ьяк. - Ведомо между всеми державами, что морской разбой - беззаконное зверство. Кто настиг беззаконников, тот и карай! - Так и писали им из Приказной палаты, - сказал стольник. - Да и то еще им указали, что его величество шах добром с вором ладил, в подданство звал к себе и жалованье давал им по двести рублев на ватагу на каждые сутки... Дальше шли челобитья армянских и персидских купцов, ограбленных казаками в море. Эти тоже писали свои убытки. - В десять крат небось наплели! Поверить, так чистым золотом были гружены их корабли! - заметил Алмаз. Возвратясь к расспросным речам пойманного в Астрахани разинца, думный дьяк укоризненно покачал головой. - Не страшася греха, обманул вас вор перед смертью! - сказал он. - Да как вы поверили, князь Семен, что вор прилез в Астрахань дознаваться о чем-то?! Неужто он после тою по морю плыл бы назад к Стеньке-вору?! Один? На челнишке, что ли?! Эх, вы-ы! Надо было его спрошать не про то, что вор вызнать ему велел, а что он велел наказать дружкам своим, да каким дружкам! - раздраженно сказал Алмаз. - Не палач, а словно разбойник вел розыск: и расспросных речей на пятак, а вора замучил!.. Воеводский товарищ не участвовал в розыскных делах Астраханской приказной палаты. Хотя он и был из старого боярского рода, но вся молодость его прошла в битвах. Он больше привык к седлу, к походной жизни среди ратных людей. Только год назад, после заключения мира с Польшей, он в первый раз за всю жизнь был послан на мирную службу, в Астрахань, товарищем воеводы. Но и тут воевода возлагал на него все то, что касалось крепостного городского строения и ратных дел. - Я в сии дела не вступаюсь, Алмаз Иваныч. Розыск ведет боярин Иван Семенович сам, а мое дело ратное, - оправдываясь, сказал стольник. - Во-он что! Так ты, князь, лишь ратное дело ведаешь? Ну тогда тебе пыточные дела ни к чему! Не тебе их ведать! - как бы соглашаясь, сказал Алмаз. - Тебя государь пошлет ратью на вора, то будет справа твоя!.. А скажи, сударь ратный начальник, сколь же ныне у вора во скопе людей? Не ведаешь? Как так?! А сколь у них пушек? Какие у них корабли? И тоже не ведаешь? Вот тебе раз! А как же ты биться станешь?! Вот тебе - не твое дело розыск, князь! - Думный дьяк покачал головой и вздохнул. - Привезли бы вора в Москву, - продолжал он, - и тут бы его расспросили справно... У нас палач, будто поп, прости господи, исповедует: все грехи по жилочке выпустит, а насмерть не заморит!.. Государь-то прогневается на вас. Он всегда велит пытать с бережением, тихо, чтобы про всякую малость дознаться... Перед отъездом из Астрахани князь Семен просил воеводу послать в Москву не его, а второго воеводского товарища, брата Прозоровского, князя Михайлу Семеновича. Но воевода ответил, что считает Михайлу слишком неопытным и молодым и не надеется, что тот сумеет все рассказать государю как нужно. Львов понимал, что в самом деле Прозоровский не хочет посылать к царю брата с недобрыми вестями. Прозоровскому с товарищами далось нелегкое воеводство. Их предшественник воевода Хилков был смещен из Астрахани именно потому, что не управился с "воровскими казаками" и пропустил их через волжское устье в море, откуда они проскочили и в Яицкий городок, а после того Хилков не сумел отбить городок обратно. Однако и Прозоровскому похвастаться было нечем: уже во время его воеводства в Яицком городке произошло восстание, и в море к Разину убежали стрельцы и казаки, которых держали в тюрьме за сдачу города Разину. Так же во время воеводства Прозоровского с Волги прорвался в море разинский есаул Сережка Кривой с ватагой в семьсот человек, которые захватили морские струги у Черного Яра. Теперь же грозил набег всей разинской силы... Думный дьяк отложил письмо Прозоровского и записал для памяти: "Доброго палача послать в Астрахань, в пыточну башню, к сыскным делам". - Волгу блюсти надо будет теперь от воров, - сказал он стольнику. - Как воротишься в Астрахань, тотчас по Волге повсюду в низовьях дозоры поставьте. Слух пройдет, что Разин-вор с моря лезет, - и хлынет вся волжская ярыжная рвань на сустречу!.. - И отколе берется столько ворья?! - в размышлении произнес князь Семен. - Поговоришь с казаками, так будто и любят свой Дон, а не сидится им тихо, все лезут куда-то во свару, во грабежи! - Правду сказать-то, князь, не от доброй жизни ворье у нас множится, - просто сказал думный дьяк. - Мужик, чем бы силу свою положить во хлебную нивку, он от боярской жесточи землю свою на вдовство покидает, бежит на Дон. На Дону ему тоже сытости нет; он уж с Дона глядит! А руки-то ему богом даны, а сила-то в жилках скопилась! Сила хлебушка хочет! И лезет на грабежи! Ведь экую силу, князь, да пустить бы на доброе дело - она с чем хошь совладает! А ныне от них одно разорение, да мятеж, да раздоры между державами... - Алмаз безнадежно вздохнул. - Придется тебе, князь Семен Иваныч, пойти со стрельцами побить воров, а Стеньку, слышь, ты его непременно живьем бери, не убей! Да когда во полон возьмешь, то в Астрахани вам его не пытать, а прислать в Москву. Слухи, которые доходили до князя Семена о "воровском" атамане, рождали в душе Львова двойственные чувства. Он возмущался тем, что Хилков и начальники ратных сил Астраханского царства допустили безнаказанный выход разбойников в море. С другой стороны, как ратный человек, князь Семен восхищался Разиным, который не только побил на Волге ратных людей, не только сумел захватить порубежный город, но пересек Каспийское море, разгромил прибрежные крепости персидского шаха и простер свою дерзость до того, что не бежал из персидских пределов, а там же, возле разгромленных им городов, рядом с летним дворцом шаха, на острове выстроил крепость и стал на зимовку. Князю Семену теперь предстояло выйти против отважного атамана и разбить его войско. Львов представлял себе, что это будет совсем не простая задача. Больше четырех или пяти приказов московских стрельцов ему не дадут. Струги, которые были в Астрахани, к тому же совсем не годились для боя. Надо успеть их проконопатить и подсмолить - на все это нужно время. А кто же знает, когда вор придет к астраханскому берегу?.. - А все же, Алмаз Иваныч, он дивно удал! Отколь столько сметки ратной, отваги, искусства?! - воскликнул Львов. - Правду сказать, Стенька больше государевых воевод возвеличил державу: море наскрозь прошел, силу русскую за морем показал, полоняников русских выкупил и на изменное шахово жалованье не прельстился! А ведь не князь, не боярин - простой нахальщина-вор!.. Могуча держава, где даже разбойники сердцем велики! - Князь Семен! Стольник! - остановил Алмаз. - Ох, не так-то и молод, а прост ты, князь, как дитя! - укоризненно напутствовал стольника думный дьяк. - Сердцем прям, смел - все ладно, да словом прост... Не быть тебе во больших боярах! И когда ушел стольник, долго еще сидел думный дьяк один при свечах над ворохом астраханских отписок. "Да-а, сила, сила в ворище! - заключил он. - Скажи-ка нашим боярам струги снарядить на войну в Кизилбашцы. Перво ответят, что у нас от дедов того не велось, потом - что стругов боевых у нас недостача, далее - что и наше-де войско на море плавать от века веков непривычно... да так и не сладят. А Стенька-вор набрал голытьбы, сел в челнишко, махнул веслишком - да в заморском царстве и ну города полонять со дворцами!.. - раздумывал старый дьяк. - От бога талан, да попал не в те руки. Вот и пропал: один ему путь - на плаху! Много таких людей есть в русском народе. Глядишь на него и мыслишь: кабы ему во боярах родиться, вот был бы на диво отечеству муж!.. А он - и на плаху!.." Отодвинув всю кучу бумаг, Алмаз зевнул. - Эх, русский народ, ты русский народ! И сколь в тебе силищи, русский народ! - нараспев произнес он уже вслух. Алмазу припомнилась древняя старина про Илью Муромца, которую еще в его детстве сказывал нищий поп, ослепленный шляхтою самозванца. И старческим, надтреснутым голосом Алмаз пропел себе под нос, в задумчивости мерно раскачиваясь всем грузным телом: Кабы столб стоял на пупе земли Да кольцо на столбу железное, Ухватился бы я за тое кольцо, Повернул вокруг землю-матушку!.. Старик придвинул к себе железный ларец длинными дрожащими пальцами, искалеченными старческим костоломом, сложил в ларец все бумаги, из-под рубахи достал ключ, висевший вместе с крестом на цепочке, запер ларец, нагрел воску и запечатал печатью. Алмаз хотел встать, загасить свечу и ехать домой, но задумался, уронил на руки крупную беловолосую голову, да так и остался сидеть. Он дремал, а в ушах его все продолжал звучать словно чужой голос: Ухватился бы я за тое кольцо, Повернул вокруг землю-матушку!.. Думный дьяк вздрогнул от стука в дверь и проснулся. На одной свече нагорел длинный, коптящий фитиль, вторая совсем оплыла, и фитилек ее жалобно мигал в лужице воска. - Притомился ты, сударь, сдремнул, - сказал древний сторож приказа, слегка приотворив дверь. - Там донской атаман тебя мочи нет как добиватца. Велишь ли впустить? Баит, наперво в дом к тебе ездил, потом и сюды. - Какой атаман? - Сам большой прискакал, Корнила. - Корней! - оживился Алмаз. - Добрый гость всегда в пору! Думный дьяк встал навстречу атаману Великого Войска Донского. Корнила, войдя, помолился на широкий кивот, потом уж шагнул к хозяину и обнялся с ним. - Насилу тебя доискался! Чаял, поздно в приказ, поскакал домовь, ан ты тут засиделся! - говорил Корнила. Голос его начинал уже по-старчески дребезжать, как у Алмаза. Голова поседела, он несколько сгорбился, осел, но все старался держаться по-прежнему молодцом... Корнила с Алмазом дружили уже лет двадцать пять. Войсковой атаман благодаря дружбе с Алмазом чувствовал всегда за спиной поддержку Москвы и верно угадывал, чего Москва хочет. Это помогало ему в управлении Доном. Оба - Алмаз и Корнила - хорошо понимали взаимную выгодность их дружбы и пользу ее для Дона и для всего государства. Стародавняя дружба с Корнилой давала возможность Алмазу отстаивать свое место в Посольском приказе от покушений царского любимца боярина Ордын-Нащокина, который хотел один, своей волей вершить все посольские дела державы. С тех пор как Ордын-Нащокин появился в приказе Посольских дел, у них повелась борьба, тем более трудная, что умный и хитрый боярин околдовал царя своей книжной просвещенностью, ловкостью в спорах с послами иноземных держав, показной богомольностью и видимой кротостью. Ордын-Нащокин подобрал под себя весь Посольский приказ, но казацкие донские дела оставались еще по-прежнему в ведении Алмаза, за этими делами шли сношения с Крымом и Азовом, забота о Волжском понизовье и степях Заволжья. Алмаз получал в первую очередь все самые важные вести с Дона, которые помогали ему всегда верно угадывать намерения Азова и Крыма. Несмотря на вековую тлеющую вражду, Алмазу в течение ряда лет удавалось удерживать мир на южных рубежах государства, не допуская вспышки большой войны с крымским ханом и с турками, которые не раз порывались к тому, пока у России были заняты руки на шведском рубеже и в Польше. И за это, несмотря на свою привязанность к Ордын-Нащокину, царь по-прежнему продолжал ценить думного дьяка. - Я ныне весь день только и мыслю лишь об одних казацких делах, - сказал Алмаз атаману и пояснил: - Из Персии вести... - Ну, задал крестник хлопот! - воскликнул Корнила. - Да было бы поп его утопил в купели в тот час, как я ему стал крестным батькой! Тьфу, пропасть! Когда ж то покончится, право?! И я к тебе с тем же... - Корнила понизил голос: - Рыбка попалась мне не простая, а золотое перо: Самаренин Мишка писал письмо мимо тебя, прямо боярину в руки. Сегодня казак привез. Вместе со мною ехал. Верно, еще отдать не успел... - Афанасию? - осторожно спросил Алмаз. Корнила молча кивнул и подал бумагу. Это был точный список [Список - копия] с перехваченной грамоты, которую донской есаул Михайла Самаренин, один из ближайших людей Корнилы, посылал тайно в Москву Ордын-Нащокину. Войсковой атаман и раньше знал цену приятельству и "дружбе" Михайлы с ним, Корнилой: Самаренин много лет уже зарился стать атаманом вместо Корнилы, не раз посылал на него изветы, и только дружба Алмаза Иванова всегда выручала Ходнева. Алмаз читал, а Корнила еще раз слушал ябеду, хотя за время пути в Москву с Дона, озлобляя и горяча себя против Самаренина, он перечитывал ее много раз и теперь знал почти наизусть: "...