тов не оставляло сомнений в том, что Исполнительный комитет правильно учел положение, решая удовлетвориться правительственным разъяснением. Задолго до голосования было ясно, что резолюция, приготовленная нами в духе этого решения, будет принята огромным большинством голосов. После приветствия революционной демократии Петрограда и изложения хода событий в резолюции говорилось: "Единодушный протест рабочих и солдат Петрограда показал и Временному правительству и всем народам мира, что никогда революционная демократия России не примирится с возвращением к задачам и приемам царистской внешней политики и что ее делом остается и будет оставаться непреклонная борьба за международ- ный мир. Вызванное этим протестом... разъяснение правительства... кладет конец возможности толкования ноты 18 апреля в духе, противном интересам и требованиям революционной демократии. И тот факт, что сделан первый шаг для постановки на международное обсуждение вопроса об отказе от насильственных захватов, должен быть признан крупным завоеванием демократии". Во время доклада Церетели, защищавшего эту резолюцию, я и Дан должны были покинуть заседание Совета, чтобы ехать в типографию "Известий". При этой поездке мы попали в самую гущу свалки, ознаменовавшей конец этого тревожного дня. Ехали Невским. Недалеко от Морской обогнали толпу манифестантов, человек в 500. Шофер задержал машину и предупредил нас, что сейчас начнется стрельба. Но признаков опасности не было видно, и Дан приказал ему ехать дальше, а я, чтобы лучше следить за происходящим, пересел на переднее сиденье. Происходило вот что. Главная масса манифестантов, заявлявших утром о своей преданности Временному правительству, уже схлынула с улиц. Остались лишь небольшие кучки, особенно воинственно настроенные и, по-видимому, не удовлетворенные итогами дня. В то же время в центре города появились отдельные группы рабочих, жаждавших "поучить буржуев". В районе Невского, Садовой, Морской и прилегающих улиц бродили эти кучки, при встречах осыпая друг друга ругательствами и угрозами. А затем они начали стрелять, причем впоследствии так и не удалось выяснить, с какой стороны была выпущена первая пуля. Наш автомобиль попал под выстрелы на углу Невского и Садовой. У меня получилось впечатление, что начали стрелять со стороны антиправительственной (рабочей) манифестации. Но возможно, что это впечатление было ошибочное. Как бы то ни было, жертвы оказались в рядах "патриотической манифестации". Через минуту после начала стрельбы наш автомобиль въехал в толпу, в которой преобладали студенты и люди буржуазного облика. Определив в нас "советских" людей, они набросились на нас с ругательствами, но, узнав Дана и меня, стали жаловаться на рабочих и просить защиты. Тут же, поблизости, были раненые. Дан, как врач, принялся за перевязку пострадавших. А я, махнув рукой на типографию, поспешил обратно в Морской корпус, чтобы сделать доклад Совету. В Совете, получив слово для внеочередного заявления, я описал то, что видел на Невском. Меня сменил на трибуне Дан, уже справившийся со своими врачебными обязанностями. Тут же, по предложению Скобелева, Совет принял единогласно по- становление о воспрещении на два дня каких бы то ни было уличных манифестаций. Это постановление не явилось выполнением какого-либо заранее выработанного в Исполнительном комитете плана -- оно было внесено и принято внезапно, под влиянием наших внеочередных сообщений о кровавом происшествии на Невском проспекте. На другой день, 22 апреля, в городе было спокойно. Само собой разумеется, этим прекращением уличных столкновений не был разрешен кризис, в основании которого лежало глубокое расхождение в отношении к войне революционной демократии и цензовых кругов. * * * В мои задачи не входит исчерпывающий анализ "апрельского кризиса". Я восстановил лишь как свидетель некоторые штрихи событий. И этим я ограничился бы, если бы вокруг этих событий, имевших огромное значение для дальнейшего хода революции, не накопилось множества недоразумений. Отмечу некоторые из них. Прежде всего, для либеральных кругов остался неясен размер возбуждения, царившего в эти дни в рабочих и солдатских кругах, и это лишило их возможности оценить смысл совершившегося. В. Набоков пишет о противоправительственной демонстрации 20 апреля: "В сущности говоря, вся эта демонстрация была совершеннейшим пуфом и вызвала очень внушительные контрреволюции"*. Совершенно так же оценивает положение и П.Н. Милюков, который в своей "Истории" замечает по поводу постановления Совета о запрещении уличных манифестаций: "Этим запрещением достигалась, кстати, и другая цель: прекратить демонстрации сочувствия Временному правительству, совершенно заглушившие 21 апреля враждебные манифестации"**. Как я пытался показать на предыдущих страницах, в эти дни Исполнительный комитет бросил все свое влияние, все свои силы навстречу волне возмущения, бившей из рабочих кварталов и солдатских казарм. Ему удалось остановить поток -- лишь отдельные валы перекатывались через воздвигнутую им плотину -- и силу брызгов, летящих поверх плотины, Милюков и Набоков 0x08 graphic • Набоков В. Временное правительство, с. 64. ** Милюков П.Н. История второй русской революции, т. 1, вып. 1. София: Российско-болгарское издательство, 1921, с. 98. приняли за силу потока! Эта ошибка вернула им спокойствие, и они готовы были торжествовать победу, в то время как под напором направленного против них и остановленного Исполнительным комитетом потока трещал авторитет Совета и колебалось его знамя, знамя "революционного оборончества". Не отдавая себе отчета в размерах апрельского движения, либеральные круги не могли понять и происхождение его. В "Истории" Милюкова этому вопросу посвящены такие строки: "Кроме войск, в демонстрации (20 апреля) участвовали рабочие подростки, громко заявлявшие, что им за это заплачено 10--15 рублей. Позднее был арестован известный своими германскими связями литератор Колышко, в письмах которого в Стокгольм найдено выражение удовольствия по поводу того, что после долгих усилий удалось, наконец, свалить Милюкова и Гучкова102. Вернувшиеся в Россию из Берлина сестры милосердия Фелькерзам рассказывали, что задача устранения обоих министров прямо была поставлена в Германии. Все это показывает, что движение 20--21 апреля было инсценировано из тех же темных источников, как и другие ранее упоминавшиеся уличные движения"*. Нет ничего невероятного в том, что какой-нибудь заводской парнишка на вопрос солидного буржуа на Невском: "Сколько тебе заплатили?" -- высунул язык и ответил: "10 рублей!". Но трудно принять эту остроту петроградского "плашкета" в связи с каким-то письмом "литератора Колышко" и с рассказами "сестер Фелькерзам" за объяснение движения, которое со стихийной силой било из глубины и было предвестником другого, более грозного потока, на много лет определившего судьбы России. Апрельское движение вспыхнуло стихийно, неожиданно для всех. У него не было руководящего центра, а в отдельных пунктах во главе его оказались случайные люди, не знавшие ничего друг о друге и действовавшие по различным, прямо противоположным мотивам. Характерна в этом отношении роль Ф. Линде103, который стоял во главе Финляндского полка -- первого полка, пришедшего к Мариинскому дворцу с требованием отставки Милюкова. Ф. Линде, ученый, математик по специальности, социал-демократ меньшевик по убеждениям, был членом Петроградского совета по выбору Финляндского полка, в котором он служил. Настроен он был ярко патриотически -- и это свое настроение запечатлел позже смертью на фронте. Чело- 0x08 graphic * Милюков П.Н. История второй русской революции, т. 1, вып. 1. София: Российско-болгарское издательство, 1921, с. 25. век страстный, импульсивный и вместе с тем замкнутый, он был потрясен нотой Милюкова, взрывавшей всю политику Совета; и, не справляясь со взглядом тех организаций, членом которых он состоял, отдался потоку и повел свой полк туда, куда рвались солдаты. С другой стороны, во главе рабочих Выборгского района стояли заводские депутаты большевики. Можно ли из последнего факта делать вывод, что демонстрация была большевистская? Напомню, что писал об апрельских днях Ленин: "Правительство капиталистов, в сущности, только повторило 19 апреля свои прежние ноты, облекавшие империалистическую войну дипломатическими оговорками. Массы солдат пришли в возмущение, ибо они добросовестно верили искренности и миролюбию капиталистов. Демонстрации начались как солдатские демонстрации, с противоречивым, несознательным, ни к чему не способным повести лозунгом "Долой Милюкова!" (точно перемена лиц или группок могла изменить суть политики)"*. С точки зрения большевизма иначе и нельзя было оценить устранение Временного правительства Милюкова: ведь это означало бы частичное улучшение кабинета кн. Львова, то есть его укрепление, то есть удар по политике, требовавшей перехода всей власти в руки Советов! Но не выдерживал критики с большевистской точки зрения и лозунг "Долой Временное правительство", поскольку с этим лозунгом не связывалась кампания за переход власти к Советам, и в самих Советах большевики еще не пользовались достаточным влиянием. В связи с этим внутри большевистской партии завязалась любопытная полемика. Центральный комитет партии вынес 22 апреля резолюцию, в которой разъяснялось: "...Лозунг "Долой Временное правительство" потому и не верен сейчас, что без прочного (то есть сознательного и сооргани-зованного) большинства народа на стороне революционного пролетариата такой лозунг либо есть фраза, либо объективно сводится к попыткам авантюристического характера. Только тогда мы будем за переход власти в руки пролетариев, когда Советы р(абочих) и с(олдатских) д(епутатов) станут на сторону нашей политики и захотят взять эту власть в свои руки..."**. 0x08 graphic * Статья "Уроки кризиса", без подписи (Правда, 1917, No 39, 25 апреля).-- Курсив мой. ** Правда, 1917, No 39, 23 апреля. В ответ на эту резолюцию большевистская фракция Совета поместила в "Правде" письмо, утверждавшее, что "подавляющее большинство рабочих, участвовавших в манифестациях 20 и 21 апреля и несших плакаты "Долой Временное правительство", понимали этот лозунг в том смысле, что вся власть должна перейти к Советам и что рабочие хотят взять власть, лишь завоевав большинство в Совете р(абочих) и с(олдатских д(епутатов)"*. Спорить о том, как понимался определенный лозунг отдельными участниками массовой демонстрации, дело бесплодное. Факт тот, что среди бесчисленных плакатов этого дня не было ни одного, намекающего на стремление изменить большинство в Советах рабочих и солдатских депутатов. Как характерна эта путаница для стихийно родившегося движения, заставшего всех врасплох! * * * Каковы были последствия апрельского кризиса? У этого кризиса были две стороны: одну сторону его составляли нота Милюкова, переговоры представителей Исполнительного комитета с правительством, разъяснение правительства, резолюция Совета; другую сторону составляли манифестации солдат и рабочих -- их начало и их прекращение. Эта вторая сторона описываемых событий была наиболее существенной. Но в первый момент никто не понял ее влияния на группировку революционных сил. 23 апреля я писал в "Известиях" по поводу принятого Советом решения о воспрещении уличных демонстраций: "...По властному слову Совета р(абочих) и с(оддатских) д(епутатов), по приказу его, не подкрепленному никакими угрозами, улицы Петрограда приняли обычный вид. Жизнь города вошла в русло. Ни одно правительство в мире не могло бы добиться такой решительной, такой быстрой победы над смутой, грозящей свободе. Ни одно правительство в мире не могло бы издать приказа о прекращении манифестаций без риска вызвать против себя возмущение свободных граждан. На такой шаг мог решиться только Совет р(абочих) и с(олдатских) д(епутатов), ибо Совет -- это голос самого свободного народа, Совет -- это революция. День 22 апреля был демонстрацией сил Совета. В этот день сказалась власть Совета над стихийными силами революции. В этот день Совет доказал свое право говорить властно и громко от лица 0x08 graphic * Правда, 1917, No 39, 23 апреля. народа. И что значат рядом с этой демонстрацией кучки противников Совета, заполнившие накануне тротуары Невского проспекта?"