, когда говорил он с народом: увлеченный резкостью Томилы и Гаврилы, он не сдержался и сам сказал, что посадские должны сидеть у расправных дел с воеводами не хуже дворян: "Окольничие и дворяне нас за людей не чтут; видывали мы их в бане, и нет никакой отметины - ни хвоста, ни копыт, такие же человеки, как мы". Вся площадь загоготала и зашумела. От того все и пошло: кузнецы закричали обрать его во всегородние старосты, и весь народ согласился. - Черт дернул там меня за язык! - признал Мошницын Захаркину правду. - Дальше не затащил бы тебя Томила Иваныч с Гаврилой! Гаврила Левонтьич нравом-то крут и горяч, словно конь норовистый: понесет с горы - и себя погубит и воз в прорубь! А Томила Иваныч и вовсе сновидец некий: мыслит всю Русь поднять, да в советники царские норовит, чудачина! - Отпрукнем! - солидно сказал кузнец, невольно взглянув на свои богатырские почерневшие руки и как бы натягивая вожжи. - К тому и веду! - одобрил его Захарка. - А вовремя тпрукнешь - и себя сохранишь и воз от погибели сбережешь! - Эх, и вправду, Захар, ты, как свой, в дому: Якунька молод, Алена - девица, чего с нее спросишь, а с тобой побеседовал - и на сердце легче! - сказал Мошницын. - Много чести, Михайла Петрович! Молодой я еще, умишком слаб, а коли ладно чего умыслю, так то по любви к тебе... и к семейке твоей, - словно бы несмело и со смущением добавил Захар. 4 Иванка стоял охотником от своей улицы в ночном карауле у Петровских ворот, когда к кострам, у которых грелись все караульные, с Московской дороги подъехало на рысях два легких возка и десяток вооруженных всадников. Одетый в медвежью дорожную шубу дородный и важный седобородый всадник в высокой бобровой шапке, но сходя с седла, сунул старшине караула проезжую грамоту. Толпа караульных стрельцов и посадских в нагольных бараньих тулупах с высокими лохматыми воротниками сбилась у фонаря, осветившего грамоту. - "Едет во Псков на воеводство окольничий князь Василий Петрович княж Львов по указу великого государя царя Алексея Михайловича... а с ним диак..." - читал вслух Иванка по приказу стрелецкого пятидесятника Прохора Козы. Многие из толпы постарались рассмотреть всадника. Какой-то посадский нахально поднес к самому лицу его вздетый на рогатину свой фонарь. Никто не снял шапки. - Куды же нам два воеводы, один и то лишний! - выкрикнул кто-то из толпы караульных. - Слыхал государь, что не ладите вы с воеводой, вот и послал меня в его место, - добродушно пояснил второй всадник, моложе возрастом и поскромнее одетый, выезжая вперед на белом коне и пристально разглядывая освещенную фонарями, необычную для караула разномастную толпу. Он старался придать словам своим выражение простоты и дружелюбия. Видно было, что воевода он, а первый, седобородый, в медвежьей шубе, всего только дьяк. - Ретив ты, князь, ночью скакать! Не боишься? - двусмысленно спросил Прохор Коза. - Чего ж страшиться! Царских посланцев бог бережет! - бодро ответил воевода, стараясь не показать робости перед толпой. Шуба его распахнулась, из-под нее при свете огней сверкнули воинские доспехи. - Неравно конь ногу сломит либо сам шею свернешь... не дай бог... того и страшиться! - дерзко пояснил стрелец. Толпа караульных захохотала. - Молчать, мужики! - приподнявшись на стременах, властно выкрикнул воевода. Десяток оробевших провожатых окружили плотней своего господина, бряцая оружием. - Проводите меня в воеводский дом, - приказал новый воевода караульному старшине. Тогда, не затевая свалки и не вступая в споры, Прохор Коза дал ему провожатым Иванку, которому наказал после тотчас бежать сообщить Томиле Слепому и земским старостам, не тревожа города вестью и никому ничего не рассказывая, кроме Мошницына и Гаврилы. Уже сообщив Томиле и Гавриле Демидову о приезде незваного гостя, Иванка пустился бегом к кузнецу в Завеличье. У дома Михаилы он остановился и, прежде чем постучать, придержал рукой сердце... На его стук откликнулась из сеней Аленка, и внезапно он позабыл, для чего был послан. Он слышал только ее голос и представлял себе, что вот она стоит тут же, рядом, отделенная от него лишь дверью, и голос его дрогнул, когда он тихо ответил: - Аленушка, я тут, Иван. Он услыхал, как щелкнул железный запор в дверях, и Аленка открыла ему. Она стояла одна. - Спятил ты! Полуношник! Я чаяла - брат Якунька: тот тоже гоняет ночами, как ты... - прошептала она. - Аленушка, горлинка! - тихо ответил Иванка. Он хотел обнять ее, но она отшатнулась. - Бачка услышит, - шепнула она, стыдливо запахивая шубку, накинутую прямо на холстяную сорочку, - и холодно... К бачке ты? - Аленушка, радость моя! - шепнул он. Она настойчиво повторила вопрос. Иванка вспыхнул. Несмотря на мороз, он почувствовал, как загорелись щеки и уши. - К кому же, как не к батьке! Я не Захарка - ночами ходить к тебе!.. В тот же миг, как с его языка соскочили эти слова, Иванка был бы уже готов бежать на край света за ними, чтоб их вернуть. Он хотел сказать, что любит ее, что ее никогда не уступит Захарке, что бякнул с обиды на то, что она холодна, но он не успел: она распахнула дверь из сеней в избу. - Бачка, проснись! К тебе! - крикнула звонко Аленка. Она тоже хотела сказать не то. Она поняла Иванку. Девичья стыдливость толкнула ее от него, от желанного, жданного столько времени. Если бы он остался таким, как был! Но он вырос и возмужал. Перед ней стоял уж не прежний мальчишка Иванка, а широкоплечий и рослый "жених"... и она смутилась. - Захару что ночью ходить, как татю?! Жених - он и днем придет! - сказала Аленка в ответ на его слова и снова окликнула: - Бачка! - Аленка, постой, не зови! - умоляюще прошептал Иванка. - Кто там? - крикнул кузнец, в темноте скрипнув лавкой. - Иван прибежал, - ответила Аленка. - Сбирайся, идем скорей! Царь нового воеводу прислал! - неестественно громко, с каким-то надрывом крикнул Иванка. - Ну?! Кого же? Где он? У ворот? - спокойно спросил Михайла. - Пошто - у ворот! Пустили в город, а меня послали к тебе. - Я вмиг. Постой, - ответил Михайла, шагнув назад в избу. Аленка скользнула за ним. Иванка стоял один в темноте... С кузнецом они быстро шагали по молчаливому Завеличью. Все еще спали, и только кое-где по дворам лаем заливались собаки на ранних прохожих... Иванка по пути торопливо рассказывал, как прискакал воевода и показал в воротах царскую грамоту, но, плохо соображая, что говорит, он путал. Михайла его переспрашивал, и Иванка о трудом отвечал... Это было первое волнение любви. Он думал и раньше, что любит Аленку, что хочет на ней жениться, но даже тогда, в пасхальную ночь, когда повторял ей бессчетно: "Христос воскресе!" - даже тогда он не был так сильно охвачен волненьем, как в этот предутренний час, когда сам по-дурацки обидел ее и, быть может, совсем навсегда ее потерял... - Иван, ворочайся в кузню, подручные нужны. Работы гора! - по дороге сказал Михайла. "В кузне работать - стало, и в доме бывать и Аленку видеть!" - мелькнуло в уме Иванки. - Сабли ковать? - спросил он, стараясь казаться совсем равнодушным. - Ишь, воин тоже! Пошто тебе сабли?! Ковать - чего надо... Ныне мне самому недосуг, станешь с Уланкой работать. - Чего ж не идти! - степенно ответил Иванка. - Ин завтра с утра приходи, - указал Михайла. - Жить станешь дома, харчи мои... Но Иванка не думал о том, чьи харчи. Ему казалось сейчас, что он может прожить и совсем без хлеба, лишь бы видеть Аленку, лишь бы найти часок, чтобы ей сказать, что обидное слово само сорвалось неволей, что она навеки ему мила и желанна, что он без нее умрет... 5 Одноглазый сторож приказной избы, иногда при нужде выступавший помощником палача, Пронька Хомут даже радовался мятежу: во-первых, ни воевода Собакин, ни приказные не ходили в съезжую, и он мог спокойно на воле чеботарить. Во-вторых, он знал, что за бунтом последует умиротворение и тогда будут многих пороть, а когда у палача много работы, то его зовут подсоблять. Это дает ему лишний доход. Чтобы увеличить в будущем заработок, он ходил к Рыбницкой башне на сходы "смечать", кто заодно с "кликунами". Когда же не было схода, Пронька Хомут починял сапоги и чеботы для своей семьи и по заказу: Он ожесточенно приколачивал старый каблук, когда в сенцы сторожки вошел невысокий, седеющий, богато одетый человек. - Жена есть? - строго спросил он Проньку. - Есть, государь мой, - ответил сторож, кланяясь, хотя и не знал, с кем говорит. - Дети? - Пятеро, - поклонился сторож. - Вот так кривой! - одобрительно усмехнулся вошедший. - Младшему сколь годов? - Десять, государь. - Всех разослать - и робят, и хозяйку, и сам беги созывать приказных, - властно сказал незнакомец, - духом были бы тут! Скажи - окольничий и воевода князь Василий Петрович Львов указал быть не мешкав... - Слушаю, князь воевода! - обалдело поклонился Пронька, который ничего не слыхал о приезде нового воеводы. - А ты нешто тут ждать станешь? Я тебе съезжую отворю, государь. Хомут хлопотливо снял с пробоя съезжей избы огромный тяжелый замок. Новый воевода по-хозяйски вошел и брезгливо осмотрел помещение. - Хозяйку не посылай за приказными - сам беги да робята, а хозяйке вели полы вымыть. Срам развели! - строго сказал воевода. - Слушаю, князь воевода! Хомут убежал. Воевода Собакин не успел распродать воеводского добра. Смена ему пришла из Москвы нежданно - царь прислал нового воеводу, ожидая, что он крепко возьмет в руки всех бунтовщиков и заставит их покориться. Князь Василий Петрович хотел показать свое мужество и решительность: приняв от Собакина пороховые и городские ключи, он велел ему собираться в Москву, а сам один отправился в съезжую избу. Этим хотел он доказать, что никого не боится, про себя же рассчитывал, что в одиночку не очень приметно... Но на дверях съезжей избы он увидел замок. Только во дворе стояли стрельцы, охраняя каменную клеть, где были положены деньги Нумменса. Увидев замок, воевода спросил у стрельцов, где сторож, и вошел сразу к Проньке в сторожку... Жена одноглазого уже мыла полы, когда явились первые двое подьячих. - Бесстыдники! - заорал на них воевода, и оба бухнулись на колени. - Пошто по домам хоронитесь, тараканья порода? - Смилуйся, князь воевода! Старших нет в приказе, а малым что по себе делать! - Жалованье государево жрете, - продолжал воевода, - значит, сидеть надо. Не ваше дело больших судить. Приходи да болваном сиди, а сиди! Ишь ты!.. Приказные стояли на коленях. В это время вошли еще двое. - Еще срамники! - заорал громче прежнего князь Василий Петрович. Взглянув на двоих, стоявших на коленях, вновь пришедшая пара подьячих тоже бухнулась на колени. - Запорю всех вас, бунтовщиков! - бушевал воевода. - Посулы да помины брать - вы! Жалованье государево жрать - вы! А в съезжей избе в урочное время быть - так не вы?! Робко вползали один за другим подьячие и становились рядком на колени. Между тем сторожиха домыла избу до самых приказных, подтерла вымытый пол и поклонилась подьячим, стоявшим на коленях. - Вы б на чистое перешли, государи мои, я б тут подмыла. Один за другим подьячие перешли на чистый, еще сырой пол и снова рядком выстроились на коленках. А воевода сидел на краю стола, тыча в пол палкой, шумел: - Лежебоки вы все, дар-мо-еды!.. Недаром у вас и в городе гиль... Дураки посадские, что всех вас дубьем не побили... - Ба, чего тут творится! - звучно сказал, входя, Гаврила Демидов. - Сказывали, что воевода новый, ан сам протопоп обедню тут служит! - воскликнул с деланным изумленьем Прохор Коза. - Цыть! - выкрикнул князь Василий Петрович, соскочив со стола и палкой ударив о пол. Он узнал стрелецкого десятника и вспомнил, как ночью смирил его окриком. - Тише, отец протопоп, мы тебе не приказные на коленках валяться! - остановил воеводу Гаврила. - А кто же вы таковы? - запальчиво спросил князь. - Ты прежде с вежеством себя назови - кто сам ты есть, архиерей ли, поп ли какой? - спросил Томила Слепой, выступая вперед. - Обряд у тебя чудной... Мы чаяли, в цареву избу идем к воеводе, а куда попали - не ведаем: ни церковь тебе, ни застенок... Кто ж ты таков? - Окольничий царский, а ваш воевода, князь Василий Петрович княж Львов, - отпечатал