся   в   Гваделупе,   отняло   у   меня
значительную часть моего влияния на черных, а прибывшие отряды  уничтожены
так же, как и остальные".


   <b>ЛЕКЛЕРК - ПЕРВОМУ КОНСУЛУ</b>

   "2 вандемьера 11 года (26 сентября 1802).
   Мое  положение  день  ото  дня  становится  хуже...   С   каждым   днем
увеличивается партия мятежников, а  моя  -  уменьшается  благодаря  потере
белых и дезертирству черных. Судите о  том,  насколько  низки  мои  акции.
Дессалин, который до сих пор не думал примыкать к мятежу, думает об этом в
настоящее время, но его тайна у меня в руках, и он от меня не укроется.
   Вот каким образом я раскрыл его  мысли.  Не  будучи  достаточно  силен,
чтобы прогнать Дессалина, Морпа, Кристофа и других, я держу  их  в  их  же
собственных руках. Все трое способны стать вождями партии, но ни  один  из
них не объявит себя вождем, пока он будет бояться двух других.  Вследствие
этого Дессалин начал делать мне отчеты против  Кристофа  и  Морпа,  внушая
мне, что их присутствие вредно для колонии. Под его начальством  находится
остаток 4-го колониального  батальона,  всецело  ему  преданный;  он  стал
просить у меня разрешения увеличить его до тысячи человек. В  экспедициях,
руководимых им, ему было поручено уничтожить оружие. Теперь он его  больше
не уничтожает и перестал плохо обращаться с черными, как это делал до  сих
пор. Это негодяй. Я его знаю. Я не могу арестовать его теперь; я приведу в
ужас всех черных, находящихся со мной.
   Кристоф внушает мне несколько большее доверие. Я посылаю во Францию его
старшего сына, которого он хочет выслать отсюда. Впрочем, я мог бы выслать
в первую очередь Морпа, но вышлю в тот же день и Кристофа и Дессалина.
   Никогда генерал армии не попадал  в  столь  неблагоприятное  положение.
Отряды, прибывшие  месяц  тому  назад,  уже  не  существуют.  Каждый  день
мятежники нападают на долину; они открывают стрельбу,  которая  слышна  из
Капа. Мне невозможно обороняться: мои отряды  раздавлены,  и  у  меня  нет
средств для обороны и  для  того,  чтобы  воспользоваться  преимуществами,
которые она мне  представляет.  Я  вам  сказал  свое  мнение  относительно
мероприятий,  принятых  генералом  Ришпансом  в  Гваделупе.  К  несчастью,
события его оправдали: последние полученные известия говорят  о  том,  что
эта колония в огне".


        ЛЕКЛЕРК - ДЕКРЕ

   "4 вандемьера II года (26 сентября 1802).
   ...Вся моя армия уничтожена, даже присланные вами  мне  подкрепления...
черные  бегут  от  меня  ежедневно.  Несчастное   постановление   генерала
Ришпанса, восстанавливающего рабство на Гваделупе, -  причина  всех  наших
зол".


   Четырнадцатое  письмо  Леклерка  было  ответом  на  требование  Первого
консула сфабриковать  и  спешным  способом  прислать  в  Париж  документы,
обеспечивающие возможность привлечения Туссена Лувертюра к суду. Бонапарту
хотелось создать видимость  преступления  против  Франции,  чтобы  наперед
устранить от себя возможные упреки в подлости и предательстве.
   Даже Леклерка поразило это чрезвычайное легкомыслие всегда расчетливого
человека.  Генерал,  уже  в  достаточной  степени  оценивший  всю  глубину
пропасти, в которую толкнула его авантюра  Бонапарта,  сделал  отметку  на
полях: "Расчеты на восстановление доходов от  колоний  сделаны  правильно,
учтены будущие приходные статьи от сахара и кофе, но забыты  при  расчетах
живые люди, которых мы же научили поклоняться идолам свободы, равенства  и
братства".
   Леклерку стал очевиден  провал  всей  экспедиции.  Он  чувствовал  себя
брошенным, он знал, что ни один корабль не может быть послан из Франции, и
сколько бы их ни посылали  -  восстановить  рабство  в  Гаити  невозможно.
Первая  часть  экспедиции  удалась:  путем  предательства  и   вероломства
уничтожены лучшие люди негрского  племени,  но  гибнет  последняя  бригада
Леклерка.
   В раздражении Леклерк писал Бонапарту:

   "Единственным  материалом  для  учинения  гласного  процесса   был   бы
пересмотр уже известной до моего прибытия деятельности  Туссена,  то  есть
амнистированной Первым консулом. Но со дня  моего  прибытия  на  остров  и
клятвенных заверений у меня  нет  никаких  материалов  для  процесса.  При
настоящем положении дела судебный процесс и оглашение  приговора  способны
только ухудшить и без того плохое  положение  колоний.  Черные  озлоблены"
["Переписка Наполеона I", том VII].


