оселение филистимлян. Круглый черепок лежал на поверхности склона, спускающегося к вади. В летние месяцы овцы, которые пасутся здесь, дробят и превращают в пыль эту иссохшую почву, и она уносится в вади с наступлением сезона дождей. В результате древние черепки оказываются на поверхности. Если бы не было декоративных цветных полос на львиной морде, я не заметил бы черепка. Только после того, как я обмыл и очистил его от грязи, я оценил его по достоинству. Вечером, справившись в книгах об археологических раскопках, проводившихся в этом районе, я узнал, что современная наука отождествляет Тель-ас-Сафи с филистимским городом Гат. Даже если это предположение и не признается всеми, мне оно кажется наиболее приемлемым, во всяком случае, оно казалось мне таким в тот день. Что может быть более символичным, чем голова филистимского льва, валяющаяся в поле у Гата? Особенно если это недалеко от виноградников Тимны, там, где Самсон растерзал 'как козленка' молодого льва?  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *  ОТ СОЮЗА ПЛЕМЕН К ЦАРСТВУ ИЗРАИЛЬСКОМУ 14. ДОЧЕРИ ШИЛО После Самсона скипетр власти перешел от 'избавителей', которые были воинами, к священникам. Зли (Илий), священник из храма в Шило, судил Израиль сорок лет. Его преемником стал Самуил из колена левитов. Он тоже был священником, и он судил в Бет-Эле, в Гилгале, в Мицпе и в Раматаим -- Цофиме и Эфраиме, где был его дом. Период священничества Самуила был решающим в ранней истории Израиля. Именно тогда состоялся переход от племенного союза к монархии. О положении, сложившемся в Израиле в период, предшествующий установлению монархии, сказано: 'В эти дни не было царя во Израиле, и каждый делал то, что было угодно в глазах его'. Эли удостоился венца вождя не в силу своих особых качеств, как его предшественники 'избавители', а благодаря своему священничеству и принадлежности к священнической династии. И его сыновьям было предназначено унаследовать его высокий сан. У него было их двое: Хофни и Пинхас. Оба были 'священниками Господа' в Шило. Но они 'не шли путями Господа'. Оба были порочными, негодными людьми, которые использовали свое положение для вымогательства даров у тех, кто приходил в Шило совершать жертвоприношения и молиться. Отец порицал их и пытался наставить на праведный путь. Но они не вняли его словам. То же повторилось и с Самуилом, когда он стал первосвященником. У него также было двое сыновей, Иоэль и Авия, и он поставил их судьями в Беер-Шеве. Но они тоже были порочны, они 'стремились к корысти, и брали взятки, и искажали решение'. И все же Самуил, как и Эли, оставил их судьями. В это время филистимляне собрали свои силы, чтобы воевать против Израиля. Они расположились при Афеке. В битве при Эвен-Эзере Израиль потерпел поражение и потерял четыре тысячи воинов. Сыны Израиля были в полном смятении и не знали что предпринять. У них не было настоящего военачальника, никого, кто возглавил бы их. В полном замешательстве они отправили послов в Шило, чтобы те привезли Ковчег Завета на поле боя. Они надеялись, что присутствие Ковчега вдохновит воинов Израиля, укрепит их дисциплину и спасет их от рук врагов. Но в этой битве Израиль тоже потерпел поражение. Его воины 'бежали каждый в свой шатер, и было здесь очень большое избиение, ибо пало из Израиля тридцать тысяч пеших'. Ковчег Господень был захвачен филистимлянами и помещен в храм их бога Дагона в Ашдоде. Семь месяцев Ковчег оставался у филистимлян, но не благословение, а проклятие принес он им. Их правители собрались на совет и решили перевозить его из города в город. Из Ашдода он попал в Гат, из Гата в Экрон. Но проклятие не исчезало. Города, где побывал Ковчег, поражали чума и язвы. Филистимляне поняли, что не будет конца их бедствиям, пока они не вернут Ковчег Господень Израилю. Они погрузили его на телегу, впрягли в нее непорочных телиц, не знавших ярма, и послали его через границу Израилю, на 'поле Иехошуа' в Бет-Шемеше. Двадцать лет покоилась земля, но потом вернулись филистимляне и начали новую войну против Израиля. На этот раз, однако, перевес был на стороне Израиля. Филистимляне отступили, а сыны Израиля вышли из Мицпе и преследовали их до самого Бет-Кара. Филистимляне были усмирены и не стали более ходить в пределы Израилевы. 'И была рука Господня на филистимлянах во все дни Самуила'. Мир установился также между Израилем и аморреями. Израиль одолел своих врагов, вернул себе Ковчег Завета, отвоевал все города, которые филистимляне забрали у него, от Экрона до Гата. Тем не менее, сынам Израиля опротивела власть судей. 'Тогда собрались все начальники Израилевы, и пришли к Самуилу в Раму. И сказали ему: 'Вот, ты стар, а сыны твои не ходят путями твоими; поставь теперь нам царя, чтоб судил нас, как и у всех народов'. Не понравились эти слова Самуилу, и он сказал им, какой будет их участь при царе. Царь заставит, говорил он, их сыновей и дочерей служить себе, наложит обременительные подати на их урожаи и скот и возьмет себе и своим слугам их лучшие поля и виноградники. Но народ не пожелал прислушаться к его предостережению. 'Нет, -- отвечали они, -- мы хотим иметь царя над собой, чтобы мы были такими, как другие народы, и чтобы наш царь судил нас и шел пред нами и воевал в наших войнах'. Тогда Господь велел Самуилу: 'Послушайся голоса их, и дай им царя'. После этого Самуил заверил старейшин, что он поступит по их воле, и отослал их в их города. Кончилась эпоха Судей, период обособленности колен. В Израиле началась монархия. x x x В период Судей Шило был процветающим религиозным центром. Он пришел в упадок с завершением этого периода. Из Шило Ковчег Завета, как уже говорилось, был доставлен на поле боя в Эвен-Эзер и захвачен филистимлянами. Но когда филистимляне отослали его назад в Израиль, сыны Израиля не вернули его в Шило. Они построили для него новый храм в Кириат-Иеарим. В ходе раскопок в Шило выяснилось, что город был разрушен в результате большого пожара в XI веке до н. э. Археологи предполагают, что, одержав победу над Израилем при Эвен-Эзере, филистимляне захватили Шило и превратили его в груду развалин. Впервые город упоминается в Книге Иехошуа бин-Нуна. После завоевания Ханаана 'все собрание сынов Израиля собралось в Шило и установило скинию', где находился Ковчег Завета. После этого Шило часто упоминается в Библии в качестве места проведения национальных религиозных торжеств. Здесь семь колен получили свои уделы: 'Иехошуа бросил жребий пред ними в Шило пред Богом, и здесь поделил Иехошуа землю между сынами Израиля'. Шило был избран также местом провозглашения единства после столкновений между коленами. После случая зверского изнасилования наложницы в Гиве 'поклялись все сыны Израиля, что никто из них не отдаст своей дочери в жены Биньямину'. Впоследствии они пожалели об этой клятве, ибо это привело бы в конце концов к исчезновению одного из двенадцати колен Израиля. Они посовещались и нашли решение. С незапамятных времен в Шило праздновали 'праздник Господа', который приходился на сезон сбора винограда. Сыны Израиля сказали биньяминитам: 'Идите и ждите в виноградниках, смотрите и высматривайте: когда дочери Шило выйдут плясать, то выходите из виноградников, хватайте каждый себе жену из дочерей Шило, и отправляйтесь в землю Биньямина'. Однако наиболее памятные истории, происшедшие в Шило, были связаны с именем пророка Самуила. Душераздирающая мольба бездетной Ханны; откровение, явленное Господом отроку Самуилу; смерть Эли и его двух сыновей и утрата Ковчега Завета - все это неотъемлемая часть духовной традиции Израиля. К тому, что происходило в библейские времена в Шило, часто обращались в своем творчестве два поэта, которых в годы своей молодости я любил больше всех: Рахель и Шленский. Рахел часто связывала события и образы из Библии со своими личными переживаниями и чувствами. Ее стихотворение 'Бездетная' пользовалось огромной популярностью в стране. Это прекрасное и впечатляющее стихотворение вдохнуло новую жизнь в историю, случившуюся в те далекие времена. Как бы хотелось мне сына иметь! Был бы кудрявый он, умный малыш. За руку шел бы тихонько за мной На сад поглядеть. Мальчик Ты мой. Звала б его Ури, Ури родной. Звук этот ясен и чист, и высок Луч золотой, Мой смуглый сынок, Ури Ты мой. Еще буду роптать, как роптала Рахиль, наша мать. Еще буду молиться, как Ханна молилась в Шило, Еще буду я ждать Его. (Перевод М, Ялан-Штекелис) Поэзия Шленского была совершенно другого рода. Его творчество было гораздо более сложным, замысловатым, насыщенным символами, неуловимыми намеками. Оно не было -- по крайней мере на раннем этапе -- проникнуто идиллическими и пасторальными мотивами, как творчество Рахел. Шленский приехал в Израиль из России после Первой мировой войны и формировался как поэт под влиянием русской революции. В его стихах веял дух революции и бунта. В моем поселении Нахалал духовными руководителями были 'конструктивные' писатели и поэты: Бялик, Черниховский, Рахель и Бреннер. К новому духу богоборчества, знаменосцем которого был Шленский, старожилы относились неодобрительно. И поэтому без ведома комиссии по делам культуры Нахалала я отправился однажды по поручению нашего молодежного литературного кружка пригласить Шленского в Нахалал прочесть лекцию и свои стихи. Шленский принял приглашение. Был он тогда еще совсем юноша. У него были тонкие черты лица и нежный голос. Голову его венчала огромная копна волос (Бялик однажды сказал о нем: 'Не верится, чтобы он когда-нибудь стригся') [Игра слов. Фраза: 'Lo ye-uman ki yesupar' имеет двоякое значение: 'Не верю глазам своим' и 'Не верится, чтобы он стригся']. Микрофонов тогда в стране еще не было, и он должен был напрягать голосовые связки, чтобы быть услышанным. Это далось ему без труда. Вскоре жар и магия собственных слов вдохнули в него силу, вознесли над обыденностью, и его голос зазвенел. Наибольшее впечатление из всего прочитанногоШленским в тот вечер произвело на меня стихотворение 'Откровение', которым начинается его сборник 'Просто так' ('Стам').

ОТКРОВЕНИЕ ...отрок остался служить Господу при Эли, священнике. Сыновья же Эли были люди негодные... Эли же был весьма стар... I Самуил 2:11, 12, 22. Слышу: меня зовут. Голос в ночи звучит. - Кто тут? Молчит... Эли сказал: -- Сынок! Это -- не Божий глас. Я уже не пророк. Зренье ушло из глаз. Снова зовут меня. Голос в ночи суров. Как же осмелюсь я Ответить, что я готов? Полночь. Эли рыдает. Слышу его стенанья: 'Сыновья мои... сыновья...' И вот я уже согнулся под тяжестью мирозданья. Отныне за все сущее Ответственен я. Я знал, что Господь явится в раскатах грозовой полночи И в небе заблещут молнии, словно осколки лун. Я знал, что Эли состарился. Что сыновья его -- сволочи. А я еще -- слишком юн. Но ранена в сердце Вселенная и истекает кровью. Великий Господь услышал мира предсмертный храп. И я отвечаю Господу с надеждою и любовью: -- Говори,Господи,ибо Слышит Тебя Твой раб! (Перевод Б. Камянова) Я был на седьмом небе от счастья. Я слышал голoс бунта против всего одряхлевшего, окаменевшего, бунта юного Самуила против престарелого первосвященника Илия. Отголосок этого бунта донесся до наших дней, до клуба в Нахалале. Я поделился с родителями своими впечатлениями. Мама молчала. Дух бунта и русской революции был близок ее сердцу. Но она была тогда еще недостаточно знакома с литературой на иврите, в особенности традиционной. Другое дело отец. Он понимал, о чем шла речь. Я спросил его мнение о стихотворении 'Откровение'. 