ном случае будем прикалывать на месте... За стенами тюрьмы нас встретила масса народу. Буржуазная публика негодовала, посылая нам проклятья; нам плевали в лица, и мы не имели права даже вытирать плевки. Конвоиры идут один за другим, вытянувшись в струнку, с ружьями наперевес. Тут же офицеры с револьверами в руках. Они то и дело покрикивают: - Что за разговоры в строю?! Всыпать прикладом!.. Нас повели к бывшей Соборной пристани. Там стоял уже под парами пароход с причаленной к нему баржей. Конвой попытался удалить от нас собравшуюся толпу, в которой теперь были преимущественно женщины и дети, и в том числе матери, жены и дети арестованных. Но толпа сжималась все плотнее и плотнее, приближаясь к нам. Поднялся плач женщин и детей... Этого не забыть никогда. Стража поняла, что здесь собралась не буржуазия, плевавшая нам в глаза. Очевидно поэтому избиения арестованных прекратили, начали перекличку, а после нее и посадку в трюм баржи. На наш вопрос: "Куда нас, на расстрел?" - стража ответила: "Нет, не на расстрел... Администрация разгружает тюрьму..." Переполненную заключенными баржу закрыли наглухо. Пароход тронулся. Нас повезли. Но куда же? Может быть, куда-либо в безлюдную местность для уничтожения?.. ... Слышим команду: - Выходить из баржи... Справа по два... Грузить проволоку... Каждый из нас должен перенести с берега на баржу по три круга колючей проволоки. Начинаем догадываться: что-то будем строить для себя. В конце концов узнаем: нас везут на остров Мудьюг, справедливо прозванный впоследствии островом Смерти. Вечер 23 августа. Пароход причалил к острову. Началась разгрузка баржи: сначала выгрузили проволоку, затем приказали арестованным выйти на берег. На следующий же день - 24 августа - начались каторжные работы (переноска песка с одного места на другое), сопровождаемые бесчеловечными избиениями каторжан нагайками и прикладами. У нас было три группы. Первая группа - товарища Левачева, в которую входил и товарищ Стрелков. Вторая группа, куда входил и я, была возглавлена Гуляевым и Валявкиным. С нами были также старый рабочий-путиловец Лохов и матрос с крейсера "Россия" Попель. Третья группа - офицерская: Василий Виноградов, Соловцев, Бриллиантов, Медовый. Эта группа вошла в полное доверие каторжной администрации. Группа Левачева с первых же дней заключения занялась подготовкой побега: собирала и откладывала продовольствие, инструменты и даже оружие, которое можно было добыть и припрятать на случай побега. О подготовке побега группой Левачева был поставлен в известность товарищ Гуляев, которому было поручено обсудить в нашей группе этот вопрос. При обсуждении я внес совершенно другое предложение - подготовить восстание: обезоружить и обезвредить стражу, не дав ей опомниться, и организованно двинуться на материк. Для этого мы имеем ряд возможностей. Разговоры о подготовке побега или восстания усиливались. Вместе с тем начали свою подлую работу шпионы и провокаторы. Начались аресты инициаторов с посадкой в карцер. Сначала бросили в карцер Левачева, затем Георгия Иванова, дошло дело до Гуляева и меня. Таким путем с 23 сентября 1918 года по 1 января 1919 года наши две группы были разгромлены; многие из наших товарищей умирали голодной смертью, других расстреливали. С Мудьюга нас полутрупами направили обратно в губернскую тюрьму, затем в больничный городок, а оттуда в Кегостров - отбывать карантин после тифа и цынги. Там мы несколько оправились и снова заговорили о побеге. С этой целью Левачев связался с маймаксанскими рабочими. Рабочие подготовляли нам оружие, обмундирование и все необходимое для побега. Но вот двое из нашей группы (Жданов и Волков) убежали раньше назначенного времени, чем сорвали побег всей группы. Это было в первых числах мая 1919 года. После этого нас из Кегострова снова заточили в губернскую тюрьму. Стрелкова, Левачева и меня изолировали. Положение наше ухудшилось. На всю жизнь запомнилось, как интервенты и белогвардейцы формировали из среды заключенных губернской тюрьмы так называемый Дайеровский полк. Это было в первых числах января 1919 года. В губернскую тюрьму прибыли штабы интервентов и белогвардейцев, в том числе генерал Марушевский. Около генерала вертелся военный корреспондент белогвардейской газеты, - человек небольшого роста, с рыжей бородкой, в бобровой шубе, в черной шляпе. Он напоминал известного по северным белогвардейским каторжным тюрьмам палача Мамая. Корреспондент перебегал то к одному, то к другому переводчику, без конца и очень бойко записывал что-то в своем блокноте. Архангельская тюрьма в тот момент была переполнена арестованными. По приказу интервентов и белогвардейцев нас около 600 заключенных вывели во двор тюрьмы и построили в две шеренги. Только больные и слабые, которые не могли ходить и даже стоять, остались в камерах. Выстроив, нам скомандовали: - Смирно! Голову направо!.. Генералы интервентов и белогвардейцев со свитами обошли строй заключенных. Марушевский обратился к арестованным с призывом - вступить в организующийся белогвардейский полк. Затем - к военному корреспонденту: - Запишите, сказал он с апломбом, что из заключенных формируется полк имени Дайера... Сначала нам это было непонятно: люди не могут стоять в строю, половина из нас больны цингой и тифом, и вдруг из нас хотят создать полк. Командование обходило шеренги заключенных и спрашивало, кто, где и кем раньше служил в армии; многих из опрошенных отводили в сторону. Дошла очередь и до меня. Через переводчика меня закидали вопросами: где служил на действительной службе, в какой должности и т. д. За девять лет службы в старой армии я научился отвечать "по-военному" и ответил коротко и четко. Военный корреспондент, обратившись ко мне, сказал: - Вы участник японской и германской войн?! Вы, кажется, имеете большие заслуги?! Вам придется послужить еще нашей родине. Переводчики похлопывали меня по плечу, приговаривая: - Прекрасно, прекрасно!.. Участник двух войн... Я направился в ряды "завербованных". Стал в шеренгу, по-военному повернулся кругом, осмотрел строй своих товарищей. Стрелков остался не завербованным. Когда при опросе узнали, что Стрелков был председателем Архангельского уездного исполкома, а раньше служил во флоте, английский капитан злобно плюнул и пошел дальше. "Завербовано" было таким порядком около 180 человек. "Завербованным" объявили, что они мобилизованы. Ошеломленный всей этой процедурой, я вышел из строя и обратился с вопросом к начальнику тюрьмы: - Зачем меня вывели? Доложите переводчикам, что со мной вышло недоразумение... Начальник растерялся, не зная, кому передать мое заявление; но переводчики догадались. Они подозвали меня к генеральской свите. Те спрашивают: - Чего вы от нас хотите? Отвечаю: - Известно ли вам, что я бывший комиссар Архангельской пехотной дивизии Красной армии? Знаете ли вы, что комиссары беспартийными не бывают? А вы мобилизовали меня в ряды вашей армии. Очевидно здесь произошло недоразумение... Переводчики засуетились. Получаю ответ: для них не важно, кем был я в Красной армии, а важно, чтобы я дал слово служить в белой армии "верой и правдой", и мне все будет прощено. Отвечаю: - Согласия на службу в белой армии я не давал и не даю. Против своих товарищей, сражающихся в Рабоче-Крестьянской Красной Армии, не пойду. Тем более, что мои сыновья служат в Красной армии и сражаются против контрреволюции. Поэтому от службы в белой армии я категорически отказываюсь. Эти слова мои взбесили генеральскую свору. - О, да! Нам такой сволочи не надо! - услышал я. Меня вывели из рядов "мобилизованных". Начальник тюрьмы сказал: - Тебе, собака, придется сгнить в тюрьме. - Может быть, - отвечаю, - и придется сгнить в тюрьме, но до конца своей жизни я буду честно служить красным. После этого инцидента от мобилизации отказались еще два-три десятка заключенных. Генеральская свора попала в неловкое положение и поспешила закрыть "мобилизацию". Больше всех, казалось, бесновался военный корреспондент. Он готов был растерзать меня. - Ах, ты, гадина, комиссарщина! - орал он. - Не выбраться теперь тебе с Мудьюга. Это тебе даром не пройдет!.. Взглянув на Стрелкова, я увидел на его лице радостную улыбку. Не скрывая восторга, он сказал: - Вот это ловко! Получайте, господа генералы, ответ заключенных... Нас снова водворили в тюрьму. Так или иначе, Дайеровский полк был сформирован. Об этой "мобилизации" мы, сидя в тюрьме, стали было забывать. И вдруг в июне 1919 года узнали, что Дайеровский полк, направленный на фронт как образцовый, поднял восстание; часть солдат этого полка с оружием в руках перешла на сторону Красной армии, а часть из тех, кому это не удалось, была расстреляна через каждого четвертого. Оставшихся в живых снова заточили в тюрьму и на Мудьюг. В июне 1919 года мы снова связались в губернской тюрьме с Левачевым, который дал нам совет: - Будете живы - вас снова отправят на Мудьюг. Там немедленно готовьте восстание каторжан, для чего организуйте военный совет. В совет включите товарища Стрелкова. Мне из губернской тюрьмы больше не вырваться, так как дошли слухи, что меня, по всей вероятности, расстреляют. В тюрьме до суда мне удалось переговорить с товарищем Стрелковым. Он сказал мне: - Посмотрим, кому что будет на суде. Мне на суде дали 15 лет каторжных работ, а Стрелкову, которого судили после меня, - 12 лет и снова отправили на Мудьюг. На Мудьюге нашу партию каторжан принимал начальник каторжной тюрьмы Судаков, известный своим жестоким обращением с заключенными. Он зачитал нам "правила внутреннего распорядка". Из его похабной речи мы поняли, что очевидно здесь мы обретем себе могилу. Например, указывая границы площади, где будет строиться каторга, Судаков сказал: - Вот там, на опушке леса, для вас отведено место. Это для могил. Там будем хоронить вас. Поступать с вами будем, как нам заблагорассудится. Впрочем, вам об этом меньше всего следует заботиться. Понимаете ли вы, у вас теперь есть свое начальство, - это я - Судаков. Я вам царь и бог! Пощады вам не будет... А вот здесь построим для вас особые кабинеты, назовем их карцерами. Ну, пока довольно. Марш в казармы! Надзиратели, вперед! Разбить по нарам. Укажите каждому площадь. Если кто будет переходить с места на место самовольно, - у нас есть на это закон, а закон у нас один - расстрел на месте... Меня посадили в каторжанский, а Стрелкова - в следственный барак. Во время каторжных работ мы со Стрелковым возобновили разговор о восстании. - Поверь, Георгий, - говорил он мне, - вторую зиму мы не переживем, это относится ко всем заключенным, - нас всех отправят на братские могилы, а ведь там лежит 250 человек, умерших голодной смертью! Нам необходимо повести за собой массу. Мы все равно состоим на особом учете судаковской банды. Так давайте же, приступим к вербовке повстанцев и поведем братание с часовыми. Назначайте военный совет, установите время: ночью или днем... В августе и сентябре тройка из каторжанского барака приступила к вербовке людей. Днем и ночью шла лихорадочная обработка охраны. Дисциплина среди охраны заметно пошатнулась. Судаков не спроста больше всего стал находиться в Архангельске. Днем 13 сентября Стрелков был поставлен в известность: "сегодня в ночь ожидай сигнала к восстанию". День и ночь с 13 по 14 сентября были тревожными и утомительными для нас. 14-го в 2 часа ночи узнаем: нас кто-то предал. Каторжанский барак был оцеплен. Шестерка-Воюшин, разоблаченный теперь враг народа Бечин, а с ними и стража идут к нам в барак на обыск. Но мы приготовились к этому и все были раздетыми и как бы спящими. Стража шарила до утра, но ничего не нашла, к чему бы можно было придраться. 