ым  зрачком...  Синие  с  красным одежды,  пестрые узоры на  хитонах  и
гиматиях  -  клетки,  извилины,  цветы... Тело, не  закрытое  одеждой, цвета
слоновой  кости казалось  теплым -  афинские художники  и  ваятели  натирали
мрамор маслом или воском, чтобы смягчить его блестящую холодную белизну...
     "Кто они такие? - думал Мардоний, глядя в  улыбающиеся лица поверженных
статуй. - Богини? Жрицы эллинских храмов?.."
     Ему показалось, что  все  они  смотрят на  него с молчаливой насмешкой,
будто  знают, что  все  усилия  персидских  властителей не смогут  сокрушить
афинское государство, что, вот и поверженные, они все равно сильнее, чем он,
Мардоний, который может поставить свою ногу на алтарь разбитого храма...
     Мардоний, стараясь стряхнуть  наваждение, прошел вдоль  обрыва.  Отсюда
видно было море, синяя искристая вода с белой каймой прибоя. Виден  был весь
город с его кривыми улицами, с фонтанами, с портиками и черепичными кровлями
жилищ. Видна  была и вся афинская  земля с  ее реками,  с  деревнями, где на
пустом току не было зерна, а нивы лежали затоптанные персидским войском...
     -  Вот и все афинское государство! - сказал Мардоний вслух,  забыв, что
он один. - Нет, это непостижимо. Государство, которое можно окинуть взглядом
до самых его границ, мы не находим сил победить! Или их боги сильнее наших?
     Все так же  сдвинув длинные мрачные  брови, Мардоний вернулся  к свите,
сопровождавшей его.
     - Из Саламина ничего нет?
     Персидские  вельможи, недовольные промедлением, неохотно  ответили, что
афиняне делают все для своей гибели - они молчат и ждут битвы.
     - Ждут битвы? - сказал Мардоний. - Хорошо. Они ее получат.
     И все-таки что-то  смущало его. Ему надо  действовать без промаха. Если
он  опять проиграет  сражение, ему лучше не показываться перед  лицом  царя.
Надо еще раз попытаться договориться  с этими странными людьми, которые ждут
собственного уничтожения!
     Но когда Мардоний вернулся в тот самый большой в Афинах дом, в  котором
он жил, к нему явился гонец-скороход.
     - Я из Аргоса, - сказал он, задыхаясь от усталости, - Мардоний! Послали
меня аргосцы с вестью: спартанское ополчение покинуло Спарту  и аргосцы были
не  в  силах помешать их выступлению.  Поэтому  жди битвы и  постарайся  как
следует обдумать положение... Спартанцы идут!
     Мардоний побледнел от гнева.
     - Я  уже  давно  все  обдумал.  Довольно  ждать  разумных  действий  от
безумного народа!
     Он тотчас  призвал военачальников и отдал приказ отвести войска обратно
в Беотию, где много съестных припасов, где народ им дружествен, а их широкая
равнина удобна для сражения. А уходя из Афин, предать их огню  и разрушению.
Пусть больше не будет этого города на земле!
     Изголодавшееся  в  скудной  и  опустошенной  стране  Аттики, персидское
войско охотно отошло в Беотию,  а на месте Афин после  ухода персов остались
разрушенные  дома и черные пожарища,  дым  и пламя, и  красная,  пронизанная
огнем  пыль долго  стояла  над  развалинами  славного  города. Глядя на  это
зарево, афиняне плакали на Саламине.
     Мардоний привел  войско на беотийскую землю и  стал  лагерем на равнине
вдоль  реки Асоп.  Чтобы  коннице было  свободно  действовать,  он  приказал
вырубить  оливковые  рощи,  главное  богатство   эллинской  земли.  Беотийцы
терпели: что ж  делать, персы  - их союзники.  И в то  время,  как  оливы  с
треском и  стоном  валились под топорами персидских воинов, фиванец Аттагин,
сын Фринона,  устроил у себя в саду, в Фивах, богатый пир для Мардония и для
его знатнейших вельмож.
     Пир  продолжался  всю ночь,  а  наутро,  когда солнце осветило  вершины
горной гряды  Киферона,  персы  увидели на  склонах  блеск  оружия эллинских
войск. Спартанский стратег Павсаний, сын Клеомброта, перевалив через вершину
горы,  остановил войско, не  спускаясь в долину. Две армии стояли друг перед
другом: персы - на холмистой беотийской равнине по берегам многоводной  реки
Асопа, а эллины - на склоне горы.
     Отрядом персидской конницы  командовал Масистий, самый красивый, рослый
и отважный военачальник во всем персидском войске.
     Масистию не терпелось начать  битву. Он первым,  впереди своего отряда,
погнал  коня  к позициям врага. Золотой чешуйчатый панцирь, пурпурный хитон,
подпоясанный  золотым  поясом,  золотая  уздечка - все сверкало  на  нем под
жарким  пламенем  солнца.  Персы,  стараясь  побольнее  оскорбить  эллинов и
вызвать их на бой, насмешливо кричали:
     - Трусы! Трусы! Трусы!
     Афиняне  стояли тесным  строем, щит к  щиту. Взлетело  железное  облако
персидских  стрел  и, падая вниз, загремело о поднятые над головой щиты.  Но
тут  же  взлетело железное облако эллинских стрел и упало на  головы персов.
Вслед за  ними полетела  еще одна  стрела и ударила  коня Масистия.  Жалобно
звякнула золотая уздечка, конь зашатался и упал со  стрелой в боку, подминая
своего всадника в пурпуровом хитоне.
     Афиняне тотчас бросились на него.
     - Масистий убит!
     Но  Масистий,  окруженный  тесной  толпой  врагов,  чьи  копья  и  мечи
взвивались над ним, не сдавался. Он  размахивал  своим драгоценным акинаком,
сверкавшим самоцветами. Раненые  валились вокруг него, он выдерживал тяжелые
удары,  однако  никто  даже  ранить  его не  мог - золотой  панцирь  защищал
Масистия. И эллинам в их бесплодных усилиях уже казалось, что он бессмертен.
     Но вот один из афинских воинов ударил его мечом в лицо, и Масистий упал
мертвым.
     Персидские  всадники,  когда увидели, что Масистий убит, всей  массой с
воплями бросились отбивать его тело. Но тут все эллинское войско  хлынуло со
склона горы  на помощь афинянам.  Много воинов легло вокруг тела Масистия, и
персов и эллинов.
     Мардоний был  поражен -  погиб  Масистий!  Над всей  равниной,  занятой
персидским лагерем, стоял скорбный  стон. В знак  печали персы остригли себе
волосы, отрезали гривы коней  и мулов. И сам Мардоний  отсек  акинаком локон
своих маслянисто-черных кудрей.
     А в лагере эллинов ликовали.  Тело Масистия, человека огромного роста и
необычайной красоты, возили по отрядам, чтобы все воины видели, какого врага
они сокрушили.
     - Смотрите, это  Масистий! Смотрите, он пал от нашей руки. Так же падет
и Мардоний!
     Это зрелище придавало эллинскому войску бодрость и уверенность,  каждый
воин  казался себе  сильнее, чем он  был. Высоко  поднял голову и  спартанец
Павсаний, сын Клеомброта, военачальник союзных войск.
     Но  стоять эллинам  на  отрогах гор было  трудно: не  хватало  воды, не
хватало съестных  припасов. Персы  перехватывали их обозы в горных проходах,
ни  днем, ни ночью не  подпускали  их к реке.  Воду  эллины  добывали только
украдкой.
     Павсаний уже решил было менять позиции, как вдруг ночью в их стан снова
явился одинокий всадник. И то же самое предупреждение прозвучало во тьме:
     - Слушайте вы, эллины, будьте готовы -  завтра Мардоний нападет на вас.
А я  - Александр,  сын  Аминты, царь  македонский.  И  если  Зевс дарует вам
победу, то не забудьте, что я, как друг, предупреждал вас.
     С этими  словами  он исчез.  Это было как  один и тот же  повторяющийся
пророческий  сон...  Сын  Аминты  уже  предупредил  их  однажды  о  грозящей
опасности, явившись ночью к ним в лагерь, стоявший в Темпейской долине.
     А накануне  этого дня, вечером,  у Мардония был военный Совет. Терпение
Мардония истощилось. Он кипел яростью, он жаждал битвы и мести.
     Фиванцы на Совете повторяли свое:
     - Перехватывай обозы, подкупай эллинских военачальников, и ты без крови
победишь эллинов.
     Но Мардоний приказал готовиться к бою. Битва начнется завтра утром, как
только взойдет солнце и персы принесут божеству свои жертвы и молитвы.
     А когда на утренней заре персы переправились всем войском через Асоп  и
подошли к горам, они увидели, что на склонах Киферона остались только черные
остывшие круги от костров.
     - Эллины бежали!
     Мардоний  бросился в погоню со своими  отважными персидскими  отрядами.
Следом за ним повалило его пестрое, шумное, беспорядочное войско.
     Эллины  шли к Платеям [<i>Платеи - город в  Беотии.</i>], туда,  где  сходятся
горы Киферона и Парнеса и где много воды.
     Военачальник афинских отрядов Аристид шел со своим  войском по глубокой
долине. Он  считал, что совсем  незачем шагать  на виду  у  персов, а  лучше
появиться внезапно там, где персы не рассчитывали их увидеть.
     А Павсаний вел спартанцев по гребню горы, и Мардоний еще  издали увидел
острый блеск их копий.
     И снова два войска, персидское и спартанское, стояли друг против друга.
Павсаний,  волнуясь, ждал,  что  скажет  жрец,  который  стоял  у  алтаря  и
рассматривал внутренности  жертвенной овцы. Жрецы нередко  помогали на войне
полководцам.  Воины верили их  предсказаниям,  они  смелее  шли в  бой, если
знали, что боги обещают им помощь.
     Жрец не спешил дать благоприятное предсказание. Он знал, что позиция их
более выгодна для того, чтобы защищаться, но не для того, чтобы нападать. Он
выжидал - может быть, персы  тронутся  первыми. И, стоя над жертвенником, он
хмуро качал головой:
     - Жертва неблагоприятна.
     Однако  Павсаний увидел, что выжидать больше нельзя, войско нетерпеливо
рвется  в  бой.  Тогда он обратился  в  сторону  Платей, где возвышался храм
богини Геры.
     -  О Гера! -  громко воззвал он.  - Ты видишь, мы  оказались  одни, без
союзников, перед таким страшным врагом. О Гера, помоги нам!
     Жрец,  услышав  молитву  Павсания,  тут же  заколол еще  одну  овцу  и,
заглянув на жертвенник, радостно вскрикнул:
     - Жертва угодна богам!
     Спартанцы  встрепенулись,  мгновенно  построились  к  бою.  И  Павсаний
немедля повел на врага свои тесно сомкнутые фаланги.
     Персы тем временем установили защитный заслон из копий и щитов. Прячась
за  этим  заслоном,  они  пускали стрелы навстречу  спартанцам.  Но  это  не
остановило спартанского войска, они шли на рукопашную.
     Началась кровопролитная битва. Защитная ограда персов тут же свалилась.
Персы  изо  всех  сил  старались сломать  строй фаланги.  Они  бросались  на
спартанцев и массами и в одиночку, хватались руками за их  длинные копья - у
персов копья были короче  - и ломали их. Мардоний на белом коне  с  тысячным
отрядом самых знатных  и самых  отважных воинов бросался туда, где  страшнее
свирепствовал бой...
     Однако  спартанцы, как  всегда, сражались не  только мужественно,  но и
умело.  Если  строй прорывался, они тут же снова  смыкали ряды. Их  железной
рукой держал спартанский  закон: или победи,  или  умри. И  они  умирали, не
покидая  строя. Тяжело  вооруженные, они  отражали  атаки легких  персидских
копий, а у персов тяжелого вооружения не было.
     Мардоний  не хотел видеть,  не  хотел понять,  что его огромное  войско
бессильно перед этой железной спартанской фалангой.  Он с криком бросался  в
бой, он поспевал всюду, ему казалось, что он один может сокрушить эту горсть
эллинских воинов,  ему казалось, что эллины уже  давно должны были бы лежать
на кровавой земле. А они стояли, они отражали атаки и нападали сами.
     "Люди ли  это? - с  тайным ужасом думал Мардоний. - Или демоны невидимо
помогают им?"
     Но еще удар, еще атака. Снова рукопашная.
     Мардоний дрался в самой жаркой схватке битвы, с ненавистью топтал конем
эллинских воинов, рубил их мечом направо и налево...
     В  это  время спартанец  Аримнест схватил большой камень,  изловчился и
ударил Мардония в висок. Солнце в глазах Мардония сразу погасло. Выпустив из
рук золотые поводья, он свалился под ноги своего белого коня. А вскоре и вся
его отважная свита, защищавшая его, легла вокруг своего полководца.
     Когда персы увидели, что Мардония уже нет, они всей массой обратились в
бегство. Они бежали  по холмам, по равнине, бросались  в Асоп  и переплывали
его.  Они стремились  обратно в  свой  укрепленный лагерь...  Спартанцы,  не
нарушая строя, плечом к плечу, твердым шагом следовали за ними.
     В  это  же время  афинян в узкой долине подстерегли фиванцы. Сражаясь с
ними, афиняне не успели прийти  на помощь Павсанию под  Платеями. Но теперь,
отбив фиванцев, они тоже спешили к персидскому лагерю. Спартанцы уже дрались
там.
     Эллинские войска соединились. Общей силой они взяли лагерные укрепления
и уничтожили остатки персидских войск.
     На кровавой беотийской равнине наступила странная, наполненная дыханием
смерти тишина.
     Павсаний, еще не совсем веря своей победе, стоял над телом Мардония.
     - Вот человек, который хотел поработить Элладу, - сказал он, - и вот он
лежит, сраженный, на эллинской земле...
     К Павсанию подошел знатный эгинец Лампон, сын Пифея.
     - Сын Клеомброта! - сказал он Павсанию. - Ты совершил подвиг небывалый,
столь  велик он  и  славен. Теперь тебе  остается довершить  остальное. Ведь
Мардоний и  Ксеркс велели отрубить голову павшему при Фермопилах  Леониду  и
пригвоздить  его тело  к столбу. Если  ныне ты  воздашь тем же  Мардонию, ты
отомстишь за Леонида!
     Но Павсаний отрицательно покачал головой.
     -  Эгинский друг мой, - ответил  он,  - я  ценю твою благосклонность ко
мне. Однако ты ошибся, дав свой совет. Так поступать приличествует варварам,
но  не эллинам. Что же до Леонида, отомстить за  которого ты  призываешь, то
мне  думается,  он  вполне  отомщен. Он  сам,  вместе со всеми  павшими  при
Фермопилах,  почтен бесчисленным  множеством  убитых  здесь  врагов.  А  ты,
Лампон,  впредь  не  являйся   ко  мне  с  подобными  предложениями  и  будь
благодарен, что на сей раз это тебе сошло благополучно!
     В то  время Павсаний еще  был высок душой и без коварства  предан своей
родине.