воевода. - Долго молвлено! - ответил Прохор Коза. - Ну, здравствуй, князь воевода! А мы - миряне псковские, да вот с нами всегородние старосты - Гаврила Левонтьич Демидов да Михайла Петрович Мошницын, а пришли по градскому делу к твоей воеводской милости. - Что там за дело? - сбавив тон, спросил воевода. - Неловко: на съезжую избу-то не похоже, а кали тут церковь, то про мирское негоже сказывать. Вели прежде своим холуям с коленок подняться, - возразил Гаврила. - Ты мне что за указ? - Я не указ, да гляжу, не так ты, князь, починаешь. Воевода Собакин, дай бог ему поскорее царство небесное, эдак же починал, и ты по Собакину починаешь. Худо не стало б! - Вставай вы все, дармоеды, - обратился воевода к подьячим, - да все по местам - и, не мешкав, за дело! Подьячие кинулись занимать места у столов. - Ну, что такое? - спросил воевода, обратившись к вошедшим. - Как тебя там... ты, староста, сказывай. - Зовут меня Гаврила Левонтьев Демидов, а пришли мы к тебе от всего мира просить зелья, свинцу да ключей городских. - Пошто вам? - спросил воевода, не ожидавший такой просьбы. - Против кого вам зелье? - А против кого, то мы сами ведаем, - спокойно, с достоинством ответил Гаврила. - Вы ведаете, да я не ведаю, а ключи у меня. Вот и спрашиваю - противу кого свинец? У великого государя нашего Алексея Михайловича и с Литвой и с немцами мирно - пошто вам пороху снадобилось? - Покуда, князь воевода, ключи у тебя, да не станет их у тебя, - вмешался Коза. - Ты сказываешь - с немцами мирно, а нам и те - немцы, кто с Москвы по наши головы будет! - Изменницкие слова молвил, царский стрелец! - возразил воевода. - Ты б допрежь стрелецкий кафтан скинул. - Ты бы с нас рад поскидать и порты, воеводушка, - отозвался другой стрелец, Иван Колчин. - Да прежде, брат ты мой, князюшка, с тебя порты снимем, будет с тобой хороводиться! Не лясы точить пришли - сказывай, даешь зелье? - Не дам! - Ин сами возьмем, - твердо молвил Гаврила. - Задавишь меня, тогда и возьмешь, - откликнулся воевода. Гаврила равнодушно пожал плечами: - Ну что ж, задавлю, коли хочешь, - не жалко, никто не заплачет! - Сбирать? - спросил тихо Прохор Коза Томилу. - Сбирай, - так же тихо кивнул Томила Слепой. Один из посадских вышел из съезжей. Старосты продолжали препираться с воеводой. Он не сдавался. - Не смеете вы меня задавить. За то государь спросит, - сказал он вдруг и поперхнулся словом: с Рыбницкой площади загудел сполох. - Горит чего-то? - нерешительно и тихо сказал воевода с некоторой надеждой, что пожар отвлечет людей и прервет эту сцену... - Воеводская спесь горит, - ответил ему Прохор Коза. - За зельем да за свинцом собирается мир на поклон к тебе, князь Василий Петрович. - Что ж, насильством возьмете. Добром не дам, - сказал Львов растерянно, - а сила солому ломит. Он едва успел сказать эти слова, когда толпа зашумела под окнами съезжей: - Зелья давай! Зелья, свинцу! - Где новый воевода, давай сюда! - Что ж, князь воевода, может, к народу пойдешь толковать на крылечко? - с ехидцей сказал Прохор. "Хоть удавись тут!" - подумал Львов про себя. - Аль, может, с нами добром сговоришься? - спросил стрелец, хлопнув его по спине. Воевода подернул плечом. Ему было не по себе. Однако прежде отдачи ключей он потребовал стрелецких голов, казачьего голову и городового приказчика и поручил им контроль над ключами от пороха и свинца, сделав вид, будто он отдал ключи не мятежной толпе, а служилым людям. Народ толпой побежал к зелейным погребам получать пищали, свинец и порох, словно во время обороны города от подступивших врагов. - Ну, князь воевода, как тебя величать, не упомнил, - сказал Гаврила. - Тесно у тебя всем, и сести негде. То перво пойдем к нам в гости, во Всегороднюю избу. Там еще об делах с тобой потолкуем. - Непригоже царскому воеводе... - заикнулся было князь, но веселый стрелец Прохор его перебил: - Идем, идем, там пригожей - под столами никто не сидит, на коленках не ерзают - все по-людски... - Он снова хлопнул воеводу по спине, словно шутя, но так, что тот покачнулся. Воевода понял, что еще один такой шлепок - и все равно придется пойти. Он сдался. В сопровождении десятка вожаков восставшего Пскова и окруженный сотнями горожан, воевода был отведен и посажен в подвал под стражу, а еще через час тот же веселый стрелец доставил к нему отца и сына Собакиных. - В Москву собрались, вишь, уехать, ан дороги-то ныне грязны! Пускай тут с тобой посидят, князь Василий Петрович, уж ты им дозволь. Обсохнет, тогда и ехать. Да и тебе-то так веселей, - сказал Прохор. - Я бы сам с тобой побалакать остался, да вишь, недосуг! И, громко смеясь своей шутке, Прохор ушел, стуча сапогами по лестнице... Иванка возвратился в кузню к Мошницыну. В городе нарастало небывалое. Город готовился к обороне, и в кузницах начали ковать воинскую сбрую. Кузнецы порубежного Пскова всегда хранили предания о том, как их искусство во времена осады служило святому делу обороны. В этом была их гордость, их ремесленная честь. И когда Михайле Мошницыну в Земской избе сказали, что на кузню его возлагается изготовлять наконечники копий и сабли, он не посмел возразить. После работы в кузне Иванка с Якуней, не заходя домой, направились в город. На берегу Великой толпа посадских в пестрых тулупах, кафтанах и шубах строилась ратным строем с пищалями, рогатинами и бердышами. Стрелецкий десятник кричал им слова приказов. Это были "новоприборные" из посадского люда. Гаврила Демидов по совету с Козой указал обучать их наскоро ратному делу, чтобы быть готовыми и встать на защиту города, когда приспеет пора. Иванка и Якуня были возбуждены, громко смеялись, с озорством толкали друг друга и задевали прохожих, грозясь посадским девчонкам обнять их черными от копоти, угля и железа руками. Девчонки с хохотом разбегались, кидались снежками, взрослые люди ворчали на озорных юнцов... У Всегородней избы оба парня, остепенившись, умылись снегом, поправили шапки и опояски и, отряхнув снег, налипший к ногам, взошли на крыльцо. - В стрельцы? - приветливо воскликнул Захар, увидев друзей, и снова склонился к работе, выписывая ярлык для пожилого кожевника, пришедшего записаться вместе с двоими юными сыновьями. - Ну, давай: "Яков Михайлов, сын кузнеца Мошницына, от роду лет - осьмнадцать..." - смеясь, произнес Захарка и взялся за чистый ярлык. - Саблю, чай, хочешь привесить? - весело спросил он. - Чего ж не привесить?! Ты ведь привесил! - сказал Якуня. - Тебе к лицу будет с саблей - лицом румян, пригож, как девица! - насмешливо поддержал Захарка. "Посадский", - вписал он. Якуня зарделся и стал еще больше обычного похож на Аленку. - В конные, что ли, писать? - подмигнул Захарка и, не дождавшись ответа, в углу ярлыка поставил большое "С", что означало "стремянный". - Держи, стрелец, - сказал он, протянув ярлык. - Ты тоже в стрельцы? - спросил он Иванку. Захар пододвинул поближе чистый листок и писал, бормоча: "Иван Истомин, сын звонарев, от роду лет..." Вдруг он остановился. - Постой-ка, Ваня. Ты ведь не вольный... Ты ж из владычных людей. - Врешь! Макарка хотел в холопы меня, а я не холоп. Я - гулящий! Кой я владычный, коль в кузне посадской тружусь? - Верно, - в задумчивости сказал Захар. - Ну, погоди. Смотри, ярлыков бы никто не касался. Я - мигом. Захарка вышел в соседнюю горницу. Иванка ждал. Вошел Захар с недописанным ярлыком. - Нельзя, Иван, - сказал он. - Я дворянина спрошал, писать ли холопов и трудников монастырских, - он не велит. - Ты б воеводу бежал спрошать! - вспыхнул Иванка. - Мне что дворянин! Мне старосты земски указ, не дворяне!.. - Ну-ну, не ори, не ори! Не в конюшне! Тот дворянин от старост посажен к прибору стрельцов да по ратным делам. Молвил "нельзя" - и нельзя! Эк все холопы сбегут во стрельцы. Кто же работать в холопстве станет?! - Где старосты земски? - со злостью воскликнул Иванка. - Нету во Всегородней. Утре придешь - и будут! - сказал Захар. Он разорвал ярлык, на котором начал писать Иванку, и обратился к вошедшему парню. - В стрельцы? - как обычно, спросил он. Якуня ждал у крыльца. - Пошли за ружьем! - весело крикнул он, махнув своим ярлыком. - Иди к чертям! - оборвал Иванка, и, сорвав на Якуне обиду, с болью в горле он, не оглядываясь, бросился прочь от Земской избы. На другой день Иванка, оставив работу в кузне, явился в Земскую избу к Гавриле. - Дядя Гавря, вели Захарке меня приписать в стрельцы. - Ишь, возрос воевода! - усмехнулся Гаврила. - Чего же тебя не писать! Под носом, глянь-ка, темнеет чего - не сажа! Пишись, пишись!.. - Он не пишет, - мрачно сказал Иванка. - Пошто? - Дворянин не велит какой-то. Сказывает - ты, мол, холоп и нельзя во стрельцы! - Ишь ты, дело какое!.. Какой дворянин сказал? - А я знаю?! - Захар! - громко окликнул Гаврила. Захарка вбежал. - Пошто не пишешь Ивана в стрельцы? Кто не велит? - Иван Чиркин. Ты сам наказал его слушать, а он не велит холопов писать... Посадских - писать, а холопов не мочно. - Да я, Гаврила Левонтьич, ведь я не холоп. Макарий корыстью хотел меня ставить в трудники, а записи нет на меня. Я гулящий... Какой я холоп!.. - с обидой и горечью заторопился Иванка. - Постой, воевода, постой, не спеши, - остановил его хлебник. - Ты, слышь-ка, иди да работай, а завтра во всем разберемся. Чай, хочешь не ты один!.. - Были еще у тебя холопы? - спросил Гаврила Захарку. - С десятка два было, а станем писать - прознают и побегут отовсюду, - ответил Захарка. - Ступай, Иван, разберемся. Завтра скажу, не горюй! - утешал Гаврила. Но Иванку не успокоил его степенный и ласковый голос. Он уже не пошел в кузню, а возвратился домой. Взглянув на него, бабка сердцем почуяла над любимцем невзгоду. - Что стряслось, голубочек? - спросила она. - Что ты черен, как туча? - То и черен - где б жернова взять, не знаю... - К чему тебе жернов? - Веревку на шею да с жерновом в воду! - Ох, господи Сусе! Да что ты! Обидел кто? - Все Захарка проклятый! Повсюду Захарка! - А мы краше сосватаем, Ваня, - успокоила бабка. - Да я не об том... - Об чем же, Ванюша? Уж ты мне скажи. Кто лучше бабушки присоветует! Вместе рассудим. И слово за словом бабка выпытала его обиду. - Все минется, Ваня. Правда на свете всегда победна! Захватив кошелку, словно идя на торг, бабка направилась во Всегороднюю избу. Оба старосты были на месте. - Чего же вы с малым творите, бессовестны люди! - воскликнула бабка входя. - Что стряслось, Лукишна? - спросил кузнец, ничего не слыхавший о том, что случилось с Иванкой. - Не тебе бы спрошать, не мне ответ держать, - отрезала бабка. - Пригрел ты змея за пазухой. Сказывают, и дочку ему же прочишь. - Кому дочку прочу? К чему тут дочка в земских делах! - огрызнулся Мошницын. - Все к одному: обижаешь Ивана, а того-то балуешь! Захарка твой, ненавистник Иванушкин, злобу держит на малого. А в чем тут Иванка винен, что девке люб!.. Ликом румян, волосами кудряв дался и умом взял, и силой, и вежеством, а что твой Захарка? Недаром робята с мальства прозвали Пан Трык: зипун-то нарядный, а разум, вишь, с пятнушком - с равными сварится и старших не почитает... Не-ет, Иван не таков!.. - Да ты что, свахой, что ли, пришла, кочерга? Не к месту! - со злостью сказал кузнец. - Нет иного дела, как Ваньку хвалить, так ступай отсюда. - Ка-ак так "ступай", всегородний староста?! Да куды ж ты меня, горожанку псковскую, из Земской избы гонишь! Что же мне, на съезжую к воеводе за правдой ходить?! Неправду в Земской избе творишь, а за правдой на площадь? Не те времена: я на площадь пойду, своею рукой во сполох ударю. С дощана закричу народу, как ты с Захаркой измену копишь. Я те дам "кочерга"! В земском месте да старухе охальное молвишь!.. Все бывшие в Земской избе побросали дела, обратясь к бабке. - Постой, Лукишна, не горячись, не надсаживай печень - сгодится, - вмешался хлебник. - Ты толком сказывай, чего ради пришла? - Того ради и шла, чтобы правды добиться. Ты сам рассуди, Гаврила Левонтьич: али Иван кафтан посрамит стрелецкий? До смерти на правде стоять будет - в том и взрощен! Сызмала правду любить обучала. Али, мыслишь, он в чем оробеет? Ирода Ваську Собакина и огнем палил, и водой мочил, и за глотку давил. Ну-ка, кто другой на беспутника, на обидчика покусился? Немца кто поймал на Великой? А ныне ему и "спасибо" от мира: иди, мол, не надобен! - Во-он ты про что! - наконец догадался хлебник. - Во-он про что! А ты думал? И сказываю - измена! - Какая же в том измена? - спросил Гаврила с едва заметной усмешкой. - А такая! Владыка измену на город творил? Творил. Иванкина бачку в железы продал? Продал! А Захарка Ивана владычным холопом пишет! Где же правда? Пошто его во стрельцы не берут? Захарка у вас своеволит! Он, вишь, старостам земским указ. Своего-то умишка у старост не вдосталь?.. Аленка молоденька девка - и та разумеет лучше... - Ты вот что, старуха: ты дочь мою не срами! - оборвал кузнец. - Мне срамить?! Да кого, Алену? Срамить?! Да издохни я разом на месте!.. Такую жену бы Иванушке - и умерла бы спокойно! Не в бачку дочка далася: не девка - жемчуг бурмитский! - кипя негодованием на кузнеца, разливалась бабка. - Тьфу, да что я, старая! Не к тому сейчас слово, - спохватилась она. - Во стрельцы-то Ивана писать укажи Захарке, Гаврила Левонтьич! - Указал уж, Лукишна, пусть приходит, - сказал Гаврила, - никто перечить не станет. - Указа-ал? - удивилась бабка. - Чего ж ты молчишь, бесстыдник! Пошто ж я слова золотые на ветер пущаю! Так, стало, идти Ивану? - Идти, Лукишна, идти, - подтвердил хлебник. Воротясь с пустой кошелкой домой, бабка взъерошила кудри любимца. - И все-то ты попусту плел, неразумный!.. Иди да пишись во стрельцы - никто тебе в том не перечит! - сказала она и радостно расцеловала питомца. 