А на Дону объявились вести от Стеньки-вора, что скоро-де вор на Дон будет. От тех вестей весь Дон замутился, ну, чисто с ума посходили, боярин-батюшка! Кричат его свободителем православных невольников из басурманского плена и любят его. Да мужицкий скоп беглых людишек с пять сот дожидает безбожника Стеньку Разина с моря, и войсковой атаман Корней того скопа нам, войсковым есаулам, отгонять не велит, сказывает, что от того отгона быть сваре и мятежу..." - И подлинно быть! - перебил Корнила. - Не горячись, Корнила! - спокойно остановил Алмаз и продолжал чтение: - "А ныне я, батюшка боярин, того страшусь, что Стенька-вор хитростью на Дон проскочит, минуя Астрахань, а нам тут не справиться с ним, и вы бы помыслили загодя, чтобы казацкому войску в подмогу стрельцов и прочих государевых ратных людей пять или шесть полков выслать в Черкасск. И я войсковому атаману Корнейке про то сказывал, да Корней отрекается, государева войска страшится хуже лихих иноземцев. И я про все то думному дьяку Алмазу Иванову не пишу того ради, что думный дьяк от Корнилы задарен дарами и во всяких донских делах глядит изо рта у Корнилы. Того ради, боярин, о Стенькином Разина воровстве довожу тебе, как ты, боярин, велел - мимо Посольска приказа". "Как ты, боярин, велел"! - значительно повторил Алмаз. - Так что же теперь будет, Алмаз Иваныч? - спросил атаман. - Ведь боярин-то лист получит, прочтет... А в листе-то что!.. - Ну, что в листе? Ничего! Власти хочет, ко власти и лезет! Кто же без свары ее берет! - успокоил приятеля думный дьяк. - Ты, Корней, мне иное скажи: может Стенька скакнуть на Дон с моря, минуя Волгу? Да коли выскочит вправду, - что делать станешь? - Не дай бог, Иваныч, чтобы пролез! Надо его всеми силами не пустить! Непокой на Дону... Только стрельцов на Дон слать - боже избави! Стенька тогда объявит себя заступником воли донской и обычаев дедовских, и домовитые многие, мыслю, пристанут к нему! Надо Стеньку побить, покуда он плавает в море. Тогда я и скоп мужицкий рассею. А ныне, Алмаз Иваныч, Стенька Дону - гроза. Такая гроза, - страх и помыслить, что станет с Доном, если, избави бог, он степями пролезет!.. - Эк малюешь! Как богомаз сатану в церковном притворе, - усмехнулся Алмаз. - Уж лучше пусть сатана, прости боже, придет на Дон! - воскликнул Корнила, и столько в голосе и во всем его облике было тревоги и опасения, что думный дьяк успокоил его: - Не придет, Корней! Кто же пустит его хоть единый шаг ступить на российский берег, что ты! Ведь сколько злодейства наделал!.. Астраханского воеводы товарищ в море пойдет со стрельцами московских приказов и там все потопит. - Туды и дорога! Тужить не стану о крестном сынке! - облегченно вздохнул Корнила. - Отбился от рук - на себя пусть богу пеняет! - Пойдем ко мне домой, все рассудим, - вставая, сказал Алмаз. Корнила поднялся вслед за ним от стола, но в это время примчавшийся от царя дворянин потребовал думного дьяка без мешкоты во дворец "вместе с тем сундуком, каков ему ведом". Думный дьяк выразительно посмотрел на Корнилу. - Упредил он тебя? - осторожно спросил Корнила, и в глазах его отразился испуг. - Сколь ям на большом пути попадает, а бывалый конек их все перескочит! - успокоил Алмаз. - За правду стоять - и царя не страшиться, Корнила Яковлич! А мы с тобой всегда за правду... Ввиду поспешности и важности дела, несмотря на поздний час, царь ожидал прибытия думного дьяка. Алмаз пошел в маленькую горенку, удаленную от прочих покоев. Тут почасту царь говорил со своими ближними обо всяких тайных делах, потому и самую горенку во дворе называли "посольской" или "тайною" комнатой. Алмазу тут приходилось бывать много раз. Здесь были скамьи в три ряда, царское кресло и широкая лавка с волосяным расшитым полавником, на которой царь, утомившись, любил полежать на боку во время затяжной и нередко трудной беседы; стол, два кресла, на столе - подсвечники с толстыми свечами, рядом - кувшин хлебного кваса и две небольшие глиняные кружки. Недавно овдовевший и от печали осунувшийся и похудевший царь сидел с Ордын-Нащокиным. Посланный дворянин внес за Алмазом тяжелый ларец, поставил его на стол и тотчас же вышел. Думный дьяк подошел к царской руке. ... Старческий, надтреснутый голос Алмаза, монотонность чтения, непрерывные зевки, от которых, по старости, Алмаз уже не умел удержаться, дрожание его пальцев - все раздражало царя, пока Алмаз перечитывал письма и доношения. - Терпеть не люблю приказны отписки! - прервал царь чтение. - Может, в том письме и вся истина, да души нет - одна быль... Вот ты прочитал, Алмаз, что Стенька русских невольников на кизилбашцев выменял, чуть ли не целое войско, а мне невнятно: отколь же у них столько русских? - Язычники всякие, государь, на твоих людей и на земли твои нападают повсядни. Когда застанут в немногом числе, нечестно хватают и полоняют. И я не по разу тебя молил, государь, послать воевод проучить их, - пояснил думный дьяк. - Послушать Алмаза Иваныча - выйдет, что Стенька-вор их теперь проучил! - с насмешкой сказал царский любимец. - Прямо лыцарь, за христианскую веру воитель! - раздраженно воскликнул царь. - Завеличался вор, да и ты, думный, тоже его величания умножаешь... Как он там у тебя в бумаге... шаха "братом своим любезным", что ли, назвал? Алмаз усмехнулся. - А шаху то поделом! Не водись с ворами! Шах Стеньку изменой на службу к себе звал, а тот его - братом!.. - И смеху в том нет никакого! - вспылил царь. - К святыням, к величествам лезет вор! Должно, он с Хмельницкого взял обычай: тот тоже по братству писал к молдавскому господарю и ко крымскому хану... По запрыску зверя знать! Християн свободитель!.. - со злобной насмешкой сказал царь. - А как мы теперь того "християн свободителя" от "милостей" его к нашей державе отговорим? Чем его унимать, как мыслите? Как нам с "лыцарем" далее быть? Что ты скажешь, Алмаз? - Мыслю я, государь, что стольник Семен Иваныч князь Львов выйдет в море вору навстречу да, к астраханским стенам его не допустив, и утопит в пучине морской со всем скопищем черни, - ответил Алмаз. Царь не ответил и вопросительно посмотрел на боярина. - Чернь - как червь, - важно ответил Ордын-Нащокин. - Червя рассечет садовник лопатой, и каждая половина живет по себе. Снова секи их на два, и каждая часть сызнова станет жить. Души в черве нет - одно бытие. Так и чернь бездушна... В море простор велик. Коли станем в море воров побивать, разобьются они на части, рассеются по морю, потом возвернутся малыми ватажками, да каждая станет расти по себе. Стенька-вор тем уж хорош, что вся смута донская сошлась под него воедино. Мыслю, на Дон его пропустить, не спугнуть единства воров, а наших стрельцов московских не в Астрахань слать, а на Дон, в подмогу добрым донским казакам, кои государю и державе прилежны; да там, на Дону, ворам головы прочь! У Алмаза перехватило дыхание от негодованья и злобы. Он видел, что происки Михайлы Самаренина поддержаны боярином, поддержаны вопреки ратному разуму и здравому смыслу. Вот сейчас, тут же, перед царем, все раскрыть, крикнуть в лицо боярину, что он поддается корыстному властолюбцу Мишке... Пусть знает царь, что его любимец, вопреки указу, пишет сам и получает тайные письма о разинском воровстве мимо приказа Посольских дел... Бешенство одолело думного дьяка, но многолетний навык помог Алмазу сдержаться... - Разум твой удивления достоин, боярин, и всем то известно. И государь возлюбил твой разум. Да тут не разумом, а смекалкой надо брать: ведать надобно донских казаков, их повадки, обычаи, думки, житье-бытье... Войсковой атаман Корнила намедни приехал в Москву. Страшится он смуты от вора и молит разбить его астраханскою силой, на Дон не пустить.. Но Ордын-Нащокин не поддался льстивому слову. Он понимал, что в самом деле творится в душе Алмаза. Даже не посмотрев на него, боярин опять обратился к царю: - Астраханские, государь, воеводы пишут, что биться с вором не могут, страшатся измены своих стрельцов. Ведь, правду сказать, государь, стрельцы астраханские на три четверти ссылочна сволочь: в какой вине провинился стрелец в Москве или в ближних каких городах - так тотчас же в ссылку его во стрелецкую службу... Куда? Да все в Астрахань. Сей порядок надобно, ваше величество, настрого запретить. Не дело в больших городах скопляти мятежное скопище, а надо рассеивать их по малым острожкам - в Чердынь, в Соликамск, в Великий Устюг, да мало ли и еще куда... А ныне, я мыслю, иного пути искать к истреблению вора. Чего доброго Астрахань от него возметется?! - Избави боже! - с тревогой воскликнул царь. - Ведомо то и мне, государь, что стрельцы астраханские ненадежны, - ответил Алмаз. - Да молит боярин Иван Семеныч дать ему тысячи три московских стрельцов для обороны от вора. Мыслю, что надобно дать. С теми стрельцами они и пойдут вору навстречу в море. Стольник Семен Иваныч того не страшится. А Дон от погибельного смятения сбережем! Слушая этот спор боярина с думным дьяком, царь потерял свой обычный кроткий, спокойный вид, лицо его покраснело, на лбу вздулись жилы, глаза разгорелись. Казалось, что государь способен сейчас ударить кого-нибудь, что-нибудь опрокинуть, разбить. Но он повернулся к иконам, висевшим в углу и освещенным рубиновым светом лампады. - Господи боже наш! Насылаешь еси испытания на державу твою! - крестясь, произнес царь. - И отколь все сие, вместе с шапкою Мономаха, на голову мне повалилось?! Вьюношем был я еще зеленым - солейный бунт от московской черни терпел... Два года пройти не поспели, как Псков и Новгород возмутились, моих воевод в тюрьму посажали и сами закрылись в стенах от своего государя... И Курск, и Козлов, и Сольвычегодск, и башкирские мятежи, и денежный бунт, когда меня самого за пуговки на кафтане хватали, поносным словом обидели... Государя - поносным словом!.. И палками на меня, как на пса, грозились!.. Теперь в Малорусской Украине смута за смутой и бог весть еще какие напасти!.. Пошто то я должен всю жизнь казнить, и карать, и пытать кнутом и железом, огнем и секирой?! Скажи мне, Лаврентьич, и ты, Алмаз, тоже скажи: али я государей других прежесточе?! Али законы мои неправедней всех? Отколе сие на меня, как божье наказание, хуже египетской язвы?! Ведь я же тишайший из всех государей российских! Тишайший! Мне бы родиться в боярском доме, и в вотчинке жил бы себе, на Москву не казался б... Мир люблю, церковное пение, да семейку мою, да птичью потеху, да добрый стол, хлебосольство... А тут шум, шум, шум!.. И воеводы дались таковы незадачливы, что всего-то страшатся: Корнилка на Прозоровского шлется, тот - на Корнилку. Друг за друга хоронятся... А кого же мне против воров посылать? Ну, кого? Пугаете, как воробья в огороде! И стрельцы-то мол, за воров возметутся, и казаки-то в смуту войдут, и посадские вора-то любят... Знать, то мне лишь одно осталось: дворянское ополчение подымать, самому в руки меч да отправиться в ратный поход на воришку... Срамно вам, державных дел устроители!.. Воровство! Кругом воровство! Разгоню воевод и всех атаманов. - Золотые слова молвил, ваше величество государь! Давно уже пора до иных воевод добраться! Пущий мятяжный очаг у нас на Дону. А государь-самодержец, вишь ты, мятежную язву целить не властен! Корнилка, удельный князек, самодержавства российского государя и ведать не хочет! От Стенькиной Разина смуты лишь польза была бы державе, когда бы через нее казацкий Дон во покорность и мир пришел, припадя к стопам государя. Вот о чем я пекусь!.. - заговорил царский любимец. - Доколе же станете, ваше величество, терпеть своевольство удельного хана Корнилки?! Не хочет он власти своей отдавать - оттого государевой рати присылки страшится. А пора покориться Дону. Доколе же смуты рассаднику - казачишкам деньги и хлеб посылать за их воровство?! Ордын-Нащокин на миг умолк и взглянул на царя и на думного дьяка. Оба слушали со вниманием: царь прилежно и любопытно вылавливал новую мысль, а Алмаз клокотал скрытым негодованием. - Я мыслю разом два дела соделать, - продолжал боярин, - и