        СНОВА ДОМА

     Скрипят  колеса, покачивается  повозка. Архиппа покачивается  вместе  с
повозкой,  прижимая к  себе маленького сына.  Взрослые сыновья  едут  верхом
впереди,  ей  слышен  глухой  стук  копыт  по  мягкой  пыли  дороги. Дочери,
закутавшись  в  покрывала,  сидят тесно друг  к  другу  за  ее  спиной.  Она
чувствует их сонное тепло, они устали, спят.
     Архиппа тоже устала. Устала ночевать в чужих домах, устала  от тяжелого
опасения за жизнь своей  семьи, своего  мужа...  Устала  от слез по  родному
городу, пожарище которого так долго окрашивало тучи в багровый цвет...
     Вот бы уже и радоваться: персов  прогнали,  прогнали  проклятого врага,
бросившегося на них из-за  моря. Прогнали  с большим  позором! После морской
битвы  при Саламине была битва сухопутных войск у города Платеи, где  эллины
снова разбили персов. Была битва и у мыса Микале, где эллины еще раз разбили
персов и сожгли их флот... Победа, полная победа!
     Но  где взять силы, чтобы радоваться освобождению? Сердце устало, нервы
устали.
     И  еще  одно  тихонько  подтачивало  душу. Главное  командование отдано
Павсанию.  Афинское войско  под Платею повел  Аристид. В  битве  при  Микале
командовал  Левтихид. А  Фемистоклу не дали  никакой стратегии. Оказывается,
Фемистокл, хоть он и архонт афинский, воевать не  умеет. Оказывается, не ему
обязаны  успехом в битве при  Саламине  и  не  он  заставил афинян построить
корабли, которые спасли Афины... Вот так!
     А ведь  все ясно. Спарта все  еще командует  Элладой, Спарта  влияет на
распределение  стратегий  даже  и  в  Афинах.  И  Спарта  не может  простить
Фемистоклу  обмана, когда вопреки  их желанию он все-таки построил  афинскую
стену. Спартанские цари и  эфоры поняли, что Фемистокл не будет  плясать под
их флейты, потому что он хочет  возвысить Афины  и  освободить их  от всякой
зависимости,  а  особенно  от спартанской.  А  вот  Аристид  будет. Он любит
Спарту. И  Кимон,  которого  Аристид  теперь  всюду  продвигает,  тоже любит
Спарту.  Их  поддерживают богачи  рабовладельцы, поддерживает  аристократия,
сильная, жадная и жестокая. Что же будет с Фемистокл ом, кто в Афинах поймет
его, кто поможет ему защищать их  свободу, их афинскую демократию? Что будет
с Фемистоклом, если богачи и аристократы захватят власть?
     Фемистокл умчался к Афинам на  колеснице.  Может быть, не все сгорело в
городе. Может, на счастье, их дом  уцелел и,  как прежде,  на  воротах у них
висит замок... Ох, хоть бы крыша была над головой, своя крыша!
     Однако когда повозка, следуя за повозками и вьючными животными, идущими
впереди, покатилась  по  афинским  улицам, Архиппа  поняла,  что  надежды ее
напрасны. Города не было, были обгоревшие,  черные обломки стен, разрушенные
очаги, обуглившиеся  стволы деревьев, не  так давно  осенявших  прохладой  и
тенью жаркие улицы... Копыта лошадей мягко ступали по серому пеплу пожарища.
И над черными  развалинами города такое же черное,  разрушенное,  разоренное
святилище - Акрополь...
     Афиняне разъезжались  и расходились по  своим улицам,  по  своим домам,
которые перестали быть домами. С печальным сердцем подъехала Архиппа и к тем
развалинам, которые так недавно  были ее домом. Черепичная крыша провалилась
внутрь здания, стояла только  одна задымленная стена. Двери лежали на земле,
но на них по-прежнему висел замок. Это развеселило Архиппу.
     - Дети, смотрите, наш дом стоит на запоре!
     Мальчик прыгал по лежащим дверям  и звонко  смеялся. Но  старшие  дети,
дочери и сыновья, молча смотрели на свой разрушенный дом.
     - Мама, где же мы будем жить?
     Снова тот же вопрос: где жить?
     Фемистокл  вместе  с  Сикинном и  слугами расчищали пожарище. Увидев, в
каком смущении стоят его дети, он засмеялся:
     - Вот как! Вернулись  домой, в свой родной город, и горюют! Беритесь-ка
за работу. Как это - нет у нас дома? Видите, одна стена стоит. Пристроим еще
три, вот и будет у нас дом. А пока поживем в палатках. Как на войне.
     И сразу все ожили. Фемистокл был так счастлив, семья его  не погибла, и
город его  не  погиб, и  снова  они  на  родной  земле, что  его  настроение
передалось  всем.  Сыновья тотчас  бросились помогать ему, Архиппа принялась
налаживать  очаг,  на котором можно сварить  обед,  дочери стали развязывать
узлы, встряхивать и проветривать одеяла, покрывала, плащи...
     Архиппа, велев служанке смотреть за очагом, вышла оглядеться. Отсюда, с
их гористой улицы района Мелиты,  ей было  далеко видно. Афины снова шумели,
народ  копошился  на своих  участках.  Среди пожарищ и развалин домов  снова
повсюду  слышались  голоса  -   где-то  пели,  где-то  смеялись  или  громко
переговаривались. А кто-то плакал в голос и упрекал богов: война не проходит
без горя и без тяжелых утрат...
     - О Афина! - вздохнула Архиппа. -  Защити нас,  защити наших детей!.. И
не покидай больше своего города!
     Архиппа была убеждена, что богиня вернулась в афинский Акрополь, ведь и
она на чужбине не имеет ни силы, ни власти, чтобы помочь своему народу.
     Город восставал  из  пепла. С  каждым  днем все  приходило  в  порядок,
поднимались дома,  расчищались улицы, начинали журчать и плескаться  фонтаны
на площади и во дворах. Вскоре в Керамике задымились печи горшечников, там и
сям вставали расписные портики.  И мало-помалу устраивались  храмы Акрополя.
Но это было труднее - у афинян еще не было ни денег, ни сил.
     Фемистокл  был в плену государственных  забот  и  планов.  Восстановить
стену вокруг  Афин. Оградить стеной Пирей и  перевести сюда из Фалер стоянку
флота - здесь, в Пирее, три удобные гавани...
     За  Пирей  ему  много  пришлось  бороться.  Он убеждал  афинян, убеждал
архонтов, как  Афинам  нужен и выгоден Пирей. И главным его противником, как
всегда, был Аристид.  Это была борьба двух партий -  демократии,  к  которой
принадлежал  Фемистокл,  и  аристократии,  к  которой  принадлежал  Аристид.
Землевладельцы  во главе  с  Аристидом  по-прежнему  стояли на том,  что  не
годится уводить афинян к морю.
     - Фемистокл хочет, чтобы наш город был приспособлен к  морю, - говорили
сторонники аристократии, - но  это неправильно. Вспомните спор нашей  богини
Афины  с Посейдоном. Афина принесла народу оливу  - и  победила. Она хотела,
чтобы афиняне  занимались земледелием. Зачем  же  отрывать  нас  от  земли и
бросать на море вопреки ее воле?
     -  Не так толкуете  этот  спор,  -  возражали  сторонники  демократии и
Фемистокла.  -  Посейдон  -  конник,  покровитель  коневодства,  а значит  -
аристократии. А  богиня Афина - богиня крестьян и ремесленников, она  встала
на сторону  простого  народа.  Так  и власть  в Афинах  должна  принадлежать
простому  народу,  демосу.  И  не только  крестьянам и  ремесленникам,  но и
матросам, келевстам  - начальникам гребцов, рулевым. И  как  победила  Афина
Посейдона, так победит теперь аристократию демос!
     Фемистокл добился-таки, чтобы стена у  Пирея была построена. Руководить
постройкой стены поручили ему и Аристиду. И, как всегда, бранясь и ни в  чем
не соглашаясь между собой, они вместе строили стену.
     - Все-таки ты делаешь, Аристид, то, что задумал я, - говорил Фемистокл.
- Я решаю, а ты выполняешь.
     - Я выполняю  то, что мне поручено, - сдержанно отвечал Аристид, - хотя
вовсе не согласен с  этим делом. Ты  нарушаешь  старые обычаи,  заветы наших
древних царей. Они  приучали  афинян  жить  земледелием, а ты толкаешь их  к
морю. Ты поплатишься за это, боги не прощают тех,  кто нарушает течение дел,
положенных исстари.
     - Ну  что ж! -  Фемистокл смеялся. -  Я поплачусь.  Но народ наш станет
самой сильной  морской  державой. Этого-то и  боится Спарта, которой ты  так
привержен.
     - Да,  я  дорожу этой дружбой. Смотри,  Фемистокл, не пожалеть бы тебе,
что ты эту дружбу потерял!
     -  Да. Дружбу Спарты я потерял. Но  потерял  ее  не  ради  своей личной
выгоды, а ради славы и силы Афин.
     - Ты отнял у Афин сильного союзника, какой была Спарта.
     -  Союзник  ли  это,  если  он стремится  диктовать  свою  волю  нашему
государству? Вряд  ли! Подумай об  этом. И  если ты Справедливый,  так  будь
справедлив.
     Аристид  умолкая  первым. Пожав  плечами,  он с кротким  видом  отходил
прочь.  Однако  Фемистокла  этот  кроткий  вид  не  мог  обмануть.  За  этой
благородной  внешностью,  тихим  голосом  и  кажущейся уступчивостью таилась
железная воля.
     Но друзья не оставляли Фемистокла.
     - Эй, Фемистокл, когда построишь эту стену, что придумаешь еще?
     - Буду строить вторую стену, Эпикрат! Пусть  тогда кто-нибудь попробует
осадить Афины. У нас будет безопасный путь прямо к морю!
     Эпикрат  подошел  и сел  на большой камень, лежавший у дороги. За время
войны он несколько  постарел, но щеголеватый афинянин снова завивал  кудри и
носил яркие плащи.
     - Фемистокл, когда же ты подумаешь о подпорке?
     - О подпорке? А разве я так обветшал, что мне нужна  подпорка? О чем ты
говоришь, Эпикрат?
     - Аристид тоже еще не обветшал, но он о своей подпорке позаботился.
     Фемистокл на секунду задумался. И вдруг понял.
     - Ты говоришь о молодом Кимоне?
     - Да, Фемистокл. Как я погляжу, Аристид уступать  тебе не собирается. А
наоборот, подбирает  себе союзников. Кимон,  сын  Мильтиада, героя Марафона.
Благородный юноша. Приветливый. Щедрый. Наш народ любит таких правителей...
     - Правителей?
     - А разве не видишь ты, Фемистокл, что Аристид всюду его выдвигает? Как
только есть возможность возвысить Кимона, он тотчас предлагает его! А Кимон,
сам знаешь, влюблен в Спарту, и Спарта любит его.
     Фемистокл  задумался. Да, это так.  Он уже  давно замечает эту  дружбу.
Впрочем,  Эпикрат  прав:  это  не дружба,  это  политический  союз.  Аристид
рассчитал  правильно: Кимон  -  та  самая  счастливая  кость, которая  может
выиграть игру. Кимон  будет ему сильной поддержкой против Фемистокла, против
демократии... Афиняне и сами не  заметят,  как  Спарта снова наложит  на них
свою  тяжелую руку и снова начнет диктовать им свои желания. Если бы афиняне
понимали, как он, Фемистокл, боится этого и как  он борется за независимость
Афин, они  бы  снова  изгнали Аристида! Но Аристид - благородный,  Аристид -
справедливый,  Аристид  -  бескорыстный.   Когда  Аристида   подвергли  суду
остракизма,  один неграмотный  поселянин, не  зная  его  в  лицо,  попросил:
"Напиши  на черепке имя Аристида, я за  то, чтобы  его  изгнать", -  Аристид
поставил на черепке свое имя. И вот уже который год вспоминают об этом: "Вот
какой  он  честный!" И  не  видят  за всеми  этими прекрасными словами,  что
Аристид предает их свободу!
     -  Ничего,  Эпикрат! Я еще живой, я еще могу действовать. Но  не так-то
просто сейчас свалить  меня -  все-таки я спас Афины при Саламине, народ еще
не забыл этого.
     - Еще не  забыл. Однако я уже не раз говорил тебе, Фемистокл,  никто не
любит, чтобы напоминали о сделанных им благодеяниях. Сделал кому-то что-либо
хорошее - и забудь  об  этом. Забудь. А ты, как я  слышал, опять напомнил об
этом  на  Пниксе. В  крупных  делах  у  тебя, Фемистокл, находится множество
хитростей,  а вот  чтобы защитить себя,  у  тебя  нет даже  самой  маленькой
хитрости в запасе.  Не кричи повсюду:  "Граждане афинские, не забывайте, что
это  я спас  Афины!" А  наоборот. Тебе скажут: "Фемистокл, ведь это ты  спас
Афины!" А ты сделай удивленные глаза  и скажи: "Вот как? Когда же это  было?
Не помню, чтобы я так уж отличился!"
     Фемистокл засмеялся.
     - Эх, Эпикрат, легче советовать, чем выполнять советы!
     - Я  знаю, - вздохнул Эпикрат,  - но чем же, кроме  советов, я еще могу
помочь тебе?
     - Ничего, ничего! - стараясь ободрить и себя и друга, сказал Фемистокл.
- Работать надо, работать. Вот укрепим Пирей, привяжем его к городу...
     - А говорят, что ты город привязал к Пирею!
     -  Тем  лучше.  Я бы переселил  город к Пирею, будь моя  воля. Портовый
город Афины! Морская торговля! Богато жили бы афиняне.
     Но тут Эпикрат поднял руку, прося замолчать.
     -  Нет уж, Фемистокл. А как  же мы будем жить без  нашего Акрополя, без
Пникса? Без агоры? Нет, нет, не трогай Афины
     Вечерняя  тьма  остановила  работы.  Фемистокл довез в  своей колеснице
Эпикрата  до его дома и сам отправился в Мелиту. Оставив возницу пробираться
по гористым улицам, он поднялся  к дому крутой узкой тропинкой; Архиппа, как
в прежние времена, ждала его на пороге.
     - Архиппа...
     - Да, да, Фемистокл. Жду, конечно.
     - Но стоит ли? Ведь я теперь не с пирушки иду домой...
     - Неужели  ты  Фемистокл,  хочешь  лишить  меня  этой  радости?  Выйти,
постоять, прислушаться... А потом вдруг услышать твои  шаги... Неужели ты не
понимаешь? Сколько сейчас  женщин в  Афинах,  которые вот так  же  хотели бы
выйти на порог и прислушаться и услышать шаги своего мужа! Но они их никогда
не услышат...
     - Понимаю, Архиппа, понимаю!
     В  новом  доме еще  было много чуждых запахов - запах  глины,  извести,
кирпича...  И приятный запах свежего  дерева - Фемистокл мог  позволить себе
такую роскошь: сделать деревянные двери!  Но дымок очага  уже тронул беленые
стены, и теплое  дыхание его обживало дом. Стол,  как и прежде, в спокойные,
мирные времена,  стоял накрытый к ужину. И Фемистокл,  огрубевший на  войне,
загоревший   на  работах,   смирившийся  с  лагерной   жизнью  в   палатках,
почувствовал,  что может  сейчас  заплакать от счастья.  У него  снова  есть
теплое гнездо, полное детей. И с ним Архиппа, охраняющая его очаг.
     - А здесь был Тимокреонт, - сказала Архиппа за ужином, - хотел говорить
с тобой.
     - Опять!
     - Да. И придет завтра.
     - Получит тот же ответ.
     - Это опасный человек, Фемистокл. Он  ведь писатель, поэт.  Только боги
знают, что он может сочинить про тебя!
     - И все-таки, клянусь Зевсом, он получит тот же ответ, что бы он там ни
сочинил. И  больше  не говори  мне об  этом человеке,  Архиппа, я  хочу быть
сегодня только с тобой. Как вы тут жили без меня? Как дети?
     Как  дети!  Это  тот самый  вопрос,  отвечая  на который  Архиппа может
говорить и рассказывать хоть до утра...
     А  утром  к  Фемистоклу  явился  Тимокреонт,  поэт  с  острова  Родоса,
аристократ.  Уже  с  первого  его  взгляда  Фемистокл  понял,  что предстоит
неприятный разговор.
     Тимокреонт вежливо приветствовал Фемистокла,  но под  этой  вежливостью
явно сквозила ирония.
     -  Пусть  будет  взыскан  богами  твой  дом,  мой  проксен  [<i>Проксен  -
гостеприимец,   связанный  с  человеком   из   другого   государства   узами
гостеприимства; обязан принимать его у себя и защищать его интересы.</i>]. Давно
хочу  поговорить  с  тобой,  но  ты  без конца строишь  стены.  От  кого  ты
отгораживаешь Афины? Ведь перс уже далеко и возвращаться не собирается!
     Фемистокл велел  подать  вина. Слуга поставил  на стол кувшин с вином и
кувшин  с   водой,  принес  блюдо  винограда;  крупные  влажные  виноградины
светились насквозь, будто налитые желтым медом.
     -  Так  я все  о  том же, Фемистокл,  - начал  Тимокреонт  и, сморщась,
пригубил  чашу, словно не вино ему подали, а уксус. - Почему ты все-таки так
бесчестно поступил со мной?
     - Бесчестно?
     - А  как же? Ты был  моим проксеном. Не обязан ли  ты заботиться о моем
благополучии?
     - Как видишь, я забочусь. Вот мой дом, вот мой стол. Живи как дома.
     - Я хочу жить дома, а не как дома. Я уже в свое время приходил к тебе и
просил. Ты отверг мою просьбу. Как ты мог это сделать, Фемистокл?
     - Ты просил! Но  как же ты не понял, Тимокреонт, что я не мог выполнить
твою просьбу! Ты просил сразу после Саламина, когда  я... Ну, в общем, после
нашей победы ты просил повернуть корабли на Родос...
     - Да. Повернуть корабли на Родос, завоевать Родос, прогнать  демократов
и вернуть меня на родину, откуда  демократы меня изгнали. Да. И теперь я эту
просьбу повторяю.
     -  И  теперь,  Тимокреонт,  я  повторю то,  что  ответил тебе тогда:  я
демократ и демократию свергать не стану ради того, чтобы вернуть  на  родину
аристократа.
     - Но ты  мой личный гостеприимец, Фемистокл. Ты обязан был восстановить
ради меня аристократию на Родосе!
     - Для меня интересы  демократии  выше личных отношений.  А  завоевывать
Родос... Зачем? Да и война тогда была направлена в другую сторону, я не имел
права нарушать план стратегов. Но об этом - все!..
     - Все!
     - Да. Все.
     -  Сколько же тебе  заплатили те, кого ты все-таки  вернул на родину? Я
заплачу столько же.
     -  Я  ни  с  кого  не  брал  денег,  Тимокреонт.  Не повторяй  клевету,
возводимую на меня людьми, которым не нравятся мои дела в государстве.
     -  Не нравятся?.. - Тимокреонт  ядовито усмехнулся.  - Да, пожалуй,  ты
прав: не нравятся. Никому не нравится, что ты  подтаскиваешь Афины к Пирею и
что простолюдины, становясь моряками, начинают мнить себя очень влиятельными
людьми.
     - Не  только мнить. Они действительно становятся влиятельными людьми. И
им это нравится.
     - Никому не нравится, - продолжал Тимокреонт, не слушая возражений, что
ты собираешь деньги с островов и кладешь их в свой карман.
     Фемистокл вскочил, он больше не мог владеть собой.
     -  Я кладу  их  в свой  карман?  Пусть  тот,  кто сказал это, проглотит
собственный язык!
     Тимокреонт, увидев,  что рука Фемистокла  хватается  за  меч,  поспешил
поправиться:
     - Но разве ты не собираешь деньги с островов?
     -  Да,  собираю,  -  стараясь  подавить  бешеное  раздражение,  ответил
Фемистокл, - но я собираю дань.  Понимаешь ты  это? Собираю ту дань, которую
они платили  персам,  изменив нам.  И  не в свой карман - я их кладу в общую
казну наших союзников. И это наше право, право афинян, брать дань с тех, кто
изменил своей метрополии и воевал вместе с персами против нас!
     Тимокреонт замолчал,  отодвинув  почти  полную чашу.  Фемистокл тоже не
начинал разговора, лицо его полыхало, глаза сверкали негодованием, ему нечем
было дышать. Столько клеветы! И какое опасное оружие - клевета! Не от  этого
ли оружия придется ему погибнуть?
     - Так, значит, с этим вопросом все? - зловеще спросил Тимокреонт.
     - Да, все, - жестко, не глядя, на него, ответил Фемистокл.
     Тимокреонт встал.
     - Ну что ж, пойду. Но ты еще услышишь обо мне.
     Он  вышел с недоброй усмешкой.  Фемистокл не поднялся,  чтобы проводить
гостя.  Он угрюмо сидел,  подпершись рукой  и глядя куда-то вниз, в мощенный
белой галькой пол. Архиппа тихо подошла к нему:
     -  Прости, Фемистокл,  но  я все слышала.  Не  огорчайся. Клевета живет
недолго, ее разносит ветром, как собачий лай.
     Ни Архиппа, ни Фемистокл не  знали тогда,  что эта клевета, повторенная
историками, на все века очернит его доброе имя.