6 - Напрасно спорили во Всегородней над челобитьем - загинула грамота наша. Раз челобитчиков похватали да заковали в железы, то и грамоту нашу бояре хитростью изолживят, а государь ничего и ведать не будет о наших нуждах, - говорили во Пскове. - Надо нам новое челобитье писать государю, просить его правды. И земские выборные снова сошлись для составления челобитной. - Мы отсель пишем, лишнее слово сказать страшимся, а недруги наши в Москву коробами лжу возят, на город клеплют. Писать так писать уж сплеча обо всех нуждишках. Половинничать нам не стать! - уговаривал Прохор Коза собравшихся для составления новой грамоты. Середние и меньшие люди стали теперь хозяевами всего города, и дворяне да большие посадские не смели уже шуметь, как в первые дни. Выборные обратились к Томиле. - Пиши, Томила Иваныч, всю правду: пусть ведает государь, каково житьишко народу под воеводской силой. Пиши сам, как ты знаешь. Человек ты книжный и худо не сделаешь, а мы припись дадим! - говорили выборные меньших. Но были и робкие, осторожные люди, которые удерживали составителя челобитной от излишней смелости, и Томила не спорил с ними, боясь нарушить единство, которое установилось в городе и казалось ему дороже всего. - Есть слух, что бояре пошлют на нас войско, а буде придется сидеть осадой, то все спасенье наше в единстве, - сказал Томила Гавриле Демидову. Каждый вечер Томила "чернил" дома новую статью, чтобы утром прочесть ее во Всегородней избе земским выборным. "О воровском, государь, ни о каком заводе и мятеже ни у кого совету в твоем городе Пскове не было и ныне нет же, - писал Томила. - А воровской завод - от богатого гостя Федора Емельянова и воеводы Никиты Сергеевича, окольничего Собакина. Федор Емельянов со своим подручным Филипкой Шемшаковым хлеб дорожит, а воевода ему потакает. Федор с немцами пирует у себя в дому и советы держит, а воевода тому не перечит. А про что с торговыми немцами советуют, и того, государь, нам и всему граду неведомо, а немцы, государь, исстари обманщики - сколь раз подо Псков войной приходили... И многие, государь, бывали побоища около города Пскова в засадах и в пригороцких уездах, и ныне знать, где те побиенные почивают". В Земской избе подымались с мест посадские люди, стрельцы, пушкари, попы - все говорили свои нужды, и Томила писал их жалобы. Он писал о том, чтобы в городе впредь окольничим, и воеводам, и дьякам во всяких делах расправы чинить "с земскими старостами и с выборными людьми, да чинить по правде, а не по мзде, не по посулам". "А воеводам в лавках безденежно товаров не брать и работать на себя ремесленных людей безденежно не заставляти. А стрелецкого и пушкарского жалованья воеводам не половинить. А приезжих немцев в градские стены не пускати, дабы не могли они стен и снаряда вызнать". Псковитяне также просили царя в своем челобитье, чтобы указал собирать с посадских людей подати не по старым писцовым, а по новым дозорным книгам{383}, "в коих промыслы и торговли указаны подлинно". Под конец просили они посадить в тюрьму за воровство Федьку Емельянова и его подручного - площадного подьячего Филипку Шемшакова, не продавать немцам хлеба из Пскова и прислать для сыска во Псков великого боярина Никиту Ивановича Романова, который "тебе, праведному государю, о всем радеет и о земли болит". Челобитную подписывали всем городом, и мало было людей, которые отказались поставить свою подпись. - Сила, сила в единстве, Левонтьич! - твердил Томила, радуясь сбору подписей. - Да надо нам еще между городами единство. Пошлем по всем городам список нашего челобитья: стоим-де в таких статьях, да и вам стоять на таких же, и по всем городам народу стоять на той правде - и недругам нашим той правды не сокрушить!.. А перво пошлем брату нашему Новгороду во Всегороднюю избу... Когда выбрали новых челобитчиков, во главе которых ехал дворянин Воронцов-Вельяминов, Томила задумал перехитрить московских бояр: чтобы грамота дошла до царя, он написал ее точный список и, по совету Козы, отдал верному городу человеку - казаку Мокею. - Скачи, Мокей, в день и в ночь. На Москве разыщи боярина Никиту Ивановича Романова. Добейся его увидеть. Никому иному, окроме его, не давай столбец, токмо боярину в руки. Моли на коленях, пусть примет. Другие бояре изменны. Борис Морозов с товарищи грамоту переймут - изолживят. А боярин Никита Иванович недаром в чести у московских людей. Он правду любит. Слышь, Мокей, никому иному не дай. - Уж надейся, Томила Иваныч, - тряхнув упрямой рыжей головою, ответил казак. - Ни жены, ни детей у меня. Один человек на свете живет - он себе волен. Никого не страшусь и дойду, добьюсь видеть боярина. - Поспеешь прежде челобитчиков? - Я с Дона! Пусти на коне татарина и донского казака - татарин отстанет!.. Казак ускакал. Второй список Томила писал для Новгорода. - Вот ты пишешь, Иваныч, к новгородцам, - сказал Гаврила. - А как тебе ведать их беды? Может, у них нуждишки совсем иные, и они челобитье иное пошлют государю. Томила качнул головой. - Одни скорби, одни недуги по всей Руси, и целить их одним снадобьем, - сказал он. - Вишь, чего пишет Панкратий Шмара из Новгорода. Никто не научал новгородцев, а так же содеяли, как у нас: хлеба немцу не дали вывозить, и немца схватили, и листы у него выняли, и деньги под стражу поставили. Да пишет, что богатого гостя Стоянова двор подожгли и житниц его пограбили... Да помысли только: митрополита своего всем городом били за изменны дела, как у нас Макария. - А чья же возьмет, Томила Иваныч? - спросил хлебник. - Коли крепко стоять по всем городам, то наша возьмет. Пишут новгородцы, что будут стоять во всем до смерти. Боярин Хованский пришел на них из Москвы. Держатся против боярина, не устрашились... Беседу их перебил ворвавшийся бомбой Прохор Коза: - Томила Иваныч, Гаврила Левонтьич! Окольничий с дьяком прискакали из Москвы! - Ой, много в Москве окольничих! Этак у нас их садить - и тюрьмы не хватит, - с усмешкой заметил Гаврила. - Куды его отвели? - Спрашивал окольничий, какой лучший дом в городе. Указал ему Федора Емельянова дом. Туды они и поехали. А в проезжей грамоте писано, что едут по государеву указу для тайного дела, а припись у печати - боярина Бориса Ивановича Морозова. - Чего же ты его в Омельянова дом пустил? Он, может, какую от Федора тайную грамоту в город привез! "Для тайного дела"! У нас все дела во Пскове не тайны, а явны, - укорил Томила. - Куды же его девать, Иваныч? - спросил Коза. - А, черт с ним, пусть там сидит! Да глаз с него не спускать, с кем будет водиться, - сказал Гаврила. - Захарка Осипов тут ли?.. Эй, Захар! - громко позвал он. Захарка вошел. - Тайное дело есть до тебя: у Омельянова палаты походишь вечером, с девицей с какой ни есть посмеешься, а глаз держи на воротах. Окольничий с дьяком из Москвы прискакали. Куды пойдут, кто к ним ли придет - гляди пуще! Спишешь всех, кто пойдет. - Уж посмотрю, Гаврила Левонтьич! - Иди. Поздно вечером Прохор Коза проехал по улице мимо дома Емельянова. Захарка стоял с какой-то девушкой у самых ворот Федора. К ночи его сменили двое стрельцов, вооруженных саблями и пистолями. Им дан был наказ никого не пускать со двора, ни во двор. Поутру большая толпа псковитян окружила дом Емельянова. Слышались выкрики, насмешки. В выбитые и выдавленные в первый день восстания окна летели с улицы камни. В окнах не показалось ни души. Наконец из ворот вышел дворянский слуга. Его окружила толпа. - Ты, малый, чей будешь? - Окольничего князь Федора Федорыча Волконского человек. - Куды идешь? - Послал господин в съезжую избу. - В съезжей нет никого. Мы тебя сведем к земским старостам во Всегороднюю. - А мне что, куды ни сведете! И толпа, окружив слугу, привела его в Земскую избу. - Мой господин, князь Федор Федорыч, указал отвесть ему для постоя иной дом. В Емельянова доме стоять не можно: людишки псковские шумят, камнями в окна мечут, - сказал слуга. - Скажи своему князю, парень, что мы его княжих дел в Земской избе не ведаем. Пришел бы чин чином в Земскую избу, поведал, зачем приехал, проезжую грамоту явил бы да иные грамоты, буде есть. Тогда и дом ему отведем по чину и званию. А может, он и не князь, а лазутчик какой иноземский - почем нам знать! - сказал Томила Слепой. - Как не князь?! - возмутился парень. - Да ты не шуми. Может, князь - нам как знать. А может, и ты с ним лазутчик и оба вы для изменных дел. Станем огнем пытать, и признаетесь сами, - вставил Гаврила. Парень перекрестился. - А ты не бойся. Иди скажи князю. Он сам рассудит, как быть, - успокоил Слепой. Пока шла беседа в Земской избе, некоторые из провожатых псковитян вошли в избу и слушали весь разговор. Они любопытной гурьбой проводили малого от Земской избы обратно ко двору Емельянова. Когда Волконский и бывший с ним дьяк Герасим Дохтуров выехали было из ворот, толпа горожан удержала их. - Воротись, люди добрые, на конях не пустим скакать - не в Москве. Пеши ходите. Волконский помнил, как был он бит во время соляного бунта такой же толпой, и покорился. За князем шла сзади гурьба посадских. По дороге еще приставали люди, и шли все вместе. Когда же окольничий миновал Всегороднюю избу, народ заволновался: - Эй, князь, не туда пошел! - Тут она, Всегородняя! - крикнули за спиной. Герасим Дохтуров хотел отвечать, но Волконский остановил его. - Молчи, Герасим. Пускай себе каркают, а ты словно не слышишь, - шепнул он дьяку, и оба едва заметно прибавили шагу. - Князь! - крикнули сзади. - Упал в грязь! - поддержал второй голос. Раздался сзади пронзительный свист в три пальца. Волконский держался, чтобы не оглянуться, но дьяк оглянулся и увидал, что впереди посадских за ними бежит толпа ребятишек и передний из них уже метит в него снежком. Дьяк вобрал голову в плечи, и снежный комок миновал его, но залепил ухо князю. - А-а-а! - заорали ребята, и еще несколько снежков попало в голову, спину и плечи Волконскому и дьяку. - Только донес бы господь до Троицкого дома, а там в соборе схоронимся, - сказал дьяк. Они шагали теперь насколько возможно быстро, но Троицкий дом был еще далеко впереди. Ребятишки настигли их и лупили в упор снежками и комками навоза. - Не обернись, - хотел удержать Волконский, но дьяк уже повернулся и стал отбиваться палкой. Обрадованные сопротивлением, ребята с визгом кинулись в свалку. Дьяк был обезоружен, и детвора дергала его теперь безнаказанно за полы и за длинные рукава. - Стой, дьяче, - сказал мужской голос, - идем в Земскую избу. Волконский оглянулся, и, увидев, что дьяка схватили, подобрал длинные полы, и помчался