Стеньку-вора стрелецким войском разбить на Дону, да завести там добрый лад и порядок! - Боярин поймал загоревшийся взгляд царя, понял его как одобрение своих мыслей и дружески обратился к думному дьяку: - Да и ты не стращай государя, Алмаз Иваныч, что от того возгорится мятеж. На мятежников хватит у нас веревок: на Дону и сейчас есть добрые люди, во всем покорные государю... Не только в Корнилке свет! Алмаз распалился: - Не ведаешь сам ты, боярин, на что государя и всю державу толкаешь! Сегодня ты на Дон пошлешь воевод со стрельцами, а завтра что сотворится? Казаки куда подадутся?! На Куму, на Кубань и на Терек станут бежать, на новые земли. А мы и с Азовом и с крымцами станем лицо к лицу, да и смуты никак не избудем. Теперь воровские людишки со всей Руси бегут на Дон, а тогда и во всем государстве пойдет возрастать воровская рассада! - Думный дьяк прорвался и лез напролом, мстя боярину за то, что тот множество раз заставлял его молчать и смиряться. - Ты любишь, боярин, чтобы тебя величали, книжность твою и державное разумение восхваляли, хочешь, чтобы к тебе государь был преклонен, как к орлу, парящему мыслию всех превыше. Ан в иных-то - не книжных делах ты, бедненький, слеп и убог!.. Каков же ты в них поводырь государю?! Бес властолюбия дражнит тебя, боярин!.. Ордын-Нащокин не сразу опомнился. Он привык к тому, что ему при царе никто не смел возражать, и тут вдруг вся кротость его слетела. - Забылся ты, дьяк! - в бешенстве крикнул он, брызжа слюной. - С кем толкуешь?! Тебя-то каков бес пихает Корнилку блюсти на Дону?! Дары его любишь?! Корыстник! Вначале царь, опустив глаза, исподтишка, с любопытством слушал и наблюдал, но увидал, что ссора зашла далеко. - Ближние люди мои! Алмаз! Афанасий Лаврентьич! Стыдитесь! Ведь я государь, а вы свару затеяли! - прервал царь боярина. - Я вас для совета призвал, дорогие, любезные сердцу, а вы... - Царь горестно покачал головой. - В кручину так вгоните, право! Да что же я стану думать о вас обоих?! Спаси господь, сохрани, кабы правда была, что вы вгорячах-то сейчас наплели друг на друга... Ан ведаю я, что оба лишь о державе печетесь, как лучше устроить державный покой... Миритесь сейчас же при мне!.. Царь боялся всегда прямых столкновений между людьми. Он любил, чтобы у него на глазах все получало видимость мира, любви и дружбы, не хотел ничего слышать о честолюбстве, подсиживании, кознях или корысти. Его слабостью было мирить поссорившихся людей и слыть миротворцем, хотя зачастую он сам нисколько не верил в их примирение... - Ну вот, так-то и ладно! - довольно сказал царь, когда заставил облобызаться боярина с думным дьяком. - Покуда вы сварились тут вгорячах, на меня снизошло утешенье от господа бога. Милость - царям подпора и царских венцов украшение. Иной раз молитвой и милостью укротишь мятеж пуще, нежели жестокосердием и мечом. Напиши, Алмаз, в Астрахань, чтобы идти гулевым казакам с атаманом по их домам, к себе на Дон, и мирно селиться в станицах... А войско стрелецкое мы туды не пошлем... Не спорься со мною, Алмаз Иваныч! - поспешно сказал царь, хотя, пораженный неожиданным оборотом, думный дьяк растерянно и удивленно молчал. - Не спорься! Строптивый ты стал, старик! Вишь, Афанасий Лаврентьич молчит, а ведь я ни тебя, ни его не послушал - лишь голоса божья! Оттого у нас и нелюбье и мятежи, что караем без меры. Хочу мир устроить в державе... Не жесточи, Алмаз, царское сердце! Царь набожно поднял глаза к иконе. - Подай, господи, на землю мир и в человецы благоволение! - торжественно произнес царь. Ордын-Нащокин перекрестился истово, медленно вслед за царем возведя глаза на лампаду. Алмаз небрежно махнул щепоткой вокруг большого седобородого лица, густо кашлянул и, весь багровый, отвернулся, силясь понять царскую хитрость... Стрелецкий десятник Из Москвы с новым воеводой наехали в Астрахань ратные иноземцы - англичане и шведы - и на новый, невиданный лад стали обучать астраханских сотников и пятидесятников, те собрали на переучку своих десятников, и так дело дошло до простых стрельцов, которых оторвали от домов, заставили бросить промыслы и торговлю и жить в больших и нескладных постройках стрелецких приказов. Только десятники и более старшие начальные люди могли по-прежнему жить у себя по домам. Никита Петух, как новоприборный стрелец, был свободен только в воскресные дни, и тогда он бежал к Маше. Он не мог без нее прожить долго. Тоска его не унималась... - Покинь ты ходить к ней, блудяща душа! Далась тебе Машка! Постыл ты ей, - сказала ему старуха. - А может, полюбит! - с надеждою возразил стрелец. - Не блудом я: замуж возьму, всю жизнь любить стану! Старуха качнула головой. - Да кто же таких берет замуж! Ума ты рехнулся! - Каких - "таких"?! - удивился Никита. - Слепой ты, что ли! Не та стала Маша: вино пьет, гуляет! - сказала старуха. Никиту как обдало варом... Он пошел от корчмы сам не свой. "Надругалась она надо мной, опоганилась, осрамилась... И все только мне же в месть..." Но оставить ее он уже не мог. Он ходил за стрельчихой в церковь, как тень. Она становилась всегда перед образом "Усекновенной главы Предтечи", но не молилась, а молча стояла часами на коленях, словно упиваясь зрелищем отрубленной головы. Из церкви Никита тащился за Машей. Она не гнала его, словно не замечала... - Хороша у тебя стрельчиха! - сказал ему брат воеводы, стольник Михайла Семенович Прозоровский, так вдруг, ни с того ни с сего, увидев его в карауле. - Да я не женат, князь Михайла Семеныч, сударь! - ответил Никита. - Знать, сударь, ты обознался! - Чего врешь! Не ногаец - жену хоронить от людей. Намедни ты с ней из Предтеченской церкви... - Какая же она мне жена! Так, блудливая вдовка, сударь! - с поспешностью злобно ответил Никита. - Со всеми знается, ну... так и я не плоше других... - Брешешь! Гулящие к богу с таким усердием не прибегают. Видал я, как молится... Никита вскипел. "И княжич к ней, боярская кровь! Далась вам чужая доля... Всем надобна Машка!" - подумал он. - Умом она тронута, сударь! И в церковь-то шляется не к молитве: на отсеченную голову ходит глядеть. Мнится ей, будто в Предтече голову мужа казненного видит. Вот грех-то!.. - За что же ее мужа казнили? - настойчиво, с любопытством расспрашивал стольник. - Разин в Яицком городке ему голову ссек. Она и ума рехнулась: блудит, да плачет, да в церковь таскается, сердце терзает... Сказывает: "Блудом живу, а любви не знаю. А того полюблю, кто голову срубит Стеньке-злодею..." - А где та женка живет? - с еще большей настойчивостью допрашивал брат воеводы. - Да что ты, сударь! Срамно мне и молвить такой грех: безумка гулящая, пьяная баба на что тебе, князю? - воскликнул Никита, кляня себя за то, что сказал Прозоровскому слишком много. И князь Михайла вдруг засмеялся. Прозоровский не спрашивал больше Никиту, но дней через пять как-то вечером Никита услышал в корчме его голос. Никто из гостей старухи так не тревожил Никиту, как этот богатый князь. Молодой, в красивом доспехе, высокий и статный... Больше не было времени ждать. Никита сумел подарить своему сотнику, небольшому дворянину, сукна на кафтан и вскоре после того был назначен десятником. С того дня, как он приехал в Астрахань, у него лежали припрятанные разинские деньги, данные на дорогу атаманом. Никита решил, что теперь нечего уже думать о возвращении к Разину и не к чему тем деньгам пропадать. "Куплю домок да пойду Марью звать к себе в дом. Неужто не опостылело ей там, у бабки?" - подумал Никита. Никита пришел на кладбище, где вот уже больше года под камнем были надежно запрятаны его деньги, данные на дорогу Разиным, вытащил их, купил давно уже присмотренный домишко и побежал к стрельчихе, решившись позвать ее жить в свой дом, к себе навсегда... Старуха поставила пред ним вино и закуску. Никита мигнул ей к выходу, и старуха ушла. - Маша! - глухо позвал Никита. Вдова не откликнулась. - Маша! - настойчиво звал он. - Выйди ко мне, не страшись... - А чего мне тебя страшиться? - задорно спросила стрельчиха. - Хошь убить, так убей, мне жизнь не мила. Чего тебе надо? Маша вышла к нему злая, холодная, как в то утро, после ночи, проведенной на острове. - Зачем пришел? - спросила она, ознобив своим голосом. - Проведать пришел, - робко ответил стрелец. - Сядь со мной, выпей вина. - Что ж, налей. Мне вина отрекаться негоже. Никита ей налил вина. - Слышь, Марья, измаялась ты, и я с тобой муку примаю. Обоим нам горько. Покинь ты свою старуху, идем ко мне жить, - осмелился он. - Замуж иди за меня. - На что ты мне нужен? - Люблю я тебя. Сама знаешь: ночи не сплю, под окнами у тебя терзаюсь. Гляди, извелся как: кости одни да глаза остались. Помнишь сама - я дородный был!.. - Что мне твое дородство?.. - Полюби меня. - Тошно глядеть на тебя! Гадок ты мне. За что мне любить тебя? - За любовь мою! Ведь себя не жалел, в реку скакнул за тобой. Атаману изменщиком стал за тебя. Иссох, истомился, ведь видишь!.. - Не просила меня спасать из воды и от злодея тебя не держала! А ты языком не пори. Позвал, так вина наливай! Буду пить! Али жалко?.. - Да что ты, Маша! Да пей, сколько хошь!.. - И рад! Чаешь, напьюсь - и меня добьешься! Пес добьется, а ты никогда! - со злобой сказала она. - Что бабку услал, так мыслишь - и Машка твоя? Проста твоя хитрость! - Она постучала по столу пальцем. - Машенька, жить не могу без тебя. Люблю тебя, пропаду... - умолял Никита. - Не можешь жить, так издохни. Я тебя не держу. - Маша! - с мольбой воскликнул он. - Я за тебя казацкую долю покинул, в стрельцы предался. Я к тебе не забавы искать, я жениться хочу на тебе. Да и чем я других тебе хуже?!. - А тем хуже, что горе мое опакостил, - вдруг со слезами сказала она. - Я не своя была: мужа любимого истеряла. А ты ко мне блудом собачьим пришел, опоганил!.. Налей, еще буду пить!.. - Такое-то горе твое! - злобно воскликнул Никита. - Вино пьешь да путаешься со всеми... Кому старая кочерыжка вино подает, к тому и ты на закуску! Такое и горе!.. - Теперь-то все горе во злость изошло. А первое свято было. - Князем прельщаешься? Ныне я видел, что брат воеводский к тебе ходит... Она с нехорошей усмешкой сверкнула глазами. - Чего же не ходить: знать, сладка! Сама наблужу, сама рассужу! Кто мне хозяин!.. А брат воеводский - богат, и собой пригож, и злодея хочет сгубить! - Маша вся подалась к Никите и, перегнувшись к нему через стол, зашептала со страстью: - Сказывают, бояре и царь даровали злодею вору прощенье. Стрельцов казненных, наше вдовство-сиротство ему простили, а воеводский брат Мишенька, князь молодой, стольничек, сабельку выточил на него, пистолик призарядил, изготовил... Придет ворище назад - и смерть ему будет!.. Да как же мне, вдове, такого удалого князя не полюбить, коли он ни бояр, ни царя самого не страшится и голову Стеньке проклятому снимет?.. - Народ разорвет тебя вместе с князем, княжецкая подстилка! Народ-то Степан Тимофеича любит и чтит! - забываясь в хмелю и ревности, крикнул Никита. - Он за долю людскую идет, Степан-то! Вот что!.. А станет к тебе еще воеводский ублюдок шататься, - с угрозой закончил Никита, - так знай, что я ноги ему сломаю!.. Я тебе всех прощу, а Мишке твому... Никита не досказал, вскочил с места и выбежал из корчмы. Морская пустыня В непроглядной тьме прокуренной дымом землянки какой-то казак звонко хлопнул себя по щеке или по шее. - Черт их наслал не поймешь откуда, из пекла, что ли! - выбранился он под нос. - И воздуху ведь не чуешь, сидишь тут в дыму. А нет - доберутся! - От экого дыму медведь бы давно свое логово кинул! - послышалось несколько голосов. - Ба-ба-ба... бы-бы-бы-б-б-б... - покрывая говор, выбивал дрожь в одном из углов землянки трясущийся в лихорадке, укрытый десятком одежин больной казак. Но к нему привыкли, и судорожных завываний его никто не слыхал. - Комар - тот же дьявол, лишь ростом трохи поменьше, - заметил первый казак. - А ты их чи бачив? - Кого? - А живых чертякив. - С пьяных глаз в паньском хуторе, писля мэду. - Велико ль воно помстылось? - С козла... - А я, братцы, видел не боле блохи! - вмешался еще один казак, разбуженный говором. Приподнявшись на локоть, он высекал огнивом искру для трубки. - А нечистый их ведает, может, их вовсе на свете