        ВРЕМЕНА МЕНЯЮТСЯ

     Пилагоры [<i>Пилагоры - делегаты  на совещании амфиктионов. Амфиктиония  -
союз  греческих  городов-государств.</i>]  сели  на  коней,  путь  предстоял  не
близкий. Кони осторожно ступали по немощеным афинским улицам.
     Фемистокл весело посматривал по сторонам.
     -  Всего  два года прошло  после нашествия  персов, -  сказал  он своим
спутникам,  - а город уже  встал из пепла.  И  стена городская стоит. Теперь
соединить бы город стенами с Пиреем - мы были бы неодолимы!
     - Очень длинные пришлось  бы  строить  стены - возразил пилагор Лисикл,
человек важного вида, но недалекого ума. - Пирей далеко.
     -  Да, да,  -  кивая лысой головой,  повторил  пилагор Толмей. Он  имел
удобную привычку соглашаться со всеми, кто бы и что бы ни говорил.
     - Ради могущества Афин можно потрудиться. Тогда нам  была бы не страшна
никакая осада - ни  чужеземных  войск, ни  своих  соседей... Но что  это там
толпится народ?
     Они выехали на площадь. Народ собрался, любуясь новым портиком, который
поставили  совсем недавно. Портик был  красив: с одной стороны  колоннада, с
другой - стена, украшенная яркой живописью.
     Фемистокла узнали,
     - Привет, Фемистокл!
     - Да хранят тебя боги, Фемистокл!
     Фемистокл, занятый постройкой стен в  Пирее, уже  многого не видит, что
происходит в Афинах.
     - Кто  же расписал так прекрасно этот портик? - спросил  он,  придержав
коня.
     - Наш художник Полигнот.
     - Прекрасный художник. Но  почему  вы пересмеиваетесь, друзья? Я сказал
что-нибудь не так? Но ведь я,  вы знаете,  не  обучен искусствам, может, я и
ошибаюсь...
     -  Ты  не ошибаешься, Фемистокл.  Полигнот -  знаменитый  художник.  Но
посмотри, кого он изобразил!
     -  Кого?  Приама, царя Трои, как я понимаю, и дочь  его Лаодику...  Или
нет?
     - Это так. Но  взгляни  получше. На кого  похожа Лаодика? Это же сестра
Кимона, Фемистокл! Это же Альпиника!
     Фемистокл пригляделся.  Да,  конечно,  это  Альпиника.  Он усмехнулся и
тронул  коня.  Душа его сразу омрачилась. Кимон, всюду Кимон. Кимон, который
не стесняется заявлять,  что  он любит  Спарту, что он богатства не ценит, а
хочет жить  лишь так, как живут спартанцы - простой,  умеренной жизнью.  Как
будто в Афинах это не дозволено - жить умеренной жизнью!  А давно ли об этом
самом  Кимоне, сыне Мильтиада, шла скандальная  слава о его распущенности, о
его пьяных пирах?  Теперь же оказывается, что он только  и стремится к жизни
со спартанским укладом!
     "Вижу руку Аристида, ведущую этого юношу, -  думал Фемистокл. - Аристид
действительно  нашел опору себе  для утверждения  в нашей стране  олигархов.
Кимон из знатной семьи. Кимон - сын героя при Марафоне. Кимон молод, красив,
приветлив... А Фемистокл  суров  и нетерпелив.  Когда  строили  стену вокруг
города, сколько было слез, сколько нареканий - там велел разрушить дом,  там
потревожил могилы...  Его просят, плачут,  а  он,  грубый человек,  гонит их
прочь и делает, что задумал! Слышал, слышал я  все это.  Но как это люди  не
понимают, что  Фемистокл со своей грубостью оберегает Афины  от спартанского
владычества,  а вежливый Аристид, теперь уже с помощью  Кимона, тащит  Афины
под спартанское ярмо!.."
     Выехав из города, пилагоры направились в сторону Фермопил.
     Был пасмурный день. Море неприветливо шумело, забрасывая пеной песчаный
берег.  Печальные воспоминания против  воли угнетали путников -  может быть,
потревоженные души погибших  здесь от руки  врага эллинов шли  сейчас рядом,
заклиная не забывать о них...
     Стемнело,  когда пилагоры  ступили  на  ту  узкую дорогу,  где  шумели,
свергаясь  со скал, горячие ручьи.  Серый туман  испарений  стоял над  ними,
мешаясь с вечерней тьмой. Вот и стена, старая стена, преграждающая дорогу, у
которой  сражался  Леонид.  Вот  и могильные  плиты,  поставленные  погибшим
героям.
     Пилагоры спешились. Фемистокл достал  вина  из походной сумы и совершил
возлияние на  могилах.  Надписи, сделанные на каменных плитах,  пропадали  в
темноте,  но афиняне знали их и  без  того,  чтобы  разбирать высеченные  на
камнях строки. Вот могила эллинов -  союзников... Вот  могила  Мегистия... А
вот могила  Леонида,  царя  спартанского.  Спартанцы поставили  льва на  его
могиле. И сделали надпись:

     Путник, скажи в Лакедемоне,
     Что, их законам верны, здесь мы костьми полегли.