*. Да, в апрельские дни Исполнительный комитет овладел стихийными силами революции, одержал победу над ними. Это была победа. Но горе революционерам, когда им приходится бороться со стихией народного возмущения и побеждать ее! И трижды горе революции, когда стихийные силы ее приходят в столкновение с требованиями разума! Победа разума в таком столкновении -- почти всегда пиррова победа104. Пиррову победу торжествовали и мы на другой день после апрельского кризиса. Апрельские дни углубили пропасть между революционно-оборонческим большинством Исполнительного комитета и правыми (цензовыми кругами). Результатом явилось последовавшие вскоре после того отставки Гучкова, Милюкова, Корнилова105. С другой стороны, и взаимоотношения между советским большинством и советской оппозицией становились день ото дня все хуже и обостреннее. Как одно из последствий кризиса можно отметить увеличение натянутости в отношениях между руководителями Петроградского Совета и Керенским. Представлялось необъяснимым, как мог Керенский "пропустить" ноту Милюкова, не предупредив своих товарищей по партии и Совету? Был ли он солидарен с Милюковым в его вызове революционной демократии? Или не понял, в чем дело? Или считал ниже своего достоинства обращаться в трудную минуту за помощью Совета? Во всяком случае, среди товарищей Керенского рождались сомнения в том, насколько соответствует его силам та роль, которую ему приходилось играть в развивающейся драме революции. 0x08 graphic * Известия, 1917, No 48, 23 апреля. Глава четвертая ВОЙНА ИЛИ МИР? Еще до апрельского кризиса против кабинета кн. Львова раздавались слева и справа упреки в нерешительности, бездеятельности, бессилии. Апрельские дни доказали, что правительства в России вообще не существует: внутри страны кабинет оказался настолько бессилен, что лишь вмешательство Совета спасло его от ареста, а заявления, обращенные им к внешнему миру, были с такой решительностью опровергнуты народными массами, что его торжественная "нота" превратилась в пустую бутаду106. Такое положение, очевидно, не могло быть терпимо. Страна нуждалась в твердой власти, без нее нельзя было ни положить предел распространению анархии, ни вести активную политику мира, ни продолжать войну. Проблема организации власти, которую три недели тому назад мы пытались разрешить формулой поддержки правительства "постольку-поскольку", теперь вновь встала перед нами. Ясно было, что бессилие и бездеятельность правительства, как и ошибки его, зависят не от личных свойств его членов, а от того, что оно построено на песке. Необходимо было подвести под государственную власть новый прочный фундамент. Задача эта особенно повелительно диктовалась положением фронта. Я должен остановиться здесь несколько подробнее на последнем вопросе, так как в значительной мере сквозь призму его рассматривался у нас в описываемые дни вопрос о коалиции. Каково было в середине и во второй половине апреля состояние нашей армии? 27 апреля на торжественном заседании четырех Государственных дум107 военный министр Гучков горько жаловался, что армия "переживает тот же недуг, как страна: двоевластие, многовластие, безвластие... Вся страна когда-то признала: отечество в опасности. Мы сделали еще шаг вперед: отечество на краю гибели". А два дня спустя Керенский перед депутатами фронта говорил о состоянии фронта сло- вами отчаяния: "Неужели русское свободное государство есть государство взбунтовавшихся рабов? ... Я жалею, что не умер два месяца назад: я бы умер с великой мечтой, что мы умеем без хлыста и палки уважать друг друга и управлять своим государством не так, как управляли прежние деспоты". Но если к этому времени процесс разложения армии зашел так далеко, что делал психологически возможными подобные слова, то начался этот процесс значительно раньше. Набоков в своих уже цитированных мною записках отмечает, что еще в середине апреля "на основании доклада ген. Алексеева108 приходилось констатировать, что революция нанесла страшнейший удар нашей военной силе, что ее разложение идет колоссальными шагами, что командование бессильно"*. Другие наблюдатели относят начало разложения армии к самым первым дням революции. Особенно ценным представляется мне в этом отношении показание Станкевича. Керенский перед своим вступлением во Временное правительство обратился к нему за советом, брать ли ему портфель в министерстве кн. Львова. Все равно, -- ответил Станкевич, -- возьмете или нет, -- все пропало. Как все равно, -- переспросил Керенский, -- ведь все идет превосходно. Армия разлагается... Уже в это время Станкевич оценивал положение такой формулой: "Через десять лет будет хорошо, а теперь, через неделю, немцы будут в Петрограде"**. В это время я был далеко от Петрограда и потому не мог сопоставить с этим свидетельством свои личные наблюдения. Но я уже отмечал, что первые мои впечатления от встреч с частями петроградского гарнизона, впечатления, относящиеся ко второй половине марта, были не утешительные. Впрочем, петроградские полки, как части тылового гарнизона, находились в иных условиях, чем действующая армия на фронте. Состояние фронтовых частей в описываемое время я могу воспроизвести лишь по рассказам приезжавших на фронт делегатов. Настроение делегатов было по большей части приподнятое, восторженное. В них энтузиазм революции проявлялся ярче, непосредственнее, чем в ком бы то ни было. Особенно сильные, горячие слова для выражения этого энтузиазма находили темные, 0x08 graphic * Набоков В.Д. Временное правительство, с. 74. ** Станкевич. Воспоминания, с. 70, политические малоразвитые окопники. И все же из их рассказов получалось отчетливое тяжелое впечатление: армия охвачена брожением, подавлена множеством новых вопросов, новых идей, новых лозунгов, не может в них разобраться, не знает, куда идти, к чему стремиться; старые скрепы ее распались, дисциплина разрушена, доверие к командному составу убито, воевать солдаты не хотят. На этом последнем впечатлении я особенно настаиваю. Дело в том, что почти все фронтовики, приезжавшие в Петроград, были настроены патриотически, стояли на точке зрения необходимости обороны. В их устах заверения о революционной сознательности выбравших их воинских частей неизменно чередовались с обещаниями, что армия до конца исполнит свой долг. Порой эти обещания принимали и более торжественную форму, переходили в клятву освободить русскую землю от вражеских полчищ. Но это была парадная, казовая часть речей представителей фронта. За нею шли доклады о положении в окопах, и выяснилось, что выборным представителям солдат там, на фронте, приходится бороться с темнотой, несознательностью избравшей их массы. "Освободим русскую землю!" А рядом: "Устали очень... Четыре ведь года в окопах, а конца не видать... Спрашивают, скоро ли мир... По домам хотят..." Этот контраст между настроениями делегатов и их информацией о настроении масс бросался в глаза. То же самое пришлось мне наблюдать среди частей петроградского гарнизона. В первую половину апреля настроение солдат на митингах было патриотическое, оборонческое. Затем наступил перелом, настолько резкий, что я тогда же отметил его дату: случилось это 14 апреля. Причина перелома: накануне, 13-го, солдатская секция Совета приняла решение об отправке на фронт маршевых рот! В дальнейшем мне пришлось принимать участие в отправке маршевых рот почти из всех частей. Картина всюду была одна и та же. Масса солдат во всех частях одинаково не желала покидать Петроград и отправляться на позиции, менялись лишь формы выражения этого нежелания: мотивировка отказа идти в окопы бывала порой "оборонческая", порой "интернационалистическая". "Полк недостаточно обучен", "в ротах мало пулеметов", "старые солдаты должны оставаться в частях для обучения новобранцев" -- это один вид аргументации. "Мы в Петрограде на страже революции", "в окопы надо послать помещиков, буржуев, бывших городовых и жандармов", "нам немецкие рабочие и крестьяне -- братья", "не хотим умирать за английскую буржуазию", "мы не за войну, а за мир", "почему тайных договоров правительство не публикует?" -- это был другой ряд аргументов. А суть была одна и та же: в ожидании ли пулеметов или в ожидании публикования тайных договоров, ради защиты революции или ради обучения новобранцев, -- но солдат отказывался идти воевать. По всему, что я видел и слышал, я думаю, состояние армии на фронте в конце апреля 1917 года в общем мало отличалось от состояния петроградского гарнизона. * * * С состоянием армии и с настроением солдатской массы был тесно связан один частный вопрос, вокруг которого в конце апреля в советских кругах разгорелась крайне острая борьба, -- я имею в виду вопрос о братаниях на фронте. Несколько слов о происхождении этого явления. "Братания не были ни выдумкой Ленина, ни изобретением германского генерального штаба, ни специфическим "невиданным в истории порождением русской революции". "Братания", то есть мирные сношения стоящих друг против друга солдат двух вражеских армий, так же стары, как стара война. Следы таких сношений можно найти в истории любой войны: так, например, сошлюсь на оставленное Л. Толстым109 описание "братаний" при Севастопольской обороне110. Не новость и идея заключения мира путем "братания" сражающихся друг против друга армий -- достаточно вспомнить классический рассказ об окончании римско-сабинской войны111. Не только в настроениях революционеров-антимилитаристов, но и в мечтах умереннейших пацифистов "братания" всегда занимали почетное место. В самом деле, возможно ли более радикальное разрешение вопроса о войне, чем "братание" людей, предназначенных для взаимного убийства! Недаром в пророческих "Зорях" Верхарна112, написанных задолго до начала всемирной войны, вопрос о войне разрешается совершающимися одновременно восстанием в осажденном городе и братанием восставших с осаждавшими город вражескими войсками. Когда вспыхнула всемирная война, мысль интернационалистов -- противников войны, естественно, вернулась к этому способу прекращения кровопролития. "Братания" заняли почетное место в ряду циммервальдских лозунгов. И именно как общеизвестный лозунг революционного интернационализма Ленин включил "братания" в 1-й пункт своих знаменитых "тезисов". Но в русской обстановке начала апреля 1917 года этот лозунг прозвучал настолько странно, что Плеханов отметил его как один из признаков бредового характера "тезисов" Ленина. В последовавшие за приездом Ленина дни никто, насколько я знаю, не придавал этому лозунгу серьезного значения. И вдруг "братания" начались в небывалых до революции размерах почти по всему фронту сразу. Это явилось одинаковой неожиданностью и для оборонцев, и для большевиков. В номере от 18 апреля "Правда" поместила статью-корреспонденцию Лашевича113, озаглавленную "Братание на фронте". "На съезде Западного фронта в Минске, -- говорилось в этой корреспонденции, -- всех поразил факт братания русских с немцами по всему фронту... Наши солдаты практически предлагали немцам уходить к своей границе и торжественно обещали немцам не переходить через свою границу. Они ручались честным словом, что русские солдаты их преследовать больше не будут... Немцы в ответ указывали, что простым уходом с русской территории войны не кончить, так как немцы воюют не только с русскими... Они категорически заверяли, что наступать они не будут, и просили о том же и русских. А пока они обещали не стрелять. И случилось то, чего никто не предполагал, -- фронт замер..." Свое отношение к изображаемому в корреспонденции явлению газета выразила в статье "Новое на фронте". В этой статье газета отмечает "поразительную картину новых явлений на фронте" и, само собой разумеется, выражает свое удовлетворение по поводу этих явлений, но вместе с тем предупреждает: "Братание не должно превратиться в ловушку для революционных солдат той или другой стороны". В этот момент большевики не связывали своей политики с начавшимися помимо них братаниями. С другой стороны, и оборонцы не сразу определили свое отношение к "братаниям". Так, один представитель Петроградского совета, отвозивший на фронт солдатам первомайские подарки солдатам, решил принять на себя устройство братания с целью революционирования германской армии. Это был рабочий-меньшевик, старый партийный работник, настроенный крайне патриотически и принадлежавший к правому крылу "революционного оборончества". Исполнительный комитет Петроградского совета столкнулся впервые с вопросом о братаниях 14 или 15 апреля (за 3--4 дня до празднования 1 Мая). Обсуждался вопрос о лозунгах для майских манифестаций. Прения по этому вопросу были прерваны прибытием депутации от солдат-фронтовиков. Не помню, представителями каких организаций были неловко вошедшие в комнату Комитета и остановившиеся около дверей солдаты, но с первого взгляда видно было, что это -- подлинные солдаты-окопники и что недаром добивались они, чтобы Комитет принял и выслушал их. Путаясь и волнуясь, говорили они о том, что на фронте началось что-то непонятное, так что скоро фронта не будет. Хорошо ли это или плохо? На пользу революции или на погибель ее? Поддерживать "братания" или бороться с ними? Мы были поражены и не знали, что ответить. Задавали солдатам вопросы: "Когда это началось? С чьей стороны была инициатива? Много ли было "бра-тальщиков"? О чем говорили?" По-видимому, у явившихся к нам солдат было преувеличенное представление о размерах поразившего их воображение нового явления. В их передаче картина получалась потрясающая -- война, которую мы ненавидели всеми силами души и потому, что она была войной, и потому, что она грозила задушить революцию, -- проклятая война казалась близкой к концу... Но что если все это -- мираж, обман, ловушка?.. И мы не могли тут же, на месте, ответить солдатам на мучивший их вопрос -- хорошо ли это или плохо. Когда депутация удалилась и Исполнительный комитет вернулся к вопросу о первомайских лозунгах, кто-то предложил включить в число этих лозунгов призыв к "братаниям" и именно "братаниями" ознаменовать день пролетарского праздника на фронте. Не помню точно, кто был автором этого предложения. Во всяком случае, оно исходило не от большевиков, а от оборонческого крыла Комитета, и я, со своей стороны, поддержал его. Присоединились к нему и наши представители военной секции. В пользу нового лозунга было большинство Комитета, но против него выступил Церетели. Он не осуждал "братаний", не возражал против этого метода прекращения войны, но доказывал лишь, что мы недостаточно осведомлены относительно характера начавшихся "братаний". Вывод его был: "Необходимо подождать". Церетели поддержал Чхеидзе, боявшийся как огня поспешных решений и считавший ожидание при всех обстоятельствах наилучшей тактикой. Исполнительный комитет согласился с ними -- и, таким образом, призыв к "братаниям" не попал в число советских первомайских лозунгов. Насколько я помню, не было этого призыва и среди лозунгов, выставленных в этот день большевиками, на плакатах и знаменах которых мелькали надписи: "Помещики в окопы!", "Война до победы... над буржуазией!", "Опубликуйте тайные договоры". И только Ленин писал в первомайском номере "Правды": "...Войну невозможно кончить ни простым втыканием штыков в землю, ни вообще односторонним отказом одной из воюющих сторон. Практическое, немедленное средство для того, чтобы ускорить мир, есть и можеть быть только одно (кроме победы рабочей революции над капиталистами), а именно: братание солдат на фронте. Немедленная, энергичнейшая всесторонняя, безусловная помощь с нашей стороны братанию солдат обеих воюющих групп на фронте! Такое братание уже началось. Давайте помогать ему". Да еще "Новая жизнь" с нескрываемым сочувствием перепечатала в своем первом номере, вышедшем 1 мая, немецкие призывы к братанию. Но около этого времени (может быть, на 2--3 дня раньше) решительно выступило против "братаний" наше высшее военное командование. Я думаю, что генералы так быстро определили свое отношение к этому "новому" явлению не только потому, что они ближе, чем мы, стояли к жизни армии, но также и потому, что для них это явление было не совсем новым -- с ним они сталкивались не раз и в ходе всемирной войны, и раньше. У оборонцев-революционеров этого опыта не было. 21 апреля оборонческая (меньшевистская) "Рабочая газета"114 сообщала: "20 апреля общее собрание делегатов с фронта постановило допустить братания на фронте с целью революционной пропаганды в неприятельских армиях, но относиться к ним настолько осторожно, чтобы не отразились на военной мощи армии. Было указано на необходимость установить на фронте особые пункты, в которых происходили бы братания..." Я не помню, при каких обстоятельствах было принято это постановление, и думаю, что в данном случае газета приняла за решение просто мнения, которые высказывались на частном совещании случайного состава. Во всяком случае, до конца апреля было немало сторонников подобного оборонческого использования "братаний". Сторонникам такой точки зрения позиция, занятая в этом вопросе высшим командованием, представлялась досадной ошибкой, и они не выступали открыто против нее лишь из боязни уронить в глазах солдат авторитет командного состава и внести этим развал в армию. Но "Правда" в ответ на приказ Брусилова115 не останавливаться перед применением артиллерийского огня для прекращения "братаний" разразилась гневной передовицей: "В братании солдат и рабочих -- единственная надежда кончить эту братоубийственную войну, кончить ее справедливым, демократическим миром. Правительства капиталистов, правительства Бетман-Гольвегов116 и Гучковых никогда не кончат войны, если они не увидят, что рабочие и солдаты готовы сами стать правительством и взять судьбы страны в свои руки"*. Этим намечался совершенно новый взгляд на "братания": речь шла уже не о том, чтобы перекинуть факел революции через линию окопов и распропагандировать вражескую армию, стоящую на русской земле и угрожающую русской революции; речь шла о том, чтобы у нас подготовить замену "правительства Гучковых" правительством "рабочих и солдат". Но если не самые "братания", то призыв к ним можно было использовать еще и по-иному. И это превосходно учитывал Ленин, когда писал: "Ясно, что братание есть путь к миру. Ясно, что этот путь идет не через капиталистические правительства, не в союзе с ними, а против них... Ясно, что этот путь начинает ломать проклятую дисциплину казармы-тюрьмы, дисциплину мертвого подчинения солдат "своим" офицерам и генералам, своим капиталистам... Ясно, что братание есть революционная инициатива масс, есть пробуждение совести, ума, смелости угнетенных классов, есть, другими словами, одно из звеньев в цепи шагов к социалистической пролетарской революции. Да здравствует братание! Да здравствует начинающаяся всемирная социалистическая революция пролетариата..." И далее, предупреждая возражения противников: "Мы всегда советовали и советуем вести братания возможно более организованно, проверяя -- умом, опытом, наблюдением самих солдат, -- чтобы обмана тут не было, стараясь удалять с митингов офицеров и генералов большей частью злобно клевещущих против братания"**. Само собой разумеется, ничего общего с "начинающейся всемирной социалистической революцией" братания не имели. Их характер к этому времени вполне определился. Армейские комитеты один за другим высказывались за нежелательность и недопустимость их. С другой стороны, они утратили тот стихийный характер, который был свойственен им вначале. Германское командование придало делу планомерный, строго организованный характер, создав команды "братальщиков", выработав инструкции, назначив ответственных руководителей из офицеров генерального штаба. Этим путем достигалось разложение нашей армии и парализовался Восточный фронт, то есть подготовлялось фактическое сепаратное перемирие на этом фронте, что являлось в то время венцом мечтаний военных руководителей Германии. 0x08 graphic * Правда, 1917, 27 апреля. ** Правда, 1917, 28 апреля. Характерно, что большевистские фронтовые организации кое-где уловили это изменение характера "братаний". Так, Исполнительный комитет 436-го Новоладожского полка, прогремевшего на всю Россию своими "братаниями", а также своей "Окопной правдой"117, опубликовал в петроградской "Правде" пространное разъяснение, в котором, между прочим, говорилось: "Братание с немцами, бывшее около Пасхи в нашем полку (как и на других участках фронта), продолжалось всего два дня и было прекращено полковым комитетом по той причине, что немцы стали высылать "братания" преимущественно офицеров"*. Итак, по ту сторону фронта братания ни в малейшей степени не ломали "проклятой дисциплины казармы-тюрьмы". Ломка происходила лишь с одной стороны, разбивалась, дезорганизовывалась лишь та армия, которая должна была защищать российскую революцию. В такой обстановке лозунг "братаний" получал новый смысл, совершенно непохожий на тот, который придавали ему схемы Циммервальда. "Братания" вообще, теоретически, абстрактно, означали торжество человеческих чувств над военным озверением. Массовые революционные братания означали бы восстание солдат против войны и, следовательно, приближение мира. Но братания русских революционных солдат со скованными железной дисциплиной и проникнутыми презрением к побежденному противнику солдатами Вильгельма II и с его офицерами, инструктируемыми Людендорфом118, такие братания -- а с конца апреля речь могла идти только о них -- означали поражение революции, упрочение прусского милитаризма, сепаратное перемирие и фактический отказ русской демократии от политики всеобщего демократического мира. Большевики не видели этого -- или не желали это видеть, так как все их внимание было поглощено другой стороной вопроса: "братания" -- точнее, призывы к "братаниям" -- представлялись им мощным рычагом, при помощи которого они рассчитывали поднять солдатскую массу и бросить ее против офицеров и генералов, против "правительства Гучковых", против оборонцев. И они хорошо выбрали этот рычаг. "Мир" -- это было что-то далекое, отвлеченное. Солдат-окопник чувствовал, что заключить мир -- дело нелегкое. А "братание" -- это было просто, близко, доступно. Вышел за проволоку -- и "братайся". Не будет больше стрельбы, не будет больше опасности быть убитым или раненым. Начальство мешает братаниям? Значит, оно-то и затягивает войну. 