14 сентября 1919 года Стрелков шлет из следственного барака записку: "Что случилось? Почему отложено восстание? Я требую - или сейчас или никогда..." Утром 15 сентября я ответил Стрелкову. Свою записку я вручил во время работы политическим каторжанам, помещавшимся в одном бараке со Стрелковым, а те сумели удачно передать ее по назначению. Писал я приблизительно следующее: "Дорогой Петр Петрович! Охранники узнали о подготовке восстания... У нас в бараке производили обыск. Сегодня в час дня обезоруживай своего конвоира. Не забывай, что ты должен сделать: захватить склады с оружием на южной оконечности и дать мне подкрепление". Откладывать восстание было нельзя. Подлые провокаторы-предатели и стража знали о нашем намерении. Каторжане волновались. Нет сил описать наши переживания с 13 сентября. Сошлись два смертельных врага: вооруженная охрана приготовлялась к разгрому возможного восстания, а каторжане намеревались поднять восстание и с голыми руками пробить себе дорогу через фронт белоинтервентов и влиться в ряды Красной армии. До восстания осталось не более 20 минут. Каторжане ожидают моего сигнала, просят: - Начинай же, Георгий Иванович, за тобой слово! Меня охватывает волнение. Взяв себя в руки, осмотрелся кругом и подал сигнал. Подошел к двум конвоирам, охранявшим нас, спокойно выбил из их рук винтовки и снова дал сигнал: на штурм дома администрации! Первого порыва было достаточно. Стража растерялась. Бросились в каторжанский барак, сбили засов. Тов. Быков ворвался внутрь барака, сбил дверь с заднего хода и скомандовал: - Все выходите за нами, на штурм дома охраны! Шпионы и предатели - Василий Виноградов и другие - запротестовали: - Не смейте выходить! - кричали они заключенным. - Всех зачинщиков расстреляют... Раздумывать или вступать в борьбу с предателями теперь не было времени. Я скомандовал: - За мной! Выходите, кто может! Но стража уже опомнилась и открыла по восставшим ураганный ружейный огонь. Однако, еще не все потеряно. За мной бросилось человек сорок, если не считать заключенных следственного барака, где находился Стрелков. А Стрелков давно уже был за проволочным заграждением. Зову Стрелкова на помощь. Тот вернулся. Из следственного барака к нам подошло подкрепление, снова двинулись на штурм дома стражи. Из пяти членов военного совета ко времени боя осталось только два - я и Стрелков. Бечин и Молчанов оказались предателями. Коновалов позабыл свои обязанности, бросился спасать свою шкуру и, покинув поле боя, убежал к лодкам. До восьми часов вечера небольшой наш отряд отбивался от стражи, чем было возможно. У нас уже осталось не более двенадцати винтовок на сто человек. Вышли все патроны. Стрелков советует отступать; ждать, пока нас прижмут к черным мхам, где, как он предполагал, была засада, - было бессмысленно. Принимаем решение: правому флангу отходить от барака в направлении Сухого моря, не отрываясь от Стрелкова. Но и теперь нашлись предатели. Кто-то из каторжан крикнул: - Спасайся, кто как может, мы окружены!.. Поднялась паника. Но вскоре группа каторжан во главе с Быковым подошла к нам на помощь с тем, чтобы прорваться через проволочные заграждения. Восставшие тащили с собой доски, которые положили через проволочные заграждения, и по ним перешло человек сорок из пятидесяти двух, находившихся с нами. У Быкова оказались патроны. Их разделили поровну и открыли огонь по страже. Стража бросилась в бегство, что дало нам возможность отступить к Сухому морю. На площади у следственного барака осталось 11 убитых товарищей. Вдруг бежит ко мне Быков и сообщает: - Нас преследует кавалерия! Патроны у нас еще имеются. Бьем из винтовок с колена по кавалерии и под обстрелом скрываемся в направлении моря. Теперь нас осталось только 15 человек, остальные уплыли на карбасах за Сухое море. Берем последний карбас. Нашли кол, доски и, кто чем мог, стали отталкиваться по направлению на материк. Подняли парус, но управлять им никто не умел. Кто-то крикнул: - Смотрите, человек тонет, наверное, наш товарищ... Карбас направили к тонувшему. Видим - это Стрелков. Радости нашей не было предела. Стрелков продрог до мозга костей, но он быстро сел за управление карбасом и весело засмеялся. - Вот и пригодился вам моряк, - сказал он. Стража не прекращает обстрела, бьет по нам с черной башни маяка из пулемета. Но эта стрельба была уже не опасна для нас. На материке собрались 32 бежавших товарища. Остальные 20 человек, как оказалось впоследствии, бежали отдельными группами. Стрелков предложил осмотреть карбасы, нет ли в них продуктов и хотя бы кое-какой хозяйственной утвари. В карбасах нашли 32 картофелины, банку для слива воды, топоры. Все это забрали с собой. Медлить было нельзя. Срубили телеграфный столб, чтобы прервать связь Мудьюга с Архангельском. С Мудьюга доносилась ружейная и пулеметная стрельба, продолжавшаяся и заполночь. Отошли немного в сторону, сделали первый привал. Спали, как убитые, до утра 16 сентября. Утром разработали план продвижения к красным. Решили: держать курс на город Пинегу. В нашей группе был тяжело раненный в ногу Андрей Иванович Рюмин. Кость его ноги была раздроблена, нога опухла, и он не мог двигаться. Пытались нести его на носилках, чем замучили и себя и раненого. Рюмин стал упрашивать нас - оставить его. - Забудьте меня, - говорил он, - мое дело безнадежное... Спасайте себя, иначе погубите все дело и не достигнете красного фронта... Оставьте, я умру спокойно... Сделали маленький привал, построили для Рюмина шалаш, набрали ему грибов, ягод; оставили котелок, вырыли яму, из которой он мог бы набрать себе воды, дали спичек, старую рубаху для бинтов и, трогательно распрощавшись, пошли дальше.* (* А.И. Рюмин умер у этого шалаша. Труп его впоследствии был найден местными крестьянами.) На пятые сутки мы сбились с направления. Перед нами оказалась река, берега с заливными лугами. Где мы? Никто не мог определить. Решили сделать разведку, чтобы не "напороться" на карательный отряд. Посланная разведка вскоре донесла, что на другой стороне реки, у избы, видны человек и лошадь. Поручили разведке - привести этого человека к нам. То был крестьянин деревни Лодьма И.М. Рекин, приехавший с семьей на сенокос. Стрелков сказал ему: - Я бывал в вашей деревне, товарищ Рекин, я председатель Архангельского уездного исполнительного комитета... Крестьянин всмотрелся и признал Стрелкова, который бывал в их Часовенском сельсовете. Он выразил удивление, сказав: - Страшно посмотреть, что с вами сделали на Мудьюге. Затем он спросил: - Что вам нужно от меня? - Мы голодны, - сказал я, - и нам нужно продовольствие. Поэтому мы заколем вашу лошадь и употребим ее в пищу. - В нашем селе, - сообщил нам Рекин, - стоит конный отряд белогвардейцев. Если вы здесь задержитесь, вас могут схватить. Кто поймает Стрелкова да Поскакухина, - добавил он, - тому обещана награда... Рекин отдал нам пять буханок хлеба, килограмма три рыбы, немного картофеля и соли. Мы поблагодарили его и попросили указать нам направление. Крестьянин охотно согласился. - Обо мне ни слова... Если спросят - где я, скажите: пошел силки проверять, - наказал он своим. Мы искренно благодарили крестьянина И.M Рекина, когда он вывел нас лесной тропой на просеку, идущую к Пинеге. Это было 21 сентября 1919 года, 22 сентября мы встретили в лесу подростков - трех парней и двух девушек из Лодьмы, Часовенского сельсовета. Подростки испугались нас. Да и не удивительно! Тридцать один человек в оборванной каторжанской форме, вооруженные кольями и кое-кто винтовками, могли напугать в лесу кого угодно. Расспросили ребят, откуда они, из какой деревни. Те ответили. Что делать с ними? Отпустить? Расскажут о том, что видели, и тогда нас поймают белогвардейцы. Решили взять их с собой. Ребята пошли. Дальше - больше, завязался с ними разговор. Оказалось, что Стрелков знает не только их деревню, но и их родителей. Снова привал и ночлег. Как и всегда, на ночевке развели костер. Ребятишки повеселели. Проснувшись утром, они отдали нам свои грибы, и мы с ними распрощались. В 1935 году, когда Архангельск справлял 15-ю годовщину освобождения Севера, эти ребятки, ставшие взрослыми людьми, рассказали, как они ночевали в лесу с бежавшими каторжанами. Наш отряд подходил к городу Пинеге. Стали искать переправу на другой берег реки. Трех человек, больных водянкой, оставили на озере Келдо, так как они не могли двигаться и просили нас оставить их. Участь их для нас осталась неизвестной. Для того, чтобы облегчить добычу продуктов - грибов и пр. и тем самым скорее добраться до расположения Красной армии, мы разделились на две части: группа в 15 человек пошла под руководством Стрелкова, а другая - в 13 человек - со мной. Быкову, шедшему в моей группе, здешние места были знакомы, - он уроженец Пинеги. Подошли к самой Пинеге. Осмотрелись. На лугах - стога сена, крестьянские лошади, скот. Крестьяне занимались рыбной ловлей, охотой. Видим - на одной поляне телефонный провод. - Понимаешь, что такое полевой телефон? - спрашивает меня Быков. - Да, - отвечаю, - здесь, должно быть, белые... Так оно и есть: кругом белогвардейская охрана, лучи прожекторов "прощупывают" ночную темноту. Делать налет на белогвардейский гарнизон с нашими силами и оружием бессмысленно. Делаем возможное: перерезаем телефонный провод и нарушаем вражескую связь. Через некоторое время видим верхового. Это конный разведчик белых едет с полевой сумкой. Распределяем свои силы и залегаем по обе стороны дороги, чтобы поймать разведчика, взять его. Верховой едет беспечно, лошадь идет шагом. Когда он подъехал к нам, я вышел на дорогу и взял лошадь под уздцы. - Слезай, приехали! - говорю ему. Разведчик подчинился. Забрали у него полевую сумку, револьвер, шашку, а его отпустили. Быков повел нас в безопасное место. Тем временем отпущенный нами разведчик успел добраться до своего штаба и сообщить о нас. Прожекторы были немедленно направлены на то место, где мы встретились с разведчиком. По освещенной местности белые открыли бешеную пулеметную и ружейную стрельбу. Около города поднялся рев скота,, крики населения. Но мы были уже в безопасности - в лесу, в охотничьей избушке. Отдохнули, сварили и поели грибов, пообсушились, а затем двинулись дальше. Белые продолжали стрельбу. Осторожно шли по лесу. К утру снова подвинулись к реке Пинеге с тем, чтобы определиться. Узнаем: перед нами белогвардейская застава. Пытаемся установить, не последняя ли это белогвардейская застава. Я и Быков идем в разведку. Получаем сведения о том, что белые уходят из этой местности в город Пинегу, проклиная свое командование, "правительство" и интервентов. Напрягаем все оставшиеся силы и идем вперед. Выходим на лесную просеку. Дорога неудобная. Осматриваемся и видим человеческие следы. Дальше, в сторону леса, видим красный флаг. Спешим узнать, что это. Оказалось, под этим флагом склад продовольствия - хлеб, махорка. Стало ясно: здесь были красные; радости нашей не было предела. - Значит подходим к цели! Спешим, не ослабляя своей бдительности. Осматриваем окрестность, узнаем: по ту сторону Карпова Гора - позиции Красной армии. Я и Быков спускаемся с берега вниз к реке. Вот уже нас заметили красноармейцы, которые, по-видимому, знали о нашем побеге. Через реку на лодке с пулеметом к нам плывут красные бойцы. Нас перевозят на ту сторону реки Пинеги в расположение своих частей и устраивают радушную встречу. Встречаемся с Стрелковым, который пришел сюда со своей группой накануне. Так на двадцать пятые сутки пути через тайгу и болота, голодные и обессиленные, мы пришли с острова смерти в родную нам Советскую Россию. В. Колосов ПО ТЮРЬМАМ БЕЛОИНТЕРВЕНТОВ ПЕЧЕНГА Союзная интервенция на Мурмане фактически началась в марте 1918 года. В неприкрытой же своей наготе она проявилась в высадке в Мурманске 2 июля 1918 года десанта интервенционных войск. Произошло это за несколько дней до того, когда руководители Мурманского Совета изменили Советской власти и, (вопреки распоряжениям Ленина и Сталина, по указке обер-бандита предателя Троцкого) заключили соглашение с "союзниками". С этого времени начались массовые аресты работников действовавших на Мурмане партийных и советских организаций. 25 июня из Мурманска в Кандалакшу ко мне прибыл нарочный от начальника участка. Начальник сообщил мне, что в Мурманске, при помощи союзников, ведется открытая антисоветская агитация, что союзники снабжают белогвардейцев всевозможным оружием; начальник участка просил меня прислать людей на усиление охраны ВЧК. Получив сообщение, я немедленно поставил в известность о событиях председателя Совжедора в Кандалакше и членов Совета железнодорожников. Обсудили с ними положение в Мурманске. Мне предложили с частью людей ВЧК, которой я тогда командовал, немедленно отправиться в Мурманск.