     Пилагоры сели  на  коней.  В ущелье становилось  все  темнее.  Пришлось
остановиться   на  ночь,  раскинуть  палатки  и  развести  костры.  Разговор
возвратился к войне, к персам, к Леониду.
     -  Спарта  блистательно  показала  себя  в  этой  войне,  -  тоном,  не
допускающим возражений, сказал пилагор Лисикл. - Спарта дала столько героев!
     - Да, да, - тотчас подхватил Толмей, - Спарта победила персов! Павсаний
разбил  Мардония при Пла-теях, Леотихид  разбил  персов  при Микале,  Леонид
погиб славной смертью героя...
     Фемистокл с укором посмотрел на них.
     - Все Спарта да Спарта! -  сказал он. - Ах, друзья мои!  А  вот  Афины,
оказывается,  не сделали  ничего достойного славы!  Горько  мне говорить  об
этом,  но  уже  забыто,  что  победу  в  большей  мере  обеспечили  афинские
корабли...
     - Это так! Это так! - отозвался Толмей.
     -  Уже забыты все ошибки спартанских  военачальников, а ошибки  были! -
продолжал  Фемистокл. - И никто не  задумывается над  тем,  что  Спарте было
отдано  все  высшее  командование!  Но  неужели   Еврибиад  победил  бы  при
Артемисии, не имея нашего флота? И разве спартанцы без нас отразили бы врага
при Саламине?
     - Да, это так! - кивал головой Толмей.
     - И никто не вспомнит, что афиняне во время этой тяжкой войны превзошли
всех   своим  самопожертвованием,   своим  всенародным  подвигом,  решившись
оставить город,  и  что  пострадали они в этой войне больше всех!.. А теперь
Спарта  по-прежнему  руководит в Элладе! И вы, афиняне, миритесь с этим,  да
еще и восторгаетесь этим!
     Ты, пожалуй, прав, Фемистокл, - согласился наконец и Лисикл, - но когда
слышишь  каждый день - то  Аристид  выступает, то  Кимон,  и все о доблестях
Спарты, то, конечно... сбиваешься...
     - Да, да, сбиваешься, - повторил и Толмей.
     "Что за  пилагоров  мне  дали?  -  с досадой подумал  Фемистокл. -  Или
Аристид заранее позаботился послать поддержку спартанцам?"
     Рано  утром снова  тронулись  в путь. Фермопильский  проход расширился,
горы  отступили.  Путники  выехали  на  равнину. В  дымке  туманного  солнца
показались  стены  города  Трахина.  Пилагоры  свернули  в сторону к  храму,
стоявшему недалеко  от города.  На  каменных  скамьях,  стоявших на  участке
святилища,  еще  лежала  плотная  светлая  роса.  Здесь,  под   сенью  бога,
собирались на Совет амфиктионы, посланцы эллинских государств.
     Народу  собралось много, эллины дорожили Союзом  амфиктионии. Обсуждали
важные государственные  вопросы,  обсуждали  их бурно, однако  к  соглашению
приходили.  Казалось,  что так и закончится  мирно  и  доброжелательно  этот
всеэллинский Совет.
     Но тут выступил посол Спарты:
     -  Мы,  правители Спарты, считаем,  что  надо  обсудить и  пересмотреть
состав  амфиктионов.  Мы  вынесли  тяжелую  войну  и, отразив врага,  спасли
Элладу.  Но  здесь  присутствуют  пилагоры  многих  государств,  которые  не
принимали участия  в  войне.  А есть  и  такие, которые  помогали  персам  и
сражались против нас. Это Аргос, Фивы, Фессалия...
     Фемистокл насторожился. Куда это клонит спартанец?
     -  Так  вот, мы,  правители  Спарты, считаем что эти  государства  надо
исключить из Союза амфиктионов, и это будет справедливо.
     Сначала наступила внезапная тишина, потом поднялся шум:
     - Правильно! Мы воевали! Мы принесли много жертв!
     - Но вы не можете исключить эллинские города из Союза эллинов!
     - Не война определяет наше присутствие здесь, в Союзе амфиктионов!
     Неизвестно, чем кончился бы этот шумный спор, но слово взял Фемистокл:
     -  Если  исключить  из  Союза  такие  крупные  государства,  как Аргос,
Фессалия, Фивы и многие другие, которые не были нашими союзниками  в войне с
персами, то Союз будет состоять из двух или трех крупных государств. А такое
положение будет  гибельным  для Эллады!..  Я  то  знаю, чего  вы  хотите,  -
обратился он к спартанцам. - Если исключить все эти государства из Союза, то
каждый раз, на  любом Совете, вы, спартанцы будете побеждать при голосовании
большинством  голосов,  как  это и было  при раздаче  наград после  войны  и
победы.  Тогда  все  дела  Эллады будут  решаться  лишь  так,  как  вы  того
пожелаете. Но этого не будет, потому что это несправедливо!
     Пилагоры согласились с Фемистоклом и отклонила предложение Спарты.
     Благодарные  аргосцы, фиванцы,  фессалийцы провожали  Фемистокла домой.
Особенно благодарили его аргосцы, ненавидевшие Спарту.
     Фемистокл еще раз победил спартанцев. И еще раз навлек на себя их гнев.
     Спартанские пилагоры угрюмо переговаривались между собой:
     - Нас не учили риторике. А у афинян длинные языки!
     - Надо избавиться от этого человека. Он мешает нам во всех наших делах!
     - Вся  надежда  на  Аристида.  Аристиду надо  занять  в  Афинах  высшую
должность...
     - Не забывайте о Кимоне. Кимон - наш друг.
     -  Это  так,  Аристид  и  Кимон  будут  править  Афинами.  Наши,  эфоры
позаботятся об этом. И тогда слово Спарты будет законом для всей Эллады.
     Фемистокл торжествовал победу над Спартой. Но  умевший провидеть судьбы
государства, он  не умел предвидеть своей собственной судьбы.  А  звезда его
славы  уже шла  под уклон. Влияние  Спарты  на  афинян  тайно  подрывало его
авторитет  и  возвышало авторитет  Аристида  и  его молодого  друга  Кимона.
Времена менялись. Аристократы брали верх.
     Аристид  сделал  уступку,  провел  закон,  по которому  ремесленники  и
земледельцы  получили политические права наравне с высшими сословиями и даже
почетное право быть избранными на должность архонта! И уже  имя  Аристида  в
Афинах  стало самым  любимым,  самым  уважаемым.  Он  умел угодить всем  - и
богатым людям, обедневшим во время войны, а значит, потерявшим многие права,
и беднякам, которым он дал теперь эти права. И никто не вспомнил, получая от
Аристида благодеяния, что все это уже подготовил для афинян Фемистокл.
     Аристид, всегда спокойный, ласковый и приветливый, не вступал теперь на
Пниксе в споры или в перебранку с Фемистоклом. Но он старательно готовил ему
замену, воспитывая и обучая молодого  Кимона искусству  властвовать, покоряя
умы и сердца людей.
     -  Если  ты  хочешь,  Кимон,  нравиться   афинянам,  будь  доступным  и
сговорчивым. Ты глава  знатного  рода,  ты богат. Так  помни  старые  заветы
аристократии -  накорми бедных родственников, открой сады и огороды для тех,
у кого  их  нет,  пусть  придут и  возьмут какую-нибудь  луковицу или  пучок
редиски,  ты не обеднеешь. Накормишь человека, дашь ему незатейливый обед, а
он  за тебя в  нужную минуту проголосует. А  это  поважнее, чем луковица или
пучок редиски!
     И вот уже шла слава о щедрости Кимона. Он приказал каждый день готовить
обед -  не  слишком обильный! - для  тех, кто  придет и попросит поесть.  Он
распорядился  снять изгороди со своих садов и  огородов - пусть  приходят  и
берут что хотят из плодов...
     В  доме  Кимона  часто  собирались  гости,  друзья,  приятели и  просто
знакомые.  Легкая беседа, ласковое обхождение, хорошее вино... Вот и сегодня
у него полно гостей в доме, беседа течет, как река, полная меда.
     - Кимон, не забывай о том, что твой отец Мильтиад, герой Марафона. Надо
и тебе совершить что-нибудь великое!
     - Да, Кимон. Мы видели, как ты храбро сражался с персами. Суждения твои
зрелы, хотя ты и молод. Тебе надо нести какую-нибудь общественную службу. Не
все же отдавать в руки Фемистокла!
     -  Да,  да! Не все  же Фемистоклу возвышать  до чрезмерности  моряков и
горшечников!
     - Его грубость уже надоела.
     - А его самохвальство? Мы все время должны выслушивать, сколько благ он
доставил Афинам! Право, это становится утомительным!
     -  Да,  я хотел  бы занять какой-нибудь государственный пост, -  сказал
Кимон. - Персы еще сидят на Стримоне, на фракийском  берегу. Если бы афиняне
мне доверили...
     - Афиняне доверят!
     - Каких еще правителей нам надо, если отвергать Кимона?
     Снова вспыхнул костром хор похвал Кимону, щедрому, доброму, знатному  и
богатому Кимону,  который не жалеет своих богатств  для бедных и к  которому
каждый может прийти за помощью, за советом, за содействием.
     -  Послушайте мои новые стихи в честь нашего гостеприимного хозяина!  -
возгласил поэт Иона.
     Иона  прочитал стихи, восхваляющие Кимона. Кимон,  потупив свой голубой
взор, принял смущенный вид:
     - Стою ли я таких похвал?
     Гости заверили, что стоит. Еще и не таких похвал стоит.
     С места поднялся поэт Меланфий:
     - Разреши, Кимон, и мне прочитать то, что написал я сегодня ночью.
     -  Я  переложил эти  стихи  на музыку,  -  сказал  один  из музыкантов,
постоянно обитавших в просторном доме Кимона.
     Так и длился пир, среди стихов, похвал, музыки, полный веселья...
     Немного времени  понадобилось  Кимону,  чтобы занять  в  Афинах  видное
место.  С  помощью  Аристида  и  Спарты  он  стал  получать  государственные
должности. Потом, назначенный стратегом, вывел афинские корабли к фракийским
берегам, где  еще сидели  на  Стримоне, в городе  Эйно, персы.  Кимон разбил
персов  и  запер  их в городе. Бут, наместник  персидского  царя,  не  желая
сдаваться, поджег город и сгорел в нем сам. Кимон взял этот сгоревший  город
и  отдал  афинянам. Это было красивое  место  на берегу  реки  и плодородная
земля.
     - Кимон! Кимон!
     Клики  приветствий  встретили  Кимона  в  Афинах.  И,  наградив  особой
милостью, ему разрешили поставить на площади гермы - четырехгранные каменные
столбы с головой Гермеса.
     Кимон  поставил три герма  и на каждом сделал  надписи. На первом  было
написано:

     Были поистине твердыми духом и те, кои персов
     Там, где, минув Эион, воды Стримона текут,
     Голод, с огненным, страшным Ареем вместе приведши,
     Прежде других смогли всякой надежды лишить.
     [<i>Арей - бог войны.</i>]

     На втором Кимон написал так:

     Это афиняне дали своим полководцам в награду
     За добродетели их и за благие дела.
     Герма же этого вид усилит в потомке желанье,
     Кинувшись доблестно в бой, общее дело спасать.

     На третьем он сделал еще более пышную надпись:

     Некогда царь Манесфей отсюда с Атридами купно
     Войско к троянской земле, трижды священной, повел.
     Был он, как молвил Гомер, среди крепкооборонных данайцев
     Славен искусством своим войско построить на бой.
     Вот почему и теперь пристало афинянам зваться
     Лучшими в деле войны, славными духом своим.

     Фемистокл, увидев эти  гермы, был поражен. Такая  великая честь Кимону!
Когда же это  было,  чтобы  так  щедро афиняне  чествовали  человека?  Когда
Мильтиад после Марафонской победы хотел получить венок  из оливковых ветвей,
афиняне возмутились.  Тогда  на Народном  собрании  выступил  некий Сохор из
Декелей и так ответил Мильтиаду:
     - Когда  ты, Мильтиад,  в  одиночку  побьешь  варваров, тогда  и требуй
почестей для себя одного!
     И народу эти слова понравились!
     Однако когда Павсаний после  своей победы под Платеями написал свое имя
на  треножнике, поставленном в храме, имя его  стерли,  а написали  названия
городов, сражавшихся там!
     А он, Фемистокл, за все заслуги, за все, что он сделал для Эллады,  - а
он ни  много ни  мало  всего  лишь  спас Элладу  от персов!  - когда получал
Фемистокл  от  афинян подобную  честь? Никогда! И  сознание  этого наполняло
горечью его душу.
     "Не  требуй благодарности  за благодеяния,  принесенные  людям,  -  это
невеликодушно.  Не требуй и не проси любви - никто не может дать этого ни по
требованию, ни по просьбе. Не напоминай о своих заслугах - это унижает тебя"
- сколько раз он слышал эти слова от своих друзей!
     Фемистокл  понимал,  что  они  правы. И все таки  на одном из  Народных
собраний, когда афиняне не захотели слушать его, он  не  удержался, чтобы не
упрекнуть их:
     - Что же, разве устали вы получать благодеяния из моих рук?..
     Ему  ответили  недовольным гулом, и  он сошел с  трибуны, прерванный на
полуслове.
     "Как  же  так? - думал  Фемистокл, уходя  с  Собрания. - Уже  никто  не
поддерживает меня... А ведь я хочу только одного - возвеличения Афин".
     Замыслы у него  были большие. Прежде всего надо  ослабить  Спарту. Надо
"поднять восстание  илотов  и уничтожить правление аристократии.  Вот путь к
могуществу афинян!
     Но его уже не  хотят  слушать. Опять война...  Опять раздоры...  А речи
Аристида, призывавшие  к  сближению со  Спартой,  сулили  мир и спокойствие.
Подвиги Кимона  на  море, который  нападал на азиатские  берега  и воевал  с
персами уже не со щитом, а с мечом - не защищаясь, а нападая,  - его  смелые
деяния  восхищали  афинян...  Партия  Аристида  и  Кимона,  партия  союза  с
аристократической Спартой, побеждала народную партию Фемистокла.
     Дал о себе знать и поэт Тимокреонт. Он написал песню, которую распевали
на пирах у Кимона, у его друзей и с удовольствием повторяли в Спарте:

     Хвалишь ты верно Павсания, иль одобряешь Ксантиппа,
     Иль, может быть, Леотихида, -
     Я же пою Аристида. Средь многих пришедших
     К нам из священных Афин лишь он был один наилучший.
     А Фемистокла совсем ненавидит Лето:
     Лжец он, обидчик, предатель,
     Гостеприимцу Тимокреонту
     Денег ради презренных
     Не дал вернуться в родной Иалис на Родосе.
     [<i>Лето - мать Аполлона и Артемиды, ненавидящая ложь.</i>]
     [<i>Из "Фемистокла" Плутарха.</i>]

     Вскоре на помощь "лучшим людям" пришла новая клевета:
     "Фемистокл продался  персам! Он берет  у персов  деньги,  он  замышляет
измену!"
     И герой Саламина вынужден был предстать перед судом.
     Брал ли  у  персов деньги?  Нет, не брал. Замышлял  ли измену? Нет,  не
замышлял. А разве не получал писем от Павсания, сына Клеомброта, того самого
Павсания, что был  стратегом  при Платеях, а нынче стал  тираном в Византии?
Да, получил письмо  от  Павсания, сына Клеомброта. В этом письме - вот оно -
Павсаний  уговаривает  Фемистокла перейти  к  персам. Но  если бы  Фемистокл
задумывал перейти к персам, разве пришлось  бы Павсанию уговаривать его? Это
письмо Павсания как раз и доказывает невиновность Фемистокла!
     Суд  кончился ничем,  Фемистокла  оправдали.  И  потом  даже  с почетом
проводили его домой.
     Но разве это загладило нанесенное оскорбление?
     В  этот  вечер друзья  долго сидели у очага  в  его  мегароне.  Все уже
потерявшие блеск молодости, с проседью в кудрях,  с паутинкой морщин у глаз,
они не шумели, как прежде, но разговаривали тихо, и слова их  звучали  между
паузами раздумья.
     -  Тьфу  на  этого  Павсания! - сказал Евтихид, когда-то  румяный,  как
девушка, и златокудрый, как бог. - Зачем ты показал его письмо?
     - Письмо оправдало меня, Евтихид.
     -  Сегодня оправдало,  - сказал Эпикрат, -  но спартанцы его содержание
забудут, а то, что Павсаний обращался к тебе, запомнят.
     - Я еще не побежден. И  еще неизвестно, кто победит, клянусь  Зевсом! Я
знаю, как справиться со Спартой.
     - Один  ты ничего не  сделаешь, Фемистокл.  А кто поможет тебе? Аристид
умен, он дал многие права простому люду.
     - Но ведь это же я подготовил дело! А благодарность - ему?
     - Фемистокл, забудь ты обо всем, что сделал  и чего не сделал, - сказал
Евтихид. - Тьфу на все эти дела!
     Угли тихо потрескивали в очаге. Янтарно светилось вино в чашах. Отсветы
пламени, то вспыхивали, то гасли на беленых стенах.
     - Если  бы Павсаний вел себя умнее и не ушел  с войском  в Византии,  -
сказал Фемистокл, - он мог бы оказать мне большую помощь.
     - Я не понимаю тебя, - сказал Эпикрат.
     - Спартанцы сейчас дрожат, боятся, что  илоты поднимут восстание. А это
рано  или поздно  так и  случится,  потому  что жизнь их  невыносима.  Мы  с
Павсанием  могли бы  помочь  илотам,  и  тогда,  клянусь  Зевсом, спартанцам
хватило бы своих  забот  и  некогда  было бы вмешиваться в афинские  дела  и
подводить под суд Фемистокла! Но Павсаний... Эх!.. Ушел.
     - А ты  уверен, Фемистокл,  -  сказал Эпикрат,  - что Павсаний только и
думает о том, чтобы оказать  помощь илотам? Судя  по тому, как он самовольно
ведет себя в Византии, Павсаний думает не об илотах,  а о себе. Похоже,  что
он хочет захватить власть в Спарте.
     Фемистокл задумался.
     - Пожалуй, ты прав...
     - Но если я прав, то годится ли тебе такой союзник, Фемистокл?
     - Да,  -  в раздумье  сказал Фемистокл,  - захватив Спарту, он протянет
руку и к Афинам...
     - Тьфу  на  Павсания, Фемистокл! -  в сердцах закричал Евтихид. - Лучше
вели  принести нам еще вина. А  что  касается Павсания, то пусть о нем болит
голова у спартанских эфоров. Я бы себе такого  союзника не хотел. Да  и тебе
тоже!