нет... - Тю ты, леший! Ведь грех! - Чего грех? - Нечистого нет - стало бога нет! Помысли сам: кабы тьмы человек не знал, как бы ведал, что свет есть на свете?! Они стояли на этом проклятом острове десять недель. Сухая, толченая или свежая рыба, кишмиш, курага, сушеная алыча - и ни крошки хлеба. Зной. Солнце в полдень стоит почти отвесно над головой. Сотни верст соленой воды вокруг, а по ночам - комары... Разинцев мучили жажда и лихорадка. Месяц назад три десятка казаков, не выдержав, бежали в челнах. Каждую ночь стало умирать человека по два. Казалось бы, надо покинуть этот гнилой остров и, сберегая людей, уходить подобру от беды. Но Разин упорно держал ватагу на острове. При одном из набегов на берег около сотни раненых казаков оказалось в плену у персов. Не в обычае Разина было покинуть их и уйти. На другой день Степан снова сделал набег, но не сумел освободить своих товарищей, зато захватил богатых персов в залог - для обмена на казаков. Несмотря на общие мучения всей ватаги, со злобным упорством он ждал, когда астаринский хан предложит размен пленных... Но с каждым днем убывало пресной воды и хлеба, зной палил все сильней, а по всему побережью у Астары и у Ленкорани были выставлены персидские дозоры. Пуститься в набег за водой и хлебом было уже невозможно. Предполагали, что такие же дозоры стоят от Решта до Дербента. Астаринский хан Менеды все не слал ответа, не выкупал пленников, которых Степан держал на особом струге в цепях и колодках, и не вез в обмен казаков, которым, как можно было представить, жилось еще хуже, чем здесь персам. - Слышь, Степан Тимофеич, я попытаю счастья, - предложил Черноярец, - схожу на восход... Как там зовутся народы?... - Трухменцы. - Схожу на них. Там не ждут... Может, хлебца на всех добуду, а пуще - доброй воды... За то время ясырь обменяешь. - А вдруг без тебя кизилбаш нагрянет? Нам силы не половинить бы... Что-то не верю я Менеды-хану. Не хитрость ли тут какая? Долго послов нет за выкупом, - сказал Разин. - Да все одно хуже не станет, Степан Тимофеич! Что за вояки: лежим да дохнем! Дай два струга да челнов с десяток. Да людей так с два ста - мне более ни к чему. И к вечеру, при туманной луне, без ветра, на веслах Черноярец на двух стругах и с десятком морских челнов ушел на восход, к невидимым берегам... Шли сутки за сутками, от ушедших не было слухов. По-прежнему мучили разинцев жажда и лихорадка, зной и проклятые комары. Среди казаков поднимался все чаще ропот. Не смея перечить Разину, казаки шептались о том, что надо бы утопить пленных персов. - Некого будет менять, и батька не станет ждать - к дому укажет. А то ишь сидят, чернявые дьяволы, жрут... Им нипочем экий зной - от детства привычны, а мы перемрем тут все дочиста! Возле костров по ночам освобожденные в Персии пленники рассказывали страшную сказку о том, как тридцать три русских невольника убежали из Персии и море их выбросило в цепях сюда на остров, где они вымерли все от жажды, голода и лихорадки. Говорили, что по ночам, когда взыграет погода, из воды выходят челны невольников и слышно - гремят цепи. После таких рассказов робкие стали проситься ночевать на струги, но, боясь, что народ начнет разбегаться, Степан велел всем оставаться на острове. Струги стояли поодаль от острова на якорях: широкие отмели и длинные косы не позволяли подойти близко. Только с одной стороны было глубокое место - в заливе между косою и островом. В этом заливчике днем вся ватага купалась. То был единственный час оживленья, и все опять замирало... О Черноярце не было вести уже больше трех недель. Персы тоже не слали своих посланцев. Каждый день умерших казаков хоронили в песке подальше от стана, а ночами казалось, что в той стороне, где могилы, мерцают какие-то огоньки... Невыносимый зной стоял несколько дней подряд. Среди казаков кто-то стал шептать, что Разин ждет, когда все перемрут и награбленные в Персии богатства достанутся одному ему. Когда Степан стоял поутру, вглядываясь сквозь туман в бескрайный простор моря - нет ли там долгожданных стругов Черноярца, несколько казаков окружили его. - Эй, атаман! Буде ждать! Укажи снаряжать струги! - смело крикнул ему молодой Андрейка Чувыкин. - Куды снаряжать? - спокойно спросил Разин, услышав дерзость и вызов в голосе казака. - Домой снаряжать. К боярам пойдем с повинной! Не мочно терпеть, перемрем. Тебе ладно, а мы на ногах не стоим. - Не казацкий обычай - бросать своих в полону али в море кидать. Черноярец для всех пошел. Что ж он к пустому-то месту воротится? - сохраняя спокойствие, возразил атаман. - А черт с ним, пускай! - крикнул кто-то из казаков. - Нам всем за него не подохнуть! - Тебе ладно: воды себе бочку припас да и ждешь! Куды ты, к чертям, нас завел?! - поддержал второй. - Так вон ты что - об воде скучаешь? Сколь есть, тащи всю сюда из моей бурдюги, - сказал Степан. - Тащи да дели казакам. Казаки нерешительно переглянулись, замялись, обезоруженные его спокойной уступчивостью. - Тащи, тащи! Не жалей. Помирать, так вместе. Только ты сам не пей, а давай ее разом всю. Сколь есть в бочке - тащи! Чувыкин потупился. - Я не об этом... Ты на то атаман. Тебе более надо. А нам-то как жить? - приутихнув, сказал он. - Ты бочку кати. Прикатишь, тогда потолкуем, - сказал Степан. - Ну, иди. - Иди, коли сам указал. Небойсь, я с тобой! - вмешался другой казак. Казаки пошли втроем к землянке Степана. - Втроем-то докатят? Ослабли, я чаю? - спросил атаман остальных. - Подсобили бы вы, что ли? Еще трое пошли за первыми. Несколько человек побежали за своими кружками и с кружками возвратились назад. - Черноярец воды добудет, я чаю, побольше, - сказал Степан. - Катят, катят! - воскликнул он, наблюдая за входом в свою землянку. Казаки оглянулись. Все шестеро посланных вышли из атаманской землянки и нерешительно мялись у входа. - Не смеют. Тоже ведь совесть! - сказал пожилой казак. - Атаману ведь надо... - Чего же вы?! - крикнул Разин, направившись сам к землянке. Вся гурьба, человек в шестьдесят, потянулась за ним. Андрейка Чувыкин стоял потупясь, молчал. - Ну, что? Чего же ты не выкатил бочку? - воскликнул Разин. - Там нету ее, атаман, - ответил второй казак. - Ну не бочку - бурдюк, кувшин, хоть сулейку! - И капли нет, атаман! Прости, батька, зря поклепали! - пробормотал Андрейка. - Э-эх, дура! Таких, как ты, вешать, чтоб казаков не смущали, - беззлобно, с укором сказал Разин. Он отвернулся от всей гурьбы и снова пошел к береговому бугру, откуда было дальше видать в море. Степан сам уже давно пил морскую воду, и только его умение переносить жажду спасало его от мук, которые испытывали менее терпеливые, досыта напиваясь морской водой. Их страшнее мучила жажда и валила болезнь... Потянул ветерок. Днем стало прохладней. Ветер дул с северо-востока, как раз оттуда, куда ушел Черноярец. Если они не разбиты в боях, то дня через два примчатся на парусах. А если не возвратятся, значит, пропали, тогда и нечего ждать, пора уходить. К ночи Степан указал зажечь на высокой мачте струга смоляной факел, чтобы Черноярцу с моря был виден огонь. Ветер пронизывал холодом. Казаки оделись в овчинные кожухи, в зипуны, забрались в землянки. Иные в ямах зажгли костры, тесно сгрудились в кучки. До рассвета Разин бродил по берегу, напряженно вглядываясь в туманную даль. Начиналась погода. И вдруг за косой, отделенной от острова тем заливом, в котором обычно купались, за плеском волны Степан услыхал голоса и бряцанье цепей. Он припал к песку и глядел на море. На гребне волны взметнулась лодка. Ее швырнуло волной на песок косы. Гремя цепями, два закованных человека пытались ее удержать, но вторая волна накатила, вырвала и умчала челнок назад, в море... "Вот те на! Лихорадка, что ли?!" - подумал Разин, вспомнив рассказ о тридцати трех невольниках. Привидения двинулись на него через косу, дошли до воды, отделявшей косу от острова, и пошли по воде. Цепи звенели на них. Они дошли до глубокого места и кинулись вплавь по заливу, но стали тонуть... Степан вскочил, не думая, скинул кожух... - Стой, атаман! Заманиват нечисть! - крикнул казак, откуда-то оказавшийся рядом с ним. Он хотел удержать Степана, но Разин его оттолкнул и ринулся в воду... Призраков уже не было видно. Шаря вслепую по воде, Разин успел схватиться за цепь и рванул на себя. Отфыркиваясь, он вытащил на берег человека в цепях. Казаки, увидев, что это не призрак, бросились за вторым... Спасенный Разиным беглец, как только очнулся, кинулся обнимать казаков. - Братцы! Казаки донские! Неужто же мы у своих? Неужто добрались?! Пять лет, как собаки, прикованы были цепями... Пять лет не чаяли землю родимую видеть! Казаки вытащили второго утопленника. Тот захлебнулся и долго не приходил в себя. Первый спасенный прильнул к безжизненному товарищу и закричал ему в ухо: - Павлу-уха! Павлу-уха-а! Ведь мы добрались! У своих мы, Павлуха-а! Ведь русские люди вокруг, казаки! Слышь, очнися! - Слышь, братцы, ведите меня к атаману скорей, - попросил спасенный Степаном беглец, и, узнав, что сам атаман спасал его из воды, он схватил за руку Разина и припал к ней губами. - Атаманской своей головы не жалел ты для беглого мужика! Недаром же мы к тебе пробирались... Слышь, Степан Тимофеич, семьдесят кораблей мы построили на тебя боевых по указу шаха. Семьдесят пушек на них кизилбашцы ставят. Аглицкий немец за всем корабельным строением дозирает. А ныне струги те, чай, в море выйдут, в поход на тебя; два дни назад на них мясо грузили да хлеб и парусами в тот день же снастили. Разин понял, зачем персы не слали своих послов для размена пленных. Пока беглец вел рассказ, совсем уже рассвело. С моря ударило три отдаленных выстрела, за волнами стали видны паруса двух стругов. - Иван идет! - радостно крикнул Еремеев. Все толпой сошлись к берегу. На острове ожило все. Позабыв все болезни, люди лезли из ям, ковыляли к морю... На розовой пене волны летели на парусах два струга и несколько казачьих челнов. Слышно было, как загремели цепи якорей. С одного из стругов стали сгружать в челн что-то тяжелое. - Эге-ей! Что там нашарпали-и?! Не трухменска ли царя полонили? - Тащите царицу сюда-а!.. - закричали с берега повеселевшие пленники моря. Но из челнов не отвечали и молча гребли к острову. На отмели выскочили в воду и погнали передний челн на руках по песку. Вся толпа казаков пошла им навстречу. - Черноярец, батька, поранен трухменской стрелой. Рана пухнет. Мыслим, что с ядом змеиным, - мрачно сообщили казаки, прибывшие с моря. Разин кинулся к Черноярцу. - Помирать мне приходит, Степан Тимофеич, - сказал Черноярец. - Хлеба привез я, сала, да сыру, да овечек живых... да воды ключевой полета бочек. Невольников русских двадцать пять человек отбили. Стрелами поранило троих моих казаков - все пропали... а я вот все жив... да, видать, не осилю... Степан помрачнел. Он взял руку Ивана и так сжал, что хрустнули косточки... Казаки разгружали воду и хлеб. Резали овец и варили мясо, разливали кружками воду. На острове было шумно. Все ожили, даже запели песни. - Ты бы, Ваня, крови парной испил. Пользует кровь, - как ребенка, просил Черноярца Разин. Тот усмехнулся. Подумал, что никогда раньше не слышал в Степановом голосе ласки. По приказу Разина принесли теплой овечьей крови. Черноярец поднес ко рту и оттолкнул ее. Попросил воды. Ко вздувшейся покрасневшей ране приложили парную печенку, Иван сорвал ее. - Горит, - сказал он, - все равно помру... Разин сидел возле него у себя в землянке, не коснувшись еды и питья. Когда все заснули после еды, зашел Сергей и сказал, что выслал в море челны с дозором. Разин снова остался один возле раненого. - Душно. Ветра нет. Вынесли б на море... Скоро помру, - прошептал Черноярец. - Казачку мою Серафиму да доченьку Настю, Степан, не забудь... не забудь... как помру... - В семидесяти кораблях идет на нас шах, - сказал Разин, - а ты - помирать от стрелы... Погоди. Вот я с персиянцами шутку надумал. Как мы шаха побьем - то и домой. Ты от радости вспрянешь. Постой помирать, - просил он, уверенный в том, что радость целит раны. Разин поднял Ивана и вынес его на берег моря. Солнце палило, но ветер летел из влажных просторов и освежал. - Синь-то какая! - прошептал