олен. Оно бы походило отчасти на
французскую блузу, когда бы не несравненно большее его изящество, каким оно
обязано и своему покрою, и безотчетному вкусу его владельцев. Федор был высок,
гибок и наделен врожденной элегантностью;
     голова его, красиво посаженная на плечах -- широких, покатых и своей лепкой
напоминающих плечи античных статуй, -- украсила бы самые благородные позы,
однако юноша почти все время держал ее склоненной на грудь. На его прекрасном
лице читалась какая-то тайная подавленность. Несмотря на свой греческий
профиль, синие, с поволокой, но сверкающие молодостью и природным умом
глаза, несмотря на свой надменный, очерченный точь-в-точь как на античных
медалях рот, который венчали золотистые усики, блестящие, словно натуральный
шелк, на свою молодую бородку того же оттенка, короткую, вьющуюся,
шелковистую и густую, хотя еще вчера на месте ее был детский пушок; наконец,
несмотря на свои мускулы циркового борца, ловкость испанского матадора и ос-
 В греческой церкви культ изображений по-прежнему до известной степени запрещен;
истинно верующие допускают лишь живопись условного стиля, покрытую определенными
рельефными украшениями из золота и серебра; под этими накладками достоинства картины
исчезают совершенно. Таковы единственные живописные изображения, какие терпят в
Божьих храмах русские православные. Примечание Путешественника.
34


     Письмо восемнадцатое
лепительно белую кожу северянина,-- иначе говоря, несмотря на подобную
внешность, при которой любой мужчина стал бы гордым и уверенным в себе,
Федор, униженный воспитанием, которое не соответствовало его положению в
родных местах, а быть может, и бессознательным, врожденным чувством
собственного достоинства, не вязавшимся с принадлежностью к подлому
сословию, держался почти все время как преступник, что ожидает исполнения
приговора.
     Эта страдальческая поза появилась у него в девятнадцать лет, в день, когда по
приказанию Теленева он, молочный брат теленевской дочери и до тех пор его
любимец и баловень, был подвергнут истязанию под тем предлогом, что не
повиновался какому-то будто бы важному повелению.
Ниже мы увидим, что варварство это вовсе не было простой прихотью, и
истинная его причина была очень серьезной.
     Ксения решила, что угадала, почему брат ее совершил столь пагубный для
себя проступок; она вообразила, будто Федор влюблен в Катерину, юную
красавицу крестьянку из окрестных мест; и едва несчастный залечил свои раны --
что произошло лишь через несколько недель, настолько жестокой была экзекуция,
     -- она, сколько от нее зависело, занялась исправлением этого зла; она полагала, что
единственный способ помочь делу -- это женить брата на девушке, которой он, по
ее мнению, увлекся. Едва Ксения поведала Теленеву о своих планах, как ненависть
его, казалось, прошла: к великому удовольствию Ксении, свадьбу сыграли со всей
поспешностью;
     и Ксения считала, что Федор сумеет, обретя сердечное счастье, забыть глубокую
тоску и мстительную обиду.
     Она заблуждалась: брат ее был безутешен. Только она угадывала, какой стыд
гнетет его; она была его наперсницей, хоть он ничего ей не поверял, ибо никогда не
жаловался; впрочем, экзекуция, какой он подвергся, была вещью настолько
обычной, что никто не придал ей значения: все местные, кроме него и Ксении, и
думать о ней забыли.
     На удивление гордый, он инстинктивно избегал всего, что могло бы
напомнить ему о пережитом страдании, но с невольной дрожью бежал прочь, когда
видел, что кого-то из товарищей его собираются пороть, и бледнел, заметив в чьих-
нибудь руках розгу или прут.
     Повторим еще раз: начало жизни досталось ему слишком легко;
к нему благоволил управляющий, а значит, его поощряли все вышестоящие; ему
завидовали товарищи, его почитали самым счастливым, равно как и самым
красивым, уроженцем владений князя ***;
     его боготворила мать, он вырастал в собственных глазах благодаря дружбе Ксении,
изобретательной, нежной дружбе восхитительной женщины, ангела, звавшего его
своим братом, а потому он оказался совсем не подготовлен к тяготам своей участи
     -- ив один день ему открылась вся ее низость; с тех пор обязанности, неотделимые
от
     315


     Астольф де Кюстин
     Россия в 1839 году
своего положения, он почитал несправедливостью; унижение в глазах людей, но
особенно в своих собственных, в единый миг превратило его из счастливейшего
существа в человека самого жалкого;
     божество низверглось с алтаря и обернулось скотиной. Кто же вернет ему
громадное счастье, навеки уничтоженное розгой палача? Разве способна любовь
супруги возвысить горделивую душу такого раба? нет!.. былое благоденствие
станет преследовать его повсюду и сделает стыд еще невыносимей. Сестра Ксения
решила, что, женившись, он обретет покой, и он повиновался, но из-за этой
уступчивости несчастье его лишь возросло, ибо если человек, желая укрепиться в
добродетели, множит свои обязанности, он лишь открывает для себя новые
источники угрызений совести.
     Безутешный Федор слишком поздно ощутил, что Ксения, несмотря на всю
свою дружбу, ничем ему не помогла. Не в силах более выносить жизнь в местах,
что стали свидетелями его падения, он ушел из родной деревни, покинув жену и
своего ангела-хранителя.
     Жена его чувствовала себя униженной, но по другой причине:
когда супруг несчастлив, супруга его краснеет от стыда; оттого-то она не стала
говорить ему, что беременна: ей не хотелось прибегать к подобным средствам,
дабы удержать подле себя супруга, счастье которого она явно не в силах была
составить.
     Наконец, после годичной отлучки, он возвращается домой. Перед ним снова
его мать, жена, дитя в колыбели -- ангел, точь-в-точь похожий на отца; но ничто не
может излечить его от грызущей тоски. Он остается неподвижен и молчалив, даже
стоя перед своей сестрой Ксенией, которую теперь не смеет называть иначе, чем
"сударыня".
     Благородные фигуры молодых людей, чем-то схожих, по словам кормилицы, и
внешностью, и характерами, сверкали на утреннем солнце среди стад, чьими
повелителями они казались. При виде их вспоминались Адам и Ева, писанные
Альбрехтом Дюрером. Ксения была спокойна и почти весела, тогда как лицо
юноши выдавало жестокое волнение, едва скрытое под маской напускного
равнодушия.
     На сей раз Ксению, несмотря на ее безошибочный женский инстинкт,
обмануло молчание Федора; печаль брата она относила лишь на счет тягостных
воспоминаний, полагая, что самый вид мест, где он страдал, обостряет его боль;
она по-прежнему рассчитывала, что любовь и дружба окончательно залечат его
рану.
     Прощаясь с братом, она обещала часто приходить к нему в избу кормилицы.
И все же последний взгляд Федора испугал девушку; было в этом взгляде
нечто большее, чем грусть,-- в нем была дикая радость, смягченная какой-то
необъяснимой заботливостью. Ксения опасалась, как бы он не сошел с ума.
Безумие всегда внушало ей какой-то сверхъестественный ужас, а поскольку
боязнь свою она относила на счет смутного предчув-
316


     Письмо восемнадцатое
ствия, то из-за этого суеверия беспокойство ее только возрастало. Когда опасение
принимают за предначертание, оно становится неодолимым... Из смутного, беглого
предчувствия создается судьба;
     воображение силою предвидения творит именно то, чего страшится;
в конечном счете оно побеждает разум, истину, реальность, даже судьбу, и, дабы
воплотить в жизнь свои химеры, подчиняет себе ход событий.                                  /
Прошло несколько дней; Теленев часто отлучался из дома. Ксения пребывала
в глубокой печали, вызванной той неизлечимой меланхолией, какая, казалось,
поразила Федора после его возвращения; она виделась только с кормилицей и
думала только о брате.
     Однажды вечером она была дома одна; отец с утра уехал, велев передать,
чтобы к ночи его не ждали. Ксения, привыкшая к подобным поездкам, нисколько
не волновалась из-за отсутствия Теленева; протяженность владений, которыми он
управлял, нередко заставляла его совершать длительные переезды с места на место.
Она читала. Вдруг перед нею появляется кормилица.
     -- Что тебе нужно от меня в такой поздний час? -- спрашивает Ксения.
     -- Идемте, попьете у нас чаю, я вам приготовила,-- отвечала кормилица с
бесстрастным видом *.
     -- Я не привыкла в такое время выходить из дому.
     -- А сегодня все-таки нужно выйти. Пойдемте со мной; чего вам бояться?
Ксения, привычная к неразговорчивости русских крестьян, решает, что
кормилица приготовила ей какой-то сюрприз. Она поднимается и идет следом за
старухой.
     Деревня была пустынна. Поначалу Ксения решила, что все уже спят; ночь
стояла очень тихая и довольно светлая; ветерок не колебал своим дуновением ивы
на болоте, не пригибал на лугу высокие травы; на небе, усыпанном бледными
звездами, не было ни облачка. Не доносилось издалека ни лая собаки, ни блеяния
ягненка; не ржала на скаку кобыла за оградой загона; не ревел больше бык под
крышей теплого стойла; пастух не тянул печальную свою мелодию, похожую на
долгую ноту, что держит соловей перед каденцией,--какая-то более глубокая,
нежели обычно, ночная тишина царила над равниной, тяжестью ложась на сердце
Ксении, которая мало-помалу стала ощущать смутный ужас, но не осмеливалась
задавать вопросы. Словно ангел смерти пролетел над Вологдой, с трепетом думала
про себя девушка.
     -- Русские, даже самые бедные, имеют дома чайник и медный самовар и по утрам и
вечерам пьют чай в кругу семьи; при этом стены и потолки в их избах -- это толстые
неструганые сосновые бревна с пазами на концах: вставленные одно в другое, они образуют
углы дома; между этими довольно скверно пригнанными брусьями проложен мох и деготь;
как видите, деревенская простота жилища образует разительный контраст с изящным и
тонким напитком, который в нем пьют. Примечание Путешественника.
317


     Астольф де Кюстин Россия
в 1839 году
     Внезапно на горизонте возникло какое-то зарево.
     -- Откуда этот свет? -- восклицает перепуганная Ксения.     1
     -- Не знаю,-- неуверенно отвечает старуха,-- может, это последние лучи
солнца.
     -- Нет, -- говорит Ксения, -- где-то горит деревня.
     -- Господский дом,-- возражает замогильным голосом Елизавета, -- теперь
пришел черед господ.
     -- Что ты этим хочешь сказать? -- Ксения в испуге хватает кормилицу за
руку.-- Неужто сбываются ужасные предсказания моего отца?
     -- Надо поторопиться, прибавьте шагу, я должна отвести вас подальше, чем в
нашу избу, -- произносит Елизавета.
     -- Куда же ты хочешь меня отвести?
     -- В надежное место; второго такого нет для вас в Вологде.
     -- Но отец, что будет с ним? За себя мне нечего бояться, но где отец?
     -- Его спасли.
     -- Спасли!.. от какой же опасности? кто? что тебе известно?.. Ах! ты просто
успокаиваешь меня, чтобы делать со мной все, что тебе заблагорассудится!
     -- Нет, клянусь светлым Духом Святым, сын спрятал его, и сделал он это ради
вас, рискуя жизнью, потому что в нынешнюю ночь всех предателей настигнет
смерть.
     -- Федор спас моего отца! какое великодушие!
     -- Я вовсе не великодушен, сударыня,-- произнес юноша, подходя к ним,
чтобы поддержать готовую лишиться чувств Ксению.
Федор решил проводить мать до ворот усадьбы, но не осмелился войти туда
вместе с ней; он не пошел дальше моста, спрятался в некотором отдалении, а
потом, чтобы никто не помешал бегству Ксении, двигался далеко позади обеих
женщин, не показываясь им на глаза. Смятение чувств, охватившее сестру,
вынудило его приблизиться и предстать перед ней, чтобы ей помочь. Но девушка
уже снова обрела ту энергию, какую пробуждает опасность в сильных душах.
     -- Грядут великие события; открой мне тайну, Федор-- что происходит?
     -- Происходит то, что русские люди обрели свободу и мстят за себя; но идите
же скорее за мной, -- повторил он, увлекая ее вперед.
     -- Мстят за себя?.. но кому же? я, например, никому не причинила зла.
     -- Это верно, вы ангел... и все же, боюсь, в первый момент они никого не
пощадят. Безумцы!! в давних наших господах и во всей их породе они видят только
врагов; настал час резни, так что бежим!;
     Набата вы не слышите потому, что звонить в колокола запрещено,. ибо звон мог бы
стать предупреждением нашим врагам; впрочем, и разносится он недостаточно
далеко; было решено, что последние
     3i8