        ЧАСТЬ ВТОРАЯ

        ПАВСАНИЙ, СЫН КЛЕОМБРОТА

     А у спартанских эфоров уже давно из-за Павсания "болела голова". Старые
властители недоумевали: как  могло случиться,  что Павсаний, сын Клеомброта,
герой битвы при  Платеях, человек чистой спартанской крови, вдруг забыл все,
чему его учили в детстве и в юности, отверг все законы божественного Ликурга
[<i>Ликург -  в  греческой мифологии законодатель  Спарты.</i>], и стал изменником?
Этого  еще   не   бывало.  Так   опозорить  свое  славное   отечество,  свой
могущественный город Спарту!
     Эфоры сидели в мрачном раздумье. Говорили мало и  еще более  лаконично,
чем всегда.  Им было известно,  что делал Павсаний  в Византии,  когда после
победы  под Платеями он отнял у персов этот  город. Павсаний стал  настоящим
тираном: он надменно диктовал  эллинам-союзникам свою волю,  был  нестерпимо
груб и раздражителен,  он обращался с ними, как с  рабами. Союзники-ионийцы,
которые недавно освободились от персов, не желая терпеть новое рабство, ушли
от  Павсания  и попросили  Аристида  и  Кимона принять  их  войско  под свое
командование. Другие эллины-союзники сделали то же самое. Кимон, как всегда,
ласковый и любезный, принял их. У Павсания остались только пелопоннесцы.
     И  вот  он, Павсаний,  нынче здесь, в  Спарте, эфоры потребовали  его к
ответу. Павсаний  явился из Византия  на суд эфоров. С  надменной осанкой, с
ироническим выражением лица, он вошел и непринужденно занял свое место.
     - Мы обвиняем тебя в том,  Павсаний, что  та держал себя недостойно. Ты
потерял союзников Спарты из-за своей грубости. Союзников, которые нам нужны!
     - Меня не учили  болтать  языком и кланяться. Меня учили воевать, и эту
науку Спарты я оправдал с честью.
     - Но по  твоей  вине наши  союзники перешли к  афинянам. Тебе  доверили
высшее командование, а ты не оправдал нашего доверия.
     - Я победил под Платеями. Я взял Кипр. Я осадил и взял Византии.  Этого
мало, чтобы оправдать доверие?
     Эфоры   переглядывались,   опускали  глаза.  Они  терялись   перед  его
резкостью. Они видели, что он больше не боится их и не считается с ними. Вот
что значит выпустить человека из  Спарты в  мир, где предаются недозволенной
вольности, где не признают спартанских законов!..
     - Ты  больше не вернешься  в  Византии, Павсаний, сын Клеомброта.  Тебе
нельзя доверять власть.
     Павсаний на это лишь усмехнулся и пожал плечами.  Эфоры больше не стали
разговаривать с ним.
     Павсаний  остался в Спарте. Вместо  него  в  Византии командиром  флота
отправился военачальник Доркий.  Эфоры провожали его суровыми  напутствиями:
пусть Доркий, истый спартанец, восстановит в Византии славу и власть Спарты.
Ему дали в помощь несколько знатных  спартанцев и небольшое войско, большого
отряда отпустить из Спарты уже нельзя - их, спартанцев, и так  остается мало
среди грозящего восстанием Лакедемона.
     Павсаний остался в Спарте. Но спартанец ли это? Живет как хочет. Делает
что хочет. Ездит на охоту с друзьями, которых привез из Византия. Устраивает
пиры и, говорят, пьет, как скиф, неразбавленное вино!
     Сначала эфоры требовали, чтобы он соблюдал обычаи Спарты. Вот наступает
вечер, вершины Тайгета  полыхают закатным огнем.  Время обеда, запах горячей
черной кровяной похлебки зовет к столу. Рабы ставят на длинный дощатый  стол
котлы,  раскладывают тонкие  желтые  лепешки,  которые  служат  тарелками...
Спартанцы  собираются  в  свои  общественные  столовые,  в  каждой  столовой
пятнадцать человек.
     - Но где Павсаний? Он забыл час обеда?
     - Пусть слуга сходит за ним.
     Слуга  вернулся смущенный  - Павсания нет дома. Он еще не возвратился с
охоты.
     А  Павсаний, закрывшись  в своем мегароне, в это время поднимал чашу  с
хорошим, крепким  вином.  Вокруг него возлежали его близкие друзья. Веселье,
смех,  шутки... Иногда  кто-то  из  византийцев  начинал  читать  стихи,  но
Павсаний не слушал стихов, он не понимал поэзии.
     -  Чтобы я пошел жрать их черную похлебку, - говорил Павсаний, разрезая
нежное мясо, сдобренное пряностями, - да еще  запивать кислой водой, которую
они называют вином!..
     - Подожди, Павсаний, достанется тебе от стариков!
     - Мне? От стариков? Но они же меня оправдали...
     - А в Византий тебя не пустили!
     - Ну и не надо. Я туда вернусь и без их разрешения. Неужели я буду жить
в этой тюрьме?  Этого нельзя, того нельзя. Военный лагерь хорош  на войне, а
не в мирное время. Они  дождутся, эти старики со своими ликурговыми  цепями:
рано  или поздно  илоты восстанут.  И  если понадобится,  я, клянусь Зевсом,
помогу им!
     - Павсаний, ради богов, замолчи!
     -  А  чего  мне бояться?  Разве  вы сикофанты  [<i>Сикофанты - доносчики.</i>]
какие-нибудь,  что  пойдете  и донесете на  меня? Я  почти  семь лет  правил
Византием - ох, как пролетели годы! Когда они пролетели?
     - Когда жизнь легка, время летит на крыльях.
     - Не потому, что легка. Жизнь правителей не бывает легкой. Но я там жил
на свободе, я там жил как человек, своей рукой добывший свободу! А здесь? Да
мне здесь нечем дышать!
     -  Не обижал  бы ты союзников, так  и до сих  пор  жил бы  в  Византие,
старики тебя не отозвали бы.
     - Они  мне  надоели,  эти союзники! А  что касается стариков, то, может
быть, еще не  они меня, а  я их буду судить.  Вот  поднимем мы с Фемистоклом
илотов - тогда посмотрим!
     - Э, нет, Павсаний! Фемистокл тебе не поможет. Его сила уже кончилась и
слава идет на закат... Кто теперь слушает Фемистокла? Теперь  только Аристид
да Аристид! Да еще Кимон!
     - Кстати, этот Кимон погнал свои корабли к Византию, - сказал кто-то из
гостей, - как бы он не занял там твое место, Павсаний, - место правителя!
     - Кимон? К Византию? - Павсаний внезапно  отрезвел. - Но разве Кимон, а
не я завоевал Византий? Но подождите,  друзья, у меня есть отличный замысел.
Я  уже  писал Фемистоклу...  Он не  ответил.  Но и  не  возразил. И если  мы
объединимся...  И если договоримся с персидским царем...  Вы увидите, вы еще
увидите, кто будет править не только Византием, но и всей Элладой!
     Друзья  с  опаской переглянулись  это  уже  похоже  на  государственную
измену, за которую полагается смертная казнь. И один  за другим  под разными
предлогами они покинули дом Павсания.
     Павсаний какое-то  время жил тихо,  не привлекая  к себе внимания.  Но,
проезжая  по  лаконским  полям и  селам, он то здесь, то там  бросал  илотам
фразы, несущие в себе опасный для Спарты огонь.
     -  Беритесь  за ум!  Вас, илотов,  больше,  чем спартанцев,  которым вы
служите. Чего вы смотрите? Договаривайтесь, объединяйтесь. Если вы  поможете
мне в этом деле, мы  захватим Спарту. А может быть, и всю Элладу. Оглянитесь
на себя - вас много! Я приведу вас к победе!..
     И потом  исчезал. Илоты  тайно, при  закрытых  дверях,  передавали друг
другу слова Павсания. Разве  он не прав? Разве лживы его  слова  о том,  что
они, целый народ, в  рабстве  у  горсти спартанцев,  которые так  беспощадно
угнетают и унижают их? Спартанцы считают  труд позорным делом, которым могут
заниматься  только низшие  существа  - илоты. Сеять  и растить  хлеб,  ткать
одежду, строить дома -  все это позорно для них. Их дело  - копье и  меч, их
дело  - война. А илотов, которые кормят и одевают  Спарту, которые  добывают
все необходимое  для  жизни,  спартанцы  не считают за людей!.. Разве это не
так? Они могут прийти в их  селения в любой  час, могут взять или  украсть у
илотов все, что им  понравится, все, даже  человеческую жизнь. У них в селах
уже нельзя вырасти сильным и красивым - спартанцы не любят этого, они тайком
приходят  и  убивают самых лучших, самых достойных людей!  Сколько  же можно
терпеть все это?
     Павсаний  говорит правду,  это так. Но ведь и Павсаний - спартанец,  да
еще царского рода. Как поверить ему? Может быть,  он хочет  узнать  тех, кто
готов выступить против Спарты  и потом погубить их?  Спартанцы  коварны, они
боятся илотов, они чувствуют ненависть порабощенных людей. Можно ли поверить
спартанцу?
     Однако взрывчатая сущность как бы мимоходом брошенных речей Павсания не
пропадала. Она, как подземный огонь, тлела и  бродила среди илотов, накаляла
их  мысли.  О  чем  боялись  думать,  теперь  казалось хоть  и  трудным,  но
возможным. Возможным и без Павсания. И даже лучше без Павсания...
     Спарта чувствовала это. Еще суровее становилась военная дисциплина, еще
подозрительнее и озабоченней  следили  эфоры  за  делами  государства  и  за
поведением людей...
     А Павсаний вел  себя  вызывающе. Он уже  открыто  перестал  подчиняться
спартанскому укладу жизни. Особенно бесило его, что эфоры вмешиваются во все
частности его личной жизни.
     -  Я не хочу обедать  по звонку, я хочу обедать тогда,  когда мне нужно
утолить  голод.  Мне  опротивела  кровяная  похлебка.  Мне  нравится  носить
пурпурный  хитон  и расшитый плащ. Когда я  хочу идти вперед, мне велят идти
назад, и наоборот. Клянусь Зевсом, я больше не могу этого терпеть!
     Византий  с  его привольной,  богатой жизнью  манил  его, снился каждую
ночь,  мерещился наяву и  в  полуденные часы отдыха,  и  в  часы  скучнейших
заседаний, и в часы тайных полуночных пиров... Там он  был человеком, там он
был властителем.  Там  повиновались ему, а  здесь повинуется он. Но где  ему
искать помощи против жестокой железной власти эфоров?
     У персов. Только  у персов. Персидский царь  охотно пойдет на то, чтобы
поселить рознь и вражду в эллинской земле!
     Павсаний долго раздумывал над своей жизнью. Может ли он  так жить,  как
сейчас?  Нет,  не может.  Рискнет  ли  восстать против своей родины? Пожалуй
рискнет. Потому  что  не против  родины он восстанет, а против закоснелых ее
укладов и  законов, против закоснелых людей,  охраняющих эти  законы. Спарта
станет  таким же вольным  и веселым городом, как  Византии, как Афины. А он,
Павсаний, со своим спартанским войском и с войском илотов станет властителем
не только Спарты и Лакедемона, он станет властителем еще многих городов...
     Да. Ради этого стоит рисковать.
     И вот наступило утро, когда с  первыми  лучами зари, упавшими  на тихое
море, Павсаний с небольшим  отрядом, который  он  успел  собрать, самовольно
отплыл к Византию.
     Павсаний стоял на высокой палубе корабля. Чувство счастья наполняло его
сердце, будто вырвался  из тюрьмы, откуда  уже  не было  надежды  вырваться.
Нежно-сиреневое  море  с  ярко-желтыми  бликами солнца  лежало  вокруг,  как
видение богов. Как прекрасен мир вдали от скованной жизни Спарты, как вольно
дышится, как хорош город, стоящий на море, где Павсаний снова  станет героем
Платеи и завоевателем Византия!
     Корабль Павсания торжественно вошел в гавань. Павсаний стоял на палубе,
ожидая приветствий, - прибыл прежний властитель города.
     Но никто не вышел встретить его. В  гавани стояли суда афинян, эгинцев,
ионийцев. На берегу, как  всегда, толпился народ,  Павсаний  с гневным лицом
прошел  в  город, сопровождаемый  своими рабами  и  слугами.  Его  дом,  дом
правителя,  был  закрыт  и  пуст,  словно  уже все забыли,  что  полководец,
покоривший Византии, еще существует на свете!
     Павсаний приказал сбить замки и вошел в дом. В доме все стояло на своих
местах, только пахло чем-то нежилым, дом не проветривался. Павсаний, кипя от
раздражения и  втайне смущенный  таким приемом, надел  свой  самый роскошный
плащ  и направился в  городское здание, где собиралось правительство города.
Стража преградила ему вход - шло заседание.
     -  Кто отдал  приказ препятствовать мне, правителю, войти в этот дом? -
закричал Павсаний, расталкивая стражу. - Этот человек жестоко поплатится!  И
вы  поплатитесь тоже, если тотчас не отступите от дверей! Выхватив  меч,  он
разогнал стражу, которая не решилась силой удерживать его, и вошел в зал.
     Правители  города,  военачальники, ионийцы,  афиняне, византийцы -  все
повернулись к Павсанию.
     -  Почему вы не встречаете  своего правителя? - гневно обратился  к ним
Павсаний. - Вы что, уже похоронили меня?
     - Ты для нас уже не правитель,  Павсаний, -  спокойно  ответил  молодой
афинянин, - мы больше не подчиняемся твоей власти.
     - Кто же ты такой, что смеешь так разговаривать
     со мной?
     - Я Кимон, афинский стратег, эллин.
     - Так  что же, я  буду только  членом Совета? Так, что  ли,  по-твоему,
Кимон-афинянин?
     -  Ты и членом Совета тоже не  будешь, Павсаний, - так же  спокойно, но
чуть-чуть  насмешливо ответил Кимон, - ты вообще не  будешь в правительстве.
Мы  так решили.  Мы отправили назад вашего Доркия и сами решаем свои военные
дела. Разве ты не слышал об этом?
     Павсаний окинул бешеным взглядом сидящих  перед ним людей. Их лица были
замкнуты. Их молчание было как неодолимая глухая стена.
     - Но я разгоню вас  всех! - крикнул Павсаний. - Я верну власть, которую
я завоевал!
     - Если  ты начнешь с нами борьбу, - возразил Кимон, - то мы удалим тебя
из города силой.
     Павсаний  в бешенстве покинул Византий и  уехал в Троаду за Геллеспонт.
Теперь он окончательно убедился, что только персы могут помочь ему. А помощь
была необходима, потому  что теперь он противостоял не только Спарте, но уже
всей Элладе.