Черноярец. - Краса!.. - Солнышко ить, Иван, всему дает силу. Попытаем - откроем на солнышке рану. Может, тебе ее исцелит... Черноярец взглянул на Разина, и снова усмешка скользнула из-под усов в густую русую бороду. - Что ж, открой, - согласился он. Рана была у самого сердца. Края ее были синие, вздутые и блестели... Взор Черноярца начал тускнеть. Сухим языком облизнул он губы. - Испить? - спросил Разин, поднося ему воду ко рту. - Голова горит, а сердце холодное стало. Кончусь, должно быть, Степан, не осилю яду... А мне бы жить! На Дон бы мне воротиться к моей Серафиме, к Настюше... да вместе с тобой казачью державу строить... Вольный край... как в бабкиной сказке про остров Буян, на коем всяк всякому равен... остров... Буян... Яблоки золотые, вишенье, как самоцветные каменья... а люди живут князьям неподвластно... Черноярец закрыл глаза. - Вот ты и постой кончаться-то, - убеждал Степан. - Мне ведь как без тебя-то казачью державу ладить?! На Дон воротимся, сковырнем старшину, Волгу, Яик и Запороги с собой подымем... Вот будет остров Буян! - Темниц там нету и татей... По правде живут... - лепетал Иван. Веки его опухли и стали похожи на толстую огуречную кожуру. Голос делался тише и тише. Разин сидел над ним до заката. Иван все был жив. Изредка он шевелил губами, приподняв опухшие веки, взглядывал, как раненая лошадь, с жалобой и словно с укором, но больше не мог уже ничего говорить. Кудрявые волосы Черноярца, русые, еще молодые, не тронутые сединой, были мокры от пота, и завитки их прилипали ко лбу. Широкая курчавая борода торчала вверх, как будто Иван нарочно ее подставил уходящему солнцу, высокая, широченная грудь неровно и резко вздымалась хриплым дыханьем. Большие крепкие руки лежали вдоль тела, скованные бессильем. После плотной еды разинцы уснули и только к вечеру начали просыпаться. В это время с моря вернулся дозорный челн. Ходивший за "языком" Тимофей Кошачьи Усы схватил неосторожного рыболова, ушедшего далеко от берега. Тот сказал, что на боевые струги поутру начали уже приводить воинов и прилаживать снасти... Разин велел всем идти по своим стругам. Черноярца снесли в шатер атаманского струга. В заливчик, лежавший между косою и островом, на руках затащили три струга и несколько челноков без людей, - спустили на них якоря и поставили паруса. Ветер качал суда во все стороны и гонял их, как хотел, по заливу, насколько хватало якорных цепей. На остальных судах Разин почти со всеми казаками ушел в открытое море и в сумерках скрылся на севере, слившись с серою дымкой тумана. Только Наумов с сотнею пушкарей остался на острове, в защищенном городке за валом. Когда стемнело, пушкари в разных местах на острове разложили костры, словно там был расположен табор большого войска. Неравная битва Боевой караван астаринского Менеды-хана в семьдесят есаульных судов с медными пушками несся по морю на парусах, направляясь прямо на остров. Передний, ханский, сандал был украшен по носу трехглавым зверем: морской конь, хищный орел и гривастый лев соединялись одной могучей шеей, выходящей из груди судна. На высокой палубе носовой части судна стояло удобное кресло, где сидел сам Менеды. В средней, низкой части ханского сандала был раскинут голубой шелковый шатер пятнадцатилетней ханской дочери Зейнаб. Восемь лет назад Менеды просватал ее за вождя кочевников-пастухов Бехрам-хана. Бехрам терпеливо ждал чести породниться с самим повелителем Астаринского ханства, родичем шаха. Но в последние два года землетрясение в горах, жестокая зима и повальный падеж скота разорили кочевников. Бехрам уже не мог привести обещанный выкуп за знатную невесту. К тому же теперь Зейнаб сватал новый жених - Варду-хан, повелитель Ленкорани. Сватовство Варду было выгодно астаринскому Менеды-хану: оно роднило два ханства, лежавшие одно подле другого на берегу моря. Они могли вместе ходить в набеги и защищаться от врагов. Ленкоранскому хану были подвластны прибрежные рыбацкие племена, с ними он не боялся морских походов. Подданные астаринского хана были горные пастухи и земледельцы, из которых он набирал многочисленных воинов. Ради союза Астары с Ленкоранью Менеды отверг прежнего жениха, который ко всему еще был азербайджанец, тогда как Варду-хан такой же перс, как и сам Менеды. Горные разбойники оскорбленного Бехрама уже дважды вторгались во владения Менеды, отгоняли скот и топтали посевы. Менеды собирался в союзе с Варду ударить на отвергнутого жениха и до конца разграбить его владения. Но как раз в это время повелитель всего Ирана - великий шах узнал, что морские казаки разбойника Стеньки высадились на острове невдалеке от владений астаринского хана и Менеды вступил с ними в переговоры о размене пленными. Солнце Ирана, шах указал Менеды затянуть обмен пленных, пока будет готов караван боевых судов, которые строили для морского похода. Менеды должен был с войском сесть на эти струги и выйти в море, чтобы уничтожить казацкую ватагу, вернуть награбленное казаками добро и захватить в плен атамана. Менеды, выходя в море, не решился оставить дома свою дочь. Он опасался, что Бехрам-хан со своими горцами снова устроит набег и силой похитит Зейнаб. Потому, нарушая обычаи, уверенный в легкой победе, хан Менеды взял в морской поход свою дочь. Почти половину сандалов Менеды вручил своему будущему зятю Варду-хану. Оба они считали, что поход будет легким. Они разобьют казаков и возвратятся на берег с торжеством. Корабли, приближаясь к берегу, в знак победы станут палить из пушек. "Что там такое?" - будут спрашивать жители. "То победитель казаков - астаринский хан Менеды возвращается с моря со своим зятем Варду-ханом. Они празднуют общую победу и свадьбу красавицы Зейнаб с удалым Варду". Это должна была быть самая пышная свадьба, со свадебным шествием по морю на семидесяти кораблях при радостном кличе воинов, которые возвратятся из похода богачами... Ветер крепчал. Утонули последние искры заката. Менеды не сошел со своего места... Он смотрел вперед, в беспокойное ночное море. Вот он заметил огни: казачий стан! Гнездо грозного Стеньки! Менеды за несколько дней до того пытал казаков, бежавших от Разина в челнах. Только один из них разговорился, когда с него стали снимать кожу. Он рассказал, что казаки на острове умирают от лихорадки и жажды. Менеды поклялся, что всех казаков, которых возьмет живыми, он не продаст в рабство, а будет в течение многих дней предавать жесточайшим казням. По слухам, на острове не осталось и тысячи заморенных болезнями казаков. А с Менеды шло четыре тысячи лучших воинов. Он обещал им отдать всю добычу, награбленную казаками по морским берегам. Воины Менеды-хана были храбры своей алчностью, и хан шел к верной победе и мести. Главное заключалось в том, чтобы ударить на остров внезапно. Вон слева стоят у них корабли с поднятыми парусами. Быстро напасть и отрезать их от острова! Лавиной в четыре тысячи задавить остальных на суше... Менеды-хан вызвал своих начальников и указал им огни костров и место, где стоят казачьи суда. Боевой караван персиян разделился. Часть стругов понеслась на распущенных парусах прямо по ветру на маячившие в сумраке казачьи суда, другая часть двинулась на костры. Но костры вдруг погасли... Будущий зять Менеды-хана, молодой и неопытный Варду, который повел суда на струги разинцев, понял свою ошибку только тогда, когда все сандалы до одного врезались в мель и сели у косы... Он согнал своих воинов в воду. Стоя в воде по колено, они под волнами, обдающими их в лицо, тащили свои суда с мели в море. И вдруг по ним с острова грянули пушки... Волна воды - спереди. Волна огня - сзади. Но надо было спасать сандалы, и, не смея отстреливаться, падая и погибая, они тащили свои суда в море против силы воды и ветра... В это время хан Менеды, боясь мелей, остановился поодаль от острова. Он не знал, что творится слева, но, слыша пальбу, думал, что там идет бой кораблей Варду с казацкими кораблями. Там было свыше тысячи персидских воинов, и Менеды был уверен в том, что персы уведут корабли казаков. Для этого были припасены крепкие железные крючья и конопляные канаты. Сорок судов под начальством самого Менеды бросили якоря. На ханском струге зажгли три зеленых огня. Начальники крикнули воинам, что на острове их ожидает добыча. Тысячи воинов кинулись в лодки и просто в воду, каждый спеша попасть первым на остров. Золото Дербента и Решта, драгоценности Шабрана, Баку, сокровища разгромленного казаками Фарабата грезились им за этими волнами, в песках острова. По грудь в воде, поднимая оружие над головой, они подвигались к берегу, сбиваемые волнами. По ним ударили с берега пушки. Еще, еще и еще... Пушечная дробь снесла многих в море. Но их было много. Одни тонули, другие шли к берегу, уверенные, что на каждого разинца их будет пятеро... Как вдруг за их спинами стало светло, словно там запылало море. Сзади послышались крики и выстрелы. Все оглянулись. Свирепых воинов охватили смятение и ужас: их собственные, только что ими покинутые, заново просмоленные корабли ярко горели... два... три... пять... десяток... На них шла схватка. Откуда там взялся враг?! ... Вот уже на двух десятках судов запылал пожар. В море стало светла, как днем. Тысячные толпы людей в воде растерялись. Их начальники сами не знали, что делать. В легкой многовесельной ладье промчался от берега в море освещенный огнем пожара сам Менеды-хан. Все кинулись вплавь и вброд к своим судам, но теперь и с моря их встречали удары пушечной дроби... Пожар пожирал половину стругов Менеды-хана. Другую часть, почти покинутую людьми, захватили разинцы. Только стащенные с мели после долгих усилий и с большими потерями суда Варду-хана служили убежищем беглецам, едва спасшимся после этой жестокой битвы. Менеды бежал, оставив в плену свое богатое ханское судно с дочерью. Из четырех тысяч войска уцелела едва одна четверть... - Иван! Глянь, как персицки суденца горят! В море глянь... Ваня! Иван! - возбужденно звал Черноярца Разин, взобравшись после боя на струг и еще тяжело дыша. Он откинул полог шатра, чтобы друг лучше мог видеть успех его боевой выдумки. Но огни морского пожара тускло и безответно отсвечивали в остекленелых зрачках есаула... - Стяпан! Лекарь персицкий! - радостно крикнул Сергей из челна, втаскивая на атаманский струг рыжебородого человека в чалме. - Лекарь персицкий! Змеиные раны целит! Где Иван? Разин взглянул на рыжего. - Лекарь? - переспросил он и ударом ноги швырнул рыжебородого через край струга в волны... Сергей взглянул на Степана и понял. - Знатный казак был!.. - сказал он. Сергей снял шапку и, словно страшась нарушить покой Черноярца, на цыпочках подошел к шатру атамана. - Ну, царство небесно тебе, Иванка! - тихо сказал он, крестясь. - В своей-то земле бы краше тебя схоронить, да далече!.. Придется на острову закопать беднягу... Сергей постоял над другом, понурив голову... - Тридцать три пушечки взяли, Стяпанка! - вдруг радостно выпалил он. - А сколь дувану - не счесть! - Иди ты... к чертям! - огрызнулся Разин. - К чертям, к чертям... Что - к чертям?! И мне его жалко. Дык, Стяпанка, на то и казак, чтоб стрелили! Каб корова его забодала аль спьяну под кручу свалился - вот то б горевать!.. А мы его ныне зароем, могилку-то с гору насыпем за то, что казак был хорош. То и слава! А как похороним, то выпьем персицка винца... Хан-то, дурак, воевать собрался - десять бочек вина да забаву-девчоночку взял на войну. С русским народом-то вышел в бобки играться! Вот лапоть! Давай челна-а! - внезапно крикнул Сергей, обернувшись в море. И молча вдвоем Разин с Сергеем Кривым снесли тяжелое тело Ивана в челн, в последний путь на берег...  