* Вечером того же дня я с семидесятью латышскими стрелками выехал в Мурманск, куда мы и прибыли днем 27 июня. Кандалакские агенты генерала Звегинцева сообщили контрразведке о нашем выезде в Мурманск еще накануне. Белогвардейцы несколько приутихли. Интервенты установили контроль на Мурманской железной дороге, заняв все стратегические пункты как в самом Мурманске, так и на других станциях железной дороги. Через два дня, оставив в помощь начальнику Мурманского участка своих бойцов, я с двумя товарищами выехал из Мурманска в Кандалакшу для приема шедшего ко мне на пополнение отряда. (* Наша 5-я рота ВЧК охраняла 3-5-й районы пути Мурманской железной дороги.) 2 июля 1918 года, за два километра до станции Кандалакши, поезд, в котором ехали мы, внезапно остановился. Мы бросились к окнам вагона и увидели, что впереди и по обеим сторонам поезда стояли цепью англо-сербские солдаты и никого не выпускали из вагонов. Через несколько минут в наш вагон вошла группа вооруженных до зубов англо-сербских офицеров и солдат. Выяснив, кто мы, нам предложили сдать оружие. Мы запротестовали. Тогда интервенты применили силу и под угрозой немедленного расстрела отобрали у нас оружие. Арестованных, нас доставили на станцию Кандалакшу, посадили в пульмановский вагон под усиленную охрану. При аресте в поезде у нас почему-то не отобрали документов. И после того, когда нас из пульмановского перевели в товарный вагон, мы уничтожили часть своих служебных документов и партийные билеты. В тот же день, 2 июля, около 6 часов вечера, нас под усиленным конвоем вывели из товарного вагона и разместили в солдатской палатке недалеко от Кандалакши, поблизости к лесу, под двойным постом часовых. После полуночи к нашей палатке подошли три английских офицера, несколько сербских солдат, сержант; проверив наличие охраняемых, один из английских офицеров отдал какое-то распоряжение сержанту. Сержант с сербскими солдатами через несколько минут доставил к нашей палатке из вагона сербов пулемет. Снова открылась парусиновая дверца в нашу палатку, и в нее заглянул другой английский офицер. Это был, как мы узнали впоследствии, полковник Торнхилл. Пристально посмотрев на нас, он подошел к группе офицеров и отдал им какое-то распоряжение. Солдаты и офицеры ушли от нашей палатки к лесу, где, произведя несколько выстрелов из пулемета, вернулись к палатке. Такая подготовка давала нам понять, что офицеры намерены совершить над нами расправу. Но вот к Кандалакше подошел пассажирский поезд; Торнхилла вызвали на станцию, а через полчаса ушли от нас солдаты и офицеры, оставив часовых. Почти на рассвете, утомленные путешествием и событиями прошедшего дня, мы легли спать. Утром 3 июля нас вывели из палатки; под усиленным конвоем доставили к товарному вагону, стоявшему на пути вблизи станции Кандалакши; в вагоне разместили на досчатых полках, затем, под конвоем десяти английских солдат и двух сержантов, отправили в Мурманск. На пути в Мурманск английские солдаты и сержант, владевший русским языком, спрашивали нас: кто мы, чего хотят большевики, есть ли у нас родные, откуда мы происходим. На все вопросы конвоя мы отвечали правдиво, разъясняя им сущность Советского государства и его политики. Английские солдаты, сопровождавшие нас, относились к нам сочувственно. Во время ужина они делились с нами продуктами из своего пайка. В Мурманске нас передали другому, вышедшему к поезду, конвою и отправили в порт. В порту разместили в случайном помещении. К вечеру 4 июля к нам было приведено еще несколько арестованных советских граждан, в числе которых были тт. М.И. Иванов, Н.Д. Курасов и другие. На следующий день нас вывели на пристань, сфотографировали, посадили на тральщик и отправили в море, к Ледовитому океану. Куда и зачем нас везут - этого никто из нас не знал. Нас (13 человек) разместили на верхней палубе и запретили разговаривать между собой. Караул на тральщике состоял из русских офицеров-белогвардейцев в английской форме. Опознать их было совсем нетрудно. Обращались они с нами крайне деспотично. Нас называли варварами, немецкими шпионами, изменниками, сопровождая все это площадной бранью и угрожая беспощадно расправиться с нами. ...Тральщик миновал гор. Александровск. Мы подумали, что белогвардейцы направили нас или в Англию, или на какой-либо необитаемый остров, где и покончат с нами. Всю ночь были на палубе. Дул холодный морской ветер, и волны с шумом и ревом катились по палубе. Чтобы не оказаться жертвами бушующего моря, цеплялись за укрепленные на палубе предметы и за борта тральщика. А ветер усиливался и вскоре дошел до 9 баллов. Тральщик бросало на волнах, как пробку. Не раз судно зарывалось носом в волны, и стоило не малых усилий удержаться на палубе. Конвоиры спустились в кубрики, бросив нас на произвол судьбы. Одежда наша промокла. Многие товарищи, не испытавшие качки, заболели морской болезнью. На рассвете тральщик причалил к стоявшему далеко в море от печенгских и александровских берегов английскому крейсеру "Кохран". По веревочной лестнице мы поднялись на крейсер. Белогвардейцы передали нас английскому конвою. На "Кохране" нас заперли в один из кубриков, а у двери поставили часового. Очевидно, не полагаясь на часового, командование крейсера выделило офицера, который обязан был следить за охраной арестованных. Часовые сменялись через каждые два часа. Это были солдаты английской морской пехоты. В железной двери помещения арестованных было квадратное окно, через которое часовой наблюдал за арестованными. Вскоре после заключения на крейсере, нам, пользуясь каждой удобной минутой отсутствия дежурного офицера, удавалось вызывать на разговоры солдат-часовых. К вечеру того же дня к нам было приковано всеобщее внимание английских моряков. В первый же день нашего пребывания на "Кохране" солдаты-моряки, с разрешения и без разрешения дежурного офицера, передавали нам сигаретки, табак, белый хлеб, сгущенное молоко и консервы. При помощи переводчика - одного из английских моряков - между нами и солдатами завязалась продолжительная беседа. Приняв нас сначала за немецких шпионов, моряки вскоре в этом разубедились. Наше происхождение теперь не внушало им никаких подозрений. Русские большевики, о которых так много рассказывали им ложного, оказались обыкновенными людьми, вышедшими из среды рабочих и крестьян. Характерно, что наша беседа с английскими моряками неоднократно происходила в присутствии английского офицера-мичмана, который не прерывал ее. Вечером следующего дня к борту "Кохрана" подошел катер, на котором и перевели нас. Покидая крейсер, мы видели, как все английские моряки, за исключением кочегаров и машинистов, не покидавших своих мест, вышли на палубу корабля и долго приветствовали нас, увозимых в неизвестность. На катере мы снова попали под охрану белогвардейцев, которая доставила нас в Печенгу.* Здесь на пристани нас встретили английский полковник и около пятнадцати монахов Печенгского монастыря. Еще не успел начальник конвоя отрапортовать английскому полковнику о прибытии, как монахи с ярой злобой начали осыпать нас бранью, проклятьями, а кое-кто из них - бросать в нас камнями и плевать в лицо. Но арестованные сумели постоять за себя. Один из арестованных, не желая дальше выслушивать оскорбления, так цыкнул на одного монаха, что тот - испуганный - моментально отскочил в сторону и начал креститься. У других монахов тоже отпала охота нападать на арестованных. С пристани конвоиры подвели нас к новому двухэтажному деревянному дому, произвели перекличку и водворили на чердаке дома. (* Печенга - самая северная точка Кольского полуострова, граничащая с Норвегией и Финляндией. Кроме Печенгского монастыря, здесь поблизости нет никаких населенных пунктов.) В числе первой группы арестованных, привезенных в Печенгу, находились бывший начальник кандалакшской милиции, бывший председатель Кандалакшского Севжедора, стрелок железнодорожной охраны ВЧК, бывший кемский уездвоенком и др. Через два дня в Печенгу была доставлена вторая группа арестованных в 13 человек. Вновь прибывших также поместили на чердак. В этом же доме, под нами, разместились русские белогвардейцы, поступившие на службу в британские легионы. Арестованным строжайше запретили разговаривать между собой даже шепотом. Отношение к арестованным было зверское. При малейшем кажущемся нарушении установленных правил арестованных избивали прикладами винтовок. За попытку арестованных к побегу часовому разрешалось стрелять без предупреждения. А выдумать попытку к побегу мог каждый белогвардеец. На третий день пребывания здесь нас повели за несколько километров от Печеный на торфяное болото. Следом шла подвода с лопатами. Кроме белогвардейцев сюда явилось несколько английских и сербских офицеров. По распоряжению английских офицеров нас, стоявших в одной шеренге, разомкнули на пять шагов один от другого и, выдав лопаты, заставили рыть впереди себя яму-метр в ширину и два в длину. Арестованные принялись за работу. Многим из нас думалось, что мы роем себе могилы. Когда ямы были вырыты глубиной в полметра, нам приказали прекратить работу и, не выходя из ям, ждать дальнейших распоряжений. Около четырех часов нас выпустили из ям, построили по четыре человека и отправили в Печенгу. 13 июля в Печенгу доставили новую партию арестованных в 25 человек. Помещение чердака становилось тесным. Часть вновь прибывших разместили во втором этаже; кроме внутренних постов теперь выставили еще два наружных поста. Рукоприкладство офицеров-белогвардейцев приняло массовый характер. Избивали заключенных кулаками, прикладами винтовок и даже штыками. Вспоминается один характерный случай. Мы усталые, изнуренные возвращались с работы. Еле передвигая ноги, мы с трудом поднимались по лестнице на чердак. Часовой-белогвардеец торопил заключенных. Он ударил штыком винтовки одного товарища. Штык проколол одежду и вонзился в тело измученного. К счастью, рана оказалась неглубокой и не вызвала заражения крови. Медицинской помощи арестованным по существу не было. Питание было отвратительное. Кроме сухих галет, изготовлявшихся с примесью костяной муки, арестованным ничего не выдавалось. Ежедневно с 6 утра и до 8 часов вечера выводили на внешние работы, производившиеся без перерывов на отдых. Сначала заставляли переносить кирпичи с места на место, а потом - руками выкапывать из земли камни и носить за полкилометра. После того как переполненный деревянный дом уже не стал вмещать арестованных, - а количество их непрерывно прибывало, - английский комендант Печенги приказал построить трудами заключенных тюрьму. Местом для тюрьмы офицеры-"строители" избрали большую гору. Внутри горы была вырыта глубокая квадратная яма. На врытых в землю (в яме) столбах сделали земляную крышу. Вместо окон была устроена вытяжная труба. Входом и выходом служил узкий земляной коридор. Вокруг тюрьмы - земляная насыпь, огороженная еще двумя рядами колючей проволоки. На постройке тюрьмы ежедневно работало более 50 заключенных; другие подносили доски, кирпичи, камни. Пока тюрьма не была готова, менее благонадежную часть заключенных (25 человек), в том числе и меня, перевели с чердака в старую бездействовавшую печь, в которой когда-то обжигали кирпичи. Эта печь напоминала собой башню с отверстием вверху, через которое к нам поступал небольшой луч света. Земляной пол с просачивавшейся сверху дождевой водой и плесень на стенах - все это делало нашу жизнь в кирпичной печи сплошным мученьем. В начале августа 1918 года, когда интервенты заняли Архангельск, офицеров-белогвардейцев, охранявших нас, отправили на фронт. Охрана перешла в руки сербских и английских солдат. Мы ожидали, что с уходом белогвардейцев режим для заключенных изменится к лучшему. Однако сербы-интервенты были так же жестоки, как и русские белогвардейцы. Иначе относились к нам английские солдаты. Правда, первое время они были строги, но через несколько дней их отношение к нам стало меняться. Солдаты начали вступать с нами в разговоры, которые потом все более и более сближали нас с ними. Сначала беседы эти затруднялись нашим незнанием английского языка. Пользовались самоучителем и эсперанто. Вскоре в Печенгу был доставлен заключенный, высланный из Америки, в совершенстве владевший английским языком. Тогда наши общения с английскими солдатами приняли массовый характер. Нередко даже в присутствии их непосредственного начальника - сержанта произносились зажигательные большевистские речи. Из тюрьмы-печи нас перевели в приспособленную под тюрьму конюшню с деревянным полом, с двухъярусными нарами и маленькими окнами, которые были ограждены железными решетками. После кирпичной печи конюшня нам показалась "дворцом". До нас в этом "дворце" уже сидело около 70 человек. По вечерам мы собирались в кружок и беседовали на политические темы: о большевиках, Красной армии и т. д. Беседы продолжались обычно заполночь. Солдаты охраны с большим интересом присутствовали на таких беседах; более того, после смены с постов глубокой ночью они оставались в нашем помещении еще на час-два. А чтобы не быть застигнутыми врасплох своими офицерами, солдаты ставили снаружи, у входной двери, своего человека, который сигнализировал о приходе дежурного офицера. Так продолжалось, примерно, до половины октября, т.