рьбы на философском "фронте" выступали рядовые философы-коммунисты. Однако это не так. Дело в том, что в условиях ожесточенной борьбы против "правого уклона" "самокритика", выявление якобы допущенных "ошибок" было обязательным требованием к теоретическим кадрам. Уклонение от "самокритики" рассматривалось в качестве тяжелого криминала. Поэтому представители каждой науки стремились не отстать в деле "саморазоблачения", во что бы ни стало найти в своих рядах "носителей враждебных взглядов". Характерное свидетельство этого -- написанное в феврале 1931 года (когда разгром историков, последовавший за публикацией письма Сталина "О некоторых вопросах истории большевизма", еще не начался) письмо руководителя исторической секции Коммунистической Академии М. Н. Покровского в ЦК партии. В письме говорилось: "В заявлении, поданном в Президиум Комакадемии тремя его членами, и характеризующим разные недочеты в работе Коммунистической Академии, пожалуй самый тяжкий упрек брошен историческому сектору. Там как будто нет ошибок, говорит заявление, но это объясняется просто тем, что там ошибки "не вскрываются" (читай "скрываются") . Таким образом, вполне возможно, что на историческом фронте имеются вещи, не уступающие рубинщине или деборинщине*, но так как они "не вскрываются", замазываются, так как в историческом секторе отсутствует самокритика, то широкие круги ничего об этих ошибках не знают... Всякий согласится, что такая "загнанная внутрь" болезнь хуже вскрытого гнойника на экономическом или философском фронте". Иначе говоря, требовалось найти и разоблачить "врага", чтобы доказать собственную лояльность и политичес- 0x08 graphic * "Рубинщина" и "деборинщина" -- обозначение "враждебных" взглядов в экономической и философской науке, связанное с именами специалистов, подвергавшихся особо острой критике. кую непримиримость к отклонениям от партийной линии. Не случайно ведь в постановлении ЦК ВКП (б) "О работе Комакадемии" (март 1931 г.) говорилось: "Обострение классовой борьбы нашло в последние годы свое яркое отражение и на теоретическом фронте. Буржуазное влияние сказалось в форме ряда антимарксистских и ревизионистских теорий... Необходима еще неустанная работа по искоренению существующих и возникающих в различных научных областях теорий, отражающих буржуазное и социал-демократическое влияние". Именно к этой "неустанной работе по искоренению" враждебных теорий и звал философов-икапистов Сталин. И подчеркнув "мягкость" их оценки положения в философии, он задал вопрос: "Есть ли у вас силы, справитесь ли?" и заметил: "если у вас силы имеются -- бить надо. Когда же у людей сил не хватает -- они готовятся". Такова первая и главная установка Генерального секретаря -- сделать критику разрушительной, бить идейных противников, именно бить их, а не спорить с ними. Далее был указан и объект критики -- группа Дебори-на*. "Они, -- говорил Сталин, -- занимают господствующие позиции в философии, естествознании и некоторых тонких вопросах политики. Это надо суметь понять. По вопросам естествознания черт знает что делают, пишут о вейсманизме и т. д. и т. д. -- и все выдается за марксизм. Надо переворошить, перекопать весь навоз (!), который накопился в философии и естествознании. Надо все разворошить, что написано деборинской группой, разбить все ошибочное. Стэна, Карева -- вышибить можно; все разворошить надо. Для боя нужны все виды оружия". Установку "бить деборинскую группу" Сталин "обосновывал" примером классиков марксизма. "Маркс и Энгельс, -- заявил он, -- начали свою большую работу с критики старого... Ленин тоже начал с этого. Он бил народников, струвистов, экономистов, меньшевиков. Ваша главная задача теперь -- развернуть во всю критику. Бить -- главная проблема. Бить по всем направлениям и там, где не били". Оценивая взгляды Деборина, Сталин сказал: "Деборин и его ученики в области гносеологии -- плехановцы. Мень- 0x08 graphic * Деборин А, М. -- советский философ и историк, академик (с 1929 г.). В РСДРП с 1903 г., с 1907 г. -- меньшевик. В ВКП (б) с 1928 г. Окончил философский факультет Бернского университета (в 1908 г.). В 1926--1930 гг. -- отв. ред. философского журнала "Под знаменем марксизма". шевистски мыслящие люди... На деле они антимарксисты. Какой же это марксизм, который отрывает философию от политики, теорию от практики. Формальных оснований, однако, уличить себя в антимарксизме не дадут". И на вопрос кого-то из членов бюро -- можно ли так ставить вопрос в печати, Сталин ответил: "Они стали на путь антимарксизма". Вот такой поворот: формальных оснований обвинить деборинцев в антимарксизме нет, но, утверждает Генеральный секретарь ЦК, "они стали на путь антимарксизма". В ходе беседы выяснилось также, что "бить" за антимарксизм в философии надо не только группу Деборина. "Плеханова надо разоблачить. Его философские установки. Он всегда свысока относился к Ленину, а также Юшкевич, Валентинов, Базаров и другие. Перерыть надо теперь все их работы, как они критиковали Ленина, как относились к нему, к "Материализму и эмпириокритицизму". У Плеханова в вопросах исторического материализма географический уклон от марксизма". "И у Энгельса не совсем все правильно... Не беда, если в этой работе кое-где заденем Энгельса", -- заявил далее Сталин. "Разворошить надо основательно также Бухарина, -- требовал Сталин. -- Его надо крепко критиковать, ибо по истмату он здорово и основательно напутал. Критика по этим вопросам Бухарина, которая была в печати, неверна. Тут и (журнал -- авт.) "Под знаменем марксизма" наворотил всяких ошибок и глупостей. Все это надо основательно разворошить". Таким образом, задание, которое дал Сталин фи-лософам-икапистам, заключалось в том, чтобы идейно и организационно разгромить наиболее авторитетных философов-марксистов, включая Г. В. Плеханова и самого Ф. Энгельса, чтобы (но об этом, конечно, не говорилось) расчистить путь на философский Олимп для него, Сталина, который должен был стать корифеем философской науки на все последующие времена. На вопрос одного из участников беседы -- надо ли связывать борьбу на два фронта в области теории с непосредственно политическими уклонами в партии? -- Сталин ответил: "Можно и должно связывать, ибо всякое отклонение от марксизма, даже в самых абстрактных вопросах теории, приобретает политическое значение в обстановке обостренной классовой борьбы". Свои "теоретические" претензии Сталин прикрывал, однако, необходимостью защиты Ленина и ленинизма от врагов партии, выступавших якобы под прикрытием фи-лософской науки. "Надо вот что понять, -- внушал Сталин слушателям ИКП, -- Ленин дал очень много нового во всех областях марксизма. Он сам был очень скромен. Он об этом не любил говорить. Нам же, ученикам Ленина, надо эту роль показать, обнаружить". Беседа Сталина со слушателями-философами ИКП послужила началом широкой кампании по проработке видных философов, разгрому редколлегии журнала "Под знаменем марксизма", дальнейшей политизации общественных наук. Сравнительно недавно был опубликован яркий документ -- копия письма А. М. Деборина Н. С. Хрущеву -- раскрывающий тайные пружины всей этой отнюдь не "философской" истории. В нем говорится, в частности, следующее: "В конце 1930 г. тогдашний заведующий отделом пропаганды и агитации ЦК (Культпропотдел ЦК ВКП (б) в то время возглавлял А. И. Стецкий -- авт.) объявил мне, что отныне требуется утвердить один авторитет во всех областях, в том числе и в области философии. Этот авторитет -- наш вождь Сталин. В связи с этим меня скоро посетили на квартире тт. Митин, Юдин и Ральцевич, которые предъявили мне ультиматум: на публичном собрании я должен разгромить своих учеников, объявив их врагами народа. Самого же Сталина провозгласить великим философом. Хорошо зная, чем я рискую, я все же категорически отказался от выполнения этого приказа. По-видимому, Сталину к тому времени нужно было "благословение" на его злодеяния. После моего отказа последовала бешеная атака на меня и моих единомышленников -- преданных ленинцев, которых обвинили в терроризме. Особенно дико действовал М. Б. Митин, не останавливавшийся перед самой дикой клеветой". Несколько позже единомышленники Деборина -- Карев, Стэн, Луппол и другие были репрессированы. Сам же Деборин, несмотря на то, что был объявлен "главой" школы "меньшевиствующих идеалистов", по счастливой иронии судьбы не был даже арестован, хотя и был устранен от дел, пережил Сталина и уже в 60-е годы опубликовал несколько своих трудов. Разгромив несуществовавшую философскую "оппозицию", Сталин в 1938 году опубликовал весьма банальную и далеко не безупречную в теоретическом смысле работу "О диалектическом и историческом материализме" (она вошла в "Краткий курс истории ВКП (б)" в качестве  2 главы IV) и с помощью того же Митина и других присяжных льстецов превратил себя в величайшего философа современности, гениального преемника и продолжателя философской мысли Маркса, Энгельса, Ленина. В этом произведении популярность выродилась в вульгаризацию положений философии, а научное знание обернулось схоластикой, набором догматических стереотипов. Сталинский  2 четвертой главы "Краткого курса" стал философским катехизисом, изучение которого было сведено к заучиванию поставленных вопросов и готовых кратких ответов, заменявшее глубокое проникновение в суть сложных философских проблем. Казалось бы, для дискуссий в области философии необходимости, да и возможности больше не оставалось. Однако еще один раз при жизни Сталина, а именно в 1947 году, была организована философская дискуссия -- на этот раз по учебнику Г. Ф. Александрова "История западноевропейской философии". Сам Сталин в ней не участвовал, но лично ее инспирировал и направлял. Дискуссия вышла за рамки разбора одной книги Александрова и вылилась в критику общего состояния советской философской науки в первые послевоенные годы. "То обстоятельство, что книга (Александрова -- авт.) не вызвала сколько-нибудь значительных протестов, -- заявил секретарь ЦК ВКП (б) Жданов, выступивший в ходе дискуссии с большой речью (внимательно прочитанной до этого и одобренной Сталиным), -- что потребовалось вмешательство Центрального Комитета и лично товарища Сталина, чтобы вскрыть недостатки книги, означает, что на философском фронте отсутствует развернутая большевистская критика и самокритика". Подоснова дискуссии -- это стремление Сталина, его ближайшего окружения усилить обстановку нетерпимости к инакомыслию, к "примиренчеству" по отношению к буржуазной науке и культуре, напомнить идеологическому и теоретическому активу о необходимости усиления классовой борьбы в области теории и идеологии. Философская дискуссия имела также целью "погасить" то глухое стремление к общественным переменам, которое принесли с собой вернувшиеся с фронта солдаты и офицеры, гордые своей ролью победителей над самой реакционной силой -- гитлеровской Германией и освободителей Европы от коричневой чумы, стремление, которое не осталось незамеченным сталинским руководством. "Видимо, Сталин, имевший достаточную и притом присылаемую с разных направлений и перекрывающую друг друга информацию, -- писал в изданной посмертно книге "Глазами человека моего поколения" К. М. Симонов, -- почувствовал в воздухе нечто, потребовавшее... немедленного закручивания гаек и пресечения несостоятельных надежд на будущее". Начав с дискуссии вокруг вопросов истории западноевропейской философии, казалось бы таких далеких от актуальных проблем жизни разоренной войной страны, с великим трудом залечивавшей нанесенные ей раны, Сталин продолжил этот процесс "закручивания гаек", развернув чуть позже кампанию борьбы против "низкопоклонства перед Западом" и "безыдейности" в области литературы и искусства. Основное содержание и задачи дискуссии по поводу книги Александрова были сформулированы Сталиным в продолжавшемся 1 час 15 минут телефонном разговоре с секретарем ЦК и главным редактором "Правды" П. Н. Поспеловым. Уже одна продолжительность разговора говорит о значении дискуссии, которую он предложил провести. Сталин отметил в книге Александрова прежде всего