'Прекрасно', -- ответил он. Мне было ясно, что он имел в виду библейскую историю, а не интерпретацию ее Шлионским. x x x Теперь на месте Шило нет поселения. Холм, на котором стоял древний Шило, называется по-арабски 'Хирбет-Сейлун' (то есть 'Руины Шило'). Местонахождение древнего Шило можно точно установить благодаря деталям, приводимым в 'Книге Судей': он лежал 'на север от Бет-Эля и на восток от дороги, ведущей от Бет-Эля в Шхем, и на юг от Левоны'. Я не бывал в этих местах в детстве, в период британского мандата. Впервые попал я в Хирбет-Сейлун, то есть в Шило, только после Шестидневной войны. Я добрался до него через Шхем, другой дорогой, чем биньяминиты, которые устраивали засады на дочерей Шило в виноградниках. В Шхеме я хотел заглянуть к торговцу древностями Абу-Ромейлу. Я слышал, что он приобрел интересные мозаичные плиты, которыми был устлан пол византийской церкви. Они были найдены феллахами в Ливане и контрабандой переправлены в Иорданию. Я застал Абу-Ромейла дома в Хаваре, южном пригороде Шхема, возле дороги на Иерусалим. Пригород назван так по той причине, что его первые жители пришли из Вади Хавары, что между Нетанией и Хадерой. Это были по большей части заболоченные земли. Евреи купили их, осушили болота, возделали, засеяли и переименовали в Эмек-Хефер (долина библейского Хефера). Время на все ставит свою мету. Вспыхивают войны, переселяются народы. Разрушаются поселения, жители покидают их. На их месте встают новые. Шило называется теперь Хирбет-Сейлуном, а Вади Хавара превратилось в Эмек-Хефер. Мозаичные плиты Абу-Ромейла не были особенно удачной находкой. Я купил три плитки. На двух были изображения птиц, а на третьей - девушки с голубями на плечах. Я напился сладкого чая и горького кофе, поблагодарил хозяина, пожелал ему всех благ и продолжил свой путь. В двадцати километрах южнее Шхема начинается долина Шило. Мы покинули Иерусалимскую автостраду и свернули на восток по немощеной дороге. Тель-Шило стоит в долине. Он имеет форму удлиненного эллипса, и его вершина обращена на север. Мне рассказывали, что окрестные арабы называют долину, примыкающую к кургану, Мардж эль-Ид или Мардж эль-Банат, то есть 'Долиной Праздника' или 'Долиной Дев'. Не иначе как какой-нибудь западный ученый, знакомый с библейским сказанием о похищении дочерей Шило, так назвал ее, и эти названия привились, хотя и претерпели изменения в устах арабов. Проведенные здесь археологические раскопки почти не оставили следов. Несколько развалившихся зданий, которые все еще стояли на кургане -- позднейшего, арабского происхождения. Единственными остатками древнего Шило были, как обычно, глиняные черепки -- куски от кувшинов и мисок, изготовленных гончарами тысячелетия назад. Попадались и ручки кувшинов, за которые могли держаться дочери Шило, и закопченные масляные лампы, освещавшие дома в древности. Репейник, чертополох и овсюг пробивались между камнями, разбросанными по кургану, там и сям виднелись развалины стен и строений. Солдаты, сопровождавшие меня, спрашивали об истории Шило, и я рассказывал им. 'Что можно увидеть из всего этого теперь?' -- спрашивали они. В самом деле, ничего примечательного на поверхности земли не осталось. Но в моих ушах звучали два прекрасных стиха. Один - то, что сказал пророк царю, а другой -- то, что сказал муж жене. Упрек, сделанный Самуилом царю: 'Неужели всесожжения и жертвы столь же приятны Господу, как послушание гласу Господа?' И слова любви и утешения, обращенные Элканой к своей бездетной ж&не Ханне: 'Не лучше ли я для тебя десяти сыновей?' 15. ПЕРВЫЙ ЦАРЬ Пророк Самуил был против установления царской власти в Израиле. 'А вы теперь отвергли Бога вашего, Который спасает вас от всех бедствий ваших и скорбей ваших', -- сказал он сынам Израиля, требовавшим дать им царя. Но со временем он тоже понял, что другого пути нет. Колена Израилевы были рассеяны по всей стране Ханаанской, от горы Хермон и горы Ливан на севере до оконечности Мертвого моря на юге, а два из них, Гад и Реувен, обитали в горах Гиладских к востоку от Иордана. Израильтяне в то время могли успешно сопротивляться врагам, жившим в уделах колен, но не соседним народам. В Шаронской долине и приморской низменности жили филистимляне, на севере - финикийцы, на юге -- амалекитяне и идумеи, а на востоке -- сыны Аммона. Ни один из этих соседних народов не был союзником Израиля. Все они пользовались любой возможностью, чтобы напасть на него или вторгнуться в его пределы. Ни одно колено в одиночку не могло противостоять им, а нажим неприятеля нарастал, в особенности со стороны филистимлян. Однажды пророк Самуил отправился в Цуф, чтобы принести жертву на горе. Было ему откровение и Господь сказал ему: 'Завтра в это время Я пришлю к тебе человека из земли Биньяминовой; помажь его в правители народу Моему - Израилю, и он спасет народ Мой, так как вопль его достиг до Меня'. Когда Саул, сын Киша, встретил Самуила на другой день, Господь сказал пророку: 'Вот человек, о котором Я говорил тебе'. Не только Самуил, но и народ Израиля, который требовал дать ему царя, не торопился признать Саула своим господином. Когда юный Саул, вскоре после своей встречи с Самуилом, встретился с толпой бродячих пророков и присоединился к ним, его осмеяли: 'Что это сталось с сыном Кишевым? Неужели и Саул во пророках?' Даже после того, как Самуил помазал его на царство и возвестил всему народу, что Господь избрал его в цари над Израилем, нашлись 'негодные люди', которые говорили: 'Ему ли спасать нас?' Они отзывались о нем с презрением и не приносили ему даров. Саул сохранял душевное спокойствие и не отвечал своим хулителям. Он вернулся в свой дом в Гиве Сауловой и к своим привычным занятиям: пахал и засевал поля своего отца. Он знал, что он помазан в правители с тем, чтобы возглавить сынов Израиля в их будущей войне против их врагов, и что этот день еще настанет. Первую свою кампанию он провел, вопреки ожиданиям, не против ближайших соседей Израиля, филистимлян, а против Аммона. Пришел йахаш Аммонитянин и осадил Явеш Гиладский на восточном берегу Иордана. Когда сыны Израиля, жившие в Явеше, пришли к Нахашу заявить о сдаче города, он сказал им, что готов оставить их в живых, но они станут его данниками; кроме того, каждому из них он выколет правый глаз и тем положит 'бесчестие на весь Израиль'. Потрясенные старейшины Явеша Гиладского послали послов во все пределы израильские с просьбой о помощи, но никто не отозвался на их призыв. После этого они пришли в Гиву Саулову. Услышав их рассказ, 'весь народ поднял вопль и плакал'. Когда Саул вернулся с полей и услышал отчет посланцев Явеша, 'сильно воспламенился гнев его'. Гнев его вызвали не только аммонитяне, но и те колена Израилевы, которые не пришли на помощь своим братьям. В присутствии всего народа 'он взял пару волов, убил их, рассек на части и послал во все пределы Израильские послов, объявляя, что так будет поступлено с волами того, кто не пойдет вслед за Саулом и Самуилом'. Саул вел себя не так, как его предшественники, судьи. Он не просил и не уговаривал. Он не повторял призыва Деворы к народу 'показать рвение'. Саул приказывал и угрожал. Он предупреждал колена, что те из них, которые не выступят с ним, пожалеют об этом. Израильтяне не слышали прежде таких речей. 'И напал страх Господень на народ, и выступили все, как один человек'. Саул собрал их у Безека -- к западу от Иордана, против Явеша Гиладского, и принял на себя командование. Все колена послали своих сынов. 'И нашлось сынов Израилевых триста тысяч, и мужей Иехудиных тридцать тысяч'. Впервые после завоевания Ханаана армией Иехошуа все колена выступили в поход как объединенное ополчение. Саул вызвал послов, вернувшихся от Явеша, и сказал им: 'Завтра будет вам помощь, когда поднимется солнце'. Утром, до рассвета, Саул атаковал тремя колоннами стан аммонитян. Еще 'до дневного зноя' аммонитяне были уничтожены, а уцелевшие, которые бежали, 'рассеялись, так что не осталось из них двоих вместе'. Через два года пришла очередь филистимлян. Саул отобрал три тысячи лучших воинов, а остальных отослал по домам. Он разделил свое войско на два отряда. Один отряд, насчитывавший две тысячи человек, он возглавил сам. Второй отряд численностью в тысячу человек он поставил под начало своего сына Ионатана и отправил в Гиву Биньяминову. По условному знаку Ионатан атаковал и разгромил филистимский гарнизон Гивы, и Саул 'протрубил трубою по всей стране, возглашая: да услышат евреи'. И весь Израиль услышал, что разбил Саул охранный отряд филистимлян. Началась война. Враг собрал огромные силы, чтобы сокрушить израильтян: 'тридцать тысяч колесниц и шесть тысяч конницы, и народа множество, как песок на берегу моря'. Ионатан напал на них первым. Приметив острую скалу -- одну из двух скал, разделявших глубокий овраг, на которой расположилась филистимская застава, Ионатан прошел через ущелье и достиг скалы в тылу врага. 'И начал всходить Ионатан, цепляясь руками и ногами, и оруженосец его за ним'. Они ворвались в заставу и уничтожили двадцать филистимских воинов. 'И произошел ужас в стане на поле и во всем народе... дрогнула вся земля, и был ужас великий от Господа'. Филистимский стан пришел в смятение. Саул и весь народ, бывший с ним, издали клич, атаковали противника и обратили его в бегство. 'И спас Господь в тот день Израиля, битва же простерлась даже до Бет-Она'. После этого похода Саул 'воевал со всеми окрестными врагами своими, с Моавом и с аммонитянами, и с Эдомом.и с царями Цовы,и с филистимлянами... и везде, против кого ни обращался, имел успех. И устроил войско, и поразил Амалека, и освободил Израиля от руки грабителей его'. Саул, первый царь Израиля, боролся не только против внешних врагов. Он сталкивался с соперниками и противниками также среди своего собственного народа. Главное противодействие ему исходило от священников. Его непосредственные предшественники Эли и Самуил обращались к народу от имени Господа. Они совершали жертвоприношения в святилищах, взывали к Богу и передавали народу ответ -- судить или миловать. Даже после помазания Саула на царство Самуил продолжал 'вопрошать Бога' и давать указания царю, как вести войну. Когда одолевал противник, вину за это священники возлагали на Саула. А когда Саул не дал Израилю одержать победу над филистимлянами, потому что его сын Ионатан отведал от меда и тем самым нарушил обет, принесенный отцом, то лишь народ встал на его защиту. Таким образом, победы принадлежали Господу, а неудачи относились на счет царя. Вопреки победам Саула над врагами Израиля, его престиж падал. Самуил громогласно порицал его, а при последнем столкновении сообщил ему от имени Господа: 'За то, что ты отверг слово Господа, и Он отверг тебя, чтобы ты не был царем... Ныне отторг Господь царство Израильское от тебя, и отдал ближнему твоему, лучшему тебя'. Дух Саула был смущен. Он только что вернулся из похода в Негев, принесшего ему решающую победу над амалекитянами. Он и его люди преследовали амалекитянских воинов 'от Хавилы до Шура, что пред Египтом'. Подобной победы не было со времен Иехошуа. Он захватил живым в плен царя амалекитян Агага. Сыны Израиля перестали быть союзом таких племен, где каждый человек делал то, что 'было хорошо в его собственных глазах'. Весь народ Израиля принял Саула как своего национального вождя. Двести тысяч воинов из Израиля, не считая десяти тысяч из колена Иехуды, выступили с ним в поход. Его единственное прегрешение заключалось в том, что он не выполнил повеления Самуила истребить всех амалекитян и уничтожить их имущество, в частности весь скот, и разрешил своим воинам брать 'лучших из овец и волов и откормленных ягнят'. Саул мог понять своих людей. Сыны Израиля устали от войны, враги вторгались на их земли, убивали и грабили их при всякой возможности. И теперь, когда амалекитяне понесли жестокое поражение, не дать своим воинам вкусить от плодов победы? Снова и снова должен был Саул каяться в своем грехе, в том, что не выполнил повелений священников, Ему приходилось унижаться перед Самуилом и искать его милости: 'Я согрешил, но почти меня ныне пред старейшинами народа моего и пред Израилем, и воротись со мною, и поклонюсь я Господу, Богу твоему'. 'Твоему', а не 'моему' -- что это? Традиционная формула, произносимая перед священником-пророком, или крик сердца, теснимого горем? Саул был дважды помазан на царство, один раз в Цуфе, а другой в Гилгале. В обоих случаях он принимал царство, явившись прямо с поля. В первый раз он искал ослиц своего отца и встретил пророка Самуила. Во второй раз он возвращался с пахоты на волах. Он выступил против царя Аммонского Нахаша и, одержав победу, отправился со всем народом в Гилгал, чтобы основать царство. 