е. до момента первого побега из Печенги двух заключенных. Через день бежавших задержали, посадили на семь суток в карцер, а затем снова водворили в тюрьму. На следующий день после неудавшегося побега солдат караула и дежурного офицера сменили. Новый караул в первое время также строго придерживался жестких правил охраны. Но скоро и он стал общаться с нами. К концу октября нас перевели во вновь оборудованную земляную тюрьму, которую охраняли смешанные караулы: один часовой - англичанин, другой - серб. Помещение на ночь запирали на замок, и ключ находился у дежурного офицера. Теперь наше общение с солдатами стало совершенно невозможным. Наступили осенние холода с пронизывающими ветрами и дождем. Внешние работы были приостановлены; не прерывались они лишь на лесопилке, где, как и в деревообделочной мастерской, работали, главным образом, английские солдаты. В новой тюрьме нам пришлось сидеть недолго. К концу октября 1918 года общее число заключенных превзошло всякие пределы. Часть их за неимением помещений разместили в одном из приделов монастырской церкви. ...Начались массовые заболевания цингой, которая распространилась не только среди заключенных, но и среди сербских солдат. Солдат отправляли на выздоровление в Мурманск, а мы оставались без какой бы то ни было медицинской помощи. Первую годовщину Октябрьской социалистической революции (7-8 ноября 1918 года) мы провели в Печенге. В этот день как-то особенно тяжело было находиться в заключении, да еще в земляной тюрьме, лишенной света и воздуха. Накануне обсуждали, как лучше провести праздник в условиях тюрьмы. Однако кроме коллективного пения революционных песен ничего не придумали. В этот день после утренней поверки получили обычное суточное довольствие, состоявшее из двух галет и кружки кипятка на каждого. Перед "завтраком" заключенные сошлись и хором запели "Интернационал". Услышав пение пролетарского гимна, часовые застучали прикладами винтовок в дверь. - Прекратите! - приказывали нам. Но никто не подчинился. Тогда часовые вызвали караульного начальника, который прибежал, угрожая открыть стрельбу; временно прекратили пение, но, как только караульный начальник ушел, пение возобновилось. В этот день караульный начальник вызывался несколько раз. То же повторилось и 8 ноября. Переполненная печенгская тюрьма больше не вмещала вновь прибывавших заключенных. Тогда интервенты решили разгрузить Печенгу. В первой половине ноября они отремонтировали Александровскую тюрьму, куда постепенно начали вывозить, наиболее неблагонадежных. В АЛЕКСАНДРОВСКОЙ ТЮРЬМЕ Утро 13 ноября 1918 года. В Печенге давно уже выпал снег. Темные тучи носились над океаном. Сильный порывистый ветер трепал их, как парус лодки. Волны с ревом катились на берег, далеко забегая в предгорья бухты. На горизонте океана виднелся английский крейсер "Кохран". Он то поднимался на белые гребни волн, то снова погружался в водное пространство. В 9 часов утра дежурный сержант, два офицера и усиленный наряд солдат вошли в тюрьму. Началась перекличка. По окончании ее сержант вынул из кармана список арестованных и на ломаном русском языке называл фамилии. Внесенным в список двадцати шести заключенным приказал немедленно выйти из помещения тюрьмы с вещами для отправки, как оказалось, в Александровск. В этой группе был и я. Попрощавшись с товарищами, мы вышли. Нас отвели в сторону и передали английскому караулу, который отвел нас к пристани и разместил в шлюпки для переброски на тральщик, стоявший недалеко от пристани. Шлюпки сильно бросало, то и дела захлестывало водой. Мы все промокли, продрогли; ни обуви, ни верхнего платья у большинства заключенных не было, если не считать жалких лохмотьев. - Эх... Скорей бы умереть! - произнес кто-то со вздохом. Мороз крепчал и дошел до 25 градусов. Борта шлюпки обмерзали. Минут через сорок шлюпки пристали к тральщику. Окоченевшие, мы с большим трудом поднимались на борт тральщика по веревочной лестнице. Один из заключенных сорвался с лестницы и упал в воду. Стоило больших усилий спасти несчастного. Но вот тральщик дал сигнал и снялся с якоря. "Куда везут нас?" - Сержант сказал: "В Александровск". Но этому мало верили. Ведь не раз бывали случаи, когда интервенты и белогвардейцы объявляли заключенному, что его везут в Советскую Россию, а на самом деле над ним учиняли зверскую расправу под предлогом "побега". Так был расстрелян около станции Медвежья Гора секретарь Энгозерского райпарткома тов. Парахин. В пути из Печеный в Александровск арестованные находились на палубе. Холодный морской ветер с брызгами волн, падавших на палубу тральщика, нестерпимо леденил нас. Через несколько часов тральщик свернул в Александровскую бухту, а потом причалил к безлюдной пристани. Видны были одни лишь английские часовые, охранявшие склады и пристань. Хотелось поскорей в помещение, чтобы хоть немного обогреться. Вышли на берег. Началась поверка, после которой нас привели к деревянному бараку, приспособленному под тюрьму. Английский конвой сдал нас итальянскому караулу. После еще одной мучительной поверки нас впустили в холодный барак - тюрьму. Окна барака покрылись толстым слоем льда и промерзшего снега. Снаружи окна опутаны колючей проволокой. Стены настолько промерзли, что через час после топки печей со стен потекла вода. Кроме двух печей в бараке ничего не было - ни нар, ни тюфяков. Страшно было думать, что спать нам, полураздетым, придется на обледеневшем полу. По ночам в помещении заключенных выставлялся внутренний караул. Были также и наружные посты. Вместе с нами из Печенги прибыл и провокатор Миневич, роль которого нам стала ясной с первых же дней пребывания в Печенге. Через неделю из Печенги в Александровск доставили новую партию заключенных в 80 человек. В помещении тюрьмы становилось тесно. Размещались на полу. Горячей пищи не давали и даже вместо кипятка поили холодной водой. Тем не менее всех нас гоняли на работы в порту - по выгрузке грузов для нужд гарнизона. Часть арестованных гоняли на разделку дров. От работ не освобождались ни полураздетые, ни даже больные. Медицинской помощи - никакой. Баня отсутствовала. Вскоре заключенных стали одолевать паразиты. Их развелось так много, что приходилось сбрасывать с лохмотьев одежды палкой. Во второй партии заключенных, прибывших в Александровск, был семидесятилетний старик-еврей (имени его не помню), высланный из Англии за сочувствие большевикам. Несчастного быстро свалила цинга, он слег, не двигался и вскоре скончался. Вследствие недоедания началось массовое заболевание цингой. Из 106 заключенных, находившихся в Александровске, 7 человек уже не вставали на ноги и не двигались. По категорическому требованию заключенных - приостановить заболевания цингой, интервенты согласились выдавать нам по столовой ложке лимонной кислоты на человека в день. Вместе с тем командование интервентов в Мурманске согласилось выдавать за каждый проработанный день дополнительно две галеты. Дабы не умереть с голоду, каждый из нас старался выйти на работу и получить дополнительный паек. Чем дальше, тем труднее становилось переносить нечеловеческие лишения. Поэтому, несмотря на усиленную охрану, двое наших товарищей решили бежать, так как им угрожали смертной казнью. Откладывать побег было рискованно, - их могли расстрелять в любую минуту. Группа заключенных-большевиков всесторонне обсудила план задуманного побега и решила помочь товарищам всеми средствами. Бежать наши товарищи могли только через окно, во время утренней оправки. В этот момент наружный часовой, служивший одновременно и выходным, уходил от барака с группой арестованных для опорожнения параши. Вечером группа заключенных отвлекла внутреннего часового, а другая группа, заслонив от часового окно барака, распутала и порвала колючую проволоку. Для маскировки, проволоку в поврежденных местах соединили. Закончив подготовку, заключенные разошлись и легли спать. Провокатор Миневич, во избежание расправы над ним заключенных, к этому времени был переведен в особую загородку и не видел происходившего. Ночь прошла. После утренней поверки наружный часовой открыл нашу камеру и вывел четверых заключенных с парашей метров за тридцать от барака. Пользуясь кратким отсутствием часового, товарищи подготовились. Внутренний часовой стоял у выходной двери. Группа арестованных, как и вечером, вступила в разговор с часовым, а другая - в пять человек - подошла к окну и заслонила его. Кроме того я поднял одеяло, рассматривая его, чтобы еще больше замаскировать побег. Благодаря таким мерам и спаянности коллектива, двум нашим товарищам удалось вырваться из плена и избежать расстрела. Администрация тюрьмы догадалась о побеге только при вечерней поверке. Поиски бежавших интервентами были тщетны. После освобождения Севера от белых и интервентов я встретился в Вологде с одним из этих бежавших. Он рассказал, что им в первый же день побега удалось договориться с кем-то из команды буксирного парохода и в качестве кочегаров добраться до Архангельска. В Архангельске они покинули пароход и больше не возвращались на него. После побега режим в Александровской тюрьме стал еще более жестоким. Караулы были усилены. "Неблагонадежных" интервенты спешили перебросить в Мурманск, что они и сделали в первой половине декабря 1918 года. В первую партию, отправленную в Мурманск, попал и я. В Мурманске интервенты приспособили под тюрьму линейный корабль "Чесма", стоявший на рейде. НА ЛИНКОРЕ "ЧЕСМА" Линкор "Чесма" принадлежал к типу старых кораблей, мало пригодных в условиях современного морского боя. Но он оказался пригодным для изоляции "неблагонадежных" заключенных. "Чесму" стали заполнять заключенными из печенгской, александровской и мурманской тюрем. Охрану заключенных на "Чесме" нес специальный отряд английской морской пехоты. Солдатам охраны строжайше запрещалось передавать что-либо заключенным и тем более вступать с ними в разговоры. За малейший проступок солдатам предписывалось стрелять в заключенных. Необычайно суровый режим, голод, цинга делали наше пребывание в плавучей тюрьме невыносимым. Некоторые солдаты охраны сочувствовали и помогали нам. Пользуясь отсутствием дежурного офицера, они передавали нам остатки своей пищи, табак, спички, белье и пр., вступали с нами в разговоры. Мы рассказывали солдатам о Советской России, о большевиках, о задачах мировой социалистической революции. И без того суровый режим на "Чесме" особенно усилился после побега, совершенного шестью заключенными 27 декабря. По договоренности с русскими матросами, бежавшие товарищи проникли по вентиляционной трубе в кочегарку, переоделись в матросские костюмы, получили старые пропуски, не без содействия стоявших на палубе и у трапа часовых сошли на берег и совершили удачный побег. Командование охраны произвело