   Во  Франции  поздняя  осень,  буря  рвет  корабли  с  якорей  и  канаты
дебаркадеров. Тяжелый, мокрый снег падает на свинцовое море Сен-Мало.  Это
первый снег за пятнадцать лет. Грязный снег и лужи превращают  подъезды  к
длинным баракам в непроходимые болота. В бараках  ободранные  и  голодные,
кашляющие люди  -  чернокожие  офицеры.  Шеи  закручены  тряпками,  головы
обмотаны чем-то похожим на шарфы,  рваные  мундиры  носят  на  себе  следы
длинных переездов и  путешествий  без  сна;  мятые,  разорванные,  висящие
клочьями, они все еще сохраняют шитье и узоры Конвента,  хотя  во  Франции
консульства  никто  не  носит  этих  предосудительных  робеспьеровских   и
сен-жюстовских форм.
   По всем гаваням Франции висят приказы министерства, запрещающие  ночлег
черным людям на дебаркадерах и на палубах. Эти люда  сидят  без  денег,  у
каждого из них назначение в несуществующие французские  полки  метрополии,
каждый из них командовал своей частью на зеленом  острове  под  блистающим
солнцем мексиканского моря. Кашель и брызги крови  являются  ответом  этих
людей на каждое дуновение осенней французской бури.
   Нищета, голод и быстрая смерть были концом этих  людей,  лучших  вождей
своего   племени,   батальонных   командиров,   капитанов,    полковников,
лейтенантов, которые "значатся по корабельным спискам как господа офицеры,
переведенные в  войска  метрополии  приказом  генерал-капитана  с  тем  же
чином".
   Леклерк выехал на место происшествия. Шесть  миллионов  ливров  погибло
при перевозке уже на суше. Золотые мешки исчезли, и, несмотря на  розыски,
не могли найти даже следа эскортированной повозки.
   Волнение генерала достигло высшего предела. К вечеру следующего дня  он
вместе с двумя эскадронами орлеанских драгун  прибыл  на  границу  саванн.
Посматривая в бинокль на лесистые склоны,  идущие  к  зеленым  и  страшным
болотам, он увидел усыпанную цветами долину и в ней  на  привале  пехотный
полк. Ружья сложены в козлы, штык в  штык,  барабан  перед  каждой  ротой,
огромный, не меньше тамбур-мажора, и на  одном  из  них,  прислонившись  к
низкорослому дереву, сидит офицер. Был дан сигнал,  из  палаток  никто  не
выходил: был дан второй сигнал, после  которого  генерал-капитан  приказал
сделать два залпа, - ответа не последовало. На рысях спустились в цветущую
долину. Люди спали, но издали  поразил  Леклерка  страшный  запах  падали.
Крайние палатки лагеря были  пусты,  а  в  середине  они  оказались  полны
мертвыми людьми. Солдаты изжелта-синие, с надорванными воротами лежали  на
грудах оружия. Леклерк  наклонился  над  одним  из  них  и  вдруг  солдат,
казавшийся мертвым, протянул желтую высохшую руку и  схватил  Леклерка  за
горло.
   Внезапно открывшиеся глаза были совершенно  безумны,  изо  рта  выходил
тусклый, вялый хрип, кровавая пена падала на губы. Этот еще  живой  солдат
издавал ужасающий запах гангренозной сырости, и капли крупного пота падали
на грудь и рукава генерала Леклерка. Генерал отшатнулся в ужасе, он быстро
дал распоряжение покинуть ужасное  место.  Не  кончив  поисков,  под  утро
вернулся в Сан-Доминго. Он-ехал молча, не будучи  в  силах  отделаться  от
этого страшного запаха, который  оставили  на  его  мундире  прикосновения
больного  солдата.  Леклерк  вспомнил  недавнюю  смерть  Дефурно,  Гальбо,