'Поставили там Саула царем пред Господом в Гилгале... и весьма веселились там Саул и все израильтяне'. То, что ослицы заблудились, дело обычное, особенно весной. Ослицы -- общительные твари и любят быть в компании. Если какая-нибудь из них отдаляется от стада и от дома, она всегда ищет дорогу назад. Но когда все они пасутся вместе, все стадо вполне может удалиться от деревни и побрести куда понесут ноги. Достаточно одной из них свернуть к подножью горы в поисках свежей травы, чтобы все последовали за ней. Или они могут услышать издалека журчание воды, струящейся в арыке, и побрести к водопою. В полдень они ищут тень, утром стремятся утолить голод. Если они сбиваются с пути, то не испытывают тоски по дому. Им бы только быть всем вместе, только бы тереться друг о друга, только бы идти за своим вожаком. Вдруг что-то пугает их, и тогда они несутся прочь, вытянув хвосты и отведя назад уши. Иногда они останавливаются на взрыхленном поле, ложатся и перекатываются с бока на бок, трутся спинами о землю или валяются в песке. Потом они встают и бредут дальше, сами не ведая куда. Саул с подпаском, отправившиеся на поиски ослиц, пошли на восток, к горе Эфраим. Они прошли землю Шалиш, землю Шаалим и, наконец, землю Биньяминову. Они не знали, куда побрели ослицы, но были знакомы с их повадками. Эти животные, если ушли, не возвращаются тем же путем. Они продолжают свой путь, пригнув головы к земле, прижав хвосты к бедрам. Так ослицы идут и щиплют траву, пока кто-нибудь не заметит их и не загонит в загон, где они останутся до появления хозяина. Так случилось с ослицами Киша, отца Саула, который жил в Гиве Биньяминовой более трех тысяч лет тому назад. Так же ведут себя ослицы бедуинского племени Эль-Мазариб, обитающего за холмом Шимрон, около Нахапала, в наши дни. Когда с просьбой о помощи в Гиву прибыли послы из Явеша Гиладского, Саул пахал на волах. Вспашку производят зимой, после сезона дождей. Летом в Израиле почва сухая и твердая, и ее трудно взрыхлить. Только на склонах гор проводят борозды до первого дождя, чтобы с его выпадением вода впиталась в почву, а не уносилась в вади, не успев напоить землю. Зимой дни короткие и земледельцы трудятся от зари до зари -- надо окончить вспашку и сев в промежуток между первым и последним дождем. В предрассветные часы волы должны получить свой корм и пойло. Их кормление занимает много времени, жуют они медленно, а наесться они должны до отвала, ибо им предстоит тяжелый день. На заре пахарь выходит в поле. В своей плетеной корзине он несет снедь на целый день: кусок сыра, горсть маслин и пригоршню сушеных фиг. Иногда хозяйка добавляет редьку и луковицу - овощи, которые выращивают зимой. Горячий обед едят вечером, после дня работы. Деревянный плуг тянет пара волов, иногда коров. В богатых хозяйствах может быть два или три пахаря. Они пашут на волах в парной упряжке, один пахарь идет сзади на некотором расстоянии от другого. Старший работник идет впереди, определяя темп работы и время отдыха. Работу прекращают с наступлением сумерек. Животных распрягают, плуги оставляют на поле, чтобы утром без задержки возобновить пахоту, и человек и скотина возвращаются домой. За их спинами чернеет вспаханное поле, результат их дневных трудов, на вершине холма вырисовываются контуры их деревни. Над дворами домов взвиваются вверх тонкие струйки летучего дыма. Это варится в горшках обед. Так 'пришел Саул позади волов с поля' в свой дом в Гиву Саулову, что в уделе Биньяминовом. Так было заведено и у наших соседей феллахов, которые жили в окрестных деревнях Маалул, Мадждал, Джедда и Айлут, сорок лет тому назад. В Израиле в наши дни даже арабы обрабатывают свою землю стальными плугами и тракторами. Пахота на волах в парной упряжке фигурирует только в библейских сказаниях и в воспоминаниях нашего детства. Несколько раз я побывал в Вади Сувейнит, желая точно установить, как проскользнул между двумя утесами Ионатан. Я обнаружил, что к югу от Михмаса (на этом месте теперь стоит небольшая арабская деревня Махмас) вади делает крутой поворот и приближается к деревне. Склоны вади здесь очень крутые, и если бы я должен был выбирать путь, чтобы зайти с тыла и ворваться в стан противника, я тоже шел бы этой дорогой. Ионатан искал проходы в стан филистимлян. Южный фланг, наименее охраняемый, примыкал к глубокому вади. С этой стороны филистимляне не ожидали нападения и сосредоточили здесь небольшое число воинов. Ионатан решил попытаться атаковать их с этой стороны и пройти между утесами. 'Между проходами, -- говорится в Библии, -- по которым Ионатан искал пробраться к отряду филистимскому, была острая скала с одной стороны и острая скала с другой, имя одной Боцец, а имя другой Сене'. Ионатану было ясно, что при пересечении вади он будет замечен филистимлянами. Если они прикажут ему остановиться и пошлют воинов ему навстречу, он должен будет отказаться от вылазки. Ибо если бы даже ему удалось взять верх над этими воинами, он не смог бы вскарабкаться по отвесному склону под градом филистимских стрел. Другое дело, если бы они оказались настолько самонадеянными, чтобы приказать ему подняться к ним. В этом случае он смог бы добраться до заставы. Тогда он мог бы положиться на свой меч и в рукопашном бою перевес несомненно был бы на его стороне. И действительно, филистимляне, уверенные в своем превосходстве, встретили двух израильтян насмешками и повели себя так, как предвидел Ионатан. Когда появились он и его оруженосец, дозорные закричали им сверху: 'Взойдите к нам, и мы вам скажем нечто'. 'Сказать нечто' означало показать где раки зимуют. Ионатан и его оруженосец взбирались по отвесному склону, цепляясь руками и ногами за выступы. Филистимская застава, расположенная на склоне вади, была малочисленной. Ионатан обрушился на них, разя их мечом, а оруженосец 'добивал их за ним'. Они убили двадцать человек, а остальные разбежались. Застава пала, и проход между утесами Боцец и Сене был открыт для воинов Израиля. Каждому воину, которому довелось врываться в расположение войск противника, знакомы чувства, владевшие Ионатаном, сыном Саула, который выступил один, чтобы захватить заставу противника; карабкался на скалу, цепляясь руками и ногами за выступы, с перехваченным дыханием, с бешено колотящимся сердцем, с неотвязной мыслью: удача или смерть? В 1941 году, в разгар Второй мировой войны, я сражался в австралийском подразделении против войск правительства Виши в Сирии. Здесь в одном из боев я потерял глаз. Но особенно врезались в мою память те мгновения, когда я полз к позициям противника. Перестрелка с французами началась с раннего утра. То скудное снаряжение, которое мы несли на себе, было на исходе. Единственная возможность продержаться до подхода британских сил заключалась в том, чтобы захватить опорный пункт неприятеля и закрепиться там. Местность между нами и врагом была открытой и просматривалась. И все же я надеялся, что мне удастся добраться до укрытия, если я буду ползти, вжимаясь в землю. До французов было рукой подать, метров триста. Я был тогда молодым и мускулистым, отлично ползал, но сердце мое рвалось из груди. Моя жизнь и участь моих товарищей висели на волоске. Если мне удастся незаметно добраться до кювета, я смогу метнуть свою последнюю гранату в окно здания, в котором засели французы. Но заметь они меня, они открыли бы огонь по мне, и на моей жизни можно было бы поставить крест. Французский пулемет строчил без передышки. Ему вторили глухие раскаты выстрелов из огнеметов и непрерывный треск ружейного огня. Но эти звуки доносились как бы из другого мира. Я был во власти давящей тишины. Я слышал только хруст жнивья под тяжестью своего тела. Взор мой был прикован к дороге, лежащей предо мной, к груде камней, которая могла бы послужить мне укрытием, к насыпи, которую я должен был обогнуть, к полю, поросшему бурьяном. И после всего этого -- кювет! Это было все, что я видел. Я дополз до кювета, бросил гранату. Мы овладели зданием. Как сказал Ионатан своему оруженосцу: 'Для Господа нетрудно спасти чрез многих, или немногих'. (Разумеется, если эти немногие изо всех сил карабкаются и ползут, не жалея своих рук и ног.) Война с Амалеком повела к окончательному разрыву между Самуилом и Саулом. Правда, Самуил выполнил просьбу царя и принес вместе с ним жертву в Гилгале. Но сразу же после этого он публично продемонстрировал свое крайнее недовольство по поводу того, что Саул пощадил Агага, царя Амалекского, и не убил его. Самуил приказал привести Агага к нему и сделал то, от совершения чего Саул уклонился. Он обратился к амалекитянскому правителю и провозгласил во всеуслышание: 'Как меч твой лишал жен детей, так мать твоя между женами пусть будет лишена сына'. Затем он выхватил свой меч и одним ударом обезглавил Агага. С тех пор разошлись пути Самуила и Саула. Саул отправился из Гилгала домой, в Гиву, что в уделе Биньямина, а Самуил вернулся в Раму на горе Эфраим. 'И более не виделся Самуил с Саулом до дня смерти своей'. Слова Самуила 'Господь раскаялся, что воцарил Саула над Израилем' получили широкую огласку в народе. Тем не менее, Саул продолжал царствовать над сынами Израиля и предводительствовать в их битвах с филистимлянами. 16. СМЕРТЬ ГЕРОЯ Следующее военное столкновение между израильтянами и филистимлянами произошло в долине Эла. Филистимляне расположились станом 'на горе с одной стороны, а израильтяне на горе с другой стороны, и между ними была долина'. Так стояли они друг против друга в течение сорока дней, не двигаясь с места. Ни одна сторона не хотела брать на себя риск и переходить в наступление, которое повлекло бы за собой необходимость сойти с горы и атаковать противника, окопавшегося на вершине. Атакующие должны были бы медленно карабкаться по отвесному склону и явились бы удобной мишенью для стрел противника, укрывшегося за скалами и кустарником. Сверху также было легко обрушить всю мощь мечей и копий на сынов Израиля. Тяжело было на душе у Саула. Из стана филистимского каждый день, утром и вечером, выходил единоборец по имени Голиаф, великан из Гата, 'ростом в шесть локтей с пядью' и вооруженный с головы до ног. Никто из сынов Израиля не был способен сойти навстречу ему и сразиться с ним. Филистимлянин поносил полки израильские, и воины и сам царь были объяты страхом. Саул обещал одарить великим богатством всякого, кто вступит в единоборство с филистимлянином. Но никто не вызвался выйти на бой с ним. Положение было серьезным. Саул опасался, что если не найдется ни одного израильского воина, который выйдет на бой с Голиафом и победит его, то мораль его ополченцев падет до такого уровня, что они уступят, покинут поле боя, разбредутся по домам и станут тогда рабами филистимлян. Спасение пришло на сорок первый день в образе пастушка, который был 'молод, румян (или рыж) и красив лицом'. Это был Давид, сын Ишая из Бет-Лехема в Иудее. Давид вступил в единоборство с Голиафом и победил его. Увидев, что их силач умер, филистимляне побежали. После этого поднялись мужи Израильские и Иудейские с боевым кличем и гнали филистимлян до входа в долину и до ворот Экрона. Саул не позволил Давиду возвратиться в дом отца его. Юноша понравился ему. Но когда царь возвращался с войны домой, он был огорчен тем, что услышал. Женщины из всех городов Израильских выходили ему навстречу с песнями и плясками и восклицали: 'Саул победил тысячи, а Давид - десятки тысяч!' Саул понял зловещий смысл этих слов, и сказал в гневе людям, бывшим с ним: 'Давиду дали десятки тысяч, а мне тысячи, ему недостает только царства'. Теперь и его, Давида, сына Ишая, царь причислил к своим врагам. И напал злой дух от Бога на Саула, он не знал ни мгновения душевного покоя, желая увидеть Давида мертвым у своих ног. ...