следствие, но виновных в содействии бежавшим не обнаружило. После этого побега нам запретили давать горячую пищу. Значительно сократили паек. Теперь выдавали по две галеты с примесью костяной муки и по 200 граммов холодной воды на сутки. Охрану усилили. Вместо одного дежурного офицера ставили трех. Перед вступлением на пост и при сдаче его солдат обыскивали. Общение заключенных с солдатами стало совершенно невозможным. Через дежурного офицера мы предъявили командованию следующие требования: немедленное предъявление обвинений всем заключенным; ежедневно давать заключенным пятнадцатиминутную прогулку на верхней палубе; увеличить норму суточного довольствия; в случае неудовлетворения этих требований в трехдневный срок заключенные объявят голодовку. Требования наши остались неудовлетворенными. Тогда мы решили: отказаться от приема пищи, не вставать на поверку и не отвечать на вопросы офицеров и охраны. На следующее утро, как обычно, на поверку явился дежурный офицер. Заключенные лежали на своих местах. На команду - "встать, построиться" - ответили молчанием. Принесенные галеты и вода остались нетронутыми. В первый день голодовки к нам больше никто не пришел. На следующий день повторилось то же. На третий пришла какая-то комиссия, проверила пищу, осмотрела помещение и, не получив от заключенных ответа на поставленные вопросы, удалилась. К концу четвертого дня голодовки некоторые и без того истощенные товарищи не могли встать с коек. На пятый день один из заключенных, убоясь голодной смерти, пытался покончить самоубийством. К вечеру пятого дня уже никто не мог встать на ноги. На шестой день снова явилась комиссия. Врач освидетельствовал состояние голодавших. Комиссия обещала принять меры... К вечеру нам сообщили: командование находит возможным улучшить наше положение. Мы прекратили голодовку. К большинству голодавших теперь вынуждены были применить искусственное питание. Навсегда останется в памяти пребывание на "Чесме" рядом с тов. И. Веселовым, приговоренным к казни. На территории Кольской базы, неизвестно кем, выстрелом из револьвера был убит английский офицер-контрразведчик. В убийстве заподозрили случайно проходившего рабочего порта товарища Веселова и арестовали его. Вечером 23 декабря осужденного, закованного в наручники Веселова привели на "Чесму" и поместили в изолированный кубрик, рядом с нами. Мы узнали о нем утром 24 декабря. Захотелось установить с ним связь, узнать, кто он, за что осужден и т. д. Начали перестукиваться с ним. Но Веселов не понимал нас. Тогда мы взяли кусок шпагата, привязали к нему завернутую в тряпку записку и карандаш; через иллюминатор стали размахивать этим свертком перед иллюминатором кубрика Веселова. Он заметил и поймал сверток. Таким же путем мы получили от него ответ. На обороте нашей записки он писал: "Я Веселов И. Осужден военнополевым судом к повешению, об. уб. англ. офиц.". К сожалению, мы ничем не могли помочь смертнику. Вечером 24 декабря к Веселову прибыл священник с двумя офицерами и одним штатским. Несколько человек из нашего кубрика бросились к дверям - не удастся ли услышать их разговор? Веселову объявили: командующий войсками утвердил смертный приговор. Поп предложил Веселову покаяться. Но тот категорически заявил священнику, что ему не в чем и не перед кем каяться, так как вокруг него палачи и убийцы, подлые наемники капитала, "в том числе и ты, варвар..." Дверь кубрика захлопнулась. Мы не знали, уведен ли Веселов, или еще нет. Постучали. Он ответил тем же стуком. Значит еще не уведен. Узнать большего о Веселове нам не удалось. Да и стоило ли надоедать несчастному в последние тяжелые минуты его жизни... Около двух часов ночи по трапу, соединявшему "Чесму" с транспортным судном, послышались шаги. Заключенные бросились к иллюминаторам. Это шел конвой английской морской пехоты во главе с офицером. Стук каблуков и ружейных прикладов нарушил тишину ночи. Дежурный щелкнул замком и открыл дверь в кубрик смертника. Через замочную скважину до нашего слуха донеслось знакомое "Come out".* Не успел смертник перешагнуть порог, как двое солдат скрутили ему руки за спину и одели железные наручники. Снова "Come out", и Веселова повели. (* Выходить) Проходя мимо двери нашего кубрика, он крикнул: - Прощайте, товарищи! Смерть палачам, наемникам англо-французского капитала! Кто-то из заключенных ответил ободряюще: - Не падай духом! За тебя отомстят!.. Мы не видели, как умирал Веселов. Но прибывшие на "Чесму" заключенные рассказывали, что он умер смертью героя. Казнили его недалеко от "Чесмы", на берегу Кольской бухты. Перед казнью он грубо оттолкнул палача, пытавшегося завязать ему глаза, и сказал: - Мне не стыдно смотреть на своих палачей! Когда же Веселову набросили петлю, он крикнул: - Да здравствует Советская власть во всем мире! Исполняя приказ офицера, - солдаты, уже по трупу повешенного, дали залп. Трудно сказать, было ли это проявлением зверской ненависти со стороны офицера к повешенному, или желание поскорее отделаться... Звук залпа донесся через открытые иллюминаторы до нас. В эту ночь никто из нас не мог заснуть. На "Чесме" мы пробыли с декабря 1918 года до мая 1919 года, когда нас перевели в мурманскую тюрьму. За это время многие из наших товарищей преждевременно сошли в могилу от голода и цинги, а дождавшиеся освобождения от ига белогвардейцев и интервентов навсегда утратили свое здоровье. ПОБЕГ ИЗ МУРМАНСКОЙ ТЮРЬМЫ Мысль о побеге из белогвардейского плена не покидала нас с первого дня ареста. Но условия тюремного режима в Печенге не позволили осуществить побега. Ждали более удобного случая, который представился только весной 1919 года, когда нас перевели в мурманскую тюрьму и стали выводить на работы. 29 мая заключенных нашей камеры вывели на работу по очистке двора английского военного госпиталя. Нас разбили по 5-6 человек и к каждой группе приставили конвоира из англичан. Во время работы наш конвоир отошел к стене соседнего помещения. Воспользовавшись отсутствием его, я и товарищи С. и Н. бросились бежать. Перед нами простирались топкие болота с мелкими кустарниками и высокими кочками. Под тающим снегом стояла вода. Ноги промокли выше колен... Скоро я выбился из сил и упал. На помощь подоспел товарищ, который ползком увлек меня за собой. Но вот ко мне вернулись силы, и мы, взяв направление на север, снова бросились бежать, пока не укрылись за ближайшей скалой. К вечеру первого дня ушли далеко в лес, затем направились вдоль Кольского залива. В двенадцати километрах от Мурманска наткнулись на морской пост, который, как оказалось, имел склад для снабжения тральщиков рыболовным имуществом. Товарищ вспомнил, что ранее тут работал один из его знакомых. Соблюдая предосторожность, решили проверить. Оказалось, земляк продолжает службу на этом посту. Мы попросили его оказать нам содействие. Тот принес нам около двух килограммов белого хлеба. При встрече на следующий день он сообщил нам, что ночью, после нашего побега, на пост к ним явилось несколько конных контрразведчиков, которые произвели тщательный обыск и сказали, что они разыскивают трех бежавших из тюрьмы. Контрразведчики уехали обратно несолоно хлебавши. При помощи этого же моряка мы установили связь с мурманскими рабочими. Но остаться в Мурманске на нелегальном положении мы сочли невозможным. Решили во что бы то ни стало проникнуть через фронт в Советскую Россию. К вечеру следующего дня я получил от товарища П., с которым хорошо познакомился в тюрьме, и от других мурманских работников два мешка продуктов, ружье винчестер с 75 патронами и 600 рублей. На четвертый день побега, минуя Мурманск, мы двинулись в южном направлении в дальнейший путь. Без компаса итти в необжитой лесной местности опасно. Поэтому мы решили придерживаться линии железной дороги, держась направления на Петрозаводск. Дошли до реки Колы - в десяти километрах от Мурманска. Неприветливо встретила нас Кола. Железнодорожный мост охранялся интервентами. Без пропуска пройти через мост было немыслимо. Свернули в лес и стали разыскивать средства переправы. Долго шли пустынным берегом Колы, но ни лодки, ни плота не нашли. Решили соорудить плот. Топора, веревок или гвоздей у нас не было. Нашли вершину срубленного дерева, обрубок метров в пять, поленницу дров и все это принесли к берегу. Для скрепления плота использовали веревки наших двух мешков с продуктами, оборвали рубцы подолов своих рубах. Дрова послужили настилом плота. При всех трудностях плот все же сделали. Не без приключений, но благополучно переправились на плоту через Колу. Разложили костер, обогрелись, обсушили одежду и пошли дальше. Первые четыре ночи провели без сна, укрываясь днем в расщелинах скал. За ночь, после переправы через реку, мы прошли более двадцати километров. Главная опасность как будто миновала. Теперь можно отдохнуть. Под утро вблизи железной дороги наткнулись на пустующий барак. Убедившись, что вокруг никого нет, поднялись на чердак и крепко заснули. Отдохнув, двинулись в дальнейший путь. Через два дня нам пришлось переправляться через речку шириной в 7 метров. Притащили на берег вершину срубленного дерева и перекинули ее через русло речки. При переходе по дереву я зацепился за сук, свалился в воду и утопил ружье. С трудом извлекли ружье из воды и пошли дальше. Мы всячески избегали встреч с людьми. Поэтому шли по ночам, а днем укрывались и отдыхали. Путь наш то уклонялся к финской границе, то выходил на побережье Белого моря. Позади - около 300 километров, пройденных в исключительно тяжелых условиях. Чтобы пройти это расстояние, нам понадобилось 13 дней. Запас продуктов подходил к концу. Вот уже второй день, как мы ничего не ели... Позади остались Мурманск, станция Хибины (ныне гор. Кировск), а затем станция и озеро Имандра. Желая сократить путь, мы пошли по направлению на Кандалакшу, где до ареста я имел товарищей по работе и всегда мог рассчитывать на их помощь. Но до Кандалакши нужно еще итти двое суток, а уже наступал третий день нашего голодания... Выбившись из сил, мы прилегли отдохнуть и, не выставив дежурного, заснули. Сон наш прервался шорохом и хрустом ломавшихся прутьев. Что бы это? В четырех-пяти метрах от себя увидели оленя. Спутники предложили мне убить его. Я вскинул ружье. Но потом, к удивлению товарищей, опустил его, так как увидел на лопатке оленя тавро "Р". Очевидно он принадлежал какому-либо бедняку. Пройдя еще километра три, набрели на избушку лопаря, к которой привлек нас лай собаки. Вышел хозяин избушки. Мы подошли к домику и после обычных приветствий попросили хозяина дать нам чего-нибудь поесть. Хозяин плохо владел русским языком, но отлично понял, чего мы хотим. После обычных расспросов гостеприимный хозяин достал порядочный кусок оленьего мяса и поджарил его на огне. Насытившись, мы предложили хозяину деньги, но он наотрез отказался взять вознаграждение. Поблагодарили его за гостеприимство и пошли дальше. На рассвете следующего дня вышли на линию железной дороги, у разъезда около станции Нива. Подвигаясь около дороги, мы нашли три круга телеграфной ленты. Никто из нас не знал азбуки Морзе, и поэтому не могли прочесть содержания ленты. Решили использовать ленту для агитации среди железнодорожных рабочих, которые неподалеку ремонтировали путь. На кусках ленты писали большевистские лозунги с призывом к свержению интервентов и белых. Лозунги развесили на сучья деревьев, вдоль полотна дороги. Отойдя несколько, мы увидели, как группа рабочих, увидев ленту, подошла к ней; затем один из них осторожно снял, прочитал написанное и спрятал в карман. Не доходя до Кандалакши, наш товарищ Н. выразил желание пойти к своим родным, проживавшим вблизи от финской границы, и там ожидать прихода красных. Мы не возразили и распрощались с ним. ... Вот мы и в Кандалакше. Последний раз я был здесь более одиннадцати месяцев тому назад. Находясь в тюрьмах, я не мог знать, что происходит с моими товарищами в Кандалакше. Воспользовавшись адресом, мы зашли в квартиру жены арестованного товарища И. Женщина очень хорошо нас встретила и подробно интересовалась, как нам удалось освободиться из плена и