Ричард Пайпс. Россия при старом режиме

       RUSSIA UNDER THE OLD REGIME. RICHARD PIPES.
       ББК 63.3(2)5 П 12

       Текст печатается по изданию:
       Ричард Пайпс США, Кембридж, Массачусетс, 1981
       Перевод с английского ВЛАДИМИРА КОЗЛОВСКОГО
       Художник Александр Анно
       COPYRIGHT 1974 RICHARD PIPES. All rights reserved.

       0503000000-002
       П --------------
       A 71(02)-93

        ISBN 5-86712-008-2

       M., "Независимая газета", 1993
       (C) P. Пайпс, 1974
       (C) A. Анно, оформление

       (с) "Захаров", 2004
       Подробнее об издании ? http://zakharov.ru/index.php?option=com_books&task=book_details&book_id=417&Itemid=56




       Посвящается Даниэлю и Стивену

        ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

       Мне очень приятно, что "Россия при старом режиме" делается  доступной
хотя бы для небольшой части  русской аудитории. Мне всегда хотелось  думать,
что я  работаю в  рамках русской  историографической традиции  и обращаюсь в
первую  очередь  к  русскому  читателю.  Не  знаю,  право,  пожелал  ли бы я
посвятить более тридцати лет жизни  изучению истории России и писанию  работ
на эту тему, не  питай я надежды, что  рано или поздно смогу  найти выход на
аудиторию, для которой прежде всего предназначались мои исследования.
       С момента  первого появления  книги в  1974 г.  некоторые рецензенты,
особенно  русского  происхождения,  высказали  на  ее  счет  ряд критических
замечаний, на которые я хотел бы сразу же вкратце ответить.
       Согласно одним критическим  отзывам, мое изложение  эволюции русского
политического  устройства  слишком  односторонне,  слишком  "гладко"  в  том
смысле,  что  я,  по  словам  этих  критиков,  уделил  недостаточно внимания
сопротивлению  общества  поползновениям  вотчинного  государства. В ответ на
такое  обвинение  я  могу  лишь   заметить,  что  существует  уже   обширная
превосходная  литература  о  борьбе  русского  общества против самодержавия,
тогда  как,  насколько  я  знаю,  моя  книга впервые подробно разбирает иную
сторону  этого  процесса,  а  именно  рост  государственной власти в России.
Каждый,  имеющий  хотя  бы  самые  минимальные  познания  в  области русской
истории, знаком с Радищевым, с декабристами, с Герценом, с "Народной волей".
Однако  многие  ли,  даже  среди  профессиональных  историков,  слыхали   об
Уголовном уложении 1845 г. или о "Временных законах" от 14 августа 1881  г.,
которые,  возможно,   наложили   еще  более   глубокий   отпечаток  на   ход
исторического  развития?   Спору   нет,  сопротивление   русского   общества
самодержавию  получает  у  меня  поверхностное  освещение,  но толковать это
следует  не  как  безучастие  с  моей  стороны,  а  как  результат   решения
придерживаться главного предмета книги, то есть роста русского государства и
его способности отражать нападки на свою власть внутри страны.
       Иные  критики  поставили  под   сомнение  разумность  моего   решения
завершить изложение 1880-ми годами, вместо  того, чтобы довести его до  1917
г. Причины этого решения разбираются  в Предисловии к английскому изданию  и
обсуждаются еще более подробно в завершающей главе книги. Могу еще добавить,
что я начал работу над продолжением "России при старом режиме", а именно над
двухтомной "Историей русской  революции", которую я  поведу с конца  XIX в.,
примерно с того времени, на котором обрывается настоящая книга.
       Бессмысленно, да и просто недостойно, отвечать тем критикам,  которые
усматривают в моих  работах враждебность по  отношению к России  и к русским
людям. В истории русского  общественного мнения выстраивается долгая  череда
горячих патриотов,  которые страстно  изобличали изъяны  в психологии своего
народа и  в учреждениях  страны, но  притом любили  Россию ничуть  не меньше
других. Моя книга укладывается по  большей части в рамки западнической,  или
"критической" традиции русской мысли, которая уходит своими корнями  глубоко
в толщу русской культуры по крайней  мере со времени Петра I. Более  того, в
моей книге нет ничего,  отдаленно напоминающего пессимизм Чаадаева,  Гоголя,
Чехова или Розанова. Я отдаю себе отчет в том, что русские люди,  критически
отзывающиеся о России, менее  уязвимы обвинениям в антирусских  настроениях,
чем высказывающие подобные же взгляды  иноземцы. Но ведь это проблема  чисто
психологическая, а  не интеллектуальная:  я никак  не могу  принять довода о
том,  что  критическое  отношение,   если  оно  высказывается   посторонним,
изобличает   какую-то   враждебность.   Каждый,   кто   прочтет   мою  книгу
беспристрастно, обнаружит, что я  особо подчеркиваю влияние природной  среды
на  ход  русской  истории  и  отношу   многие  его  моменты  на  счет   сил,
неподвластных населению страны.
       "Россия при  старом режиме"  имеет свой  тезис. Я  не выдумывал  его;
тезис этот вырисовывался все более и более выпукло по мере моего  углубления
в  разнообразные  стороны  русской  истории.  Мои  изыскания  убедили меня в
основательности так называемой "государственной школы", и мое принципиальное
расхождение  с  нею  состоит  в  том,  что  если ее ведущие теоретики второй
половины  XIX  в.  склонны  были  усматривать  в  некоторых  явлениях   лишь
относительно    маловажные    и,    возможно,    преходящие   отклонения  от
западноевропейской  модели  развития,  я,  современник событий, произошедших
после 1917  г., скорее  смотрю на  них как  на явления  более значительные и
непреходящие. Мои трактовки, излагаемые на последующих страницах, выросли из
обработки  исторического  материала  на  протяжении  многих лет. Лучше всего
будет  пояснить,  как  я  пришел  к  своим  выводам,  процитировав строки из
"Записных книжек" английского писателя и ученого Самуэля Батлера:
         Я никогда не позволял  себе выдвигать какой-либо теории,  покуда не
чувствовал, что продолжаю наталкиваться  на нее,  хочу я  того или нет. Пока
можно было упорствовать, я упорствовал  и уступал лишь тогда, когда  начинал
думать, что смышленые присяжные с умелым руководством не согласятся со мной,
если я стану упорствовать дальше. Я сроду не искал ни одной из своих теорий;
я никогда не знал, каковы они будут пока не находил их; они отыскивали меня,
а не я их.
       Мне хотелось бы  выразить глубокую признательность  переводчику книги
Владимиру  Козловскому,  подсказавшему  мне  идею  ее  издания  по-русски  и
самоотверженно потрудившемуся над этим точным и изящным переводом.

       Ричард Пайпс Кембридж, Массачусетс. Октябрь 1979 г.

        ПРЕДИСЛОВИЕ

       Предметом  этой  книги  является  политический  строй  России.  Книга
прослеживает рост российской государственности от  ее зарождения в IX в.  до
конца  XIX  в.  и  параллельное  развитие  основных сословий - крестьянства,
дворянства, среднего класса и духовенства. В ней ставится следующий  вопрос:
почему  в  России,  в  отличие  от  остальной  Европы,-  к  которой   Россия
принадлежит в силу своего местонахождения, расы и вероисповедания,- общество
оказалось не в состоянии стеснить политическую власть какими-либо серьезными
ограничениями? Я предлагаю несколько ответов на этот вопрос и затем  пытаюсь
показать, как оппозиция абсолютизму в России имела тенденцию обретать  форму
борьбы  за  какие-то  идеалы,  а  не  за  классовые, интересы, и как царское
правительство    в    ответ    на    соответствующие    нападки  разработало
административные    методы,    явно    предвосхитившие  методы  современного
полицейского государства. В отличие  от большинства историков, ищущих  корни
тоталитаризма XX века  в западных идеях,  я ищу их  в российских институтах.
Хотя я время от времени упоминаю о более поздних событиях, мое повествование
заканчивается в основном в 1880-е годы, ибо, как отмечается в заключительной
главе, ancien regime в традиционном смысле этого выражения тихо почил в Бозе
именно  в  этот  период,  уступив  место бюрократическо-полицейскому режиму,
который по сути дела пребывает у власти и поныне.
       В  своем   анализе  я   делаю  особый   упор  на   взаимосвязь  между
собственностью и политической властью. Акцентирование этой взаимосвязи может
показаться несколько странным для читателей, воспитанных на западной истории
и  привыкших  рассматривать  собственность  и  политическую  власть  как две
совершенно различные вещи (исключение составляют, разумеется,  экономические
детерминисты, для которых, однако, эта взаимосвязь везде подчиняется жесткой
и предопределенной схеме развития). Каждый, кто изучает политические системы
незападных обществ, скоро обнаружит, что в них разграничительная линия между
суверенитетом  и  собственностью  либо  вообще  не  существует,  либо  столь
расплывчата, что теряет всякий смысл, и что отсутствие такого  разграничения
составляет главное  отличие правления  западного типа  от незападного. Можно
сказать,  что  наличие   частной  собственности   как  сферы,  над   которой
государственная  власть,  как  правило,  не  имеет  юрисдикции, есть фактор,
отличающий  западный   политический  опыт   от  всех   прочих.  В   условиях
первобытного общества власть над людьми  сочетается с властью над вещами,  и
понадобилась чрезвычайно сложная эволюция  права и институтов (начавшаяся  в
древнем  Риме),   чтобы  она   раздвоилась  на   власть,  отправляемую   как
суверенитет, и власть, отправляемую как собственность. Мой центральный тезис
состоит в том, что в России такое разделение случилось с большим запозданием
и приняло весьма  несовершенную форму. Россия  принадлежит par excellence  к
той категории государств, которые политическая и социологическая  литература
обычно  определяет  как  "вотчинные"  [patrimonial].  В  таких  государствах
политическая  власть   мыслится   и  отправляется   как   продолжение  права
собственности, и властитель  (властители) является одновременно  и сувереном
государства и его собственником. Трудности, с которыми сопряжено поддержание
режима  такого   типа   перед  лицом   постоянно   множащихся  контактов   и
соперничества с Западом, имеющим  иную систему правления, породили  в России
состояние  .  перманентного  внутреннего  напряжения,  которое  не   удалось
преодолеть и по сей день.
       Характер книги исключает подробный  научный аппарат, и я,  по большей
части,  ограничиваюсь  указанием  источника  прямых  цитат  и статистических
данных. Однако любой  специалист легко увидит,  что я в  большом долгу перед
другими историками, на которых я здесь не ссылаюсь.
       Ричард Пайпс.