     Письмо восемнадцатое
     лучи закатного солнца станут сигналом к поджогу дворцов и к истреблению всех
их обитателей.
     -- Ах!.. от твоих слов я вся дрожу!
     -- Меня поставили,-- продолжал Федор, по-прежнему не давая девушке
замедлить шаг, -- идти в числе самых молодых и храбрых на город ***, где наши
должны застигнуть врасплох местный гарнизон: он состоит всего лишь из
нескольких ветеранов. Наши силы гораздо больше, и я подумал, что в первой
экспедиции можно обойтись и без меня; и вот я сознательно изменил своему долгу,
предал святое дело, оставил священный батальон и побежал туда, где, как я знал,
находился ваш отец; Теленев, вовремя получив мое предупреждение, спрятался в
одной избе, расположенной в государевых владениях. Но теперь меня бросает в
дрожь при мысли о том, что мы можем опоздать с вашим спасением,-- говорил он,
все так же увлекая ее к приготовленному убежищу.-- Надеясь спасти вашего отца,
я потерял время, драгоценное для вас; я полагал, что исполняю вашу волю, и
думал, что вы не станете упрекать меня за опоздание; впрочем, вы не подвергаетесь
такой опасности, как Теленев, надеюсь, мы вас еще спасем.
     -- Да, но ты сам, ты же пропал, -- произнесла мать страдальческим голосом,
который прозвучал еще более страстно оттого, что она заставляла себя молчать.
     -- Пропал! -- перебила ее Ксения. -- Мой брат пропал из-за меня!
     -- Разве не стал он дезертиром в час сражения? -- продолжала старуха. -- Он
виновен, и его убьют.
     -- Я заслужил смерть.
     -- И я буду причиной подобного горя! -- восклицает Ксения.-- Нет, нет, мы
убежим, ты спрячешься вместе со мной.
     -- Никогда.
Пока беглецы все быстрее шагали вперед, в тишине разгоралось зарево
пожара: занявшись поначалу где-то на горизонте, оно охватило уже все небо; ни
вскрик, ни выстрел, ни звяканье колокола не выдавали приближения мятежа --
резня была безмолвной. Этот дивный ночной покой, пособник стольких убийств,
этот вдвойне поразительный сговор -- поразительный глубокой тайной, в которой
он замышлялся *, и своеобразным соучастием в нем природы, которая, казалось, с
удовольствием наблюдала за приготовлениями к бойне,-- поселяли в душе ужас.
То был словно Божий суд. В наказание людям Провидение позволило действовать
им самим.
     -- Ты не оставишь свою сестру,-- говорила Ксения; ее била дрожь.
     -- Не оставлю, сударыня; но когда я буду спокоен за вашу жизнь, я пойду и
сдамся сам.
     Исторический факт.


     Астольф де Кюстин
     Россия в 1839 году
     -- Я пойду с тобой, -- возразила девушка, судорожно сжимая его руку,-- я
тебя не брошу. Или ты считаешь, что дороже жизни для меня ничего нет?
И тут беглецы увидели, как в свете звезд перед ними возникла вереница
молчаливых, устрашающих теней. Фигуры двигались самое большее в сотне шагов
от Ксении. Федор остановился.
     -- Что это такое? -- спрашивает шепотом девушка.
     -- Тише, -- отвечает Федор почти неслышно, вжимаясь в дощатую стену,
укрывшую их в своей непроглядной тени; затем, когда последний призрак пересек
дорогу, поясняет: -- Это отряд наших людей, они идут тихо, чтобы застать
врасплох графа *** в его усадьбе. Здесь небезопасно, идемте быстрее.
     -- Но куда же ты меня ведешь?
     -- Сначала к матушкиному брату, это в четырех верстах * от Вологды; дядя
уже старик, выживший из ума, он все равно что невинный младенец, и нас не
выдаст. Там вы как можно быстрее переоденетесь, потому что вас могут узнать по
платью; у меня с собой другая одежда для вас; матушка останется у брата, а я наде-
юсь до утра отвести вас в то убежище, где спрятал Теленева. В нашем несчастном
уезде нет ни единого надежного места, но там вы все же меньше всего можете
опасаться неожиданностей.
     -- Ты хочешь вернуть меня к отцу, спасибо тебе; но что будет, когда я окажусь
с ним? -- с тревогой спрашивает девушка.
     -- Когда вы окажетесь с ним... я с вами распрощаюсь.
     -- Никогда.
     -- Нет, нет, Ксения права, ты останешься с ними, -- восклицает бедная мать.
     -- Теленев не позволит,-- с горечью возражает молодой человек.
Ксения чувствует, что сейчас не время спорить. Трое беглецов в молчании
продолжают свой путь и без происшествий добираются до избы старого
крестьянина.
     Дверь была незаперта; они вошли, осторожно откинув щеколду. Старик спал,
завернувшись в черную баранью шкуру, расстеленную на одной из лавок, что
стояли вдоль стен комнаты. Над головой его горела лампадка, подвешенная перед
иконой греческой богоматери, почти не видной из-под накладных серебряных
пластин, которыми был обозначен головной убор и одеяние Девы. На столе остался
самовар, полный кипятка, чайник с заваркой и несколько чашек. Незадолго до
появления Пахомовны с Федором супруга молодого человека покинула дядину
избу: она вместе с ребенком укрылась у своего отца. Федор не выразил ни
удивления, ни гнева из-за ее ухода: он не велел его дожидаться, ему не хотелось,
чтобы кто-нибудь знал, где прячется Ксения.
     -- Верста соответствует примерно четверти французского лье. Примечание Пу-
тещестяенниха.
     320


     Письмо восемнадцатое
     Он зажег лампу от лампады и отвел мать с молочной сестрой в маленькую
комнатку-светелку, расположенную прямо над сенями. Дома всех русских крестьян
устроены одинаково.
     Оставшись один, Федор уселся на нижней ступеньке короткой лестницы, по
Которой только что взошла его сестра; еще раз посоветовав ей снизу не терять ни
минуты, он оперся _доктями на колени и с задумчивым видом положил голову на
руки.
     Из своей Каморки Ксения могла слышать все, что происходит в комнате; она
отвечала брату, что не заставит его долго ждать.
Едва она успела развернуть сверток с новым платьем, как Федор вскакивает с
крайне встревоженным видом и тихим свистом подзывает мать.
     -- Что тебе? -- шепотом отвечает та.
     -- Потушите лампу, я слышу шаги,-- говорит юноша еще тише. -- Так ч-i-o
погасите лампу, ее видно через щели, а главное -- не шевелитесь.
Свет наверху гаснет, все погружается в тишину. Проходит несколько секунд
тревожного ожидания; дверь отворяется, Ксения затаила дыхание, и вот входит
человек, весь в поту
     и крови.
     -- А, это ты, кум Василий,-- произносит Федор, идя навстречу незнакомцу.--
Ты один?
     -- Нет; я здесь с отрядом наших людей, они ждут меня за дверью... Посвятить
нечем?
     -- Сейчас принесу,-- отвечает Федор, поднимаясь по лестнице; сразу яче
спустившись, он зажигает от лампады, горевшей перед богоматерью, лампу,
взятую из дрожащих материнских рук;
     он всего лишь приоткрыл дверь, к которой приникли обе женщины, чтобы лучше
слышать.
     -- Хочещ^, чаю, кум?
     -- Хочу.
     -- Держи.
Гость принялся мелкими глотками опорожнять поднесенную Федором чаинку
На груди ^ этого человека был знак командира; одет он был так же, как
остальные крестьяне, но вооружен окровавленной саблей без ножен; пышная
рыжая борода придавала ему жестокий вид, и взгляд диког-о зверя нимало не
смягчал это выражение лица. Такой бегающий взгляд часто встречается у русских
     -- кроме тех, кого рабство превратило в полных скотов: у тех есть глаза, но нет
взгляда. Василий был невысок, коренаст, курнос, с выпуклым, но низким лбом;
^:кулы у него были сильно выступающие и красные -- признак излишнего
пристрастия к крепким напиткам. Узкий рот, открываясь, обнажал белые, но
острые и редкие зубы; то была пасть пантеры; гусгую^ спутанную бороду,
казалось, покрывали хлопья пены; руки были в крови.


     А. де Кюсти"^ .р
     321



     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     -- Откуда у тебя сабля? -- спросил Федор.
     -- Я вырвал ее из рук одного офицера, я убил этого барина его же оружием.
Мы победили, город ***-- наш... Эх, и попировали мы там... да и пограбили на
славу!.. Кто не желал присоединиться к нашему войску и грабить вместе с нами,
всех прикончили, и женщин, и детей, и стариков, в общем, всех!.. А некоторых
сварили живьем в гарнизонном котле, на главной площади *... Мы грелись у того
самого огня, на котором варились наши враги; это было здорово!
Федор не ответил.
     -- Ты молчишь?
     -- Я думаю.
     -- И о чем же ты думаешь?
     -- Я думаю о том, что мы затеяли опасную игру... Город был беззащитен:
долго ли вывести из строя полторы тысячи жителей да с полсотни ветеранов, когда
на них нападают врасплох две тысячи крестьян; но чуть дальше стоят большие
военные силы; мы поторопились, нас разобьют в пух и прах.
     -- Ну-ну!.. а Божья справедливость? а воля императора?! Ты что, молокосос,
не понимаешь, что теперь нам все равно деваться некуда? После всего, что
случилось, надо либо победить, либо умереть... Ты не вороти голову-то, послушай
лучше... Мы все пожгли и залили кровью, слышишь? После такой бойни нам
пощады не будет. Город мертв; можно подумать, там неделю шел бой. Уж если мы
за дело беремся, так раз-два и готово... Ты, похоже, недоволен, что мы победили?
     -- Не люблю, когда убивают женщин.
     -- Надо уметь раз и навсегда избавляться от дурной крови. Федор не отвечает.
Василий, отхлебнув чаю, спокойно продолжает свои речи:
     -- Что это у тебя невеселый вид, сынок? Федор по-прежнему молчит.
     -- И все-таки тебя сгубила твоя безумная любовь к дочке Теленева, нашего
заклятого врага.                              1
     -- Чтобы я любил свою молочную сестру?! Да вы сами-то подумайте!
конечно, я питаю к ней дружеские чувства, но...
     -- Ну-ну... интересная у тебя дружба!.. кому другому рассказывай!
Федор встает и хочет закрыть ему рот рукой.
     -- Ты чего, парень? разве нас кто-то подслушивает? -- продолжает Василий
прежним тоном.
     Федор, смешавшись, застывает, как вкопанный, а крестьянин все не умолкает:

     -- Ты мне-то голову не морочь; ее папаша Телснев тоже не
* Исторический факт.
     322


     Письмо восемнадцатое
     дурак, оттого с тобой так и обошелся... сам знаешь; ты ведь не забыл, что он с
тобой сделал перед женитьбой. Федор опять хочет его перебить.
     -- Да что такое, ты дашь мне говорить или нет?! Ты не забыл, и я не забыл,
что в один прекрасный день он велел тебя выпороть. И наказал он тебя не за
невесть какую провинность, которую сам же и выдумал, а за то, что ты тайно
любил его дочь; просто он ухватился за первый попавшийся предлог, чтобы никто
не понял, что у него на уме. Он хотел, чтобы ты убрался отсюда, покуда зло не
стало непоправимым.
     Федор в сильнейшем волнении шагал взад-вперед по комнате, не произнося
ни слова. В приступе бессильной ярости он кусал себе руки.
     -- Вы заставляете меня вспоминать не лучший день моей жизни, кум;
поговорим о чем-нибудь другом.
     -- Про что хочу, про то и говорю; не хочешь отвечать, дело твое, я как раз
хочу поговорить сам; но перебивать себя я не поаволю, еще раз повторяю. Я тебя
старше, я крестный твоего новорожденного сына и твой начальник... Видишь знак
у меня на груди? это знак моего звания, которое я получил в нашей армии:
а Стало быть, у меня есть право говорить тебе, что хочу... а скажешь хоть слово,
так у меня там, на улице, люди отдыхают! стоит мне свистнуть, и дом будет
окружен, а его и поджечь недолго, гореть будет что твой смоляной факел... только
скажи!.. так что терпи... мы ж/^ем, покуда колос получше созреет... а ты терпи!
Федор садится, напустив на себя самый беззаботный вид.
     -- В добрый час! -- ворчит сквозь зубы Василий. -- Ах, так я т-ебе
напоминаю не слишком приятные вещи? да просто, сынок, ты эт^л вещи слишком
хорошо забыл! -- и, повысив голос, продолжает; -- Я хочу тебе рассказать твою
же историю; это будет забавно;
     по крайней мере увидишь, что я могу и мысли читать, и если вдруг надумаешь
стать предателем...
     Тут Василий опять умолкает, отворяет форточку и что-то шепчет на ухо
человеку, возникшему у окна; за ним в темноте см:утно виднеются фигуры пяти
других крестьян, вооруженных так же, как и он.
Федор хватается за кинжал -- и снова затыкает его за пояс: речь и^ет о жизни
Ксении, малейшая его оплошность -- и дом сожгут, и tece, кто в нем находится,
погибнут!.. он сдерживается; ему хочется снова увидеть сестру... Кто может
объяснить все тайны любви? Тайну его жизни только что раскрыли Ксении, и не по
его вине;
     и h ту ужаснейшую минуту он испытывал лишь огромную радость!.. П^усть
короток миг высшего блаженства, так что ж? разве не вечно oito, покуда его
испытываешь?.. Впрочем, для людей, неспособных любить, эти могущественные
заблуждения сердца так и останутся непостижимыми. Истинная любовь
неподвластна времени, мера ее
     323