оторванность от политической борьбы, аполитичность, недостаток боевого политического духа. "Нет, -- сказал он, -- того боевого партийного духа, образцом которого являются ленинские работы по философии". Второе, что не устроило "вождя" -- это неверное, с его точки зрения, освещение немецкой классической философии, особенно философии Гегеля, которую автор книги оценил как консервативную, а Сталин -- как реакционную, вызванную страхом перед Французской революцией и направленную против французских материалистов. И, наконец, третье -- это недостаточно сильная, по его мнению, характеристика марксизма как системы взглядов, ниспровергающей всю буржуазную науку, а появления марксизма -- как революции в философии. И в подтверждение последнего сослался на свою статью "Анархизм или социализм" (написано в 27 лет, подчеркнул Сталин), где говорилось, что "Маркс и Энгельс являются не просто родоначальниками какой-либо философской "школы" -- они живые вожди живого пролетарского движения, которое растет и крепнет с каждым днем". Именно эти указания "вождя и учителя" советского народа легли в основу критики учебника по истории западноевропейской философии, выступления на ней А. А. Жданова и общих выводов дискуссии. Запрограммированная с самого начала как разгромная по отношению к объекту дискуссии (несмотря даже на то, что в 1946 г. Александрову за эту книгу была присуждена Сталинская премия), она разыгрывалась будто по нотам, и не случайно журнал "Большевик" определил ее позднее как "замечательный образец большевистской критики и самокритики". Главное обвинение, предъявленное Александрову, -- это "буржуазный объективизм" и, следовательно, отход от "марксистско-ленинской партийности" в ее сталинском понимании. В ходе дискуссии было выдвинуто утверждение о недопустимости якобы выявления каких-либо "рациональных зерен" и объективных достижений в трудах домарксистских буржуазных философов. "Изложение философских взглядов (буржуазных философов -- авт.) в учебнике, -- сказано, например, в выступлении Жданова, -- ведется абстрактно, объективистски, нейтрально... Остается непонятным, зачем понадобилось т. Александрову отдать дань академическим научным традициям старых буржуазных школ и забыть основное положение материализма, требующее непримиримости в борьбе со своими противниками". Более того, история идеалистических учений совсем исключалась из истории философии, согласно, как говорится, определению. Действительно, в предложенном Ждановым (и одобренном Сталиным) определении предмета истории философии говорится: "Научная история философии... является историей зарождения, возникновения и развития научного материалистического мировоззрения и его законов. Поскольку материализм вырос и развился в борьбе с идеалистическими течениями, история философии есть также история борьбы материализма с идеализмом". В ходе дискуссии настойчиво проводилась идея о, будто бы, полном разрыве основоположников марксизма с предшествовавшей им немецкой классической философией (что отрицало утверждение Ленина, который рассматривал немецкую классическую философию в качестве одного из трех источников марксизма), о "скачке", в результате которого появился марксистский диалектический и исторический материализм. Все это было, с одной стороны, направлено на уничи- жение буржуазной общественной мысли вообще и бур-жуазной философии в частности. Такая линия была, как сказано, своего рода подготовкой к массовой борьбе против "низкопоклонства" перед буржуазной наукой и отрицания необходимости ее обстоятельного изучения и даже простого знакомства с ней. Вся "старая" и "новая" буржуазная философия была объявлена сплошь реакционной и целиком враждебной марксистской идеологии. Это было несомненной вульгаризацией и упрощенчеством: не говоря уже о ценности "старой" классической буржуазной философии, и "новая" буржуазная философия в лице, например, неопозитивистов и экзистенциалистов несла в себе положительный заряд общечеловеческих ценностей, моральных идей и методологических открытий. С другой стороны, поход против буржуазной философии и философских корней марксизма, как это нетрудно понять, означал и дальнейшую, доведенную до предела догматизацию марксистской общественной мысли, советской философской науки. Утвердившиеся в ней сталинские стереотипы еще более, если это было возможно, окостенели, а ее связи с мировой философской наукой были решительно оборваны. Продолжением высказанного на философской дискуссии Ждановым требования "возглавить борьбу против растленной и гнусной буржуазной идеологии" явились дальнейшие кампании в естествознании, других областях науки, в искусстве и литературе, вылившиеся в изуверские погромы научных школ, в физическое уничтожение и моральное унижение выдающихся представителей советской культуры. В условиях господства идеологии сталинизма важнейший методологический принцип марксизма -- партийность общественной науки, требующий классовой оценки социальных явлений, приобрел ярко выраженный субъективный характер. "Товарищ Сталин, -- писал верный оруженосец Сталина академик Митин, -- учит нас политически подходить к философским системам, не ограничиваться лишь философской характеристикой данной философской системы или учения, а возможно точно характеризовать их политический эквивалент." "Введение" такого "политического эквивалента" приводило к полной утрате объективного содержания науки, к превращению ее в бесправную служанку политики, к забвению самой цели научного исследования -- поиска истины. Другой общественной наукой, которую Сталин подчинил своим политическим целям, была история. Вторжение Генерального секретаря ЦК РКП (б) в область истории -- и прежде всего в область истории партии, ленинизма и Октябрьской революции началось особенно интенсивно в 1924 и последующих годах, когда, после смерти В. И. Ленина, он понял необходимость для себя приобрести авторитет партийного теоретика, чтобы "на равных" вести борьбу за власть с другими деятелями партии, давно уже признанными теоретическими столпами партии. Именно поэтому, как уже говорилось, Сталин принял на себя, с одной стороны, функции защиты и развития ленинизма, а с другой -- сокрушения его действительных или, главным образом, мнимых противников, стоявших на пути его, Сталина, к авторитарной власти. И поэтому он стал все чаще и чаще обращаться к истории партии, чтобы ее теперь уже фальсифицированными данными оправдать свои претензии на руководство партией и страной. История не была для Сталина ни "учителем жизни", ни источником накопления опыта, ни базой для извлечения уроков из прошлого. Она стала для него лишь объектом циничных политиканских упражнений ради достижения личных целей. Поэтому он без всяких сомнений всегда шел на грубую фальсификацию исторических фактов и событий, осуществляя это и собственными руками и руками тех историков, которые были готовы отречься от истины или ради сохранения жизни, или ради высоких постов и академических званий. Примером циничного, политиканского отношения к истории может служить эволюция оценки Сталиным роли Ленина, Троцкого и своей личной роли в событиях Октябрьской революции. 6 ноября 1918 года в "Правде" Сталин писал: "Вдохновителем переворота с начала до конца был ЦК партии во главе с тов. Лениным. ... Вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя Петроградского Совета т. Троцкого". 19 ноября 1924 года в речи "Троцкизм или ленинизм?" Сталин заявил: "... Должен сказать, что никакой особой роли в Октябрьском восстании Троцкий не играл и играть не мог, что будучи председателем Петроградского Совета, он выполнял лишь волю соответствующих партийных инстанций, руководивших каждым шагом Троцкого..." В 1938 году, в "Кратком курсе истории ВКП (б) по этому поводу было сказано уже совсем другое: "16 октября (1917 г. -- авт.) состоялось расширенное заседание ЦК партии. На нем был избран Партийный центр по руководству восстанием во главе с тов. Сталиным. Этот партийный центр являлся руководящим ядром Военно-революционного комитета при Петроградском Совете и руководил практически всем восстанием". Наконец в книге "И. В. Сталин. Краткая биография" (1947 г.), которую он, так же, как и "Краткий курс", тщательно редактировал, после утверждения, что вдохновителями и организаторами Октябрьской революции были Ленин и Сталин, курсивом подчеркнуты слова: "Сталин -- ближайший сподвижник Ленина. Он непосредственно руководил всем делом подготовки восстания". Так писалась история, так создавался миф о Сталине -- руководителе Октябрьской революции, хотя в действительности его роль в ней была не более чем второстепенной. Именно это позволило американскому историку Роберту Слассеру назвать Сталина "человеком, оставшимся вне революции". Сталин, однако, стремился представить себя не только руководителем Октябрьской революции, но и создателем и руководителем (наряду с Лениным) партии, Советского государства, автором плана строительства социализма, наконец, вождем советского народа, под "единоличным руководством которого была осуществлена вековая мечта человечества" и впервые в истории в СССР был построен социализм. Для этого было необходимо полностью "пересмотреть" историю, ликвидировать (или изъять из обращения) все труды историков, в которых прошлое описывалось более объективно, создать и канонизировать новую концепцию истории партии и страны. Сталин взял решение этой задачи в собственные руки, постоянно привлекая к участию в этом позорном занятии и свое окружение от Каменева, Зиновьева, Бухарина до Кагановича и Берия. Непосредственную и успешную попытку воздействовать на историческую науку и превратить ее в инструмент создания культа своей личности, а следовательно, в часть новой идеологии, Сталин предпринял в 1931 году, опубликовав в журнале "Пролетарская революция" свое письмо-статью "О некоторых вопросах истории большевизма". Это резкое, местами просто грубое письмо, направленное против "троцкистской контрабанды" в области истории и содержавшее недвусмысленные политические обвинения против "троцкиствующих" историков, содержало в себе три момента, вроде бы частных, которые, однако, сыграли затем решающую роль в осуществлении далеко идущих замыслов Сталина. Это, во-первых, утверждение недопустимости научных дискуссий по вопросам, которые Сталин назвал "аксиомами большевизма". В результате сам метод дискуссий был исключен из практики историко-партийной науки, что неизбежно привело ее к догматизации, к утрате творческого характера, к остановке в развитии. Это, во-вторых, утверждение, что "бумажные документы" не могут служить делу выявления исторической истины. "Кто же, кроме безнадежных бюрократов, -- издевательски писал Сталин, -- может полагаться на одни лишь бумажные документы? Кто же, кроме архивных крыс, не понимает, что партии и их лидеров надо проверять по их делам, прежде всего, а не только по их декларациям?" Сталин сделал вид, будто он не понимает, что и дела партии историк может исследовать только на основании источников, то есть тех же "бумажных документов". Следствием этого было резкое сокращение допуска историков в архивы, возможность изучения ими подлинных исторических документов. Эта возможность была еще более урезана, когда позднее, в 1938 году, государственные архивы были переданы под управление НКВД, поставлены под контроль Берии и его аппарата. И, наконец, в-третьих, это брошенное в конце письма, обвинение в адрес большевистских (подчеркнуто Сталиным -- авт.) историков партии, и среди них -- в адрес Ем. Ярославского, в том, что и они. "не свободны от ошибок, льющих воду на мельницу" троцкистских фальсификаторов истории. Результатом этого явились начавшиеся разносные "проработки" историков, в ходе которых на них возводились политические обвинения, предъявлялись требования о признании любых инкриминировавшихся им "ошибок". Первым, кто "в свете письма Сталина" выступил с подобными нападками на историков, был Л. М. Каганович. Его речь в Институте красной профессуры (декабрь 1931 г.) изобилует такими, например, формулировками, как "троцкистско-клеветническая попытка исказить