        ЗВЕЗДА ФЕМИСТОКЛА ПОМЕРКЛА

     Когда  человек  спускается  с  цветущей  горы  своих  зрелых  лет  и  в
одиночестве  идет  под  уклон   жизни,  его  преследуют  воспоминания.  Есть
счастливые люди, которые помнят только радостное, только светлое, что было в
молодости, - удачи, успех,  веселье дружеских пиров, славу побед  на Пниксе,
славу побед на  поле битвы... Такие воспоминания,  украшенные  воображением,
греют пустые, однообразные дни преклонных лет.
     Фемистоклу  тоже  было о  чем вспомнить, и побед,  и успехов, и веселых
дней немало выпало  на его  долю.  Но  в памяти всплывало почему-то лишь все
самое обидное, самое оскорбительное, самое больное. Не сожаления об  ушедшей
молодости  и шумных  днях его  деятельной жизни,  днях власти и славы мучили
Фемистокла. Его мучила горечь обиды на афинян, для которых он сделал столько
добра, его мучила неблагодарность родного  города, который он сумел защитить
в  часы  величайшей  опасности.  Это терзало сердце,  не  давало отдыха. Что
получил он за свои заслуги?
     Остракизм.
     Девять  лет  прошло  после  войны.  Девять  лет  непрерывной  борьбы  с
Аристидом, за которого крепкой стеной  стоят богатые, знатные афиняне, люди,
уже  державшие  власть  в своих руках еще до  того,  как  Фемистокл  впервые
поднялся на  Пникс. И  еще более  крепко  поддерживает его аристократическая
Спарта.
     Остракизм - не осуждение и не лишение чести. В Афинах нередко прибегают
к суду остракизма,  здесь не любят  людей, слишком высоко  поднимающихся над
толпой. Если ты сверх меры  любим народом - остракизм. Если ты  превосходишь
всех  своим красноречием  - остракизм. Если  ты  обладаешь выдающимся умом -
остракизм. Так страшна афинянам угроза диктаторства и тирании.
     Видно,  и Фемистокл утомил всех своим  даром предвидеть события и своим
умением  эти  события  предвосхищать.  Он мог  бы вести  за  собой  афинян к
высокому могуществу их государства...
     Но  Аристид   и  Кимон  оказались  сильнее  его.  Борьба   двух  партий
раскалывала афинское государство. Правители припомнили слова Аристида:
     "Афиняне не будут знать покоя, пока  не  сбросит  в пропасть Фемистокла
или меня самого!"
     Тогда сбросили Аристида, он ушел  в  Эгину, где правили  аристократы, и
эгинские  правители  приняли   его,  как  своего  человека.  Нынче  сбросили
Фемистокла...  А ему-то казалось, что афинянам без его направляющей руки  не
прожить и дня!
     Горная тропа вела  Фемистокла по крутому  отрогу  Парнона.  Остро пахло
чабрецом  и  полынью,  разогретой  солнцем.  На  каменистых  склонах  стояли
искривленные  ветром и бурями  сосны,  судорожно вцепившись корнями в  сухую
желтую почву.  Далеко внизу светилась  вода залива.  И  дальше на  берегу  -
город, чужой город Аргос...
     Он принят в Аргосе  как лучший друг. А Фемистокл  и есть их друг. Друг,
потому что враг Спарты,  которая притесняет аргосцев. Друг, потому что он не
позволил аргосцев исключить из Союза  амфиктионов.  Ему  здесь предоставлено
лучшее жилище, содержание, слуги. У него в доме часто бывают гости...
     Но чаще всех гостей его  дом  посещает  тоска.  И тогда  ему приходится
куда-нибудь бежать. Аргос окружают горы, и  Фемистокл бродил до усталости по
горным тропам. Красота  и  спокойствие  горных  вершин, чистый  свет теплого
неба,  тишина  ущелий, поросших колючим  боярышником  и  красными  кустиками
матрача, - все это усмиряет ярость обиды, оставляя тихую грусть.
     Утомившись, Фемистокл спустился вниз по крутой горной тропе. В город он
вернулся, когда в узких улицах начинали бродить сумеречные тени. Пахло дымом
очагов. Привычный шум реки, бегущей с гор, убаюкивал город. Слышались голоса
женщин, зовущих  детей домой. Где-то в  горах блуждало тонкое пение свирели.
Может быть, пастухи собирают свое стадо, а может, это синеглазый, козлоногий
Пан  бродит   по  горным  ущельям?  Говорят,  аргосцам  не  раз  приходилось
встречаться с ним на глухих тропинках...
     -  У тебя  гость, господин,  -  сказал Сикинн,  преданный  раб  и слуга
Фемистокла, ушедший вместе с ним из Афин, - он тебя ждет.
     Сердце дрогнуло.
     - Из Афин?
     - Нет, господин. Не то из Византия, не то из Троады. Я не понял.
     Фемистокл резким шагом вошел  в  дом.  Ему навстречу  с  ложа  поднялся
незнакомый человек. Впрочем,  Фемистокл  его  где-то  видел, может быть,  на
войне...
     - Я Еврианакт, сын Дориея, - сказал гость, - я пришел к тебе как друг и
посланец Павсания, сына Клеомброта, победителя при Платеях...
     -  Посланец  Павсания?   -  Фемистокл,  неприятно   удивленный,   сразу
нахмурился. - Зачем ты здесь, Еврианакт?
     - Узнаешь, когда выслушаешь, - ответил Еврианакт, - я пришел как друг.
     Фемистокл жестом пригласил гостя к столу, накрытому для ужина.
     - Ты из Византия? Или из Спарты?
     Еврианакт махнул рукой.
     - Что  такое  Спарта, я увидел еще в  то время,  как вместе с Павсанием
пришел в Аттику воевать с персом. Бездарные цари. Тупая, близорукая политика
тупых старых эфоров,  не чувствующих времени. Вот уже и  добились - потеряли
свою гегемонию на море,  афиняне отказались  подчиняться им. И добьются  еще
большего - илоты поднимутся всей массой и поработят их самих!
     - Но ведь вы, спартанцы, всегда считали своим правом быть первыми, быть
главными в Элладе!
     - Я вижу, что ты смеешься, Фемистокл. Ты,  хитроумный, не раз обманывал
наших стариков.  И в то время, как строил афинские стены, уверяя спартанцев,
что никакие стены в Афинах не строятся, - ты смеялся над нами. И в то время,
как  Афины обратились к  нам за дружбой, чтобы вместе воевать с персами - ты
смеялся: пускай спартанцы думают,  что  мы считаем их непобедимыми!  И в  то
время, как по требованию Спарты вы предоставили нам верховное командование и
ты  сам настаивал  на  этом, -  ты,  Фемистокл,  опять тихонько  смеялся. Ты
уговорил  афинян  уступить  нам  первое  место,  но сам-то ты не  считал нас
первыми. Не так ли?
     - Именно так. Еврианакт.
     Приятно потрескивали сухие сучья в  очаге. Вечер был тихий, и дым прямо
устремлялся  в  верхнее  отверстие.  Еврианакт, следя  за  пепельно-лиловыми
волокнами дыма, как бы между прочим спросил:
     - Ну, а каково живется герою  Саламина на чужбине? А? Ты ведь, кажется,
не из любви к Аргосу живешь здесь, Фемистокл? А?
     У Фемистокла  дрогнуло лицо. Он  медленно  обратил на  Еврианакта  свой
тяжелый, мрачный взгляд.
     -  По-моему, и ты и Павсаний знаете не хуже  меня, как живется человеку
на чужбине.
     - Но нас никто не изгонял из нашей страны. Павсания далее зовут обратно
в Спарту.
     - Да. Чтобы судить.
     - Конечно, они будут судить его.  Но что из этого?  Уже судили однажды,
но осудить не смогли. Пусть попробуют еще раз. Героя Платеи не так-то просто
заковать в цепи. Нужны доказательства вины, а их нет. И не будет.
     Однако в Спарту снова явиться ему все-таки придется.
     - Так что  ж? Явится,  раз они не могут оставить  его  в покое.  Только
ничего они с ним не сделают, клянусь богами. Павсаний умен и осторожен.
     Лишь в  полночь, когда  улеглись слуги  и  дом  затих, Еврианакт открыл
Фемистоклу, ради чего он приехал.
     - Ты ведь понимаешь, Фемистокл, что я здесь не затем, чтобы поужинать у
тебя и насладиться беседой...
     - В моей беседе мало сладости, - буркнул Фемистокл.
     - Тем  более. Только ради  этого  пробираться во враждебный  Аргос, где
каждый аргосец рад сунуть кинжал в живот спартанцу, сам понимаешь, не стоило
бы. Но у меня очень серьезное поручение к тебе. И прошу, выслушай спокойно.
     - Я слушаю.
     -  Скажи, ты  смирился  со  своей судьбой? Ты  так  и  останешься здесь
доживать  жизнь  -  десять  лет  это  немалый  срок!  -  в  безвестности,  в
бездеятельности...  И  еще  вдобавок  в бедности? Это  ты, саламинский  лев,
который победил самого Ксеркса,  так  и смиришься с тем, что  твоей  родиной
правят другие, что  твоей славой  славятся  другие и  пожинают  плоды  твоих
трудов?
     Фемистокл молчал.
     - Ты ждешь,  что афиняне позовут тебя?  Ты допускаешь,  что  враждебный
тебе Аристид или тщеславный демагог Кимон позволят тебе снова войти в Афины,
отнять у них власть и первенство в стране?
     Фемистокл молчал.
     - Так вот, если ты так думаешь и веришь в  это, то скажу тебе,  что  ты
очень глубоко  и горько ошибаешься. Ты ведь  не будешь, как лисица,  вертеть
хвостом и кланяться во все стороны - "Граждане афинские! Граждане афинские!"
- и делать вид, что мнение Народного собрания для тебя закон. А Кимон будет.
И знай: клевета уже работает над твоим именем. Тимокреонт пишет  пасквильные
стихи  о  твоем мздоимстве, о том,  что  ты  нечист на  руку, что ты утаивал
государственные деньги, и мало ли чего еще. И граждане афинские верят!
     Фемистокл молчал.
     - А теперь они строят длинные стены к Пирею. Удивляюсь твоему терпению,
Фемистокл, ты поистине великий человек, клянусь Зевсом! Разве не ты настоял,
чтобы эти  стены были  построены? Разве  не тебе обязаны они тем,  что Афины
стали морской  державой и длинные стены Пирея сделают их страну непобедимой?
Тебе. Фемистоклу. А где ты, Фемистокл? Удален из страны!
     - Ты приехал, чтобы напомнить мне об этом? - спросил Фемистокл.
     - Нет. Я приехал не за  этим, - сказал Еврианакт, понизив голос, -  мне
поручено  кое-что предложить  тебе.  Только, пожалуйста, Фемистокл, выслушай
спокойно и не хватайся за свой персидский акинак.
     Фемистокл отстегнул драгоценный  акинак,  добытый в  бою,  и отложил  в
сторону. Еврианакт одобрительно кивнул.
     - Так вот, Фемистокл. Павсаний в Спарту не вернется. Он живет в Троаде,
у него богатый дом, ни от каких радостей жизни он не отказывается.
     - Но его заставят вернуться в Спарту.
     - Да, если он останется без защиты.
     - А кто же может защитить его?
     - Ксеркс. Павсаний уже ведет  с  ним переговоры. Персидские цари любят,
когда выдающиеся люди Эллады переходят к ним.  Царь обещал  ему помощь,  а с
такой  помощью  Павсаний завоюет не только  Спарту.  Вся Эллада  станет  его
сатрапией.
     - Уж не предлагает ли Павсаний и мне перейти к персам?
     - Да, именно...
     Фемистокл ринулся было за акинаком, но Еврианакт остановил его:
     - Ты обещал выслушать!
     -  А ты помнишь, как  поступили с тем  афинянином на  Саламине, который
предложил сдаться персам, потому что не верил в победу и хотел только одного
- чтобы наш город не был разрушен?
     Еврианакт пожал плечами:
     - Не помню.
     - Его убили на месте. Его жену  и детей растерзали наши женщины. А ведь
он не предлагал измены.
     - Что же мне передать Павсанию, Фемистокл?
     - Передай, чтобы с такими предложениями он больше никого не присылал ко
мне. Ни тебя и никого другого.
     Еврианакт встал, накинул на плечи свой темный шерстяной плащ.
     - Прости Фемистокл. Уже за полночь. Мне пора.
     У порога  он  остановился,  поглядел  на бывшего  архонта  и  стратега,
который сидел понуро, склонив на руку кудрявую, тронутую сединой голову.
     - А все-таки подумай!
     Не  получив  ответа,  Еврианакт вышел из мегарона.  Топот коней  быстро
заглох в глубокой тишине гор.
     Сикинн неслышно убрал со  стола. Снял  нагар  со  светилен.  Добавил  в
амфору вина.
     Как  случилось,  как  это  случилось,  что  ему,  Фемистоклу, афинскому
гражданину, предлагают  перейти  на  сторону  врага?  Ему  предлагают  стать
изменником! Как же все это случилось?
     Фемистокл  снова, как  уже  не  раз  это  делал после своего  крушения,
перебирал в памяти события последних лет,  припоминал  свои  поступки,  свои
речи перед народом... Народ его любил, но Аристид и особенно Кимон со своими
угощениями  и  блестящими праздниками  сумели  оттеснить его.  Как  охотно и
находчиво прибегал он к разным хитростям в войне с  персами, а защитить себя
перед своим народом у него не хватило ни хитрости, ни ума.
     "Может,  я напрасно построил это святилище возле своего дома?.. - думал
Фемистокл. - Да, меня многие упрекали за это. Святилище Артемиды Аристобулы,
подающей советы. Народ принял это как знак того, что наилучшие советы, давал
городу  именно я. Но что ж  такое? Это  же действительно  было  так, клянусь
Зевсом, я ведь не  присваивал  себе чужого! Но как они все возмутились из-за
этого храма!.."
     Вспомнилось, что и Архиппа была недовольна этим его  поступком. Архиппа
во многом была права, может быть, все было бы иначе, если бы он внимательнее
выслушивал ее.
     Архиппа. Дети. Его дом, его  гнездо!.. Боги не сжалились над его домом.
С каким горем расставался он со своей семьей!..
     Опершись локтем о стол и склонив на руку голову, Фемистокл сейчас снова
слышал вопли  и плач  дочерей,  которые бросались  ему на шею, гнев сыновей,
проклинавших неблагодарных афинских граждан, бессильные слезы Архиппы...
     Измучившись, Фемистокл поднялся,  чтобы идти в  спальный покой,  потому
что в городе уже пели петухи.
     Но вдруг вздрогнул и остановился.
     "Что же  это  я?  Надо послать гонца  в Спарту, надо  предупредить, что
Павсаний изменник, что он хочет уйти к персам!"
     И тут же устало махнул рукой:
     "Кто поверит мне? Скажут, что я клевещу, что афинянин Фемистокл выдумал
это, лишь бы очернить спартанца. Нет, пусть боги решают сами, как  поступить
с изменником".