     Астольф де Кюстин
     Россия в 1839 году
чужда всему земному... холодный человеческий разум не в силах расчесть ее
причуды.
     После недолгого затишья сладкий и мучительный экстаз Федора был прерван
крикливым голосом Василия:
     -- Но раз ты не любил жену, так зачем ты на ней женился? тут
ты плохо рассчитал!
     Вопрос этот вновь поразил молодого человека в самое сердце. Сказать, что он
любит жену, означало бы потерять все, что он
едва успел обрести...
     -- Я думал, что люблю ее, -- возразил он, -- мне говорили, что надо
жениться, разве я знал, что у меня на душе? Мне хотелось угодить дочери
Теленева, я повиновался, не раздумывая; что, разве кто-то из нас когда-нибудь
поступал иначе?
     -- Ничего себе! ты утверждаешь, будто сам не знал, чего тебе хочется! Ну что
ж, тогда я тебе скажу: ты хотел просто-напросто помириться с Теленевым...
     -- Ах, вы меня плохо знаете!
     -- Я тебя знаю, быть может, лучше тебя самого; ты подумал:
куда же нам деваться от своих тиранов, и потому уступил, чтобы заслужить
теленевское прощение; по правде сказать, мы все бы вели себя на твоем месте
точно так же; а вот за что я тебя корю, так это за то, что ты хотел меня обмануть --
меня, который знает все! Нельзя было иначе снова завоевать расположение отца,
как только успокоив его насчет последствий твоей любви к его дочке; вот так ты и
женился и не обращал внимания на горести своей бедной жены, которую ты обрек
вечно быть несчастной и которую не побоялся покинуть в тот момент, когда она
готовилась подарить тебе сына.
     -- Когда я уходил, я этого не знал, она скрывала от меня, что ждет ребенка; я
и на этот раз действовал без всякого умысла; я привык, что меня во всем
направляет молочная сестра; она такая умная!
     -- Да, это жаль...
     -- Что?!
     -- Я говорю, жалко ее; для наших краев это будет потеря.
     -- И вы сможете!..
     -- Мы сможем уничтожить ее точно так же, как всех остальных... Или ты
считаешь, что мы такие дурачки и не прольем до последней капли теленевскую
кровь, кровь нашего злейшего врага?
     -- Но она всегда была так добра к вам!
     -- Она его дочь, этого достаточно!.. Папашу мы отправим в ад, а дочку в рай.
Вот и вся разница *.
     -- Несколько лет назад, во время знаменитого мятежа в военном поселении под
Великим Новгородом, в пятидесяти лье от Петербурга, солдаты, возмутившись придирками
одного из командиров, решили истребить офицеров вместе с семьями;
они поклялись, что убьют всех без исключения, и сдержали слово, уничтожив равно и тех,
кого любили, и тех, кого ненавидели. Окружив жилище одного из этих несчастных, они
вывели перед ним его жену и дочерей и первым делом потихоньку прирезали их на его
глазах, а после взялись за него самого. "Вы лишили меня всего, --
324


     Письмо восемнадцатое
     -- Вы не сделаете вещи настолько ужасной!
     -- Кто же нам помешает?
     -- Я.
     -- Ты, Федор? ты, предатель? ты, мой пленник, ведь именно ты дезертировал
из армии своих братьев в час битвы за...
     Закончить он не смог.
Уже несколько секунд Федор готовился нанести удар: то была его последняя
надежда на спасение; юноша набрасывается на кума, словно тигр, и, метя точно
между ребер, вонзает ему кинжал в самое сердце. Одновременно он заглушает
подвернувшейся под руку шубой единственный слабый вскрик; последние хрипы
умирающего не пугают Федора: они совсем тихие, и снаружи их не слышно.
Бросив пару ободряющих слов матери, он собирается вернуть ей лампу, чтобы
Ксения снова начала готовиться к побегу; но в то мгновение, когда он проходит
мимо спящего старика, тот внезапно просыпается.
     -- Кто ты, юноша? -- спрашивает он, не узнавая племянника, и с силой
хватает его за руку. -- Что тут за вонь! и кровь! -- Потом, с ужасом оглядев
комнату: -- Покойник!
     Федор потушил лампу, но лампадка по-прежнему горела.
     -- Убивают!.. убивают!.. помогите! сюда! сюда! -- кричит старик громовым
голосом.
     Федор не мог прервать его крики: старик был до смерти перепуган, еще очень
силен и кричал без остановки; бедный юноша тщетно пытался найти выход из
положения... Бог отвернулся от него!.. Сидящие в засаде бойцы Василия слышат
крики старика; прежде чем Федору удалось вырваться из крепких объятий
несчастного безумца, которого он, сохраняя остатки почтительности, не мог
лишить жизни, шестеро мужиков с веревками в руках, вооруженные вилами,
кольями и косами, врываются в избу; схватить Федора, разоружить и связать его
было минутным делом; его волокут прочь.
     -- Куда вы меня ведете?..
     -- В Вологодскую усадьбу, чтобы ты там сгорел вместе с Теленевым; как
видишь, предательство тебе не помогло.
     Слова эти произнес самый старый из воинов. Федор не ответил, и тот
спокойно продолжал:
     -- Ты не ожидал, что мы победим так скоро и разобьем их наголову, но наша
армия обрушивается на всех сразу, словно наводнение, словно кара господня, от
нас никто не ускользнет, наши враги попались в свои же собственные ловушки; с
нами Бог; тебе мы
     сказал он им,-- оставьте мне жизнь; зачем отнимать ее у меня? вам никогда не приходилось
на меня жаловаться.-- Это верно,-- возразили палачи очень ласково,-- ты храбрец, мы
всегда любили тебя и сейчас любим, но другие получили свое, и мы не можем поступить
несправедливо, сделав тебе поблажку. Прощай же, батюшка!.." И вспороли ему живот точно
так же, как и его товарищам,-- из чувства справедливости. Примечание Путешественника.
325


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     не доверяли и не спускали с тебя глаз; ты отвел Теленева в убежище, а мы
выследили его там и схватили; вы умрете вместе, усадьба уже ;
полыхает.                                                    S
Федор молча поникает головой и следует за палачами; он думает, что, быстро
уводя их от роковой хижины, еще может спасти Ксению.
Шестеро крестьян несут перед ним тело Василия, шестеро других идут позади
с факелами; все остальные движутся за ними в полном молчании. Мрачная
процессия беззвучно ществует по охваченным пожаром полям. Кажется, что
горизонт с каждой минутой сужается: равнина лежит в огненном кольце. Горит
Вологда, горит город ***, горят усадьбы, поместья князя *** и многие окрестные
деревни; горят даже леса; резня идет повсюду. Пожар высвечивает потайные
уголки чащоб; безлюдье лишилось темноты, его больше нет -- как скрыться на
равнине, когда леса в огне? от огненной бури, разливающейся отовсюду, нет
надежною укрытия, везде царит смертельный ужас; тьма, изгнанная из
пламенеющих лесных зарослей, рассеялась, ночь отступила,-- но и солнце не
поднялось!
     Процессия, увлекавшая пленного Федора, разрасталась: в нее вливались все
рыскавшие по округе мародеры. Наконец большая толпа останавливается на
площадке перед замком.
     Что за картина предстала взору пленника!
Вологодская усадьба, выстроенная целиком из дерева, превратилась в
гигантский костер, пламя которого вздымалось прямо к небу! Крестьяне,
обступившие со всех сторон старинное поместье и подпалившие его, думают, что
Ксения сгорела прямо в жилище
     отца.
Кольцо наземной блокады замыкается на озере тесно стоящими полукругом
лодками. Войско мятежников окружает усадьбу, а посредине привязан к столбу
несчастный Теленев; его силой извлекли из убежища и приволокли сюда, на
площадь, где и должна была состояться пытка. Со всех сторон к дворцу стекается
толпа победителей, предвкушая любопытное зрелище.
Войско, только что доставившее сюда живых жертв, кольцом обступало
добычу, выставляя напоказ в зареве пожара свои отвратительные знамена -- Боже
милостивый, что за. стяги! то были окровавленные останки прежних жертв, их
несли на саблях и пиках. Видны были женские головы с развевающимися
волосами, обрубки насаженных на вилы тел, изувеченные дет-и, отврати-'
тельнейшие скелеты... Казалось, эти жуткие призраки вырвались | из ада, чтобы
попасть на вакханалию, устроенную последними^ обитателями земли.
)
     Это так называемое торжество свободы являло собою картину конца света.
Языки пламени и звуки, доносившиеся из усадьбы, очага пожара, вызывали в
памяти извержение вулкана.. Народная
     326


     Письмо восемнадцатое
     месть -- словно лава, что долго вскипает в земных недрах перед тем, как излиться
наружу с вершины горы. Смутный ропот катится по толпе, но отдельные голоса
неразличимы, слышен лишь голос жертвы, и ее проклятия веселят палачей. Все эти
нелюди большей частью настоящие красавцы, лица их от природы благородны и
кротки: это свирепые ангелы, демоны с небесными чертами. Федор и сам красотою
схож со своими преследователями. Между всеми русскими, если они чистокровные
славяне, существует как будто фамильное сходство; и даже когда они истребляют
друг друга, видно, что это братья -- отчего резня становится ужаснее. Вот во что
может превратиться естественный человек, когда отдается на волю страстей,
пробужденных в нем лживой цивилизацией.
     Но тогда это уже не естественный человек, это человек, чья природа
извращена его мачехой -- общественной жизнью. Естественный человек
существует только в книгах; он -- тема для философствований, некий идеальный
тип человека, о котором моралисты рассуждают примерно так же, как математики
используют при некоторых расчетах мнимые величины, а затем сокращают их,
чтобы получить положительный результат. Для человека, как первобытного, так и
уже переродившегося, природой становится то или иное общество, и, что там ни
говори, чем оно цивилизованней, тем все-таки лучше.
Роковое кольцо размыкается на миг, пропуская Федора и сопровождающую
его омерзительную процессию; Теленев был повернут так, что поначалу не заметил
своего юного освободителя. Пытка его вот-вот должна была начаться, как вдруг
шелест ужаса пронесся над толпой.
     -- Привидение!.. привидение!.. это она!..-- восклицают со всех сторон.
Кольцо людей снова расступается и рассеивается; палачи бегут перед призраком!..
Жестокость нередко ходит рука об руку с суеверием.
Однако несколько одержимых удерживают беглецов:
     -- Вернитесь, вернитесь; это же она, это Ксения; она не умерла!
     -- Остановитесь! остановитесь! -- душераздирающе вскрикивает женский
голос, чей звук отзывается во всех сердцах, но особенно в сердце Федора. --
Пропустите меня, я хочу их видеть! это мой отец! мой брат!.. Вы не помешаете мне
умереть вместе с ними.
     И с этими словами Ксения, простоволосая и растрепанная, падает без чувств к
ногам Федора. Несчастный юноша стоял, как пораженный громом; он перестал
ощущать свои узы.
     Мы чувствуем, что нужно сократить описание этой ужасающей сцены. Она
продолжалась долго, мы изложим ее в нескольких словах -- но все-таки изложим,
ведь мы находимся в России. Заранее просим извинить за то, что осталось нам
изобразить.
     Мы оставили Ксению в избе; поначалу она дала себя уговорить
327


     Астольф де Кюстиц
Россия в 1839 году





     и молчала, боясь навлечь еще большую опасность на Федора который, увидев ее в
руках убийц, потерял бы всякую меру и выдержку; кроме того, она боялась выдать
кормилицу. Но как только женщины остались одни, девушка убежала желая
разделить участь своего отца.
     Пытка Теленева началась. Боже милосердный, что за пытка' Чтобы смерть для
несчастного стала еще ужаснее, перед н""м первым делом посадили связанных
Федора и Ксению, спешно соорудив для этого чуть поодаль грубые подмостки... а
потом... потом ему в несколько приемов отрезали одну за другой ноги и руки, и
<(огда этот обрубок почти истек кровью, его оставили умирать, хлеща, по щекам его
же собственными руками и, чтобы заглушить дикце крики заткнув ему рот его же
ногой.                                 '
     Женщины из предместья Кана, съевшие сердце г-на де Бельзен-са на
Воксельском мосту, были образцом человечности по сравне-' нию с теми, кто
спокойно созерцал смерть Теленева *.
     Вот что происходило пару месяцев назад в нескольких днях езды от пышного
города, куда ныне стекается вся Европа, дабы повеселиться на прекраснейших в
мире Празднествах -- Празднествах столь великолепных, что страна, где их задают,
могла бы снискать славу самой цивилизованной на свете -- когда бы не замечать в
ней ничего, кроме дворцов.
     Доведем же до конца наш труд.
Когда отец отмучился, то, согласно программе этой вакханалии настал черед
дочери; кто-то из мучителей подходит к Ксении' собираясь схватить ее за
разметавшиеся по плечам волосы но она остается неподвижной и холодной; ни во
время, ни после; истязания отца она не шевельнулась и не проронила ни звука.
В Федоре совершается какой-то сверхъестественный переворот к нему вдруг
снова возвращаются силы и присутствие духа- он каким-то чудесным образом рвет
свои путы, освобождается из рук стражников, бросается к возлюбленной сестре,
сжимает е;е в объятиях, поднимает с земли и надолго прижимает к сердцу; з^тем
снова положив ее с почтением на траву, обращается к палачам _ спокойно, с тем
напускным спокойствием, какое свойственно восточным \ людям даже в самые
трагические минуты их жизни:              }
     -- Ее вы не тронете, Господь простер над нею свою длань она сошла с ума.
'
     -- Сошла с ума! -- вторит суеверная толпа. -- С нею Бог'
     -- Это он, предатель, он, ее любовник, посоветовал ей прикинуться
сумасшедшей! нет, нет, пора покончить со все\,и врагами Божьими и
человеческими,-- кричат самые остервенелы <; _ ^ тому^ же мы связаны клятвой!
исполним же на-ш долг, этого хо>ч'ет Батюш-ка, он нас вознаградит.
знает,
     * Ссылка эта не удивит тех, русским наша история. Примечание Путешественншга.
насколько досконально известна
     328