        ГЛАВА 1. ПРИРОДНЫЕ И СОЦИАЛЬНЫЕ УСЛОВИЯ И ИХ ПОСЛЕДСТВИЯ

       Что  бы  ни  писали  патриотические  русские  историки, когда Господь
сотворял род людской,  Он поместил россиян  отнюдь не в  том месте, где  они
пребывают ныне, В самые ранние времена, по которым у нас имеются  какие-либо
источники,   сердцевина   России, -  лесистая   полоса,   в  центре  которой
располагается   Москва, -  населялась   народами   финского   и   литовского
происхождения, тогда как в  прилегавших к ней с  востока и юга районах  жили
тюркские  племена.  Русские  впервые  мигрировали  на эту территорию в конце
первого  тысячелетия  новой  эры.  До  этого  они вместе с другими славянами
населяли область, границы которой невозможно очертить даже с приблизительной
точностью; полагают, однако, что она лежала к северу от Карпат, между Вислой
и Одером на западе и  нынешней Белоруссией на востоке. О  предыстории славян
известно  немного.  Археологический  материал,  который  нельзя  связать   с
какой-либо  определенной  этнической  или  даже расовой группой, окаменевшие
обломки  языков   и   этнические  названия   давно   сгинувших  народностей,
попадающиеся в ранних исторических сочинениях и рассказах  путешественников,
породили  изрядное  число  теорий,  однако  конкретных  свидетельств  у  нас
ничтожно  мало.  С  какой-либо  степенью  определенности  можно   утверждать
единственно,  что  в  ранний  период  своей  истории  славяне  были кочевыми
скотоводами  и  объединялись  в  рода  и  племена,  и  что  они  не знали ни
политической, ни  военной организации.  С запада  и с  юга соседями  их были
готы, а  на севере  земли их  граничили с  литовскими. Venedi  или Veneti, о
которых  упоминают  Плиний  Старший  и  Тацит,  были,  по  всей   видимости,
славянами.  Это   стародавнее  название   сохранилось  в   немецком  Wenden,
обозначавшем несуществующий  больше народ  Западных славян,  и в современном
финском слове Venaja, которым финны называют Россию. Говоря о них,  иноземцы
также использовали имена Antae и Sclaveni. Сами славяне, видимо, звали  себя
именами "словене" или "словяне",  происходившими от "слово" и  обозначавшими
народы, наделенные даром речи, - в отличие от "немцев"  ("немых"). Последнее
наименование  было  дано  славянами  всем  прочим  европейцам,  а  в   более
конкретном смысле относилось к их германским соседям.
       Во  времена  Римской  империи  славяне  жили  в  Центральной   Европе
однородной,  этнически  недифференцированной  массой.  После падения империи
однородность  эта  стала  нарушаться  вследствие  того,  что  они  оказались
захвачены волной переселения народов, вызванной напором азиатских  варваров.
По всей видимости, миграционное движение славян началось в конце IV в. н. э.
вслед  за  вторжением  в   Европу  гуннов,  уничтоживших  соседние   готские
королевства, однако массовый характер переселение обрело лишь в VI в.  после
наплыва  новой  волны  азиатских  пришельцев  -  аваров. Вслед за вторжением
аваров  одна  группа  славян  двинулась  на  юг, на Балканский полуостров, и
остановилась  лишь  по  достижении  границ  Византии.  Другие отправились на
восток. Здесь им  не противостояло ни  политической, ни военной  силы, и они
распространились компактными группками по всему пространству от Черного моря
до  Балтийского,  по  пути  покоряя  крайне  отсталых  финнов  и  литовцев и
поселяясь промеж них. Именно в эту  эпоху переселения, то есть между VI  и X
вв. н.  э., распалась  пранация славян.  Сперва славяне  разделились на  три
крупные территориальные  общности (Западных,  Южных и  Восточных); во втором
тысячелетии новой эры они продолжали дробиться дальше - на отдельные народы.
В иных частях славянского мира процесс этот не достиг своего завершения и по
сей день.
       Перед  тем,  как  приступить  к  рассмотрению  исторической  эволюции
Восточных  славян,  от  которых  пошли  русские,  следует  более  или  менее
обстоятельно  описать  природные  условия,  с  которыми  они   повстречались
вследствие  своего  переселения.  В  случае  России  географический   фактор
особенно важен,  поскольку (как  будет указано  ниже) страна  в основе своей
настолько  бедна,  что  позволяет  вести  в  лучшем  случае  весьма  скудное
существование. Бедность  эта предоставляет  населению весьма  незначительную
свободу действий,  понуждая его  существовать в  условиях резко ограниченной
возможности выбора. С точки зрения растительности Россию можно  подразделить
на три основные зоны, которые поясами тянутся с востока на запад *1:
       *1 Хорошее описание российской географии в ее связи с историей страны
содержится в W. H. Parker, An Historical Geography of Russia (London 1968)