историю нашей партии", "троцкистский хлам", "клеветническая чепуха", "историки пытаются оправдать себя жалким лепетом", "формально-бюрократический подход ковыряния в бумажках" и т. д. Вслед за проработками и политической дискредита- цией историков последовали и репрессии. Были в разное время арестованы и погибли А. С. Бубнов, В. Г. Кнорин, В. И. Невский, Н. Н. Попов, В. Г. Сорин и многие другие. Оставшиеся в живых и на свободе (Ем. Ярославский, И. И. Минц и другие) прошли через унизительную процедуру "перековки". Были и такие, которые срачу встали на путь "разоблачения" своих коллег и активного участия в фальсификации прошлого. Правда, в начале некоторые из них еще пытались защищаться. Так, Ем. Ярославский 28 октября 1931 года писал в письме к Сталину: "И все-таки, без ложной скромности, я прихожу к выводу, что это (речь идет о 4-томной "Истории ВКП (б) под редакцией Ярославского -- авт.) самая значительная, самая инициативная работа в этой области... А Вы знаете, т. Сталин, что самая трудная вещь теперь в области научно-литературной и научно-исследовательской работы -- инициатива. Ее почти нет. ... Вы очень много сделали, т. Сталин, чтобы пробудить инициативу, чтобы заставить людей думать, -- вы знаете, что я это говорю без всякой лести, я никогда этой профессией не занимался. Когда пробуешь говорить с товарищами, наталкиваешься на какую-то боязнь выступить с новой мыслью... Творческой инициативной мысли мало. Когда спрашиваешь: чего боитесь? Боятся несправедливой критики. Было бы очень хорошо, если бы Вы об этом сказали... Вы пустили в ход немало острых стрел по нашим врагам, по обывательщине. Такими стрелами являются ставшие крылатыми слова "аллилуйщик", "гнилой либерализм", "троцкистские контрабандисты". Но у нас не мало людей, проникнутых прямо-таки раболепством, сейчас же подхватят каждое новое слово и будут лепить направо и налево, не особенно разбираясь". Ответа на это письмо, в котором он, конечно, кривил душой и занимался "профессией" льстеца, Ярославский не получил, в то время как обвинения против него продолжали множиться. И Ярославский сломался. Признав все приписанные ему, в том числе мнимые, ошибки, он встал на путь безудержного восхваления Сталина и предательства коллег. В одном из писем к соавторам он писал: "В основу (работы по Октябрьской революции -- авт.) надо было положить, главным образом, работы Ленина и Сталина, тогда бы у нас не было тех ошибок, какие допущены в этом томе". Конечно, Ярославский не исключение: такую эволю- цию проделали многие, если не все, оставшиеся в живых историки партии. Одним из тех, кто, откровенно пренебрегая правдой истории, способствовал превращению истории партии в орудие утверждения культа личности Сталина, был Берия. Будучи в то время секретарем Закавказского крайкома ВКП (б), он выступил 21--22 июля 1935 года на собрании актива Тифлисской парторганизации с докладом "К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье". Хотя Берия не был автором этого доклада (его написала группа историков-профессионалов из Института истории партии при ЦК КП Грузии во главе с Э. А. Бедия, позднее уничтоженных), доклад был в том же 1935 году опубликован отдельной книгой десятками миллионов экземпляров. В этом "труде" в угоду возвеличения Сталина была грубо фальсифицирована история большевистской организации края, были сформулированы ложные "теория" "двоецентрия в ходе образования нашей партии" и концепция "двух вождей партии и революции", послужившие основой назойливой пропаганды о равновеликом вкладе Ленина и Сталина в подготовку создания партии, в разработку идейных, организационных и теоретических основ большевизма. Позднее, когда было организовано широкое изучение "Краткого курса истории ВКП (б)", "труд" Берия был включен в списки литературы в помощь изучающим историю ВКП (б) наряду с произведениями К. Маркса, Ф. Энгельса, В. И. Ленина и самого Сталина. Однако окончательно задача превращения истории партии в инструмент утверждения и распространения культа личности Сталина была решена только в 1938 году, когда вышел "Краткий курс истории ВКП (б)", ставший подлинной энциклопедией сталинизма, его теоретико-идеологическим выражением. "Краткий курс" первоначально публиковался по главам в "Правде" (с 9 по 19 сентября 1938 года). Созданный, как было подчеркнуто в заголовке, под редакцией комиссии ЦК ВКП (б) и одобренный ЦК ВКП (б), он на долгие пятнадцать лет стал единственным пособием для изучающих историю партии как в СССР, так и в зарубежных компартиях. За эти годы "Краткий курс" был издан 301 раз в количестве 42 816 тысяч экземпляров на 67 языках. В день публикации первой главы учебника "Правда" писала в передовой статье "Глубоко изучать историю партии Ленина -- Сталина": "В результате громадной теоретической работы, проделанной комиссией ЦК ВКП (б), лично товарищем Сталиным, -- наша партия, комсомол, нее трудящиеся получили научный труд, запечатлевший со всей глубиной славную историю борьбы и побед партии Ленина -- Сталина". В постановлении ЦК ВКП (б) от 14 ноября 1938 года "О постановке партийной пропаганды в связи с выпуском "Краткого курса истории ВКП (б)" эта книга характеризовалась как "новое могучее идейное оружие большевизма", как "энциклопедия основных знаний в области марксизма-ленинизма". В дальнейшем "Краткий курс" получал самые разнообразные, порой прямо противоположные оценки. В зависимости от политической конъюнктуры, от отношения к Сталину и сталинизму, господствовавшего в то или иное время в партийной идеологии, его то непомерно превозносили, то резко критиковали, то, замалчивая его вопиющие недостатки, "объективистски" характеризовали как труд, имеющий, с одной стороны, известные достоинства, но, с другой стороны, и некоторые изъяны. Глубокий же анализ "Краткого курса" оставался невозможным даже после XX съезда партии, вплоть до середины 80-х годов. И не случайно: ведь вся партийная идеология до самого недавнего времени базировалась на догмах и стереотипах, восходящих к "Краткому курсу", и оставалась неприкасаемой. В подготовке "Краткого курса" непосредственное участие принял Сталин. Объявив неудовлетворительными все ранее изданные учебники по истории партии, он дал свое определение предмета этой дисциплины как "истории преодоления внутрипартийных противоречий и неуклонного укрепления рядов нашей партии на основе этого преодоления", предложил собственную схему периодизации истории ВКП (б), а также подверг учебник тщательному редактированию и сам написал часть текста, определив трактовку дискуссии в РСДРП по философским вопросом в 1908--1909 гг. (и, соответственно, значение книги В. И. Ленина "Материализм и эмпириокритицизм"), оценив VI (Пражскую) партийную конференцию 1912 года как событие, положившее начало партии большевиков как партии нового типа, и, наконец, дав развернутую характеристику коллективизации сельского хозяйства в СССР в 1930--1934 годах как революции, проведенной сверху, по инициативе государственной власти, при прямой поддерж- ке снизу, со стороны миллионных масс крестьян, боровшихся против кулацкой кабалы, за свободную колхозную жизнь. Все эти пассажи, вписанные рукой Сталина в историю партии, были антиисторичны, крайне тенденциозны и фальсифицировали прошлое. В том же, в основном, направлении была осуществлена и сделанная Сталиным редактура текста учебника. В конце сентября -- начале октября 1938 года в Кремле состоялось совещание пропагандистов Москвы и Ленинграда по вопросу изучения истории ВКП (б) на базе "Краткого курса". "Задача связана с тем, -- сказал А. А. Жданов, открывая совещание, -- чтобы овладели большевизмом не только кадры пропагандистов, но кадры советские, кадры хозяйственные, кооперативные и учащаяся молодежь". "Служащие", -- бросил реплику Сталин. "Люди, -- продолжил Жданов, -- которые имеют непосредственное отношение к управлению государством, ибо нельзя управлять таким государством как наше, не будучи в курсе дела, не будучи подкованным в отношении теоретических знаний". Таким образом, речь шла об унификации мировоззрения народа и прежде всего работников партгосаппа-рата на основе идей сталинизма, культа личности Сталина, сталинской концепции казарменного государственно-бюрократического социализма, которыми был проникнут "Краткий курс". Не случайно поэтому попытки некоторых из выступивших первыми ораторов, воспевавших в своих выступлениях достоинства этой книги, высказать, тем не менее, и некоторые критические суждения, была решительно пресечена. Сталин неожиданно взял слово и сразу же остудил критический пыл совещания. Как рассказывал один из его участников (стенограмма этого выступления Сталина не сохранилась), Сталин заявил, что задачей совещания является не обсуждение и критика "Краткого курса", тем более, что выступавшие с критикой товарищи были неправы и по существу (хотя, заметим в скобках, они высказывали и дельные замечания), а одобрение этого учебника. Разумеется, в последующих выступлениях апологетика в адрес "Краткого курса" и Сталина, как якобы его автора, только усилилась, а критика фактически исчезла. Каждый из выступавших стремился перещеголять остальных по части поиска эпитетов для наивысшей оценки этого учебника. Так, академик М. Б. Ми-тин, например, заявил: "... Выход в свет курса истории партии является настоящим праздником для всей нашей партии. Сокровищница марксизма-ленинизма обогатилась еще одним произведением, которое несомненно стоит в первом ряду с такими произведениями классической мысли, какими являются "Коммунистический манифест", "Капитал", "Империализм и капитализм" (так в стенограмме -- авт.)". Читатель, который уже получил представление об учебнике, как труде фальсификаторском, лживом, беспардонно искажавшем историю, правильно оценит подобные "излияния". А они шли непрерывным потоком. Апологетика "Краткого курса" была необходима для того, чтобы на его фоне дискредитировать изданные ранее учебники по истории партии, допускавшие плюрализм мнений, различие оценок и комментариев к историческим фактам. "... ЦК знал, -- заявил Сталин в выступлении на совещании, -- что существует масса пособий, курсов, хрестоматий, политграмот. Люди не знали, за что взяться. За кого лучше взяться? За Ярославского, Поспелова, Попова, Бубнова? Отсутствовало единое руководство. Не знали, за что же взяться? Ни одно из пособий не имело согласия (и одобрения) ЦК. Перегрузка (руководства ЦК -- авт.) не давала возможности посмотреть и дать визу, чтобы не было (у читателей -- авт.) никаких сомнений, чтобы выбраться из многообразия и обилия курсов, учебников и политграмот и дать партийному активу единое руководство, насчет которого не было бы сомнений, что это есть то, что нам ЦК официально рекомендует, как выражение мысли, взглядов партии". В этом отрывке не случайно дважды повторяются слова о "едином руководстве". Создание единомыслия в партии и народе -- вот та цель, которая на деле преследовалась в связи с изданием "Краткого курса". Особое внимание было уделено обеспечению единомыслия в среде интеллигенции, которой Сталин никогда не доверял. В своей речи он подчеркнул, что недостаточное внимание к политическому воспитанию интеллигенции привело к тому, что "часть интеллигенции испортили, завлекли в свои сети иностранные разведки". В связи с этим Сталин заявил: "К нашей советской интеллигенции в первую очередь направляем эту книгу, чтобы дать ей возможность подковаться политически..." "Подковать" интеллигенцию политически в духе сталинизма -- вот еще одна из непосредственных задач "Краткого курса". Но даже и эта, целиком и полностью проникнутая идеями культа личности, идеями сталинизма книга могла, при ее изучении, вызвать вопросы, несогласие, желание проникнуть в глубь проблем истории партии. А это пугало Сталина, казалось ему недопустимым. Люди должны были, по его мнению, усвоить не только дух, но и букву учебника, принять его полностью, не задавать вопросов. В стенограмме совещания содержится характерный диалог Сталина с одним из ленинградских пропагандистов Шваревым. Во время выступления последнего Сталин перебил его