     Письмо восемнадцатое
     -- Подойдите, если посмеете, -- тоже кричит Федор в припадке отчаяния,-- она
же позволила мне обнять ее и не сопротивлялась. Вы сами видите, что она сошла с
ума!! Но она что-то говорит:
     слушайте!
Все подступают ближе и слышат одну только фразу:
     -- Так значит, он любил меня!
     Лишь Федор понимает смысл ее слов; возблагодарив Бога, он падает на колени
и разражается рыданиями.
     Палачи с невольной почтительностью отступают от Ксении. "Сошла с ума!" --
шепотом твердят они...
     С того дня она каждую минуту все повторяла одни и те же слова: "Так значит,
он любил меня!.."
     Многие, видя, как она спокойна, сомневаются в ее безумии: они полагают, что
любовь Федора, в которой тот невольно признался, пробудила в сердце сестры
невинную и страстную нежность, которую бедная девушка давно уже питала к
нему, хоть они оба о том и не ведали, и что это запоздалое прозрение разбило ей
сердце.
     И поныне никакие увещевания не в силах помешать ей повторять эти слова,
механически слетающие с ее уст с поразительной легкостью и без передышки: "Так
значит, он любил меня!"
     Ее мысль, ее жизнь остановилась, сосредоточившись на невольном любовном
признании Федора, и мозг, продолжающий, так сказать, по инерции свою
деятельность, повинуется, словно во сне, тому последнему остатку воли, что
повелевает ему снова и снова повторять загадочную, священную фразу, которая
продлевает ей
     жизнь.
Федора не убили вслед за Теленевым, но спасение пришло к нему не из-за
усталости палачей, а из-за усталости зрителей, ибо человек бездействующий
утомляется преступлением быстрее, нежели человек, который его совершает: толпа,
насытившись кровью, потребовала, чтобы пытка юноши была отложена до
завтрашней ночи. За это время со всех сторон подоспели значительные военные
силы. Уже с раннего утра уезд, где зародилось восстание, был окружен; по всем
деревням наказывали каждого десятого; наиболее виновных приговаривали не к
смерти, а к ста двадцати ударам кнута, и они погибали; остальных затем сослали в
Сибирь. Однако ж обитатели соседних с Вологдой краев не смирились; всякий день
мы видим, как крестьян, из разных губерний в массовом порядке, целыми сотнями
отправляют в сибирскую ссылку. Помещики, владеющие этими опустошенными
деревнями, теперь разорены, ибо здесь богатство хозяев измеряется количеством их
крестьян. Богатые владения князя *** превратились в пустыню.
Федору с матерью и женой пришлось вслед за другими жителями своей
обезлюдевшей деревни отправиться в Сибирь.
     Ксения присутствовала при отправке ссыльных, но даже не попрощалась, ибо новая
эта беда ни на миг не вернула ей рассудка.
     329


     Астольф де Кюстин
     Россия в 1839 году
В ту роковую минуту жестокие страдания Федора и его семьи еще усилились
из-за неожиданного происшествия. Жена его и мать уже сидели на телеге; он готов
был вот-вот присоединиться к ним и навсегда покинуть Вологду; однако он ничего
не видел, кроме Ксении, его сердце обливалось кровью из-за сестры, сироты, кото-
рая утратила все чувства, или по крайней мере память, и которую он вынужден был
оставить одну на нсостывшем пепелище родной деревни. Ей теперь все время
нужна помощь, думал он, а защиты искать будет не у кого, кроме чужих людей; и
слезы его иссякали от отчаяния. Тут с телеги доносится душераздирающий крик,
Федор бросается к жене и находит ее без чувств: кто-то из солдат охраны только
что унес его ребенка.
     -- Что ты делаешь? -- кричит отец, обезумев от боли.
     -- Хочу положить его тут, у дороги, пусть кто-нибудь похоро* нит; он же
умер, ты что, не видишь? -- отвечает казак.
     -- А я хочу увезти его с собой!
     -- Нечего.
     В эту минуту сбегаются на шум другие солдаты и хватают Федора; уступая
насилию, он поначалу впадает в оцепенение, потом плачет, умоляет:
     -- Он не умер, он просто в забытьи, позвольте мне его поцеловать,-- твердит
он, рыдая,-- обещаю, что если сердце у него не бьется, я не возьму его с собой.
Может быть, и у вас есть сын, и у вас есть отец, так сжальтесь надо мною,-- просит
несчастный юноша, сраженный столькими ударами судьбы. Смягчившись, казак
отдаст ему ребенка; но стоит отцу прикоснуться к его ледяному телу, как волосы
его встают дыбом; он оглядывается крутом, взгляд его встречается с одушевленным
свыше взором Ксении -- ничто на свете, ни горе, ни несправедливость, ни смерть,
ни безумие не в силе воздвигнуть преграду между двумя сердцами, рожденными,
чтобы понимать друг друга: то Божья воля.
     Федор делает Ксении знак, солдаты почтительно расступаются перед бедной
сумасшедшей, та подходит и принимает из рук отца тельце ребенка, но по-
прежнему не произносит ни слова. Дочь Теленева молча снимает с себя платок,
отдает его Федору, а потом сжимает в объятиях младенца. Благоговейно держа
свою ношу, она стоит неподвижно до тех пор, покуда ее возлюбленный брат, сидя-
щий между плачущей матерью и умирающей женой, не скрывается из виду
навсегда. Она долго провожает глазами обоз ссыльных мужиков; наконец, когда
последняя повозка исчезает на дороге, ведущей в Сибирь, и она остается одна, она
уносит с собой ребенка и принимается играть с его хладными останками и
ухаживать з",| ними с величайшей изобретательностью и нежностью.
     -- Значит, он не умер! -- говорили окружающие. -- Он воскреснет, она его
воскресит!..
     .0 сила любви!.. кто положит тебе предел?
330


     Письмо восемнадцатое
Мать Федора не уставала винить себя за то, что не сумела удержать Ксению в
хижине сумасшедшего старика.
     -- По крайней мере ей бы не пришлось смотреть на казнь отца, -- твердила
добрая Елизавета.
     -- Вы бы сохранили ей рассудок, и она страдала бы еще больше,-- отвечал
матери Федор, и оба снова погружались в угрюмое молчание.
Бедная старуха долго и, казалось, безропотно сносила все;
ни резня, ни пожар не исторгли из груди ее ни единой жалобы;
но когда ей, вместе с другими жителями Вологды, пришлось в наказание ехать в
ссылку, покинув избу, где родился ее сын, где умер отец ее сына, когда ее
разлучили с умалишенным братом, мужество оставило ее: вконец обессилев, она
цеплялась за бревна избы, целовала их, в отчаянии вырывала из щелей
пропитанный дегтем мох. Женщина эта, не жалуясь, потеряла все, но разлука с
семейным очагом сделала ее безутешной. В конце концов ее оттащили и привязали
к телеге, где, как мы видели, оплакала она новорожденного сына своего дорогого
Федора.
     Трудно поверить, но заботы Ксении, ее животворное дыхание, быть может, ее
молитва вернули к жизни ребенка, которого Федор считал погибшим. Благодаря
этому чуду нежности или набожности чужаки-северяне, присланные, чтобы
заселить пустынные развалины Вологды, почитают Ксению как святую.
Даже те, кто считает ее сумасшедшей, никогда бы не осмелились забрать у нее
ребенка брата; никому и в голову не приходит отнимать у нее драгоценную, у
смерти похищенную добычу. Это чудо, сотворенное любовью, послужит
утешением ссыльному отцу, и сердце его еще откроется для счастья, когда он
узнает, что сын его спасен, и спасен ею!!
     По пятам за Ксенией ходит коза; она кормит ребенка. Иногда можно видеть
словно ожившую картину: дева-мать сидит на солнышке близ черных развалин
родной усадьбы и братски улыбается сыну своей души, ребенку ссыльного.
С чисто девичьей грацией она качает малыша на коленях, и воскресшее дитя с
ангельской радостью обращает к ней свою непередаваемую улыбку. Сама о том не
подозревая, она перешла от милосердия к любви, от любви к безумию, а от безумия
к материнству; Бог хранит ее; ангел и безумная целуются, паря над юдолью плача
     -- так перелетные птицы встречаются за облаками.
Иногда вдруг чудится, что ее посещает какое-то мягкое печальное
воспоминание: тогда уста ее, бесчувственное эхо минувшего, машинально шепчут
загадочные слова, единственное и высшее выражение ее жизни, и смысла этих слов
не постичь никому из новых обитателей Вологды: "Так значит, он любил меня!"
331


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     КОНЕЦ ИСТОРИИ ТЕЛЕНЕВА
Ни русский поэт, ни я не остановились перед тем, чтобы отнести к Ксении
слова "дева-мать"; ни он, ни я не считаем, что чем-либо оскорбили возвышенный
стих католического поата:
     О дева-мать, Ночь своего же сына *
или осквернили глубочайшую тайну, обозначенную им в столь кратких словах.
* "Рай" Данте, песнь XXXIII, 1-й стих.


        ПИСЬМО ДЕВЯТНАДЦАТОЕ
Петербург в отсутствие императора.-- Погрешности архитекторов.-- Женщины редки на
петербургских улицах. -- Государево око. -- Волнение придворных. -- Метаморфозы. --
Особенный склад русского честолюбия.-- Военный дух.-- Необходимость, которой
подчиняется даже император.-- Чин.-- Дух сего установления.-- Петр I.-- Его понимание
чина.-- Россия превращается в полк. -- Дворянство уничтожено. -- Николай более русский,
чем Петр I. -- Чин разделяется на четырнадцать классов. -- В чем преимущество человека,
принадлежащего к последнему классу. -- Соответствие гражданских классов воинским
званиям. -- Продвижение по службе зависит единственно от воли императора.--
Удивительная сила честолюбия.-- Его последствия.-- Мысль, подчинившая себе русский
народ.-- Различные мнения относительно будущего зтой империи.-- Взгляд на характер
русского народа.-- Сравнение между простолюдинами в Англии, во Франции и в России. --
Бедственное положение русского солдата. -- Опасность, которой подвергается Европа.--
Русское гостеприимство.-- Какова его цель.-- Затруднения, какие вызывает желание
осмотреть что-либо самостоятельно. -- Формальности, считающиеся изъявлением
учтивости. -- Память о Востоке. -- Ложь по необходимости. -- Воздействие способа
правления на национальный характер. -- Родство русских с китайцами. -- Оправдание
неблагодарности. -- Манеры людей, приближенных ко двору. -- Предубеждение русских
против иностранцев. -- Различие между русским и французским характером. -- Всеобщая
недоверчивость. -- Слова Петра Великого о характере своих подданных. -- Византийцы.--
Суждение Наполеона.-- Самый искренний человек во всей империи.-- Испорченные
дикари.-- Маниакальная приверженность к путешествиям.-- Ошибка Петра Великого,
которую повторяли и его преемники.-- Император Николай единственный попытался ее
исправить.-- Дух его царствования.-- Острота г-на де ла Ферронне.-- Удел государей.--
Бессмысленная архитектура.-- Красота и польза петербургских набережных.-- Описание
Петербурга, сделанное Вебером в iyi8 году.-- Три площади, сливающиеся в одну.-- Собор
Святого Исаака.-- Отчего государи чаще, нежели народы, ошибаются, выбирая место для
городов.-- Казанский собор.-- Греческое суеверие.-- Церковь в Смольном.-- Женская кон-
грегация с военным уставом.-- Таврический дворец.-- Античная Венера.-- Дар папы
Климента XI Петру I.-- Соображения по этому поводу.-- Эрмитаж.-- Картинная
галерея.-- Императрица Екатерина.-- Портреты, написанные г-жой Лебрен.-- Устав
кружка, собиравшегося в Эрмитаже, который был составлен императрицей Екатериной П.
Петербург, i августа 1839 года
     Когда я последний раз писал вам, я обещал, что не вернусь во Францию,
покуда не доберусь до Москвы; с тех пор вы не можете
333