Ганото, тридцати  офицеров  своего  штаба;  у  него  было  жуткое  чувство
одиночества и ощущения пустоты. В Сан-Доминго принял ванну.
   Прошла неделя, эпизод был забыт.
   Поздно ночью распечатал пакет, это была октябрьская  почта  из  Парижа.
Нет ни слова от Полины.  Довольно  резкие  упреки  Декре  за  "медленность
действия". С досады  генерал  пил  много,  поздравил  полковника  Брюнэ  с
производством в генералы, простился, ушел в  губернаторские  покои.  Начал
раздеваться, но почему-то, не сняв одного сапога, задул свечу и лег.  Тени
от уличного фонаря, освещавшего с недавних пор до рассвета  губернаторский
дворец, бегали по стенам.
   "Опять начинается осенний ветер с моря. Днем  страшная  жара,  и  ночью
ветер", - думал Леклерк, и совершенно так же, как в день  ареста  Туссена,
он увидел, как с потолка спускается быстрая тень от чего-то,  находящегося
за окнами.
   Пытался встать, зажег шандал. Тень исчезла, но дверь тихо растворилась,
и вошел Бессьер, товарищ по военной школе.
   - Мне не спится, - сказал ему Леклерк.
   - Я думаю, - ответил Бессьер. - Ты когда-то ведь  был  честным  молодым
офицером, теперь ты делаешь предательство во имя Франции.
   - Как ты смеешь, Бессьер! - закричал  Леклерк  и  сам  удивился  своему
собственному голосу.
   Но кто-то говорит, говорит, говорит в комнате без конца, словно  жужжит
стружка  металлического  токарного  станка  артиллерийского  склада.  Этот
сверлящий звук  врывается  в  уши,  рвет  голову  на  части.  Потом  кусок
раскаленного железа прошел от безымянного  пальца  левой  руки  по  плечу;
страшный ожог в левую руку, боль в сердце и удушье. Правая рука  холодная,
по всей длине спинного  хребта  страшный  холод,  как  будто  иголки  льда
втыкаются в спину. В одном сапоге, полураздетый, еще  не  снявши  рейтузы,
Леклерк бежит по коридору и кричит:
   - Врача, немедленно врача!
   Офицеры еще не  расходились,  все  толпятся  возле  кабинета  генерала.
Приходит доктор и хмуро трогает лоб и щупает пульс.
   - Позовите Бессьера, - говорит Леклерк хрипло и злобно.
   - Бессьера? - спрашивают офицеры и переглядываются.  На  лицах  у  всех
смущенье, которое озадачивает больного.
   - У вас бред, - говорит доктор, - ложитесь.
   Утром первого ноября стало лучше. Два фельдшера  дежурили  попеременно,
но вот опять вспышка страшного раздражения.  Леклерк  выгоняет  их  вон  и
начинает жечь бумаги на свече. Пламя скликает всех, пепел лежит  на  полу,
скатерть горит, загораются бумаги письменного стола. Генерала  держат,  но
он кричит:
   - Здесь были негры, они украли инструкции.
   Стучащими  зубами  хватает  край  стакана,  поднесенного  доктором,   и
засыпает мгновенно. И вот мокрая простыня, мокрая рубашка, мокрая  подушка
от этой ужасающей испарины, которая пахнет гангренозной падалью.
   Утром 2 ноября 1803 года штаб генерал-капитана готовил  похороны  Шарля
Виктора Эммануэля Леклерка д'Остэна.
   Тридцатого ноября 1803 года отплыл корабль,  после  полной  капитуляции
французских войск, с ничтожной горсточкой французских офицеров.
   Генерал  Дессалин  занял  губернаторский  дворец.  Остров  снова   стал
называться Гаити. Дессалин объявил черный террор.
   В первые месяцы 1804 года все белые, без различия пола и возраста, были
перерезаны в Сицилийской вечерне, устроенной Дессалином внезапно  на  всем
пространстве колоний.