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *  СЛАВА НАРОДНАЯ Попутный ветер Дозорные от князя Каспулата Муцаловича из Тарков прискакали в Астрахань с вестью, что, по слухам из шахских земель, Разин разбил караван в семьдесят боевых персидских стругов, высланных шахом, взял добычу и после этого стал хозяином заходить в прибрежные селения, требуя дани мясом и свежей водою. И, судя по тому, какие запасы делает Разин, он, видимо, собирается возвращаться домой. Говорили, что на пирушке с каким-то князьком, который принял его подобру, Разин звал его в гости, не куда-нибудь - в Астрахань и обещал, что позволит князьку беспошлинно торговать вином на астраханских торгах. Кроме того, рассказывали, что, подходя к берегам, разинцы, не жалея пороху, нещадно палят из пушек в морскую даль, пугают прибрежных жителей, и хотя никому не чинят обид, но столь страшно обвешаны все оружием, что никто не решается им противиться... Астраханские воеводы с поспешностью сошлись на совет с митрополитом. Войско Разина представлялось им тысяч в десять. Страшно было и думать, что такой буйный скоп подойдет к астраханским стенам, на соблазн волжской черни, которая целых два года не переставала с восторгом рассказывать, как разбойники били плетьми несчастного воеводу Беклемишева, как часть астраханских стрельцов, забыв присягу, сошла к ворам и как, разграбив купеческий караван, Степан ни горсти хлеба не взял из стрелецкого жалованья. - Персидские корабли разбил в море. Теперь в нем гордыня взыграла, кинется непременно на нас, - говорил Прозоровский. - Ты, князь Семен, поспешай выходить в море да не жди его на себя, стречай-ка подальше от устьев, в открытом море. Ведь про царскую грамоту вор-то не знает, к стенам подбираться станет. Слышь, в Астрахань в гости звал кизилбашцев. Видно, худое задумал! Да и то, как знать, станет ли он государевой грамоты слушать. Отчаянная башка и безбожник. Моя бы воля, я бы его... - Стречать вора далеко от Волги, в открытом море, боязно: вдруг он на Терек уйдет, к Гребенским городкам, да и станет поднимать гребенских казаков, а там и выскочит с пушками где-нибудь на Куме, ударится через степи на Дон с пушечным боем, - возражал воеводе князь Львов. - Как мне в открытом море уговорить его, чтобы он пушки отдал?! А в волжское устье впустим да запрем - он тут и смирится! - С тобой-то в море московские люди уйдут, князь. А со мною в стенах кто останется - гос-споди боже! Сомутить астраханскую рвань к мятежу - одночасное дело. Впустишь в устья его, скакнет под градские стены, чернь ему тотчас ворота настежь... Тогда ты, князь Семен, и сам-то назад в город не влезешь... Митрополит Иосиф поддержал Прозоровского, уговаривая князя Семена встретить Разина подальше от Волги и спасти от разорения город, божьи церкви и святые монашеские обители. Митрополит благословил стольника иконой и отслужил напутственный молебен для московских стрельцов, выходящих на "вора". Астрахань готовилась ко всему: у ворот удвоили караулы, усилили дозоры на Волге, укрепляли стены. Первый русский военный корабль "Орел", построенный заботами гостя Василия Шорина, зарядил весь свой боевой заряд и стоял против пристани, готовый к битве. Разинский караван, измученный десятидневною бурей, шел на север, к русскому берегу. Запасы воды, пока буря носила их по морю, снова кончились. Разинцы шли уже восемь дней под палящим солнцем. Каждый день умирали раненные в бою с Менеды-ханом. Многих трясла лихорадка. Казалось, спасение только одно: во что бы то ни стало прорваться на русский берег, скорее сойти с кораблей, наесться простого хлеба, напиться простой ключевой воды. Они не хотели и думать о том, как их встретит Русь. При взгляде на людей, тоскливо валявшихся по палубам стругов, трудно было представить себе, что именно они всего дней двадцать назад победили этих рослых и сильных полуголых чернобородых воинов, посаженных, как рабы, к веслам, скованных одной цепью и забитых в колодки, которые хан припас на своих стругах, чтобы заковывать казаков. Кто мог бы поверить, что эти самые люди всего двадцать дней назад, после победы над Менеды-ханом, смело выходили на берег, чувствуя себя хозяевами и покорителями всего побережья. Новая буря на Каспии быстро сломила их силы. С какой исступленной злостью смотрели невольные гребцы на своих измученных ранами и болезнями повелителей и на их богатства, которыми хан заманил своих воинов в эту несчастную битву! От скуки играя в кости и в зернь, казаки без сожаления платили друг другу проигрыш нитью жемчуга или золотым ханским блюдом. Они так привыкли к своим богатствам, что не глядели на них. Когда умирал казак, его хоронили в море, не сняв с него украшений, словно они были нужны покойнику после смерти... Парча, бархат, шелк, перепачканные корабельной смолой, валялись у них под ногами. Слева все чаще мелькали чайки, впереди что-то смутно маячило, будто в тумане виделся низкий берег. Караван должен был с часу на час прийти к астраханским берегам, а посланные Разиным лазутчики не появлялись в море. Степан уже много раз посылал лазутчиков, но им не удавалось прийти обратно - ловили их воеводы, сами ли пропадали в пути, кто их знает... Успели ли дойти они на Дон к другу Фролу Минаеву, сказать ему, как встречать на Дону? Степан стоял, по своему обычаю, на носу атаманского струга и глядел вперед, в море. "Что там ожидает, за этой туманной дымкой: топь али путь?!" - размышлял атаман. Он обнажил голову, подставляя ее ветру. Но ветер не мог развеять трудных мыслей о предстоящем. Удастся ли проскочить осторожно на Волгу, минуя Астрахань, или тут, с первых шагов, обрушатся на них воеводы боем?.. Только бы не разбрелись казаки малыми кучками, только бы купно держались. Поодиночке ведь воеводы ловко умеют ловить народ. Есаулов повесят, а прочих - кого куда: в ссылку, в стрелецкую службу по дальним острожкам... Надо все войско в куче держать, в кулаке - в том всех и спасение! И вдруг из морской волны навстречу Степану возникли освещенные солнцем морские струги. Словно из моря встал сожженный всего дней двадцать назад боевой караван астаринского хана... Степан негромко окликнул Федора Сукнина и молча ему показал на струги. - Я сам хотел указать тебе, батька, - сказал корабельный вож. - Верно, тарковские рыбаки нас видели да упредить астраханцев послали... Сукнин и Разин озабоченно считали вражеские суда... Уже были видны блестевшие на солнце пушки... Принять еще один бой? Об этом нечего было и думать. Казаков не нужно было даже одолевать. Их можно было просто связать и бросить, как кур в лапшу, без всякого шума, без битвы... Разин не ждал, что здесь - так далеко от Астрахани, его могут встретить морским боем. Он думал пристать у Четырех Бугров, отсидеться меж островов, пробраться к берегу, взять запасы пресной воды, выслать лазутчиков в волжские устья, разведать протоки, а там, может быть, через Ахтубу, а не Волгой пуститься вверх... Два-три дня отдыха на берегу - и казаки были бы снова пригодны к бою. Ближние разинские есаулы столпились возле Степана. - Что же, батька, в море назад покуда? - сказал Наумов, словно в ответ мыслям Разина. - Куды же ты мыслишь? - Может, к Таркам, а то - на Куму. А что же нам делать? Не драться же нынче вправду: побьют! - Пристанем у бережка, маленько оживем - тогда уж и в драку, - поддержал Наумова и Сукнин. Разин согласно махнул рукой. - На стругах голос слу-ушай! - привычно крикнул Сукнин, и слова его, как эхо, понеслись по каравану. - Паруса спускай, весла в воду! Поворот от берега в море! Голоса крикунов еще передавали приказ, а на передних стругах уже сползли вниз паруса, весла блеснули брызгами, и суда одно за другим начали тяжело поворачивать носы вразрез волнам, заносясь на кручи воды. - Черномордых бодри! - крикнул Сукнин. Казаки-надсмотрщики с длинными кнутами в руках стали "подбадривать" пленных гребцов. Те налегли на весла, вынося караван в открытое море. Астраханцы, заметив, что отстают от разинцев, не стали преследовать их, подняли паруса и пошли назад к островам... Начинало смеркаться. Задние разинские струги терялись из виду, сливаясь с морем. - Эх, батька, глянь, как струги растянулись! Не хотят казаки от родной земли уходить. Измены бы не стряслось! - оглядывая караван, сказал Сукнин и, не ожидая приказа Разина, спрыгнул в легкую шестивесельную ладью и полетел по волнам, обходя караван. Струги стали подтягиваться, сближаться, прошли между островами и очутились перед неглубокою бухтой, где стояли два одиноких насада. Здесь был митрополичий учужный стан. Завидя разинские струги, несколько монахов убегало на глазах казаков в береговые кусты. Работные люди, наоборот, махали с насадов шапками. Сукнин на ладье возвратился в это время к атаманскому стругу, привез казачьего пятидесятника Ежу, из бывших яицких казаков, и рывком за ворот втащил его на палубу струга. - Изменника приволок, атаман, - сказал он. - В чем измена? - спросил Разин. - Гребцам велел весла сушить, отстал ото всех стругов. Звал своих казаков сойти в Астрахань, к воеводам с повинной. - А ты что на отповедь скажешь, крещена рать? - повернулся Разин к пленнику. - А что мне сказать? Люди биться не можут. Недугуют все на струге. Куды, к черту, в море! - прямо и безнадежно ответил тот. - Чего ж ты хотел сказать воеводам? - Вину, мол, приносим царю. Домой хотим. - Слыхал, как повесили прошлый год сто пятьдесят человек наших изменщиков астраханские воеводы? - Слыхал. - Чем от смерти хотел откупиться? - Твоей головой, - махнув рукой, просто и прямо сказал казак. - Дешевая атаманская голова, коли ты ее за дурацкий кочан продать вздумал. - Разин обернулся к Наумову. - Срубить ему руки и ноги, Наумыч. Пусть сдохнет не сразу. - Смотри, атаман! Покуда сильны были, мы за тебя кочнов своих не жалели. А нынче народ хвор. Не я, так другие тебя продадут... Мыслишь, смерти страшусь? Мне плевать! Может, чаешь, я мук забоялся? Я сам людей мучил, мне тьфу! На измену пошел, так я знал, что ты не помилуешь... - Ладно, идем, - подтолкнул Наумов. - Казнят тебя на твоем струге. Твои казаки и казнят. - Не пойду! - сказал Ежа твердо. - Тут меня казни. - Чего-то?! - спросил Разин. - Мои казаки плакать станут. Любили меня. Так со мною ты пуще беды наживешь!.. - Вода-а! Вода-а!.. Сладка вода-а! - закричали с сущи казаки, сразу отъехавшие на поиски ручья или речки на берегу. Крик этот летел, как весть о победе. И разом со всех стругов на челнах пустились к берегу сотни людей с говором, с шумом... В заливчике вдруг стало тесно, челны зацеплялись веслами друг за друга, сталкивались боками... Видно было, как на берегу толпятся казаки, склоняясь к земле и припадая ртами к источнику. - Ведь эка, струги кидают!.. А ну вдруг в сей час нападут на нас с моря! - воскликнул Наумов. - Брось, тезка, дай им напиться! Уж больно ты строг! Воротятся тотчас, - сказал Степан. Разин, Наумов, Сукнин, Еремеев и с ними Ежа глядели со струга на оживший залив. Возвращавшиеся челны сцеплялись с шедшими к берегу. Успевшие раньше достичь берега протягивали запоздалым пресную воду в ковшах и в кружках, поили их и опять вместе с ними поворачивали назад. По берегу к лодкам несли кувшины, катили наполненные бочонки, словно им нужен был снова запас для большого похода по морю. Атаман и есаулы радостно усмехались, видя, как вдруг ожили люди, всего только час назад казавшиеся бессильными и больными. Даже в усах обреченного за измену Ежи блуждала усмешка, и глаза его светились теплом. - Атаман! Степан Тимофеич! Слышь, батька, студеной да сладенькой на-кось! - крикнули рядом с челна. Казак протягивал полный пузатый кувшин воды. Лицо казака выражало довольство, почти что счастье... - Пей, батька, до дна! Еще привезу!.. - Куды к чертям! Что я, корова?! - со смехом ответил Разин. Он передал тяжелый кувшин Наумову, тот - Сукнину. - Век бы не пил вина, все водицей бы тешился! - сказал Еремеев, напившись досыта и отдавая кувшин Еже. Ежа пил долго и с наслаждением. Передал порожнюю посудину казаку в челн. - Теперь казни, Тимофеич. Помирать не жалко, - сказал он Разину. - Пошел вон, дурак! - огрызнулся Разин. - Еса-у-ул нашелся!.. Изменой к боярам... Эх, ты-ы!.. Тащи свой кочан, пока цел!.. А еще хоть и в малой вине провинишься - срублю башку к черту... Срам на тебя смотреть!.. - Стало, что же, простил меня, батька?.. - неуверенно спросил Ежа, и голос его в первый раз задрожал. - Сказали: ступай - и ступай! - прикрикнул Наумов. - Ну, спасибо, Степан Тимофеич! Сложу за тебя башку не задумавшись в битве. Устыдил ты меня! - сдавленным голосом сказал Ежа. Он поклонился Степану в пояс и спрыгнул в челн. - Дядя Митяй, давай-ка бочонки! - подчалив к стругу, крикнул Тимошка. - Все бочонки налью водой! - На кой тебе