каторги, где ее муж и что с ним... Весь день провели в ее квартире. Здесь состоялась моя встреча с товарищем, работавшим в то время в железнодорожном депо. Товарищ сообщил о нас единомышленникам, а к вечеру состоялось нелегальное собрание нашей большевистской группы. Один из участников собрания, кондуктор железной дороги, высказался за немедленное вооруженное восстание в Кандалакше, рассчитывая на поддержку рабочих. Но это предложение было необоснованно, преждевременно, так как сторонники советской власти в Кандалакше имели всего-на-все два револьвера и четыре винтовки, тогда как здесь же стояло более двух рот вооруженных до зубов интервентов. Мы разубедили кандалакшских товарищей и посоветовали им готовить силы для более серьезного удара по интервентам во время их отступления: поджечь мосты и кое-где разрушить полотно железной дороги. Частично это и сделали кандалакшские товарищи, оказав помощь Советской республике. Товарищи достали нам продуктов на дорогу и проводили из Кандалакши через мост Беломорского залива. Теперь мы шли к станции Кемь. Ее пришлось обходить, так как на железнодорожном мосту через реку Кемь стояли часовые интервентов. Намереваясь войти в село Поддужемье (в 19 км от ст. Кемь), мы заблудились в болотах. К несчастью, скоро наступила ночь. У нас не осталось ни грамма хлеба. Последний день прожили голодом, и ночевка на болоте была безотрадна. На следующий день вышли на берег Кеми. До села Поддужемья добрались на рыбацкой лодке, в которую нас посадили плывшие две крестьянские девушки. На пути в Поддужемье в лодку попросился какой-то карельский солдат с винтовкой. Нам не хотелось, чтобы он сел в лодку, но девушки опознали в нем своего соседа и взяли его. Солдат оказался не из любопытных. И, как только мы добрались до села, он ушел от нас. В Поддужемье нас встретил хозяин лодки, отец девушек, и пригласил в свой дом с вывеской "Земская станция". Сначала этот прием не внушал подозрения. Хозяин распорядился согреть для нас самовар, а сам тем временем вышел из дому. Через 10-15 минут он вернулся... с милиционером. Тот потребовал наши документы. Я подал проходное свидетельство, добытое на ст. Энгозеро на имя освобожденного из тюрьмы некого Типикина, а товарищ С. дал удостоверение на английском языке с его фотокарточкой о том, что он, заподозренный в большевизме, высылается из Англии в качестве арестованного в Северную область России. Документы эти у нас отобрали для предъявления английскому коменданту. Милиционер отправился к коменданту - английскому офицеру, а хозяину дома приказал наблюдать за нами. Понимая опасность положения, мы вышли из дома и бросились бежать по дороге на Кемь. Погони не было. Скрылись в лес и на рыбацкой лодке перебрались через реку Кемь. Голод давал себя знать. Двое суток мы ничего не ели. Грибов и ягод в лесу еще не было. На третий день добрались до разъезда вблизи ст. Сорока и при помощи одного железнодорожного рабочего купили килограмм хлеба. Пройдя второй разъезд после ст. Сорока, взяли направление на Сумский посад. Фронт белых по железнодорожной линии находился у ст. Медвежья-Гора. Красная армия теснила врага в этом направлении, и поэтому белоинтервенты сосредоточили здесь главные силы. Мы узнали, что на онежском участке фронта наступило временное затишье, и заключили, что в этом месте нам легче проникнуть через фронт в Советскую Россию. На сороковой день после побега из Мурманской тюрьмы мы прошли 900 километров и добрались до села Подпорожья. В 40 километрах отсюда - фронт. Через два дня мы могли быть в Советской России. Но случилось иное. В Подпорожье мы зашли в один дом, чтобы достать продуктов. Через несколько минут в дом вошли два вооруженных милиционера, арестовали нас. К вечеру того же дня нас доставили в Онегу и водворили в уездную тюрьму, а через два дня отправили в Архангельск. 10 июля 1919 года привезли нас в Архангельск и доставили в контрразведку. Принял нас начальник контрразведывательного отделения Чайников. Перед допросом он набросился на нас с кулаками, угрожая расстрелом. Он принял нас за советских разведчиков, пойманных в полосе военных действий, и поэтому был чрезвычайно жесток. Ни обыск, ни допрос с избиениями не дали Чайникову нужных ему результатов. На вопрос Чайникова: "Кто вы?" - мы ответили: - Рабочие Мурманской железной дороги, работали на 8-м участке пути у инженера Тимофеева. Инженера Тимофеева я знал еще до ареста и, не полагаясь на его лояльность, указал это для того, чтобы выиграть время. Чайников задал еще несколько вопросов. Мы ответили, не выдав себя. Затем он приказал отправить нас в тюрьму. В Архангельской губернской тюрьме нас посадили в 27-ю одиночку, являвшуюся камерой смертников, о чем красноречиво говорили даже ее стены. Через два дня вызвали на допрос к следователю, у которого мы подтвердили показания, данные в контрразведке. После этого допроса нас перевели в 11-ю одиночку, куда на следующий день посадили шпика, заставлявшего нас постоянно быть настороже. Шпик пробыл с нами неделю, потом его убрали от нас под предлогом перевода в другую камеру. В дни решающих побед Красной армии над Колчаком мне, как и сотням других товарищей, пришлось сидеть в застенках Архангельской губернской тюрьмы. Вести о поражении Колчака и победах Красной армии дошли и до нас, заключенных. Иногда эти вести передавали нам некоторые из благосклонных к нам младших надзирателей тюрьмы, а чаще всего из газет, попадавшихся нам в виде оберток передач, или из газетных обрывков, добываемых в мусорных ящиках. Наказание карцером в тюрьме было введено в систему. В карцере стоял вечный холод, сырые стены его были покрыты плесенью. В карцер сажали заключенных в одном белье. Пробывших в темном карцере 14 суток выводили (чаще всего выносили) оттуда тяжело больными. Товарищи по камере рассказывали мне, что двое заключенных, отсидевших в темном карцере 14 дней, были выпущены психически больными. Мне тоже пришлось пробыть в карцере трое суток за то, что во время оправки камер я, проходя коридором, подошел к дверному очку соседней камеры и перекинулся парой слов с сидевшими там моими товарищами. ВЫСТРЕЛЫ НА МХАХ Архангельская контрразведка поставила своей целью - во что бы то ни стало выловить и расстрелять всех, кто даже словом посмеет критиковать "северное правительство", тем более - игнорировать его распоряжения, и не будет уважать англо-французское командование. Вскоре на почве "неуважения к союзникам" начались массовые аресты и расстрелы. Характерен случай с арестом и расстрелом товарища Мальцева-Николаенко. 16 июля 1919 года около четырех часов дня в нашу камеру впустили новичка, одетого в матросскую летнюю рубашку. Это был украинец Мальцев-Николаенко, по профессии часовых дел мастер, немного занимавшийся живописью. Несколько последних лет он прожил в Архангельске. Вот что рассказал нам Мальцев об аресте его. Незадолго до ареста, около 12 часов дня в его квартиру вошли двое англичан. Один из них - полковник, другой - сержант. Сержант сказал Мальцеву, что полковник хочет приобрести копию картины "Лунная ночь в окрестностях Петербурга", висевшую в квартире Мальцева. Хозяин ответил, что продать картину он не может и скопировал ее для себя. Полковник предложил за картину любую цену. Мальцев не согласился. Полковник со злобой швырнул недокуренную сигару и вышел из квартиры. Через час на квартиру к Мальцеву пришли два контрразведчика и арестовали его. Контрразведка обвинила Мальцева в сочувствии большевикам и заключила его в тюрьму. Через сутки, ночью с 17 на 18 июля, когда мы легли спать, в коридоре тюрьмы послышались шаги вошедших солдат и стук прикладов. Обычно такие посещения тюрьмы солдатами сопровождались расстрелами кого-либо из заключенных. Щелкнул замок нашей камеры. На пороге появился помощник начальника тюрьмы со старшим надзирателем Мамаем и группой солдат. Никто из нас не знал, чья сегодня очередь, но каждый отлично понимал, что без расстрела не обойдется. Помощник начальника тюрьмы назвал фамилию Мальцева. Тот быстро проснулся и на приказ - одеваться - недоуменно спросил: - Куда? Помощник начальника тюрьмы издевательски ответил: - Разве не знаешь, куда водят в 12 часов ночи?.. При выходе из камеры Мальцев громко произнес: - Прощайте, товарищи! Оставшиеся дружно ответили ему: - Прощай, товарищ Мальцев! Проходя по коридору, Мальцев повторял прощальные слова против каждой камеры. Его ввели в тюремную контору, где заседал военно-полевой суд. Не прошло и 20 минут, как его вывели из конторы с закинутыми за спину руками в наручниках, втолкнули в автомобиль и вывезли на Мхи. Вскоре до нас отчетливо долетел сначала залп винтовок, затем два одиночных револьверных выстрела. Так погиб ни в чем не повинный человек, наш товарищ Мальцев-Николаенко. 20 июля в тюрьме был день передач. К воротам тюрьмы подошла сестра товарища Мальцева с передачей и заняла очередь. Тюремный надзиратель, зная, что ее брат расстрелян два дня тому назад, все же передачу принял. Через три дня Мальцева снова пришла к тюрьме. На этот раз надзиратель заявил, что принять передачу не может, так как Мальцев выслан в "Совдепию". Впоследствии сестра разыскала могилу брата. Она просила разрешения похоронить расстрелянного на общем городском кладбище, но белогвардейские власти отказали и в этом.* (* Позже автор этих воспоминаний был брошен белоинтервентами в каторжную тюрьму на Мудьюге, где он был с 22 августа по 26 сентября 1919 года. Затем снова был водворен в Архангельскую тюрьму, из которой освобожден после разгрома белоинтервентов в феврале 1920 года.) А. Потылицын ИОКАНЬГА После восстания и побега каторжан с Мудьюга белогвардейское правительство "социалиста" Чайковского было озабочено выбором места для новой каторжной тюрьмы, откуда бы возможность побега исключалась. Предполагали открыть тюрьмы на островах Анзерском и Кондо (в Онежском заливе Белого моря). Был даже изготовлен штамп начальника Кондоостровской тюрьмы, но выбор пал на заброшенное, мало кому известное становище на Мурманском побережье - Иоканьгу. Бежать с Иоканьги было невозможно. Расстояние от нее до ближайших населенных пунктов равно, примерно, 280 километрам болотами, без всяких дорог. Невольно попавший на Иоканьгу, брошенный сбежавшим Миллером, член белогвардейского "правительства" Б. Соколов, который, разумеется, не повинен в гуманном отношении к большевикам, написал об Иоканьге: "При самом выходе из горла Белого моря на Мурманском берегу - бухта. Кругом голые скалы, ни одного деревца. Постоянные неистовые ветры. Все это заставляло издавна людей избегать этих, как они называли, проклятых богом мест. Действительно, трудно представить себе картину более безотрадную, наводящую свинцовую тоску на душу, чем Иоканьгская бухта. Земля здесь особенная, скалистая, и даже в летние месяцы только слегка отогревается солнцем. На Сотни верст - никакого селения... Здесь никогда не было селения, да и невозможно оно по местным климатическим и географическим условиям".