0x08 graphic * Правда, 1917, 28 июня. Сила нового большевистского лозунга была в особенностях антивоенных настроений фронта. Лозунг, который не имел бы большого значения, если бы в основании этих настроений лежало сознательное стремление ко всеобщему миру, приобретал силу тарана, разрушающего армию там, где каждый солдат мечтал не об общем мире всего мира и даже не о мире для родной страны, а о мире для себя, о мире для того участка, на котором стояла его рота. А именно мечты о таком мире подсказывала солдату его усталость. * * * Отношение к братаниям оборонческого большинства Совета определилось, как я упоминал, не сразу. Немалое содействие прояснению нашей позиции в этом вопросе оказала явившаяся к нам делегация от армий Северного фронта (в составе Кучина, Виленкина и Ходорова). Делегаты жаловались на растущий в армии развал и требовали от нас ясных указаний фронтовым организациям. Говорили они с непривычной для нас резкостью, но чувствовалось, что единственный источник этой резкости -- сознание делегатами всей тяжести лежащей на них ответственности. После речей делегатов я взял слово и сказал, что чувствую всю горькую правду их упреков. Наше несчастие в том, что мы не знаем жизни фронта, недостаточно подготовлены к решению встающих перед нами бесконечно сложных задач, и потому порой нашим словам, обращенным к армии, не хватает определенности, конкретности. Но по существу нет расхождения между нами и товарищами, ведущими работу в рядах армии, нас объединяет одинаково острое сознание того, что гибель фронта была бы гибелью революции, гибелью России. Меня поддержали другие товарищи. Было решено немедленно обратиться к фронту с воззванием, в котором дать ответы на вопросы, поставленные представителями Северного фронта. Составление воззвания было поручено мне, и проект, тут же на заседании набросанный мною, был принят без изменений. В воззвании говорилось о дисциплине, о необходимости для революционной армии быть готовой к наступлению и о пагубности "братаний". Как раз в это время в Петрограде заседала всероссийская конференция большевистской партии119. Конференция была не очень многолюдная и не привлекала к себе большого внимания. Но ей суждено было сыграть крупную не только политическую, но и историческую роль: она покончила с колебаниями, характеризо- вавшими политику большевиков в первый период революции, и вернула Ленину всю его прежнюю власть вождя и диктатора партии. Из числа резолюций, принятых конференцией, выделялась резолюция по вопросу о войне, заканчивавшаяся словами: "...В особенности же партия будет поддерживать начавшееся массовое братание солдат всех воюющих стран на фронте, стремясь превратить это стихийное проявление солидарности угнетенных в сознательное и возможно более организованное движение к переходу всей государственной власти во всех воюющих странах в руки революционного пролетариата." Это было прямое объявление войны Исполнительному комитету. Ответить на вызов, естественно, должны были советские "Известия". На этой почве в редакции разыгрался бурный конфликт, и я хочу рассказать здесь об этом эпизоде, так как он представляется мне характерным для того, как ставился в это время--в конце апреля -- в советских кругах вопрос о братаниях. Редакция "Известий" была в то время весьма многочисленна, так что никто даже не знал толком ее состава. В нее входили: Стеклов, Бонч-Бруевич120, Авилов, Гольденберг, Чернышев121, Гоц, я и, помнится, еще какие-то военные. Но Гоц у нас только "числился" и фактически не принимал участия в ведении газеты. Дан вплотную взялся за газету только в мае. Чернышев интересовался лишь специально экономическими темами. Более или менее постоянно работали в газете 5 человек, из которых трое (Стеклов, Бонч-Бруевич и Авилов) принадлежали к оппозиции Исполнительного комитета, а один (Гольденберг) занимал колеблющееся положение между оппозицией и большинством. Таким образом, защита "линии" Исполнительного комитета фактически лежала на мне одном. Моя задача осложнялась тем, что весь персонал редакции, подобранный Бонч-Бруевичем, относился отрицательно к комитетской политике. В результате этого нелепого положения и газета получалась нелепая. Не приходилось мечтать о том, чтобы поднять ее на должную литературную высоту. Все силы уходили на то, чтобы не допустить уклонения советского органа в сторону большевизма и время от времени проводить в нем статьи, развивающие и обосновывающие политику Совета. Считая совершенно необходимым ответить в "Известиях" на большевистскую резолюцию о "братаниях", я тотчас же по появлении этой резолюции в "Правде" написал статью с ее разбором. Но собрать редакцию в этот день не удалось. Поэтому я показал статью Дану, Чернышеву, Гольденбергу, Гоцу и, заручившись таким образом поддержкой со стороны большинства редакцион- ной коллегии, сдал рукопись в набор. Статья, носившая название "О братании в окопах" и выяснявшая ту "опасность для дела революции на фронте", которая кроется в принятой большевиками резолюции, вызвала в "Известиях" целую бурю. Когда я пришел ночью в типографию, чтобы выпускать номер, наборщики сообщили мне, что Бонч-Бруевич как заведующий типографией запретил им набирать мою статью. Я потребовал от него объяснений, Бонч-Бруевич в повышенном тоне заявил, что считает мою статью контрреволюционной, погромной и печатать ее в "Известиях" не допустит. Я объяснил ему, что опираюсь на решение Исполнительного комитета и мнение большинства редакции, и снова послал рукопись в набор. Но Бонч-Бруевич не сдавался и пригрозил, что, опираясь на "своих" людей в типографии, он силой воспрепятствует появлению моей статьи. Я ответил угрозой вызвать из Исполнительного комитета воинский наряд, который обеспечит мне возможность вести газету в духе решений Комитета. Бонч-Бруевичу пришлось покинуть типографию*. Итак, к концу апреля разногласия по вопросу о братаниях достигли у нас такой остроты, что сторонники противоположных точек зрения в единой редакции "Известий" апеллировали к силе для проведения каждый своего взгляда! * * * Споря о том, допустимы или недопустимы, полезны или пагубны братания, мы не сразу заметили, что речь здесь идет о том, быть или не быть на нашем фронте фактическому сепаратному перемирию, и что это лишь пролог к вопросу, быть или не быть сепаратному миру между Россией и Германией. Попытаюсь восстановить ту обстановку, при которой приходилось в конце апреля представителям различных общественных групп определять свое отношение к миру. Солдаты не хотели воевать. На фронте установилось затишье. Немецкое командование прилагало все усилия к тому, чтобы закрепить это положение путем переговоров о сепаратном перемирии и сепаратном мире. В странах Антанты позиция революционной России в вопросе о войне вызывала раздражение -- не только в буржуазных, шовинистически настроенных кругах, но и среди демократии, среди рабочих, стоявших в большинстве за войну. 0x08 graphic * Отмечу, что описанный конфликт имел одно хорошее последствие: он ускорил реформирование редакции. Члены ее, не разделявшие политики Исполнительного комитета, постепенно устранились от работы, а затем и официально заявили о своем выходе в отставку. Об этом недвусмысленно напоминали нам представители социалистических партий Запада, привозившие в Таврический дворец "братский привет" и всякие комплименты великой российской революции и заканчивавшие свои приветственные речи призывами "сделать последнее усилие, чтобы сокрушить германский империализм"122. С другой стороны, отношение германского империализма к российской революции оказалось иным, нежели мы ожидали: Вильгельм II не спешил на помощь своему низложенному с престола "брату", давление немецких армий на наш фронт ослабло, немецкие штыки не грозили непосредственно завоеваниям революции. Больше того: не могло быть сомнения, что наша революция была встречена в воюющих с нами странах с большим удовлетворением, чем в странах, связанных с Россией союзом. При таких условиях первоначальная простая и наивная формула "революционного оборончества" ("защита фронта есть защита революции") утратила свое ясное осязательное содержание. Уста ораторов еще повторяли слова этой формулы, зажигавшие миллионы сердец в первые дни революции, но теперь эти слова были холодны, бледны, безжизненны. Теперь при решении вопроса о войне приходилось учитывать международную обстановку, думать о более или менее отдаленном будущем. Либеральные и правые круги требовали "войны до конца, в полном единении с союзниками". Это была платформа "патриотизма" буржуазных цензовых кругов. Каковы были психологические основы этого патриотизма? Несомненно, известную роль здесь играли не остывшие еще настроения первых лет войны. Наряду с этим чувствовалось сознательное стремление цензовых кругов раздуть националистические стремления в народных массах, чтобы воспользоваться ими как орудием против революционных партий. За "патриотизм "хватались как за антитезу революции. Война переставала быть средством и путем к победе. Война сама по себе начинала казаться благом, как противоположное революции начало*. Если в начале марта можно было говорить о реакции, мечтающей о том, чтобы заключить сепаратный мир с Германией и вражескими штыками подавить революцию, то те- 0x08 graphic * По-видимому, не чужд был этого взгляда П.Н. Милюков. В.Д. Набоков в своих воспоминаниях рассказывает: "Я припоминаю, как в одну из моих поездок куда-то в автомобиле с Милюковым я ему высказал (это было еще в бытность его министром иностранных дел) свое убеждение, что одной из основных причин революции было утомление войной. Милюков с этим решительно не соглашался. По существу же он выразился в том смысле, что "благодаря войне все у нас еще кое-как держится, а без войны скорее бы все рассыпалось..." (Набоков ВД. Временное правительство, с. 41). перь враги революции открыто заключали союз с войной, чтобы руками ее задушить демократию. К концу апреля то или иное отношение к войне стало основным признаком общественных группировок в России: за войну до конца означало против революции; против войны означало за революцию. Но это было лишь общее, теоретическое деление. Поперек него проходило другое, практическое деление -- деление в рядах демократии по признаку того или иного понимания путей, которые могли бы вывести Россию из огненного круга войны. Логически для России представлялись возможными два выхода из войны: всеобщий мир и сепаратный мир. Этому соответствовали и две мирные политики, из которых одна требовала сохранения связей России с союзниками, а другая обрывала эту связь. Ясно было, что эти две политики взаимно исключали друг друга. Идя навстречу германскому военному командованию и вступая с ним в переговоры о сепаратном мире, Россия лишалась возможности влиять на союзников в смысле пересмотра целей войны и создания платформы всеобщего демократического мира, обрывала свои международные связи, отталкивала от русской революции симпатии социалистов и демократии в союзных странах. Наоборот, подготовляя совместно с социалистами Запада общую платформу мира и ведя переговоры по этому вопросу с союзными правительствами, Россия отрезала себе путь для сепаратных переговоров с генералами и министрами Вильгельма о перемирии или мире. Приходилось выбирать. Политика сепаратного мира сулила немедленный успех: прекращение военных действий, демобилизацию армии и, быть может, возвращение (всех или части) занятых неприятелем территорий. Но, конечно, позже, при любом исходе всемирной войны за эти непосредственные выгоды Россия заплатила бы дорогой ценой. В случае победы Центральных держав123 Россия попала бы в тяжелую зависимость от Германии. В случае победы Антанты она разделила бы участь побежденных стран. В обоих случаях при заключении всеобщего мира открывалась возможность пересмотра сепаратного германо-русского договора -- и при том в ущерб интересам России. Наряду с этим существовали соображения морального порядка. Заключение сепаратного мира с Германией было бы со стороны России актом вероломства по отношению к союзникам. Так был бы принят выход России из войны не только правительствами и официальными кругами союзных стран, но и широкими массами населения, которые обвиняли бы за этот шаг русскую революцию, русскую демократию. Характерно, что ни одна партия и ни одна группа в России не решалась в то время высту- пить с предложением сепаратного мира: даже большевики, которым предстояло в дальнейшем путем политики сепаратного мира прийти к власти, в то время, к которому относится мой рассказ, отрекались от такой политики. В резолюции Всероссийской конференции большевистской партии, принятой 27 апреля, мы читаем: "...