бегом. - Братцы, ведите того, - раздались голоса за его спиной, - а мы длинного схватим. Князь Федор Федорович бежал, тяжело дыша. За ним мчался румяный Федюнька, двенадцатилетний Иванкин брат. Он ловко гвоздил окольничего жесткими снежками по шапке, каждый раз попадая так, что снег сыпался за ворот. Они пробегали мимо свечной лавки, когда из сторожки вышел Иванка. - Федька, ты куда? - окликнул он брата. - Князя ловим! - радостно крикнул Федюнька и запустил новый снежок так ловко, что сбил с Волконского шапку. Федюнька подхватил ее и кинул хозяину в голову. - Имай, имай! - кричала сзади ватага посадских. Иванка тоже пустился в погоню. Волконский пробежал мимо архиепископского дома, мимо воеводского двора и вбежал в Троицкий собор. Ребята отстали у паперти, не смея бежать в церковь. Погоня с шумом ввалилась в собор. Непривычно громко отдавались под просторным куполом пустой церкви простые голоса с обыденными, немолитвенными словами: - Куды ж он схоронился? - Ишь заскочил, как мышь в нору! - Тут он! - крикнул Иванка из алтаря, куда вбежал вслед за князем. - Тащи его к нам! Всем-то в алтарь негоже! - отозвались из толпы. - Веду! - крикнул Иванка. В алтаре послышалась возня, что-то упало, и через миг Иванка вывел окольничего из боковых дверей алтаря за длинную рыжую бороду. Оба они были встрепаны и тяжело дышали. Лицо Волконского перекосилось от боли и злобы. Нарядная сабля его торчала у Иванки под мышкой. Сходя с амвона, Волконский выронил шапку. Кто-то поднял ее. - Там грамотка. Грамоту выронил, эй! - окликнули сзади. Волконский рванулся за грамоткой, но Иванка дернул его покрепче за бороду. - Тпру, балуй! - прикрикнул он, развеселив окружающих и заставив пленника смириться. Посадский парнишка поднял бумагу и подал. Иванка, не глядя, сунул ее за кушак. Большая толпа стрельцов и посадских с копьями, рогатинами и топорами ждала их у паперти. С Рыбницкой площади уже разносился голос сполошного колокола, собирая народ ко всегороднему сходу. Когда в Земской избе обыскали Дохтурова, при нем нашли царский указ о том, как следует "смирять псковское мятежное беснование". - "Дву человек: Томилку Слепого и Гаврилку Демидова казнить смертью, - читал с дощана на всю площадь Томила Слепой, - да четверых воров и пущих заводчиков по дорогам повесить, и тех воров имяны Мишка Мошницын, Никитка Леванисов - мясник да стрельцы Прошка Коза да Максим Яга. А остальных воров по сыску, колько человек доведется, велети в торговые дни бити кнутом нещадно да посадить в тюрьму... А для вычитки того нашего указу собрать на Троицкий двор к архиепископу Макарию дворян и детей боярских, стрелецких и казачьих голов, и казаков, и стрельцов, и земских старост, и посадских лучших и середних". - А меньших, нас, не звали? - насмешливо крикнули из толпы. - Меньшие не надобны - одни богаты нужны во советах! - отозвался второй голос. - Эй, рыжий, сколь человек в тюрьму вкинешь да кнутьем бить станешь? - кричали Волконскому. Иванка вынул из-за кушака записку, оброненную князем в церкви. В ней не оказалось ничего, кроме имен тех из псковитян, кто стоял поближе к Земской избе. Народ потребовал читать и эту записку. Ее прочитал вслух с дощана Иванка. Кроме имен, уже названных в царском наказе, был длинный список. - "...Стрельцы Никита Сорокоум, Муха, Демидка Воинов, два брата-серебряники Макаровы, беглый человек боярина Бориса Ивановича Морозова, портной мастер Степанка, казак Васька Скрябин, звонарев сын Истомин беглый владычный трудник Иванка, Георгиевский с Болота поп Яков, стрелец Иовка Копытков..." - читал Иванка. Толпа грозила оружием, кричала при каждом имени своих лучших заступников. И только стрельцы да земские выборные охраняли окольничего от яростного гнева толпы. - Кто тебе дал грамоту с именами? - спросил Гаврила. - Неведомый человек пришел, дал грамоту да убег, - ответил окольничий. - Не вракай, сказывай правду! - крикнул ему Захарка. - Сказывай лучше, князь Федор Федорович, кто тебе грамотку дал? Смотри, велит народ под пытку тебя поставить. Волконский разорвал ворот и вынул золотой крест с груди. - Вот крест целую: не знал никогда того человека раньше! - воскликнул он. - Не бывал я в вашей городе прежде. Никто мне неведом. - По письму угадать можно, чья рука, - предложил Иванка. - Кажи, - сказал Захарка, - я знаю все руки! - и взял у Иванки грамоту. Он долго смотрел на бумажку и вслух заключил: - Пустая затея! Письмо и письмо - на все руки схоже... Хоть на мою - и то! - И как бы для того, чтобы все осмотрели и убедились, он передал грамотку стоявшему у дощана в толпе стрельцу Ульяну Фадееву. - А что же, может, и ты писал, недаром весь вечер стоял у дома, - серьезно сказал Иванка и тут только сообразил, что почерк казался ему все время знакомым. - Ты писал! - внезапно выкрикнул он. Но народ принял это за шутку, и все кругом засмеялись. Засмеялся и сам Захарка. - Уж не ты ли писал? - спросил он Иванку и подмигнул. Но Иванка был уверен теперь, что почерк не чей иной, а Захаркин. Это были те самые хвостатые буквы, которые Иванка так ненавидел. - Где грамотка? - крикнул он, подскочив к Ульяну Фадееву. - Ему, что ли, отдал, - равнодушно кивнул стрелец на соседа. - А я - тому, - указал тот еще дальше. Иванка бросился спрашивать дальше, но грамотки не было: она пошла по рукам и пропала в толпе. - Братцы, грамоту скрали! Захар писал, братцы! Ей-богу, Захар! - закричал Иванка в растерянности и отчаянии. - Он у тебя лошадь, что ли, с конюшни свел аль невесту отбил? - с насмешкой спросил Фадеев. - Может, ты сам написал, чтоб за Аленку помститься! - крикнул стрелец Сорокаалтынов. - Неладно, Ваня, - кротко сказал Захарка, - ино дело наш спор за девицу, ино земски дела. Не путай! Хлебник поднял руку, прерывая шум и крики. - Скажи сам, князь, не сей ли к тебе приходил? - спросил он Волконского, указав на Захарку. - Тот не молод был, - возразил окольничий. - Что зря-то слушать пустых брехунов! - оборвал Мошницын, раздраженный упоминанием Аленки на площади, перед толпой. - Кабы грамота не ровна была всем, то как бы читали? Зато один пишет, а все читают, что буквы одни. Как по ним угадать!.. - Иди, Иван, с дощана. Заработал от князя саблю - и баста! - с досадой и нетерпением указал Коза. Сдерживая обиду, Иванка спустился в толпу. Допрос Волконского продолжался, но Иванка не слышал расспросных речей. Он думал лишь об одном: как доказать, что записку писал Захарка. - Неладно, Ваня! Аленка тебя пуще прежнего любит, - сказал Якуня, увидев его в толпе. - Вечор про тебя спрошала, пошто не пришел обедать... Захарке бы в обиду лезть да клепать бы, а не тебе! - Уйди, а не то вот и дам!.. - озлился Иванка. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ 1 Свойственник Ордина-Нащекина, у которого остановился он в Москве, жил в небольшом достатке. Для приезжего стольника у себя в дому отвел он светелку, где Афанасий Лаврентьич сидел часами над чертежом города Пскова с окрестными монастырями, обдумывая до мелочей ход осады и всякие хитрости, какими способней бы одолеть мятеж, упорно готовясь к тому, что так или иначе, а все же добьется он увидать царские очи и говорить с царем и убедить его, что лучше, чем его, Афанасия, не сыскать ни советчика по псковскому делу, ни воеводы для приведения в покорность мятежного города. Вдруг в светелку, где стольник сидел в одиноких и трудных думах, вошел молодой богато одетый красавец. - Дозволь, Афанасий Лаврентьич, сударь, холопишку боярскому слово молвить, - вежливо обратился он от порога. - Кто таков, молодец? От кого? - вскинув глаза, спросил стольник. - Что-то ты не холопска обличья! - Ильи Данилыча Милославского стремянный, Первушка Псковитин, - скромно назвался гость. - С чем пришел, Первой? Боярин прислал по меня?! - обрадованно спросил псковский стольник. - Слыхал, Афанасий Лаврентьич, что ищешь ты ход к государю по псковскому делу. И я об том же болею. Прикажи, пожалуй, и завтра боярин пришлет меня за тобою. - Что плетешь?! Как я боярину прикажу! - Не боярину - мне прикажи. А уж боярин сам тебя видеть захочет. Опричь моего боярина кто к государю введет тебя без мешкоты! За покой державы душою болеет боярин Илья Данилыч... А когда говорить с ним станешь, примолви словечко, что ранее знал во Пскове Первушку и де ранее чуял, что из мальца взрастет муж разумный... - А ты, холоп, я гляжу, волю взял на боярской службе! - одернул стольник. - Язык распустил! - Возле умных людей набираюсь, сударь, - скромно сказал гость. - Пошлет меня боярин с тобою, сударь, мятеж покоряти, то я тебе пособлю, а сам от тебя черпну разума. Тебе ведь в город не влезти, а мне, холопишку, проскочить, что комаришке влететь! Письмо ли кому велишь отдать али так, на словах, - во всем буду исправен. - А кого ты во Пскове знаешь? - И заводчиков пущих ведал мальчонкой: Козу, да Гаврилу-хлебника, да Копыткова, Захара Осипова, подьячего, Шемшакова из площадных подьячих, а из великих людей Василия Собакина, воеводского сына, да и всех его слуг... А с Василием-стольником хотел я добро совершить: посадский извет для него расстарался, добыл, да, вишь, оплошал воеводский сын, в дороге пображничал и припоздал с изветом! - Стало, твоих это рук?! - уже с живым интересом спросил стольник. - Ты извет послал воеводе? - Оплошал Василий! - грустно сказал Первушка. - А то бы, бог дал, не быть бы и мятежу. Прихватили бы кликунов!.. - А ворам не продашься? - строго спросил стольник. - Что ты, сударь! Я в милости у боярина. Не всяк дворянин от него ласку видит, как я. На той неделе мне молвил сам, что таков разумный холоп и дворянского званья не посрамил бы. Неужто же от воров мне ждать лучшего! Рыба ищет, где глубже! - А башку потерять не страшишься, коли воры признают? - Как бог будет милостив, сударь! А пошлет бог удачи, то и государь своей милостью не оставит! На том живем. Кто добра не желает державе своей да чуточку и себе добришка! Афанасий весело рассмеялся: - Ну добро, Первой. Проведи к боярину. Уж я тебя не забуду! 2 Афанасий Лаврентьич Ордин-Нащекин все же добился свиданья с царем через царского тестя, боярина Милославского. Он высказал государю все свои мысли по поводу восставшего Пскова и теперь скакал царским гонцом с посланием к боярину Хованскому. Вместе с ним, слегка приотстав, ехал посланный Милославским для тайной службы боярский холоп Первушка. Ордин-Нащекин сумел убедить царя в том, что помощь его необходима Хованскому в борьбе против псковских мятежников. Царь посылал его как нужного и полезного советчика к боярину. Только что возведенный в чин окольничего, недавний стольник, кроме грамоты, вез изустный тайный наказ царя, что было великой честью и служило знаком доверия. Окольничий знал, что царская грамота требует от Хованского во избежание кровопролития в Новгород не входить, а, приблизясь к нему, послать к мятежникам с уговорами. Но вести, мчавшиеся навстречу царскому гонцу, говорили о том, что он запоздал с царским наказом: народ по дорогам рассказывал, что, с барабанами и распустив знамена, боярин Хованский ринулся в бой и вломился в новгородские стены. Вначале Ордин-Нащекин не верил "дорожным вракам", как звал он слухи, но "враки" все более крепли, а войска Хованского не было видно. Проскакав до глубокой ночи, пристав ночевать в деревушке и выехав с первым лучом рассвета, окольничий заметил в рассветном тумане на пригорке толпу людей при дороге. На всякий случай он ощупал пистоль за пазухой и разобрал поводья. Первушка при этом внезапно отстал. - Эй, где ты там? - крикнул Ордин-Нащекин. - Подпруга чего-то... - отозвался Первушка. Окольничий сдержал коня. - Вот чего, малый, я, слышь, тебя плетью подпружу! Царское письмо у меня. Ну-ка, живо скачи вперед ведать, что там за люд. - А вдруг, осударь Афанас Лаврентьич, там шиши придорожны, тогда что? - сказал Первой. - Да сабля на поясе у тебя к чему? - возмутился окольничий. - Вишь, их сколь - что тут сабля! - отозвался Первой. - Стой, кто едет?! - крикнули впереди. - Дворянин в боярина Хованского стан! - откликнулся Ордин-Нащекин, держа наготове пистоль, и тронул коня. Толпа оказалась стрелецким