        СУД СПАРТЫ

     Сегодня в богатом доме Павсания было тихо. Павсаний закрылся в спальном
покое и приказал никого к нему не пускать. Он ждал Еврианакта.
     Павсаний  постарел, располнел.  Под  глазами набухли мешки,  на  висках
появились залысины.  Вчера он много  выпил с гостями, а  потом  плохо  спал,
останавливалось сердце, дыханию не хватало воздуха...
     Проверив, хорошо  ли закрыта  дверь, Павсаний  достал  из-под изголовья
своего ложа небольшой ларец, вынул из него свиток, на  котором висела печать
царя Ксеркса, и, придвинув к себе светильню, осторожно развернул его.
     "Вот что царь Ксеркс говорит Павсанию: услуга твоя  относительно людей,
которых ты спас мне из Византия, на вечные времена будет запечатлена в нашем
доме, и на предложения твои я согласен..."
     Это ответ на письмо, которое Павсаний отправил царю Ксерксу.  Он помнил
свое письмо до слова.
     "Спартанский  военачальник  Павсаний,  желая   оказать   тебе   услугу,
отпускает этих военнопленных; предлагаю тебе, если ты согласен, взять в жены
твою  дочь  и  подчинить тебе Спарту и остальную Элладу. Поэтому, если  тебе
угодно  принять  какое-либо  из моих  предложений,  пришли  к  морю  верного
человека для ведения дальнейших переговоров".
     Да,  Павсаний, будучи стратегом, тайно от эллинов отпустил  из Византия
взятых в плен персидских вельмож.
     И  никто  не  понял,  почему  Ксеркс  отрешил  от  должности  правителя
прибрежной  страны  Мегабата  и  прислал  в эту  сатрапию  одного  из  своих
родственников, Артабаза, сына Форнака. А он, Павсаний, знал. Этот-то Артабаз
и переслал ему письмо царя.
     "...Ни  днем, ни ночью  пусть не  покидает  тебя  неослабная забота  об
исполнении твоих обещаний, - снова, уже в который  раз, Павсаний перечитывал
эти строки,  - не  должны  быть помехой тебе ни затраты золота и серебра, ни
нужда  в многочисленном  войске,  где бы  ни  потребовалось  его  появление.
Действуй смело при содействии Артабаза, человека хорошего, которого я послал
тебе,  устраивай свои и  мои дела  возможно  лучше и для нас обоих  возможно
выгоднее".
     Вот оно, это письмо, которое положило начало его отчуждению  от Спарты,
от  союзников,  от Эллады. Афиняне в своем слепом гневе  не  знают,  что  их
дружба уже давно не нужна Павсанию.
     Но ему нужен Фемистокл. Фемистокл -  это  прозорливый  и предприимчивый
человек, это человек  государственного ума, который будет ему могущественным
союзником и помощником. Однако где же до сих пор Еврианакт?
     Павсаний  бережно  свернул  свиток,  спрятал в ларец  и  запер  ключом,
который висел на груди под хитоном.
     Еврианакт  вернулся ночью,  когда Павсаний  уже спал. Тяжелым шагом  он
вошел в дом. Узнав, что Павсаний спит, не велел будить его.
     Но   Павсаний  проснулся  сам.   Получив  отказ   Фемистокла,  Павсаний
разгневался и огорчился.
     "Ну что ж, - решил он, - буду действовать один. Надо продумать, как и с
чего начинать это дело. В этом есть и хорошая сторона - один добиваюсь, один
и воспользуюсь тем, чего добьюсь!"
     А пока Павсаний обдумывал план своих дальнейших  действий, к нему снова
явился глашатай из Спарты:
     -  Цари  и эфоры  Лакедемона велят тебе явиться  в Спарту и не медлить.
Иначе они объявят тебе войну.
     - О Зевс и все боги! - воскликнул  Павсаний.  - В чем еще обвиняют меня
эфоры?!   Объявят   войну!  Зачем?  Разве   я   когда-нибудь   сопротивлялся
приказаниям, идущим из Спарты?
     Павсаний  был потрясен  появлением глашатая,  он  уже  как-то  перестал
опасаться эфоров. И вот они еще раз настигли его!
     "Ничего, - думал он, - золото  поможет снять любое обвинение. А улик  у
них нет никаких. Что ж, поеду. Пусть не думают, что я испугался, а испугался
потому, что виноват!.."
     С видом по-прежнему независимым и надменным, но уже  без своего пышного
отряда  персов  и  египтян,  с  которым он шествовал из Византия  в  Троаду,
Павсаний явился в Спарту.
     Он приготовился  защищаться против любого  обвинения, которое предъявят
ему эфоры. А так как обвинения  их не подтвердятся,  они и теперь  не смогут
осудить его. Таков закон!
     Но  случилось непредвиденное. Как только его  конь ступил на  Лаконскую
землю,  спартанская стража тотчас обезоружила Павсания  и отвела  в  тюрьму.
Крепкие  двери  захлопнулись  за  ним. Эфоры имели  достаточно власти, чтобы
заключить в темницу не только полководцев царского рода, но и самих царей.
     Павсаний дал волю своей ярости.  Он  проклинал себя. Зачем  он вернулся
сюда? Почему не ушел в Персию и не начал дело, к которому готовился?
     Успокоившись, он старался понять, что выдало его? Кто выдал его?
     Он  посылал  письма  и царю и  Артабазу.  Но  посланцы, с  которыми  он
отправлял эти письма, не  могли свидетельствовать против него, потому что ни
один из них не вернулся и не мог вернуться - Павсаний в каждом письме просил
персов не оставлять его посланца в живых. Значит, свидетелей не было.
     Тогда  что  же?  Одни  подозрения?  О, это  ему не страшно. Только надо
потребовать  открытого суда, а он,  спартанец, герой  Платеи,  имеет  на это
право!
     Старые  эфоры  между  тем были  в смущении.  Не  один час  провели они,
заседая и обсуждая это трудное дело: как поступить с Павсанием?
     - Нам известно,  что он переписывается с персидским сатрапом Артабазом.
Разве этого мало, чтобы осудить?
     - Но у нас нет этих писем.
     - Павсаний собирал по городам таких же изменников, как он, и платил  им
персидским золотом.
     - Где те люди, которые получили это золото?
     - Но он старался поднять восстание среди илотов. Что еще нужно?
     - Илоты, которые донесли на него, могли обмануть нас.
     Снова молчали, снова думали,  подчиняясь твердому спартанскому правилу:
без  неопровержимых улик нельзя  принимать относительно спартанца какую-либо
чрезвычайную меру и выносить непродуманное решение,  которое может оказаться
несправедливым.
     По  требованию  Павсания  устроили открытый суд. Предъявили  обвинения:
подражает обычаям персов; есть подозрение, что не  хочет подчиняться законам
Спарты; говорят, что  обещал  илотам  свободу,  если они  будут поддерживать
его... Что же еще?  А вот что: когда  в честь победы при Платеях поставили в
Дельфах  треножник,  Павсаний  без  разрешения государства  сделал  надпись,
прославляющую его:
     Эллинов вождь и начальник Павсаний в честь Аполлона владыки...
     Но это уже  давно известно  и два  раза  за один  и тот же проступок не
судят!
     Павсаний не  был  похож  на  преступника,  которого подвергли  суду. Он
стоял,  подняв голову, в позе незаслуженно оскорбленного человека. Его глаза
грозили эфорам и. всем, кто пытался обвинить его.
     - Я не  виноват  ни в одном из преступлений, в  которых вы  хотите меня
обвинить. Но если обвиняете, то доказывайте свои обвинения,
     И  уже трудно  было  понять, его судят или он судит. Все,  кто пытались
обличить его, чувствовали его невысказанную угрозу:
     "Я  припомню вам  вашу  вражду.  Вы еще  горько пожалеете  о  том,  что
выступили против меня сегодня!.."
     Эфоры, не  сомневаясь, что Павсаний повинен в  государственной  измене,
оказались бессильными перед ним: они ни в чем не могли уличить его!
     Старый,  с  пожелтевшей бородой  эфор  еще  раз  обратился  к судьям  и
свидетелям:
     - Можете ли предъявить новое доказательство вины Павсания?
     Все молчали. Павсаний,  успокаиваясь, с насмешкой поглядывал на эфоров,
он видел, что дело его выиграно.
     - Никто не может предъявить новое доказательство вины Павсания? - снова
усталым голосом повторил эфор.
     - Нет... Никто...
     Вдруг  какой-то  человек  в  запыленном  плаще  быстро  вошел,  вернее,
ворвался в зал суда.
     - Я могу! - крикнул он.
     Павсаний  побелел.  Он  узнал  одного  из  своих  посланцев  к  персам,
аргильца, которому он  вполне  доверял.  Аргилец  жив,  он  вернулся,  персы
выпустили его. Но не будет же он выдавать Павсания. А если и захочет выдать,
кто поверит ему? Ведь доказать то и он ничего не сможет!
     Об  этом же  самом подумали и  эфоры.  Когда аргилец заявил,  что может
уличить Павсания, эфоры прервали суд.
     -  Павсаний, сын Клеомброта, ты свободен. Человека, который бы  доказал
твою вину, не нашлось.
     Они отпустили Павсания. Но аргильца задержали.
     - Расскажи, что ты знаешь о деле Павсания.
     Аргилец рассказал:
     - Павсаний дал мне письмо, чтобы я доставил его персу Артабазу. Я повез
это письмо. Но дорогой подумал: сколько гонцов посылал Павсаний к персам, но
почему-то ни один из них не возвратился. Я подделал печать и вскрыл  письмо.
Думаю, если  ничего  плохого нет в этом  письме, я  снова  его  запечатаю. Я
прочитал письмо, а в конце увидел приписку - Павсаний приказывал убить того,
кто доставит это письмо. То есть  меня. Вот я и поспешил сюда, чтобы сказать
вам: Павсаний изменник.  Он договаривается с персами.  А своих верных  слуг,
таких, как я, убивает! Вот это письмо.
     Эфоры прочитали письмо Павсания к персидскому царю.
     - Да. Это улика! Наконец-то!
     - Как  будто  так. А если письмо подложное? Если кто-то из личной мести
хочет погубить Павсания?
     Эфоры договорились, как поступить, чтобы наконец добиться истины.
     В Лакедемоне, на скале мыса Тенар,  стояло святилище Посейдона. Аргилец
ушел на этот  мыс и там построил себе хижину возле самого святилища, как  бы
собираясь молить  бога о чем-то. В хижине он сделал перегородку. Эфоры тайно
пришли  к нему  и  спрятались за перегородку.  Они знали,  что  Павсаний  не
оставит в покое аргильца, предавшего его. Их было несколько человек, они все
хотели слышать, что станет говорить Павсаний, когда придет.
     И Павсаний пришел. Эфоры затихли,  затаились.  Полководец быстрым шагом
вступил в хижину.
     - Зачем ты здесь? - сразу начал Павсаний, грозно глядя на аргильца. - О
чем ты молишь божество?
     - Чтобы оно защитило меня от вероломных людей, - ответил аргилец.
     - Вот как?  - ядовито сказал Павсаний. - Не о себе ли ты говоришь?  Как
случилось, что ты не  выполнил моего поручения? Разве сюда, в Спарту, послал
я тебя со своим письмом?
     - Не в Спарту. Ты послал меня  к  персидскому сатрапу Артабазу. Так же,
как посылал к персам многих до меня. И я никогда  не подводил тебя, когда ты
посылал  меня к  персидскому царю. Я  честно  выполнял  все твои  поручения,
передавал персам, что ты велел, и приносил от персов, что они тебе посылали.
Но я  прочел твое  последнее письмо,  где ты  почтил меня смертью наравне  с
другими твоими слугами.
     - Вот как?!
     Павсаний помолчал, раздумывая.
     - Ну хорошо, - сказал он миролюбиво, - я виноват перед тобой. Но если я
признаю свою вину, то и ты не гневайся. Выйди из святилища. Не бойся, я тебе
обещаю безопасность. Только  ты поспеши с письмом  к Артабазу, царь ждет  от
меня известий, не задерживай важных дел, которые должны свершиться!..
     Эфоры  слышали все. Они тихо вышли в заднюю дверь и молча удалились  из
ограды святилища. Сомнений больше не было. Придя в город, они тут же  отдали
приказ схватить Павсания, как только он вернется с Тенара.
     Павсаний,  озабоченный тем, что так и  не смог уговорить аргильца выйти
из-под  зашиты  божества, с  тяжелой  душой  возвратился  в  город.  Опасный
свидетель не дался ему в руки. Что же будет теперь?
     Мрачно задумавшись, Павсаний  шел по улице.  Недалеко  от  храма  Афины
Меднодомной  он,  подняв  глаза,  увидел  двоих  эфоров,  которые  стояли  и
смотрели, как он идет.  Один  из  них, высокий, с клочковатой рыжей бородой,
пристально  уставился на  Павсания,  словно  ястреб,  готовый  броситься  на
добычу. Другой эфор, маленький,  с  голубой сединой над розовым лицом, из-за
спины  рыжего делал  Павсанию какие-то  знаки,  испуганно  моргая ресницами,
словно предупреждая. На улице появилась стража...
     И  Павсаний понял. Он быстро повернулся и бросился к храму Меднодомной.
Стража ринулась за ним. Но Павсаний успел войти в священное здание, стоявшее
на  участке Меднодомной. Теперь  он был  в  безопасности. Никто  не  посмеет
тронуть его в стенах святилища, под защитой богини он неприкосновенен!
     Около святилища Меднодомной быстро  собралась толпа. Вооруженная стража
беспомощно ходила около здания,  ни  их сила, ни оружие  не  могли им помочь
взять молящего о защите. Толпа гневно шумела:
     - Смерть изменнику!
     - Смерть!
     - Смерть!
     Павсаний  слышал  эти  возгласы. Он знал, что пощады  не будет. Быстрые
мысли бежали одна за другой: как спастись, как убежать?
     Он услышал голоса эфоров. Так и они все здесь. Они ждут, что он  выйдет
из святилища. А он не  выйдет. И взять они его отсюда не посмеют. А там боги
решат,  как спасти его. Здание  закрытое, ни дождь, ни ночной холод не будут
мучить его, а  голод он может терпеть долго. Да и не придется долго терпеть,
эфоры уйдут, а соблазнить стражу золотом - это он сумеет.
     Но что там  задумали  эти злобные  старики?  Стражники  снимают  крышу,
снимают двери...
     Маленькое помещение  в  глубине святилища еще оставалось под  крышей, и
Павсаний вошел туда. Двери  здесь не было, чтобы закрыться. Однако это ничем
не грозило, его не могли тронуть в святилище.
     Но   странно,  эфоры  словно  только   этого  и   ждали.  Их  непонятно
торжествующий возглас поразил Павсания.  Он  почувствовал - готовится что-то
недоброе.
     Готовилось страшное. Стражники откуда-то притащили кирпичей и принялись
закладывать выход из святилища. Павсаний понял, какая смерть ему грозит.  Он
с отчаянием ждал, когда уйдут эфоры, надеясь уговорить стражу отпустить его.
     Но эфоры не ушли. Не ушли и на ночь. Не  ушли и на  следующий  день. Не
ушли от замурованных дверей до того самого дня и часа, когда Павсаний умолк,
больше не в силах кричать и умолять о пощаде...
     - Он умирает!
     - Да, он умирает.
     - Надо вывести его. Иначе он своей смертью осквернит святыню.
     Эфоры  приказали разбить кирпичи и открыть выход. Они  вывели Павсания,
вернее,  вытащили его из святилища. Павсаний, славный  герой Платеи, мертвым
упал к их ногам.
     - Так наказывает Спарта изменников! - сказал рыжебородый эфор.
     И, не прикоснувшись более к телу, чтобы не оскверниться, эфоры покинули
священный участок.