Саул погиб на войне. Как и Самсон, он сам пошел на смерть, бросившись на меч, чтобы не попасть живым в руки филистимлян -- 'чтобы не пришли эти необрезанные, и не убили меня, и не издевались надо мною'. Битва произошла в Изреэльской долине, и филистимляне вышли из нее победителями. Мужи Израильские бежали от филистимлян и падали, сраженные, на горе Гилбоа. Среди павших в бою, помимо Саула, были трое его сыновей, сражавшихся вместе с ним: Ионатан, Авинадав и Малкишуа. Филистимляне повесили тела Саула и его сыновей на стене Бет-Шеана. Когда жители Явеша Гиладского, на другом берегу реки Иордан, услышали весть о гибели Саула и его сыновей, поднялись все сильные люди города, шли всю ночь, сняли тела павших со стены Бет-Шеана и принесли их в свою землю. Они погребли их кости под дубом и постились семь дней. Помнили люди Явеша Гиладского, что Саул сделал для них, когда выступил на войну и спас их от аммонитян. С битвы за Явеш Гиладский Саул начал свое царствование, и в этом городе были погребены он и трое сыновей его. Газа, 'город филистимский', осталась источником беспокойства для Израиля и в наши дни. Весной 1957 года арабские банды совершали бесконечные набеги на наши новосозданные поселения в Негеве. Полоса Газы в этот период находилась под властью Египта. Президент Египта Гамаль Абдель Насер велел организовать и обучить эти банды, чтобы засылать их в Израиль для совершения убийств и диверсий. Члены этих банд по большей части были арабскими беженцами. Они называли себя 'фидаийунами' ("приносящие себя в жертву'). Ночью пересекали они линии прекращения огня, закладывали мины на проезжих дорогах, убивали и увечили израильтян. Израиль боролся с арабским террором военными и политическими средствами. Он усилил охрану поселений и линий коммуникаций, проводил акции возмездия и атаки на базы диверсантов. Давид Бен-Гурион, который был тогда премьер-министром и министром обороны, пригласил генерального секретаря ООН Дага Хаммершельда прибыть в Израиль, ибо надеялся при его посредничестве установить мир на линиях прекращения огня с Египтом. В ходе переговоров с представителями Объединенных Наций Бен-Гурион согласился в начале апреля 1956 года с требованием командующего чрезвычайными силами ООН канадского генерала Бернса прекратить патрулирование линии прекращения огня и отвести от нее наши войска. Президент Эйзенхауэр тоже поддерживал генерального секретаря ООН. Он отправил письмо Бен-Гуриону, в котором увещевал Израиль, рекомендуя ему воздержаться от ответной акции против Египта, ибо она могла повести к войне. Я был начальником генерального штаба израильской армии в это время. Между мной и Бен-Гурионом были отличнейшие отношения. Я не только следовал всем его указаниям, но и был согласен полностью со всеми его оценками и решениями. Я высоко чтил его как человека, как руководителя Израиля, как мудрого государственного деятеля, который прозревал далекое будущее. Но на фоне того, что происходило в те дни, между нами возникли серьезные разногласия. Я не верил в то, что можно установить спокойствие на границе с Египтом посредством дипломатических переговоров, и выполнил инструкции Бен-Гуриона отвести наши патрули от границы в районе Газы против своей воли. Я отдал войскам приказ выполнить распоряжение Бен-Гуриона, но сказал ему, не скрывая горечи и недовольства, что этот шаг только поощрит арабских террористов на усиление их злодейских акций против Израиля. И в самом деле : после того как мы откликнулись на призыв ООН и отвели свои войска от границы, ситуация не улучшилась. В середине апреля на наши поселения на юге обрушилась новая волна террора. Арабы нападали на автобусы, открывали из засады огонь по сельскохозяйственным рабочим, их банды проникали даже в поселения. В мошаве Шафрир, что около Лода, несколько фидаийунов ворвалось в синагогу, где дети учили Тору, и обстреляли их. Пятеро детей было убито и двадцать ранено. Положение ухудшилось , и в конце месяца террор достиг кульминации: был убит Рой Рутберг из киббуца Нахал-Оз, что на границе в районе Газы. Я был в Нахал-Озе в полдень того дня, чтобы принять участие в торжестве: киббуц справлял коллективную свадьбу четырех пар новобрачных. Столовая киббуца и площадь были украшены цветами и зеленью, царило праздничное настроение. В то время как члены киббуца занимались приготовлениями к свадьбе и приемом гостей. Рой отправился верхом на коне отогнать группу арабов, которые пересекли границу, выгнали свои стада на поля киббуца и косили пшеницу. Когда Рой приблизился к границе, раздался выстрел. Он был убит наповал, а труп его египтяне унесли на свою территорию. Надругавшись над его мертвым телом, они передали его солдатам ООН. С согласия Бен-Гуриона я снова придвинул наши воинские посты к границе и дал им указание действовать решительно. Мирные поселенцы не располагали достаточными средствами, чтобы охранять свои поля, примыкавшие к полосе Газы. Только армии это было под силу, и независимо от того, желали ли этого Хаммершельд и Насер, израильские войска должны были стоять на границе, предотвращать проникновение террористов, защищать поселения и израильских граждан, чтобы те могли безбоязненно пахать свою землю, сеять на ней и снимать урожай. Я хорошо знал Роя Рутберга и неоднократно встречался с ним. Несмотря на свою молодость, -- ему было двадцать два года, когда он был убит, -- он занимал ответственные должности в киббуце. К моменту арабского нападения, стоившего ему жизни, он также был командиром наших войск на этом участке. Был он худощавым, белокурым, голубоглазым молодым человеком, и жизнь била в нем ключом. Он никогда не жаловался и ничего не требовал. Когда бы мы ни обсуждали труднейшие проблемы, с которыми сталкивался киббуц Нахал-Оз, он неизменно кончал свою речь словами: 'Ничего. Справимся'. Родился Рой в Тель-Авиве, но в раннем детстве переехал со своими родителями в Кфар-Иехезкель, который расположен в Изреэльской долине, и здесь провел годы своего детства. В Нахал-Озе он поселился, отбыв службу в армии. Он оставил после себя вдову и грудного ребенка. Я был потрясен его убийством. Сердце подсказывало мне, что он, как и большинство израильтян, не сознавал в полной мере опасностей, угрожавших Израилю, и жестоких последствий арабской ненависти. Нахал-Оз был ближайшим от Газы израильским поселением. Поля киббуца отделяла от арабских земель борозда, проведенная тракторным плугом. Инспектируя наши части в Негеве, я подходил к этой пограничной борозде, чтобы посмотреть, что творится по ту сторону границы. На окраинах города Газа были воздвигнуты лагеря беженцев. Жили в них семьи палестинских арабов, которые бежали из своих деревень во время Войны за Независимость. Через линзы полевого бинокля эти лагеря выглядели как муравейники, узкие улочки были запружены людьми, в особенности в полуденные часы, когда дети возвращались из школы домой. Многотысячные толпы подростков -- мальчиков в синей форме и девочек в черной -- напоминали вздувшуюся реку, впадающую в улочки и поглощаемую трущобами. Даже на полях негде было яблоку упасть. Каждый клочок земли возделывался и орошался. Воду черпали ведрами из колодцев и растили овощи на каждой свободной грядке. Они косили хлеб на корню серпом и подбирали каждый колосок, выпавший из снопа. 350 тысяч этих людей жили в Газе и ее пригородах, некогда 'стране филистимской' -- узкой полоске земли, зажатой между Средиземным морем и государством Израиль. Все предложения Израиля переселить их в другие страны и поставить на ноги отклонялись арабскими руководителями. Они верили, что арабы возобновят войну против Израиля, что арабские армии разгромят нашу армию, что государство Израиль будет стерто с лица земли, что беженцы вернутся в свои деревни. У открытой могилы Роя я сказал: 'Вчера утром был убит Рой. Убаюканный тишиной весеннего утра, он не обратил внимания на людей, стоявших на пограничной борозде и умышлявших против него. Не будем в этот день возлагать вину на убийц. Стоит ли судить ненависть, которую питает к нам Газа? Это ненависть людей, которые в течение восьми лет живут в лагерях беженцев и видят, как мы обращаем в свою собственность землю и деревни, где жили они и их предки. Не с арабов, а с нас самих взыщется кровь Роя. Как посмели мы сами не взглянуть в лицо своей судьбе, не постигнуть предначертанного нашему поколению во всей его жестокости? Мы забыли, что эта молодежная группа, которая поселилась в Нахал-Озе, несет на своих плечах, подобно Самсону, тяжелые 'Врата Газы' и что за этими вратами теснятся сотни тысяч одержимых ненавистью людей, людей, которые молятся о том, чтобы мы ослабели и они могли разорвать нас на куски. Мы и в самом деле забыли об этом? Мы несомненно знаем, что для того, чтобы отнять у врага надежду погубить нас, мы должны быть вооружены и быть наготове днем и ночью. Мы -- поколение поселенцев, и без каски и пушки не можем посадить дерево и поставить дом. Не будет жизни для наших детей, если мы не выроем убежищ, и без забора колючей проволоки и пулемета мы не сможем проложить дорогу и пробурить колодец. Миллионы евреев, которые были безжалостно истреблены, потому что у них не было родины, взирают на нас из пепла, -- единственного, что осталось от них, -- из пепла истории Израиля, и повелевают нам осесть на земле и восстановить страну для нашего народа. Но по ту сторону границы вздымается море ненависти и жажды мести. Они ждут того дня, когда самодовольство притупит нашу готовность к отпору, того дня, когда мы подчинимся назойливому домогательству послов лицемерия, зовущих нас сложить оружие. Кровь Роя вопиет к нам из его растерзанного тела. Как бы мы ни клялись, что наша кровь не будет пролита напрасно, вчера мы снова дали завлечь себя в ловушку, прислушались к речам этих послов и поверили им. Сегодня мы должны дать себе отчет в том, что произошло. Давайте взглянем в лицо ненависти, заполняющей души сотен тысяч арабов, в окружении которых мы живем и которые ждут-не дождутся дня, когда их руки смогут дотянуться до нас и пролить нашу кровь. Не будем отводить глаз от этого видения, дабы не ослабить силы наших мышц. Таков неумолимый закон, навязанный нашему поколению: быть во всеоружии и всегда наготове, сильными и твердыми. Если меч выскользнет из наших рук -- оборвется наша жизнь. Рой Рутберг -- худощавый, белокурый юноша, покинул Тель-Авив, чтобы возвести свой дом, словно крепостной вал, у ворот Газы. Его глаза ослепил свет, льющийся из его собственного сердца, и он не заметил вспышки смертоносной молнии. Страстное стремление к миру притупило его слух, и он не услышал рокового выстрела из засады. Таким был Рой. Увы! Врата Газы оказались слишком тяжелыми для его плеч, и под их тяжестью он пал'. Через несколько дней после смерти Роя я встретил поэта Натана Альтермана. Я направлялся к Бен-Гуриону, а он шел от него. Не знаю, о чем они беседовали, но со мной Альтерман говорил об убийстве Роя. Он спросил, каким человеком был Рой, и я рассказал то, что знал. Затем он спросил о положении на границе в районе Газы. Я сказал, что, по моему мнению, без решительных ответных акций и усиленных мер по охране границы спокойствия не будет. Альтерман интересовался настроением наших людей, живущих в пограничных поселениях. 'Допустим, -- сказал он, -- мы не сможем предотвратить акты террора. Тогда вопрос сведется не к тому, прекратят ли арабы убивать, а сможем ли мы выдержать это'. И добавил: 'Вы знаете, что в жизни народа, как и в жизни отдельного человека, пролитая кровь может привести к обратным последствиям, чем те, на которые рассчитывали убийцы. Оборонительные войны крепят связь со страной, с землей, пропитанной кровью павших. Убийство Роя должно укрепить волю его товарищей из Нахал-Оза остаться и выстоять'. Хотя речь его не лилась свободно -- он немного заикался, -- не была уснащена поэтическими образами, она звучала как прорицание пророка. Он и был пророком, живущим среди нас, который вел себя, как мы, но взор его проникал до сокровеннейшего в душе человека и провидел судьбу нации. В моих глазах Альтерман был значительнейшим поэтом нашего поколения. Не только как лирический поэт он выше любого писателя или поэта современного Израиля. Его не с кем было сравнить и тогда, когда он выражал свое мнение по поводу наших национальных проблем. Его стихи о мытарствах еврейских детей в период Катастрофы, об остатках европейского еврейства, пытающихся прорваться через британскую блокаду, чтобы добраться до Палестины, о юных бойцах Войны за Независимость были непревзойденными шедеврами. Молодое поколение израильтян припало к его поэзии как к незамутненному источнику и черпало в ней веру. Смерть в бою Альтерман трактовал в своих стихах как неизбежный момент в борьбе за наше национальное возрождение, как еще одну кладку кирпичей в восстановлении нашего национального очага. Через год после смерти Роя вышел в свет новый сборник стихов Альтермана 'Город плача'. В нем было стихотворение 'После битвы'. Я читал его, у меня было такое ощущение, что мы с Альтерманом продолжаем беседу, которую вели после убийства Роя. Я перечитал стихотворение поздно ночью, лежа в постели. Предо мной снова стоял, опираясь об ограду канцелярии Бен-Гуриона, Альтерман. Я читал о гонце, скачущем во весь опор к матери Саула, чтобы сообщить ей о смерти сына. А слышал цоканье копыт коня Роя, возвращающегося без седока и возвещающего о его смерти его отсутствием. Я читал о царе Сауле, который бросился на свой меч 'на родной земле', и о том, что народ, однажды побежденный на своей земле, 'восстанет семикратно более сильным', а слышал слова Альтермана о Рое, чья кровь напоила землю Нахал-Оза. Вот, окончился день битвы и вечер, Полный плача и воплей отступления. И царь бросился на свой меч. Гилбоа оделся в траур разгрома. И в стране, пока не встала заря, Не смолкало цоканье копыт, И ноздри коня окрасились кровавой пеной, Оповещая, что исход битвы решен. Вот, кончился день битвы и вечер, И царь бросился на свой меч. И когда свет дня занялся над горами, Гонец доскакал до порога, где стояла мать его. И без слов он припал к ее ногам, И те покрылись его кровью, И пыль у ног ее стала багровой, Словно поле боя после сечи. 