Конференция протестует еще и еще раз против низкой клеветы... будто мы сочувствуем сепаратному (отдельному) миру с Германией". В связи с этим протестом припоминается мне сцена, которая разыгралась в Совете рабочих и солдатских депутатов 2 мая, когда в полемике с Зиновьевым я заметил, что путь, предлагаемый ленинцами, ведет Россию к сепаратному миру. Мои слова вызвали взрыв негодования со стороны кучки делегатов-большевиков. В течение нескольких минут мне не давали говорить, прерывая меня криками: "Клевета! Клеветник!". И это негодование не было притворным: если не все большевики, то часть их действительно считала политику сепаратного мира недопустимой и постыдной! О правых и либеральных кругах нечего и говорить: в их глазах "сепаратный мир" был синонимом гибели России. Задача сводилась к тому, чтобы вести такую политику мира, которая приводила бы к всеобщему, а не сепаратному миру. Но на этом пути мы с первых же шагов сталкивались со множеством трудностей. Нужно было привлечь на нашу точку зрения не только народные массы, но и правительства обеих воюющих коалиций. Начинать кампанию мира приходилось в атмосфере, отравленной кровью, насыщенной ненавистью, посреди тайных интриг и открытого недоверия, при отсутствии активной поддержки даже со стороны наиболее близких нам политических партий в странах Антанты. Предстояла продолжительная борьба. И если была хоть малейшая надежда довести ее до конца, то это при условии, чтобы во время ее Россия сохраняла свое положение в рядах антигерманской коалиции. Итак, политика всеобщего мира приводила к необходимости для России продолжать участвовать во всеобщей войне. Участвовать в ней до каких пор? До тех пор, пока союзники примут нашу платформу мира без аннексий и контрибуций? Или до тех пор, пока мы не убедимся, что союзники этой платформы не принимают? В зависимости от того или иного ответа политика борьбы за всеобщий мир превращалась либо в нечто весьма близкое к милюковской политике "войны до победного конца", либо в политику сепаратного мира. Приходилось искать третьего ответа, идти третьим, средним путем и при этом прилагать все усилия к тому, чтобы выиграть время. Таким образом, мы приходили к обороне, к продолжению войны во имя того, чтобы избежать сепаратного мира и успеть столковаться с союзниками. Получалась политика, имевшая две стороны -- борьба за всеобщий демократический мир -- в Европе, оборона -- у себя дома. Эти две стороны нашей политики были тесно связаны одна с другой: оборона была необходимым условием того, чтобы можно было сделать хоть что-нибудь для приближения всеобщего мира; борьба за мир была предпосылкой того, чтобы армия согласилась на продолжение военных действий. Но эта двойная политика таила в себе большую опасность: военная сторона ее грозила оттеснить на задний план ее мирную сторону; то, что являлось средством, грозило заслонить то, что было целью. В самом деле, борясь за всеобщий мир, мы должны были, главным образом, преодолевать сопротивления, выраставшие на нашем пути в союзных странах. При развитии этой борьбы союзники должны были стать в глазах наших солдат виновниками затягивания войны. На фронте должна была создаться психология, несовместимая с интересами обороны. Являлась тенденция -- в интересах предотвращения этих нежелательных настроений смягчать столкновения с союзниками. Интересы обороны, которую мы принимали как путь ко всеобщему миру, таким образом связывали нам руки при борьбе за этот мир. Из этого противоречивого положения был только один выход. Одновременно с обороной со всем напряжением сил и энергии вести борьбу за всеобщий мир, не останавливаясь ни перед возможным столкновением этой политики с интересами обороны, ни перед тем, что, исчерпав все средства воздействия на союзников, Россия в определенный момент может оказаться перед перспективой сепаратного мира... Этого выхода мы не видели, и потому оказались пленниками политики, которая стремилась к миру, но к намеченной цели не вела и практически в известных вопросах делала нас союзниками наших врагов, сторонников "войны до конца", поднимая тем самым против нас волну неудовольствия в рядах тех классов, на которые мы опирались и интересы которых мы, по мере наших сил и разумения, защищали. * * * В глазах противников политики советского большинства, усвоенная им в конце марта и получившая дальнейшее развитие в течение апреля, политика укрепления фронта была разрывом с политикой известного воззвания "Ко всем народам мира". Не буду доказывать здесь, что наши тревоги за состояние армии проистекали не из желания угодить французской бирже, английским империалистам и отечественным капиталистам, а из нашего стремления ко всеобщему демократическому миру. Отмечу лишь, что как раз в конце апреля, когда наша военная политика приобрела наибольшую отчетливость, одним из центральных вопросов советской политики стал созыв международной социалистической конференции. Это не была новая идея. За годы войны мысль о необходимости для представителей социалистических партий Европы встретиться и сговориться о совместных действиях в пользу мира высказывалась не раз. Но практически дело не шло дальше совещаний представителей интернационалистически настроенных "меньшинств", тогда как пропасть между руководящими партиями становилась все глубже, все шире. Только российская революция создала возможность практической постановки на очередь вопроса о встрече на международной конференции социалистических партий, входивших в правительства обеих воюющих коалиций. Инициатива созыва такой конференции, как известно, принадлежала партиям нейтральных стран -- Голландии, Швеции и Норвегии, -- вместе с которыми действовал и секретарь Бюро разрушенного войной Интернационала124 Камиль Гюисманс125. Но удельный вес голландско-скандинавского комитета126, создавшегося для проведения в жизнь этой мысли, был недостаточен, чтобы преодолеть сопротивление социалистов Англии, Франции и Бельгии и побудить их встретиться с представителями германской социал-демократии. Посещавшие Таврический дворец представители социалистических партий Запада -- от Кашена127 и Тома128 до Вандервельда129 и Гендерсона130 -- прямо говорили о своем нежелании переговаривать о чем бы то ни было с Шейдеманом131. Ясно было, что если они согласятся на такие переговоры, то лишь скрепя сердце, уступая требованию русских социалистов. Насколько я помню, это и явилось главным основанием для решения Исполнительного комитета взять в свои руки дело, начатое голландско-скандинавским комитетом. В конференции должны были принять участие как "большинства", так и "меньшинства" всех стран, как воюющих, так и нейтральных, -- все партии, готовые встать на платформу советского воззвания от 14 марта. Особым постановлением Исполнительный комитет призывал партии "большинства" оказать на свои правительства давление, чтобы обеспечить за представителями "меньшинства" возможность участия в конференции. 30 апреля Петроградский совет принял воззвание к социалистам Западной Европы, в котором говорилось: "Русская революция -- это восстание не только против царизма, но и против ужасов мировой войны. Это первый крик возмущения одного из отрядов международной армии труда против преступлений международного империализма. Это не только революция национальная, это первый этап революции международной, которая вернет человечеству мир". И далее мы призывали социалистов союзных и вражеских стран на помощь русской революции. В частности, обращаясь к германским социал-демократам, мы говорили: "Вы не можете допустить, чтобы войска ваших правительств стали палачами русской свободы, чтобы, пользуясь радостным настроением свободы и братства, охватившим русскую армию, ваши правительства перебрасывали войска на западный фронт, чтобы сначала разрушить Францию, затем броситься на Россию и в конце концов задушить вас самих и весь международный пролетариат в объятиях империализма..." В Совете воззвание было принято с большим подьемом -- была вера, что слова его дойдут до тех, к кому мы их обращали. Была вера, что вопрос о войне получит свое разрешение на широком международно-социалистическом фронте и что политика укрепления армии даст нам возможность продержаться до этого момента. Но эта вера не шла дальше стен Совета. В широких рабочих и солдатских массах ни в это время, ни позже мне не пришлось наблюдать живого горячего интереса к международной социалистической конференции. Наоборот, можно было отметить скептическое отношение к ней, как к непонятной, хитрой затее. Причин для этого было много. Идея социалистического Интернационала еще не была в должной мере усвоена массами. Они понимали обращение к народам всего мира, но механика переговоров с партиями, да при этом еще особо с "большинствами" и "меньшинствами", была для них слишком сложна. Затем, убивала всякий энтузиазм по отношению к предстоящей конференции деятельность антантовских министров-социалистов в России: речи Тома, Вандервельда, Ген-дерсона, доходившие до казарм и до заводов в упрощенном, нередко извращенном, виде, производили здесь крайне неблагоприятное впечатление. Наконец, на отношение масс к конференции оказала некоторое влияние и ожесточенная травля, поднятая против конференции большевиками. Предстоявшие переговоры с социалистами Запада большевистская печать изображала в виде совещания прислужников русского империализма с аку- лами французско-английской и американской биржи. Чего доброго могла ждать русская революция от такого совещания? Забегая несколько вперед, я должен отметить, что и в советских кругах интерес к международной социалистической конференции быстро потускнел. В этом сказалась отмеченная мною выше слабая сторона нашей двойной политики укрепления фронта и борьбы за мир. Расходуя все силы, весь остававшийся у нас пафос на оборону, на осуществление военной части нашей программы, мы упускали из виду другую, главную часть этой программы и делали слишком мало для вовлечения широких народных масс в борьбу за мир. Создавалось представление, что наше дело -- удержать солдат на позициях, а условия всеобщего демократического мира явятся сами собой. 30 апреля было решено послать в Стокгольм для переговоров относительно созыва конференции Скобелева. Но не успел он доехать до места назначения, как его телеграммой вернули обратно, так как явилась мысль ввести его в состав коалиционного правительства. После этого в подготовке конференции наступила заминка. О ней говорили мало, без веры в успех. В Стокгольм послали с информационными целями Вайнберга132, который для этой задачи совершенно не годился, послали его просто потому, что он первый подвернулся под руку. Бесконечно долго, вяло тянулись работы специальной комиссии, подготовлявшей связанные с созывом конференции вопросы... Огня в кампании не было. Только в июне была сделана попытка оживить интерес демократии к вопросу о международной социалистической конференции, но без успеха. Впрочем, об этом ниже. Вернусь к рассказу о событиях, непосредственно следовавших за манифестациями 21--22 апреля. Глава пятая ПРИ ПЕРВОМ КОАЛИЦИОННОМ ПРАВИТЕЛЬСТВЕ Я отмечал уже, что вопрос об армии, об обороне сыграл решающую роль при ликвидации правительственного кризиса, наступившего после апрельских дней. Правительство не могло оставаться у власти уже в силу ненависти, которую оно вызвало к себе в солдатской массе. Не только интересы внутреннего мира и порядка в стране, но и интересы обороны требовали немедленного обновления кабинета -- устранения из него наиболее одиозных имен и введения в его состав представителей советских партий. Я не буду подробно описывать ход переговоров, которые привели к образованию нового кабинета. Напомню лишь главные вехи событий. 26 апреля появилось воззвание Временного правительства, подводившее итоги его двухмесячной деятельности и заканчивавшееся обещанием "с особенной настойчивостью возобновить усилия, направленные к расширению состава (правительства)133 путем привлечения к ответственной государственной работе представителей тех активных творческих сил, которые доселе не принимали прямого и непосредственного участия в управлении государством". Это было публичное предложение советским партиям делегировать в правительство своих представителей. Чуть ли не в тот же день кн. Львов письмом к Н.