и спросил: "На семинарах у вас как обсуждают вопросы -- полемизируют? Ш в а р е в: Нет. Сталин: А что они делают? Ш в а р е в: Пропагандист или руководитель семинара... Сталин: Один защищает, другой возражает. Нет этого или бывало? Ш в а р е в: Раньше в практике это бывало. Бывали дискуссии по ряду вопросов, но сейчас еще мы к этому не приступили... Молотов: Вопросы-то задают на семинарах? Споры бывают на этой почве? Ш в а р е в: Конечно, бывают. Сталин: Троцкисты не попадаются при этом? (Смех). Ш в а р е в: Нет, товарищ Сталин, у нас не было таких". Иначе говоря, обсуждать те или иные вопросы истории партии, полемизировать вокруг них вождь народов считал излишним. И даже задал вопрос о троцкистах, которые, вероятно, особенно любознательны. И хотя это замечание вызвало смех в зале, надо полагать, что оратор, стоявший на трибуне, вряд ли смеялся. И самое любопытное, но психологически вполне понятное, что Сталин выступил против (!) изучения истории партии в кружках. Вот еще один знаменательный диалог Сталина, -- на этот раз с секретарем райкома партии Жигаловым: "Сталин: Вы вот что скажите, не слишком ли много у вас кружков? Жигалов: Очень много. Сталин: Не объясняется ли это тем, что единого руководства не было? Жигалов: Это безусловно. У нас существовала многотипность кружков... Сталин: Не есть ли это некоторые условия кус-тарщины? Жигалов: Безусловно, это была кустарщина, была бессистемность. Сталин: А если мы стоим у власти, и власть и печать в наших руках? Жигалов: (Он еще не понял, куда клонит Сталин -- авт.). Здесь нужно навести порядок, единство руководства должно быть. Сталин: В старое время, когда мы были в оппозиции в партии, в полулегальном состоянии, мы кружками занимались здорово, потому-что не было трибуны... Теперь-то власть в наших руках, и печать наша, это близорукость наша, что так много кружков и так плохо организована пропаганда в масштабах страны... Очень много местного, личного, индивидуального. Жигалов: А возможности у нас безбрежные... Сталин: Ну как же, печать наша, книги наши, власть наша, вот теперь учебник единообразный пойдет. Надо сейчас единообразие (проводить -- авт.) через печать, а кружков поменьше надо. Жигалов: (Он, наконец, понял, чего хотел Сталин. -- авт.) Кружков поменьше надо, это даст возможность навести порядок". Вот такое указание -- "кружков поменьше надо". Сталин боялся, что опытные пропагандисты, знавшие историю партии по старым учебникам, изъятым из обращения, внесут сумятицу в изучение прошлого по "единообразному учебнику". Именно для того, чтобы предупредить такую "опасность", была поставлена задача всемерного развития самостоятельного изучения "Краткого курса". На замечание одного из участников совещания, что "все-таки люди, которые будут индивидуально заниматься, потребуют помощи, консультаций...", Сталин раздраженно бросил: "Дайте вы им спокойно пожить!" По итогам совещания 14 ноября 1938 года ЦК ВКП (б) принял постановление "О постановке партийной пропа-ганды в связи с выпуском "Краткого курса истории ИКП (б)". В нем утверждалось, что "изданием "Курса истории ВКП (б)", одобренного ЦК ВКП (б), кладется конец произволу и неразберихе в изложении истории пap-тии, обилию различных точек зрения и произвольных толкований важнейших вопросов партийной теории и ис-тории партии, которые имели место в ряде ранее изданных учебников по истории партии". "Необходимо было, -- говорилось в постановлении, -- дать партии единое руководство по истории партии, руководство, представляющее официальное, проверенное ЦК ВКП (б) толкование основных вопросов истории ВКП (б) и марксизма-ленинизма, не допускающее никаких произвольных толкований". Таким образом "Краткий курс" был канонизирован. Порождение системы культа личности Сталина, постановление ЦК партии от 14 ноября 1938 года было направлено на его (культа личности) развитие и пропаганду, на утверждение "гениальности и непогрешимости" Сталина, на внедрение идеологии сталинизма в сознание народа. Нельзя не отметить фарисейский характер этого документа. Ратуя якобы за развитие творческого марксизма-ленинизма, оно предлагало изучать его в связи с целиком фальсифицированной историей, каждая буква которой была превращена в "священную догму". Приведенные слова постановления, что данное в учебнике толкование вопросов истории партии исключает любые другие их толкования, выполнялось буквально. Никакие исправления или даже уточнения в нем не допускались. Из воспоминаний академика М. В. Нечкиной и профессора А. Л. Фраймана известно, что их, каждого в отдельности, обращения в ЦК ВКП (б) и к Ем. Ярославскому по поводу необходимости исправления допущенных еще в газетном варианте "Краткого курса" неточностей остались без последствий. Но это устная историческая традиция... Удалось, однако, обнаружить в архиве и документ, подтверждающий полную достоверность подобных воспоминаний. В фонде А. А. Жданова хранится письмо известного историка М. С. Волина, адресованное П. Н. Поспелову (и переданное последним Жданову) о фактических неточностях, имеющихся в "Кратком курсе". М. С. Волин отмечал, что выборы в Учредительное собрание происходили не до, как сказано в учебнике, а после Октябрьской революции, что статья В. И. Ленина "Несчастный мир" написана не после, а до соответствующего решения VII съезда РКП (б), что, наконец, неверно относить начало освобождения Закавказья к концу 1920 г., если известно, что Азербайджан был освобожден в апреле 1920 г. "Думаю, что в следующих тиражах книги надо исправить эти неточности", -- писал М. С. Волин. Но в этой "священной книге" менять ничего не разре- шалось. И вот в одном из ее последних изданий (1953 г.) на тех же страницах, которые отметил М. С. Волин, читаем: "Учредительное собрание, выборы в которое происходили еще до Октябрьской революции...", "Ленин писал на другой день после принятия резолюции (VII съездом РКП (б) -- авт.) в статье "Несчастный мир"... "В конце 1920 года началось освобождение Закавказья от ига буржуазных националистов-муссаватистов в Азербайджане..." Точность фактов, правда истории ничего не стоили по сравнению с сохранением непогрешимости Сталина и его "гениального" творения! "Краткий курс истории ВКП(б)" на долгие годы определил содержание преподавания истории партии во всех учебных заведениях и системе партийного просвещения, а также стал эталоном в научной работе. Никто не имел ни права, ни возможности выйти за пределы его канонов, внести что-то новое в его "окончательные" формулировки. Именно это оказало мертвящее влияние на историко-партийную науку, которое в полной мере не преодолено до сих пор. Но историческая наука -- это не только история партии. Следует подчеркнуть, что и другие разделы исторического знания подверглись в годы сталинщины жестокой деформации. Сталин неплохо знал историю и хорошо понимал ее идеологическое значение и политическую роль в обществе. Не случайно, в ответ на предложение одного из участников совещания пропагандистов по проблемам "Краткого курса" -- снять в крайнем случае в вузах курсы истории СССР и всеобщей истории, Сталин ответил: "Нет... Хорош тот марксист, который хорошо знает всеобщую историю. Без этого нельзя быть марксистом". Но "хорошо знать" требовалось не объективную истинную историю, а ее сталинскую интерпретацию. Не случайно, письмо Сталина в журнал "Пролетарская революция" послужило сигналом пересмотра не только истории ВКП(б). "Самым большим событием нашего исторического фронта является статья т. Сталина в "Больше-вике" и "Пролетарской революции", -- писала в ноябре 1931 г. маститому историку-марксисту М. Н. Покров-скому, находившемуся на отдыхе, начинающий тогда историк А. М. Панкратова. -- Эта статья... является или должна явиться для историков политической и исторической вехой, особенно, в отношении реализации главного лозунга -- партийности в исторической науке. В связи с ней у нас сейчас поставлена на ноги вся научная общественность". Начавшаяся "проработка" историков непосредственно затронула и самого Покровского, ускорив его кончину (в апреле 1932 г.). Уже после смерти этого старого большевика и крупнейшего советского историка первой формации началась его подлинная травля. Именно на него возлагалась вина за неудовлетворительное, по определению ЦК ВКП (б), состояние исторической науки. В частности, в написанном Ждановым Проекте извещения в печати о состоявшемся конкурсе учебников по истории и его результатах говорилось: "Особенно неудовлетворительно составлен учебник по "Истории СССР", представленный группой проф. Ванага, а также учебники... представленные группами Минца и Лозовского. То обстоятельство, что авторы названных учебников продолжают настаивать на неоднократно уже вскрытых партией и явно несостоятельных исторических определениях, СНК и ЦК не могут не рассматривать, как свидетельство того, что среди некоторой части наших историков, особенно историков СССР, укоренились антимарксистские, антиленинские, по сути дела ликвидаторские антинаучные взгляды на историческую науку... СНК СССР и ЦК ВКП (б) констатируют, что эти вредные тенденции и попытки ликвидации истории как науки особенно связаны с распространением среди наших историков исторических концепций, свойственных так называемой "исторической школе Покровского", являющейся источником указанных ошибочных исторических концепций". В вышедших позднее сборниках "Против исторической концепции М. Н. Покровского" (1939 г.) и "Против антимарксистской концепции М. Н. Покровского" (1940 г.) его заслуги в создании и становлении советской исторической науки были перечеркнуты, а ошибки, когда-либо им допущенные, и слабости его суждений, постепенно им самим изживавшиеся, были непомерно преувеличены и квалифицировались как антинаучные и антимарксистские. Нельзя не отметить, что в числе авторов названных сборников выступали и некоторые ученики М. Н. Покровского, в том числе и будущий академик А. М. Панкратова. Только после XX съезда КПСС наветы, возведенные на Покровского, начали постепенно сниматься, а его вклад в советскую историческую науку, при учете всей противоречивости его взглядов, стал оцениваться в целом положительно. Под влиянием указаний Сталина, Кирова и Жданова и постановлений ЦК ВКП (б) о преподавании истории (1934--1936 гг.) в исторической науке стали укоренять-ся догматизм и начетничество, подмена исследования ци-татами, подгонка материала под предвзятые выводы. Это характеризовало работы историков не в одинаковой степени, но процесс развития науки явно затормозился. В об-становке постоянного диктата "сверху" историки не могли проявить самостоятельности, часто ждали прямых указаний партийного руководства о путях решения конкретных исторических проблем. Не случайно поэтому Л. М. Панкратова писала в записке на имя Жданова, Маленкова и Щербакова (1944 г.), что "... во время войны руководство советской исторической наукой не было достаточно систематическим и углубленным ни со стороны Президиума Академии наук, ни со стороны Управления пропаганды ЦК ВКП (б)... Принципиальных директив и указаний по спорным вопросам советские историки не получают". С другой стороны, именно в результате излишнего внимания "сверху" научная разработка и изучение истории СССР советского периода оставались на уровне положений "Краткого курса истории ВКП (б)" и находились в зачаточном состоянии. Другие исторические периоды, а также оценки исторических деятелей определялись не научными критериями, а субъективными суждениями Сталина, цитаты из речей и заявлений которого нередко заменяли исторические источники в качестве аргументов для характеристики исторических событий и личностей. Авторитаризм Сталина оставил тяжелое наследие советской исторической науке. Столь же бесцеремонно вторгся Сталин и в область политэкономии и конкретных экономических дисциплин. Выступая в декабре 1929 года на конференции аграрников-марксистов, Сталин заявил о себе как о ведущем теоретике марксистско-ленинской политической экономии и, как обычно, "внес" в нее огромный вклад. При этом, он тоже, как обычно, грубо перечеркнул все прежние достижения