'Встань, сын мой', -- сказала она, И глаз его затуманила слеза. И он поведал ей о дне битвы и о вечере, Как царь бросился на свой меч. Тогда сказала она юноше : 'Кровь На ногах матерей, Но восстанет народ, семь крат сильней, Если он поражен на своей земле. Над царем изречен приговор, Но явится ему наследник, 'Ибо на его земле лежит меч На который он пал и умер'. Рекла, и голос ее дрожал. И свершилось это. И слово ее услышал Давид.  * ЧАСТЬ ПЯТАЯ ДОМ ДАВИДОВ *  17. НА ГУМНЕ После смерти Саула на израильский престол взошел Давид, сын Ишая. В годы его царствования Израиль достиг вершины своего военного и политического могущества, и его род -- дом Давидов - стал краеугольным камнем династии еврейских царей. Библия насчитывает десять поколений в его родословной, как это было принято в отношении родословных царей того времени. 'И вот род Переца. Перец породил Хецрона, Хецрон породил Рама, Рам породил Амминадава, Амминадав породил Нахшона, Нахшон породил Салмона, Салмон породил Боаза, Боаз породил Оведа, Овед породил Ишая, а Ишай породил Давида'. Десять поколений. Некоторые из этих предков Давида вступали в смешанные браки с ханаанскими, идумейскими и моавитянскими женщинами. Перец, положивший начало роду, бьет сыном Иехуды и внуком патриарха Иакова, но его мать и бабушка были ханаанейками. После того как сыновья Иакова продали своего брата Иосифа мидианитским купцам, 'Иехуда отошел от братьев своих', которые обитали в окрестностях Хеврона, и стал пасти свои стада в прибрежной низменности. В Адулламе увидел Иехуда дочь одного ханаанея, которому имя Шуа, и взял ее в жены. Она родила ему трех сыновей: Эра, Онана и Шелу. Иехуда также взял ханаанейскую девицу Тамар в жены своему первенцу Эру. Эр и Онан умерли, не оставив после себя потомства. Тамар, однако, завлекла хитростью и обманом своего тестя, зачала от него и родила близнецов. Первенцем был Перец, родоначальник династии царя Давида. Центром удела сынов Иехуды оставался Хеврон. Потомство Иехуды плодилось и умножалось, плодились и умножались их стада и отары, и они шли все дальше и дальше на север, юг и восток. Во время своих странствий они встретились с родичами Кназа, внука Исава, которые жили в стране Идумейской, и интегрировали их в своем колене. Салмон (он же Салма), отец Боаза, был отпрыском смешанной, иудейско-кназитской семьи. Особенной известностью пользовался подробный рассказ о чужестранке, которая вошла в семью Давида, - это рассказ о Руфи (Рут), моавитянке, ставшей женой Боаза ха-Эфрати из Бет-Лехема, прадеда Давида. Сказание о Руфи начинается с истории одной израильской семьи: Элимелеха, его жены Нооми и двух их сыновей, Махлона и Килиона, которые 'поселились на полях Моавских'. Между Моавом и израильтянами в то время, в период Судей, существовали нормальные отношения. Правда, время от времени они воевали друг с другом, но каждое столкновение завершалось миром. Моавитяне были малочисленным и слабым народом, который жил на юге на краю пустыни. На севере река Арнон отделяла их от удела колена Реувен, на западе Мертвое море -- от уделов Иехуды и Шимона. От Бет-Лехема, что в Иудее, места поселения Элимелеха и его семьи, до Моава было недалеко -- два дня ходьбы пешком или езды верхом на осле. В ясный день отсюда видны Моавские горы, восстающие на горизонте, словно стена к востоку от Мертвого моря. Добраться до них нетрудно. Зимой лучше всего идти через Хеврон, обогнуть южное побережье Мертвого моря и взойти на Моавские высоты. Летом, когда в Араве невыносимо печет солнце, лучше идти через Иерихон, переправиться через Иордан, пересечь горы Аммона и затем двинуться на юг, в Моав. Язык моавитян похож на древнееврейский. Израильтянин, пришедший в Моав, мог понимать речь моавитян. Различия между двумя языками носили в основном диалектный характер. Например, 'я' по-моавски 'анах', а не 'анохи', как на иврите; 'год' -- 'шат', а не 'шана'; 'воевать' -- 'ле-хилтахем', а не 'ле-хиллахем'; 'много дней' -- 'яман раббан' (или 'ямин раббин'), а не 'ямим раббим'. За время жатвы можно было привыкнуть к их языку и даже научиться говорить на нем. В 1868 году в Дивоне, к северу от реки Арнон, около главной дороги, ведущей в Раббат-Аммон, была обнаружена надпись, датируемая IX веком до и. э., принадлежащая Мешу, царю Моава. Это рассказ о событиях в Моаве, предшествовавших восстанию Меши против Израиля, и о его завоеваниях и деяниях после освобождения от власти Израиля. В надписи 34 строки, и тот, кто знает иврит, может прочесть ее. Она начинается словами: 'Я, Меша, сын Кмоша... царь Моава, из Дивона. Отец мой царствовал над Моавом тридцать лет, а я воцарился после отца моего и воздвиг эту высоту Кмошу... Омри, царь Израиля, угнетал Моав много дней...' Надпись хранится теперь в Лувре, в Париже. В годы засухи тучи, набегающие с моря, проходят на большой высоте над Бет-Лехемом и Хевроном. Но когда они достигают Моава и наталкиваются на его высокие горы, они разражаются дождем. Правда, дожди эти довольно скудны, но вместе с обильной росой они достаточны, чтобы выращивать ячмень и пшеницу. На юге хлебные злаки приспособились к местным условиям на протяжении веков и выработали в себе способность произрастать при небольшом количестве влаги. Стебли у них короткие, листьев мало, и зерна скоро вызревают. Хлебное поле в Моаве - это не золотое море колосьев, которое доходит до пояса жнецам, как в Изреэльской долине и в прибрежной полосе. В Моаве при сборе урожая наклоняются и вырывают злаки с корнем. Стебли их здесь короткие, но колосья словно налитые и дают земледельцу достаточно хлеба. Подобно сыновьям праотца Иехуды, который пошел в Адуллам, сыновья Элимелеха, поселившегося в Моаве, взяли себе в жены дочерей страны. И судьба их была такой же, как судьба первых двух сыновей Иехуды. Махлон и Килион, как Эр и Онан, умерли, не оставив после себя потомства. После смерти Элимелеха, а затем и двух его сыновей его жена Нооми вместе с одной из своих невесток, Руфью, покинула Моав и вернулась к своему народу, в свой родной города Иудее. Рассказ о браке между Руфью Моавитянкой и Боазом -- это рассказ о гумне. Некогда засуха и голод заставили Элимелеха покинуть свой дом и отправиться в Моав. На поле среди жнецов нашла Руфь своего второго мужа. В период патриархов, когда евреи были кочевниками, живущими в шатрах и пасущими свои стада, мужчины часто встречали своих будущих жен у колодца, куда те являлись напоить свой скот. Теперь же, когда они стали оседлыми земледельцами, виноградник и хлебное поле в период жатвы сменили колодец. В душную летнюю ночь, когда дул хамсин, Руфь сказала Боазу: 'Простри крыло твое на рабу твою, ибо ты родственник'. На это Боаз ответил ей: 'Доброе дело сделала ты еще лучше прежнего, что не пошла искать молодых людей'. В обычные летние дни веют зерно пополудни на ветру, но в сезон хамсинов в продолжение всего дня воздух совершенно неподвижен, и веятели ожидают наступления вечера. С заходом солнца становится прохладнее, появляется легкий ветерок и можно веять на гумне, подбрасывая вилами обмолоченные колосья и предоставляя ветру разделить между тяжелыми зернами, падающими на свое место, и соломой и мякиной, уносимыми прочь. Все было прекрасно в тот вечер: ласковое дыхание ветерка, сладкий аромат сена на гумне, слова и жесты Руфи и Боаза. 'Боаз наелся и напился, и развеселилось сердце его', а Руфь умастила себя благовониями и облачилась в нарядные одежды. Ее сверковь, Нооми, которая знала, что ожидает ее, предостерегла ее: 'Не показывайся ему, доколе не кончит есть и пить'. Все шло точно так, как задумала Нооми. Руфь сделала все, что наказывала ей сделать свекровь, и Боаз повел себя так, как и ожидали от него. Утром он вышел к городским воротам, предложил одному из родственников Элимелеха выкупить поле Элимелеха и взять Руфь в жены. [Согласно обычавм тех времен, в случае смерти мужа, не оставившего после себя потомства, на его вдове должен жениться его ближайший родственник (так называемый левиратный брак)] Родственник Элимелеха отверг это предложение (как некогда Онан, сын Иехуды, который отказался жениться на Тамар после смерти своего бездетного брата Эра), опасаясь, что такой брак уменьшит его собственную долю в наследстве. Он сказал Боазу: 'Не могу я взять ее себе, чтобы не расстроить своего удела: прими ее ты, ибо я не могу принять'. Поэтому Боаз купил у Нооми 'все Элимелехово и все Килионово и Махлоново... Также и Руфь Моавитянку, жену Махлонову, взял себе в жены'. И весь народ, присутствовавший при этом, и старейшины города благословили его: 'Да соделает Господь жену, входящую в дом твой, как Рахиль и как Лию'. И добавили: 'И да будет дом твой, как дом Переца, которого родила Тамар Иехуде'. Так Боаз взял Руфь в жены, и родился у них сын Овед. Овед и Перец родились от чужестранок. Они вошли в род основателей дома Давидова в силу обязательства их отцов жениться на вдове своего умершего родственника, нежелания остаться бездетными и ловкости, с которой они пленили сердца своих искупителей : Боаза и Иехуды. В первые годы существования Нахалала гумно тоже было центром жизни поселения. Взрослые сносили жатву своего годового труда на гумно, а мы, подростки, коротали теплые летние вечера на скирдах. В те дни мы занимались главным образом полевыми посевами. Сеяли пшеницу и ячмень зимой, а кукурузу и сорго летом. Тракторов и комбайнов на полях тогда не видели. Сеяли мы вручную, пахали на лошадях и мулах, жали серпами и на тележках свозили жатву на гумно. Гумно находилось в центре поселения. Каждому земледельцу был отведен на гумне его собственный участок, на который он свозил урожай со своего поля, собирая в одну кучу пшеницу, в другую ячмень. Мой отец сгружал вилами с телеги снопы, а я, стоя на скирде, подхватывал их и укладывал в две кучи, колосьями внутрь скирды, а стеблями наружу. Молотили на старой немецкой молотилке, которая работала медленно и часто выходила из строя. Молотьба шла в течение всего лета. Машина продвигалась от скирды к скирде, пожирая колосья и выплевывая мешки зерна, В периоды напряжения и беспорядков судьба урожая вызывала серьезные опасения. Участились нападения на евреев, которые случайно оказывались в арабских городах или кварталах, а в сельской местности -- поджоги хлеба на корню и зернохранилищ. В Нахалале была усилена охрана. На водонапорной башне установили круглосуточный сторожевой пост, и часовой наблюдал в бинокль за тем, что происходило на полях. Если ему казалось, что где-то занялся огонь в хлебах, он бил в колокол, и всадники мчались во весь опор тушить пожар. Летом 1929 года, когда вспыхнули арабские волнения, мне было четырнадцать лет. Наши родители с оружием в руках караулили дома и хлева, а на нас, подростков, была возложена задача сторожить зернохранилища. Нам дали что-то