       1.  Тундра.  Эта  область,  лежащая  к  северу  от  Полярного круга и
покрытая  мхами  и  лишайниками,  неспособна обеспечить организованную жизнь
человека;
       2. К  югу от  тундры простирается  громадный, величайший  в мире лес,
покрывающий большую часть  северной половины Евразии  от Полярного круга  до
45-50<sup>o</sup> северной широты. Лес этот можно дальше подразделить на три части:  А.
Хвойная тайга в северных  районах, состоящая в основном  из ели и сосны;  Б.
Смешанный лес,  частью хвойный,  частью лиственный,  покрывающий центральную
область России, где  расположена Москва и  где покоятся истоки  современного
русского государства; и В. Лесостепь - промежуточная полоса, отделяющая  лес
от травянистой равнины;
       3. Степь - огромная  равнина, простирающаяся от Венгрии  до Монголии.
Лес растет здесь лишь при посадке  и уходе, а сама по себе  природа способна
лишь на траву и кустарник.
       Что до пахотной почвы, то  Россию можно подразделить на две  основные
зоны, граница между которыми, грубо говоря, совпадает с линией,  разделяющей
лес  и  степь.  В  лесной  зоне  преобладающим  типом почвы является подзол,
содержащий скудное количество естественных питательных веществ,  находящихся
притом в  подпочве и  требующих глубокой  вспашки. В  этой области множество
болот,  а  также  обширных  песчаных  и  глинистых  участков. В ряде районов
лесостепи  и  в  большей  части  собственно  степи преобладающим типом почвы
является  чернозем,  цвет  и  плодородие  которого  объясняются присутствием
перегноя - продукта гниения травы и валежника. Чернозем содержит от 2 до 16%
перегноя, насыщающего слой  земли толщиной от  полуметра до трех  метров. Он
покрывает  примерно  сто  миллионов  гектаров,  являющихся центром сельского
хозяйства России.
       Климат  России  относится  к  так  называемому континентальному типу.
Зимняя температура понижается по  мере продвижения в восточном  направлении.
Самые холодные районы России лежат не в самых северных, а в самых  восточных
ее областях:  Верхоянск, сибирский  город, в  котором зарегистрирована самая
низкая  в  мире  температура,  находится  на  той  же северной широте, что и
Нарвик,- незамерзающий норвежский порт. Эта особенность российского  климата
объясняется тем,  что производимый  Гольфстримом теплый  воздух, согревающий
Западную Европу, охлаждается по  мере того, как удаляется  от атлантического
побережья и продвигается вглубь материка. Одним из следствий этого  является
то обстоятельство, что Сибирь с ее потенциально неистощимым запасом пахотной
земли по  большей части  непригодна для  земледелия. В  восточных ее районах
земли, расположенные на широте Англии, возделывать вообще нельзя.
       Распределение осадков отличается от схемы расположения растительности
и почв. Обильнее  всего они на  северо-западе, вдоль балтийского  побережья,
куда  их  приносят  теплые  ветра,  а  по мере продвижения в противоположном
направлении, к  юго-востоку, они  уменьшаются. Иными  словами, они  обильнее
всего  там,  где  почва  всего  беднее.  Другая особенность осадков в России
состоит в том, что дожди  обыкновенно льют сильнее всего во  второй половине
лета. В Московской  области наиболее дождливые  месяцы - это  июль и август,
когда выпадает почти четвертая часть годичной нормы осадков.  Незначительное
изменение в распределении осадков  может обернуться засухой весной  и ранним
летом, за  которой следуют  катастрофические ливни  в уборочную.  В Западной
Европе дожди на протяжении всего года распределяются куда более равномерно.
      Водные пути. Реки России текут с  севера на юг и наоборот; ни  одна из
крупных рек не протекает с востока на запад, или с запада на восток.  Однако
притоки  больших  рек  располагаются  именно  в  этом направлении. Поскольку
поверхность России плоская (в ее Европейской части нет точки выше 500 м )  и
реки ее начинаются не в горах, а в болотах и заболоченных озерах, падение их
незначительно. В результате Россия обладает единственной в своем роде  сетью
судоходных  водных  путей,  состоящих  из  больших  рек с их многочисленными
притоками,  соединяющихся  меж  собой  удобными  волоками.  Пользуясь   даже
примитивными  средствами   транспорта,  можно   проплыть  через   Россию  от
Балтийского моря до Каспийского и  добраться по воде До большинства  земель,
лежащих между ними. Речная сеть Сибири густа отменно - настолько, что в XVII
в. охотникам на пушного зверя  удавалось в самое короткое время  проделывать
тысячи верст до  Тихого океана и  заводить регулярную речную  торговлю между
Сибирью  и  своими  родными  местами.  Если  бы не водные пути, до появления
железной  дороги  в  России  можно   было  бы  влачить  лишь  самое   жалкое
существование. Расстояния так велики,  а стоимость починки дорог  при резком
перепаде температур  столь высока,  что путешествовать  по суше  имело смысл
лишь зимой, когда снег даст  достаточно гладкую поверхность для саней.  Этим
объясняется, почему россияне так  зависели от водного транспорта.  До второй
половины XIX в. подавляющая часть товаров перевозилась на судах и на баржах.
       Подобно другим славянам, русские  в древние времена были  пастушеским
народом, и, подобно им, поселившись на новых землях, они мало-помалу перешли
к земледелию. На их беду области, куда проникли Восточные славяне и где  они
обосновались, необыкновенно плохо пригодны для земледелия. Коренное  финское
и тюркское  население относилось  к нему  как к  побочному занятию, в лесной
зоне  устремившись  в  охоту  и  рыболовство,  а в степной - в скотоводство.
Русские  поступили  по-другому.  По  всей  видимости,  сделанный ими упор на
земледелие  в  самых  неблагоприятных  природных  условиях является причиной
многих трудностей, которые сопровождают историческое развитие России. Мы уже
отметили некоторые из этих трудностей:  скверное качество почвы на севере  и
капризы дождя, который льет сильнее всего именно тогда, когда от него меньше
всего толка, и имеет обыкновение выпадать позднее, чем нужно для земледелия.
Своеобразное  географическое  и  сезонное  распределение  осадков   является
основной причиной; того, что на  протяжении того периода русской истории,  о
котором  имеются  какие-то  свидетельства,  в  среднем  один из трех урожаев
оказывается довольно скверным. Однако наиболее серьезные и  трудноразрешимые
проблемы связаны с  тем, что страна  расположена далеко на  севере. Россия с
Канадой являются самыми северными государствами мира. Верно, что современная
Россия  располагает  обширными  территориями  с  почти  тропическим климатом
(Крым, Кавказ  и Туркестан),  однако эти  земли были  приобретены поздно, по
большей части в эпоху экспансии империи в середине XIX в. Колыбель  России,-
та  область,  которая  подобна  Бранденбургу  у  немцев  и Илю у французов,-
находится в зоне смешанных лесов. До середины XVI в. россияне были буквально
прикованы к этой  области, ибо степями  с их драгоценным  черноземом владели
враждебные  тюркские  племена.  Русские  стали  проникать  в степи во второй
половине XVI в., но  вполне завладели ими лишь  в конце XVIII в.,  когда они
наконец  нанесли  решающее  поражение  туркам.  В  эпоху  становления своего
государства они  жили между  50 и  60<sup>o</sup> северной  широты. Это  приблизительно
широта  Канады.  Проводя  параллели  между  этими  двумя  странами, следует,
однако, иметь ввиду и кое-какие отличия. Подавляющее большинство  канадского
населения всегда жило в самых южных районах страны, по Великим Озерам и реке
Св. Лаврентия, то  есть на 45<sup>o</sup>,  что в России  соответствует широте Крыма  и
среднеазиатских  степей.  Девять  десятых  населения  Канады  проживает   на
расстоянии не  более трехсот  километров от  границы США.  К северу от 52-ой
параллели  в  Канаде  мало  населения  и  почти  нет  сельского   хозяйства.
Во-вторых,  на  протяжении  всей  своей  истории  Канада имела дружественные
отношения со своим более богатым  южным соседом, с которым она  поддерживала
тесные экономические  связи (по  сей день  она получает  больше американских
капиталовложений, чем любая  другая страна). И,  наконец, Канаде никогда  не
приходилось кормить  большого населения:  те канадцы,  которым не находилось
работы в народном  хозяйстве, имели привычку  перебираться на временное  или
постоянное жительство в США. У России не было ни одного из этих преимуществ:
соседи ее  не были  богаты или  дружески расположены,  и стране  приходилось
полагаться на свои собственные ресурсы, чтобы прокормить население,  которое
уже в середине  XVIII в. превышало  население сегодняшней Канады.  Важнейшим
следствием местоположения  России является  чрезвычайная краткость  периода,
пригодного для сева и уборки урожая. В тайге, вокруг Новгорода и  Петербурга
он длится всего четыре месяца в году (с середины мая до середины  сентября).
В центральных областях, около Москвы,  он увеличивается до пяти с  половиной
месяцев (с  середины апреля  до конца  сентября). В  степи . он продолжается
полгода.    Остальная    часть    русского    года   совсем  не  хороша  для
сельскохозяйственных работ, потому что земля делается тверда, как камень,  и
окутывается толстым снежным покровом.
       В Западной  Европе, для  сравнения, этот  период длится восемь-девять
месяцев. Иными словами, у западноевропейского крестьянина на 50-100%  больше
времени на полевые работы, чем у  русского. Далее, в тех частях Европы,  где
теплая зима, зимние месяцы можно использовать для неземледельческих занятий.
Экономические  и  социальные   последствия  этого  простого   климатического
обстоятельства будут подробнее рассмотрены ниже.
       Короткий период полевых работ и спутница его - длинная холодная  зима
ставят  перед  русским  крестьянином  дополнительную  трудность.  Он  должен
содержать  скот   в   закрытом  помещении   на   два  месяца   дольше,   чем
западноевропейский фермер. Таким образом, скот его не пасется ранней весной,
и когда его наконец выпускаю на выпас, он уже изрядно истощен. Русский  скот
всегда  был   низкого  качества,   невзирая  на   попытки  правительства   и
просвещенных  помещиков  его  улучшить;   ввозные  западные  породы   быстро
вырождались до такого состояния, что делались совсем неотличимы от  довольно
жалкой местной разновидности.  Сложности, которыми былой  чревато разведение
крупного рогатого  скота, привели  к тому,  что в  лесной зоне  не развилось
действительно  экономичное  мясомолочное  хозяйство.  Они плохо сказались на
качестве  рабочего  скота  и  вызвали  вечный недостаток навоза, особенно на
севере, где он нужнее всего.
       Следствием  плохих  почв,  ненадежных  осадков  и  короткого  периода
полевых работ явилась низкая урожайность в России.
       Наиболее    достоверным    способом    измерения   урожайности  будет
использование  показателей,  демонстрирующих  сколько  раз  посеянное  зерно
воспроизводит само себя (когда, к  примеру, одно посеянное зерно при  уборке
урожая приносит пять зерен, мы говорим о коэффициенте урожайности "сам-пят",
или  1:5).  Коэффициент  урожайности  в  средневековой  Европе   обыкновенно
составлял 1:3  ("сам-третей"), либо,  в лучшем  случае, 1:4 ("сам-четверт");
это - минимальная урожайность,  при которой имеет какой-то  смысл заниматься
хлебопашеством,  ибо  ее  хватает,   чтобы  прокормить  население.   Следует
отметить, что при урожае в "сам-третей" количество посеянного зерна ежегодно
не утраивается, а удваивается, ибо каждый год одно из каждых трех  собранных
зерен надобно откладывать для нового  сева. Это также означает, что  из трех
акров  пахотной  земли  один  должен  быть  занят под производство семян. Во
второй  половине  XIII  в.  западноевропейские  урожаи  начали   значительно
увеличиваться.  Основной   причиной   этого  послужил   рост   городов,  чье
торгово-ремесленное  население  перестало  выращивать  хлеб  и  вместо этого
покупало  его  у  крестьян.  Появление  богатого  городского рынка на хлеб и
другие    сельскохозяйственные    продукты    побудило    западноевропейских
землевладельцев  и  крестьян  производить   товарные  излишки  путем   более
интенсивного использования  рабочей силы  и обильного  унавоживания. В конце
Средних Веков западноевропейская урожайность выросла до "сам-пят", а  затем,
на  протяжении  XVI-XVII  вв.,  она  продолжала улучшаться и достигла уровня
"сам-шест"  и  "сам-сем".  К  середине  XVII  в.  страны развитого сельского
хозяйства (во главе которых  шла Англия) регулярно добивались  урожайности в
"сам-десят".  Такое  резкое  улучшение  урожайности  имело  еще более важное
хозяйственное  значение,  чем  может  показаться  на первый взгляд. Там, где
можно надеяться, что земля регулярно вернет десять зерен за одно  посеянное,
крестьянину надо откладывать на семена лишь десятую часть урожая и  посевной
площади - вместо третьей части, как ему приходится делать при урожайности  в
"сам-третей". Чистая  отдача от  урожая в  "сам-десят" в  четыре с половиной
раза  превышает  отдачу  от  урожая  в  "сам-третей",  что теоретически дает
возможность прокормить в данной области во столько же раз большее население.
Нетрудно  оценить,  к  каким  результатам  приводит наличие таких излишков в
течение ряда лет. Можно  утверждать, что цивилизация начинается  лишь тогда,
когда посеянное зерно воспроизводит себя по меньшей мере пятикратно;  именно
этот минимум (предполагая отсутствие ввоза продовольствия) определяет, может
ли значительная  часть населения  освободиться от  необходимости производить
продукты питания  и обратиться  к другим  занятиям. "В  стране с  достаточно
низкой  урожайностью  невозможны  высокоразвитая  промышленность, торговля и
транспорт*2. Можно  добавить: невозможна  там и  высокоразвитая политическая
жизнь.
       *2  B.H.Sticher   van  Bath,   Cyieldratios,  810-18201   в  Afdeting
Agrarische  Geschledenis  Bydragen  (Wageningen  1963),  Э 10, стр. 14). Все
приводимые  мною  статистические  данные  об  урожайности  в Западной Европе
почерпнуты из этого источника.