советской экономической науки, чтобы на освободившемся месте возвести собственные теоретические построения. Он заявил, что "за нашими практическими успехами (в хозяйственном строительстве -- авт.) не поспевает теоретическая мысль", что "мы начинаем хромать... в области теоретической разработки вопросов пашей экономики", что в результате "в нашей общест-венно-политической жизни все еще имеют хождение различные буржуазные и мелкобуржуазные теории по вопросам экономики", что, наконец, "без непримиримой борьбы с буржуазными теориями на базе марксистско-ленинской теории невозможно добиться полной победы над классовым врагом". Сталин предложил "вскрыть ошибку тех, которые понимают нэп, как отступление", высказал требование перейти в наступление и отбросить нэп к черту. Отказавшись от ленинской, основанной на нэповских принципах, экономической политики, Сталин призвал экономистов-аграрников к разработке "... проблем экономики переходного периода в их новой постановке на нынешнем этапе развития". И хотя он предложил положить в основу этой новой политэкономии марксистскую теорию расширенного воспроизводства (в его собственной интерпретации), экономические методы хозяйствования были на этом прекращены. В советской экономике наступил длительный период господства волевых, волюнтаристских, командно-административных методов управления. И с этого же времени началась Большая Ложь в экономической статистике. Планы первой и остальных пятилеток "выполнялись" и "перевыполнялись" только на бумаге, что выдавалось за свидетельство "превосходства" социалистической экономики в ее советском командно-бюрократическом варианте. Именно эта концепция безусловного "превосходства" советской социалистической экономики над экономикой капиталистических стран вошла в качестве одного из важнейших компонентов в идеологию сталинизма. В 1936 году было принято решение о подготовке нового, единого учебника политической экономии, который целиком был бы построен на сталинской концепции этой науки. В начале 1938 года зав. отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП (б) А. И. Стецкий передал Сталину подготовленный им, совместно с Л. А. Леонтьевым, макет книги "Политическая экономия. Краткий курс". Сделав многочисленные поправки и пометки в тексте, Сталин на девяти блокнотных листах набросал вариант раздела о рабовладельческом обществе и возвратил макет авторам для доработки. Поскольку Стецкий в августе 1938 года был репрессирован, дальнейшая работа над учебником велась авторским коллективом под руководством Леонтьева. В апреле и декабре 1940 года Сталин знакомился со вторым и третьим вариантами книги, вновь правил текст, делал многочисленные вставки. Все это свидетельствует о том, какое внимание уделял "вождь и учитель" советского народа созданию еще одного "краткого курса" -- на этот раз по проблемам политэкономии, чтобы и в этой науке создать очередной эталон, "одобренный ЦК ВКП (б)". В январе 1941 года на встрече с рядом экономистов, участвовавших в подготовке учебника, Сталин высказал свои замечания и предложения, поставив задачу в полу-торамесячный срок завершить эту работу. Замечания, сделанные Сталиным, чрезвычайно интересны. Прежде всего он предложил свое, новое определение предмета политэкономии, подчеркнув в нем "весь опыт борьбы с враждебными марксизму теориями". Рассматривая вопросы планирования социалистического хозяйства, Сталин указал, что первая, самая важная задача планирования -- "обеспечение самостоятельности социалистического хозяйства от капиталистического окружения", которая является "формой борьбы с мировым капиталом". Таким образом, "теория" обострения классовой борьбы была перенесена и в политическую экономию. Характерны также замечания по поводу действия закона стоимости в СССР. Сталин исходил из "ограниченного действия" этого закона, связав такое его понимание с практикой ценообразования, определяемого государственной политикой цен, с одной стороны, и ограниченным свободным рынком, с другой (два рынка -- две цены), а также исключением из сферы товарно-денежных отношений средств производства. Вместе с тем Сталин указал на существование в СССР дифференциальной ренты и необходимость использования материального поощрения трудящихся в социалистическом хозяйстве, подчеркнув ошибки Энгельса (снова -- ошибки Энгельса) в этом вопросе. В сопроводительном письме к четвертому варианту макета учебника, подписанном руководителем Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП (б) Г. Ф. Александровым и Л. А. Леонтьевым, говорилось, что в текст "внесены все исправления, сделанные тов. Сталиным", а также коренным образом переделан раздел "Социалистический строй". На страницах этого варианта Сталин сделал только одну поправку. Однако до войны учебник не был опубликован, а потом был забыт. Вновь к вопросам политэкономии Сталин вернулся лишь через десять лет, когда весной 1952 года появился предпоследний значительный труд Сталина "Экономические проблемы социализма в СССР". * * * Одна из особенностей казарменного социализма с его тоталитарным режимом -- это политизация и идеологизация всех сторон жизни. Политизация труда, политизация быта, науки и, наконец, искусства. Классовый подход, доведенный до полной его вульгаризации, оценка явлений культуры с классовых позиций, утверждение об обострении классовой борьбы в области искусства были объявлены и действительно стали основным критерием отношения к произведениям литературы и искусства и к их творцам -- писателям, художникам, композиторам, деятелям кино и театра и т. д. В угоду господствующей системе единственно правильными и допустимыми объявляются только те направления искусства и те произведения, которые непосредственно служат ее целям, когда из культуры изгоняются общечеловеческие ценности и идеалы, а деятелей искусства делят на "своих" и "чужих". Такая индивидуальная по своей природе форма деятельности, как искусство, была унифицирована сначала организационно, а затем и идейно, на базе все той же идеологии сталинизма. В апреле 1932 года ЦК ВКП (б) принял постановление "О перестройке литературно-художественных организаций". В документе отмечалось, что в условиях нэпа, когда кадры пролетарской литературы были еще слабы, партия всемерно помогала созданию и укреплению особых пролетарских организаций в области литературы (как и в области других видов искусств). В новой обстановке, когда появились писатели и художники, рожденные периодом социалистического строительства, рамки существовавших пролетарских литературно-художественных организаций стали тормозом для дальнейшего роста художественного творчества. Создалась "опасность превращения этих организаций из средства наибольшей мобилизации советских писателей и художников вокруг задач социалистического строительства в средство культивирования кружковой замкнутости, отрыва от политических задач современности и от значительных групп писателей и художников, сочувствующих социалистическому строительству". ЦК ВКП (б) постановил: "...Объединить всех писателей, поддерживающих платформу Советской власти и стремящихся участвовать в социалистическом строительстве, в единый союз советских писателей с коммунистической фракцией в нем. Провести аналогичные изменения по линии других видов искусства". На этой основе были созданы союзы писателей, художников, композиторов, архитекторов, объединившие всех творчески работающих профессионалов этих искусств и поставившие их под строгий контроль, во-первых, партии и, во-вторых, (что то же самое), бюрократической иерархии этих организаций. С этого времени принадлежность к соответствующему Союзу стала, с одной стороны, критерием лояльности деятеля искусства Советской власти и, с другой стороны, условием его материальной обеспеченности. Исключение из союза не только вело к утрате определенных привилегий (пользование Домами творчества, мастерскими, получение авансов во время длительной работы над тем или иным произведением и т. д.), но и полным отрывом от потребителей искусства (прекращение издания и переиздания произведений, участия в выставках и т. д.). С момента образования творческих союзов ЦК ВКП (б) установил над ними жесткий контроль. Выступавший на I Всесоюзном съезде писателей с докладом Н. И. Бухарин, полемизируя в заключительном слове с поэтом А. А. Сурковым, заявил: "Когда в начале моего доклада вся аудитория чрезмерно, не по заслугам мне аплодировала, я заявил, что отношу эти аплодисменты к партии, которая поручила мне читать здесь доклад. Но т. Сурков начал поучать: здесь, мол, партия ни при чем. У меня, однако, другая информация. Основы доклада соответственными инстанциями рассматривались и утверждались. В этом одна из функций партийного руководства... Я утверждаю, что... не удастся оторвать наших писателей от партийного руководства". Это "партийное" руководство Союзом писателей стало, однако, личным руководством со стороны самого Сталина. По воспоминаниям К. М. Симонова, например, состав секретариата Союза писателей, образованный в 1946 году, был целиком предложен Сталиным. "Все было решено за нас и мы были расставлены по своим местам Сталиным, и расставлены, насколько я могу судить по первым годам работы Союза, довольно разумно". Таким образом, организация "инженеров человеческих душ", как называл писателей Сталин, не имела даже такого элементарного демократического права, как избирать собственное руководство. Это в равной мере относится и к другим творческим союзам, которые также возглавляли люди, назначен- ные сверху, ЦК КПСС. Такой "порядок" сохранялся до середины 80-х годов. Перестройка литературно-художественных организаций сопровождалась не только изменением их организационной структуры, но и установлением по отношению к ним прямого идеологического воздействия партии. Последнее было связано с внедрением в практику художественного творчества метода социалистического реализма, официально объявленного единственным идеологически и политически выдержанным методом художественного познания мира. Наиболее подробное определение сущности и особенностей социалистического реализма в момент его утверждения дал Н. И. Бухарин в докладе "О поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества в СССР" на I съезде писателей СССР. Не вдаваясь здесь в частности, отметим лишь, что применение метода социалистического реализма должно было превратить деятелей литературы и искусства в певцов строящегося социалистического общества, в апологетов действительности и "светлого будущего", в мастеров изображения "коллективной личности" и противников "психологического копания" в душах людей. И хотя о многообразии форм творчества в рамках метода социалистического реализма говорили не только Бухарин, но и другие теоретики, все же не форма, не талант и мастерство, а политическая позиция, отношение художника к революции и социализму были выдвинуты на первый план в качестве основного критерия его соответствия требованиям партии. Проводником партийной линии по отношению к писателям был секретариат Союза писателей (равно как по отношению к другим "отрядам" творческой интеллигенции -- секретариаты соответствующих союзов), состоявшие из специально отобранных людей, поставленных в привилегированное положение и занимавших вполне конформистскую позицию по отношению к власти. Постепенно бюрократизируясь, эти органы превращались в узкокорпоративные, оторванные от массы творческой интеллигенции, своеобразные "министерства" по делам литературы и искусства, казнившие и миловавшие членов союза по мановению указующего сверху перста, распределявшие блага и привилегии, осуществлявшие идеологическую цензуру произведений литературы и искусства, выносившие им приговор с позиций требований все того же метода социалистического реализма. И то, что все это делалось руками самих писателей, художников, композиторов и пр., чаще, правда, посредственных, но иногда и выдающихся, было одним из отвратительных проявлений системы партийного тоталитаризма. В предсмертном письме А. Фадеева, долгие годы руководившего союзом писателей, в частности, говорилось: "Не вижу возможности