наподобие копий или пик. Наш кузнец выковал железные наконечники, а мы насадили их на палки. Я очень гордился своей пикой. Я заострил наконечник на оселке, который мы использовали для точки серпов и кос, и вырезал для него дубовое древко. Оно было крепким и прочным, хотя и тяжеловатым. Мы дежурили парами. Один дремал, пока другой караулил. Когда я сторожил, я пристально всматривался вдаль, надеясь обнаружить араба, крадущегося к амбару, чтобы поджечь его. Я обдумывал, что я предприму, если он появится, и уносился вдаль на крыльях воображения. Я решал, что я бесшумно соскользну со скирды вниз, подберусь к нему с тыла, и в тот момент, когда он поднесет огонь к тряпке, пропитанной бензином, всажу ему в спину свое оружие. Когда наступала моя очередь отдыхать, я втискивался между снопами и вытягивался там. Одеяло или подушка мне были не нужны. Стебли пшеницы были приятнее самого мягкого матраца. Однажды ночью мы неожиданно услышали треск ружейных выстрелов, доносившихся из виноградников. Я выглянул со своего насеста и заметил вспышки огня. В деревне начался переполох. Караульные помчались туда, откуда доносились выстрелы, а я бросился догонять их. Мы увидели стрелявших в виноградниках. Ими оказались двое полицейских: еврей и араб. Имени полицейского-еврея я уже не помню, а араба звали Ахмед Джабер. Это была наша первая встреча с ним и она положила начало нашему знакомству, которое длилось до его смерти, то есть более сорока пяти лет. Полицейские рассказали, что совершая ночной обход, они обнаружили трех арабов, идущих по дороге из Циппори. Они приказали им остановиться, но те прыгнули в виноградники и открыли стрельбу. Полицейские ответили огнем, и арабы убежали. Запах пороха все еще стоял в воздухе. Я был взволнован, и когда Джабер отошел в сторону от других, я спросил его, не оставили ли арабы канистру с бензином и тряпку. В первый момент мой вопрос удивил его. Но посмотрев на меня внимательно и увидев пику в моей руке, он серьезно ответил: 'В темноте не разглядишь. Поищем утром. Думаю, что они и впрямь хотели поджечь ваше гумно. Караульте хорошенько!' Ахмед Джабер еще много лет продолжал нести службу в полицейском участке неподалеку от Нахалала. Он был конным полицейским и ежедневно объезжал свой участок, простиравшийся от Циппори до Абу-Шуши (где впоследствии был основан киббуц Мишмар ха-Эмек). Был он глубоко верующим мусульманином, человеком честным и храбрым. Убийц и грабителей он преследовал с неумолимым рвением, независимо от их вероисповедания и национальности. Он был отличным наездником, щеголял пышными усами и, вырастая словно из земли всюду, где возникала ссора с дракой, быстро восстанавливал порядок. 'Если у вас имеются жалобы, - заклинал он и нас, и арабов, - идите с ними в мировой суд в Назарете. Разве можно драться? Вы что, не знаете, что набутом (дубинкой) можно проломить голову до смерти? Бога вы забыли!' Время от времени я просил его разрешить мне сопровождать его в поездках по арабским деревням. 'Хорошо, -- обычно отвечал он, -- можешь ехать со мной. Только как бы твой отец не рассердился и не поколотил тебя', -- предостерегал он. Я тащился за ним на сером жеребце, которого выпрашивал у стражника, и слушал его мудрые речи. Я буквально впитывал в себя его рассказы и обогащал свою память пословицами и поговорками, которыми он уснащал свою речь. Когда мы приближались к деревне или бедуинскому становищу, он останавливал своего коня и, стараясь быть незамеченным, взбирался на какую-нибудь высоту. 'Они могут заметить, -объяснял он, -- что я еду к ним. Они узнают меня за пять километров, эти шельмы, и если они спрячут кого-нибудь, кого разыскивает полиция, то быстро спроваживают его. Всегда надо смотреть, не бежит ли кто-нибудь. Видишь человека, который торопится к вади? Он наверняка что-то украл, сукин сын'. Когда я вырос и стал сержантом Палестинской вспомогательной полиции, я навестил его в Умм эль-Фахеме, где он жил. Тендер, в котором я ехал, с трудом преодолел крутой подъем и долго плутал по узким улочкам деревни. Дома рода Джабер стояли на вершине холма, возвышающегося над Вади-Ара. Я разделил трапезу с его многочисленной родней. Они принесли мне показать первенца Ахмеда Джабера, двухлетнего мальчугана, которого тоже нарекли Джабером. Ахмед представил меня собравшимся гостям: 'Это Муса Даян из Нахалала, паренек, о котором я вам много рассказывал. Он мне все равно что сын. Если он попадет когда-нибудь в беду, вы должны помочь ему. А если вам что-нибудь будет нужно, он поможет вам. Когда он был маленьким, он поражал камнем цель лучше любого бедуинского пастуха. Теперь, хвала Аллаху, он мужчина и носит ружье! Он как наш брат'. Я почувствовал, что неумеренные похвалы вызвали краску смущения на моих щеках, но они, что греха таить, доставили мне немалое удовольствие. Умм эль-Фахем не был моей деревней, но Ахмед Джабер был мне ближе многих представителей моего собственного народа. Во время Войны за Независимость Вади-Ара и Умм эль-Фахем оказались под властью иракцев. Они арестовали Ахмеда Джабера и допрашивали его по поводу его контактов с евреями. Он подвергся жестоким пыткам и побоям. В конце концов они отпустили его благодаря заступничеству нотаблей Дженина, с которыми его семья была в родстве. В последние месяцы войны долина Вади-Ара снова перешла в наши руки. Я возглавлял израильскую делегацию в израильско-иорданской комиссии по прекращению огня и поехал в Умм эль-Фахм с иорданскими офицерами, чтобы произвести демаркацию границы между двумя странами. Я навестил Ахмеда Джабера. Его вид привел меня в ужас. Навстречу мне вышел бледный и изможденный человек, опирающийся на палку. Он бросился мне на шею и разрыдался. Мы расцеловались, и он поведал о своих мучениях. Я хотел взять его с собой, чтобы подлечить и поместить в дом отдыха, но он не согласился. 'Не нужны мне доктора и дома отдыха , -- сказал он. -- Чистый воздух Умм эль-Фахема и стряпня моей жены восстановят мои силы'. Было ему что рассказать об иракцах. Он проклинал и ругал их, и глаза его метали молнии. Прошли годы. Сын Ахмеда, Джабер, был уже взрослым человеком и служил в израильской полиции. Он был одним из лучших офицеров. Связь между нашими семьями не ослабевала. Время от времени я навещал их, и они по праздникам приезжали ко мне в Цахалу. Однажды зазвонил телефон, и я услышал голос младшего Джабера на другом конце провода. 'Отец скончался', -- сказал он. Это случилось в тот день, когда террористы захватили и посадили на угандийский аэродром в Энтеббе самолет 'Эр Франс' с израильскими пассажирами. Я был занят в Тель-Авиве, но освободился на несколько часов и поехал в Умм эль-Фахем. Я выразил соболезнование семье Джабера, и все мы пошли на кладбище. Вся деревня собралась отдать ему последний долг. После того как имам сказал молитвы у могилы и прочитал стихи из Корана, которые собравшиеся повторяли за ним, меня попросили сказать надгробное слово. Я говорил на своем родном языке, иврите, и рассказал о своей долгой дружбе с Ахмедом, о его безупречной службе, о том, каким замечательным человеком, бесстрашным воином и верным другом был он. Не знаю, поняли ли они все сказанное мною, но я уверен, что они почувствовали, как я был взволнован. И я поблагодарил их за то, что они пригласили меня сказать прощальное слово. Я расстался с другом, с человеком, который был близок мне в течение многих лет. Я не думал о том, что покойный был арабом и что его похоронили на мусульманском кладбище. Все это было здесь лишено смысла. 18. ЕДИНОБОРСТВО В ДОЛИНЕ ЭЛА Победа Давида над Голиафом стала символом победы слабого над сильным, немногих над многими, победы духа, дерзания и веры над грубой физической силой и оружием. Все эти элементы присутствовали в неравном единоборстве, которое состоялось в долине Зла между Давидом и Голиафом. Но в этом поединке имелся дополнительный немаловажный элемент. Давид выбрал средство боя, которое дало ему военное преимущество над гигантом, в дополнение к моральному преимуществу, которое дает вера и готовность поставить на кон свою жизнь. Хотя он вступил в бой, будучи совершенно незащищенным и без доспехов, копья или меча, он обеспечил себе преимущество в оружии и тактике. Правда, он еще не участвовал в боевых схватках, но он уже был искушен в борьбе, ставками в которой были жизнь и смерть. Когда он был пастухом и пас стада своего отца, он сразился с львом и медведем. Их жертвами должны были стать овцы из его стада. Он преследовал их; вырывал жертву из пасти хищника и не давал ему растерзать ее. Сильная сторона его заключалась в выборе момента. Когда клыки зверя уже смыкались на горле жертвы, он хватал его левой рукой за космы, и тот, выпустив свою добычу, обращался на него, горя желанием убить смельчака. Тогда он правой рукой вонзал ему в горло свой пастушеский нож. Из схваток с медведем и львом Давид вынес правило, что в рукопашной борьбе решают хладнокровие, вера в свои силы, проворность и -- прежде всего -- умение отыскать в теле зверя наиболее уязвимое место и нанести по нему удар. Давид пришел в долину Зла, чтобы принести сушеное зерно и хлеб своим братьям, ополченцам в войске Саула, и десять сыров их командиру, тысяченачальнику. В то время как он разговаривал со своими братьями, на вершине противолежащего холма появился Голиаф Филистимлянин и начал ругать израильтян. Давид внимательно наблюдал за ним и заметил, что Голиаф был стеснен в своих движениях тяжелыми и громоздкими доспехами; глаза его засветились. Движения Голиафа напоминали ему грузную походку убитого им медведя. Он почувствовал, что может одержать победу и над этим 'необрезанным филистимлянином' так же, как он в свое время одержал верх над дикими зверями. Давид выглядел, как подросток, и его старшие братья, Элиав, Авинадав и Шамма, журили его, как проказливого ребенка. Но Давид вовсе не был таким бесхитростным. Даже после того, как в душе его созрело решение принять вызов Голиафа, он не торопился осуществить свой замысел. Прежде всего, он разузнал, какое вознаграждение ожидает его, того, кто поразит филистимлянина. 'Если бы кто убил его, -- сказали ему, -- одарил бы того царь великим богатством, и дочь свою выдал бы за него, и дом отца его сделал бы свободным в Израиле'. Лишь после того, как народ подтвердил эти слова, вызвался Давид сразиться с Голиафом и был приведен к царю Саулу. В беседе с глазу на глаз с Давидом Саул быстро сообразил, что перед ним стоит не юный мечтатель. Давид излучал уверенность в своих силах. Более того, во всем войске Саула не нашлось никого другого, кто вызвался бы выйти на бой с филистимлянином. 