     Астольф де Кюстин Россия
в 1839 году
     думать ни о чем другом, кроме этого легендарного города -- легендарного вопреки
историческим фактам *. И в самом деле, пускай название "Москва" звучит весьма
современно и вызывает в памяти достовсрнейшие события нашего столетия,--
удаленность бывшей столицы и величие этих событий придают ей поэтичность, как
никакому другому городу. В этих эпических сценах есть нечто величественное и
странным образом контрастирующее с духом нашего века, века геометров и
торговцев ценными бумагами. Так что я с огромным нетерпением жду, когда
окажусь в Москве: такова теперь цель моего путешествия; я выезжаю через два дня,
однако в эти дни буду писать вам прилежней, чем когда-либо, ибо непременно хочу
представить сколько возможно полную картину сей обширной и ни на что не
похожей империи.
     Вы не можете даже вообразить, насколько печальное зрелище являет собой
Петербург в отсутствие императора; город сей, по правде говоря, и в другое время
не назовешь веселым; но лишившись двора, он превращается в пустыню, -- к тому
же, как вы знаете, ему постоянно грозит гибелью морская стихия. И вот нынче
утром, прогуливаясь по его безлюдным набережным и опустевшим променадам, я
говорил себе: "Значит, Петербург скоро затопит; люди бежали из него, и вода
возвратится на свое законное место-- на болото; на сей раз природа воздала по
заслугам ухищрениям искусства". Ничего подобного: Петербург вымер, потому что
император отбыл в Петергоф -- вот и все.
     Море выталкивает воды Невы, и они поднимаются так высоко, а берега ее так
низки, что широкое, с бесконечным множеством рукавов устье похоже на
застывшее наводнение, на трясину,-- рекой Неву называют за недостатком более
точного определения. Нева в Петербурге -- это уже море; выше по течению это
водоспуск длиною в несколько лье, сток Ладожского озера, воды которого текут по
нему в Финский залив.
     В ту пору, когда возводились петербургские набережные, у русских царила
мода на низкие здания -- мода весьма неразумная для страны, где высота стен
уменьшается на шесть футов из-за снега, покрывающего землю восемь месяцев в
году, и где ни одна возвышенность не сообщает пейзажу живописности и не
нарушает ровного круга -- недвижной линии горизонта, обрамляющей города,
плоские, как морская гладь.
     Серое небо, стоячая вода, пагубный для жизни климат, топкая почва
бесплодной, слякотной низины, монотонная, плоская равнина, где земля похожа на
воду чуть более темного оттенка, -- лишь поборов все эти неприятные
обстоятельства, человек мог придать живописность Петербургу и его окрестностям.
Без сомнения, толькб прихоть, прямо противоположная чувству прекрасного, могла
пону-
      Слова оти -- ответ на письмо, полученное из Парижа. 334


     Письмо девятнадцатое
     дить кого-то расположить рядами на ровной поверхности очень плоские
сооружения, едва выступающие из болотного мха. В юности я приходил в восторг,
стоя у подножия гористых берегов Калабрии:
     передо мной был пейзаж, все линии которого, за исключением моря, были
вертикальными. Здешняя же земля, наоборот,-- плоскость, очерченная абсолютно
горизонтальной линией, что проведена между небом и водой. Дома, дворцы и
присутственные места, стоящие по берегам Невы, кажется, почти сливаются с
землей, или, вернее, с морем; среди них есть и одноэтажные, а самые высокие -- в
три этажа: на вид все они как будто расплющены. Корабельные мачты вздымаются
выше крыш; крыши эти крыты железом и покрашены, отсюда их чистота и
легкость; но их сделали очень плоскими, на итальянский манер -- и снова вопреки
здравому смыслу! Для стран, где много снега, годятся лишь островерхие крыши. В
России вас на каждом шагу поражают последствия непродуманного
подражательства.
     Меж четырехугольных зданий якобы романской архитектуры взору вашему
открываются обширные проемы, прямые и пустынные;
они именуются улицами; с виду они нисколько не похожи на южные, несмотря на
обрамляющие их классические колоннады. Ветер беспрепятственно гуляет по этим
дорогам, спрямленным и широким, словно аллеи внутри военного лагеря.
Печальный вид города еще усиливается от того, что здесь редко встретишь
женщин. Те, что недурны собой, никогда не ходят пешком. Люди богатые, если им
захочется пройтись, не преминут взять с собой лакея, чтобы он сопровождал их, --
обычай, имеющий в основании осмотрительность и необходимость.
Одному императору под силу заселить это скучное место, один только он
способен создать толпу на этом бивуаке, что немедля опустеет, как только его
покинет господин. В механизмы вдыхает он живописную страсть и мысль; короче,
это чародей, чье присутствие пробуждает Россию, а отсутствие погружает в сон:
едва двор покидает Петербург, как великолепная столица превращается в зритель-
ный зал после спектакля. Император -- это зажженная лампа. По возвращении из
Петергофа я не узнаю Петербург; четыре дня назад я уезжал из совсем другого
города -- но когда бы нынче ночью император возвратился, наутро все то, что
теперь нагоняет скуку, пробуждало бы живейший интерес. Надобно быть русским,
чтобы понимать могущество государева ока: это нечто совсем иное, нежели око
влюбленного, о котором говорил Лафонтен.
     Вы думаете, девушка в присутствии императора думает о своих сердечных
делах? Вы ошибаетесь: она думает, как добиться повышения для брата; старуха,
едва ощутив близость двора, забывает о своих недугах; пускай у нее нет семьи и ей
не о ком печься -- неважно, ведь царедворством занимаются ради удовольствия,
раболепствуя бескорыстно, так, как игрок бескорыстно любит игру ради
335


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     самой игры. У лести нет возраста. И вот, стряхнув с себя бремя прожитых лет, эта
морщинистая кукла утрачивает и достоинство, отличающее старость: никто не
сжалится над суетливой дряхлостью, ибо она смешна. Под конец жизни следовало
бы особенно прилежно исполнять то, чему учит нас время,-- а оно учит нас
великому искусству отречения. Блаженны люди, с юных лет умевшие извлечь
пользу из этих наставлений!.. отречение есть доказательство душевной силы:
отказаться по своей воле, прежде чем потерять по чужой -- вот в чем кокетство
старости.
     У придворных оно не в ходу, так что в Петербурге к нему прибегают реже, чем
где бы то ни было. Резвые старушки представляются мне настоящим бедствием для
русского двора. Солнце государевой милости слепит честолюбцев, и особенно
честолюбцев в юбке; из-за него они не видят истинной своей выгоды, а она в том,
чтобы, скрывая убожество души, не уронить своего достоинства. Русские же
придворные, подобно святошам, не знающим ничего, кроме Бога, похваляются
нищетою духа: они ничем не гнушаются и в открытую занимаются своим ремеслом.
В этой стране льстец играет, выложив карты на стол, и, что самое удивительное,
используя всем известные приемы, умудряется еще и выигрывать! В присутствии
императора больной водянкой начинает дышать, парализованный старик обретает
проворство, не остается ни одного больного, ни единого подагрика, ни пылкого
влюбленного, ни падкого до развлечений юноши, ни острого на язык мыслителя --
человека не остается вообще!!! Это пощечина всему роду человеческому. Душу
этим подобиям людей заменяют остатки скупости и тщеславия, поддерживающие
их вплоть до самой кончины; двумя этими страстями живет любой двор, однако
здесь они вовлекают своих жертв в какое-то военное состязание -- все этажи
общества объяты упорядоченным соперничеством. Подняться еще на ступень в
ожи-" дании лучшего -- вот единственный помысел этой увешанной ярлыками
толпы.
     Но какой же наступает всеобщий упадок сил, когда звезда, приводящая в
движение все эти атомы, заходит за горизонт! Перед вами словно ночная роса,
падающая в пыль, или монахини Роберта Дьявола, что возвращаются в свои
гробницы -- ждать сигнала к новому хороводу.
Поскольку ум у всех и каждого направлен на продвижений по службе, любая
беседа становится невозможной: глаза вели* косветских русских -- дворцовые
подсолнухи; русские говорят с ва^ ми, не придавая произносимым словам никакого
значения,-- взор же их остается по-прежнему прикован к солнцу монаршей ми2
лости.
     Не думайте, что в отсутствие императора беседа становится более свободной:
он всегда стоит перед внутренним взором, так что в подсолнух превращаются не
глаза, но мысль. Одним словом, для
     ЗЗб


     Письмо девятнадцатое
     этого несчастного народа император -- это Господь Бог, это сама жизнь и сама
любовь. Именно в России следовало бы без устали твердить молитву мудреца:
"Господи, храни меня от власти пустяков!"
     Можете ли вы себе представить, чтобы вся жизнь человека
свелась к надежде поклониться государю в благодарность за один его взгляд? Бог
вложил чересчур много страстей в сердце человеческое для того употребления,
какое этому сердцу находят
     здесь.
Если случается мне поставить себя на место того единственного
человека, за кем тут признают право жить свободным, я трепещу за него. Что за
ужасная роль -- играть роль провидения для шестидесяти миллионов душ! Это
божество, порождение политического суеверия, стоит перед выбором из двух
возможностей: либо доказать свою человеческую природу и дать себя уничтожить,
либо двинуть членов своей секты на завоевание мира, дабы подтвердить свою
божественность; оттого-то в России вся жизнь становится
школой честолюбия.
     Но какой же путь пришлось проделать русским, дабы достигнуть подобного
самоотречения? Каким из имеющихся у человека средств можно было получить
такой политический результат? каким? вот каким: это средство -- чин; чин есть
гальванизирующая сила, видимость жизни тел и умов, это страсть, что переживет
любую другую!.. Я показал вам воздействие чина, теперь самое время объяснить,
что он собой представляет.
     Чин -- это нация, разделенная на полки, это военное положение, на которое
переведено все общество, и даже те его классы, что освобождены от воинской
службы. Одним словом, это деление гражданского населения на классы,
соответствующие армейским званиям. С тех пор, как была установлена эта
иерархия званий, человек, в глаза не видевший учений, может сделаться
полковником.
     Петр Великий, к которому неизменно приходится обращаться, чтобы понять
нынешнюю Россию, -- так вот, Петр Великий, наскучив некоторыми
национальными предрассудками, в чем-то походившими на аристократизм и
мешавшими ему в осуществлении его планов, пришел однажды к мысли, что
паства его чересчур много думает и чересчур независима; в стремлении устранить
сию помеху -- наиболее досадную для ума активного и прозорливого в своей
области, но слишком узкого, чтобы осознать преимущества свободы, какую бы
пользу ни приносила она нациям и даже правителям их, -- сей великий мастер по
части произвола, со своим глубоким, но ограниченным пониманием вещей, не
придумал ничего лучшего, как поделить стадо, то есть страну, на различные
классы, не зависящие от имени отдельного человека, его происхождения и славы
его рода;
     так, чтобы сын самого знатного в империи вельможи мог быть причислен к
низшему классу, а сын кого-нибудь из принадлежащих
337


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     ему крестьян -- возведен в один из первых классов, буде на то случится воля
императора. При таком разделении народа всякий человек получает место по
милости государя; вот как Россия превратилась в полк из шестидесяти миллионов
человек, вот это и есть чин -- величайшее из творений Петра Великого.
Видите, как сей государь, причинивший своей поспешностью столько зла,
избавился в один день от вековых оков. Сей тиран, насаждавший добро и
возжелавший обновить свой народ, не ставил ни во что ни природу, ни историю, ни
прошлое людей, ни их характеры и жизнь. Подобные жертвы позволяют без труда
достичь великих результатов; Петр I достиг их, но крайне дорогой ценой, а дела
столь великие редко бывают добрыми. Он отлично понимал, он лучше, чем кто-
либо, знал, что покуда в обществе существует дворянское сословие, деспотическая
власть одного человека никогда не станет в нем абсолютной; и тогда он сказал себе:
чтобы осуществить мой способ правления, нужно уничтожить феодальный режим
без остатка, а лучший способ этого достигнуть -- превратить дворян в карикатуры,
подкупить знать, заставить ее зависеть от меня, то есть уничтожить; и тотчас
дворянство было если не разрушено, то по крайней мере превращено в нечто
совсем иное: новое учреждение отменило его, заместив, но не восполнив утраты. В
этой иерархии есть такие касты, в которые достаточно попасть, чтобы обрести
потомственное дворянство. Таким-то образом Петр Великий -- которого я бы
охотнее назвал Петром Сильным,-- более чем на полвека опередив современные
революции, разделался с феодальной знатью. Она была у него, по правде сказать,
не такая могущественная, как у нас, и очень скоро пала под тяжестью
полугражданского-полувоенного учреждения, из которого выросла нынешняя
Россия. Петр I обладал умом проницательным, но недальновидным. А потому,
воздвигнув свою власть на одних развалинах, он не нашел ничего лучшего, как
использовать приобретенную необъятную силу для того, чтобы с большей
легкостью обезьянничать, копируя европейскую цивилизацию.
Творческий ум, прибегнув к тому образу действий, что усвоил себе этот
государь, сотворил бы совершенно иные чудеса. Но русская нация, позже других
взошедшая на великую сцену мира, гением своим избрала подражательство, а
орудием -- подмастерье плотника! Будь во главе ее кто-нибудь менее
добросовестный, менее погруженный в детали, нация эта заставила бы о себе
говорить -- правда, несколько позднее, зато для пущей своей славы. Власть ее,
будь она основана на внутренних потребностях, принесла бы миру пользу; покуда
она его только удивляет.
     Наследники сего законодателя в римском сагуме за столетие добавили к
беспомощной привычке подражать своим соседям еще и тщеславное намерение их
покорить. И вот ныне император Николай наконец постиг, что России пришло
время отказаться от заимст-
     338