дольше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии, и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы -- в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли благодаря попустительству власть имущих... Литература -- эта святая святых -- отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа... Нас после смерти Ленина низвели на положение мальчишек, уничтожили, идеологически пугали и называли это -- "партийностью". Понимание всего этого кончилось для Фадеева трагически: он покончил жизнь самоубийством. Наивно было бы, однако, думать, что и сами руководители творческих организаций что-то решали, обладали какой-либо самостоятельностью. Нет, им была предписана роль исполнителей воли высшего партийного руководства, исполнителей рьяных, но не рассуждающих, фактически лишенных инициативы. Все решалось в Кремле, в высшем эшелоне власти. Не органы культуры, не соответствующие наркоматы и главки, даже не отдел пропаганды и агитации ЦК ВКП (б), а лично Сталин и уполномоченные им секретари ЦК по идеологии -- Жданов, Щербаков, Поспелов, Суслов -- пристально наблюдали за состоянием дел на "фронте искусств" (это нелепое словосочетание прочно вошло в те годы в идеологический обиход), казнили (нередко -- буквально) и поощряли авторов различных произведений в зависимости от собственного к ним отношения. В этой обстановке не объективная оценка произведения искусства, а субъективное отношение к нему главным образом самого Сталина, а также его присных, старавшихся чаще всего исходить из "вкусов" вождя и предугадать его позицию, определяли судьбу романа или сборника стихов, оперы или песни, архитектурного проекта или кинофильма. Понравившиеся Сталину произведения выдвигались на Сталинскую премию, часто по его личному предложению, авторы же произведений, противоречащих требованиям его ограниченного вкуса, подвергались гонениям. Работы последних, получали, как правило, негативную эстетическую оценку, а авторы -- соответствующий ярлык, ломавший их жизнь. Сталин лично, чаще всего, когда это касалось произведений исторической тематики (особенно в области киноискусства, к которому он относился особенно пристрастно), давал указания сценаристам и режиссерам (Чиаурели, Довженко, Эйзенштейну) не только о темах, но и о направлении разработки темы, о трактовке образов персонажей. Широко известны, например, указания, которые дал Сталин Эйзенштейну по поводу того, как надо раскрыть историческую роль Ивана Грозного -- "борца против боярского своеволия и объединителя Руси вокруг Москвы". Для Сталина Иван IV был положительным персонажем, которого он полностью оправдывал, одобряя в том числе и жестокие антибоярские действия опричнины. По отношению к авторам фильмов, которые Сталину почему-либо не понравились, он был крайне резок. Характерна в этом смысле история погромного обсуждения фильма "Закон жизни", снятого по сценарию А. Авдеенко. У картины была хорошая пресса, большой кассовый сбор. Но Сталин, просмотрев фильм, назвал его антисоветским. И это решило судьбу и фильма, и сценариста. 9 сентября 1940 года в ЦК ВКП (б) состоялось совещание по разбору фильма "Закон жизни", в котором приняли участие Сталин, Жданов, Маленков, Андреев, руководители Управления пропаганды и агитации ЦК, несколько писателей. Против сценариста были выдвинуты обвинения в безыдейности, искажении советской действительности и даже в арцибашевщине. В своем выступлении, резко отрицательно оценив фильм, Сталин заявил: "Правдивость, объективность (произведения искусства -- авт.) должна быть не бесстрастная, а живая. Это (автор -- авт.) живой человек, он кому-то сочувствует, кого-то недолюбливает из своих героев. Значит, правдивость и объективность -- есть правдивость и объективность, которая служит какому-то классу". Отметив далее, что отрицательный герой фильма обрисован так, что имеет не только отрицательные, но и положительные черты, Сталин продолжал: "...Я бы предпочел, чтобы нам давали врагов не как извергов... У самого последнего подлеца есть человеческие черты, он кого-то любит, кого-то уважает, ради кого-то хочет жертвовать... Дело вовсе не в том, что Авдеенко изобра- жает врагов прилично, а дело в том, что нашего брата он и тени оставляет... Победителей, которые разбили врагов, повели страну за собой, он оставляет в стороне, красок у него не хватает". И несколько позже, вернувшись к этой теме, добавил: "...Я хотел бы знать, кому из своих героев он сочувствует. Во всяком случае не большевикам". На замечание Авдеенко, что он никогда не думал, что в ЦК с ним будут так разговаривать, Жданов ответил: "Вы разве считаете, что творчество не под контролем партии?.. Наверно Вы так считаете, что каждый сам себе хозяин, как хочу, так и делаю, не ваше дело, не лезьте в эту область?" Сталин, не ограничившись эстетическими оценками, перешел далее к политическим обвинениям Авдеенко*: "Ловко прячущийся, не наш человек. Как попал в партию, по чьей рекомендации? Его Гвахария рекомендовал, Кабаков.. На чем он держится? На том, что у него рабочее происхождение. Подумаешь, нас этим не удивишь. Рабочий класс в целом -- это революционный, передовой класс, но в рабочем классе есть отдельные люди. А Ваш друг -- Кабаков тоже из рабочих, а ведь он хотел продать Россию, добрую пятую часть России, японцам, полякам, немцам**. Разве Вы этого не знаете? Томский тоже бывший рабочий, а ведь они поддерживали Троцкого. Вот вам и бывшие рабочие... Девять десятых рабочего класса -- золото, одна десятая или одна двадцатая, или даже одна тысячная -- сволочи, предавшие интересы своего класса. Они есть везде". И обратившись опять к творчеству Авдеенко, Сталин продолжал: "Писатель неважный, культуры у него мало и не работает над собой. Полуграмотный, русским языком не владеет как следует. Какой у него язык -- страшно делается. Он не член партии и никогда не был членом партии. Это наша доверчивость и наша простота, вот на чем он выехал, посмотрите, какого Дон Жуана он рисует для социалистической страны, проповедует трактирную любовь, ультра-натуральную любовь. "Я вас люблю, а ну, 0x08 graphic * А. О. Авдеенко -- в начале пути рабочий, паровозный машинист с Магнитки, автор романа "Я люблю", посвященного пафосу индустриа-личации. "Моя книга, -- говорит автор, -- была, по существу, признанием в любви к преображенной стране, к Советской власти, к партии". ** Кабаков И. Д. -- член ЦК ВКП (б), председатель Уральского облисполкома. Расстрелян как "враг народа". Ныне реабилитирован. ложитесь". Это называется поэзия. Погибла бы тогда литература, если бы так писали люди". И еще одна деталь "обсуждения" фильма. Дело в том, что незадолго до этого А. Авдеенко побывал в Северной Буковине, только что включенной в состав СССР, и в газете "Боевая Красноармейская" опубликовал полосу о своих впечатлениях. Город Черновцы (тогда -- Черновицы) ему понравился, о чем он откровенно и написал. Однако это вызвало бурное возмущение Сталина и Жданова. Жданов: "Вы описываете, что там прекрасные улицы, прекрасные здания... Затем вы описываете черновицкий театр... У Вас создалось такое впечатление, что этот театр не уступает нашим театрам". -- Сталин: "А город всего-на-всего два вершка". -- Жданов: "Подумаешь, какой-то мировой центр!" -- Сталин: "Знаем, узкие улицы, контраст создать хотят, но плохо получается". -- Жданов: "В чем тут дело?" -- Сталин: "Тянет туда к старым Черновицам". -- Жданов: "Так ли это?" -- Сталин: "Красок хватает на старые Черновицы, а на наши -- у него краски иссякают". Это еще одно политическое обвинение -- в преклонении перед буржуазным Западом. Оно обрушится на десятки тысяч людей позднее, после войны, но на Авдеенко -- уже в 1940 году. Значит в латентном, скрытом виде оно уже присутствовало в сознании Сталина и его окружения. Хотя, впрочем, о превосходстве советского человека над высокопоставленным буржуазным чинушей уже было сказано, и с этой точки зрения советский писатель не должен был хвалить капиталистические Черновцы, только что вошедшие в состав СССР. В результате этого "обсуждения" А. Авдеенко был исключен из партии, изгнан из Союза писателей и выселен из квартиры буквально на улицу. Правда, репрессирован он не был. Оценивая деятельность Союза писателей, подчеркнув, что в нем "тунеядцев много", дав указание президиуму СП -- "неисправимых, безнадежных -- исключайте", Сталин предложил назначить к писателям администратора-комиссара: "Надо, -- заявил он, -- чтобы административные функции (в Союзе писателей -- авт.) были переданы не литераторам, а людям, знающим литературу". Именно через такие решения проявлял Сталин заботу об "инженерах человеческих душ". Были, конечно, и другие формы этой "заботы". Расправляясь с одними писателями (И. Мандельштам, И. Бабель и другие), он ограждал некоторых от репрессий, лишая их, однако, возможности печатать свои произведения (А. Платонов, М. Булгаков, Б. Пастернак), третьих -- активно поддерживал (В. Василевская, К. Симонов, И. Эренбург, А. Корнейчук), четвертых выдвигал на административные посты в Союзе (Н. Тихонов, А. Фадеев), пятых, как, например, Маяковского, официально канонизировал. Расставляя писателей по ступеням некоей "табели о рангах", Сталин интегрировал их в командно-административную систему, элементом которой становился сам СП, как и другие творческие союзы. Что же касается кинематографии, то после обсуждения фильма "Закон жизни", было принято решение, что "сценарии фильмов на наиболее важные и ответственные темы должны утверждаться Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП (б)". Большое внимание в идеологическом воспитании советского народа отводилось в сталинские времена музыкальному искусству. Однако и его развитие подчинялось политическим задачам и регламентировалось эстетическими вкусами партийного руководства. Так, например, оно категорически не приняло новаторство Д. Д. Шостаковича, особенно его оперу "Катерина Измайлова" ("Леди Макбет Мценского уезда"). Опубликованная в январе 1936 года в "Правде" статья "Сумбур вместо музыки", появившаяся, по словам Жданова, по указанию ЦК и отображавшая точку зрения ЦК, дала, что видно и из ее названия, резко отрицательную оценку опере. "Слушателей, -- говорилось в статье, -- с первой же минуты ошарашивает в опере нарочито нестройный, сумбурный поток звуков... Это музыка, умышленно сделанная "шиворот-навыворот", -- так чтобы ничего не напоминало классическую оперную музыку, ничего не было общего с симфоническими звучаниями, с простой, общедоступной музыкальной речью". Новаторство гениального композитора было не понятно и осуждено, как не соответствовавшее принципу "общедоступности". Совсем другое отношение проявляла партия к творчеству талантливых композиторов-песенников (И. О. Дунаевского, Б. А. Мокроусова и др.). Их произведения оказывали поистине огромное влияние на современников, формируя их сознание в духе официальной идеологии. Простые, если не примитивные, но легко запоминающиеся мелодии песен этих авторов были на слуху у всех, особенно у молодежи; они звучали и в быту, и на улицах во время праздников, и, позднее, во фронтовой обстановке. А вместе с мажорной, бодрой музыкой звучали слова песен, утверждавшие советский патриотизм и социальный оптимизм, героику труда и борьбы за построение социализма. Пафос этих песен далеко не соответствовал реалиям жизни, но их романтическая приподнятость и революционная символика текстов оказывали сильное влияние на души людей. Сталин это хорошо понимал, дважды присудив И. О. Дунаевскому Сталинскую премию. Что касается изобразительного искусства, то и оно было подчинено идеологическим целям. Провозглашение метода социалистического реализма открыло дорогу для одного только направления, по существу эпигонского, повторявшего зады русского передвижничества, сыгравшего выдающуюся роль в культуре России XIX века, но ставшего анахронизмом в веке XX. Другие течения в искусстве не могли развиваться, на них было наложено табу, и их сторонники (вспомним трагическую судьбу П. Н. Филонова, признанного ныне выдающимся советским художником) вынуждены были пребывать в безызвестности