'И одел Саул Давида в свои доспехи, и возложил на голову его медный шлем, и надел на него броню. И опоясался Давид мечом его сверх одежды'. Эти боевые доспехи придали Давиду героический вид. Но это не вселило уверенности в его сердце. Он чувствовал себя так, словно его сковали по рукам и ногам. Он утратил свободу движения. В таком боевом одеянии он никогда не мог бы взять верх над львом и медведем. Давид снял шлем и панцирь и вернул их Саулу. Он собирался не обороняться, а нападать -- выбежать вперед, перехитрить врага, поразить его, добить. Сражаться, как он привык -- камнями, пращей, палкой. В этом он был искусен. Конечно, палка не острый меч, и он не мог вонзить ее между ребер Голиафа. Но она была легкой и длинной, и головка ее была толстой и крепкой, словно железо. Если замахнуться ею, как это делают пастухи, то можно поразить ею противника в какое угодно место. Давид, однако, возложил все свои надежды на свою пращу: кусок кожи с прикрепленными к обоим концам его толстыми льняными бечевками. Это не очень впечатляющее оружие, но нет лучше его для метания камней. Надо размахивать пращой, наращивая скорость, и в подходящий момент отпустить одну из бечевок. Камень, высвободившись из кожаной 'сумы', летит с огромной скоростью к цели и поражает ее с немыслимой силой. У Голиафа не было лука. Он полагался на своего щитоносца, который должен был защищать его и который шел перед ним. щитоносец был обучен отражать стрелы воинов противника, за полетом которых он мог уследить. Но ему было бы трудно заметить камень, выпущенный из пращи. Если бы Давиду удалось перехитрить щитоносца, он мог бы с некоторого расстояния поразить Голиафа камнем прежде, чем он сам оказался бы в пределах досягаемости его меча. Давид и Голиаф сошлись. Голиаф выглядел, как передвижная крепость. Возможно, он не был трусом, но он, несомненно, стремился сделать свое тело неуязвимым со всех сторон. Грудь его была покрыта кольчугой, на ногах были медные наколенники, а на голове медный шлем - все это, не считая щитоносца. Оружие того тоже было огромным и тяжелым: медный щит за плечами, древко копья 'как навой у ткачей'. Доспехи и оружие его весили почти столько же, сколько его тело. Недаром он так тяжело ступал. Давид сделал то, что задумал. Он стремительно выбежал навстречу филистимлянину, и прежде чем щитоносец понял, что происходит, метнул камень из пращи и попал в неприкрытый лоб Голиафа. Тот закачался и рухнул ничком на землю. Это был тот момент, которого Давид ожидал. Он подбежал к своему распростершемуся на земле противнику, выхватил меч Голиафа из ножен и отсек ему голову. Обезглавленное тело Голиафа осталось лежать на поле. Давид вернулся в стан израильтян, неся голову филистимлянина в одной руке, а в другой -- оружие своего противника: копье, меч и щит. x x x Государство Израиль, вышедшее победителем из четырех войн, которые оно вело с арабами на протяжении тридцати лет своего существования, служит превосходным символическим выражением смысла поединка Давида с Голиафом. Эта символичность заключается не только в триумфе маленького Давида над гигантом Голиафом, но, главным образом, в различии между целями, которые преследовал в войне израильский паренек Давид и язычник филистимлянин. 'Ты идешь против меня, -- сказал Давид Голиафу, -- с мечом, копьем и щитом, а я иду против тебя во имя Бога Саваофа, Бога воинств Израильских, которые ты поносил... И узнает весь этот сонм, что не мечом и копьем спасает Господь'. С момента своего возникновения в качестве государства Израиль должен был вести борьбу против арабской ненависти. Это единоборство имело двоякое значение. Это, во-первых, борьба за само существование Израиля, которая началась с решения о создании еврейского государства и с нападения на него арабских армий с целью его уничтожения. В тот период в Израиле было 600 тысяч евреев, тогда как население арабских стран, которые напали на него, насчитывало 30 миллионов человек. Конфликт уже привел к четырем войнам. Тяжелейшей была последняя война, Война Судного дня в 1973 году. В ней на стороне арабов участвовало около миллиона солдат, 5500 танков и свыше 1100 самолетов. Силы Израиля составляли едва ли треть арабских. И все-таки Израиль победил. Война окончилась тем, что израильская армия оказалась в 150 километрах от Каира и в 40 километрах от Дамаска. Но для Израиля борьба с арабами не исчерпывается военной конфронтацией. Это не только вопрос одержания победы в танковых сражениях и воздушных боях. Израиль не хочет строить своих отношений с арабами на принципе победителей и побежденных. Голиаф сказал сынам Израилевым: 'Выберите у себя человека, и пусть сойдет ко мне. Если он может сразиться со мною и убьет меня, то мы будем вашими рабами, если же я одолею его и убью его, то вы будете нашими рабами и будете служить нам'. Давид пошел сражаться с Голиафом 'во имя Господа, Бога Израиля', Бога справедливости, равенства и человечности, чтобы не было ни подчинения, ни порабощения. Это -- вторая сторона борьбы между Израилем и арабами, это борьба за характер отношений, который должен существовать между двумя народами. Арабы приходят к нам с мечом, копьем и щитом, тогда как мы хотим жить с ними в мире, бок о бок, как равные с равными. Мы приходим к ним во имя Господа, Бога Израиля. x x x Победа над Голиафом Филистимлянином сделала Давида национальным героем. Его слава распространилась по всей стране. Он вошел в милость у Саула и его сына Ионатана. После единоборства в долине Эла он не вернулся в Бет-Лехем. Царь взял его в свой дом, дал ему место за столом среди своих приближенных в праздничные дни и 'сделал его начальником над военными людьми'. Но вскоре Саул изменил свое отношение к Давиду. Чем больше побед одерживал Давид над филистимлянами и чем большую любовь вызывал в народе, тем ненавистнее становился он царю. Саул обещал отдать Давиду в жены свою старшую дочь Мерав, если тот победит Голиафа, но отдал ее Адриэлю из Мехолы. Он не раз посылал Давида сражаться с филистимлянами в надежде, что тот погибнет в бою. Когда он услышал, что его младшая дочь Михаль полюбила Давида, он объявил, что готов отдать ее ему в жены, если он принесет 'вено', но не простое, а сто 'краеобрезаний филистимских'. Но его злой умысел расстроился. Давид и его воины пошли и убили не сто, а двести филистимлян и благополучно вернулись. Давид женился на дочери царя, но ненависть и страх ее отца не ослабели. Однажды, когда напал злой дух от Бога на Саула, 'а Давид играл на струнах', чтобы успокоить его, царь метнул в него копье, чтобы пригвоздить его к стене. Давид уклонился от удара и в ту же ночь бежал, спасая свою жизнь. Саул послал в погоню за ним слуг, и если бы его заранее не предупредили дети самого царя, Михаль и Йонатан, он был бы схвачен и убит. Все, что он предпринимал, чтобы сблизиться с Саулом, только отдаляло его от царя: он воевал в войнах Саула, играл ему на арфе, чтобы успокоить его, женился на его дочери, завоевал сердце его сына Ионатана, так что 'душа Ионатана прилепилась к душе его, и полюбил его Ионатан, как самого себя' -- но ничего не помогло. Саул знал, что Господь отошел от него и был с Давидом, и не мог преодолеть своей зависти и вражды. Давид благополучно бежал и решил никогда больше не возвращаться в дом Саула. Он отправился в Раму к Самуилу, рассказал ему обо всем, что сделал ему Саул, и попросил благословить его. Самуил выполнил его просьбу и пошел с ним в Найот к своим людям, к сонму пророков. Давид не пожелал остаться в Найоте. Слуги Саула гнались за ним по пятам, и был он мужем брани, а не священником. Ему нужны были меч и убежище, чтобы дать отпор своим преследователям. Он бежал в жреческий город Нов, где пребывал священник Ахимелех. В храме нашел он то, что искал. 'Нет ли здесь у тебя под рукою копья или меча?' -- спросил он Ахимелеха. Священник ответил: 'Вот меч Голиафа Филистимлянина, которого ты поразил в долине Эла, завернутый в одежду, позади эфода. Если хочешь, возьми его; другого, кроме этого, здесь нет'. Меч Голиафа! Не перст ли это Божий? 'Нет ему подобного, -- сказал Давид, -- дай мне его'. Железный меч, большой и тяжелый, крепкий и острый, как бритва. Рука его потянулась к рукоятке меча, и он вспомнил, как держал его в долине Эла, когда обезглавил им Голиафа. Давид расстался с Ахимелехом и снова отправился в путь. Он уносил с собой благословение Самуила, семь хлебов лежали в его суме и меч Голиафа был с ним. Сначала он пошел на юг, в землю филистимскую, к Ахишу, царю Гатскому. Он просил дать ему убежище, но филистимляне узнали его и хотели убить. Давид прикинулся безумным, и ему удалось бежать из города. Теперь он повернул на восток, в Иудею, землю, где он родился. Здесь он собрал отряд воинов и стал их начальником. Он жил в Иудейской пустыне, не выпуская меч из рук, и никто не мог одолеть его: ни амалекитяне, обитавшие в Негеве, ни филистимляне, жившие в низменности, ни Саул, владычествовавший в горной стране. Весть о том, что Давид, сын Ишая, впал в немилость у Сзула и бежал в Иудейскую пустыню, распространилась по всей стране от Дана до Беер-Шевы. 'И собрались к нему все притесненные, все должники и все огорченные душою... и было с ним около четырехсот человек'. Давид поселился в пещере Адуллам. Его братья и вся его семья покинули Бет-Лехем и пришли к нему. Братьев своих он отослал домой, но престарелых родителей поселил в надежном месте. Как некогда Элимелех, Давид отправился в Моав и сказал царю: 'Пусть отец мой и мать моя побудут у вас, доколе я узнаю, что сделает со мною Бог'. Царь согласился, и Давид привел своих родителей в Мицпе, что в Моаве, а сам вернулся к своему отряду в пещеру Адуллам. Пещера Адуллам лежит на подступах к низменности, у подножья гор, на полпути между Бет-Лехемом и Гатом. Давид и часть его людей поселились в пещере, остальные жили в шатрах, глиняных лачугах и других пещерах, что были в окрестностях. Я недавно видел домашнюю утварь в одной из этих пещер, сохранившуюся точно в таком виде, в каком она была оставлена людьми, жившими там около трех тысяч лет тому назад. Касем Мансур привел меня туда. Однажды, лет пять или шесть назад, Гиора Зайд позвонил мне и сказал, что Касем обнаружил какие-то большие кувшины в пещере у Хирбет-Адуллам ( Руины Адуллама ). Мы договорились, что они оба приедут ко мне домой в Цахалу в субботу, и мы втроем отправимся на место. Нас оказалось больше чем трое. Гиора привел дочь свою Ахиноам, прелестную девушку, черноволосую и миловидную, мать ее была йеменской еврейкой, и Карла Зингера, нашего старого общего друга, который служил сержантом полиции в Нахалале вместе с Ахмедом Джабером. Касем Мансур пришел без сопровождающих. Гиора -- мой друг детства. Мы учились в одном классе в Нахалале. Впоследствии семья Зайдов -- отец, стражник Александр, его жена Циппора и четверо их детей: Кохевет, Гиора, Ифтах и Иоханан -- поселились у подножья Кармела. Они построили дом и конюшни на холме Шейх-Абрек, и оттуда Александр Зайд выезжал для несения сторожевой службы: в то время он охранял земли Еврейского национального фонда в Изреэльской долине. В 1938 году он был убит при исполнении служебных обязанностей арабами, устроившими засаду. Семья его осталась в Шейх-Абреке. Гиора, его старший сын, пошел по стопам отца. Он тоже стал стражником и часто встречался с нашими арабскими и друзскими соседями. Наша дружба не прерывалась. Даже когда я оставил Нахалал и переехал в Иерусалим, затем на юг и, наконец, в Тель-Авив, мы продолжали встречаться и беседовать, иногда в компании друзов и черкесов. С Касемом Мансуром я тоже познакомился благодаря Гиоре. Он был друзом из Далият эль-Кармел, одной из двух друзских деревень, расположенных на горе Кармел. Его дом стоял на северном краю деревни. Он был не очень большим, но достаточно вместительным, чтобы в нем жили он со своими двенадцатью детьми. Источником существования для Касема служила охота на дикобразов. В деревне он был известен под прозвищем 'Охотник'. В прошлом он промышлял также охотой на кабанов и ловлей куропаток, но кабанов осталось мало, а ловля куропаток запрещена. Летом он приумножает свой доход, собирая ароматные травы, в частности, мяту, которые растут на Кармеле, и соты диких пчел. Лесной мед и травы для приправ котируются очень высоко на рынке, но они редко встречаются. Поэтому главным источником дохода для него остается охота на дикобразов. Их красное и нежное мясо сладковато на вкус и ценится гурманами. Своими успехами Касем обязан не только прирожденному инстинкту охотника, но и строению своего тела. Он худощав и низкоросл. Когда он обнаруживает нору дикобразов, он может проползти в их подземное жилище по ходам, которые они прорыли. Где может пролезть дикобраз, может пролезть и Касем. ...Мы поехали в Хирбет-Адуллам. Оставив свои машины на обочине дороги, мы стали карабкаться на холм вслед за Касемом. Около гребня горы он остановился и указал на небольшой холмик земли. 