леший, Кошачьи Усы! Мы завтра в Волге купаться будем, - со смехом отозвался Степан. С другой стороны подошел на челне Сережка Кривой. - Стяпан Тимофеич! На учуге тут в шатрах да в бурдюгах балык, икра, лук, чеснок, редьки, репы много, винца толика. Учуг-то митрополичий: иконы повсюду, лампадки горят, монашеской рухляди куча, а работные люди раздеты и голодны, как собаки. К нам просятся волей. Степан приказал все забрать. Но Сергей не решился ограбить монахов. Он вернулся к себе на струг, захватил добытую в Персии христианскую церковную утварь, где-то ранее у армян или грузин награбленную персами. Он был даже рад развязаться с этой добычей, словно возврат ее церкви снимал с него все грехи. "Так и сквитаемся с архиреем: снеди взяли, а божью посуду покинули!" - утешал он себя... Сергей кропотливо делил по стругам лук, чеснок, редьку, как многодетная мать, стараясь не обделить ребятишек. По каравану слышался говор, смех. Всем хотелось устроиться ночевать на суше. Атаманы решили здесь отдохнуть дня три, тем часом выслать лазутчиков, узнать, велика ли против них сила, а там, с божьей помощью, в бой... Воеводский розыск Воевода Иван Семенович Прозоровский уселся удобней и поглядел на подьячего. - Поди домой, Якушка. Управимся без тебя, - сказал он. Подьячий вытер о длинные прямые космы конец приготовленного пера. - Слушаю, воевода-боярин! - Он подозрительно поглядел на одну из трещавших свечей. Мелкими шажками, на цыпочках подошел к ней, отщипнул нагоревший конец фитиля и, пятясь Б дверь задом, несколько раз поклонился. Жуя губами концы усов, боярин дождался, когда за подьячим захлопнулась дверь. - Иди-ка ближе, не хоронись, - приказал он женщине, жавшейся возле стены. - Не бойся, не бойся, не съем... Сказывают в книгах, что есть людоядцы на островах окиянских, а я православный. Женщина вышла на свет. - Ближе! - нетерпеливо приказал воевода. Она несмело приблизилась. Через стол он уставился на нее. Поднял подсвечник, придвинул свечу к ее лицу с опущенными ресницами и усмехнулся. - Вон ты какая! - сказал он. - Ладно, вдова!.. Сказывай мне по порядку, по чести - много ль мой брат, князь Михайло Семеныч, к тебе ходил, и почасту ль, и для чего ходил, и подолгу ль сиживал? Как попу на духу, говори. Чужих нету. Того для и Якушку угнал, чтоб про брата ведать... Женщина молчала. - Ты что ж, говорить не хочешь со мной?! Я и подьячего ворочу - втроем потолкуем! Ныне я тебе не воевода - старший брат распутника, князь Михайлы. А то воеводой стану - тогда не про брата начну спрошать, а про корчемство: сколь вина торговала, сколь казны государственной напойной сумела схитить... Слышь, спрос будет иной!.. - пригрозил воевода, и самый голое его говорил, что боярин не шутит. - Ходил князь Михайла, - чуть слышно пролепетала женщина. - Ведаю, что ходил. Каб не ходил, так ребра и голову ему не ломали бы. Спрошаю: давно ли он ходит к тебе? Почасту ль? Для какой нужды? - Ходил он с начала петровска поста, после троицы, кажду неделю по разу, когда в середу, а когда и в пяток... - Любил он тебя? - внезапно придвинув лицо, спросил воевода. - Ой, что ты, боярин! - будто даже в испуге воскликнула женщина. - Пить к бабке ходил. - А-а, к ба-абке! А ты, стало, тут не у дел? Ничем ты его в соблазн не вводила - ни взором, ни словом сладким? А ходил он вонючу брагу пить, что бабка варит, да, может, бабку твою и любил, по младости, сдуру? - ехидно спросил боярин. - Грех, боярин-воевода, на бабку такое молвить! - На вдову грех, на бабку грех! - раздраженно воскликнул воевода. - А с бабкой про что беседу водил? - Смеешься, боярин! Какая с бабкой беседа? "Подай" да "прими", "закуски прибавь" да "винца подлей" - тут и все! - Стало, пил и сычом сидел, слова ни с кем не молвил? - Ой, боярин, да как мне ведать! С товарищами своими, чай, речи вел, а про что... - По-татарски он, что ль, говорил?! - взбешенный крикнул боярин. - По-русски, про Стеньку Разина, про злодея, - шепнула женщина, оглянувшись по сторонам. - Чего же он сказывал про злодея? - вслед за стрельчихой понизив голос, спросил Прозоровский. - Его бы боярин спрошал. Он тебе брат. Как я тебе на боярина-князя, на брата, стану изветничать! Совестно мне, - уклончиво возразила она. - Не учи меня, дура дубова! - одернул ее боярин. - При тебе князь Михайла сказывал, стало, при мне мог сказать. Хочу знать не то, что он говорил, а что ты слыхала... - Слыхала, что вор Стенька оборотиться хочет на Волгу с моря от кизилбашцев, что ты, воевода-боярин, хотел его изловить и повесить, а тут пришла грамота от царя... - Дура! Что ты там в грамотах смыслишь! - испуганно воскликнул воевода. - Ну, что ты про грамоту слышала? Ну?! - нетерпеливо накинулся он на стрельчиху. - Что князь Михайла сказал? - Что государь оказал-де злодею милость и не велел-де его показнить, а пустить его к дому, в станицы. А братец твой, воевода-боярин... - Вдова осеклась, робко взглянула на Прозоровского и молча опустила глаза. - А он? - грозно спросил воевода. - Не смею, боярин... - Под пыткой скажешь! - сурово пообещал боярин. - Ну, что князь Михайла? - А князь Михайла-де грамоты царской слушать не хочет... - шепотом произнесла она. - Цыц, женка! - остановил воевода. - Кому ты речи те разнесла? - Молчала, боярин. - А кто Михайлу побил, когда он в остатный раз от тебя из корчмы шел? За что побили? - Не ведаю, воевода-боярин. Я не пособница делу такому! Может, Никитка... - несмело высказалась вдова. - Кто он? - Стрелецкий десятник Никита Петух. - За что он его - за злодея, за Стеньку? - Не ведаю, князь боярин, а чаю, что за меня он сдуру. Ирнит [Ирнит - ревнует]. Чудится малому, что князь Михайла Семеныч ходит ко мне по женскому делу. Он грозился: сломаю, мол, князю ноги. Да чаяла, зря он, Никитка, грозится и не посмеет на князя... - неуверенно сказала вдова. - Где твой Петух? - Не ведаю, князь воевода... Петух - он не мой... - Бабкин, верно, Петух?! И побил князь Михайлу за бабку?! Таковы Петухи!.. - перебил боярин. И вдруг, изменившись, резко добавил: - Не за Михайлу пытать тебя стану. Михайла здоров и сам за себя отплатит. Бог даст, через три дня все шишки свои забудет... Толк не об том: Петух твой, я слышал, разинский вор и подсыльщик и ныне назад ко злодею убег. За то тебе стать под пытку. Женщина задрожала. - Воля твоя, боярин, жги, мучай... Мне жизнь не мила без мужа. Разин Стенька, злодей, моего стрельца сказнил, а самое пусть боярин замучит... Бери, твоя власть!.. - Вижу, на дыбу не хочешь. Скажи добром: какие вести Петух повез ко злодею? - Помилуй, боярин, да нешто он скажет мне! Аль не знает, за что вдовею!.. Кабы знала, что он ко злодею собрался, он тут бы был, у тебя. Аль я дороги в приказ не знаю?! Аль мужа память не чту?! В глазах стоит мужняя голова, отсеченная топором, ночи не сплю!.. Братцу твому Михайле Семенычу в ножки готова упасть за то, что хочет сгубить злодея... - заговорила громко и горячо стрельчиха. Марья знала, что воевода тащил к расспросу бежавших из Яицкого городка стрельцов и прочих людей, видя в них атаманских подсыльщиков. По совету бабки в первые дни сказалась она прибывшей не из Яицка, а из Красного Яра, чтобы избегнуть расспроса в Приказной палате. Так стала она немою сообщницей разинского подсыльщика Никиты. Она и рада была бы ему отплатить за насилие, но молчала из боязни за себя. В первый раз сказала она воеводе о казни мужа и сама испугалась, но воевода был озабочен своим. - Все врешь! - остановил он стрельчиху. - Брат воеводский - царю не ослушник! Смехом он говорил то нелепое слово. Полюбилась, должно быть, ему ты - и все. Вот и хотел он тебе угодить да любовную хитрость умыслил: про то, что побьет вора, сказывать вслух, чтобы тебе стать милее, а ты и поверила сдуру! - Так что ж, князь Михайла Семеныч меня обмануть приходил? - растерянно спросила стрельчиха. - На что же ему далось меня обмануть? Али сердце мое не довольно болело?! За что же я бога молила о здравии князя Михайлы! Я мыслила: он изо всех бояр самый смелый - дерзнет на злодея. А он для забавы, лишь языком потрепать, чтобы с блудной бабенкой потешиться? На то, знать, и сабельку носит?! Злобная ненависть Марьи к Разину не вызвала в воеводе сомнений. Горячность ее убедила боярина в правде ее слов. Он испугался того, что Михайла может стать нарушителем царской воли, но если бы в самом деле вдова дерзнула помыслить на атамана, - кто может быть виноват, что помстилась гулящая женка! Прозоровский взглянул на нее. "И обличьем взяла, и станом пригожа стрельчиха", - подумал он. - Коли тебе за мужа помститься охота, то не жди за себя иных отомстителей, - сурово сказал боярин вдове. - Что же, самой, что ли, с саблей мне выйти?! - дерзко спросила вдова. Но боярин не возмутился. - Сабля - не женское дело... Сумела ты брата Михайлу пленить красотой, сумей вора прельстить. В том женская сила твоя. Бражники все казаки. И Стенька, как все, по корчмам небось ходит, вино пьет. Государь даровал ему милость, да от корчмы и отравного зелья кто пьяниц блюдет?! Упился да сдох - и бог судья вору. Не станем жалеть! Марья смолчала, но волненье ее можно было увидеть по вспыхнувшему румянцу и частому дыханью. Глаза ее блестели, как в лихорадке... - Дозволишь домой идти, воевода-боярин? - спросила она дрогнувшим голосом, и воевода понял, что стрельчиха решилась на месть... - Иди с миром, - сказал Прозоровский. - Да про брата Михайлу ты думать забрось... По ночному городу Маша шла как в угаре, не чувствуя ног. Мысль, которую ей подсказал воевода, палила ей сердце и печень. "Пойду стречать его на бую. Пойду! - возбужденно мечтала она. - Приоденусь, брови сурьмой наведу, набелюсь, нарумянюсь. Заманю его, напою вином. Чай, захочет выпить с похода... Захочет! В Яицком городе говорили, что бражник... Придет! Обойму, приголублю злодея, ласки ему напоследок не пожалею... А там надсмеюсь!.. Увижу, что встать не может, - скажу: "Конец тебе, атаман-губитель! Пуля тебя, колдуна, не берет, ни сабля. Царское сердце околдовал ты и милости царской дождался... Бояре простили тебя. Да я, Машка, тебя не простила! Стрелецкая вдова повдовила твою казачку... Сладко собачьей-то смертью издохнуть?!" Я зелья найду! Хитер воевода: брата, вишь, не пошлет, а женке греховные помыслы в сердце разжег! Потом, мол, не мой ответ, а я-то схвачу злодейку-колдунью, по царскому Уложенью, да вместе с зельем отравным ее на костер! И заботы не станет! А я и того не страшусь! Ничего не страшусь!.." - разгорелась Марья... - Христос с тобой, воротилась!.. А я и назад уж не чаяла ждать... Час-то поздний. Вторые, чай, петухи кричали, - встретила Марью старуха. - Постеля открытая ждет. Ложись. А я у тебя посижу... - Утре, бабушка, утре про все расскажу. Ныне спать! - сказала вдова, уже скидывая одежу, не в силах ни думать, ни говорить ни о чем, кроме своего жгучего замысла... На русской земле Степан Тимофеич не спал. Сидя на палубе, молча глядел он в темную воду залива, которая едва колыхалась легкой волной, и думал о том, что нелегко будет прорваться в Волгу. Он считал, что сделал ошибку, направившись к Четырем Буграм, к устью Волги, что было вернее и легче пройти через Красный Яр в Ахтубу и при попутном ветре проскочить в верховья, хотя бы на малых челнах, покинув большие струги воеводам в добычу. Сейчас уже обмануть астраханского воеводу было немыслимо. Если стрельцы не пошли догонять их в море, то, значит, решили ждать в устьях. С боем идти через Астрахань Разин сейчас не решался. Ломить через степи на Дон было тоже опасно в столь малом числе. Он не показывал казакам своей озабоченности, поддерживал их веру в то, что нужно всего два-три дня отдохнуть, но в душе знал, что от гибели может их спасти только какая-то необычайная выдумка, хитрее той, какая выручила в бою с Менеды-ханом... Среди ночи послышались с моря крики дозорных и тотчас же стихли. Потом к атаманскому стругу на веслах направились два челнока. Тимошка Кошачьи Усы за своим челноком привел двоих московских стрельцов, сказавших, что привезли атаману грамоту. Их впустили на струг. - Чья грамота? - спросил стрельца Разин. - Князь воевода стольник Семен Иванович сказывал - царская, - отозвался тот, подавая столбец с висячей печатью. Митяй Еремеев при свечке с трудом читал вслух: - "...