и нищете. В то же время официальное искусство, в котором реализовали себя и талантливые художники, было направлено на воспевание героики революции, гражданской войны и социалистического строительства, а также на создание и укрепление все того же культа личности Сталина. Бесконечное тиражирование портретов, скульптур и тематических картин, посвященных Сталину, было едва ли не главной задачей целой отрасли художественной индустрии. Монополия социалистического реализма неизбежно вела к деградации изобразительного искусства. Уже в послевоенном 1948 году некто В. Сажин, инженер-конструктор и, видимо, любитель и знаток живописи, писал в "Комсомольской правде": "Некоторая часть наших художников упрощенно поняла суть партийных решений (по проблемам искусства -- авт.) и не нашла правильного пути. Многие еще до сих пор видят идейность только в сюжете, но никак не в самой живописи. Они забывают об эмоциональности цвета, ритмов и формы в живописи, о той необыкновенной силе, которая делает сюжет волнующим, убедительным. Путь же, на который стали многие художники, -- путь натурализма ведет к вырождению искусства". Остается добавить только, что это была не столько мина, сколько беда художников. На этот путь их толкала "новая" сталинская эстетика, сознательно проводимая партийным руководством политика в области художественного творчества. Культурная близорукость, эстетическая неграмотность и утилитарное отношение к произведениям искусства проявилось не только в том, что был фактически остановлен процесс развития художественной культуры в нашей стране. Не меньший урон ей был нанесен распродажей за границу высших национальных ценностей -- полотен величайших художников мира, хранившихся в советских музеях. Были проданы шедевры из Эрмитажа, Русского музея и музея им. Пушкина, а также из Музея нового западного искусства, который был вообще закрыт, поскольку его собрание считалось "идеологически не выдержанным". Были проданы многие ранее национализированные церковные ценности, предметы быта из собственности царской фамилии и многое другое. Все эти позорные, иначе не назовешь, сделки, конечно, не дали значительного экономического эффекта, но воочию продемонстрировали моральный облик и нищету духа сталинского руководства. Оно знало, что совершало преступление против народа: все сделки по продаже национального культурного достояния осуществлялись тайно, за спиной советских людей. * * * Этот очерк идеологии и идеологической практики сталинизма, конечно, далеко не полон. Но и он позволяет понять и оценить всю систему связи политики и идеологии в тоталитарном государстве и обществе. Политика, основанная на насилии, на страхе и порожденном ею конформизме, неизбежно вела к созданию ложной и лживой, мифологизированной идеологии. И если сегодня кто-то у нас льет слезы по поводу утраты идеалов, крушения идеологических ценностей, бывших, казалось бы, столь прочными в еще недавнем прошлом, то это или слезы неведения, или лицемерия. Разрушение идеалов было неизбежно в силу их несоответствия истине, реальности, общественной практике. В силу их враждебности личности и, следовательно, народу. В силу их античеловечности и враждебности высшим гуманным ценностям. ЛИТЕРАТУРА Волкогонов Дм. Триумф и трагедия. И. В. Сталин. Политический портрет. Ч. I--II. М., 1989. Макаренко В. П. Бюрократия и сталинизм. Ростов-на-Дону, 1989. Осмыслить культ Сталина. М., 1989. Симонов К. Глазами человека моего поколения. Размышления о И. В. Сталине. М., 1988. Суровая драма народа. Ученые и публицисты о природе сталинизма. М., 1989. Троцкий Л. Сталинская школа фальсификаций. Поправки и дополнения к литературе эпигонов. Берлин, 1932 (репринт -- М., 1990) ГЛАВА 9 СОВЕТСКИЙ СОЮЗ В ГОДЫ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ Сколько он пролил крови солдатской в землю чужую! Что ж горевал? Вспомнил ли их, умирающий в штатской белой кровати? Полный провал. Что ж он ответит, встретившись в адской области с ними? "Я воевал". Иосиф Бродский. "На смерть Жукова". А нам нужна одна победа. Одна на всех. Мы за ценой не постоим. Из популярной песни. Союз Сталина и Гитлера. -- Война с Финляндией. -- Соотношение сил СССР и Германии. --- Сталинские репрессии. -- Поражения Красной Армии. -- Укрепление тыла. -- Комиссары. -- Экономическое противоборство. -- Патриотизм. -- Катастрофа на юге. -- Наказанные народы. Вторая мировая война оставила глубокий след в судьбах многих народов, в том числе и народов СССР. Она втянула в свою орбиту 61 государство, четыре пятых населения земли. Вооруженная борьба велась на территории сорока стран Европы, Азии и Африки, на обширных морских и океанских пространствах. Долгих шесть лет длилась эта война, самая кровопролитная и разрушительная за всю историю человечества. Она унесла свыше 50 миллионов жизней, из которых не менее половины -- сыны и дочери народов Советского Союза. Началом Второй мировой войны принято считать 1 сентября 1939 года, когда германские войска напали на Польшу, окончанием -- 2 сентября 1945 года. В этот день на борту американского линкора "Миссури" в Токийском заливе был подписан акт о безоговорочной капитуляции Японии -- последнего из агрессоров, развязавших эту войну. Вместе с делегациями союзных держав -- США, Великобритании, Франции, Китая, Австралии, Канады, Голландии, Новой Зеландии -- его принимал и представитель СССР. Советский Союз являлся участником Второй мировой войны почти с того самого дня, как она разразилась. В сентябре 1939 года советские войска вели бои против Польши, а с 30 ноября 1939-го по 12 марта 1940-го -- против Финляндии. В обоих случаях Германия была дружественным Советскому Союзу государством. Вплоть до рокового дня 22 июня 1941 года правительство СССР не осуждало германскую агрессию, даже известным образом пособничало ей, пока Советский Союз сам не стал ее жертвой. Для народов СССР вооруженная борьба против нашествия Германии и ее союзников стала Великой Отечественной войной за свою свободу и независимость, за освобождение других народов от фашистского порабощения. Защищая Отечество, они проявили подлинный героизм, несгибаемую волю к победе и в конечном счете внесли решающий вклад в разгром фашистских агрессоров. Война, длившаяся почти четыре года, 9 мая 1945-го увенчалась победой, величайшей за всю историю человечества. Но Вторая мировая война еще продолжалась. Через три месяца, выполняя согласованное решение союзников, СССР вступил в войну против Японии. Тем самым было оказано большое влияние на ход и исход заключительного этапа Второй мировой войны на Дальнем Востоке, в Юго-Восточной Азии и на Тихом океане. В свое время Сталин сделал все, чтобы возобладало представление, будто участником Второй мировой войны СССР стал 22 июня 1941 года. Это соответствовало хорошо известным политико-идеологическим установкам тоталитарного режима, но не исторической действительности. Что же касается истории Великой Отечественной войны, то ее изучение в СССР с самого начала проходило в русле единой -- и единственной! -- концепции, изложенной Сталиным в докладах, выступлениях и приказах времен войны. Модификации этой концепции, появлявшиеся в течение четырех послевоенных десятилетий, были связаны главным образом не столько с прогрессом исторической науки, сколько с изменениями политической конъюнктуры в стране, сменой лидеров КПСС и т. д. Партийно-государственная идеологизация истории влекла за собой догматизм, конъюнктурность, нетерпимость к иной точке зрения, претензию на обладание абсолютной истиной. Воплощением конъюнктурности стало освещение военных биографий Сталина, Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко в тот период, когда они находились на высоких партийных и государственных постах. Полемика с зарубежными учеными велась в жанре "разоблачения". Взгляды, не совпадавшие с официальной концепцией, рассматривались как сознательное и злонамеренное искажение истины, а их носители -- как фальсификаторы истории. Под строжайшим запретом был вопрос о цене победы в Великой Отечественной войне. Как справедливо сказал М. С. Горбачев: "Правда о цене победы на поверку сама стала испытанием. Произнести ее и сегодня трудно. Но не сказать нельзя, чтобы не порвалась связь времен и не очерствели от беспамятства иные сердца". Забвение правды о цене победы отвечало партийно-государственной концепции истории Великой Отечественной войны, важнейшей чертой которой было сокрытие меры ответственности тоталитарного сталинского режима, названного социализмом, за внутреннюю и внешнюю политику, неоправданные военные потери и поражения в 1939--1945 годах. Эта правда не устраивала всех, кто в послевоенные десятилетия поднимал народ на новые бит-вы -- "за хлеб", "за урожай", "за план". Еще недавно от трудовых коллективов официально требовали "план любой ценой". Роковому дню 22 июня 1941 года, когда Германия напала на Советский Союз, предшествовали 22 месяца "дружественных отношений" между агрессором и жертвой. Официально они оформились 23 августа 1939 года. В тот день в Московском Кремле министр иностранных дел Германии И. Риббентроп и председатель Совета Народных Комиссаров СССР, народный комиссар иностранных дел СССР В. М. Молотов подписали договор о ненападении. Многие, в том числе и в Советском Союзе, расценили это как опасную перемену политического курса. Ведь совсем недавно, в середине марта, на XVIII съезде ВКП (б), И. В. Сталин прямо назвал "три агрессивных государства", к которым причислил Германию, Италию и Японию. Они, по его утверждению, уже начали "новую империалистическую войну", направленную "против интересов" Англии и Франции в Европе, США, Англии и Франции -- на Дальнем Востоке, хотя в пропагандистских целях вели речь о "войне против Коминтерна". В докладе, сделанном на XVIII съезде партии, Сталин отнес Англию, Францию и США к "неагрессивным демократическим государствам". В конце июля этот сталинский тезис почти дословно повторился в редакционной статье журнала "Больше- вик" -- теоретическом и политическом органе ЦК ВКП(б). Всего лишь за девять дней до заключения советско-германского договора о ненападении в газете "Правда" появилась статья о фашистских агрессорах, создавших "угрозу для всех миролюбивых стран, и в первую очередь для Советского Союза". Антифашистская направленность внешней политики СССР получила признание мировой общественности. Обеспечению международной безопасности и борьбе с германской агрессией служили советско-англо-французские переговоры в Москве, которые завершились 2 августа 1939 года принятием проекта соглашения трех держав о взаимной помощи. Не была согласована лишь формулировка пункта о косвенной агрессии. А через десять дней начались переговоры военных миссий СССР, Англии и Франции об организации совместной обороны против агрессии в Европе. По настоянию главы советской делегации К. Е. Ворошилова "кардинальным вопросом" дискуссии стал проход советских войск через польскую территорию, "чтобы непосредственно соприкоснуться с противником, если он нападет на Польшу", или "через румынскую территорию, если агрессор нападет на Румынию". Эти предложения не были приняты. Советское правительство их не обсуждало ни с польским, ни с румынским правительствами. Поэтому трудно сказать, чем закончилось бы такое обсуждение, хотя после Второй мировой войны стала известна, например, посланная 20 августа телеграмма польского министра иностранных дел Ю. Бека своему послу во Франции: "Польшу с Советами не связывают никакие военные договоры, и польское правительство такой договор заключать не собирается". Тем временем обстановка вблизи границ СССР обострялась. Германская агрессия стала суровой реальностью в Прибалтике. 