* (* Гражданская война в Сибири и Северной области. Стр. 367.) Белогвардейской своре, поставившей себе целью уничтожить так ненавистных ей большевиков, было хорошо известно, что представляет собой Иоканьга. К невыносимым условиям пребывания на Иоканьге белогвардейцы добавили измор заключенных голодом. Голод содействовал развитию цинги, дизентерии. Штат администрации иоканьгской каторги был укомплектован набившими на своем деле руку особо зверскими тюремщиками. Начальником каторги был назначен известный палач Судаков, о котором тот же Б. Соколов отзывается, как о "личности безусловно ненормальной...". "Бывший начальник Нерчинской каторги, - пишет Б. Соколов, - он, очевидно, оттуда принес все свои привычки и навыки. Он находил какое-то особое удовольствие в собственноручных избиениях арестантов, для каковой цели всегда носил с собою толстую дубину... Пользуясь отдаленностью Иоканьги от Архангельска и тем, что никакого контроля за ним не было, он самым беспощадным образом обкрадывал арестантов на и без того скудном пайке". Первая партия в 360 каторжан была доставлена на Иоканьгу 23 сентября 1919 года. Всего за осень 1919 года на Иоканьгу было брошено 1200 заключенных. Сюда попали заключенные ликвидированной Мудьюжской каторги, из губернской тюрьмы, арестованные в прифронтовой полосе и пр. Состав заключенных был самый разнообразный. Среди них были коммунисты, сочувствующие советской власти или обвиненные в этом, дисциплинарники, уголовники и, как необходимые, больше десятка провокаторов, список которых нашли у Судакова при его аресте. В первое время, по прихоти Судакова, вечерние поверки происходили на улице, причем каторжан заставляли разуваться. Одетые в лохмотья люди стояли при пронизывающем осеннем ветре на подостланных под ноги портянках, а в это время их начальник Судаков давал свои поучения: "Я вам здесь царь и бог... что захочу, то и сделаю... Мне власть дана такая..." И, указывая пальцем вверх, добавлял: "А отвечаю я только пе-ред все-выш-ним!" Как и на Мудьюге, тюремные бараки на Иоканьге строились силами самих заключенных. За отсутствием строительных материалов сначала были сооружены барак из фанеры и несколько осыпанных щебнем землянок. Земляной пол, сырые стены, крохотные окна с выбитыми стеклами и щели, предоставлявшие простор сквознякам, делали землянки похожими на отогретые ледники. Впоследствии заключенных перевели из землянок во вновь отстроенный барак. Но и тут оказалось не лучше. Те же скученность, грязь, сырость, зловоние растекающегося по полу содержимого параши. Мерзлые бревна стен барака оттаивали, со стен текло, а отопления не полагалось. Если на Мудьюге был исключительно голодный паек, то на Иоканьге питание каторжан было поставлено так, чтобы заключенных уморить голодом. Заключенному давали на сутки 200 граммов непропеченного хлеба и по консервной банке тепловатой жижицы - подобия супа. Вместо чая ставился ушат кипятку. На работы, дававшие возможность заключенным вздохнуть свежим воздухом, наряжались только дисциплинарники. Остальные находились взаперти, обреченные на томительное безделье в условиях полярной ночи. Не иначе, как для ускорения заболевания заключенных цингой, им приказывалось лежать без движения по 18 часов в сутки. Никакие движения и разговоры за 18-часовую ночь не допускались. Малейший шорох или шепот, услышанные стражей, давали повод открывать по заключенным стрельбу из винтовок и пулеметов. В такие ночи особенно тягостным было ожидание вошедших в систему обысков с жестокими избиениями. В избиениях заключенных наибольшее усердие проявлял сам начальник каторги Судаков, а подхалимы - его подчиненные старались не отставать от своего начальника. Врываясь среди ночи в барак с ватагой стражников, Судаков пускал в ход свою дубину, револьвер кулаки, окованные сапоги. Площадная брань Судакова и стражи, стоны истязуемых, свист судаковской дубины, удары прикладами создавали впечатление какого-то чудовищного бреда наяву. Избиения порождали новые жертвы. Так, например, секретарь Савинского волисполкома В.С. Фомин, сваленный ударами с ног, был растоптан насмерть Судаковым, а в рапорте Судакова начальству значится, что Фомин умер от цинги. В ночь на 7 ноября 1919, года пьяный палач Судаков решил учинить расправу над политзаключенными, помещенными в фанерных бараках. И что же? Он построил перед тюрьмой в цепь вооруженную банду и подал команду: "По уровню нар пальба!" Команда была выполнена. Не ограничившись первым залпом, Судаков снова скомандовал: "Стреляйте еще в подлецов!" Стрельбу прекратил один из помощников Судакова. Ворвавшись в тюрьму, Судаков выпустил обойму из револьвера в стонавших раненых. В этом диком побоище было убито и ранено много политзаключенных. Наиболее кошмарным на Иоканьге было пребывание заключенных в карцере, под который был приспособлен заброшенный ледник. Посаженным в карцер не давали ни горячей пищи, ни одеял. Спать было можно только на голой земле. Неудивительно, что редкие из каторжан выдерживали отсидки в карцере, и часто по утрам надзиратели, вместо живых людей, обнаруживали там окоченевшие трупы. Да и в самой тюрьме просыпавшиеся по утрам заключенные находили рядом с собор умерших от цинги, дизентерии или истощения. "Если бы мне кто-нибудь рассказал о нравах Иоканьги, - пишет тот же Б. Соколов, - то я бы ему не поверил. Но по увиденному собственными глазами нельзя не верить". Людей, истощенных голодом, измученных побоями, стала подхватывать дизентерия. Бич полярных и приполярных стран - цинга вырывала одну жертву за другой. Если на Мудьюге, хотя и для вида, был доктор, то в иоканьгской каторге был лишь один фельдшер, прозванный за свою осведомленность в медицинской науке "коновалом". То ли из-за отсутствия лекарств, то ли из-за незнания их "коновал" прописывал больным одно лекарство: жженый и истолченный в порошок хлеб. Лазарет с несколькими койками обслуживал только незначительную часть больных, да и лечения там, кроме того же "порошка", не было. Основная масса больных оставалась в общих бараках. Цинготные с распухшими ногами, кровоточащими деснами лежали между товарищами, еще не потерявшими способности двигаться самостоятельно. Впоследствии некуда стало убирать и больных дизентерией. Они оставались вместе со всеми, заражая других. Воздух тюрьмы, отравленный испарениями сотни тел и сорокаведерной параши, теперь отравлялся еще запахом заживо гнивших людей. Наибольшая смертность была в цинготной камере лазарета. Туда ежедневно наряжалась партия каторжан для уборки трупов. Мертвецкой служил полуразрушенный сарай. За короткое время там скопилось до 70 трупов, которые валялись словно беспорядочная куча дров, занесенных снегом. Куча пополнялась вновь приносимыми трупами. Заключенных, приносивших трупы в мертвецкую и не желавших ступать по телам умерших товарищей, конвойные гнали пинками, прикладами, площадной бранью: "Ступай смелее... Жалеешь, сволочь, своих... Сам тут будешь..." Каменистая, скованная морозом, земля Иоканьги не принимала мертвых. Для братской могилы пришлось приспособить заброшенный погреб. К концу Иоканьгской каторги в братской могиле лежало 172 трупа, а всех умерших и убитых было более 250 человек. Таким образом, около 80 заключенных Иоканьги "пропали без вести". Это "таинственное" исчезновение 80 заключенных постепенно вскрывается. Через два года после изгнания белогвардейцев, в 1922 году, рабочими, ремонтировавшими Иоканьгскую радиостанцию и маяк, обнаружено пять скелетов, зарытых во мху... Исключительный по своей жестокости режим, голод, эпидемии, очень слабая надежда пробраться за сотни километров фронтовой полосы по болотам до Советской России, - не остановили решимости заключенных вырваться на свободу. Наиболее твердые, сильные духом поставили целью - во что бы то ни стало пробиться к Красной армии или умереть свободными. Иного исхода не было. В ноябре создается инициативная группа, пришедшая к выводу, что для побега есть только один путь, как и на Мудьюге, - восстание. Подготовка к восстанию и побегу велась интенсивно; нашлось много сторонников, но все оказалось напрасным. В землянке, где организовалась инициативная группа, нашлись предатели - Коробов, Шишков и другие, которые донесли о намечавшемся побеге. Усилился надзор, побег пришлось отложить. И все же через некоторое время попытка повторилась. В одной из землянок некто Габасов повел подкоп. Как и в первый раз, о подкопе донесли, администрация заметила оседавшую снаружи землю. После раскрытия подкопа 12 заключенных, входивших в инициативную группу, были изолированы в отдельном бараке, где Судаков с отрядом конвоя избил их до потери сознания. Конвойным Судаков приказал: "Без моего разрешения ни пить, ни есть им не давать. Пусть дохнут с голоду или замерзают. При малейшем шорохе открывайте по ним стрельбу". На счастье инициаторов побега, предатели не узнали, в чьих именно руках находилось руководство подготовкой восстания. На допросах их никто не выдал, и благодаря этому обстоятельству дело обошлось без расстрела. В январе - феврале 1920 года, в связи с начавшимся поражением белых, режим Иоканьгской каторги несколько смягчился; но уже было поздно. Большую часть заключенных захватили цинга, дизентерия, а не заболевшие еле передвигались от истощения. Судаков приутих, а заключенные, не получая никаких известий с воли, стали догадываться, что положение белых окончательно пошатнулось, и развязка близка. 20 февраля 1920 года радио принесло долгожданную весть, в Архангельске Советская власть, Миллер бежал. Бывшие каторжане арестовали свою стражу и избрали Иоканьгский исполком. Освобождение заключенных и арест стражи, в том числе и Судакова, прошли организованно; стражу не тронули, оставив до суда. Несмотря на ряд настойчивых телеграмм Иоканьгского исполкома, ни Архангельск, ни Мурманск ни могли дать судов для вывоза бывших заключенных. Наконец через 10 дней ожидания на Иоканьгу пришло два парохода из Мурманска. Прибыл и медицинский персонал с медикаментами. За десять дней ожидания иоканьгцы пережили многое. Цинга стала захватывать поголовно всех. Несмотря на хорошее питание и заботливый уход товарищей, смерть продолжала вырывать по 7-9 человек ежедневно. 80-90 заключенных, уже дождавшихся свободы, навсегда остались на Иоканьге, многие умерли в пути и в лазаретах. Насколько велика была смертность в последние дни до освобождения, показывают кошмарные цифры, сообщенные 26 февраля телеграммой Иоканьгского исполкома в Архангельск: "...Сообщаем, как часто мы производим похороны. 7/2 (7 февраля) похоронили 36; 9/2 хоронили 14; 13/2 хоронили 8; 16/2 хоронили 12; 20/2 хоронили 16; 25/2 хоронили 21, и к 8 часам вечера померло еще 4 человека... Процент умирающих увеличивается, так же, как процент заболеваемости... Наверное скоро дойдет до того, что некому будет варить пищу и доставлять дрова. По сведениям фельдшера, кандидатов на братскую могилу сто двадцать три человека, которые умирают каждый день, кроме этого еще имеется больных около 280 человек, чуть шевелящих руками..." Только 1 марта 1920 года на Иоканьгу пришли ледоколы "Русанов", "Сибиряков" и "Таймыр", забрали иоканьгцев и доставили их в Мурманск. Рабочие Мурманска торжественно встретили освобожденных и проводили умерших, так как за суточный переход с Иоканьги до Мурманска умерло еще 24 человека. Из Мурманска больные иоканьгцы разъехались по домам, причем в лазаретах города, где они останавливались, оставались умершие. Не помогали ни медицина, ни заботливый уход друзей. Часть освобожденных из менее больных выехала в Архангельск морем. Тем же путем увезли сто арестованных бывшего гарнизона и администрации Иоканьги. Последняя и самая страшная тюрьма белых и интервентов - Иоканьга была ликвидирована. БЕЛЫЙ ТЕРРОР В УЕЗДАХ Для заключенных в губернской тюрьме создавалась некая видимость "законности" их заключения. Иное положение было в уездах, особенно в фронтовой и прифронтовой полосах. Там вся полнота власти, право "казнить и миловать", сосредоточивалась в руках какого-нибудь офицеришки, проводившего классово-буржуазную линию, - арестовывались исключительно беднота и середняки. Деятельность поставленных интервентами к власти в Архангельске эсеров в уездах была точным отражением "деятельности" правительства Северной области. На другой же день после прихода англичан в Онегу там создалась уездная следственная комиссия из эсеров и кадетов в составе бывшего исправника Донейко, начальника уездной полиции Хайна, Душина, кулаков Можайцева, Ильина, Михайлова. Комиссия сразу взялась за восстановление собственности заводчиков, купечества и прочей буржуазии, направляя виновных в контрразведку. К тому же времени относится организация "уездного народного совета" из представителей буржуазной интеллигенции и кулачества, по партийности - эсеров и кадетов. Несколько сохранившихся документов подтверждают предательскую деятельность Онежского "народного совета". Согласно одному документу, в ночь с 21 на 22 сентября 1918 года в Онеге было арестовано 17 человек, из них 6 служащих, 7 рабочих, 4 человека без указания социального положения. О служащих "народный совет" отваживался давать самые "лучшие" характеристики: "Служащий, не большевик, придерживается союзнической ориентации", а о рабочих