а буде он, Стенька Разин с товарищи, в старом их воровстве нам, великому государю, вины свои принесут и крест поцелуют да вам, астраханским воеводам, боярину Ивану Семеновичу с товарищи, пушки, и струги, и ясырь отдадут, и мы, великий государь, прежние их вины им отпустим. Идти им на Дон и селиться там вольно, а жить им, Стеньке с товарищи, по станицам тихо, без грабежу и обид..." - Постой-ка, Митяй, не спеши... Ну-ка, сызнова. Я что-то в мысль не возьму, мудрено!.. - перебил чтение Разин. Еремеев читал все с начала. - Стало, что же, нам государь Алексей Михайлыч вины отдает? - удивленно спросил атаман. - А чего воевода сказать велел? - обратился он к посланному с грамотою стрельцу. - Стольник Семен Иваныч князь Львов велел сказать, чтобы ты всяко дурно оставил да без опаски, без бою шел в Волгу да выше города в Болдином устье стал со стругами. А когда хочешь мирно жить, то со мной пятерых своих лучших людей послал бы на струг к нему, и те стрельцы за все войско твое принесут государю вины и крест поцелуют... Царская милость озадачила Разина: что могло означать прощение прежних вин? "Караваны грабили, казнили стрельцов, воеводу стегали плетьми, город взяли... - напряженно думал Степан. - Неужто за то даровал государь прощение, что шаха персидского войско побили? Неужто мы в том заслужили царю? Али пущего забоялись нас бояре? Может, того и страшатся, что станет расти казацкая держава от Буга до Яика, затем и хотят привести нас к миру?! В Москву заглянуть бы единым глазом да помыслы их проведать!.. Обманом ли взять хотят?.. Ты, мол, крест поцелуй, отдай пушки, а там тебя и в борщ... С них и станется, право!.. Стрелец говорит, что четыре приказа московских стрельцов посадили в струги поджидать нас с моря... Куды, к чертям, с четырьмя приказами биться?! Да шведов, да англичанцев прибрали в начальные люди... Скажем, в Астрахань мы придем. Посмотрят на нас воеводы: "Ну и воины! Ну и народ! Не казаки - убогие старцы с паперти: кожа да кости! А те вон - желты, в лихорадке маются, те - хромые, язвы да раны на всех... Куды страшное войско!" Да вышлют на нас московских стрельцов. Ведь с экой-то силой нам ныне не сдюжить! Знать-то, хитрость нужна!.. - Разин вдруг встрепенулся. - А, черт вас дери, обхитрю!.." - Сережка-а! - вдруг неожиданно зычно и нетерпеливо позвал среди ночи Степан. В тихом заливе, где находился митрополичий учуг, с утра поднялся шум, говор, крики. Небывалые паруса развертывались и расцветали над казацкими кораблями, пестрые флаги развевались на мачтах, с бортов спускались богатые цветные ковры, парча, сукна, бархат... Один перед другим выхвалялись богатством и красотою убранства струги. Сами казаки напяливали на себя нахватанное во дворцах непривычное персидское платье. Шелковые шаровары шахских жен, захваченные в гаремах, чалмы из пестрых платков, пышные кафтаны персидских вельмож - все шло на одежды. Разинцы не узнавали друг друга в необычайном одеянии, сталкивались, громко смеялись, возбужденно кричали: - Берегись-ка, бояре, персидские пугала лезут! - Ванюха! Да ты не в бабье ли оболокся?! Ну, к шаху попал бы - тебя и тотчас бы в гарем засадили! - Петяйка! С такими-то рукавами тебя в огороде поставить, пугать воробьев! - Дывысь, атаманы, чи я, чи не я? Як домой возвернусь, то жинка меня оглоблей погонит! Пятеро казаков, выбранных для крестного целования, были сытые и здоровые с виду. Сам Степан осмотрел их наряды, прежде чем отправить своих послов к воеводе. Небольшой челнок, в который их посадили, был разукрашен в шелка. На саблях у них сверкали алмазы. В дар воеводе Львову Разин послал "за добрые вести от государя и князю в почет" драгоценную саблю с золотыми насечками, изукрашенную рубинами, перстень с голубоватым крупным алмазом и ковер. Караван стругов шел к Астрахани с попутным ветром. Казачьи знамена были развернуты. Горделиво вздулись цветные шелковые и даже парчовые паруса. Никогда еще море не видело таких нарядных стругов, разукрашенных лентами и коврами. Разин расспрашивал астраханских стрельцов, каковы воеводы, вызнавал их нрав, имена. Припомнив посольство к кочевникам в степи, атаман обучал казаков, как разложить подарки, выкрикивая: - Перстень злат, лал смарагд, округ девять жемчужин. - Ковер самотканый, трухменского дела, цвет вишнев с бирюзой, узор - листья да птицы, двадцать пять аршин на двадцать. - Шуба ханская кунья - бобровый ворот, золотный верх. - Чаша серебряна индейского дела, весом шесть гривенок, верх золотой чеканный, на крышке - фазан-птица, узор - листья да змеи, в боках пятьдесят жемчужин, в крышке лал алый! - как торговцы, выкрикивали разинцы, проходя мимо атамана с дарами для воевод. - Шемаханского шелку девичьего с алыми розами - семьдесят пять аршин. - Кизилбашского бархату рытого, цвет поднебесный - сорок аршин, да цвет малиновый - пятьдесят аршин. - Куды им, Стяпанка, не лопнуть с жиру! - вмешался Сергей. - Боярам ить сколь ни дай - все спасибо не скажут, а больше дашь - скажут, что забоялся, в бараний рог тебя скрутят. - С потрохами их купим за эки дары. Не жалко, Серега! С бою взято - не свято. И нам добра хватит на весь наш казацкий век. Только бы на Дон пустили. Нынче придем с понизовыми спорить - кто сильнее. Весь Дон растрясу и Корнилу согну в дугу. - Он сам, чай, тебя во старшинство попросит, в Черкасск призовет селиться... - Сам попросит?! А я того не хочу. Я силой хочу его сковырнуть, по брата Ивана завету. С Дорошенком, с Сирком сговорюсь... - Казацку державу, чай, строить? - А что ж - и державу!.. Впереди атаманского струга под парусом бежал рыбацкий челнок - бывалый рыбак указывал путь каравану. За зеленью островов уже показались вдалеке астраханские крепостные башни и стены, уже были видны вышки церквей, колокольни и высокая украшенная кровля Приказной палаты Астраханского царства, где сидел воевода Прозоровский, чиня сыск и расправу над подданными... Там сейчас в ожидании казаков тоже готовят "дары" для их встречи. Говорят, возле самого города на якорях стоит царский корабль-великан "Орел" и со всех сторон у него торчат пушки... Разин за эти полсуток думал немало о царской милости. Откуда она взялась и что она значит? Вдруг воеводы хитрят, вдруг хотят его заманить да сгубить со всею дружиной!.. Надо не дать им добиться того, что задумали. Вот велели они стать у Болдина устья. Чем не место для казацкого стана! А все же Степан решил, что туда ни за что не пойдет. Коли там воеводы готовят ему ловушку, то пусть и останутся в дураках: со всею казацкой ватагой пристанет он у главных ворот на бую. От доброго воина, брата Ивана, запомнил Степан ратную заповедь: "Коли прознал ты мысли врага, разведал, где выбрал враг место для боя, там ни за что не давай ему драку затеять: с тою же силой в ином месте будет он вполовину слабее". Если задумали воеводы подраться в Болдином устье, то надо поднять шум заранее, тут же у Заячьего бугра. По совету с товарищами Степан указал казакам быть готовыми к бою на берегу. К пушкам были поднесены ядра, изготовлены свальные крючья и топоры для битвы с воеводскими стругами. Степан опасался больше всего удара большого, многопушечного царского корабля, о котором рассказывали ему астраханские работные люди с митрополичьего учуга. Чтобы сжечь "Орел", Разин заранее приготовил два десятка легких челнов со смельчаками, вооруженными топорами и смоленою паклей. Утром из открытого моря разинцы наблюдали, как боевые струги князя Львова вошли в Волжское устье. В знак мирных намерений воеводский товарищ, приняв пятерых казаков как посланцев мира или заложников, уходил первым в Астрахань. Князь Львов сообщил со своими посланными, что будет ждать Разина в Болдином устье. Выждав время после ухода воеводских стругов, Разин послал передом двоих есаулов. Митяй Еремеев и Федор Каторжный на легком шестивесельном челне, опередив казацкий караван, двигались первыми к городу, - ладья летела под паруском, подгоняемая попутным ветром. Между тем городские ворота в тот день были всюду закрыты. Толпа рыбаков, пришедших с ночного промысла, скопилась на берегу. Рыбаков не впускали в город. Женщин из города не пускали к Волге с корзинами мокрого белья. Астрахань заперлась, как в осаду. Воротные начальники говорили, что воевода грозил тюрьмой тому, кто отворит ворота. Караван воеводского товарища Львова проследовал мимо пристани. Жители города не могли понять, что творится. Родились тревожные слухи. Говорили, что шах на тысяче боевых стругов догнал Разина и разбил его в море. Говорили, что теперь разъяренные персы полезут на Астрахань и сам князь Семен пробежал мимо города, спасаясь от шаха. И вот караван иноземных стругов показался вдали. Он казался бесчисленным и могучим, этот строй боевых кораблей, разукрашенных с царским великолепием... Бывший на берегу народ в страхе кинулся к башне, умоляя воротных о впуске в город... Но воротные были неумолимы. Уже стали ясно видны чужие, невиданно пестрые мореходные корабли, с боков и носов которых глядели грозные пушки... - Пустите же, ироды, дьяволы! Дети ведь с нами! - кричал воротному караулу старый рыбак, с которым на ловлю вышел двенадцатилетний внучонок. - Отворите! Впустите! Дите пропадает!.. Передовой челн был уже близко к пристани, и с него долетела песня гребцов... Астраханцы знали протяжное пение персов. Нет, то была не чужая - то была родная, знакомая, всем близкая песня. Ее знали мальчишки и старики, и старики ее пели, еще когда сами были мальчишками. В самом напеве каждому русскому человеку слышались старые и знакомые слова: Широта, широта поднебесная, Глубота, глубота окиян-море... Нет, непохоже было, чтобы враги гнались по следу за этой легкой ладьей. - Каза-аки! - Каза-аки!.. Разин идет! - закричали рыбаки под городскими воротами. - Разин идет! - Разин идет! - передалось через стену и понеслось по городу. Рыбаки от городских ворот побежали к берегу. Караван поравнялся уже с Заячьим бугром, с его самой высокой наугольной кремлевской башней. Сбежав под кручу с бугра, рыбаки кричали, махали шапками, бросились к Волге спускать челны и помчались навстречу передовому челну. Пролетев из конца в конец по городу, слух о Разине взбудоражил и поднял на ноги всю Астрахань. Люди бежали, как на пожар. У городских ворот столпились покинутые полтора года назад стрельчихи Беклемишевского приказа, стрельцы которых ушли вместе с Разиным в Яицкий городок, а потом и в море. Им не терпелось встретить своих мужьев. Разъяренные женщины окружили воротников. - Пусти! Отпирай! - Бабы, хватай воротных! Женки, женки, хватай! - взвизгнула самая смелая из стрельчих и кинулась первая в схватку. Не успели воротники оборониться, как женщины завладели их бердышами и стали отнимать ключи. - Вот бешены женки-то, зелье собачье, прости Христе! - отбиваясь, кричал воротник. - Пустите самих-то, проклятые бабы! Самих-то пустите нас, что ли!.. Легкий челн о шести веслах, шедший впереди каравана, пристал к причалу. Двое казачьих есаулов выпрыгнули на пристань, смело и быстро пошли к воротам. Федор Каторжный застучался в ворота властной, тяжелой рукой. - Эй, воротные, пропустите послов во Приказну палату! - Не велено вас пускать в ворота. - Ворона ты! Нас только двое. Спрошать воеводу, допустит ли в город с дарами войти. Даров навезли таких, что вашему воеводе не снилось! - похвалился Митяй Еремеев. - А вот и тебе, десятник, нашелся подарочек - бархат рытый. Гляди! - Митяй развернул сверток бархату. - Отворяй ворота! - крикнул соблазненный десятник своим подначальным. Есаулы вошли в город, а большая толпа горожан прорвалась и хлынула вон из города, к берегу Волги, встречать караван Разина. Слава народная Впереди каравана шел самый нарядный струг Менеды-хана. Черного дуба резной морской конь с серебряной ершистой щетиной, горбоносый орел в золоченых перьях и царь зверей - лев с лоснящейся гривой в крутых завитках - трехглавое чудовище глядело с носа переднего струга. На палубке струга стоял атаманский багряный ковровый шатер, напротив него - легкий шатер небесного шелка, а паруса сверкали золотой парчой с вишневым и бирюзовым узором. Три медные пушки блестели по носу