С. Чхеидзе официально поставил перед Исполнительным комитетом вопрос о коалиции. Казалось бы, в этом не было ничего неожиданного: коалиция с буржуазными партиями была предрешена той политикой, которую Совет с самого начала занял по отношению к кабинету кн. Львова--Милюкова--Гучкова. Мне лично позиция моей партии в данном вопросе казалась довольно шаткой: ведь в глазах народных масс мы все равно несли ответственность за каждый шаг правительства. И сложить с себя эту ответственность, по соотношению реальных сил в стране, мы не могли. Участвуя в правительстве, мы, по крайней мере, знали бы, за что отвечаем. Но среди руководителей Исполнительного комитета мысль о вступлении в правительство не встречала сочувствия. Решительнее всех восставал против нее Церете- ли, считавший, что этот шаг свяжет нас как во внешней, так и во внутренней политике и оттолкнет от нас народные массы. На такой же точке зрения стоял Чхеидзе. 29 апреля Исполнительный комитет обсуждал ответ на письмо кн. Львова. Прения были беспорядочные. Привычные группировки внутри Комитета перепутались. Против коалиции возражали, с одной стороны, Церетели, с другой стороны -- большевики и интерна-циона-листы. Церетели оспаривал целесообразность коалиции с точки зрения интересов обороны и политики мира. Большевики громили коалицию как перенесение на русскую почву "шейдемановшины". И все же при голосовании голоса разбились: 23 против коалиции, 22 -- за при 8 воздержавшихся. Это было почти победой сторонников коалиции: их противники получили, правда, одним голосом больше, но это "большинство" состояло из чересчур разнородных элементов и, очевидно, должно было распасться при первом внешнем толчке. Таким толчком явилось известие о выходе в отставку Гучкова. 1 мая вопрос о вступлении в правительство вновь обсуждался в Исполнительном комитете. В начале заседания Церетели заявил, что при сложившейся обстановке он не может дольше возражать против вступления представителей Совета в правительство. Проголосовали вопрос о коалиции: за -- 41, против -- 18 при 3 воздержавшихся. На этот раз против коалиции голосовала лишь левая оппозиция Комитета. Приступили к выработке условий соглашения с буржуазными партиями. Вопрос о числе и распределении портфелей представлялся второстепенным по сравнению с вопросом о платформе. Всю ночь продолжалось заседание Исполнительного комитета, всю ночь кипел бой между сторонниками и противниками коалиции. Переговоры представителей Исполнительного комитета с Временным правительством продолжались три дня. В правительство из советских людей вошли Церетели, Скобелев и Чернов. Кроме них два портфеля получили социалисты, стоявшие в стороне от Советов -- Пешехонов134 и Переверзев135. Одновременно Керенский с поста министра юстиции перешел на пост военного и морского министра. Портфель министра внутренних дел был сохранен за председателем правительства кн. Львовым. Милюков в обновленный кабинет не вошел, и его портфель был передан Терещенко. В общем, в новом правительстве социалисты получили 6 мест, а цензовики -- 9136. Но платформа, принятая обновленным кабинетом, почти полностью воспроизводила программу, составленную нами в ночь с 1-го на 2 мая. 5 мая новые министры-социалисты выступили перед торжественным собранием Петроградского совета. Их ждала восторженная встреча. Совет подавляющим большинством голосов принял резолюцию, в которой выражалось "полное доверие" новому правительству, демок- ратия призывалась оказать ему "деятельную поддержку, обеспечивающую ему всю полноту власти" и устанавливался принцип ответственности министров-социалистов перед Петроградским советом впредь до создания всероссийского органа Советов. Вступление социалистов в правительство огромным большинством депутатов было встречено не как компромисс, не как уступка социалистов буржуазии, а как победа демократии, как шаг революции вперед. То же настроение преобладало в эти дни в рабочих кварталах и казармах. В этом я лично мог убедиться, выступая на полковых митингах, устроенных с целью ознакомления солдатской массы с новым положением и с практическим значением перехода от формулы "поддержи постольку-поскольку" к новой формуле "полного доверия и деятельной поддержки". Солдатская масса встречала вступление социалистов в правительство с подлинным энтузиазмом; особенно радовало ее то, что министром земледелия будет Чернов и что военное министерство из рук ненавистного Гучкова переходит в руки "товарища Керенского". В дни, когда Керенский переменил свой выигрышный, эффектный пост "министра юстиции революции" на бесконечно тяжелое положение военного министра при непопулярной и безнадежно проигранной войне, он был подлинным кумиром солдатской толпы. Полковые комитеты и митинги один за другим выносили резолюции, обещавшие ему беспрекословное повиновение. На заводах такого энтузиазма не замечалось. Но и здесь у нового правительства было больше друзей, чем противников. * * * Декларация, опубликованная правительством 6 мая, вызывала всеобщее одобрение. Приведу здесь текст этого документа в части, излагающей правительственную программу: "1. Во внешней политике Временное правительство, отвергая в согласии со всем народом всякую мысль о сепаратном мире, открыто ставит своей целью скорейшее достижение всеобщего мира, не имеющего своей задачей ни господства над другими народами, ни отнятия у них национального их достояния, ни насильственного захвата чужих территорий -- мира без аннексий и контрибуций, на началах самоопределения народов. В твердой уверенности, что с падением в России царского режима и утверждением демократических начал во внутренней и внешней политике для союзных демократий создался новый фактор стремлений к прочному миру и братству народов, Временное правительство предпримет подготовительные шаги к соглашению с союзниками на основе декларации Временного правительства 27 марта. В убеждении, что поражение России и ее союзников не только явилось бы источником величайших бедствий для народа, но и отодвинуло бы или сделало невозможным заключение всеоб щего мира на указанной выше основе, Временное правительство твердо верит, что революционная армия России не допустит, что бы германские войска разгромили наших союзников на западе и обрушились всей силой своего оружия на нас. Укрепление начал демократизации армии, организация и укрепление боевой силы ее, как в оборонительных, так и в наступательных действиях ее, будут являться важнейшей задачей Временного правительства. Временное правительство будет неуклонно и решительно бороться с хозяйственной разрухой страны дальнейшим проведе нием государственного и общественного контроля над производ ством, транспортом, обменом и распределением продуктов, а в необходимых случаях прибегнет и к организации производства. Мероприятия по всесторонней защите труда получат дальней шее энергичное развитие. Предоставляя Учредительному собранию решить вопрос о пе реходе земли в руки трудящихся и выполняя для этого подготови тельные работы, Временное правительство примет все необходимые меры, чтобы обеспечить наибольшее производство хлеба для нужда ющейся в нем страны и чтобы регулировать землепользование в ин тересах народного хозяйства и трудящихся населения. Стремясь к последовательному переустройству финансовой системы на демократических началах, Временное правительство об ратит особое внимание на усиление прямого обложения имущих клас сов (наследственный налог, обложение военной сверхприбыли, поимущественный налог и т.д.). Работы по ведению и укреплению демократических органов самоуправления будут продолжены со всей возможной настойчиво стью и спешностью. Временное правительство приложит все усилия к скорейшему созыву Учредительного собрания в Петрограде".* Это была наша программа, выработанная в Исполнительном комитете, с небольшими и неуловимыми для массового читателя поправками, внесенными во время переговоров с цензовиками. Прием, оказанный этой программе и вообще новому правительству в Петрограде и в провинции, в городах и в деревне, в тылу и на фронте, заставил поколебаться даже противников коалиции из интернационалистского лагеря. Это проявилось на всероссийской конференции РСДРП, открывшейся 9 мая137. Здесь, на 0x08 graphic * Суханов Н. Записки о революции, кн. 4, с. 9. первом же собрании, большинством в 44 голоса против 11 (при 13 воздержавшихся) была принята резолюция, одобрявшая вступление социал-демократов в правительство и обещавшая новому кабинету доверие и поддержку. * * * Правительство приступило к работе при наилучших предзнаменованиях. Но меньше, чем через неделю, все изменилось: в рабочих кварталах Петрограда и в казармах поднялась волна недоверия, раздражения против коалиции, и день ото дня, час от часу эта волна поднималась все выше, все грознее. Не апрельские дни и не июньское наступление138, а именно середина и вторая половина мая принесли нам в Петрограде наиболее тяжелые поражения. На этом переломе в низах должен с пристальным вниманием остановиться историк. Стремительный поворот настроения в народных низах объяснялся, думается мне, тем, что массы ждали от коалиции чуда. Из первого пункта правительственной декларации массы уловили лишь одно слово мир; из второго пункта, посвященного вопросу об армии, до их созна ния дошло лишь слово демократизация; дальше шли широкие формулы "государственный контроль", "всесторонняя защита труда", "переуст ройство финансовой системы на демократических началах"... Но про шло пять дней, прошла неделя, и все оставалось по-старому. Правда, газеты сообщили о каких-то шагах министерства иностранных дел, о разработке законопроектов в каких-то комиссиях... Но не этого ждали массы. Где мир? Где хлеб? Где чудо? Вместо ожидаемого мира -- слухи о готовящемся наступлении на фронте. Вместо хлеба -- дальнейший рост разрухи, дороговизны, безработицы. Вместо земли -- какая-то статистика. Чудо не пришло! И независимо от будущих ошибок и грехов коалиции в этом был ее первородный, ее основный грех. Утопический максимализм низов -- против реально достижимого путями демокра тии, -- вот формула расхождения, наметившегося в мае между рабоче- солдатским Петроградом и руководителями советского большинства. И это расхождение сразу учли большевики. В начале апреля они представ ляли собой крошечное меньшинство, гонимую кучку, и мы должны были защищать их от клеветы врагов и от ярости толпы. В конце апреля они уже оспаривали у нас политическое господство на заводах и в казар мах. В мае они начинают штурмовать Петроградский совет, пытаясь выбить из него укрепившееся там течение, -- и каждый день приносит им новые успехи. Ибо теперь они уже не ищут новых путей, не пред лагают революции своих схем, а плывут со стихией, возглавляя и выра жая ее. 11 мая Ленин пишет в "Правде": "Коалиционное министерство ничего не изменило. Тайные договоры царя остаются святыней для него. И вы хотите, господа, чтобы это не "будило страсти"? За кого же принимаете вы сознательных рабочих и солдат? Или вы и впрямь считаете их "взбунтовавшимися рабами?"." "Коалиционное министерство ничего не изменило", хотя оно у власти уже 4 дня, уже 5 дней, уже целую неделю! В этой демагогии была основа большевистской агитации и ее сила. Заводские митинги один за другим выносили резолюции с выражением недоверия коалиционному кабинету. На многих заводах большевики предлагали потребовать, чтобы такой-то "товарищ министр" явился на митинг для доклада и объяснений. Такие предложения встречали горячее сочувствие со стороны рабочих -- хотя бы потому, что каждому любопытно было увидеть и послушать министра. Когда меньшевики и эсеры, сторонники коалиции, доказывали, что министрам некогда ездить по заводам, в ответ раздавалось: "С рабочими им говорить некогда, а с буржуями небось целый день разговаривают!". А когда в назначенный день никто из министров-социалистов на завод не являлся, это давало большевикам повод вынести новую резолюцию -- с выражением порицания, требованием отставки и т.