обходом, пущенным для береженья дорог. - Где ныне боярин? - спросил Афанасий Лаврентьич. - В Новгороде наш боярин, - сообщили стрельцы. - Был намедни пятидесятник с объездом, сказывал - в городе пир горой: молодухи новгородские пекут и жарят для нашего войска - в радость за избавление от воров... - Много ль воров побито? - спросил Афанасий Лаврентьич. - Сказывал пятидесятник - без крови пустили. Куда ж им деться - вон сколько войска! - ответил стрелец, и в голосе его послышалось как бы сочувствие сдавшимся мятежникам. Ордин-Нащекин помчался дальше. К полудню солнце пригрело. Военный доспех, подбитый овчиной, казался не в меру тяжелым. Из-под шлема по лицу и по шее струился пот. Дворянин обнажил голову, подставив ее встречному весеннему ветру. В лесу, по которому приходилось скакать, пахло весенней прелью и смолистыми почками деревьев. На косогорах под полуденным припеком выглядывали синенькие подснежники и ранние анютины глазки. С земли подымалась прозрачная дымка. Пахари кое-где мерными, словно задумчивыми движениями взрывали борозды яровых полей. Мелькнули первые бабочки. "Вишь, как у бога все мирно, а род людской и жужжит, и жужжит, и мятется, как окаянный!" - подумал окольничий. По вечерней заре доскакали к грозным новгородским стенам. Воротники{395} заставили их показать подорожный лист{395}. Воротный старшина, прочтя грамоту, скинул шапку. Караул расступился. Из-под скромно опущенных век воротного старшины сверкнула злоба вчерашнего мятежника. "Крови б ему дворянской, то-то упился бы!" - подумал Ордин-Нащекин. Пущенный с места вскачь жеребец ударил обоими задними копытами в стоявшую у ворот вонючую лужу, и старшина воротников с руганью отшатнулся, вытирая шапкой забрызганное лицо... Первушка нагло усмехнулся ему в глаза... Они поскакали по улицам Новгорода, еще вчера непокорного и буйного, а сегодня утихшего под тяжелой махиной стрелецкого войска, ввалившегося в его стены. Все было мирно, только кое-где побитые двери лавок да пожженный дом торгового гостя Стоянова говорили о минувшей грозе. На дороге стояли лужи, в них плавали гуси. Звонили колокола. Народ шел к вечерне. "Вот так-то и Псков утихнет, - подумал Ордин-Нащекин. - Да все ли то, все ли?! - засомневался он. - Уймут мятеж, а за ним и опять новый зреть учнет, так и будет, покуда не переменится весь уряд в государстве. Государства и чести дворянской блюсти мы ленивы. Корысть заела. И большие бояре не лучше: хоть князь Хованский - моим умом в воеводы влез, а теперь государю угоден. Скажет - собою мятеж задавил!.." У кремлевских ворот их опять задержал караул из стрельцов Хованского. Окольничий узнал стрелецкого сотника, дворянина Волошина. - Государево письмо везу к боярину. Где его скорым делом сыскать? - В митрополичьих палатах, - сотник указал на ворота Софийского дворца{395}. 3 Боярин Хованский был раздражен. Победитель мятежного Новгорода - "умиротворитель земли Новгородской", как назвал его после молебна торговый гость, новгородец Стоянов, - Хованский был приглашен к митрополиту новгородскому Никону. Избитый мятежной толпой на улице, митрополит почти целый месяц болел и только сегодня, поддерживаемый под руки двумя иеромонахами, поднялся, чтобы служить молебен. После молебна он попросил к себе боярина, и, когда Хованский в простоте поздравил его с вызволением из мятежного плена, Никон надменно сказал, что Новгород покорился не ратному страху, а отступился от мятежа, убоясь греха. - Смута была беснованием мимолетным, - сказал Никон. - Ветер безумия веял над градом попущением божьим, да и утих от креста господня. Кабы не пастырска сила, боярин, стоять бы тебе да стоять под стенами! "Пастырска сила!" - теперь размышлял про себя боярин, сидя у печки перед огнем и глядя на мирное трескучее пламя. - "Пастырска сила!.." А сам доселе болячек избыть не поспел. Без войска бы много успел ты с той пастырской силой. Тебя по бокам колотили, доселе с обвязанной шеей, а подвиг лишь твой, что мятеж утих, а мы, бедненькие, сбоку припека!" Когда боярин сказал, что развесит мятежников по березам на Псковской дороге, Никон опять вступился. - Повесишь - и псковски заводчики ожесточатся, их тогда не уймешь. Мы царским именем обещали новгородцам милость за то, что ворота отворят. Тебе государь повелел быть со мною в совете, - напомнил митрополит. "А что я - дите? - размышлял боярин. - Советчик мне надобен в рясе! Отколь у него, у монаха, ратная сметка!.." В дверь покоя раздался стук. - Входи, кто там! - крикнул боярин, не обернувшись. - Здрав буди, боярин Иван Никитич! - произнес знакомый, недавно слышанный голос. - Кто? - так же, не обернувшись, спросил Хованский. - Окольничий Афанасий Ордин-Нащекин. - Окольничий?! Вот те на! Здоров, Афанасий, по батюшке как, не упомню, - сказал Хованский, вставая с места. - Отколе принес бог? - С царским письмом к тебе, боярин, из самой Москвы. Велел государь тебя спрошать о здоровье, - сказал дворянин, подавая письмо Хованскому. - Стало, добился и царские очи видел. Что государь? - Здоров, слава богу. Боярин склонился к огню и читал царский лист. - Вишь, Афанасий Лаврентьич, неволей я стал ослушником царским. Чаял государь, мне не войти без бою. Ан я и влез! - воскликнул боярин. - Государь будет рад. Опасался он усобного кровопролитья, - сказал окольничий. - Честь и слава тебе, боярин! - Ну, на честь да на славу охотников ныне много, - не выдержал, прорвался Хованский. - Я в Новгород войско привел, а Никон, митрополит, за то себе чести чает. Пастырской силой, мол, он ворота отворил! - Чужим умом жить охотников много, боярин, - сказал Ордин-Нащекин, про себя разумея самого Хованского, - бог с ними. Впереди тебе труд велик - Псков одолеть. За то одоление пожалует государь. А я, боярин, рад тебе пособити. Тебе славы ратной надо, а мне не много - сесть воеводой во Пскове. - Просился у государя во Псков на корма? - спросил прямо боярин. - Сказал государь, как промысел будет над мятежом, по делам глядеть станет. А я чаю, боярин, князю Василию Петровичу Львову ныне сидеть воеводой во Пскове невместно - какой воевода, когда его горожане били да ныне в тюрьме держат! - И то, - согласился Хованский. - А как ты мыслишь Псков унимать? - Мыслю монастыри округ города войском занять, дороги отнять округ города, крестьян по добру сговорить на воров да в городе лучших людей поднять на заводчиков. - А кто ж тебя в город пустит?! Князь Василия Львова держат в тюрьме, князь Федор Волконский в тюрьме же вместе с дьяком, Собакина-воеводу в тюрьму посадили, архиепископа так же, как Никона, волокли и колотили. А ты чаешь в город влезти да на заводчиков добрых людей сговорить. - Со мной человек боярина Милославского, холоп Первушка Псковитин. Родичи у него во Пскове да многие знакомцы. И мне боярин Илья Данилыч дал того человека, чтобы во Псков послать и тебе дать помогу через псковских дворян. - Что же тот холоп - сам заводчик, что пустят его во Псков? - Он сколько лет и во Пскове не был. Да шлю я с ним письма ко всяких чинов людям, к стрелецкому голове, к дворянам, к подьячим. А те люди меня слушать станут, по моему письму учинят. - Стало, так - войска не надобно, а на место боярина князь Хованского с войском один холоп Милославского будет силен?.. Так, что ли? - ядовито спросил Хованский. - Там - Никон, а тут - тьфу ты, просто холоп!.. - И так и не так, боярин, - объяснил окольничий. - Воры псковские злы. Осадой придешь - биться станут. А ты не ходи осадой. Сиди в Новегороде, жди. Станут они лазутчиков слать: что в Новегороде учинилось? Скажут лазутчики: учинилось добро - повинное челобитье писали, пришел боярин, нового воеводу в съезжую посадил для разных дел, а никого не обидел. Давай отворим ворота и боярина призовем во Псков. - Никон, что ли, тебя научал? - спросил недоверчиво Хованский. - Я, боярин, привычен своим умом жить! - вспыхнул Ордин-Нащекин. - Я тебе ранее сказывал, где войско держать подо Псковом, а ныне дворянам то же скажу, и она нам помешки чинить не станут, к стенам допустят... - По плечу ли холопишке экое дело - сердцами заводчиков завладеть? - усумнился Хованский. - Не он станет сердцами владать, боярин, мы станем. Он лишь письма свезет. Человек сей верен. Там у него отец. Заводчика Прошку Козу он знает. С моим человеком верным, подьячим Захаркой, знаком, - пояснил окольничий. - Боярин Илья Данилыч на промысел надо Псковом его обещал во дворяне возвесть - разорвется холоп ради чести. - Из холопов дворян деять?! - воскликнул Хованский. - Много берет на себя кум Илья Данилыч! Эдакий дворянин, глядишь, на дворянской девице женится, а через два колена внуки станут себя от князя Рюрика почитать!.. С тобой холоп? - Коней у двора бережет, - сказал Афанасий. Первушку призвали в дом. Войдя в покой, он помолился на образ, прежде чем отдал поклон боярину. Хованский разглядывал его, пока он крестился. - Во дворяне лезешь, холоп? - резко спросил он. - Государю служу по силе, боярин. Чего заслужу, тем пожалует, - отвечал Первой. - Как же ты к ворам пойдешь? Головы не снесешь! - Наше дело - куды укажут, туды идти. А башки что жалеть - не боярская голова: холопий кочан и срубят - иных много! - Ты сметлив, - довольно сказал Хованский. - Чем бог послал, - скромно отозвался Первушка. - Иди. Как надобен будешь - скличу, - сказал Хованский. - Сей в дворяне влезет! - признал он задумчиво, когда вышел Первушка, и добавил: - Что же, раз государь указал - оно и закон: будем сидеть в Новегороде, волховску семгу ясти да письма к ворам слать. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ 1 Конюхи и боярские слуги зубоскалили у дворцовых ворот, ожидая выхода бояр из Думы, которая нынче слишком засиделась. Боярские холопы поддразнивали и подзадоривали друг друга, тихонько перебранивались, и по их перебранке было легко узнать о вражде или дружбе самих бояр. Слуги Морозова и Милославского нападали на слуг Романова, слуги Черкасского не давали спуска холопам Милославского и Пронского. Шла грызня, в которую ввязывались люди Михаилы Волошенинова, Трубецкого и других бояр. Драки между холопами случались не раз у дворцовых ворот, в то время как сами бояре сидели в Боярской думе с царем, хотя за тем, чтобы не было свары, и следила дворцовая стража и стремянные стрельцы, стоявшие у дворца в карауле. Но в этот день не было шума среди холопов - они сами проголодались и распарились на припеке майского солнышка, ожидая окончания Думы и выхода из дворца господ. Заждавшиеся кони рыли копытами землю и тихо ржали. Их тоже замучил зной и раздражали мухи. Кто-нибудь из холопов то и дело, заслонив ладонью глаза от солнца, вглядывался в белизну дорожки, ведущей к воротам. И вдруг молодой холоп царского тестя крикнул: - Идут! С дворцового крыльца, шагая через ступеньку, быстро вышел во двор дядя царя, боярин Никита Иванович Романов, и направился к воротам. - Воевода ярыжного приказа скачет! - бормотнул один из морозовских челядинцев, уверенный в том, что теперь не сможет никто огрызнуться, когда выходят бояре. И все конюхи и боярские слуги вдруг встрепенулись, оправляя седла и богатые чепраки на конях, ожидая, что вслед за Романовым выйдут и все остальные. - Татарин бежит! - озорно крикнул кто-то из толпы холопов. Слуги боярина князя Черкасского взяли коней под уздцы. Романов, высокий и коренастый, прямой, несмотря на старость, с широкой и длинной седой бородой, быстро шагал к воротам. Полы лиловой ферязи развевал ветер. Романов шел распаленный гневом. Князь Яков Черкасский едва поспевал за ним, на ходу сняв шитую жемчугом тафью с потной маковки и вытирая платком блестящую лысину. - Никита Иваныч, постой, постой! - окликнул Черкасский. Романов, не останавливаясь, махнул рукой и выскочил за ворота. - Воротись, государя гневишь! - догнав его, тихо сказал князь Яков. - Правды не уступлю, хоть государь прогневится, - громко ответил Романов. Конюхи подвели им коней. Старый слуга поддержал стремя Романову. Черкасский же ловким кошачьим прыжком опередил всякую помощь. Пестрые однорядки боярских холопов взметнулись над спинами крепких коней. Застучали копыта по бревенчатой мостовой, и