22 марта 1939 года гитлеровцы оккупировали порт Клайпеда (Мемель) и Клайпедскую область, навязав Литве унизительный договор. Вызывала тревогу антисоветская позиция правительств прибалтийских стран, особенно "дружественные" договоры о ненападении, заключенные Германией с Латвией и Эстонией в разгар англо-франко-советских переговоров. У советского правительства имелись основания считать, что агрессия Германии против СССР, если ее не удастся предотвратить, будет или в союзе с Польшей, или с лояльным рейху польским тылом, или при подчинении Польши. Но в любом случае -- с использованием территории Литвы, Латвии и Эстонии. Военная опасность усиливалась и на дальневосточных границах СССР, где в летние месяцы 1938 и 1939 годов Красной Армии пришлось отражать японскую агрессию у озера Хасан и реки Халхин-Гол. В такой обстановке Сталин и Молотов приняли решение о заключении с Германией договора о ненападении и прекращении переговоров с Англией и Францией, хотя никто им таких полномочий не давал -- ни правительство, ни Политбюро ЦК ВКП(б). Да они и не нуждались в этом: в условиях тоталитарного режима исключался какой-либо контроль за деятельностью Сталина. Решение с кем быть -- с западными демократиями или с фашистской Германией -- он принимал в свете чуждых интересам народа принципов. Сталину были известны мотивы, толкавшие Гитлера на заключение договора с СССР. Еще в начале июля 1939 года советская разведка доложила руководству страны, что нападение Германии на Польшу может произойти в конце августа -- начале сентября, а 7 августа Сталину доложили, что Германия будет в состоянии начать вооруженные действия против Польши в любой день после 25 августа. По разным каналам Сталину поступала информация, из которой следовало, что договору с СССР Гитлер отводил сугубо утилитарную роль -- выключить СССР из борьбы как потенциального противника Германии на срок до двух лет, что максимум через 24 месяца нацисты растопчут свои обязательства и нападут на Советский Союз. На этот срок, как еще в июле предупреждала советская разведка, рассчитывалась Гитлером инсценировка добрососедства в отношении СССР и, в частности, уважения к его интересам в Прибалтике. Но все это не остановило Сталина. 20 августа Гитлер послал ему телеграмму, в которой настаивал на заключении "пакта о ненападении" и подготовке "в возможно короткое время" дополнительного протокола. "Напряженность между Германией и Польшей, -- откровенничал Гитлер, -- стала невыносимой... Кризис может разразиться в любой день". Гитлер спешил. У него оставалось мало времени до утра 1 сентября, на которое назначалось нападение на Польшу. Поэтому он просил Сталина "во вторник, 22 августа, самое позднее в среду, 23 августа", принять имперского министра иностранных дел, который "имеет полные полномочия на составление и подписание как пакта о ненападении, так и протокола". Заключив 23 августа 1939 года договор о ненападении, правительства СССР и Германии обязались споры и конфликты между двумя странами "разрешать... исключительно мирным путем в порядке дружеского обмена мнениями". Договор изолировал СССР от сил, боровшихся против фашистской агрессии. "В случае, если одна из Договаривающихся Сторон, -- говорилось во второй статье, -- окажется объектом военных действий со стороны третьей державы, другая Договаривающаяся Сторона не будет поддерживать ни в какой форме эту державу". На практике это означало, что СССР не будет осуждать фашистскую агрессию или помогать ее жертвам. Ратификация договора состоялась через неделю -- столько времени потребовалось, чтобы собралась внеочередная сессия Верховного Совета СССР. По предложению А. С. Щербакова, особо доверенного лица Сталина, первого секретаря Московского областного и Московского городского комитетов ВКП(б), депутаты не обсуждали советско-германский договор "ввиду исчерпывающей ясности и последовательности внешней политики Правительства СССР". От депутатов скрыли, что договор о ненападении имел продолжение -- "секретный дополнительный протокол", отражавший имперские амбиции его авторов. Язык и дух этого документа напоминали о тех временах, когда судьбы народов решались за их спиной, по праву сильного. В нем говорилось о разграничении "сфер влияния" в Восточной и Юго-Восточной Европе, где встретились "интересы" СССР и Германии. Предусматривалось, что в случае германо-польского вооруженного конфликта (на языке документа: "территориальных и политических преобразований" в Польше) германские войска могли продвинуться на восток не далее рек Нарев, Висла, Сан. Остальная часть Польши, а также Финляндия, Эстония, Латвия и Бессарабия признавались "сферой влияния" СССР. "Сферы влияния Германии и СССР" разделяла северная граница Литвы. Судьбу Польского государства авторы секретного протокола условились разрешить "в порядке дружественного обоюдного согласия". На другой день после ратификации Верховным Советом СССР советско-германского договора германские войска без объявления войны напали на Польшу. Вслед за этим германский посол в Москве Шуленбург стал настаивать на ускорении "советской военной интервенции" в Польшу. 9 сентября Молотов заверил германского посла, что "советские военные действия начнутся в течение ближайших нескольких дней". Однако на следующий день он заявил, что "советское правительство было застигнуто совершенно врасплох неожиданно быстрыми германскими военными успехами". В связи с этим Молотов внес существенное изменение в советскую позицию. По словам германского посла, Молотов заявил ему, что, учитывая политическую сторону вопроса, "советское правительство намеревалось воспользоваться дальнейшим продвижением германских войск и заявить, что Польша разваливается на куски и что вследствие этого Советский Союз должен прийти на помощь украинцам и белорусам, которым "угрожает" Германия. Этот предлог представит интервенцию Советского Союза благовидной в глазах масс и даст Советскому Союзу возможность не выглядеть агрессором". Поставив в известность правительство Германии, утром 17 сентября войска Красной Армии пересекли польскую границу и развернули боевые действия. Под ударами с запада и востока Польша как государство перестала существовать. Результаты ее военного разгрома были закреплены в новом советско-германском договоре "о дружбе и границе", подписанном 28 сентября Молотовым и Риббентропом. В секретных приложениях к нему победители уточнили сферы своего идеологического сотрудничества и новые "сферы влияния" СССР и Германии. Секретный протокол от 23 августа был исправлен с учетом того, что "территория Литовского государства отошла в сферу влияния СССР" в обмен на Люблинское и часть Варшавского воеводств, которые "отошли в сферу влияния Германии". В ходе совместных действий против Польши и на основе договора "о дружбе и границе" завершилось оформление "новых советско-германских отношений", построенных, как отмечалось в докладе Молотова на внеочередной пятой сессии Верховного Совета СССР 31 октября 1939 года, "на прочной базе взаимных интересов". На территории СССР была прекращена всякая публичная антифашистская пропаганда. По указанию Сталина, "в связи с новой международной обстановкой", Главре-пертком (орган, дававший разрешение на обнародование любого художественного произведения) просмотрел и прослушал 13220 произведений, из которых 4200 не разрешил исполнять и показывать, так как в них были обнаружены антифашистские мотивы. Советское правительство официально осудило идейную борьбу с гитлеризмом, которую вела буржуазная демок- ратия. "В последнее время правящие круги Англии и Франции, -- говорилось в докладе Молотова на сессии Верховного Совета СССР 31 октября 1939 года, -- пытаются изобразить себя в качестве борцов за демократические права народов против гитлеризма, причем английское правительство объявило, что будто бы для него целью войны против Германии является, не больше и не меньше, как "уничтожение гитлеризма". Получается так, что английские, а вместе с ними и французские, сторонники войны объявили против Германии что-то вроде "идеологической войны", напоминающей старые религиозные войны... Но такого рода война не имеет для себя никакого оправдания... Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за "уничтожение гитлеризма", прикрываемая фальшивым флагом борьбы за демократию". От подобных оценок Советское правительство не избавилось вплоть до рокового дня 22 июня 1941 г. На седьмой сессии Верховного Совета СССР 1 августа 1940 года Молотов разъяснял, что "в основе сложившихся добрососедских и дружественных советско-германских отношений лежат не случайные соображения конъюнктурного характера, а коренные государственные интересы как СССР, так и Германии". К тому времени германские войска оккупировали Данию, Норвегию, Бельгию, Голландию и Францию, завершали подготовку, как было известно Советскому правительству, к агрессии против Балканских и других стран. Но это не остановило Молотова, когда на седьмой сессии Верховного Совета СССР он заявил, что заключенный почти год назад советско-германский договор о ненападении обеспечил "Германии спокойную уверенность на Востоке. Ход событий в Европе не только не ослабил силы советско-германского соглашения о ненападении, но, напротив, подчеркнул важность его существования и дальнейшего развития". Составной частью "дружественных отношений" с фашистской Германией стало экономическое сотрудничество, которое после прихода Гитлера к власти пало до крайне низкого уровня. Оживлению товарооборота между двумя странами служили соглашения, заключенные 19 августа 1939 года, 11 февраля 1940 года и 10 января 1941 года. Наряду с поставками товаров в них предусматривалась возможность германских транзитных перевозок через территорию СССР с использованием его железных дорог, морских и речных путей, портов. Это вело к прорыву Германией торговой блокады, установленной Великобританией и другими странами. Товарооборот между СССР и Германией обеспечивал выполнение широкой экономической программы. Уже в 1940 году он превышал "наивысшие размеры", когда-либо достигнутые в торговле между двумя странами. Если в 1939 году он составлял 61 миллион марок (0,6 процен та от всего внешнеторгового оборота Германии), то за 1940 год возрос в десять раз и достиг 607 миллионов марок (7,8 процента от всего импорта и 4,4 процента от всего экспорта Германии). До дня нападения на СССР Герма ния получила из Советского Союза не менее 2,2 миллиона тонн зерна, кукурузы и бобовых культур, 1 миллиона тонн нефти, 100 тысяч тонн хлопка, 80 миллионов кубических метров древесины и ряд других товаров, в том числе стра тегически важных металлов. Германская сторона с удов летворением отмечала, что "объем сырья, обусловленный договором, доставляется русскими пунктуально, несмотря на то, что это стоит им больших усилий". Из Германии в СССР поставлялась в основном готовая продукция: образцы боевых самолетов с полным комплектом вооружения и оборудования, образцы артиллерийской техники, станки, оборудование для разных отраслей народного хозяйства. Согласованные сроки поставок германских товаров нередко срывались, а весной 1941 года поставки стали попросту саботироваться, хотя именно в это время должны были последовать самые крупные из них. Огромных денег стоило приобретение тяжелого крейсера "Лют-цов", которого как такового еще не было, а был лишь корпус корабля без механизмов и вооружения. Весной 1940 года немецкий буксир доставил его в Ленинград, где в соответствии с планом германских поставок за вершить его строительство предполагалось в 1943 году при помощи немецких инженеров и механиков. Немцы настояли на том, чтобы СССР выполнил свои обязательства по поставкам за 18 месяцев -- к середине 1941 года, а Германия -- за 27 месяцев, к концу 1941 года. Советские поставки первых 12 месяцев немцы компенси ровали за 15 месяцев, а советские поставки первых шести месяцев 1941 года германская сторона обязалась компен сировать... через полгода после нападения на СССР. Среди советских поставок первостепенной срочности оказалось важнейшее стратегическое сырье -- 11 тысяч тонн меди, 3 тысячи тонн никеля, 950 тонн олова, 500 тонн молибде на, 500 тонн вольфрама, 40 тонн кобальта. С тех пор прошло почти полвека, когда впервые в советской печати появились сведения о действительных результатах советско-германских экономических отношений рассматриваемого времени. По торгово-кредитному соглашению от 19 августа 1939 года Германия обязалась предоставить СССР кредит в размере