       Подобно остальной Европе, Россия в Средние Века как правило  получала
урожаи в "самтретей", однако, в отличие от Запада, она в течение последующих
столетий  не  знала  резкого  подъема  урожайности.  В  XIX  в. урожаи в ней
оставались более или менее такими же, как  и в XV в., в худые годы  падая до
"сам-друг", в  хорошие поднимаясь  до "сам-четверт"  и даже  "сам-пят", но в
среднем веками держались на уровне "сам-третей" (чуть ниже этого на севере и
чуть выше на юге). В  принципе, такой урожайности в общем-то  хватало, чтобы
прокормиться. Представление о русском крестьянине как о несчастном создании;
извечно стонущем  под гнетом  и гнущим  спину, чтобы  обеспечить себе  самое
жалкое  существование,  просто  несостоятельно.  Один  из  знатоков русского
сельского хозяйства недавно поставил  под сомнение эту господствующую  точку
зрения, написав:
       Вот   получается   парадоксальная   вещь:   занимается  исследователь
положением крестьян в период раннего феодализма. Так уже им плохо, что  идти
дальше совершенно некуда. Они погибают совершенно. И вот потом им становится
еще хуже: в XV  веке - еще хуже,  в XVI, XVII, XVIII,  XIX вв. хуже, хуже  и
хуже; И так дело продолжается вплоть до Великой Октябрьской социалистической
революции...   жизненный   стандарт   крестьян   эластичен   и...  он  может
сокращаться, но все-таки не до бесконечности. Как они существовали?*3
       *3 А.  Л. Шапиро  в книге  Академии Наук  Эстонской ССР, Ежегодник по
аграрной истории Восточной Европы (1958), Таллин, 1959, стр. 221

       Ответ  на  этот  вопрос,  разумеется,  состоит в том, что традицонный
взгляд  на  жизненные  условия  и  достаток  русского  крестьянина,  по всей
видимости, неверен. Подсчеты дохода новгородских крестьян в XV в. и крестьян
Белоруссии  и  Литвы  в  XVI  в.  (и  те  и другие жили в северных районах с
низкокачественным подзолом) и в самом деле дают основания полагать, что этим
группам вполне удавалось прокормить себя.*4 Беда русского земледелия была не
в том, что оно не могло прокормить хлебороба, а в том, что оно было никак не
в  состоянии  произвести  порядочных  излишков.  Разрыв в производительности
труда между Западной  Европой и Россией  увеличивался с каждым  столетием. К
концу XIX в., когда хорошая германская ферма регулярно собирала более  тонны
зерновых  с  одного  акра  земли,  русские  хозяйства  едва-едва  добивались
шестисот фунтов. В  конце XIX в.  один акр. пшеницы  в России приносил  лишь
одну седьмую английского урожая и менее половины французского, прусского или
австрийского.*5 Производительность  российского сельского  хозяйства, судить
ли о ней,  исходя из коэффициента  урожайности, или из  урожая на акр,  была
самой низкой в Европе.
       *4 А.  Л. Шапиро,  Аграрная история  Северо-Запада России,  Л.,
1971, стр. 366-7, 373 {"Ceвеpo-Запад"  - это обычный советский эвфемизм  для
обозначения Новгородского государства); также История СССР, 1972, Э 1,  стр.
156.
       *5 О Западной  Европе см. Энциклопедический  словарь о-ва Брокгауз  к
Ефрон. СПб, 1902, XXIVа, стр. 930.1

       В низкой производительности  российских полей нельзя,  однако, винить
один лишь климат. Скандинавия, несмотря на свое северное расположение, уже к
XVIII  в.  добилась  урожайности  в  1:6,  тогда  как  прибалтийские области
Российской Империи, находившиеся в руках немецких баронов, в первой половине
XIX в.  приносили от  4,3 до  5.1 зерна  на одно  посеянное, то  есть давали
урожай, при котором возможно накопление излишков.*6
       *6  И.  Д.  Ковальченко.  Русское  крепостное  крестьянство  в первой
половине XIX века. М., 1967, стр. 77