оба боярина, окруженные слугами, быстро поскакали от царского дворца. Оба вельможи, Романов и Черкасский, скакали рядом друг с другом, а холопы их ехали впереди, далеко по сторонам и позади их, разгоняя народ и давая возможность им говорить свободно. Но Романов молчал. Широкие ноздри его раздувались. Романов был распален недаром: в Боярской думе в тот день обсуждали, что делать с восставшим Псковом, который упорно держался два с половиной месяца и не хотел сдаваться. Боярин Борис Морозов с друзьями настаивал на том, чтобы послать против Пскова больших бояр со многими ратными людьми и взять город силой. Они предлагали отправить Михайлу Петровича Пронского и Алексея Никитича Трубецкого с войском в пять или шесть тысяч человек и задавить мятеж, не считаясь с кровью. Первым же против пролития крови высказался боярин Никита Романов. - Брать приступом свой же город будет зазорно от турков, от немцев и ляхов, - сказал он. - Миром надо решить. Не с немцами - воевать! Князь Яков Черкасский вслед за ним уверял, что посылка войска поднимет всю Русь. Он считал, что надобно наказать воеводу, который довел город до мятежа. - Купецкая кровь у того воеводы! - резко сказал Романов. - Сказывали, во Псков он приехал столь жаден да голоден, что на торговой площади старого кобеля заел. Романов хотел этими словами задеть Бориса Морозова - заступника и покровителя Собакина, но тут нежданно обиделся царь. - Прости, Никита Иваныч! - вдруг поклонился ему царь. - Глупы мы стали: тебя не спрошали, кого в воеводы садить. А что без тебя вершено, то всегда уж худо... Где нам, сиротам, с нашим умишком! Романов смутился. Он не боялся племянника, но не хотел с ним ссориться, потому что всякая ссора причиняла много хлопот и лишала беззаботности. - Не тебя корю, государь, а того, кто тебе подсунул Собакина в воеводы, - ответил Романов царю. - Не гневись, правду люблю! - А кто Алексея Лыкова сунул во Псков воеводой?! - выкрикнул Милославский. - Лыков с купчишкой Федором в соляном воровстве попался! - А как на князь Лыкова был извет от посадских, Никита Иваныч, небось вступался, - добавил Пронский. - Истину государь молвил, истину! - подольстился к царю Морозов. - Что укажет государь без Никиты Иваныча - и все тому худо! Может, Никита Иваныч, велишь псковитян соболями жаловать за мятеж?! - насмешливо обратился он к Романову. - Не пристало тебе, Борис Иваныч, - вспыхнул Романов, - государю лестью взор затуманивать! Сказываю верно: пошлем войско на Псков - и быть мятежу по другим городам. - Кому знать, как не тебе! - ехидно прервал Милославский. - Весь бунтовщицкий скоп на твоих дворах! Никита Иванович кинулся на него, но его удержали другие бояре. Все повскакали с мест. - У вас тут, как в кабаке, бояре, - сказал царь. - Невместно и нелепо то видеть в Боярской думе, и я уйду. Судите все дело одни. Как присудите, так и будет. - Останься, государь! - завопил Морозов и упал на колени. - Смилуйся, государь праведный, останься! - подхватили другие бояре, так же валясь на колени, но царь вышел... - Бегите! - крикнул Романов, указывая пальцем на дверь, за которой скрылся царь. - Коли я мешаю, скажите ему, что ушел из Думы. - И Романов стремительно направился к выходу, но вдруг, словно что-то забыл, остановился среди широкой палаты и грозно добавил: - А что правду я говорю, то правду увидите вы, бояре: мало своих мятежей! Коли войско пошлете на Псков, то немцы налезут, литва встанет, ляхи придут... Никто не остановил Романова. Только один князь Яков пустился ему вдогонку, надеясь его возвратить, а если не сможет, то чтобы грех пополам. Якову Куденетовичу Черкасскому было не впервой переносить царский гнев и опалу, и он помнил, что Никита Иванович по дружбе всегда за него вступался. Они доехали до Красной площади. - Едем ко мне, - предложил Романов. 2 Никита Иванович подошел к столу и стал расставлять по доске тяжелые шахматные фигуры. Огромный лоб его бороздили морщины. - Сыграем в шахмат, - сказал он. - Тебе починать, - поклонился Черкасский. Романов шагнул пешкой от короля. - Смелый так ходит! - заметил Черкасский и двинул свою пешку от королевы. - Молод Алешенька нас учить: троих царей да четвертого вора видали на троне. И все грозны быть хотели! Ишь, распалился за правду! - ворчал Романов, обдумывая свой ход. - Есть такое черкесское слово: "Если правду сказываешь, люди не любят!" - ответил Черкасский. - Государь человек ведь! А ты, Никита Иваныч, горячий! - Воля моя была бы, послал бы Бориса Морозова на конюшню, - не слушая друга, продолжал Романов. - Сколь бунтов из-за него да его дружков! В Москве - раз, в Устюге - два, в Курске - три, в Новгороде, во Пскове, во Гдове... Да жди, что кругом пойдет... - Тише, Никита Иваныч, - остановил князь Яков. - Чего тише? В моем доме, князь Яков, изветчиков нет, - возразил Романов. - Что есть, то и сказываю. Погубит Борис и царя и все государство. Во Пскове не просто бунт - небывалое дело ныне во Пскове: никого не давят, не бьют, не грабят, а сами собой в порядке живут без больших людей. Ратным людям жалованье платят, ворота берегут, с литвою торгуют... Не ярыжки гулящие встали - посадский народ поднялся: сапожники, кузнецы да торговый люд... - Аглицкие парламенты! - насмешливо подсказал Черкасский, но сам испугался сравнения и вдруг прикусил язык. - Верно, князь Яков! - воскликнул Романов. - Ты в шутку молвил, ан верно! Такого мятежа николи не бывало. Не нас одних разорил Морозов. Народ не напрасно мятется, и то будет не диво, что англичанским обычаем... - Тише, Никита Иваныч, - снова остановил Черкасский. - Чего кричишь, словно рад мятежу! - И рад! - возразил ему по-прежнему громко Романов. - Не станется так, чтобы после сего мятежу разоритель боярский Борис Морозов опять при царе остался. Вот я и рад!.. В этих словах боярина прозвучала ненависть к недругу всех самых больших бояр: не опричник, не однодворец какой-нибудь, сам такой же боярин, старинного рода, - он разорял боярство, лишая его родовых, прадедовских привилегий и прав. Никита Иванович был один из самых богатых людей государства, он вел торг и с иноземцами разным товаром. Его не страшило разорение и оскудение, но оскорбляло своевольство Морозова. - Слетит Бориска! - крикнул Романов. - Вот я чему рад!.. Толстые стены, плотно закрытые окна дальней палаты, безлюдность всего дома предохраняли Романова от чужих ушей, и он с удовольствием делал вид, что кричит правду с лобного места на всю Красную площадь. - Рад, сказываешь? - переспросил шепотом Черкасский - он только и ждал от Романова такого признания. - Не чаял я, Никита Иваныч! А когда ты рад, зачем кричишь? Сядь на конь да скачи во Псков. - Тс-с! - остановил в свою очередь Романов, хотя Черкасский сказал эти слова почти беззвучно. - Пошто мне ехать туда? - спросил он, еще понизив голос. - Народ тебе верит. Ты для народа не чуж-чуженин, ты как... - Черкасский поискал слова и улыбнулся, - ...как дедушка... Ты придешь без ратных людей, тебе ворота отворят, в город пустят, обрадуются тебе... - А дальше чего? - осторожно спросил Никита Иванович. - Дальше? Грамоты станешь писать по городам... - А дальше чего? - тем же тоном спросил Романов. - Чего дальше!.. - красноречиво развел руками Черкасский... - Тс-с! - зашипел Романов. - Чего говоришь?! Голова тебе не мила! Романов встал с места, взволнованно прошелся по палате и, словно случайно, выглянул за дверь, в соседний покой. Там никого не было. Он покраснел. На высоком старческом лбу надулись синие жилы, глаза налились кровью. Ему стало жарко. Боярин скинул ферязь и остался в шелковой рубахе по колена длиной. Он распахнул окно в сад, и в затхлый покой палаты ворвался весенний ветер и заиграл в седине бороды и в складках желтоватого шелка сорочки. Романов вернулся к шахматам, но не мог играть. У него кружилась голова... Ему было уже шестьдесят лет, но он чувствовал себя совсем молодым: он скакал в седле, как молодой, пил вино, как молодой, с молодым пылом он ненавидел Морозова и Милославского и, как молодой, любил свою дворовую девушку, румяную, пышную Дашу... В юности ему не дали власти. Тогда многие говорили о том, что бояре боятся его ума и силы и посадили на трон неразумного отрока, чтобы самим управлять государством. Никита Иванович стал тогда добиваться народной любви: он принимал беглецов, раздавал деньги, дарил дома, платил чужие долги, заступался за осужденных... Но когда москвичи его полюбили, он обленился, отяжелел, и с него хватало той власти, какая была у него в руках. Но нынче с ним что-то стряслось еще, что взбаламутило ум и чувства: он захотел власти, захотел царства, которого не дали ему в юности... Честолюбивый Черкасский снова его встревожил. - Никита Иваныч, ты слово скажи, одно слово - и все стрельцы в Москве встанут. Ты слово скажи - казаки встанут, слово скажи - Казань, Астрахань... - нашептывал князь Яков, передвигая зеленые каменные фигуры с пятна на пятно... Романов не отвечал. Смеркалось. В дальнем покое где-то хлопнула дверь, заскрипели половицы и послышались старческие шаги дворецкого. - Боярин, дозволь сказать, - поклонился старик. Никита Иванович кивнул. Старик подошел поближе и таинственно произнес: - Гонец к тебе прискакал... с грамотой... - дворецкий осекся. - От кого? - Романов вдруг вспыхнул: гонец не предвещал добра. Грамота могла быть только от царя. Царь любил обличать в письмах того, с кем бывал в ссоре. - Не смею сказать от кого, боярин, - ответил дворецкий. Романов удивленно взглянул на старика. - Чего не смеешь сказать? От дьявола, что ли, гонец?! - Что ты, боярин, Христос с тобой! - пробормотал дворецкий, крестясь. - От кого же еще? - Человечий гонец и грамота человечья, - сказал дворецкий. - Давай хоть грамоту, что ты морочишь! - воскликнул Никита Иванович. - Сказывает гонец - тебе одному в свои руки даст. Никита Иванович рассердился: - Чего ты, старик, разумничаешъ без меры? Князя Якова, что ли, страшишься? Так не страшись, сказывай, как бы я один в доме... Дворецкий сделал шаг вперед и набрал воздуха, но вдруг выпустил его, словно кузнечный мех, и бессильно сказал: - Не могу, не смею, боярин Никита Иваныч, хоть на куски режь!.. Никого не страшусь, а сам по себе молвить не смею. Романов изловчился и крепко схватил старика за бороду. - Сказывай! - прошипел он. Князь Яков обдумывал шахматный ход и не поднимал от доски взгляда во все время. - Города Пскова всяких людей гонец, - прошептал старик одними губами, без звука. Боярин выпустил его бороду и опустился без сил назад на скамью, весь покрывшись холодным потом. - Свечи зажег бы, - переведя дух, сказал он. - Вишь, свечеряло - игры не видать... 