        ИЗГНАНИЕ

     Медленно,  приглушенно  шла  жизнь в  доме  на  гористой улице  Мелиты.
Архиппа, оставшись без мужа, приняла на свои плечи все тяготы семьи. Старшую
дочь Мнесиптолему Фемистокл  успел  выдать замуж за небогатого,  но хорошего
человека. К дочери многие сватались, Архиппа с гордостью вспоминала об этом.
Но Фемистокл говорил так:
     - Я предпочитаю добропорядочного богатому, потому что лучше человек без
денег, чем деньги без человека!
     И он был прав, как всегда.
     Первое  время  Архиппа  страстно  тосковала.  Когда-то она  жалела  тех
женщин,  к которым мужья  не  вернулись с войны  и  им некого было ждать  по
вечерам. А теперь вот и для нее наступило такое время.
     Трудно  было ей с  сыновьями. Они  не  могли  простить  афинянам  такую
неблагодарность к отцу.
     -  Дети мои, -  говорила  она, -  остракизм  -  это не позор. Подлых  и
ничтожных  людей не подвергают  остракизму. То, что  удалили вашего  отца из
Афин, доказывает только одно:  что он был слишком  одаренным государственным
человеком, чего люди более мелкие терпеть не могут.
     - Десять лет! - возмущался младший сын, которого так любил Фемистокл. -
Я уже состарюсь, когда вернется отец!
     - Никто  из нас не состарится, - возражала  Архиппа. - Как можно? Пусть
отец увидит нас молодыми, сильными,  чтобы он  знал, что  ему есть  на  кого
опереться!
     А потом, закрывшись у себя в гинекее, рыдала о тоски, от отчаяния.
     - Десять  лет! - шептала он. - Десять  лет! Это же не  десять дней! Как
мне  прожить  эти  десять  лет без  тебя, Фемистокл? Если бы у тебя был хоть
какой-нибудь уголок на земле, где бы ты был в безопасности, я бы взяла  всех
наших детей и приехала бы к тебе. Но у тебя нет пристанища, Фемистокл, и мне
остается только одно - ждать.
     Но вот  прошел  один  год, прошел другой. Архиппа уже перестала считать
свои седые  волосы, вся ее золотистая  голова словно  покрылась пеплом. День
начинался с того,  что она  ждала весточки из  Аргоса. И кончался тем,  что,
утешая себя и детей, Архиппа уверяла, что весточка непременно придет завтра.
     И все-таки радость являлась всегда неожиданно. Раздавался знакомый стук
в ворота, и быстрым шагом в дом входил Сикинн. Этот старый перс был теперь у
них самым  родным человеком. Архиппа начинала гонять слуг, чтобы как следует
накормить Сикинна, чтобы устроить ему хороший отдых. Отдыха у этого перса не
получалось;  он  должен  был  без  умолку  рассказывать  о  том,  как  живет
Фемистокл, и что  он велел сказать Архиппе, и что он велел сказать сыновьям.
И  он  должен был  внимательно  выслушать,  что  велит  передать  Фемистоклу
Архиппа, и что говорят дети, и что говорит его самый младший сынок!..
     - Фемистокл живет спокойно, о нем не надо тревожиться, в Аргосе любят и
почитают его.
     - Да ведь скучает же! - вздыхала Архиппа.
     - А  как же?  Конечно, скучает. Иногда  отправляется  в  путешествие, в
Пелопоннес.
     - Хоть бы не в Спарту!
     - Нет, туда ему нельзя. Но лучше бы и в Пелопоннес не ездить.
     - Почему, Сикинн?
     - Говорят, что он там смущает спартанских илотов. Будто бы подбивает их
поднять восстание. А это опасно.
     - Если даже  это неправда, -  а это,  конечно, неправда! - спартанцы не
пощадят его. Сикинн, скажи ему, что я умоляю его поберечь себя!
     - Я каждый раз говорю ему это, госпожа!
     Так прошел еще год. И еще один. Наступил 469 год, когда весть об измене
Павсания  и о его страшной  смерти разнеслась по Элладе. В Афинах много было
разговоров  об  этом. Это  событие обсуждалось и  на Пниксе,  и на  рыночной
площади, и на перекрестках, и в закрытых мегаронах.
     Архиппа,  сама  не  зная  почему, испугалась. Эта  новость казалась  ей
зловещей, словно гибель Павсания предвещала  и  Фемистоклу какую-то страшную
беду. Но что могло случиться еще? И какое отношение к  ее семье имеет смерть
Павсания?
     И  вспомнила:  когда Фемистокла судили, то  его обвинили в том, что  он
связан с  Павсанием. Павсаний  писал ему, уговаривал вместе с ним перейти  к
персам. Не подняли бы теперь враги Фемистокла это старое дело...
     Днем  пришли со стадия  сыновья, смущенные,  чуть ли не  со  слезами  в
глазах. Старший молчал, а младший тотчас подступил к матери:
     - Мама, люди говорят, что наш отец тоже изменник!
     Архиппа побледнела, но спросила спокойным голосом:
     - Какие люди? И почему они так говорят? Сын Лаомедонта говорит.
     - Лаомедонт  - друг Кимона.  А Кимон, как  тебе  известно,  все сделал,
чтобы предать остракизму твоего отца. Не обращай внимания, сынок.
     - Я не обращаю.
     - Он не  обращает,  - сказал старший,  - он только ударил его несколько
раз, этого сына Лаомедонта.
     - О боги!  - вздохнула  Архиппа.  - Боюсь, что  скоро вам, сыновья мои,
придется драться со всеми Афинами! О Гера, защити мою семью!
     А  вечером  пришел  Эпикрат.  Поздоровался без улыбки,  глаза его  были
сумрачны. Архиппа приняла его в мегароне мужа.
     - Что еще случилось, Эпикрат?
     - Пока ничего не случилось, Архиппа. Но недобрые идут слухи. Боюсь, что
враги Фемистокла постараются припомнить ему письмо Павсания.
     - Так я  и знала!  Но ведь  он же  не скрыл этого письма! Он  же сказал
тогда:  "Если бы я был связан  с Павсанием,  ему незачем было бы уговаривать
меня". А теперь - опять?
     - А теперь - опять.
     - Что же будет с ним, Эпикрат? Неужели в  Афинах все забыли, что сделал
для них Фемистокл?
     - В Афинах не забыли. Но слухи идут из  Спарты.  На Спарту легло  такое
черное пятно. Так им нужно, чтобы такое пятно легло и на Афины. Но подождем,
Архиппа, может быть, все это минует нас...
     - А если не минует?
     - Будем спасать  его. У Фемистокла  ведь  не только враги  в Афинах, но
есть и друзья.
     - Не оставляйте нас, Эпикрат!
     - Друзей об этом не просят, Архиппа!
     Это  было смутное  и тревожное время для семьи Фемистокла. Каждый  день
ждали  беды. Иногда казалось, что разговоры  и пересуды затихают.  А потом -
новая  сплетня,  новая клевета. И уже все меньше друзей  у Архиппы, уже  все
меньше знакомых,  посещающих ее  дом.  Проходили  мрачные,  томительные дни,
месяцы...  Вот  уж  и  еще  год  прошел.  В  Спарте  не  умолкали враждебные
Фемистоклу голоса. Искали доказательств его связи с Павсанием. Доказательств
не было.  Но ведь Фемистокл знал, что Павсаний замыслил измену, а если знал,
то почему не выдал Павсания?
     И  вот  в  Афины  явились  спартанские  послы. -  Афиняне видели,  как,
суровые, хмурые, непреклонные, они проследовали в пританею.
     - Сыновья мои, не ходите никуда, - уговаривала детей Архиппа, чувствуя,
что подступило то страшное, что решит судьбу их всех - и Архиппы, и детей, и
самого Фемистокла.  Спартанцы, конечно, пришли  обвинять его. Но  неужели  в
Афинах так и не найдется честных людей, чтобы его защитить?
     "А кто защитит? -  с  горечью думала Архиппа. - Аристид?  Но он  первый
поддержит спартанцев. Кимон?  Но  он  лучший друг Спарты.  А кто поспорит  с
ними? Они сейчас  самые сильные люди в Афинах. И  они, эти аристократы, рады
будут очернить имя  Фемистокла, хотя с успехом пользуются сейчас делами  его
рук.  Боги, неужели вы допустите  такую  несправедливость?  Хоть  бы  пришел
Эпикрат, рассказал бы, что там!"
     Дня  через  два пришел  Эпикрат.  А  вслед за  ним,  когда  уже  совсем
стемнело, закрыв лицо плащом, в дом вошел Евтихид.
     - Приходится быть осторожным, - оправдываясь,  сказал  он. - Теперь все
так и смотрят, кто идет в дом Фемистокла! Тьфу на них совсем!
     -  Так,  может,  вам и  вовсе не  надо бы ходить к нам, -  сочувственно
сказала Архиппа.  -  Я ведь  все понимаю. Я  не хочу,  чтобы вместе  с  нами
погибали наши друзья!
     - Ну, ну, - остановил ее Эпикрат, - не чума же у вас в доме!
     -  Да почти как чума, -  сказала Архиппа. -  Вчера  послала служанку  к
соседке за свежей петрушкой - мы постоянно делимся друг  с другом чем-нибудь
со своих грядок,  - так эта  соседка сказала, чтобы мы забыли, где находятся
ее двери...
     - Не огорчайся, Архиппа. Соседи - это соседи. А друзья - это друзья.
     - Так чего же хотят эти проклятые спартанцы? - вытерев слезы,  спросила
Архиппа.
     - Они хотят судить Фемистокла.
     - Но его уже судили! И опять?
     - Чтоб они сдохли, эти эфоры, тьфу на них совсем! Они не только требуют
суда - они требуют панэллинского суда и чтобы суд происходил в Спарте.
     - Как! Почему?
     -  Не  пугайся,  Архиппа,  -  сказал  Эпикрат,  стараясь  сохранить вид
спокойствия. -  Отдать своего героя на суд Спарты,  которая ненавидит его  и
мстит ему за его услуги Афинам, не такого просто.
     - Но почему панэллинский суд? Афины и сами могут судить его!
     -  Афины могут судить  и осудить,  а  могут и оправдать.  А если  будут
судить его в Спарте,  на собрании  всех союзных государств, то уж  Спарта не
допустит оправдания. Вот потому эфоры и настаивают на этом.
     - Чтоб они сдохли!
     - Спартанцы уверяют, что открыли его связь с Павсанием. Что он такой же
изменник, как и Павсаний.  И потому  его призывают к допросу