       Другой причиной низкой производительности сельского хозяйства России,
помимо уже перечисленных природных  факторов, было отсутствие рынков  сбыта.
Здесь, как и в большинстве исторических явлений, причина и следствие в своем
взаимодействии влияют  друг на  друга: причина  порождает следствие,  однако
следствие затем делается самостоятельной  силой и, в свою  очередь, начинает
воздействовать   на   свою   первоначальную   причину,   трансформируя   ее.
Неблагоприятные природные  условия привели  к низким  урожаям; низкие урожаи
породили нищету; из  за нищеты не  было покупателей на  сельскохозяйственные
продукты; нехватка  покупателей не  позволяла поднять  урожайность. Конечным
результатом всего этого было  отсутствие побудительных стимулов к  улучшению
сельского хозяйства. Разорвать этот  порочный круг могло лишь  вмешательство
каких-то  внешних  обстоятельств,  а  именно  установление торговых связей с
другими странами или крупные научно-технические нововведения.
       Очевидно, что сбывать сельскохозяйственные излишки следует не  другим
крестьянам, а тем,  кто сам не  производит продуктов питания,  иными словами
горожанам. При отсутствии городского рынка  сбыта излишки зерна мало на  что
годны,  кроме  как  на  перегон  в  спиртное.  Как  отмечалось  выше,   рост
урожайности  в  средневековой  Европе  первоначально  был  связан  с  ростом
городов;  появление  достаточно  многочисленного  торгово-ремесленного  слоя
служило стимулом для прогресса земледелия и стало возможным благодаря  этому
прогрессу. В  России же  города никогда  не играли  важной роли  в хозяйстве
страны  и,  как  ни  парадоксально,   с  течением  веков  роль  эта   скорее
уменьшалась, чем росла.  Еще в конце  XVIII в. Горожане  составляли всего 3%
общего населения  страны, но  и эта  цифра может  ввести в  заблуждение, ибо
горожане испокон  веку состояли  по большей  части из  помещиков и крестьян,
производивших свои  собственные продукты  питания. Не  могла Россия  сбывать
зерно и  за границей,  поскольку до  середины XIX  в. на  него не находилось
внешнего рынка, появившегося лишь  тогда, когда промышленно развитые  страны
решили,  что  ввоз  продовольствия  обойдется  им  дешевле его производства.
Россия  стоит  слишком  далеко  от  великих  торговых  путей, чтобы развитая
городская цивилизация сложилась  в ней на  базе внешней торговли.  Трижды на
протяжении своей истории она была втянута в русло международной торговли,  и
каждый раз  результатом этого  явился рост  городов. Но  всякий раз  расцвет
городской культуры оказывался недолговечным. Впервые это произошло между  IX
и   XI   вв.,   когда   вследствие,   мусульманских   завоеваний   восточное
Средиземноморье оказалось закрытым для христианской торговли; и через Россию
пролег  удобный  короткий  путь  от  Северной  Европы  до  Ближнего Востока.
Большинство важнейших городов Руси были основаны в этот период. Эта торговля
пришла к  концу около  1200 г.,  когда путь  в Византию  перерезали тюркские
кочевники.  Второй  период  русского  участия  в международной торговле имел
место между  XIII и  XV вв.,  когда Новгород  был одним  из важнейших членов
Ганзейского союза. Эта связь была порвана  Москвой в конце XV в.; с  тех пор
не прошло и ста лет, как Новгород был до основания разрушен Москвой.  Третий
период начался  в 1553  г., когда  английские купцы  открыли морской  путь в
Россию через Северное море. Развившаяся вслед за тем внешняя торговля  снова
вызвала оживленный рост городов, на этот раз вдоль дорог и рек,  соединявших
Москву с Северным морем. Однако  эта торговля остановилась в конце  XVII в.,
отчасти из-за того,  что под давлением  своих собственных купцов  российское
правительство  отобрало  у  иностранных  торговых  людей ранее дарованные им
привилегии,  а  отчасти  из-за  падения  западного спроса на русские товары.
Немногочисленные  и,  за  исключением  Москвы,  немноголюдные русские города
сделались по преимуществу  военными и административными  центрами и в  таком
своем качестве не представляли серьезного рынка для сбыта продовольствия.
       Таким  образом,  не  было  экономического  стимула,  чтобы попытаться
восполнить  то,  чем  обидела  природа.  И  российский помещик, и российский
крестьянин  смотрели  на  землю  как  на  источник скудного пропитания, а не
обогащения. Да и  в самом деле,  ни одно из  крупнейших состояний России  не
вышло  из  земледелия.  В  него  вкладывали  скромные  средства,  ибо урожаи
получались самые жалкие,  а рынок сбыта  был крайне узок.  Еще на протяжении
большей части XIX в. основным орудием русского пахаря была примитивная соха,
которая не  переворачивала, а  царапала землю  (максимальная глубина вспашки
составляла 10 сантиметров), однако  имела то преимущество, что  не требовала
большой  тягловой  силы  и  работала  в  десять  раз быстрее плуга. Основной
культурой  была   рожь,   предпочтенная  благодаря   своей   выносливости  и
приспособляемости  к  северному  климату  и  бедной  почве. При том изо всех
зерновых культур она дает самые низкие  урожаи. От XVI до XIX в.  земледелие
зиждилось по большей части на травопольной системе, при которой третью часть
посевной площади постоянно надо  было держать под паром,  чтобы восстановить
плодородие. Система  эта была  столь неэкономична,  что в  странах развитого
сельского хозяйства, таких как Англия, от нее отказались еще в конце Средних
Веков. В России вся идея была в том, чтобы выжать из земли как можно больше,
вложив в  нее как  можно меньше  времени, труда  и средств. Всякий россиянин
стремился отвязаться  от земли:  крестьянину больше  всего хотелось  бросить
пашню и сделаться коробейником, ремесленником или ростовщиком;  деревенскому
купцу -  пробиться в  дворяне; дворянину  - перебраться  в город или сделать
карьеру на  правительственной службе.  Общеизвестная "безродность"  русских,
отсутствие у них корней, их "бродяжьи" наклонности, столь часто отмечавшиеся
западными  путешественниками,  привыкшими  к  людям,  ищущим своих корней (в
земле ли, в общественном ли положении), в основном проистекают из  скверного
состояния  русского  земледелия,  то  есть  неспособности главного источника
национального богатства - земли - обеспечить приличное существование.
       Насколько неприбыльным занятием было в России земледелие, особенно  в
лесной  зоне,  можно  понять  из  подсчетов Августа Гакстгаузена - прусского
знатока  сельского  хозяйства,  побывавшего  там  в  1840-х  гг. Гакстгаузен
сравнил  доход,  приносимый  двумя  гипотетическими  хозяйствами (размером в
1.000 га пашни и луга каждое), одно из которых находится на Рейне у  Майнца,
а  другое  -  в  Верхнем  Поволжьи  поблизости  от  Ярославля.  Согласно его
выкладкам, на немецкой ферме такого  размера должно быть постоянно занято  8
крестьян и б крестьянок; кроме того, требуется 1.500 человеко-дней сезонного
наемного труда и 4 упряжки лошадей. Все расходы по ведению хозяйства на  ней
составят 3.500  талеров. При  расчетном общем  доходе в  8.500 талеров ферма
будет приносить 5.000 талеров  чистой прибыли ежегодно. В  Ярославле, только
потому, что более короткий период полевых работ требует большей концентрации
рабочей силы,  для выполнения  той же  работы понадобятся  14 крестьян  и 10
крестьянок, 2.100 человеко-дней наемного труда и 7 упряжек.  Соответствующие
расходы  снизят  чистую  прибыль  почти  что  вдвое,  до  2.600 талеров. Эти
выкладки строятся  на том,  что земля  в обоих  случаях равноценна,  чего на
самом  деле,  естественно,  не  происходит.  Если  же  еще добавить к списку
проблем в русской части этой балансовой ведомости жестокие зимы, которые  не
дают крестьянам  заниматься полевыми  работами шесть  месяцев из двенадцати;
дороговизну   транспорта   из-за   больших   расстояний,   плохих   дорог  и
разбросанности   населения;   меньшую   производительность   труда  русского
крестьянина по  сравнению с  немецким; и  - последнее,  но от  того не менее
важное  обстоятельство  -  низкие  цены  на  сельскохозяйственные продукты,-
становится  очевидным,  что  земледелие  на  Севере  России не было доходным
предприятием  и  имело  смысл  лишь  в отсутствие иных источников заработка.
Гакстгаузен заключает советом: если  вам подарят поместье в  Северной России
при условии, чтоб вы вели в нем хозяйство так же, как на ферме в Центральной
Европе, лучше всего будет отказаться от  подарка, потому что год за годом  в
него придется вкладывать  деньги. Согласно этому  автору, поместье в  России
могло  стать  доходным  лишь  при   двух  условиях:  при  использовании   на
сельскохозяйственных  работах  труда  крепостных  (что освободит помещика от
расходов  по  содержанию  крестьян  и  скота)  или  сочетании  земледелия  с
мануфактурой  (что  поможет  занять  крестьян,  сидящих  без  дела  в зимние
месяцы)*7.  В  1886  г.  русский  специалист  по землепользованию подтвердил
мнение   Гакстгаузена,   заявив,   что   в   России   капитал,  вложенный  в
государственные облигации, приносит большую прибыль, чем средства,  пущенные
в  сельское   хозяйство;   правительственная  служба   тоже   была  доходнее
земледелия*8. Теперь мы можем понять, почему немецкий комментатор заметил  в
начале XIX в., что  ни в какой другой  стране Европы "сельское хозяйство  не
ведется так нерадиво"*9. История  русского сельского хозяйства являет  собой
повесть  о  том,  как  безжалостно  эксплуатировали  почву,  взамен давая ей
ничтожно малое,  количество питательных  веществ (если  их давали  вообще) и
таким образом приводя ее в полное истощение. В. О. Ключевский имел ввиду это
обстоятельство,  когда  говорил  об  имевшемся  у  древнерусского хлебопашца
неповторимом умении "истощать почву"*10.
       *7 August von Haxthausen, Studien uber die innern Zuslande  Russlands
(Hanover 1847), 1, стр. 174-7
       *8   А.Н.   Энгельгардт,   цит.   в   Труды  Императорского  Вольного
ЭкономическогоОбщества, май 1866, т..II, ч. 4, стр. 410.
       *9  H.  Storch,  Tableu  historique  et  statistique de Russie (Paris
1801), цит. в Parker Historical Geography, p. 158.
       *10 О. Ключевский, Боярская Дума древней Руси, Петербург, 19l9,  стр.
307

       Именно потому, что  земля рожала с  такой неохотой, и  надежда на нее
была столь шаткой,  россияне всех сословий  с незапамятных времен  выучились
пополнять  доход  от  земледелия  всякими  промыслами.  В  своем девственном
состоянии  лесная  полоса  России  изобиловала  неистощимым на первый взгляд
количеством дичи: оленями, лосями, медведями и необыкновенным  разнообразием
пушного  зверя,  которого  промышляли   крестьяне,  работавшие  на   князей,
помещиков, монастыри и на самих себя. Меда было сколько угодно; не было даже
нужды строить ульи, ибо пчелы клали  мед в дуплах засохших деревьев. Реки  и
озера кишели рыбой. Это изобилие дало ранним русским поселенцам  возможность
жить  сносно,  не  в  скудости.  Насколько  важную  роль играли в российском
бюджете лесные промыслы, видно из того обстоятельства, что в XVII в. прибыль
от продажи пушнины  (в основном иноземным  купцам) составляла самое  большое
поступление в императорскую казну. По мере расчистки леса под пашню и выпасы
и  исчезновения  дичи,  в  особенности  наиболее ценных пород пушного зверя,
из-за  чрезмерной  охоты  россияне  все  больше  переходили  от эксплуатации
природных богатств к промышленности. В  середине XVIII в. в России  возникла
своеобразная  кустарная  промышленность,  использовавшая  труд как свободных
людей, так и крепостных и обслуживавшая местный рынок. Эта промышленность  в
значительной  степени  Удовлетворяла  потребности  земледелия  и   домашнего
хозяйства,  производила  грубые   ткани,  столовые  принадлежности,   иконы,
музыкальные инструменты и т. д. Тот факт, что и помещик, и крестьянин  между
серединой XVIII и  серединой XIX в.  были относительно зажиточны,  в немалой
степени был результатом  существования этой промышленности.  К концу XIX  в.
рост фабричного производства отчасти  вытеснил с рынка немудреную  кустарную
продукцию, лишив  крестьянина (особенно  в северных  районах страны)  крайне
важного побочного дохода.
       Как ни велико было значение  промыслов, они не могли служить  основой
народного хозяйства,  которое, в  конечном итоге,  зиждилось на  земледелии.
Быстрое  истощение  почвы,  к  которому  вело российское сельское хозяйство,
понуждало крестьянина вечно перебираться с  места на место в поисках  целины
или залежных земель, восстановивших плодородие длительным отдыхом. Даже если
бы население страны  оставалось неизменным, в  России всегда происходила  бы
необыкновенно живая  крестьянская миграция.  Бурный рост  населения в  Новое
время в большой степени поощрял эту тенденцию.
       Насколько можно судить  по несовершенным демографическим  источникам,
до середины XVIII в. население России оставалось относительно небольшим.  По
максимальным подсчетам, оно составляло 9-10 миллионов человек в середине XVI
в. и 11-12 миллионов  - в его конце;  согласно более сдержанной оценке,  оно
равнялось, соответственно,  6 и  8 миллионам.  Эти цифры  сравнимы с данными
того же века для Австрии - 20  млн., Франций - 19 млн., и Испании-  11 млн.,
население Польши в XVII в. составляло около 11 млн. человек. Как и в  других
Странах Европы, демографический  взрыв начался в  России примерно в  1750 г.
Между 1750 и 1850 гг. население Российской Империи выросло в четыре раза  (с
17-18  до  68  миллионов).  Увеличение  это  можно  частично отнести за счет
захватов,  присоединивших  до  10  миллионов  человек,  однако  даже в свете
поправки на экспансию естественный прирост был огромен. После 1850 г., когда
территориальная экспансия практически прекратилась (Туркестан - единственная
крупная область,  присоединенная после  середины XIX  в.,- был малонаселен),
население России увеличивалось головокружительными темпа ми: с 68  миллионов
в 1850 г. до 124  миллионов в 1897 г. и  до 170 миллионов в 1914  г. Если во
второй половине XVI в население выросло приблизительно на 20%, то во  второй
половине XIX в. оно удвоилось. Прирост населения в России во второй половине
XIX в. был самым высоким в Европе - и это в то время, когда урожаи  зерновых
в империи были ниже, чем в любой европейской стране.*11
       *11  Приводимые  выше  статистические  данные  касательно   населения
почерпнуты  из  нескольких  источников,  в  том  числе:  С. В. Вознесенский,
Экономика России XIX-XX вв в цифрах. Л., 1924, I; А. И. Копанев,  "Население
русского государства  в XVI  в." в  Исторических записках,  1959, Э 64, стр.
254; В. М. Кабузан, Народонаселение  России в XVIII-первой половине XIX  в.,
М. 1963; и А. Г. Рашин, Население России за 100 лет (1811-1913), М., 1956.