3 Рыжебородый казак Мокей осторожно, стараясь ничего не задеть, боком протиснулся в дверь, у порога упал на колени и поклонился в землю. - Смилуйся, боярин Никита Иваныч! Молим тебя, смилуйся! - Он поднял лицо и снова ударил лбом об пол. - Встань, - произнес боярин Никита. - Не встану, боярин. Смилуйся, государь, возьми сиротинок псковских челобитье! - Встань, говорю! - властно сказал боярин. Казак поднялся с пола, но не встал с колен. - Смилуйся, боярин, пожалей сирот, возьми челобитье, - опять повторил Мокей, протягивая свернутый столбец. Узнав о прибытии гонца, боярин Черкасский оставил Романова. Он даже сделал вид, что не слышал сказанного дворецким. Казак Мокей стоял на коленях, протянув запечатанный столбец, а боярин Романов думал. Ему было страшно взять в руки эту бумагу. Взять ее в руки - значило двинуть первую пешку... Два часа назад Никита Иванович не задумался бы об этом, но размышление наедине с собою самим охладило его пыл. После того как ушел князь Яков, Романов начал бояться даже его. Он знал, что Черкасский прав, когда говорил, что народ встанет по одному слову Никиты Романова, что народ ему верит и чтит его. Он знал также ж то, что во всем государстве нет уголка, где бы народ не желал перемен. Середние и меньшие посадские, стрельцы, казаки, крестьяне, холопы, попы, монастырские служки по всем городам и уездам готовы подняться, и даже в самой Москве для мятежа довольно одной искры. И боярин Романов представил себе разъяренное море людей, как два года назад, когда по просьбе царя он выходил к народу и народ требовал выдать Морозова, Плещеева и Траханиотова. Никита Иванович знал, что и сейчас народ прокричит: "Отдай нам Бориса Морозова да Илью Милославского..." И потом народ закричит: "Здрав буди, боярин Никита Иванович!" И он представил себе срубленные головы Морозова и Милославского и многих других из тех, что кричали ему обидные слова в Думе. Но вместе с тем он представил себе пожары по всей Москве, убитых людей по улицам, кровь, разорение... И что будет делать он дальше? Пронский и Трубецкой станут ему льстить, приедет из ссылки Раф Всеволожский, князь Яков сделается его правой рукою... - Смилуйся, государь, возьми сиротинок псковских челобитье, - поклонился опять в землю Мокей. А что, если кто-нибудь уже узнал, что этот казак в его доме? Эта внезапная мысль обожгла Романова. Схватят, начнут пытать да спросят: "Хотел стать царем? Принимал челобитные псковских воров?" У боярина прошел по спине холодок. Но кто же его знал, этого рыжего казака, - таков ли он крепок... - Смилуйся, боярин, прими!.. - повторил Мокей и снова ударил лбом об пол. - Встань, давай сюда грамоту, - внятно сказал Никита Иванович. Мокей обрадованно вскочил, подал ему столбец и, подавая, поцеловал красивую, еще крепкую руку боярина. - Как ты, вор, от воров государеву боярину грамоты смеешь нести?! Чаете - боярин Никита государю изменщик? - грозно нахмурив седые брови, спросил Никита Иванович. - Смилуйся, не испытывай сироту твоего, государь! - поклонился казак, снова падая на колени. - Молчи, холоп! - неистово закричал Романов и замахнулся палкой. - Как смеешь меня государем звать? Изменщик! Ты государю крест целовал... - Без умысла, великий боярин! Прости, боярин, коли неладно молвил со страху: вовек ни единого боярина доселе в глаза не видал... - Встань, - приказал Романов. - Что в грамоте писано? - Не ведаю, боярин. Грамоты составляли выборные, а мне отвезти велел подьячий Томила Слепой да тебе тайным обычаем в руки отдать, - не вставая с колен, отвечал казак. - От кого втай? - От бояр-изменщиков, кои немцам Русь продают. - Каких вы бояр государевых нашли в изменном деле? - нахмурился Романов. - Писано тут, боярин: Морозова да Илью Милославского. Доказчики есть на них. Во Всегородней избе к расспросу приведены разные лица, кои за рубежом были. И немцы тоже с расспроса сказывали... Романов насторожился при этих словах казака. Слишком уверенно говорил казак об измене бояр, чтобы это могло быть пустыми словами. А если в самом деле... тогда можно спокойно сидеть в Москве и ждать, когда недруги свалятся сами с высоких мест... - А пошто же ко мне челобитье? Надобе отдать государю! - мягче сказал он. - Послано государю, боярин, - ответил Мокей, - да боязно: не допустят изменщики до него, а ты наша надежа, не выдашь народа. Тебе всяких чинов люди верят... - Ну, ну, довольно! Государь - наша надежа!.. - добавил он, - спать ступай. Утре тебя кликну. Федосей! - громко позвал боярин. Дворецкий вошел. - Накорми казака да уложи его спать, чтобы никто не ведал. Казак вышел вместе с дворецким. Боярин остался один. Псковская грамота лежала возле него между шахматными фигурами. Не терпелось сломать печать, и он взял в руки столбец, но тотчас отбросил назад, словно печать обожгла ему пальцы. "Аглицкие парламенты!" - повторил он про себя и усмехнулся. Усталый боярин закрыл глаза, и ему представилась плаха. Никита Иванович в испуге заставил себя проснуться от мгновенного сна и широко перекрестился, взглянув на кивот. - Господи!.. - громко, почти со стоном воскликнул он. Он услыхал шорох и в страхе поднял глаза. Даша стояла в дверях босиком, румяная, с растрепавшимися косами. Встревоженными глазами глядела она на него. - Поздняя ночь, Никита Иванович, а ты не спишь, - сказала она, певуче растягивая слова. - А я сон видела страшнющий про тебя да князь Якова... - Про что ж тебе снилось? - нахмурился Никита Иванович. - Слушала, что ль? Она опустила голову. - Вышивала, боярин. А как ты окно распахнул, тут я уж осталась. Мыслю - иной бы кто не пришел. - Ступай, ступай спать! - закричал он. - Не женского то ума... - Постеля готова, боярин, - сказала она, не испугавшись крика. - Иди, иди... - Он опустил голову, но она никуда не ушла. Она стояла по-прежнему в дверях. Чтобы дать знать о себе, глубоко вздохнула. - Чего тебе, Даша? - нетерпеливо спросил Никита Иванович, не подняв головы. - Никита Иванович, не слушай ты их... - сказала она с мольбой. - Чего не слушай, чего?! - громко воскликнул он. - Чего тебе, девка, примстилось?! Сидела ты, шила, вот и уснула часок, во сне и привиделось... - Казак привиделся рыжий... - шепнула она. - Замолчь! - крикнул боярин, вскочив с места. Даша пошла на него грудью. - Бей! - сказала она. - Бей девку, что любит старого! Она стояла совсем рядом, красивая и теплая. - Старого да неразумного, - покорно сказал Романов. - Ночь поздняя. Постеля готова, Никита Иванович, - ласково повторила Даша. - Не майся!.. Боярин устал, но не поддался. - Иди, иди спать, - с ласковой строгостью сказал он. - Да постой. Взбуди Федосея, пошли ко мне, - и боярин взялся за перо. "...И те, государь, воры прислали ко мне, холопишку твоему, воровского казачишку Мокейку, а с ним тайные грамоты, и я, праведный надежа-государь, тех воровских грамот не распечатывал и не читал, не хотя измены, а казак Мокейка в моем, холопа твоего, дому, а из челядинцев моих и людишек того вора Мокейку никто не ведает, и о том, государь, как ты укажешь. Не положи гнева на своего холопишку, что намедни боярам сказывал в Думе, а сказывал я правды ради да скорбя о междоусобице православных людей. А коли прогневил тебя, государь, и о том скорблю и уповаю на твою християнскую милость к верному твоему холопу. Смилуйся, государь..." - писал боярин. Федосей, разбуженный Дашей, вошел в палату. Романов поднял голову и отложил перо. - Казака Мокейку того не выпускай никуда из светелки, - строго сказал он. - Скажи - я велел дожидать. Да чтобы никто с ним никаким обычаем слова единого не молвил... Твоя голова в ответе. Федосей вышел, а боярин, придвинув ближе свечу, снова взялся за перо. 4 К крылечку свечной лавки, взволнованный, беспокойный, без обычного ласкового привета, как-то смятенно и торопливо почти подбежал Томила Слепой. Бабка взглянула на него с удивлением, но не успела ни о чем задать вопроса. - Иванка дома? - быстро спросил Томила, и в голосе его бабка уловила такую же тревогу, как на лице. - Дома, Иванушка. Томила шагнул в избу: - Иван, беги в Земску избу. Гаврилу сюда, да Козу, да Ягу и Михайлу - зови всех скорее. - Сюды? - удивился Иванка. - Сюды, сюды! Да живей, не болтай! - Что стряслось? - спросил Иванка, встревоженный странным видом Томилы. - Сказал - поворачивайся, чурбан! - сорвалось у Слепого. Иванка помчался... Они собрались в сторожке. Томила Слепой объявил, что получена тайная весть о падении Новгорода Великого. Ошарашенные вожаки восстания приумолкли, задумались и поникли. - Не чаете ль, братцы, навстречу боярину выйти, свои башки несть на блюдах наместо хлеб-соли? - спросил Гаврила с внезапной резкой насмешкой. - Взялся за гуж - не говори, что не дюж! - поддержал его Коза. - Новгород пал - станем во Пскове держаться. Не с Новгородом вставали - одни, и дале одни простоим. - Для того позвал, братцы-товарищи, чтобы совет держать, как мы к осаде готовы и что творити, - сказал Томила. - Чаю, боярин Хованский ныне на нас полезет. Смятенья не стало бы в Земской избе. Они заговорили о всяких спешных делах. О восстаниях крестьян по уезду в дворянских поместьях рассказал казак Иов Копытков, выезжавший в уезд; о запасах в городе солонины и хлеба сообщил хозяйственный земский староста Михайла Мошницын; Прохор Коза рассказал о побеге пяти стрельцов старого приказа к Хованскому под Новгород, и, наконец, Гаврила Демидов потребовал освободить колодников из тюрьмы. Он сказал, что в тюрьме томится без дела много народу и тот народ надо выпустить да записать в стрельцы на случай осады. Город зажил новой жизнью, полной особого напряжения и ожидания. Никого не впускали и не выпускали через городские ворота без тщательного расспроса. У всех городских ворот стояли усиленные караулы, и по дорогам сновали разъезды псковских стрельцов. Лазутчики Пскова засылались под самый Новгород... Шел май - третий месяц с того дня, как тревожный сполох в первый раз созвал народ к Рыбницкой башне. "Просыхают дороги - скоро московские гости прискочат", - говорили псковитяне, сами еще не совсем веря в возможность прихода московских войск. Всегородние старосты с выборными, с уличанскими старостами и сотскими старшинами объехали все городские стены и осмотрели еще раз наряд, вслух поясняя, что готовятся к обороне от набегов с Литвы, но про себя разумея Хованского. Кузни работали еще жарче, торопясь сготовить больше оружия. В город приезжали обозы, везя все нужное, чтобы сидеть в осаде. Наконец через лазутчиков и дозоры долетел тайный слух, что воевода боярин князь Иван Никитич Хованский с большим войском вышел из Новгорода на Псков. На башнях города Гаврила установил дозоры и выслал новых лазутчиков. Вечера были долгие и светлые. Юноши Пскова чувствовали себя воинами, и надвигавшаяся боевая тревога родила в их горячих сердцах радостное возбуждение. Вечерами молодежь ходила гулять на берег Великой, собиралась под деревьями у церковных оград, в рощицах и на лавочках у ворот. Каждый вечер парни и девушки заводили песни, вели хороводы и веселились. Однако по всему городу сотские и уличанские старосты{412} по спискам созывали людей со своих сотен и улиц и посылали их в очередь починять стены, копать глубокие рвы, ставить надолбы и строить "тарасы" перед городскими стенами. 5 После нескольких лет отсутствия возвращался Первушка во Псков. Не так хотел он приехать. Он думал въехать во Псков верхом на коне и всех удивить пригожеством, удалью и богатством, кинуть отцу на стол кошель: "Мол, покой свои кости, старый! Напрасно ты горевал по сыне: я долю свою нашел. Купи себе дом, и Грунька с приданым будет..." Не привелось... Он входил ободранным монастырским служкой, под видом посланца от архимандрита Пантелеймоновского монастыря ко владыке Макарию. В монастыре, куда он зашел с письмом Ордина-Нащекина, он выспрашивал городские новости. Услышав от одного из монахов, что в числе челобитчиков Пскова был послан в Москву Истома-звонарь, которого в Новгороде заковали в железы, Первой не сморгнул, словно он никогда и не знал такого, хотя сердце его забилось тоской. "Вот, старый дурак, полез в гиль! - подумал он об отце. - Попадет на Москве к расспросу под пыткой, еще станет ума - и на сына пошлется... Дал бог мне родню: то брата с изветом, то бачку с воровской грамотой..." Однако, пока добрался до города, Первушка уже успокоился: "Может, и лучше, что бачка с ворами в дружбе: попадусь ворам - на него стану слаться". Грамотка архимандрита, где было написано лишь о присылке ладану и свечей для храма, помогла ему миновать стражу у Великих ворот перед самым их запором. Он не спеша шел по улицам города, стараясь добраться до свечной лавки не ранее полного наступления темноты. Город жил, казалось, совсем по-старому: у ворот на лавочках сумерничали женщины и ребятишки, щелкая тыквенным и подсолнечным семенем для забавы; по площадям толпились торговки с холодным грушевым квасом, морковными пирогами, ватрушками, печеными яйцами и медовыми маковками; среди улиц ребята играли в салочки; вдоль берега под городской стеной хохлились над рекой рыбаки и откуда-то издалека доносилась девичья хороводная. Возле Рыбницкой башни Первушка встретил гурьбу молодежи, шедшей с ломами, лопатами, топорами. Ему показалось, что среди молодых парней он увидел Иванку. Первушка обернулся на церковь и стал усердно креститься, стараясь укрыть от брата лицо. Он не ждал встретить Иванку во Пскове, думал, что он, как и хотел, убежал в казаки, на Дон. Но раз он пошел с лопатой, значит, отворит дверь бабка Ариша, а как разговаривать с легковерной бабкой, Первушка