     Письмо девятнадцатое
     вования чужеземных образцов ради господства над миром и его завоевания. Он
первый истинно русский государь, правящий Россией начиная с Ивана IV. Петр I,
русский по своему характеру, не был русским в политике; Николай, природный
немец, -- русский по
     расчету и по необходимости.
Чин состоит из четырнадцати классов, причем каждый класс имеет свои
особенные привилегии. Четырнадцатый -- самый низкий
класс.
     Ниже него находятся только крепостные, и единственное его
преимущество в том, что числятся в нем люди, именуемые свободными. Свобода
их заключается в том, что их нельзя побить, ибо ударивший такого человека
преследуется по закону. Зато всякий, кто принадлежит к этому классу, обязан
написать на двери номер своего класса, дабы не ввести в искушение либо в
заблуждение кого-либо из вышестоящих; тот, кто, пренебрегши этим извещением,
нанесет побои свободному человеку, становится преступником
и должен понести наказание.
     Четырнадцатый класс состоит из низших правительственных чиновников --
почтовых служащих, посыльных и прочих подчиненных, в чьи обязанности
входит передавать либо исполнять приказания вышестоящих начальников; он
соответствует званию унтер-офицера в императорской армии. Люди, включенные
в этот класс, служат императору, это уже не крепостные; у них есть чувство
собственного достоинства -- общественного, ибо человеческое достоинство, как
вы знаете, в России неведомо.
     Поскольку всякий класс чина соответствует воинскому званию, армейская
иерархия оказывается, так сказать, параллельной тому порядку, которому
подчинено государство в целом. Первый класс расположен на вершине пирамиды
и состоит сейчас из одного-единственного человека -- фельдмаршала Паскевича,
наместника
     царства Польского.
Продвижение каждого отдельного человека в чине зависит, повторяю,
единственно от воли императора. Так что человек, поднявшись со ступени на
ступень до самого высокого положения в этой искусственно устроенной нации,
может по смерти удостоиться военных почестей, никогда не служив ни в одном
роде войск.
     О милости повышения в чине никогда не просят, но домогаются
ее всегда.
     Именно в этом состоит страшная сила брожения, которой пользуется глава
государства. Врачи жалуются, что не могут вызвать лихорадку у некоторых
пациентов, дабы излечить их от хронических болезней,-- царь же Петр привил
лихорадку тщеславия всему своему народу, дабы сделать его податливее и править
им по
     собственному усмотрению.
Английская аристократия тоже не зависит от рождения, ибо зиждится на двух
вещах, которые можно купить,-- должности
     339


     Астольф де Кюстин
     Россия в 1839 году
и земле. Но если даже эта безвольная аристократия до сих пор наделяет корону
громадной властью, то каково же должно быть могущество господина, от которого
зависят все эти вещи вместе, и на бумаге, и на деле?
Из подобного общественного устройства проистекает столь мощная лихорадка
зависти, столь неодолимый зуд честолюбия, что русский народ должен утратить
способность ко всему, кроме завоевания мира. Я все время возвращаюсь к этому
намерению, ибо тот избыток жертв, на какие обрекает здесь "общество человека, не
может объясняться ничем иным, кроме подобной цели. Беспорядочное честолюбие
иссушает человеческое сердце, но оно в равной мере может истощить и ум, отбить
у нации способность к суждению настолько, чтобы она пожертвовала свободой
ради своей победы. Не знай я этой задней мысли, пусть не высказываемой вслух,--
мысли, которой, быть может, не отдавая себе в том отчета, повинуется множество
людей, я бы почел историю России за необъяснимую загадку.
Тут возникает главный вопрос: что такое эта мысль о завоевании,
составляющая тайную жизнь России, -- приманка ли, способная более или менее
долго соблазнять грубый народ, или же в один прекрасный день ей суждено
воплотиться в действительность?
     Сомнение это не покидает меня ни на минуту, и несмотря на все свои усилия,
ответа я не нашел. Все, что я могу сказать, -- это то, что с тех пор как я в России,
будущее Европы видится мне в черном цвете. Однако же совесть велит мне не
скрывать и того, что люди весьма мудрые и весьма опытные придерживаются
иного мнения.
     Люди эти говорят, что я преувеличиваю могущество России, что каждому
обществу предначертана своя судьба, что удел общества русского--
распространить свои завоевания на Восток, а затем распасться самому. Умы,
упорно не желающие верить в блестящее будущее славян, признают, как и я, что
народ этот даровит и любезен; они соглашаются, что он восприимчив ко всему
живописному;
     они отдают должное его врожденной музыкальности и приходят к выводу, что
подобные склонности могут до определенной степени способствовать развитию
изящных искусств, но их недостаточно для того, чтобы осуществились притязания
на мировое господство, которые я приписываю русским или подозреваю у их
правительства. "Русские лишены научного гения,-- добавляют эти мыслители,-- в
них никогда не проявлялась способность к творчеству; ум их от природы ленив и
поверхностен, и если они и усердствуют в чем, то скорее из страха, чем из
увлечения; страх придает им готовность пойти на все, набросать начерно что
угодно, но он же и мешает им продвинуться далеко по какой бы то ни было стезе;
гений, подобно геройству, по природе отважен, он живет свободой, тогда как
царство и сфера действия у страха и рабства ограниченны -- как и у
посредственности, орудием которой они выступают. Русские --
34?


     Письмо девятнадцатое
хорошие солдаты, но скверные моряки; они, как правило, более покорны, чем
изобретательны, более склонны к религии, чем к философии, в них больше
послушания, нежели воли, и мысли их недостает энергии, как душе их-- свободы*.
Самое для них трудное и наименее естественное -- это чем-то всерьез занять свой
разум и на чем-то сосредоточить свое воображение, так, чтобы найти ему полезное
применение; вечные дети, они смогут на какой-то миг одолеть всех с помощью
меча, но никогда с помощью мысли;
     а народ, которому нечего передать другим народам, тем, кого он хочет покорить,
недолго будет оставаться сильнейшим.
     Даже французские и английские крестьяне физически крепче, нежели
обитатели России: русские более проворны, чем мускулисты, более свирепы, чем
энергичны, и более хитры, чем предприимчивы; в них есть некая созерцательная
храбрость, но им недостает дерзости и настойчивости; их армия, блистающая на
парадах отменной дисциплиной и выправкой, состоит, за исключением нескольких
избранных частей, из людей, которых публике предъявляют в красивой форме, а за
стенами казарм содержат в грязи. Цвет лица изможденных солдат выдает их
страдания и голод -- ибо поставщики обворовывают этих несчастных, а те
получают слишком скудное жалованье, чтобы, тратя его частично на лучшую
пищу, удовлетворять свои потребности; обе турецкие кампании достаточно ясно
явили всем слабость этого колосса; короче говоря, у общества, не вкусившего при
рождении своем свободы, не знавшего иных политических потрясений, кроме
навеянных чужеземным влиянием, общества, неспокойного в самой сердцевине
своей, нет долговечного
     будущего...".
Из всего этого делается вывод, что Россия, мощная в своих
собственных пределах, наводящая страх, покуда она борется лишь с азиатами,
сломает себе шею в тот самый миг, когда ей захочется сбросить маску и объявить
войну Европе -- в подтверждение своей высокомерной дипломатии.
Таковы, насколько я знаю, самые сильные доводы, что выдвигают против
моих опасений политические оптимисты. Я нисколько не ослаблял аргументацию
моих противников; меня они обвиняют в том, что я преувеличиваю опасность.
Говоря по правде, есть люди, и люди ничуть не менее достойные, которые
разделяют мое мнение и неустанно корят оптимистов за слепоту, уговаривая их
признать зло, покуда оно еще не стало непоправимым. Я представил вам обе
стороны вопроса; теперь слово за вами -- ваше суждение будет иметь в моих
глазах большой вес; однако же предупреждаю: если ваш приговор будет отличен
от моего, я все равно долго и упорно, покуда хватит сил, буду отстаивать свое
мнение, пытаясь найти наилучшие доводы для его подкрепления. Я вижу этого
колосса
      См. портрет русских в письме тридцать втором, из Москвы.
341


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     вблизи, и мне трудно себе представить, чтобы сие творение божественного
Промысла имело целью лишь ослабить азиатское варварство. Мне представляется,
что главное его предназначение -- покарать дурную европейскую цивилизацию
посредством нового нашествия; нам непрестанно угрожает извечная восточная
тирания, и мы станем ее жертвами, коли навлечем на себя эту кару своими
чудачествами и криводушием.
     Вы не ждете от меня исчерпывающего отчета о путешествии;
я не пишу вам о множестве знаменитых либо просто интересных вещей, потому
что они не произвели на меня сильного впечатления;
мне хочется остаться свободным и описывать лишь то, что живо меня поражает.
Обязательные описания отбили бы у меня вкус к путешествиям: на свете довольно
каталогов, и мне не обязательно прибавлять к такому количеству цифр еще и
собственные перечни.
     Здесь ничего нельзя осмотреть без церемоний и предварительной подготовки.
Отправиться куда бы то ни было, когда вам придет охота это сделать, -- вещь
невозможная; предвидеть за четыре дня, куда вас увлечет ваша фантазия,-- все
равно что вовсе не иметь фантазии, однако, живя здесь, с этим в конце концов
приходится смириться. Русское гостеприимство, ощетинившееся формальностями,
осложняет жизнь даже тем иностранцам, к которым здесь больше всего
благоволят; оно лишь приличный предлог, чтобы стеснить путешественника в
передвижениях и ограничить свободу его наблюдений. Вас чествуют, так сказать,
по русскому обычаю, и из-за этой прескучной учтивости наблюдателю нельзя
никуда пойти и ничего рассмотреть без провожатого; он никогда не остается один,
а потому ему труднее судить обо всем самостоятельно -- но именно этого и не
хотят ему позволить. Въезжая в Россию, надо свою свободную волю оставить
вместе с паспортом на границе. Вам хочется взглянуть на достопримечательности
какого-нибудь дворца? к вам приставят камергера, который заставит вас отдать
должное всему дворцу, сверху донизу, и присутствием своим вынудит раз-
глядывать всякую вещь в подробностях -- то есть на все смотреть его глазами и
восхищаться всем без разбору. Вам хочется пройтись по военному лагерю, весь
интерес которого для вас -- в расположении бараков, в живописных мундирах, в
красивых лошадях, в солдатах, что устроились по своим палаткам? вас будет
сопровождать офицер, а то и генерал; в госпитале вашим проводником будет
главный врач;
     крепость вам покажет -- вернее, вежливо ее от вас скроет -- комендант; директор
или инспектор школы либо иного публичного учреждения, уведомленный заранее
о вашем визите, встретит вас во всеоружии и отлично подготовится к ответам на
все вопросы, чтобы не бояться вашего осмотра; архитектор, выстроивший здание,
сам проведет вас по всем его частям и сам объяснит все, о чем вы не спрашивали,
     -- дабы утаить то, что вам интересно узнать.
Все эти восточные церемонии приводят к тому, что, дабы не
342


     Письмо девятнадцатое
тратить все свое время на испрашивание разрешений, вы отказываетесь от мысли
повидать очень многое из того, что хотели: вот вам и первое их преимущество!..
Либо, если любопытство ваше настолько сильно, что заставляет упорно досаждать
людям, вы по крайней мере будете вести свои разыскания под таким пристальным
наблюдением, что они не принесут никакого результата; вы будете иметь дело
только с начальниками так называемых публичных заведений, и только
официально; вам оставят только свободу изъяснять законной власти свое
восхищение, продиктованное вежливостью, осмотрительностью и благодарностью,
до которой русские весьма ревнивы. Вам ни в чем не отказывают, но повсюду
сопровождают:
     вежливость здесь превращается в разновидность слежки.
Вот так вас и тиранят, под тем предлогом, что оказывают вам честь. Таков
удел избранных путешественников. Что же до путешественников, не имеющих
покровителей, то они вовсе ничего не видят. Страна эта так устроена, что ни один
иностранец не может разъезжать по ней не только беспрепятственно, но даже
просто безопасно без прямого вмешательства представителей власти. Надеюсь, вы
узна?те восточные нравы и восточную политику, что скрываются здесь под маской
европейской воспитанности. Союз Запада и Востока, с последствиями которого
сталкиваешься на каждом шагу,-- отличительная черта русской империи.
Недоцивилизация везде создает формальности; цивилизация утонченная
уничтожает их; это как высшая учтивость, которой чужда всякая натянутость.
Русские до сих пор верят в действенность лжи; и мне странно видеть .это
заблуждение у людей, столько раз к ней прибегавших... Не то чтобы их ум был
недостаточно тонок или проницателен; но в стране, где власть до сих пор не
поняла преимуществ свободы даже для себя самой, люди подвластные поневоле
пугаются ближайших последствий искренности, создающей иной раз некоторые
неудобства. Не могу не твердить каждую минуту: все здесь, и народ, и сильные
мира сего, вызывают в памяти византийцев.
     Быть может, я не испытываю достаточной благодарности за те показные
заботы, какими русские окружают всякого известного чужестранца; просто я вижу
их потаенные мысли и, сам того не желая, говорю себе: все это усердие --
проявление не столько благожелательства, сколько скрытого беспокойства.
Они хотят, следуя благоразумному предписанию Мономаха *, чтобы
чужеземец удалился из страны довольный.
     Не то чтобы русскую нацию в целом заботило, что о ней говорят и думают,
нет; но несколько самых влиятельных родов снедаемы ребяческим желанием
перекроить европейскую репутацию России.
     * См. эпиграф к книге и "Краткий отчет о путешествии".
343