д. На одном из утренних совещаний "звездной палаты" я поднял вопрос о необходимости принять меры против растущего недоверия рабочей массы к правительству. Решили провести однодневную митинговую кампанию на крупнейших заводах с участием министров-социалистов и советских работников. Митинги были назначены на 17 мая. На мою долю выпало выступать вместе с Пешехоновым на Трубочном заводе, где как раз накануне большевики провели резкую резолюцию против правительства и избили противников этой резолюции. Встретили нас холодно. Пешехонов произнес деловую речь, обходя все "опасные" вопросы (о войне, о власти Советов, о тайных договорах и тд.). Его слушали сдержанно. Когда он кончил, немного похлопали. Такие результаты не удовлетворяли меня, и я сделал попытку переломить настроение толпы, ребром поставив перед ней наиболее волнующие ее вопросы. Но лишь только я заговорил о том, что Россия не может сразу выйти из огненного круга войны, поднялись крики "Долой!", мне пришлось прервать речь. Неожиданно попросил слова "для разъяснения" незнакомый мне молодой человек -- это был левый интернационалист Чудновский139, позже перешедший к большевикам и погибший на фронте гражданской войны. Его на заводе знали, и при его появлении на трибуне все стихло. Чудновский начал говорить о том, что я только что вернулся из Сибири, что отбыл каторгу и десять раз сидел в тюрьме за рабочее дело. Прием, оказанный толпой моей речи, он характеризовал как хулиганство. После этого я мог продолжать, и рабочие даже устроили мне овации. Но в смысле политическом эти овации ничего не стоили -- они относились к моему, прошлому, а не к той политике, которую я защищал, -- завод был прочно в руках наших противников. После этой неудачи я принялся с большой энергией за посещение рабочих митингов. Не всюду дело обстояло так плохо, как на Трубочном заводе. Кое-где настроение в пользу коалиции и всей политики Петроградского совета было еще достаточно сильно; кое-где имена Керенского, Церетели, Чернова еще пользовались популярностью. Но общее положение было тяжелое -- в рабочих кварталах почва уходила у нас из-под ног. То же самое наблюдалось и в казармах. * * * Отдавали ли себе руководители Совета отчет в серьезности положения? Почему не учли они своевременно царившее в Петрограде настроение?.. Но что значит для политического деятеля учесть настроения толпы? Значит ли это подчиниться данным настроениям и держать курс по течению слепой стихии? Стихийность определенного настроения -- не гарантия спасительности его для народа и не клеймо пагубности. Порою о кликах толпы мы говорим "Глас народа -- глас Божий", но бывают условия, когда мы обязаны противопоставить этим кликам все силы нашего разума и нашей воли. Бывают условия, когда стихийные силы, разнуздываемые революцией, увлекают ее в сторону утопий, эксцессов, гибели, и тогда долг революционера -- встать на пути стихийных сил, и вероятная его участь -- быть раздавленным этими силами. И таковыми представлялись условия в середине мая 1917 г. Что могло быть "стихийнее" волны экономических забастовок, которая началась в это время по всей России? Стремление рабочих добиться улучшения своего положения было трижды законно: После падения самодержавия, неизменно стоявшего на стра же интересов имущих классов, пролетариат не мог не заявить о сво ем праве на лучшее существование. Рост дороговизны делал неизбежным пересмотр ставок зара ботной платы, а добиться такого пересмотра рабочие могли лишь упорной борьбой. Прямым вызовом рабочим являлись скандальные прибыли военных лет. Итак, все наши симпатии a priori140 были на стороне забастовщиков. Но мы не могли не сознавать, что не все выдвигаемые забастовщиками требования осуществимы, не могли не видеть, что иные из них ведут к увеличению хозяйственной разрухи. И мы выступали против стихийного потока забастовок, апеллировали к сознательности рабочих, взывали к "самоограничению" масс. Но призыв к "самоограничению" принадлежит к числу тех призывов, которые всего труднее находят доступ к разуму и сердцу людей. Против этого призыва скорее всего просыпаются подозрения. А вся обстановка русской жизни должна была возбуждать в рабочих массах особенно острое недоверие к тем, кто выступал против их экономических требований. П. Милюков в своей "Истории" приводит справку из заявления, поданного в правительство промышленниками и характеризовавшего положение в Донецком бассейне: 18 металлургических предприятий в этом районе, владея основным капиталом в 195 миллионов рублей, получили за последний год 75 миллионов валовой прибыли и выдали дивиденд в 18 миллионов; между тем рабочие требовали увеличения заработной платы на 240 миллионов в год; промышленники в ответ предлагали им прибавку, выражающуюся в сумме 64 миллионов, но рабочие не хотели и слышать об этом*. Если эти данные соответствовали действительности, то призыв к самоограничению был в этом случае необходимым. Но рядом вот другой факт, о котором напоминает Суханов: пароходная фирма, имевшая за год прибыль в 2 1/2 миллиона рублей, объявляет локаут рабочим и служащим, предъявившим требование прибавок в общей сумме на 36 тысяч**. С подобными примерами рабочие встречались на каждом шагу, и в этих случаях проповедь "самоограничения" должна была производить на них впечатление возмутительного лицемерия. Между коалиционной организацией власти и лозунгом "самоограничения" не было прямой связи, к этому лозунгу мы пришли бы и при чисто буржуазном, и при чисто социалистическом правительстве. Но в обстановке, сложившейся к середине мая, каждое выступление против чрезмерных требований рабочих так же, как каждый обращенный к солдатам призыв о поддержании дисциплины, об укреплении фронта, каждое слово, шедшее против максималистски-бунтарских настроений, развивавшихся в массах, принимало характер защиты "коалиции". Авторитет Совета был все еще настолько велик, что, может быть, нам удалось бы в конце концов преодолеть в рабочей среде настроения социального утопизма, максимализма, бунтарства, если бы... если бы в политике коалиции была революционная энергия, если бы в ней чувствовалась твердая воля, несмотря на все препятствия осуществить возвещенные в декларации 6 мая обещания. Но этого не было. Наталкиваясь в области внешней политики на глухую стену в виде сопротив- 0x08 graphic * Милюков П. Указ. соч., с. 189. ** Суханов Н. Записки о революции, кн. 4, с. 145. ления союзников, в вопросах внутренней политики правительство встречалось с упорным противодействием цензовых элементов, считавших всякую уступку требованиям демократии -- "расточением государственных ценностей". Оппозиция была не только внешняя, но и внутренняя -- в частности, в ней видели весь смысл своего участия в правительстве представители партии народной свободы. Они открыто сказали об этом в своем заявлении, опубликованном одновременно с правительственной декларацией, "всецело одобрявшем внешнюю политику Милюкова" и требовавшем от правительства, чтобы ни в социальных, ни в национальных, ни в конституционных вопросах оно "не предвосхищало" Учредительного собрания! Это была их платформа коалиции. Но и эта коалиция с демократией была принята не всеми цензовыми кругами и даже не всей конституционно-демократической партией: в партии оставалась весьма влиятельная оппозиция, которая была вообще против всякого соглашения с социалистами и предпочитала политику "твердой власти" без Советов и против Советов. На такой точке зрения стоял, между прочим, П.Н. Милюков, который, по собственному его рассказу, перед самым образованием коалиционного кабинета указывал кн. Львову альтернативу: или последовательно проводить программу твердой власти и, в таком случае, отказаться от идеи коалиционного правительства, пожертвовать А.Ф. Керенским... и быть готовым на активное противодействие захватам власти со стороны Совета -- или же пойти на коалицию, подчиниться ее программе и рисковать дальнейшим ослаблением власти и дальнейшим распадом государства*. Люди и группы, разделявшие такую точку зрения, должны были не только тормозить деятельность правительства, но и приветствовать каждый признак охлаждения между ним и народными массами. Отсутствие искреннего соглашения между представленными в коалиционном кабинете группами накладывало на решения правительства отпечаток половинчатости, нерешительности, робости. Требования демократии если и осуществлялись, то с опозданием, с урезками, с оговорками -- так что у масс каждый раз являлось подозрение, нет ли здесь подвоха, обмана. И в отдельных случаях эти подозрения не были лишены основания**. 0x08 graphic * Милюков П. Указ. соч., с. 108. ** Набоков так характеризует министра иностранных дел при коалиции Терещен ко: "В своей деятельности как министр и[ностранных] д[ел] он задался целью следо вать политике Милюкова, но так, чтобы С[овет] р[абочих] д[епу-татов] ему не ме шал. Он хотел всех надуть -- одно время это ему удавалось" {Набоков В. Д. Временное правительство, с. 46). Больше твердости, больше смелости в давлении на цензовые элементы коалиции, с одной стороны, и в сношениях с союзниками, с другой стороны, -- в этом, казалось бы, было спасение. Но для твердой, смелой, энергичной политики нам нужно было иметь вокруг себя и за собой сплоченные народные массы, а их уже не было, была лишь недовольная, глухо ропщущая толпа. А затем -- и это главное -- "энергичная" внешняя политика приводила к разрыву с союзниками и упиралась в сепаратный мир; "энергичная" внутренняя политика взрывала коалицию и прямым путем вела к диктатуре Советов. Мы хотели избежать того и другого, но не видели путей к решению этой двойной задачи, -- и отсюда то убийственное топтание на месте, которым характеризовалась описываемая фаза революции. Я думаю, что среди руководителей Исполнительного комитета не было в это время ни одного человека, который не чувствовал бы, что дела принимают в высшей степени опасный оборот. Настроение в Комитете было нервное, подавленное, тяжелое. Но в одном отношении мы оставались неисправимыми оптимистами: мы верили в мудрость народных масс, верили, что рабочие и солдаты в конце концов поймут, что есть в революции предел осуществимого. Эту ошибку мы делили с руководителями крестьянского ЦИК: и они надеялись путем уговоров овладеть крестьянской стихией, удержать крестьян от самочинных захватов земель и эксцессов. * * * В это время в Исполнительном комитете окончательно определилась группировка политических течений: демаркационная линия между большинством и оппозицией стала отчетливее, резче и передвинулась вправо. Оборонческому большинству, по-прежнему возглавляемому Церетели, теперь противостояли большевики и меньшевики-интернационалисты 141. Я не хочу сказать, что "интернационалисты" лишь в мае появились на советском горизонте -- нет, они работали в Таврическом дворце с первых дней революции, еще до прибытия в Петроград нашей "сибирской группы". Но в марте и апреле они выступали против оборонческого большинства просто как люди с особо радикальными устремлениями; а теперь они сплотились в особую группу, теперь у них были свои опорные пункты в заводских районах, свой печатный орган, свои признанные руководители. Выступления "интернационалистов" -- против коалиции, против Временного правительства, против подготовки наступления на фронте, против займа свободы -- были водой на мельницу большевизма. Но если они были свободны от характерной для партии Ленина демагогии, они вносили в умы солдат и рабочих другой яд -- путаницу, которая была опаснее всякой демагогии. На майской всероссийской конференции меньшевиков победило "правое" течение. Это течение утвердилось и в руководящем центре партии ("Организационном комитете"). Но в петроградской организации уже в середине мая господствующее влияние получило противоположное направление. Таким образом, группа меньшевиков-оборонцев, руководившая