       Если   население   не   вымирало   от   голода   (а   до  наступления
коммунистического режима этого с ним не случалось, несмотря на периодические
неурожаи и вспышки голода в отдельных районах страны), то для прокорма  всех
этих лишних ртов откуда-то должно  было браться продовольствие. О ввозе  его
не могло  быть и  речи, ибо  Россия мало  что имела  для продажи за границу,
чтобы выручить средства на. закупку  пищевых продуктов, и те, кто  занимался
экспортом  -  царь  и  богатейшие  помещики  - предпочитали ввозить предметы
роскоши. Если уж на то пошло, зерно составляло важнейшую статью  российского
экспорта:  в  XIX  в.  страна  продолжала  вывозить зерно, даже когда его не
хватало  для   ее  собственного   населения.  Повышение   производительности
сельского  хозяйства  более  обильным  унавоживанием, использованием машин и
прочими  способами  его  рационализации  не представлялось возможным отчасти
потому,  что  полученная  прибыль  не  окупила бы понесенных затрат, отчасти
из-за  того,  что  нововведениям  противилась жесткая социальная организация
крестьянства. Капитал вкладывался  в землю в  основном в тех  хозяйствах юга
России,  которые  поставляли  сельскохозяйственные   продукты  в  Англию   и
Германию;  однако  подъем  производства  на  этой  земле  не приносил выгоды
крестьянину. Выход тогда лежал в распашке все новых и новых земель, то  есть
в  экстенсивном  -  а  не  интенсивном  -  хозяйстве.  Согласно  имеющимся в
источниках   статистическим   данным,   такая   необходимость   приводила  к
неуклонному расширению посевной площади, выросшей  с 1809 по 1887 г.  на 60%
(с  80  до  128  миллионов  гектаров)*12.  Обилие  целины  не  стимулировало
повышения производительности хозяйства: распахивать новые земли было легче и
дешевле, чем улучшать старые. Однако даже такого безостановочного расширения
посевной  площади  не  хватало,  поскольку,  как  ни  бурно оно происходило,
население росло еще скорее, а урожаи оставались на прежнем уровне. К  1800-м
гг. в  средней и  южной полосе  России целины  практически не  оставалось, и
земельная  рента  выросла  необыкновенно.  В  то  же самое время, как мы уже
отмечали,  рост  современной  промышленности  лишал  крестьянина   основного
источника  побочного  дохода,  сужая  рынок  сбыта  незамысловатых   изделий
кустарного производства.  Вот, в  двух словах,  корни знаменитого "аграрного
кризиса", потрясшего империю в последний  период ее существования и в  такой
большой степени ответственного за ее падение.
       *12 С.М. Дубровский, Столыпинская  реформа, 2-е изд., М.,  1930, стр.
18

       До тех пор, однако, пока внешние пределы страны можно было раздвигать
до бесконечности, русский крестьянин оставлял позади себя истощенную почву и
рвался  все  дальше  и  дальше  в  поисках  земель,  которых не касалась еще
человеческая рука.  Колонизация является  настолько основополагающей  чертой
российской  жизни,  что  Ключевский  видел  в  ней  самую суть бытия России:
"История  России,-  писал  он  в  начале  своего  знаменитого "Курса русской
истории",- есть история страны, которая колонизуется"*13.
       *13 В. О. Ключевский, Курс русской истории, М.. 1937, 1, стр. 20.

       До   половины   XVI   в.   русская   колонизация   по   необходимости
ограничивалась  западными  областями  лесной  зоны.  Попытки  внедриться   в
черноземную полосу неизменно наталкивались на непреодолимый отпор.  Чернозем
лежал  в  степях  с  их  тучными  пастбищами, и тюркские кочевники, основным
занятием  которых  было  скотоводство,  уничтожали  все  создававшиеся   там
земледельческие поселения.  Путь на  восток, в  Сибирь, сперва  преграждался
Золотой Ордой,  а после  ее распада  в XV  в. ее  преемниками -  Казанским и
Астраханским  ханствами.   Единственная   область,  открытая   для   русской
колонизации в первые пять-шесть  столетий российской истории, лежала  далеко
на севере. Колонисты, шагая за монастырями, иногда и в самом деле забирались
в районы к северу от верховьев Волги, однако этот неприветливый край не  мог
принять скольконибудь значительного населения.
       Коренной  поворот  в  истории  российской  колонизации  произошел   в
1552-1556  гг.  с  покорением  Казанского  и  Астраханского  ханств. Русские
поселенцы немедленно устремились в  сторону средней Волги, изгоняя  с лучших
земель  коренное  тюркское  население.  Другие  шли еще дальше, перебирались
через "Камень", как они называли Уральские горы, в южную Сибирь, где  лежали
обширные полосы девственного чернозема. Однако основной поток переселенцев и
тогда,  и  впоследствии  двигался  в  южном  и  юго-восточном направлениях в
сторону  так  называемой  Центральной  Черноземной  Полосы.  В  1570-х   гг.
правительство  обставило  степь  цепью  острогов,  протянувшейся от Донца до
Иртыша, и под ее защитой крестьяне осмелились вторгнуться в области,  бывшие
доселе вотчиной кочевников. Раз  начавшись, переселение это катилось  дальше
со  стихийным,  напором.  Всякое  крупное  экономическое  или   политическое
потрясение в центре России приводило  к новому всплеску переселения. В  этом
колонизационном движении когда  крестьянин шел впереди  правительства, когда
оно прокладывало ему дорогу,  но рано или поздно  им суждено было сойтись  и
соединиться. Одной из основных причин той цепкости, с которой русским всегда
удавалось  удерживать  завоеванные  территории,  было то обстоятельство, что
политическое  освоение  у  них  сопровождалось  и по сей день сопровождается
колонизацией.
       Подсчитано, что на протяжении XVII  и XVIII вв. более двух  миллионов
переселенцев перебрались  из центральных  областей России  на юг,  проникнув
сперва в лесостепь, а потом и в собственно степь. За эти два столетия  около
400 тысяч  человек переселились  также в  Сибирь. Самая  мощная миграционная
волна  захлестнула   черноземную  полосу   после  1783   г.,  когда   Россия
аннексировала  Крым  и  покорила  местное  население, которое веками терзало
русские  поселения  набегами.  В  XIX   -  начале  XX  в.  12-13   миллионов
переселенцев, в основном уроженцев центральных губерний, перебрались на  юг,
и еще  четыре с  половиной -  пять миллионов  мигрировали в  южную Сибирь  и
среднеазиатские  степи.  В  ходе  последнего передвижения коренное азиатское
население массами сгонялось со своих родовых пастбищ.
       В ранний период (1552-1861  гг.) основная масса русских  переселенцев
состояла  либо  из  свободных  крестьян   и  беглых  крепостных,  либо   еще
крепостных, пригнанных из центральных районов страны для работы в  поместьях
служивших  на  границе  офицеров.  После  освобождения  крепостных в 1861 г.
переселенцы были свободными крестьянами, которые теперь иногда  устраивались
на  новом  месте  с  помощью  правительства,  стремившегося  решить проблему
сельского перенаселения в центральных губерниях. Столетиями население России
географически распределялось  в виде  клина, основание  которого покоилось в
западной  части  лесной  полосы,  а  конец  указывал  на  юго-восток.   Этот
демографический клин со  временем удлинялся, отражая  неуклонное перемещение
российского  населения  со  своей  первоначальной  лесной  родины  в сторону
степей.  В  Новое  время  наиболее  плотная  концентрация русского населения
наблюдалась  в  черноземной  полосе.  В  этом  смысле революция изменений не
принесла. Между 1926 и 1939 гг. более четырех миллионов человек  перебрались
на восток, в основном в степи Казахстана. Перепись 1970 г.  свидетельствует,
что движение  это не  прекратилось, и  население страны  продолжает расти за
счет центральных областей. В ходе мощного сдвига, происходящего в России  на
протяжении  четырех  столетий,  население  оттекает  из  центральной  лесной
полосы, в основном на восток и на юг, наводняя области, заселенные  народами
других рас и  культур, и производя  на своем пути  серьезные демографические
потрясения*14.
       *14 С конца Второй  Мировой войны происходит также  активная миграция
русского  населения  в  области,  первоначально  занятые  поляками, евреями,
немцами  и  прибалтами.  В  отличив  от  прежней колонизация, эта в огромной
степени городская Она время от времени сопровождалась массовым выселением  и
депортацией коренных народов по обвинению в "национализме".