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     Заглядывая еще дальше, приоткрывая завесу, какой любят здесь окутывать
любые предметы, я обнаруживаю вкус к тайне ради самой тайны; это результат
привычки и сложившихся нравов... Сдержанность здесь в порядке вещей-- как
неосторожность в Париже.
     В России повсюду властвует секрет -- административный, политический,
общественный; скрытность, полезная и бесполезная, умолчание об излишнем ради
того, чтобы умолчать о необходимом,-- таковы неизбежные плоды исконного
характера этих людей, упроченного воздействием здешнего образа правления.
Всякий путешественник нескромен; за иностранцем с его вечным любопытством
надобно наивежливейшим образом приглядывать -- иначе он, чего доброго, увидит
вещи такими, каковы они есть, ведь это было бы в высшей степени неприлично.
Короче, русские -- это переряженные китайцы; они не желают сознаваться, что
питают отвращение к наблюдателям из дальних стран, но если бы, подобно
настоящим китайцам, осмелились пренебречь упреком в варварстве, въезд в Пе-
тербург был бы нам заказан точно так же, как в Пекин: русские принимали бы к
себе только мастеровых людей, стараясь затем не отпустить работника обратно на
родину. Вы сами видите, отчего хваленое русское гостеприимство кажется мне не
столько лестным или трогательным, сколько досадным; под предлогом
покровительства меня связывают по рукам и ногам; но из помех разного рода
невыносимее всего кажется мне та, на которую жаловаться я не вправе.
Благодарность, которую я испытываю за усердную заботу, предметом коей себя
ощущаю, есть благодарность насильно завербованного солдата: я, человек прежде
всего независимый, то есть путешественник, все время чувствую на себе иго --
моим мыслям стараются придать определенное направление... Здесь не ведают
ничего, кроме учений, и умы совершают маневры наподобие солдат;
всякий вечер, возвращаясь к себе, я себя ощупываю, чтобы понять, какой на мне
мундир, и делаю смотр своим мыслям, выясняя их звание, ибо в этой стране все
идеи разбиты на классы в зависимости от положения человека: находясь в
определенном звании, человек видит -- или притворяется, что видит, -- вещи
определенным образом, и чем выше этот человек поднимается, тем меньше он
думает, иными словами, тем меньше осмеливается говорить.
Я всеми силами избегал завязывать с вельможами дружеские узы и
рассмотрел как следует только двор; мне не хотелось утратить свои права
независимого и нелицеприятного судьи, я боялся обвинений в неблагодарности или
в неверности; более же всего я боялся, как бы ответственность за мои личные
мнения не легла на местных жителей. Но при дворе я произвел смотр всему
обществу.
     Первое, что поразило меня, -- это приверженность французское му тону при
отсутствии духа французской беседы. Я прекрасно видел за этим тоном русский ум,
колкий, саркастический, насмеш-
     344


     Письмо девятнадцатое
     ливый; в непринужденной беседе он показался бы мне забавным, но никогда не
внушил бы мне ни чувства безопасности, ни расположения к себе. Однако ум свой
русские также скрывают от иностранцев. Поживи я здесь подольше, я бы сорвал
маски с этих кукол: мне тошно смотреть, как они повторяют все французские
ужимки. В моем возрасте у притворства уже ничему не научишься; только одна
правда интересна всегда, ибо дает знание; только она всегда нова.
Потому-то я и старался как можно реже прибегать к гостеприимству людей из
высшего света; с меня вполне хватило неизбежного гостеприимства чиновников и
служащих всякого звания; мне отвратительна их слежка, которую они пытаются
приукрасить патриархальным названием,-- это чистое лицемерие. Скажите, ведь
есть же страны, где гостеприимство еще не превратилось в неизбежный налог!
когда его оказывают там, оно ценится как особая милость.
Я с самого начала приметил, что всякий русский простолюдин, от природы
подозрительный, ненавидит чужестранцев по невежеству своему, вследствие
национального предрассудка; затем я обнаружил, что всякий русский из высшего
сословия, не менее подозрительный, боится их, потому что почитает за врагов; он
заявляет: "Все эти французы и англичане уверены, будто превосходят остальные
народы",-- русскому для ненависти к иностранцу достаточно одной этой причины;
подобным образом во Франции провинциал опасается парижанина. Большинством
русских в их отношениях с жителями других стран движут дикая ревность и-
ребяческая зависть, которые, однако, ничем нельзя обезоружить; и поскольку эту
нерасположенность к общению вы ощущаете повсюду, то в конце концов, хоть и не
без сожаления, сами начинаете испытывать то же недоверие, какое внушаете
другим. Вы заключаете, что если доверие неизменно остается односторонним, то
это уже смахивает на обман, и с этой минуты становитесь холодны и сдержанны,
подобно людям, в сердцах которых вы читаете помимо своей и их воли.
Во многих отношениях русский характер -- полная противоположность
немецкому. Именно поэтому русские утверждают, что они похожи на французов;
но подобие здесь чисто внешнее: души их, в глубине своей, нисколько не близки.
Вы можете, коли вам так нравится, восхищаться в России восточной пышностью и
величием, можете изучать греческое коварство, -- но остерегайтесь искать там
галльской непосредственности, общительности, любезности, естественной для
французов; признаюсь, еще меньше обнаружите вы здесь германского
чистосердечия, основательности в знаниях, отзывчивости. В России вы встретите
доброту, ибо она есть повсюду, где живут люди, -- но никогда не встретите
добродушия.
     Всякий русский -- с рождения подражатель, а значит, прежде всего человек
наблюдательный; скажу честно, нередко сей дар,
345


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     свойственный народам в их детском возрасте, вырождается у русских в довольно
подлое шпионство; отсюда докучливые, невежливые вопросы, которые они задают
и которые в устах людей, что сами неизменно замкнуты и отвечают одними лишь
увертками, кажутся совершенно неуместными. Я бы сказал, что здесь даже в
дружбе есть что-то от слежки. Как же не быть начеку, имея дело с людьми столь
осмотрительными и скрытными во всем, что касается их самих, и столь дотошно
выпытывающими все о других? Когда б они заметили, что вы обходитесь с ними
естественнее, нежели они с вами, они бы решили, что им удалось вас обмануть;
остерегайтесь же обнаруживать перед ними свою непосредственность, выказывать
им доверие: люди, лишенные чувств, развлекаются, наблюдая за переживаниями
других; но я не люблю, когда меня используют для подобного рода забав. Смотреть,
как мы живем,-- для русских величайшее удовольствие; если им позволить, они бы
наслаждались, читая в наших сердцах, разбираясь в наших чувствах -- словно на
представлении в театре.
     Чрезвычайная недоверчивость всех, с кем имеете вы здесь дело, независимо от
сословия,-- напоминание о том, что вам следует держаться настороже: по страху,
внушаемому вами, вы можете судить об опасности, которой подвергаетесь.
На днях один трактирщик в Петергофе потребовал с наемного слуги,
собиравшегося отнести скверный ужин в мою актерскую ложу, деньги вперед.
Заведение сего предусмотрительного человека находится, заметьте, в двух шагах от
театра. Одной рукой вы подносите еду ко рту, а другой должны за нее заплатить;
если вы закажете что-нибудь у купца, не дав задатка, он решит, что вы шутите, и
ничего для вас не сделает; никто не вправе выехать из России, не предупредив о
своих планах всех кредиторов, иначе говоря, не объявив о своем отъезде через
газеты трижды, с перерывом в неделю. Следят за этим строго -- правда, если
заплатить полиции, этот срок можно сократить, но одно или два объявления в
печати появиться должны непременно. Без свидетельства властей,
удостоверяющего, что вы никому ничего не должны, вам не дадут почтовых
лошадей.
     Подобные предосторожности выдают царящую в стране всеобщую
недоверчивость; а поскольку до сих пор русским редко лично приходилось
общаться с чужестранцами, обучиться хитрости им было не у кого, кроме себя
самих. Опыта они набрались в общении друг с другом. Эти люди не дадут нам
забыть остроту, произнесенную их любимым государем Петром Великим: "Чтобы
обмануть одного русского, потребны три жида".
Здесь вы на каждом шагу сталкиваетесь с теми византийскими интригами в
политике, что были описаны историками времен крестовых походов и снова
обнаружены императором Наполеоном в императоре Александре, про которого он
частенько говаривал: "Настоящий византиец!.."
346


     Письмо девятнадцатое
С людьми, чьи наставники и образцы для подражания всегда были враждебны
рыцарству, не следует, по возможности, вести вообще никаких дел; умы их -- рабы
собственной корысти, зато безраздельные господа своему слову; не устаю
повторять: до сих пор во всей Российской империи лишь один-единственный
человек показался мне искренним -- государь император.
Говоря по правде, самодержцу откровенность обходится дешевле, нежели его
подданным. Изъясняясь без обиняков, он являет свою власть; если абсолютный
монарх лжет, он от власти отрекается.
     Но ведь несть числа тем, кто небрег в этом отношении и всесилием своим, и
достоинством! Души подлые никогда не считают, что ложь ниже их достоинства, а
значит, даже человеку всемогущему нужно быть благодарным за его искренность. В
императоре Николае откровенность сочетается с учтивостью; два этих качества,
взаимоисключающие у простонародья, отлично подкрепляют друг друга у государя.
У тех из вельмож, кто имеет хорошие манеры, доведены они до совершенства:
в этом можно всякий день убедиться в Париже и в иных местах. Но светский
русский, не достигший настоящей учтивости, то есть легкости в изъявлении
неподдельной любезности, душою настолько груб, что из-за ложного изящества его
поведения и речей это возмущает вдвойне. Русские эти, дурно воспитанные, но уже
хорошо обученные, хорошо одетые, решительные, самоуверенные, следуют по
пятам за европейцами и превращают их изысканность в карикатуру, ибо не ведают,
что изысканность в привычках ценна лишь-постольку, поскольку возвещает нечто
лучшее в сердцах людей, ею наделенных; ученики в мастерской моды, они
принимают видимость вещи за нее саму; глядя на этих дрессированных медведей, я
сожалею о медведях диких -- русские покуда еще не просвещенные люди, но уже
испорченные дикари.
     Раз уж Сибирь существует, и ей по временам находится известное вам
употребление, то мне бы хотелось переселить туда молодых скучающих офицеров и
красавиц с расстроенными нервами. "Вы испрашиваете паспорт в Париж, так вот
вам паспорт в Тобольск".
     Я бы хотел, чтобы император прописал именно такое лекарство от мании
путешествовать, которая с пугающей быстротой распространяется в России среди
подпоручиков с воображением и ипохондрических дам.
Когда бы он одновременно перенес столицу империи в Москву, он бы
исправил зло, причиненное Петром Великим,-- насколько один человек в силах
умерить заблуждения нескольких поколений.
     Петербург был возведен не так для России, как против шведов, и должен был
стать всего лишь одним из морских портов, русским Данцигом; вместо этого Петр I
выстроил для своих бояр ложу с видом на Европу; заперев в бальной зале своих
скованных по рукам и ногам вельмож, он позволил им издали и с завистьто взирать
347


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     в лорнет на цивилизацию, усвоить которую им было запрещено: ведь заставлять
копировать -- значит мешать сравняться с оригиналом! Потом он заявил им: "Под
страхом смертной казни вы будете называть меня Петром Ведшим, ибо это я
принес вам цивилизацию -- ценою жизни моего народа и моего сына!"
Во всех предприятиях своих Петр Великий совершенно небрег человечностью,
временем и природой. Подобное заблуждение, отличающее упрямую и
всевластную посредственность, другими словами, тиранию, чьей печатью
заблуждение это неизбежно отмечено, непростительно для человека, почитаемого
своим народом за гения-творца. Чем дольше всматриваешься в Россию, тем крепче
утверждаешься во мнении, что государя этого превозносили сверх меры все, даже и
иностранцы; избыток восхищения может лишить потомков чувства
справедливости. Когда бы царь Петр был так превосходен, как рассказывают, он
избегнул бы неверного пути, на который толкнул свой народ, он бы предвидел,
какой легковесности в мыслях и поверхностности в образовании обрек он его на
века, и возненавидел бы эти роковые свойства. Возможно ли простить ему
издержки его деспотического правления -- ему, повидавшему Европу XVIII
столетия?
     Своими преимуществами он воспользовался не столько как законодатель,
сколько как тиран, перемесив всю нацию по прихоти своей воли. К несчастью, то
оказалась воля скорее кудесника, нежели человека обширного и основательного
ума. Великие люди отнюдь не отменяют прошлого ради созидания будущего; они
считаются с прошлым, дабы в чем-то изменить его последствия. Русским надобно
не обожествлять, как прежде, этого ненавистника их натуры, а осыпать его
упреками, ибо по его вине они лишены какого-либо характера; именно его влияние,
затянувшееся из-за бездумного восхищения потомков, и поныне мешает им
породить в области искусств и наук такого человека, чья слава прогремела бы
среди чужеземных народов *. Законодатель вроде Конфуция не мог прийти на
смену такому реформатору, каков был саардамский плотник и придирчивый
путешественник, на чье варварство тогдашняя Европа взирала с ужасом, хотя и
восхищаясь той сверхъестественной силой, что скрывалась под этой грубой
оболочкой. Сей венценосный миссионер на какой-то миг подчинил себе природу,
ибо это он умел, но этим его умения и исчерпывались... Когда бы он и в жизни был
тем, чем предстал в истории из-за народных суеверий и писательских
преувеличений, как бы он поступил? он бы выждал; и терпеливостью своей
заслужил звание великого человека. Петр же предпочел обзавестись сим званием
загодя и заставить при жизни причислить себя к лику святых.
Все идеи его, равно как и недостатки характера, из которых
 Русские во всем поверхностны и глубоко овладели лишь искусством притворства.
348