'Здесь, -- сказал он. -- Здесь их нора'. На дикобразов, объяснил он, охотятся вдвоем. Сначала заваливают все выходы, кроме двух, затем один ползет по одному ходу, а его напарник ожидает с дубинкой в руках у другого. Когда Касем добирается до середины норы, дикобразы начинают метаться. Дикобраз и его детеныши пытаются спастись бегством, тычутся в заваленные выходы, пока, наконец, они не находят открытый выход и не выбираются наружу. Там напарник убивает их ударом дубинки по голове и складывает в мешок. По словам Касема, во время своей последней охоты на дикобразов он видел большие кувшины в центре их логова. Он сказал, что спустится туда и, когда доползет до кувшинов, подаст нам знак стуком в потолок норы. Мы должны внимательно прислушиваться, и тогда сможем установить точное местонахождение кувшинов. Касем разделся, оставшись в чем мать родила. Он вполз в нору и исчез из виду. Через несколько минут мы отчетливо услышали глухие удары. Мы сделали отметку на этом месте и начали очищать его от колючего кустарника, камней и земли. Вскоре наши заступы ударили о скалу. Действительно, здесь некогда была пещера. В течение многих лет она оставалась заваленной камнями и засыпанной землей. Мы расчистили скальную породу и обнаружили два заложенных камнями выхода. Это были вытяжные трубы, ведущие в пещеру. Потребовалось несколько часов напряженного труда, чтобы мы смогли спуститься в логово дикобразов по одному из ходов. Я протиснулся в пещеру сверху, а Касем вновь вполз по подземному ходу. У западной стены пещеры виднелись три больших коричневых кувшина характерной ханаанской формы. Я снял грязь с верхней части двух сосудов. У одного из них было четыре ручки, а другой покрыт чем-то вроде миски. Пришло время возвращаться. Гиоре и Касему предстояла еще долгая дорога. Мы не засыпали раскоп. Мы надеялись, что никто не потрудится влезть в пещеру. Я вернулся на это место через несколько недель. Было трудно без посторонней помощи убрать обломки породы из пещеры. Единственное, что было в моих силах, -- это перенести землю и камни с одного места в другое, очистить какой-нибудь участок и осмотреть то, что находилось там. Большие кувшины стояли у стены пещеры на каменном уступе над полом. Это были сосуды из зернохранилища, и в них несомненно держали в свое время зерно, бобы или горох. В стороне от них на земле лежал тонкий базальтовый камень со слегка вогнутой поверхностью, а на нем цилиндрический пестик, тоже из базальта. Ими толкли хлебные зерна, готовя муку. В большой нише, выдолбленной в стене напротив, стояли два кувшина среднего размера и два маленьких. В больших, наверное, хранилось масло, которое отливалось в меньшие для повседневных нужд. Там было также пять мисок. Нижняя -- большая, а на ней -- четыре меньших. Они напоминали те миски, в которых мама подавала нам суп в нашем доме в Нахалале. В другой нише, выдолбленной в скале, над кувшинами, стояли две масляные лампы и курильница. Возможно, курильница имела ритуальное назначение. Мне, однако, кажется, что на нее ставили лампы, когда их зажигали. На полу, в центре пещеры, были нагромождены в беспорядке черепки кухонных горшков, амфор и крупных мисок. Камни, падавшие через вытяжные трубы в пещеру, превратили в груду черепков сосуды, которые стояли внизу. Целым осталось лишь одно каменное изделие, большая, массивная тарелка с тремя выступами на нижней стороне, служащими ножками, держащими ее над землей. Это все, что мне удалось обнаружить в тот день. Я рассчитывал вернуться в пещеру в ближайшем будущем и продолжить осмотр. Но этого не случилось. По возвращении домой в тот вечер я заметил, что ступни и икры моих ног были покрыты красными точками. Было нетрудно догадаться о причине этого: крошечные белые клещи ползали в складках моих брюк, и два из них присосались к коже. На следующее утро в больнице Тель-ха-Шомер доктор Гольдман спросил меня, слышал ли я когда-нибудь о пещерной лихорадке. Это не тяжелое заболевание, но от него очень трудно избавиться. Пещерные клещи переносят кровь некоторых больных животных, овец или коз, на человека и заражают его лихорадкой. Я спросил доктора, можно ли выработать иммунитет против этой болезни. 'Можно, -- ответил он, -- но лучшее средство -- это держаться подальше от пещер'. Как это принято в таких случаях, он прописал мне инъекции и пилюли. Я отправился домой, и со мной не случилось ничего дурного. От новой поездки в Адуллам меня удержало не предостережение доктора, а вид белых клещей, присосавшихся к моей ноге. Это было отвратительное зрелище. Кто жил в этой пещере? Землепашцы? Пастухи? Воины? Единственное, что можно было сказать с уверенностью, что пещеру они покидали в большой спешке. Должно быть, они взяли с собой оружие и ценности, но домашняя утварь осталась на месте. Кухонные горшки, амфоры, в которые отливали масло из больших кувшинов, базальтовый камень, на котором мололи зерно, лампы. Обитатели пещеры не вернулись назад. Наступила зима. В пещеру нанесло земли и обломков камней. Мало-помалу ее и вовсе засыпало. Колючий кустарник покрыл ее, и только дикобразы с их особым чутьем знали, что под скальной породой лежит слой рыхлой земли. Лучше этого ничего не сыщешь, когда нужно вырыть нору и произвести в ней на свет новое поколение дикобразов. Давид и его новое'войско впервые вступили в действие при Кеиле. Его известили, что филистимляне ворвались в Кеилу и 'расхищают гумна'. Они приехали в телегах и на ослах и начали грабить урожай, набивая свои мешки обмолоченным зерном и нагружая на свой скот снопы колосьев. Кеила расположена на вершине холма в двух часах пешего перехода на юг от Адуллама. Вначале люди Давида не хотели вступать в бой. 'Вот, -- сказали они Давиду, -- мы живем в страхе здесь, в Иудее; как же нам идти в Кеилу против ополчений филистимских?' Ими овладело уныние. Они присоединились к Давиду, потому что вынуждены были по той или иной причине бежать из дома или стана и нуждались в убежище. Они не знали друг друга, и им было неизвестно, кто был храбрецом, а кто трусом. Как же могли они вместе воевать, если они не были уверены друг в друге? ."Чтобы вселить в них уверенность, Давид сказал Эвьятару, сыну первосвященника Ахимелеха, который бежал от Саула и примкнул к нему, чтобы тот 'вопросил Господа'. Господь ответил тому: 'Встань, и иди в Кеилу, ибо я предам филистимлян в руки твои'. Давид и его люди пошли в Кеилу, воевали с филистимлянами, нанесли им великое поражение и угнали их скот. Жители Кеилы были спасены, и мораль в войске Давида поднялась. Беспорядочная толпа гонимых людей, которые спасали свою жизнь, превратилась в грозную военную силу. Жители Кеилы отплатили неблагодарностью Давиду, который спас их. Они послали сказать Саулу, что Давид находится в их городе и что, если тот придет, они запрут городские ворота на запоры и выдадут Давида царю. Как и раньше в Гате, Давид понимал, что его дальнейшее пребывание в городе сопряжено с опасностью для жизни. Он счел за благо поскорее удалиться, уйти в Иудейскую пустыню и поискать надежное убежище в неприступных местах у Мертвого моря или в горах пустыни Зиф. К тому времени его отряд насчитывал уже 600 человек. Итак, собрав свои пожитки, они вышли из города и направились на восток, в пустыню. Саул не переставал преследовать Давида и покушаться на его жизнь. Дважды за этот период они встречались и даже беседовали Друг с другом. Первая встреча состоялась в Цурей ха-Иеэлим -- 'горах диких коз', в Иудейской пустыне около источника Эйн-Геди, на западном берегу Мертвого моря. Саул услышал, что Давид прячется в этом месте. Он взял три тысячи отборных воинов и пустился в погоню за ним. Давид и несколько наиболее доверенных его людей спрятались в пещере у скалы над главной дорогой и могли наблюдать за передвижениями войска Саула. Царь вошел в эту пещеру справить нужду, и хотя Давид мог убить его, он дал ему уйти целым и невредимым из пещеры. И только после того как Саул удалился и вернулся на дорогу, Давид крикнул ему вслед: 'Господин мой, царь!' Саул оглянулся и увидел Давида. Тот спросил царя, почему он преследует его, хотя он, Давид, никогда не имел злого умысла против царя. 'Узнай и убедись, что нет в руке моей зла, ни коварства, и я не согрешил против тебя, а ты ищешь души моей, чтоб отнять ее'. Тогда Саул возвысил голос свой, заплакал и сказал Давиду: 'Ты справедливее меня, ибо ты воздал мне добром, а я воздавал тебе злом'. Саул отправился обратно, а Давид и его люди ушли в укрепленное место. Но прошло немного времени, и царь возобновил преследования Давида. Снова Давид мог убить его, но, как и прежде, не причинил ему зла. Саул и его воины выступили, чтобы схватить Давида в пустыне Зиф, и в пути разбили стан. Ночью Давид и его племянник Авишай прокрались в стан царя и набрели на спящего Саула. 'И взял Давид копье и сосуд с.водою у изголовья Саула, и пошли они к себе, и никто не видел, и никто не слышал, и никто не проснулся, но все спали, ибо сон от Господа напал на них'. И снова Давид с вершины горы воззвал к Саулу: 'За что господин мой преследует раба своего? что я сделал? какое зло в руке моей?' И Саул отвечал, как в прошлый раз: 'Согрешил я, возвратись, сын мой Давид, ибо я не буду больше делать тебе зла, потому что душа моя была дорога ныне в глазах твоих; безумно поступал я, и очень много погрешал'. После этих слов Давид пошел своим путем, а Саул возвратился домой. Давид на основе личного опыта знал переменчивый характер Саула и не отозвался на приглашение царя вернуться к нему. Он решил уйти от Саула еще дальше. 'И сказал Давид в сердце своем: нет для меня ничего лучшего, как убежать в землю филистимскую, и отстанет от меня Саул, и не будет искать меня более по всем пределам Израильским, и я спасусь от руки его'. Больше Давид не скрывался в пещерах и пустынях. Он не просил больше убежища и приюта у своих братьев израильтян и даже в уделе своего колена -- Иудее. Вместе с двумя своими женами, Ахиноам Изреелиткой и Авигаил Кармелиткой, вдовой Навала, и 600 воинами, он ушел в страну филистимскую и отправился к Ахишу, сыну Маоха, царю Гатскому. Ахиш дал ему Циклаг как место для поселения. На этом кончается рассказ о преследовании Давида Саулом. 'И донесли Саулу, что Давид бежал в Гат, и не стал он больше искать его'. 'Горы диких коз' (козерогов) в пустыне около Эйн-Геди, где Давид скрывался от Саула, всегда служили убежищем для преследуемых. Узкие тропинки, петляющие по крутым склонам, ведут в этот край, гористый и пустынный. С горных вершин легко заметить приближение врага, а утесы служат отличным укрытием. Не только название гор свидетельствует о присутствии диких коз в этих местах. Возможно, и Эйн-Геди ( Источник козленка ) обязан своим названием тому, что горные козы пьют из него воду. Ныне, как и во времена Давида, пустыня Эйн-Геди является ареалом диких коз. Подобно людям, которые бежали от преследований, дикие козы искали укрытия от охотников и находили его в пустыне, простирающейся между Мертвым морем и Иудейскими горами. Ареал козлотуров начинается на севере от Эйн-Фехиш, источника, впадающего в Мертвое море, в 15 километрах южнее Иерихона. От него эта область продолжается на юг по побережью Мертвого моря и по Араве до Эйлата, а затем дальше по побережью Эйлатского залива до южной оконечности Синайского полуострова. Козероги селятся около источников питьевой воды, которые находятся в оазисах. В этих оазисах достаточно воды даже в засушливые летние месяцы. Зимой и весной, по мере расширения зоны растительности, произрастающей один раз в год, козероги тоже перемещаются, расширяя пределы своего обитания. Но с наступлением жары, когда источники воды в пустыне пересыхают и растительность выгорает, они возвращаются в горы и на скалистые утесы, неподалеку от источников. Козероги-самцы отличаются бородой и длинными рогами в форме серпов. У самок рога короткие. Я не встречал козерогов в других странах, но наблюдая за нашими, когда они на заре спускались с гор к источнику, или нечаянно вспугивая их, когда они искали пищу между скал, я не сомневался ни на мгновение, что наша израильская дикая коза -- прекраснейшая из всех. Израильский козерог -- крупное животное с кожей коричнево-шоколадного цвета, и самое великолепное в нем -- рога. Только художник с необычайно тонким чувством красоты мог бы придать небольшой голове козла такие рога: очень крупные, но не грубые, которые изгибаются сначала вперед, а потом назад, пока их острия не заворачиваются к спине. Если у меня и были когда-нибудь сомнения в том, что козерог принадлежит к семейству коз, то его рассеял бедуинский пастух из племени Мезаима, которое обитает в Дахаве, на берегу Эйлатского залива. Осенью 1970 года, когда он пас своих коз в долине в Синае, которая ведет к монастырю Святой Екатерины, у него пропала одна козочка. Несколько дней он искал ее, но не смог найти. Мало ли их поглотила пустыня? Но через три месяца, когда он пас свое стадо в той же долине, он услышал блеяние, и несколько мгновений спустя между скал появилась п