знал... Низкое зарешеченное окошко возле самой свечной лавки, которую Первушка помнил еще с детства, когда пароменский поп его посылал сюда за свечами, было освещено. Он заглянул. Месившая тесто бабка почувствовала на себе чей-то взгляд. - Кто там? - тревожно спросила она. Выпростав руки из теста и обирая остатки с пальцев, бабка присунулась к самой решетке окна и выглянула на улицу. - Ктой-то? - Тише, бабуся. Иди сюды, - таинственно прошептал Первушка. - Господи Сусе! - отозвалась так же шепотом бабка и выбежала на улицу. - Отколе ты, господи!.. Да сказывали, в боярщине гинешь, в неволе, а ты в монастырь подался!.. Что ж ты тут-то? Пойдем-ка в избу. - Иван где? - спросил Первушка. - Городовые работы правит. Из кузни пришел, поснедал - да землю копать до утра... Да входи же, голубчик, входи! Что за место тебе у порога, чай, к бачке пришел, не куды-нибудь... Как бачка-то ждал тебя!.. Эх, Первуня, а матка как тосковала, ну ровно как лебедь!.. - в возбуждении говорила бабка, поглаживая Первушку по руке. - Да что же мы так-то стоим! - опять спохватилась она. - Идем накормлю. Напеку хоть лепешек, яичка да молочка у соседа достану. - Спасибо, - замялся Первушка. - Ты меня не веди-кa в избу. Чуланчика али сараюшки нет ли какого? - Пошто тебе, господи! Места хватит. - Надо, бабка! - решительно оборвал Первушка. - Веди, там скажу обо всем. Бабка ввела его в тот же свечной чулан, где Иванка, Захарка и Кузя писали послания Томилы. - Про бачку слыхала? - спросил Первушка. - И ты, стало, слышал? Стряслася беда. Схватили, проклятые. Сказывают, послали в Москву на расправу к боярам. - Бабка всхлипнула и вытерла подолом слезу. - Небось будет цел! Видал я его на Москве, - тихонько сказал Первушка. - Своими глазами?.. Чего же с ним будет? - Молчи. Не хочешь детей сиротить - молчи, - таинственно прошептал Первушка. - Покуда вот дар от него тебе - рубль серебра. Да вот от меня полтина. Не спрашивай ничего, коли хочешь добра, а твори, как велю: окроме к кому пошлю, чтоб никто про меня не ведал. - Окроме Томилы Иваныча, никому уж, Первуня! - кивнула бабка. - Никакому Иванычу, старая! Таись от всех. Бачкина жизнь мне всего дороже. Иван языкат - и ему не сказывай ничего. Свечку мне принеси. Гость я недолгий. Лист напишу - снесешь, куды укажу. - К Томиле Иванычу снесть? - нетерпеливо спросила бабка. - Может, его самого покликать? - Не кличь никого, тебе говорю! Все дело загубишь! - строже прежнего повторил Первушка. Бабка принесла Первушке огарок. Он обрадованно увидел в чулане старые перья, чернильницу и бумагу. Суровость и таинственность Первушки сковали бабку. Она бы на радостях заменила ему покойную мать, напекла бы всего, наварила, наговорила бы ласковых слов, приласкала бы... "Статен, красив, а в этакой гуньке - глядеть бедно! - думала бабка. - Да видно, удал. И грамоту, вишь, одолел! Томила Иваныч-то будет, чай, рад, что Истома прислал ему вестку... И рубль серебра... Отколь таки деньги? - усомнилась старуха. - Да бог его знает, отколь!" - отмахнулась она. Первой посулил ей полтину за то, что она снесет грамотку сыну сторожа Рыбницкой башни - стрелецкому десятнику Ульяну Фадееву. Бабка послала Федюньку еще до ранней обедни снести грамотку и получила полтину, когда он принес ответ. Первушка пообещал ей еще полтину, если она ночью впустит к нему знакомца, который придет тайным обычаем. Он знал, как бабка любит полтины. Федюнька ходил теперь в кузню Мошницына на работу и возвращался вместе с Иванкой. На этот раз он пришел один и сказал, что Иванка сразу из кузни пошел в городской караул у Спасских ворот, где в очередь отоспится. Наряды посадских стояли у башни по суткам, и, значит, Иванка лишь через сутки мог возвратиться домой. Бабка ждала полуночи и впустила человека, так, что его никто не видел. Первушкин гость показался знакомым и бабке Арише, но в темноте она не могла его разглядеть. Бабка была довольна лишь тем, что собаки, словно с ней заодно, блюдут тишину и не лают на чужака, как будто к нему привыкли. Через час Первушкин знакомец ушел так же тихо, как и пришел, и бабка за ним заперла. Утром, когда Федюнька ушел в кузницу, а Груня - на торг, бабка подкралась к чулану, где ютился Первушка, и, не решившись сразу войти, постояла. Потом шагнула через порог. В полумраке чуланчика Первушка резко вскочил, уронив какую-то сложенную бумажку. - Чего-то ты? Аль не признал? - усмехнулась бабка. Первушка заметил оброненную бумагу, схватил ее и сунул за пазуху. - А ты что у двери стояла? Кто тебя подослал? Что смотрела! - накинулся он. - Да глупый ты, что мне смотреть! Что я в грамотах смыслю!.. Я затем забежала - Томила Иваныч прошел. Хочешь - покличу. Сокрушается он по бачке. Рад будет... - Коли надо было, послал бы к Томиле. Сказываю - молчи! Возьми вот еще полтину. - Молчу, молчу!.. Экий суворый стал! - качнув головой, проворчала бабка. Она сготовила для Первушки лепешек, принесла яиц, сала, рыбешку - все молча. Но бабка задумалась: ее охватили сомнения. Иванка, придя домой, повалился спать, Федюнька вместо него пошел на городовые работы. За Груней зашла подружка, и они ушли в завеличенский лес, по указу Земской избы, собирать целебные травы. Смеркалось, когда бабка Ариша решительно отворила свечной чулан. - Первунька, из Земской избы приходили спрошать, кто безъявочно к нам прибрался, - простодушно сказала она. Первушка оторопело вскочил: - А ты что? - Я что? Никого, мол, нету. Кому тут бывать! А чего ты спужался? Не боярский лазутчик - под пытку, чай, не поставят, - сказала она. - Лазутчиком был бы, и я бы тебя не пустила: для боярской нужды мне охота была пропадать! - А для нужды градских воров слаще пропасть? - с издевкой спросил Первой. - Каких воров? - Заводчиков мятежа, кои бачку испродали и тебя продадут... - Продадут? Меня?! Вот товар-то дорог! Кому ж продадут? - усмехнулась бабка. - Как задавят мятеж да сыск государев наедет, узнаешь - кому! - пригрозил Первушка. - Как потянут на дыбу... - На дыбу? - бабка шагнула ближе к Первушке. - Угадчива я, Первой. Стара - шутить надо мной. Пол-ти-и-нами разжился, вишь, в холопстве! - сказала бабка вполголоса, но со всею страстью. - Чаешь, за полтину и душу живую со всей требухой укупишь? Беспрочень! Чаешь, мне, старой, уж неума угадать, что за пан из Москвы наехал? От бачки, мол, рупь серебра! От меня полтина, еще полтина да "молчи" - полтина! Отколь же полтин-то набраться? Да честному человеку за столько полтин года два трудиться! Где бачку видел? Не видал ты его! Набрехал! - Ты, слышь-ка, каркуша, утихни, коль солнышко не прискучило видеть! - прикрикнул Первушка. - Продать меня хочешь ворам? - Не продажна, Первой! Вот полтины твои июдски! Береги для бояр да приказных. Уж тех безотменно купишь! Бабка кинула перед ним в узелке все его серебро. - Уходи! - потребовала она. - Уходи добром. Не даю тебе воли у бачки в дому против города козни плесть, лазутчик боярский, лживец! - Ну, зови! Ну, кричи, пусть схватят! - наступая на старуху, цедил сквозь зубы Первушка. - Кричи! - Не крикну. В Земску избу я на тебя доводить не пойду, а Иван проснется - скажу ему. Пусть он братним судом рассудит, чего с тобой деять... Покуда сиди... Бабка пошла из чулана. - Бабка! - окликнул ее Первушка, и голос его слегка дрогнул. Она обернулась. - Пять рублев подарю серебром. Больше нету. - Пойду-ка Ивана взбужу! - отрезала бабка, шагнув за порог. Она слышала, как Первушка рванулся за ней. Тяжелый удар обрушился ей на темя. Она упала. Перешагнув через бабку, Первушка выскочил из двери на темную улицу. Бабка очнулась, в ушах ее стоял гул. Голова болела. Она лежала в темных сенях. Она слышала, как мимо прошла Груня, за ней Федюнька. Считая, что бабка спит на печи, они ее не окликнули. Она молчала. Ей казалось, что к рукам и ногам ее приковали гири и ей не под силу двинуть пальцем. Шел час за часом. По улице уже никто не ходил. Город спал. Забыв, что она лежит в сенях на полу, бабка думала о Первушке: "Вот холопство к чему привело! Волю продал и душу продал. Жил бы в дому, был бы малый как малый. Отколь ему было лиху учиться дома? А там-то научат! С кем повелся, от того и набрался! Сгубили, ироды, человека... Ни за что сгубили!.." У крыльца послышались приглушенные голоса. Бабка прислушалась... После известия о сдаче Новгорода Хованскому всегородские старосты ходили в тюрьму и расспрашивали колодников, кто за что посажен. По настоянию Гаврилы, они отпустили всех, кто попал "по бедности да за раздоры с сильными", чтобы взять их на ратную службу, в стрельцы и в казаки на жалованье. Между соседками говорили, что из тюрьмы вышли лихие люди и ныне по городу не миновать начаться татьбе... Услышав голоса у крыльца, бабка встала на четвереньки и поднялась с пола. - Кто тут, добрые люди? - Отворяй-ка, старуха, - узнала она голос уличанского старосты. Бабка отодвинула щеколду. - Ты, Серега? Я мыслила - воры! - Молчи, стара грешница! Стрельцы с понятыми пришли. А вор у тебя схоронился. Где внук твой Первушка? Бабка хотела было сказать, что Первушка сбежал, что он ее чуть не убил, хотела сказать по порядку, как было, но ее никто не послушал. Оттолкнув ее, старшина стрельцов направился прямо к чуланчику, толкнул дверь и вошел. Двое стрельцов обнажили сабли. Тусклый свет фонаря скользнул по бревенчатым стенам и земляному полу, осветил стол с чернилами и пером, с яичной скорлупой и горкой рыбных костей. - Спорхнул птенец! - сказал стрелецкий старшина. - Куды ты его схоронила? Бабка опять подумала все объяснить и сама не знала, как сорвалось у нее со строптивого языка не то, что хотела. - А ты пошарь, поусердствуй - и сыщешь! - сказала она. - Робята, не выпускай никого из избы да у ворот гляди зорче! - приказал старшина. - А ну, стара клуша, веди. Держи-ка светец! - Я тебе не холопка - держи сам! - огрызнулась бабка. - Ужо, хрычовка, расскажешь, кому ты холопка, - пригрозил ей уличанский староста. - Пошли в избу! - позвал стрелецкий старшина, когда обыскали двор. Заспанный и всклокоченный Иванка, Федюнька, Груня - все проснулись, не понимая, что за народ наполнил сторожку. - Вставай, змеищи изменные! Кто тут у вас Первушка? - Тут нет такого, - ответил Иванка. - А вы что за люди? В темноте он не разглядел их лиц и одежды. - Земский обыск. Шиша боярского ищем. Не ты ли? - отозвался понятой - сапожник Степан, их сосед. Дрожащий свет озарял растерянные, недоуменные лица. - Что брешешь? - вскипел Иванка. - Аль ты меня не знаешь! Отколе тут шиш боярский! - Тебя-то весь город знает - ретив других с дощана клепать, а сам шиша боярского два дни держал в дому! - Да я два дни дома не был! - А ну, старая, сказывай ты, - вдруг обратился старшина к бабке Арише. - Сказывай без обману: впускала Первушку, шиша боярского? - Приняла под кров сына Истомина, а того не ведала, детки, чей он лазутчик, - дрогнувшим голосом сказала бабка. - А к нему кого ночью пускала? - Неведомый мне приходил человек. Побыл - ушел, - ответила бабка. - А деньги давал тебе шит? - Давал два рубли, я назад ему кинула - сдагадалась, что деньги нечисты. Подаяньем, бывало, жила, а бесчестьем не приходилось. - Молочка у соседа брала для гостечка? - Брала. - Сказывал он, что Истому в Москве видал? - Сказывал. - И рубль серебром тебе дал от Истомы? - Брехал, окаянный! Купить хотел старую. Не от Истомы те деньги были. Клепал! - воскликнула бабка. - Ин потом разберем - от кого. Ты, малец, теперь, сказывай, - обратился стрелец к Федюньке, - письмо в Рыбницку башню к Ульянке Фадееву нес? - Нес, - насупясь и опустивши голову, буркнул Федюнька. - И назад принес отписку? - Приносил, - согласился мальчишка. - Сидеть вам всею изменной семьей безотлучно, пока призовут в Земску избу к расспросу, - сказал старшина стрельцов. - Сказано при мирских понятых и при уличанском старосте, - подчеркнул он. Стрельцы и понятые пошли к выходу. Вскоре шаги удалявшегося земского обыска стихли на улице. Дверь во двор осталась отворенной; из нее шел в избу ночной холод. Никто не запер дверь и не зажег светца. Все молчали. Только когда бабка громко вздохнула, Иванка, словно выйдя из забытья,