       Рассмотрев хозяйственные и демографические последствия  обстоятельств
России, мы можем теперь перейти к последствиям социального характера.
       Во-первых,    надо    отметить,    что    российская    география  не
благоприятствует  единоличному  земледелию.  Видимо,  существует некое общее
правило,  согласно  которому  северный  климат  располагает  к коллективному
ведению  хозяйства:  "Все  указывает  на  то,  что  поля, лежащие на севере,
обрабатывались  людьми,   смотревшими   на  земледельческий   труд   как  на
коллективное предприятие,  тогда как  поля юга  возделывались теми,  кто был
полон  решимости  отстоять  самостоятельность  и  свободу  действий  каждого
земледельца на своей земле"*15. Тому  много причин, однако в конечном  счете
все они связаны с краткостью периода полевых работ. Если работу, на  которую
у  X  человек  уходит  Y  дней,  делать  за  1/2  Y дней, понадобится уже 2Х
работников;    то    же    самое    относится    к    тягловым   животным  и
сельскохозяйственному  инвентарю,  используемому   этими  работниками.   Тот
непреложный  факт,  что  полевые  работы  в  России  приходится проводить за
четыре-шесть  месяцев   (а  не   за  восемь-девять   месяцев,  имеющихся   в
распоряжении западного  фермера), заставляет  трудиться весьма  напряженно и
совокупно  использовать  людские  и  материальные  ресурсы  и домашний скот.
Русский  крестьянинединоличник,  обрабатывающий  землю  вместе  с  женой   и
малолетними  детьми,  да  с  одной-двумя  лошадьми,  просто  не  в состоянии
справиться с работой в климатических условиях лесной зоны, и ему не обойтись
без помощи женатых  детей и соседей.  Необходимость трудиться сообща  не так
велика  в  южных  областях  России,  что объясняет, почему в дореволюционное
время большинство единоличных хозяйств -  хуторов находилось на Украине и  в
казацких областях.
       *15 R. Dion, Essai sur la formation da paysage rural francais  (Tours
1934), стр. 31 цит. в Michael Сonfinо, Systemes agraires el progres agricole
(Paris - The Hague 1969). стр. 415.

       Коллективный характер русского земледелия оказал влияние на структуру
крестьянской семьи и деревенской организации.
       Традиционным  типом  крестьянской  семьи,  преобладавшим в России еще
столетие  назад,  была  так  называемая  большая  семья, состоявшая из отца,
матери, малолетних  детей и  женатых сыновей  с женами  и потомством.  Глава
такой  группы  (обычно  отец)  звался  "большаком",  или хозяином. После его
смерти  семья  обычно  разделялась  на  более  мелкие  семьи,  хотя   иногда
случалось,  что  после  смерти  или  выхода  из  строя  отца  сложная  семья
продолжала  существовать  в  прежнем  виде  под  началом  одного из братьев,
избранного на должность  большака. За главой  семьи - большаком,  оставалось
последнее  слово  во  всех  семейных  делах;  он  также устанавливал порядок
полевых работ  и проводил  сев. Власть  его, первоначально  проистекавшая из
обычного права,  в 1860-х  гг. была  узаконена волостными  судами, которые в
семейных  спорах  предписывали  подчиняться   его  решению.  Все   имущество
находилось  в  совместном  владении.  В  экономическом  смысле  такая  семья
обладала громадными преимуществами.  Большинство понимавших толк  в сельских
делах полагали, что полевые работы в России лучше всего выполнялись большими
семьями и что качество  крестьянского труда в значительной  степени зависело
от сметки и авторитета большака.  И правительство, и помещики делали  все от
них  зависящее,  чтобы  сохранить  этот  институт,-  не  только  из-за   его
очевидного воздействия на производительность труда, но и поскольку он  давал
им определенные политические и социальные преимущества. Как чиновники, так и
помещики предпочитали иметь дело с главой семьи, нежели чем с ее  отдельными
членами. Затем, им по душе  была уверенность, что если кто-либо  из крестьян
почему-то (например, из-за  болезни или запоя)  не выйдет на  работу, о нем;
позаботятся  родные.  Отношение  самих  крестьян  к  такой  семье было более
сложным. Они, несомненно, видели ее экономические преимущества, ибо стихийно
сами пришли к ней. Однако им не нравились трения, неизбежно возникавшие  при
жизни нескольких супружеских  пар под одной  крышей. Они также  хотели вести
свое собственное  хозяйство. Получив  свободу в  1861 г.,  бывшие крепостные
начали  выделяться  из  большой  семьи,  распавшейся  таким  образом на свои
составные  ячейки,  что  имело  плохие  последствия  для  русского сельского
хозяйства и для достатка самих крестьян.
       Основной социальной единицей у древних славян была племенная  община,
состоявшая,  согласно  подсчетам,  из  50-60  человек, находящихся в кровном
родстве  и  трудящихся  сообща.  С  течением  времени  основанные на кровном
родстве коллективы распались, уступив место общности нового типа, основанной
на совместном владении  пахотной землей и  выпасами и называвшейся  "миром",
или  "общиной".  Происхождение  этого  знаменитого  института более столетия
служит предметом оживленной  дискуссии. Спор завязался  в 1840-х гг.,  когда
группа  романтических  националистов,  известных  под  именем  славянофилов,
обнаружила,  что  институт  крестьянской  общины  существует преимущественно
среди славян и  стала превозносить его  в качестве доказательства  того, что
русским  людям,   лишенным  якобы   приобретательских  инстинктов   западных
европейцев, суждено разрешить социальные проблемы человечества.  Гакстгаузен
популяризировал этот взгляд в своей книге, напечатанной в 1847 г. Во  второй
половине XIX  в. русский  мир сделался  в Западной  Европе отправной  точкой
целого ряда теорий об общинном земледелии в первобытном обществе. В 1854 г.,
однако,  против  этого  подхода  выступил  ведущий  историк  так называемого
западнического лагеря Борис  Чичерин, утверждавший, что  крестьянская община
не  являлась  по  своему  происхождению  ни  древней, ни автохтонной, а была
создана   российской   монархией   в   середине   XVIII   в.   для  удобства
налогообложения. До этого времени,  по мнению Чичерина, земля  находилась во
владении   отдельных   крестьянских   дворов.   Проведенные   в   дальнейшем
исследования лишь запутали вопрос.  Современные ученые полагают, что  община
периода  империи  действительно  была,   как  и  утверждал  Чичерин,   новым
институтом, хотя более старинным, чем он предполагал. Бесспорно также, что в
ее становлении  основную роль  сыграло давление  со стороны  правительства и
помещиков. В то  же время на  ее формирование оказали,  видимо, значительное
влияние  и   экономические   факторы  -   постольку,   поскольку  существует
несомненная связь между наличием земли и характером общинного землевладения:
там, где земли недостает, имеется склонность к общинной форме землевладения,
тогда как  там, где  ее обилие,  вместо этого  возобладает дворовое или даже
семейное землевладение.
       Кто  бы  ни  был  ближе  к  истине  в  этом  споре,  в  эпоху империи
подавляющее  большинство  русских  крестьян  владели  землей всей общиной; в
центральных губерниях община существовала практически повсеместно.  Пахотная
земля была разбита  на участки, исходя  из качества почвы  и отдаленности от
деревни. Всякий двор имел право получить на каждом из этих участков одну или
несколько полосок в  зависимости от числа  своих взрослых членов,  которыми,
как правило, признавались мужчины от  15-17 до 60-65 лет и  замужние женщины
до 45 лет. Полоски были довольно узки, от 3 до 4 метров в ширину и несколько
сот метров  в длину.  У одного  двора могло  быть от  тридцати до пятидесяти
таких полосок, иногда  больше, разбросанных в  десятке мест по  окрестностям
деревни. Основная цель такого устройства состояла в том, чтобы дать  каждому
двору возможность  платить свою  долю налогов  и аренды.  Поскольку дворы со
временем  увеличивались  или  уменьшались  в  размере,  община  периодически
(например, каждые  9, 12  или 15  лет) устраивала  свою перепись  населения,
исходя    из    которой    совершался   "черный  передел",  сопровождавшийся
перераспределением полосок. Такой порядок  был предназначен для того,  чтобы
обеспечить каждого крестьянина равноценным земельным наделом, а каждый  двор
- достаточным количеством пахотной земли, чтобы прокормиться и  рассчитаться
с помещиком и  с правительством. На  самом деле многие  крестьяне терпеть не
могли  расставаться  с  наделами,  в  которые  было вложено немало времени и
труда,  особенно  если  из-за  роста  населения деревни новый передел урезал
причитающуюся  каждому  двору  землю.  Властям  поэтому приходилось время от
времени вмешиваться и навязывать передел крестьянам.
       &lt;&lt;страница 34>>
       Иногда проводят  аналогию между  дореволюционной общиной  и колхозом,
который был создан советским режимом в 1928-1932 гг. В пользу этой  аналогии
можно  сказать  немного  помимо  того,  что  для обоих институтов характерно
отсутствие  одного  атрибута  -  частной  собственности  на землю, а так они
коренным образом отличаются друг от  друга. Мир не был "коллективом":  земля
возделывалась единолично, каждым двором по отдельности. Что еще более важно,
входивший в мир крестьянин был хозяином продуктов своего труда, тогда как  в
колхозе они принадлежат государству,  которое платит крестьянину за  работу.
Советский колхоз ближе всего  подходит к институту, встречавшемуся  в России
при крепостном праве и называвшемуся "месячиной". При такой системе  помещик
объявляет всю  землю своей,  крепостные работают  на него  целый день,  а он
платит им деньги на прокормление.
       В отличие от большой семьи, навязанной им совокупностью хозяйственной
необходимости и давления сверху, к общине крестьяне были весьма расположены.
Членство  в  ней  позволяло  не  тревожиться  о  будущем  и в то же время не
стесняло  серьезно  свободы  передвижения.  Община  также  давала всем право
пользоваться лугами  и делала  возможной координацию  полевых работ,  весьма
необходимую при существующих климатических условиях и системе  неогороженных
участков,  превращаемых  после  снятия  урожая  в  выгон. Такой координацией
занимался совет мира, состоящий из большаков. Крестьяне упорно держались  за
общину, и  им дела  не было  до критики,  которой подвергали  ее экономисты,
смотревшие на  нее как  на камень,  висящий на  шее наиболее  предприимчивых
крестьян. В ноябре 1906 г. царское правительство приняло меры по  облегчению
процедуры объединения полосок в  единоличные хозяйства. В окраинных  районах
империи  это  законодательство  имело  ограниченный  успех,  а в центральной
России крестьянство его почти игнорировало.*16
       *16 К 1913 г лишь 17,7% крестьянских дворов воспользовались правом на
объединение своих полосок и выделение из общины; большинство из них жило  на
Украине  и  в  Белоруссии;  А.  Н.  Челинцев, Сельскохозяйственная география
России,  Берлин,  1923.  стр.  117,  и  Lazar  Volin,  Л  Century of Russian
Agriculture (Cambridge, Мам. 1970), p. 107