Петроградским советом, оказалась лишена опоры собственной партии в рабочих районах столицы. Это отсутствие поддержки со стороны местной партийной организации лишь в малой степени компенсировалось голосованиями Организационного комитета, который сам висел в воздухе, и усилиями "Рабочей газеты", которая, увы, не имела ни влияния, ни читателей. Слабость этой газеты особенно подчеркивалась сравнением с "Новой жизнью", бывшей неофициальным органом "интернационалистов" . Выше я говорил о своей первой встрече с руководителями "Новой жизни". Расскажу здесь о своих дальнейших сношениях с этой группой. Платформа газеты выяснилась не сразу. Выработке ее был посвящен ряд совещаний, происходивших в конце марта и в начале апреля на квартире Горького. Не помню, кто составил первоначальный проект платформы. Во всяком случае, большая часть его не вызвала споров. Лишь вокруг вопроса об отношении к проблемам внешней политики и к войне разгорелась борьба. Я отстаивал положения "революционного оборончества" и предлагал с самого начала заявить, что газета разделяет в вопросах войны и обороны позицию Исполнительного комитета (или Всероссийского совещания) и будет поддерживать их политику. На этой точке зрения стоял и Горький, ему нравилась идея связать газету с политикой советского большинства. Поддержали мое предложение также Базаров и Гольденберг; против нас с большой энергией выступил Суханов, на стороне которого оказались Авилов и Тихонов142. Все же большинство членов редакции склонялось в пользу того, чтобы в платформу газеты была внесена формула "революционного оборончества". Вопрос был окончательно решен в этом смысле по приезде из Москвы Ст. Вольского143. Таким образом, была выработана оборонческая платформа "Новой жизни". Но "победа" оборонцев в редакции оказалась призрачной. Когда 18 апреля вышел No 1 "Новой жизни", выработанной после стольких споров платформы там не оказалась. Не вошла в него и моя статья о рабочей политике в революции. В этой статье я исходил из того положения, что рабочие не только имеют право, но должны добиваться в ходе революции улучшения своего положения. Но помимо экономических интересов у рабочего класса имеются и политические интересы, и главный из них -- укрепление революции. Этим определяется граница экономических требований рабочих: недопустимо предъявление требований неосуществимых, грозящих усилением хозяйственной разрухи, т.е. ослаблением революции и, в конечном счете, ослаблением пролетариата. Моя точка зрения показалась руководителям газеты чересчур умеренной ("кадетской", по характеристике Авилова), и рукопись была возвращена мне для переработки. Для меня стало ясно, что со времени выработки платформы в редакции произошло самоопределение в чуждом мне направлении, и я отказался от дальнейшего участия в газете. Но, не принимая участия в "Новой жизни", я до конца оставался ее читателем. Газета была в смысле литературном талантливая. Ей удалось широко поставить и заграничную информацию, и местную хронику. Порой в ней появлялись положительно блестящие статьи. А главное, это была единственная настоящая, большая газета левого направления. Но в смысле политическом "Новая жизнь" велась ниже всякой критики. В ней странным образом уживались две тенденции: "умеренная", представителями которой были Горький, Гольденберг, Базаров, Ст. Вольский, и безответственно доктринерская, возглавляемая Сухановым. Тон задавали газете представители второго течения. А соединение на одном листе бумаги того и другого направления было будто нарочно рассчитано на то, чтобы сбить с толку читателя и стереть в его понимании грань между возможным и невозможным в революции. Это был орган интеллигентского революционизма, упивающегося радикальными словами, но отступающего перед действием; орган маниловского максимализма, не знающего пределов в требованиях, но мечтающего о том, чтобы все требования были осуществлены "по-хорошему", без насилий, без крови; орган лишенного пафоса и страсти, оскопленного большевизма. "Новая жизнь" не завоевала себе в рабочих кварталах такого влияния, как "Правда" с ее прямолинейными лозунгами, чутко отражавшими затаенные, стихийные стремления рабочих масс. Но, будучи как газета неизмеримо лучше "Рабочей газеты" -- не говоря уже о советских "Известиях", -- "Новая жизнь" сыграла свою роль в ряду факторов, подмывавших почву под "революционным оборончеством" в Петрограде. * * * В середине мая среди рабочих и солдат в Петрограде со дня на день усиливалось раздражение против политики Исполнительного комитета, Совет все больше отрывался от масс, все в меньшей степени отражал волю своих избирателей. Казалось бы, для выборной демократической организации мог быть лишь один выход из этого положения: перевыборы Совета и Исполнительного комитета. И, конечно, руководители Исполнительного комитета без всяких колебаний приняли бы этот выход, поставили бы на голосование петроградских солдат и рабочих вопрос о политическом доверии и ни одного дня не стали бы "цепляться за власть", если бы дело шло о вопросе, который мог быть разрешен перевыборами Петроградского совета. Но с мартовского Всероссийского совещания Советов Исполнительный комитет не только по существу, но и формально был всероссийским органом. Решая вопросы общегосударственной политики, он обязан был считаться не только с настроениями столичного гарнизона и петро-градс-ких рабочих, но и с бесчисленными провинциальными Советами и армейскими организациями. А оттуда непрерывным потоком неслись в Петроград резолюции, одобрявшие нашу политику. Таким образом, намечалось глубокое расхождение между настроениями революционной демократии в Петрограде и в провинции. Правда, дальнейшие события показали, что это расхождение было в значительной мере кажущееся, что здесь и там протекал один и тот же процесс, с той лишь разницей, что в столице он начался раньше и протекал более бурно, более стремительно, чем в провинции. Правда и то, что, констатируя расхождение между столицей и провинцией, мы склонны были настроения провинции оценивать исключительно по резолюциям местных организаций, упуская из виду, что и против них, как против нас в Петрограде, подымается уже из низов волна оппозиции. Но так или иначе, в мае мы имели основания считать, что огромное большинство революционной демократии России поддерживает нашу политику. И это обязывало нас относиться с большой осторожностью к вопросу о перевыборах Петроградского совета. Перевыборы, устраиваемые наспех, без серьезной предвыборной кампании, зачастую на почве случайных лозунгов, при демагогическом использовании оппозицией местных поводов неудовольствия, те перевыборы, которые проводились в это время большевиками, лишь вносили деморализацию в рабоче-солдатскую массу. Исполнительный комитет должен был выступить против таких перевыборов. Но что он мог поделать, когда рабочие того или другого завода, солдаты того или другого полка выносили резолюцию недоверия своим депутатам и выбирали вместо них новых кандидатов? Объявить перевыборы недействительными? Сохранить мандат за людьми, заведомо не выражающими воли избирателей? Или вовсе лишить данную группу избирателей представительства? Мало-помалу в Петроградский совет просачивались элементы, враждебные политике его большинства. Борьба внутри Совета принимала день ото дня все более острый характер. С этим приходилось мириться как с особенностью петроградской политической жизни. Приезжавшие из провинции советские работники в один голос твердили, что у них, на местах, не наблюдалось ничего подобного. * * * Мне лично за это время пришлось быть лишь на одном провинциальном съезде Советов -- в Финляндии. И меня поразил контраст между той картиной, которую мне пришлось наблюдать здесь, и тем, что я оставил в Петрограде. Съезд собрался в Гельсингфорсе, 20 мая. Преобладали матросы и серые солдаты, представители частей, сравнительно недавно переведенных в Финляндию с фронта. Рабочих была маленькая кучка, и держались они как-то незаметно, будто робея немного посреди военных людей. Съезд открылся обсуждением вопроса о войне. Солдаты и матросы были против войны, но и сепаратного мира они не желали, так как питали к "немцу" далеко не дружественные чувства. А так как стояли они в безопасном месте, вне досягаемости для германских батарей, имели хорошие квартиры и не терпели материальных лишений, они не видели оснований спешить с заключением мира. Сношения с союзными демократиями, созыв международной социалистической конференции и оборона фронта в ожидании результатов этой политики, короче, тактика советского большинства представлялась им вполне приемлемой. Наоборот, тактика большевиков вызывала в них недоверие, подозрительность. Рабочие, напротив, были склонны решать вопрос о войне по-ленински -- всемирной революцией или, по крайней мере, братаниями. После продолжительных прений я предложил резолюцию, повторявшую постановление предыдущего съезда и подчеркивавшую необходимость для армии быть готовой к наступательным действиям. Большевики внесли свой проект резолюции -- в духе их общероссийской конференции. Большинством, 102 голосов против 17 при 8 воздержавшихся, съезд принял за основу мою резолюцию. Тогда большевики потребовали, чтобы тот пункт резолюции, в котором говорилось о готовности к наступлению, был выделен и поставлен на поименное голосование, так как большевистская организация намерена, мол, сообщить на фронт имена делегатов, посылающих солдат на смерть. Среди членов съезда произошло движение. Часть их принялась бурно протестовать против поименного голосования. Но я поддержал требование большевиков, заявив, что ничего не стоят голоса тех, кто боится подать свой голос открыто. Произвели именное голосование: за необходимость готовности к наступлению высказалось 80 человек, против -- 26, воздержалось -- 16. Большинство все еще было внушительное. Но чувствовалось уже, что по внутреннему своему настроению это большинство ненадежно. Перешли к вопросу об отношении к Временному правительству. Съезд принял сочувственно мой доклад, но еще больший успех выпал на долю солдата Сергеева, выступившего после меня в защиту коалиции. Мне запомнилась и наружность этого солдата, и его речь. Был он невысокого роста, приземистый, бородатый, круглолицый, в теплой ватной безрукавке поверх выцветшей гимнастерки. Начал он с того, что он, Сергеев, "человек деревенский, а потому натуральный и всякое дело понять может лучше, чем городские, которые все с порчей". В виде примера порченно-сти "городских" ссылался на своего племянника, с малых лет живущего в городе, и привел кое-какие справки относительно его интимной жизни. Затем перешел собственно к вопросу о коалиции. -- Я с Исполнительным комитетом в этом вопросе очень согласен, -- говорил он. -- Только товарищ докладчик не так ясно показал, почему без буржуазии мы не можем. А я так полагаю, что без нее нам нельзя, мне это г. Скобелев в Петрограде объяснил. Я, это, его спрашиваю, на что нам, к примеру, г. Милюков? А г. Скобелев мне и говорит: "Вот ты, Сергеев, умный человек, так рассуди сам. Нужно нам со всеми государями разговаривать, чтобы войну кончать? Нужно! А ведь по-русски они ни бельмеса не поймут. Нужно, значит, с аглицким государем говорить, а с немецким по-немецки, а с хранцузским по-хран-цузски. Вот мы пошлем тебя, что ты им скажешь?" А г. Милюков все языки превзошел, так и чешет, как по-русски, со всеми государями говорить может по-ихнему. Ему, значит, и быть министром иностранных дел. Милюкова давно не было в правительстве, и сам Сергеев был, быть может, из тех, что месяц назад шли к Мариинскому дворцу, требуя его отставки. Но "милюковский" аргумент в пользу коалиции казался ему решающим. И не один Сергеев так подходил к вопросу о коалиции! Резолюция о "полном доверии и безусловной поддержке" коалиционному правительству была принята съездом почти единогласно -- против десятка большевиков, частью