     Письмо девятнадцатое
идеи эти вытекали, были раздуты еще сильнее в последующие царствования;
император Николай первым начинает идти против течения, возвращая русских к
самим себе. Мир придет в восхищение от подобного предприятия, когда поймет,
сколь мощный и несокрушимый ум замыслил его. Воссоздавать из той России,
какой оставил ее император Александр, после таких царствований, каковы были
царствования Екатерины и Павла,-- русскую империю, говорить и думать по-
русски, признаваться, что ты русский душою, оставаясь притом во главе двора, где
вельможи наследуют фаворитам Северной Семирамиды,-- это ли не доблесть!..
Осуществится подобный план или нет, он принесет славу тому, кто его начертал.
У царских придворных нет никаких признанных, обеспеченных прав, это
верно; однако в борьбе против своих повелителей они неизменно берут верх
благодаря традициям, сложившимся в этой стране; открыто противостоять
притязаниям этих людей, выказывать на протяжении длительного уже
царствования то же мужество перед лицом лицемерных друзей, какое явил он
перед лицом взбунтовавшихся солдат, есть, бесспорно, деяние превосходнейшего
государя;
     эта борьба повелителя одновременно против свирепых рабов и надменных
придворных -- красивое зрелище: император Николай оправдывает надежды,
зародившиеся в день его восхождения на престол; а это дорогого стоит -- ведь ни
один государь не наследовал власти в более критических обстоятельствах, никто не
встречал опасности столь неминуемой с большей решимостью и большим
величием духа!..
     После мятежа 13 декабря г-н де Ла Ферронне воскликнул: "Я сейчас видел
цивилизованного Петра Великого!" -- слова его имели немалое значение, ибо в
них была немалая доля истины; наблюдая, как тот же человек настойчиво и
неустанно развивает у себя при дворе идеи национального возрождения, притом
без всякого чванства, без всякого шума и насилия, можно с еще большим правом
воскликнуть: "То возвратился Петр Великий, дабы исправить зло, причиненное
Петром Слепым".
     Намереваясь судить о государе этом со всей возможной беспристрастностью,
я обнаружил в нем столько похвального, что не позволяю говорить о нем ничего
такого, что могло бы поколебать меня в моем восхищении.
Бедные правители подобны статуям: их изучают столь придирчиво и
тщательно, что малейшие недостатки, поименованные критикой, затмевают в них
самые редкие и неподдельные достоинства. Но чем сильнее восхищаюсь я
императором Николаем, тем несправедливее становлюсь, быть может, в отношении
царя Петра. Однако ж я, как могу, стараюсь оценить те усилия воли, благодаря
которым он сумел поставить на болоте, замерзающем на восемь месяцев в году,
такой город, как Петербург. Впрочем, едва, на свою беду, вижу я перед собой
какой-нибудь из тех жалких пастишей, которыми
349


     Астольф де Кюстин
Россия в 1839 году
     одарила Россию страсть Петра к классической архитектуре, разделяемая и его
преемниками, как чувства мои и вкус восстают и все, чего я достиг посредством
рассуждений, идет насмарку. Античные дворцы служат казармами для финнов;
римские колонны, карнизы, фронтоны и перистили из белого гипса разбросаны под
полярным небом, и при том каждый год их все надобно полностью обновлять, --
согласитесь, что от такой пародии, от такой Греции и Италии без мрамора и солнца
во мне вполне может снова вспыхнуть гнев; впрочем, я с тем большим смирением
отказываюсь называться беспристрастным путешественником, что убежден, что
имею на это
     право.
Грозите мне хоть Сибирью, я все равно не устану повторять:
когда постройке в целом недостает здравого смысла, а отдельным деталям ее --
законченности и соразмерности, это невыносимо. В архитектуре гений призван
отыскать наикратчайший и наипростейший способ приспособить здания к тому
употреблению, к какому они предназначаются. Так скажите же на милость, чего
ради в стране, где девять месяцев в году жить можно лишь при гермети- | чески
закупоренных двойных стеклах, некие здравомыслящие люди нагромоздили такое
количество пилястров, аркад и колоннад? В Петербурге надо было бы гулять,
укрываясь за крепостными валами, а не за воздушными колоннадами. Не лучше ли
вам построить тун* | нели и сводчатые галереи -- они бы служили вашим дворцам
при- | хожей, передовым укреплением, защитой? * Небо враждебно вам, так
избегайте самого его вида; вам не хватает солнца -- живите при ' свете факелов;
оборонительные укрепления и казематы принесут вам I более пользы, нежели
открытые всем ветрам гульбища. Со своей южной архитектурой вы являете всем
притязание на теплый климат, и от этого еще невыносимей становятся для меня
ваши летние дожди . и ветры, не говоря уж о тех ледяных иголках, какие вдыхаешь,
стоя | вашей нескончаемой зимой на вашем великолепном крыльце.      ;
Петербургские набережные -- одна из прекраснейших вещей \ в Европе;
почему так? потому что роскошь их состоит в прочности. Благодаря гранитным
плитам, уложенным на мелководье взамен ' земли, благодаря вечному мрамору, что
противостоит разрушитель- ;
     ной мощи мороза, у меня возникает представление о какой-то ' разумной силе и
величии. Великолепные парапеты, в которые заключена Нева, и защищают
Петербург от реки, и служат ему украшением. Раз нет у нас почвы под ногами, мы
соорудим каменную мостовую и на ней воздвигнем столицу; от этих тягот у нас
погибнет сто тысяч человек -- а нам и дела нет: зато мы получим европейский
город и станем называться великим народом. И здесь, по-прежнему сожалея о том,
что слава эта добыта столь бесчеловечной ценой, я не могу помешать восхищаться
ею -- и восхищаюсь
     *.См. описание Москвы.
35"


     Письмо девятнадцатое
сам, хоть и поневоле!.. Еще меня приводят в восхищение виды, открывающиеся с
площади перед Зимним дворцом. Дворец сей возведен на так называемом
Адмиралтейском острове; ныне это самый красивый квартал в городе. Вот
описание его, сделанное Вебером году, кажется, в 1718-м,-- читал я его только у
Шницлера, а он не указывает точной даты. "Квартал, смежный с Летним садом,
ниже по течению Невы, есть так называемый Адмиралтейский остров, он же
Немеусая слобода, ибо там поселилось большинство иностранцев. Первым делом
здесь видишь (там, где Мойка вытекает из Невы) большой почтовый двор и здание,
построенное для персидского слона, где, однако, позже поместили глобус из
Готторпа. В этой части острова, именуемой также Finnische Scheeren, ибо населяют
ее по большей части ссыльные из Финляндии и Швеции, находится лютеранская
церковь, принадлежащая финнам, и церковь католическая, обе деревянные.
Унылые хижины этого квартала походят более на клетки, нежели на дома. Найти
здесь нужного вам человека затруднительно, принимая в расчет, что ни одна улица
не имеет названия и все они обозначаются по имени какой-либо из живущих на них
знаменитостей. Однако ж дома на Миллионной и на набережной Зимнего дворца
уже красивы с виду" *.
     Вот что являл собою чуть больше столетия назад самый красивый квартал
нынешнего Петербурга.
     Несмотря на то, что и самые большие здания в этом городе теряются на
пространстве, более достойном называться равниной, нежели площадью, сам
дворец выглядит внушительно, стиль его архитектуры, восходящий к эпохе
Регентства, не лишен благородства, а песчаник, из которого выстроены его стены,
приятен для глаз. Александрийская колонна, Главный штаб. Триумфальная арка в
глубине полукругом расположенных зданий, кони, колесницы, Адмиралтейство со
своими изящными небольшими колоннами и золоченым шпилем, Петр Великий на
скале, министерства -- те же дворцы, наконец, удивительный храм Святого Исаака,
что расположен напротив одного из трех перекинутых через Неву мостов,-- все эти
памятники, затерянные на просторах одной-единст-венной площади, выглядят
некрасиво, но на удивление величественно... Это застроенное замкнутое
пространство и есть так называемая Дворцовая площадь, которая на самом деле
состоит из трех сведенных в одну громадных площадей -- Петровской,
Исакиевской и площади Зимнего дворца**. Я вижу здесь много такого, что
* См. "Россию, Польшу и Финляндию" г-на Ж.-А. Шницлера. Париж, изд. Жюля
Ренуара, 1835, "тр- '93' -- Должен раз и навсегда заявить, что это прекрасное и полезное
сочинение, получившее одобрение в Петербурге, до крайности пристрастно, во всяком случае
по форме своего языка: это необходимое условие для человека, желающего, чтобы в России
снисходительно отнеслись к тому, что он пишет об этой стране.
** Перечень памятников, их размеры и всю техническую сторону дела можно найти у
Шницлера, стр. аоо.
     351


     Астольф де Кюстин
     Россия в 1839 ГОДУ
заслуживает критики, однако ансамбль этих зданий, хоть и затерянных на
просторах площади, вместо того чтобы ее обрамлять, приводит меня в восхищение.
Я поднимался на медный купол собора Святого Исаака. Церковь эта -- из
самых высоких в мире; одни леса ее уже памятник архитектуры. Строительство
еще не закончено, поэтому я не могу составить себе представление о том, как она
будет выглядеть целиком.
     Оттуда виден весь Петербург и прилегающие к нему равнины;
везде, сколько хватает глаз, одно и то же; чтобы здесь жить, человек должен
постоянно делать над собой усилие. Результат сих невиданных затей, печальный и
пышный, отбил у меня вкус к рукотворным чудесам; надеюсь, он послужит уроком
для тех государей, которые, выбирая место для возведения своих городов, снова
вознамерятся не посчитаться с природой. Нация в целом никогда не впадает в
подобные заблуждения, они, как правило, суть плод самодержавной гордыни.
Самодержцы полагают, будто в их власти создать нечто великое там, где
Провидению не угодно было создавать вовсе ничего; лесть они принимают за
чистую монету и мнят себя творцами всего сущего. Менее всего государи
опасаются пасть жертвой собственного себялюбия; они не доверяют никому, кроме
себя самих.
     Я заходил в несколько храмов; церковь Троицы красива, но внутри стены ее
голы, как и в большинстве греческих церквей, которые я здесь видел; снаружи
соборы, наоборот, выкрашены в лазурный цвет и усыпаны ослепительными
золотыми звездами. Казанский собор, выстроенный Александром, обширен и
красив; но для того чтобы соблюсти религиозный закон, по которому греческий
алтарь должен быть непременно развернут на восток, вход в него сделан с угла.
Поскольку улица, именуемая Проспектом, имеет не то направление, какое
требуется по этому правилу, церковь поставили наискось; люди искусства
потерпели поражение, верх взяли правоверные, и один из красивейших памятников
России оказался испорчен в угоду суеверию.
     Самая большая и богатая из петербургских церквей -- Смольная;
принадлежит она общине, своего рода капитулу, состоящему из дам и девиц и
основанному императрицей Анной. Размещаются вес эти женщины в нескольких
громадных зданиях. Когда обходишь по периметру этот благородный приют,
монастырь величиной с целый город, притом с архитектурой, какая пристала
больше военному учреждению, нежели духовному ордену, перестаешь понимать,
где находишься: перед вашим взором -- не дворец и не монастырь: это женская
казарма.
     В России все подчинено военному положению; армейская дис-' циплина
царит и в Смольном, этом дамском капитуле.
     Неподалеку виден небольшой Таврический дворец, выстроенный за
несколько недель Потемкиным для Екатерины; дворец этот изящен, но заброшен, а
все заброшенное в этой стране скоро
     352


     Письмо девятнадцатое
     ветшает, ибо здесь даже камни крепки лишь до тех пор, покуда за ними
ухаживают.
     Боковая часть здания целиком отведена под зимний сад; нынче лето, и эта
великолепная теплица пустует; думаю, она пребывает в запустении и в остальные
времена года. Здесь все дышит старинным изяществом, лишенным, однако, того
величия, каким время отмечает все истинно древнее; старинные люстры служат
свидетельством тому, что во дворце этом устраив