коротко: "В политику и военные дела не вмешивается", или: "О деятельности его Совету неизвестно", словом, "народный совет" тут умывает руки. Против фамилий четырех по списку дано общее заключение: "Подлежат безусловному задержанию". Даже относительно своих коллег по партии - чиновников - у членов совета нехватало смелости требовать освобождения из-под ареста. "Народный совет", обивая пороги офицеров английской службы, только просит содействия, выдавая свою связь с союзниками и их контрразведкой. Классовый буржуазно-кулацкий, с добавлением чиновников царского времени, состав подобных "народных советов", земских управ, строго выдержанная классовая политика этих учреждений, направленная в интересах буржуазии и кулачества против рабочих и бедняцко-середняцкой части деревни, - наглядно доказали трудящимся сущность белогвардейщины и истинные цели интервентов. Буржуазия и кулачество поддерживали свою власть не одними призывами к борьбе с большевиками. Весь командный состав белой армии состоял из старого кадрового офицерства, причем недостаток кадровых офицеров пополнялся буржуйскими и кулацкими сынками, наскоро обученными в специальных школах. Сынки эти боролись за "родину", а их папаши собирали деньги для военных целей. Генерал Миллер 26 августа 1919 года особым приказом главнокомандующего поблагодарил, как записано в приказе, "торгово-промышленный класс" гор. Холмогор, пожертвовавший 20000 рублей. Такие же пожертвования были и в Архангельске. Восстановив против себя бедняцко-середняцкую массу, белогвардейцы в страхе за свое существование хватали направо и налево не только коммунистов, членов исполкомов, сочувствующих советам, но переполняли тюрьмы и арестные помещения арестованными и за то, что их в чем-то "подозревали", или на них кто-то донес, стараясь угодить начальству. В сведениях - анкетах о препровождении в губернскую тюрьму, в графе - "За что арестован" - стоит краткое обозначение: "За большевизм". В чем именно проявлялся большевизм арестованных - это, видимо, считалось не столь важным, были бы арестованные. Сплошь и рядом одно неосторожно брошенное слово уже служило достаточным поводом к аресту с препровождением в контрразведку. Например, командир I Северного белогвардейского полка Трояновский препровождает в Архангельскую тюрьму арестованного крестьянина Мезенского уезда Останова. В материалах на Останова приводится характерное обоснование причины ареста: "За разговоры большевистского характера". Некто Кабалкин арестован "за речь в бане", крестьянин Корнилов - за то, что был избран в комитет бедноты. В с. Шелексе в числе 13 крестьян был арестован крестьянин-бедняк Фуртиков Василий, только что вернувшийся из германского плена, лишь за то, что при занятии белыми Шелексы после боя перевез через речку свою семью. Фуртиков попал на Иоканьгу, откуда, как и большинство (из 13 человек) его односельчан, не вернулся. Переход из деревни в деревню, пребывание на работе в поле, в лесу, по хозяйству сплошь и рядом служили поводом к аресту, с отправкой на Мудьюг, Иоканьгу. Большая часть арестованных, оставшихся после тюрьмы и каторги в живых, до сих пор не знает, за что они сидели, за что их соседи расстреляны на. Мхах, на Мудьюге, Иоканьге или где-нибудь в лесу. Для примера приведем выдержку из одного документа по материалам Онежского уезда, собранным после разгрома белых. Штамп Пияльского волисполкома. 18 мая 1920 г. "Пострадавшие от белогвардейцев: 1) Шеметов Илья Ст., 55 лет. Расстрелян солдатами белой армии. 2) Углова Марфа Федоровна, 50 лет. Расстреляна. Оба - граждане дер. Кялованги, Пияльской вол., женат и замужняя, при каких обстоятельствах и как расстреляны, никто не видел". Н. Костылев, крестьянин Ровдинской волости, Шенкурского уезда, подвергся аресту и избиению за то, что его сыновья служили в Красной армии. Старик Л.Л. Заговельев из деревни Керьга был арестован, избит в контрразведке шомполами, будучи привязан к грядке вверх ногами, и заключен в Архангельскую тюрьму за то, что показал красным партизанам дорогу и сыновья его ушли в Красную армию. Белогвардейский отряд из жителей с. Благовещенска под командой капитана Орлова причину ареста объяснил тем, что у Костылева, якобы, хранятся пулемет и гранаты. Перед обыском Костылева избили ивовыми палками так, что у него из носа пошла кровь. Не найдя ни пулемета, ни гранат, забрали вещи сыновей, весь хлеб в зерне, а самого Костылева засадили в Ровдинское арестное помещение. Избиением при аресте дело не кончилось. Орлов приставал к Костылеву на допросе: "Говори, где у тебя спрятаны пулеметы и гранаты? Не скажешь - приведем попа, заставим покаяться, потом повесим". Костылев ничего не знал и сказать не мог. Удар рукояткой револьвера по голове свалил его на пол... Через несколько дней - снова допрос, подкрепленный ударами офицерских кулаков по лицу. Избавился Костылев только тем, что сумел убежать в расположение частей Красной армии. В Пакшеньге, Пинежского уезда, в числе других стариков был арестован 77-летний Егор Щеголихин. Причин ареста старики не знали, но все они были отцами сыновей, ушедших в Красную армию. Четырех из арестованных ночью повели в Карпову Гору в контрразведку. Ноги стариков отказывались итти, но один из конвоиров, оказавшийся земляком арестованных, подбадривал: "Кто не может итти, того будем колоть на месте". На лошади попутчика добрались до дер. Труфана-Гора, где их посадили в "холодную" - бывший кабак. Дальнейшие мытарства арестованных приведем по рассказу Щеголихина Егора: "В эту ночь набили в холодную 24 человека. Все замерзли, сидя без огня, без хлеба. Рядом (комендантская) были слышны песни, пляска, пьяные голоса. Затем в полночь дверь у нас открылась, и пьяные песенники кричат нам: "Выходи!" Я подошел первым и сразу же получил удар кулаком в лицо, потом били железным прутом по ногам и по чему попало. Бить начали всех железными прутьями, досками, ногами, кулаками, плетками... У нас поднялся крик, стоны, все мы были в крови. На крик сбежалась чуть не вся деревня... Утром пришел комендант, спросил "живы?" - вывел на улицу и отправил в Пинегу. До Пинеги едва дотащились, некоторые в ней и умерли". Из Пинеги после допросов арестованные были отправлены в Архангельск. Щеголихин после избиения ослеп. В Смотроковской волости, Шенкурского уезда, в ноябре 1918 года был арестован крестьянин М.3. Долгобородов. Его арестовали, когда он шел в другую деревню на собрание в управе. Белогвардейцы ехали на лошади. Забрав к себе Долгобородова, они принялись его избивать плетью и прикладами. Доставили в управу. Оттуда, по распоряжению офицера, - в арестное помещение. Здесь снова избиение плетью. Вскоре Долгобородова доставили под усиленным конвоем в Шенкурск, в союзническую контрразведку. При сдаче в уездную тюрьму Долгобородова избили прикладами. От одною увесистого удара сломилось ложе винтовки, из магазинной коробки посыпались патроны. Дальше пошли допросы с угрозами - пристрелить на месте. Поводом к аресту Долгобородова послужило обвинение в большевизме из-за обнаруженного у него устава социал-демократического кружка. Красноречиво говорят, насколько распоясались интервенты и белогвардейцы, сотни кошмарных фактов. Вот несколько из них. Тов. Залывский (сидел в числе 23 человек в Карповой Горе, Пинежского уезда) вспоминает: "Всю ночь в камере никто не спал. Мйогих водили на допросы и били. Одних водили один раз, других, в том числе и меня, - по три раза, некоторых даже по четыре. И каждый раз били... Все мы ждали, что вот-вот поведут на расстрел. Приходили английские офицеры и солдаты, плевали на нас и бросали в лицо непотушенные окурки. Утром 15 человекам из нас связали веревками руки назад и повели в Шатову Гору". Бить с остервенением при аресте, при допросе, под горячую руку, бить чем попало - кулаками, стеком, револьвером - стало обычным делом господ офицеров. Если этого было мало, палачи инсценировали расстрел. "В камеру (с. Березняк) вошел Терентьев, - вспоминает один из бывших арестованных, - и предложил собираться. Я хотел надеть тулуп. "Ничего не потребуется", - сказал он, давая знать, что ведут на расстрел. На улице меня окружили восемь солдат и повели на реку. Остановились у выселка в три дома. Меня поставили. Появился Туркевич (контрразведчик) с офицерами. Тут же был и офицер-американец... Туркевич скомандовал "взять на мушку..." Я был под прицелом солдат и ожидал: "пли..." "Отставить, - закричал Туркевич и, подойдя ко мне, ткнул хлыстом, сказав: - Крепок, собака". Им ничего не стоило расстрелять совершенно безвинного человека, беззащитного старика: "Белые заняли д. Пучугу. Ворвались англичане в один из домов к семидесятилетнему старику-крестьянину, который спал; его старуха сидела и пряла лен. Белые, угрожая оружием, стали выпытывать о положении советской власти, о количестве войск. Но старуха ничего не знала. Спросили, есть ли у них в доме большевик. Старуха, не задумываясь, указала на спящего старика-большака, как обычно называют хозяина в крестьянской семье. Этого для белых было достаточно. Старика стащили с постели, отвели на опушку и расстреляли". Но наиболее бесчеловечно показали себя белогвардейцы в обращении с коммунистами, членами исполкомов. В конце 1919 года в их руки в с. Верколе попали четыре члена Пинежского уездисполкома тт. Мельников, Никулин, Федоров, Смоленский и пятый - работник из волости - Сохновский. Как показывали свидетели, как показал советскому суду (в 1926 году) сам белогвардеец Кобылий (в прошлом крупный лесопромышленник и торговец Пинеги), руководивший расправой с "комиссарами", эти пять товарищей после издевательств над ними были утоплены живыми в заранее приготовленной проруби на реке Пинеге. Предварительно их раздели донага, связали им руки и стали понуждать добровольно прыгать под лед. Когда арестованные не подчинились, их стали избивать прикладами, штыками и на штыках погружать в прорубь. Труп одного из них - Федорова - был найден в воде летом 1920 года со связанными назади руками и тринадцатью глубокими штыковыми ранами. Нет сведений, кем из белых и при каких обстоятельствах в ночь с 7 на 8 сентября 1919 года в двух верстах от деревни был расстрелян весь Тамицкий волисполком, Онежского уезда. Официальный документ об этом расстреле не говорит и о партийности расстрелянных: указана только выполнявшаяся ими работа. Все расстрелянные из одной волости, одного Тамицкого общества: 1) И.М. Кабиков, 46 л., председатель вика; 2) Н.А. Воронин, 46 л., секретарь вика; 3) Ф.А. Шадрин, 35 л., тов. председателя; 4) Ив. Ф. Волков, 42 л., зам. зав. лесным отделом; 5) М.С. Зотов, 22л., делопроизводитель; 6) А.Е. Васькин, 26л., милиционер. В Польском сельсовете, того же уезда, из девяти человек, подвергшихся репрессиям, шестеро расстреляно, седьмой убежал с места расстрела, и только двое отделались тюрьмой. Из шести расстрелянных - трое пленных красноармейцев. В с. Нюхча (Карелия) лейтенант Рублевский проводил мобилизацию в белую армию. Так как крестьяне от этого уклонялись, Рублевский схватил шесть человек и той же ночью, объявив от имени английского правительства приговор, расстрелял. Пребывание белых в Яренском уезде, населенном преимущественно коми (зырянами), сказалось полным разрушением хозяйств коми-крестьян. Белогвардейцы, по традиции "истинно-русских", считали коми "инородцами", с которыми можно поступать, как заблагорассудится. В Яренский уезд, отстоящий за сотни километров от основных баз снабжения, мало или совсем не забрасывалось продовольствия для действовавших там белогвардейских частей. Продовольствие добывалось белыми на месте путем реквизиций, вырезанием скота. На весь уезд наложил свою кровавую руку капитан Орлов. Председатель уездной комиссии по установлению жертв и зверств, учиненных белыми, приводит данные, что по уезду было расстреляно до ста человек. Только в селах Айкино, Устьвыми и Коковицах капитан Орлов расстрелял более 40 человек, причем расстреливаемые подвергались издевательствам и мучительным пыткам. В с. Айкино схваченный врасплох местный фельдшер, секретарь ячейки РКП, был утоплен в проруби живым, а плакавшую семью, в