        ЭПИЛОГ

                                Ты видишь: я в плену у чужого народа!
                                Я раб, я голоден, я немощен и худ!
                                Где родина моя? Где прежняя свобода?
                                Где жемчуга вершин и моря изумруд?
                                Как живо в памяти все то, что так далеко!
                                Цветы на склонах гор и ароматный дол...
                                Горячий свет небес, жужжанье ос и пчел,
                                Немолчный плеск валов, гонимых от востока.
                                                        Хозе Мария Эредиа.

   На границе Франции около Юрских Альп, там, где в ущельях между снежными
горами река Дубс огибает тысячеметровый холм, смотрит в  сторону  Монблана
унылый французский пограничный форт Жу. В его каземате совсем еще  недавно
был заключен, по требованию  отца,  посредством  королевского  леттр-каше,
граф Мирабо, первый оратор и первый предатель  французской  революции.  По
вечерам, минуя зубчатые парапеты и артиллерийские ложи, этот  неугомонный,
бурный  человек  спускался  в  долину  из  орлиного  гнезда,  обуреваемого
студеными ветрами и зиму и лето. С разрешения коменданта граф Мирабо ездил
в город Понтарлье на  тайные  свидания  с  любовницей  Софией  Монье,  без
которой, под  конец  снисходительного  заключения,  не  мог  обходиться  и
полчаса.
   На  этот  форт  теперь  привезли  в  артиллерийской  зарядной   повозке
простуженного и харкающего кровью Черного консула. Но  он  не  пользовался
вольностями, графа Мирабо. Он пробыл в камере  ровно  год,  тщетно  силясь
узнать судьбу своей семьи, которую мельком видел на дебаркадере в  Бресте,
но ему не сообщали никаких сведений ни о том, какая судьба постигла Страну
гор и Матерь земель, ни о том,  что  в  районе  северных  Пиренеев,  около
Байонны, его жена, его дети, его внучата ночью сброшены со скал на  острые
камни бегущего в ущельях потока.


   Пятого брюмера 11 года (27 октября 1802  года)  морской  министр  Декре
писал коменданту форта Жу:

   "Гражданин Байль, Первый  консул  поручил  мне  передать  вам,  что  вы
головой отвечаете за  строгость  наблюдения  над  Туссеном  Лувертюром-Мне
нечего прибавлять к  столь  определенному  и  точному  приказанию.  Туссен
Лувертюр не имеет права ни на какие заботы, кроме тех,  которые  диктуются
обычным режимом. Лицемерие ему свойственно в той  же  мере,  в  какой  вам
воинская честь, гражданин комендант.  Единственное  средство,  при  помощи
которого Туссен мог бы улучшить  свое  положение,  это  полное  отсутствие
скрытности, а так как это неисправимая  черта  его  характера,  то  всякий
приближающийся к нему, естественно, не должен интересоваться его судьбой".


   Комендант Байль ответил следующими письмами:

   "8 брюмера 11 года (30 октября 1802)
   Со времени  последнего  письма,  которое  я  имел  честь  послать  вам,
генерал, я не имею сообщить вам ничего другого о Туссене  Лувертюре,  если
только  не  считать  новым  его  постоянное  нездоровье,  происходящее  от
внутренних недомоганий, от головной боли и несчастных припадков лихорадки.
Он постоянно жалуется на холод, хотя поддерживает у себя постоянно большой
огонь. До сих пор с ним  виделся  офицер  стражи,  не  имевший  полномочий
говорить с ним о  чем  бы  то  ни  было,  что  не  касалось  его  насущных
потребностей, и то только в то  время,  когда  ему  носили  еду,  дрова  и
прочее. Но в настоящее время с ним не может видеться никто, кроме меня;  и
если необходимость вынуждает входить в  его  комнату,  я  перевожу  его  в
смежное помещение, занимавшееся до сих пор его слугой;  он  может  бриться
лишь в моем присутствии, и я даю ему его бритву и беру обратно, когда  его
борода обрита. Ввиду того, что здоровье негров  ни  в  чем  не  похоже  на
здоровье европейца, я не даю ему ни врача, ни хирурга, которые были бы ему
бесполезны".


        КОМЕНДАНТ АМИО - ДЕКРЕ

   "Замок Жу
   15 брюмера 11 года (6 ноября 1802)
   ...Я имею честь вам заметить, что  Туссен  по  своей  природе  горяч  и
вспыльчив и что, когда я  ему  делаю  замечания  по  поводу  его  жалоб  о
несправедливом к нему  отношении,  он  топает  ногами  и  обоими  кулаками
ударяет себя по голове.
   Находясь в таком состоянии, которое  напоминает  бредовое,  он  говорит
самые резкие вещи о генерале Леклерке, и так как его сердце полно желчи  и
он в своем уединении располагает временем, чтобы расцветить свои лживые  и
дерзкие измышления при известной доле ума, но без всякой логики  (это  мое