       Поскольку главным  предметом этой  книги является  политический строй
России, здесь довольно будет обрисовать влияние природной среды на  характер
страны лишь в самых общих  чертах. Природа, на первый взгляд,  предназначила
России  быть  раздробленной  страной,  составленной из множества независимых
самоуправляющихся общностей.  Все здесь  восстает против  государственности:
бедность  почвы,  отдаленность  от  великих  путей  мировой торговли, низкая
плотность  и  высокая  подвижность  населения.  И  Россия  вполне  могла  бы
оставаться раздробленной страной, содержащей множество разрозненных  местных
политических  центров,  не   будь  геополитических  факторов,   настоятельно
требовавших сильной политической власти. Экстенсивный, крайне расточительный
характер  русского  земледелия  и  вечная  потребность в новых землях вместо
полей, истощенных  непомерной вспашкой  и скудным  унавоживанием, бесконечно
гнали русских вперед. Пока процесс колонизации ограничивался тайгой, он  мог
идти стихийно и без военного прикрытия. Однако желанные тучные земли  лежали
в степях, в руках у кочевых тюркских и монгольских племен, которые не только
не терпели земледельческих поселений на своих пастбищах, но и совершали то и
дело набеги на лес в поисках  невольников и иной добычи. До конца  XVIII в.,
когда, благодаря  своей лучшей  политической и  военной организации, русские
наконец взяли верх,  мало кто из  них был в  состоянии внедриться в  степную
зону; более того, они нередко страдали от нашествий своих степных соседей. В
XVI-XVII вв. редко случался год, чтобы русские не вели боев на своих южных и
юго-восточных  границах.  Хотя  некоторые  русские историки имеют склонность
усматривать  в  этих  войнах  чисто  оборонительный характер, они достаточно
часто были результатом напора  российской колонизации. В западных  областях,
где русские  соседствовали с  поляками, литовцами,  шведами и  немцами, было
несколько спокойнее, но даже здесь  в течение этого периода война  случалась
приблизительно каждый второй гид. Когда западные соседи шли на восток, когда
инициатива  переходила  к  русским,  искавшим  выхода  к портам или к тучным
землям Речи Посполитой. Таким  образом, военная организация делалась  просто
необходимой, ибо  без нее  нельзя было  проводить столь  жизненно важную для
народнохозяйственного благополучия России колонизацию.
       В таком случае можно было бы ожидать, что Россия произведет в  ранний
период своей истории нечто сродни режимам "деспотического" или  "азиатского"
типа.  Логика  обстоятельств  и  в  самом  деле  толкала  Россию  в  этом  .
направлении, однако  в силу  ряда причин  ее политическое  развитие пошло по
несколько  иному  пути.  Режимы  типа  "восточной  деспотии" появлялись, как
правило, не в  ответ на насущную  военную необходимость, а  из потребности в
эффективном   центральном   управлении,   могущем   организовывать   сбор  и
распределение воды для ирригации.  Так возник строй, который  Карл Витфогель
называет "агродеспотией",  характерной для  значительной части  стран Азии и
Центральной  Америки*17.  Но  в  России  не  было  нужды в том, чтобы власть
помогала  извлекать  богатство  из  земли.  Россия  традиционно была страной
широко разбросанных мелких хозяйств, а  не латифундий, и понятия не  имела о
централизованном управлении экономикой до установления военного коммунизма в
1918 г. Но если бы даже в таком управлении имелась нужда, природные  условия
страны помешали бы его созданию. Достаточно лишь представить себе  сложности
транспорта и связи в России  до появления железных дорог и  телеграфа, чтобы
прийти к выводу:  о таком контроле  и слежке, какие  надобны для "восточного
деспотизма",  здесь  не  могло  быть  и  речи. Огромные расстояния и климат,
отмеченный суровыми зимами и вешними паводками до наступления Нового времени
делали создание в России постоянной дорожной сети невозможным. В V в. до  н.
э. в Персии гонец Дария передвигался по Царской Дороге со скоростью 380 км в
сутки; при монголах в Персии XIII в. правительственные курьеры покрывали  за
то же время 335 км. В России  уже _после_ того, как во второй половине  XVII
в.  шведскими  и  немецкими  специалистами  было создано регулярное почтовое
сообщение, курьеры ползли со средней скоростью 6-7 км в час; поскольку они к
тому же ехали только днем, с Божьей помощью и в хорошее время года они могли
сделать в  сутки километров  80. Депеша  шла от  Москвы до  какого-нибудь из
важнейших окраинных городов империи,  вроде Архангельска, Пскова или  Киева,
дней восемь - двенадцать. Таким образом, получение ответа на запрос занимало
три недели.*18 С  городами и деревнями,  лежащими на некотором  отдалении от
главных дорог, в особенности  вдоль восточной границы, связи  практически не
было.  Одно  это  обстоятельство  не  позволяло  создать  в  России   хорошо
организованный  бюрократический  режим  прежде  1860-х  гг., когда появились
железные дороги и телеграфная  связь. В результате этого  сложилась довольно
противоречивая ситуация:  экономические обстоятельства  и внешнее  положение
требовали  создания  в  России  высокоэффективной военной и, соответственно,
политической  организации,  и  тем  не  менее  экономика страны находилась в
противоречии  с  такой  организацией.  Существовало  коренное несоответствие
между возможностями страны и ее потребностями.
       *17 Karl A. Wltfogel. Oriental Despotism (New Haven, Conn. 1957).
       *18 И. П. Козловский. Первые почты и первые почтмейстеры в Московском
государстве, 2 т., Варшава, 1913

       Способ, которым было разрешено  это затруднение, представляет ключ  к
пониманию политического развития России. Государство не выросло из общества,
не было  оно ему  и навязано  сверху. Оно  скорее росло  рядом с обществом и
заглатывало его  по кусочку.  Первоначально средоточием  власти было  личное
поместье князя  или царя,  его oikos,  или двор.  В пределах  этого поместья
князь  был  абсолютным  повелителем,  отправляя  власть  в  двух ипостасях -
суверена  и  собственника.  Здесь  он   распоряжался  всем  и  вся,   будучи
эквивалентом греческого despotes'a и римского dominus'a, русским  государем,
то  есть  господином,  хозяином,  полным  собственником  всех людей и вещей.
Поначалу население княжеского поместья состояло  из рабов и прочих лиц,  так
или иначе попавших  в кабалу к  его владельцу. За  пределами своих владений,
там,  где  жило  вольное  и  весьма  подвижное  население, русский правитель
пользовался поначалу совсем незначительной властью, сводившейся в основном к
сбору дани. Двоевластие такого рода  установилось в лесной зоне в  XII- XIII
вв.,  в  то  же  самое  время,  как  в  Англии,  Франции  и  Испании  начало
складываться  современное  западное  государство  как  нечто,  отделенное от
правителя.  Отталкиваясь  от  крепкой  базы  своих частных владений, русские
князья (не сразу, и лишь поборов сильное сопротивление) распространили  свою
личную власть и на вольное население за пределами этих владений. Ставшая  во
главе страны Московско-Владимирская княжеская династия перенесла  учреждения
и порядки, первоначально выработанные  ею в замкнутом мирке  своего oikos'a,
на все государство в целом, превратив  Россию (по крайней мере, в теории)  в
гигантское  княжеское  поместье.  Однако  даже  заявивши  права  на Россию и
провозгласивши  ее  своим  частным  владением,  или вотчиной (XVI-XVII вв.),
русское правительство не  имело средств, чтобы  поставить на своем.  У него,
таким образом,  не было  иного выхода,  кроме как  смириться с  продолжением
старого  двоевластия  и  отдать  большую  часть  страны  на откуп помещикам,
духовенству и чиновникам  в обмен на  определенную сумму налога  или службу.
Однако принцип, что Россия  является собственностью своего суверена,  своего
dominus'a,  установился  вполне   твердо.  Чтобы   провести  его  в   жизнь,
недоставало лишь денежных и технических средств, но в свое время появятся  и
они.
       Политические  мыслители,  начиная   с  Аристотеля,  выделяли   особую
разновидность  "деспотических",  или  "тиранических",  способов   правления,
характеризующихся собственническим отношением к государству, хотя,  кажется,
никто  не  удосужился  разработать  теорию  такого  строя. В Книге III своей
"Политики"  Аристотель  отвел  короткий  абзац  форме  правления, которую он
называет "отеческой" (paternal) и при которой царь правит государством таким
же  образом,  как  отец  управляет  своим  семейством.  Однако Аристотель не
развивает этой  темы. В  конце XVI  в. французский  философ Жан  Бодин (Jean
Bodin)  говорит  -  о  "сеньориальной"  (seigneurial)  монархии, при которой
правитель является собственником своих  подданных и их имущества  (см. ниже,
стр. #92). Гоббс в "Элементах  права" делит формы правления на  два основных
типа:  Содружество  (Commonwealth),  создаваемое  по  взаимному согласию для
обороны  от  внешнего  неприятеля,  и  Вотчину  (Dominium),  или  "Вотчинную
Монархию" (Patrimonial  . Monarchy),  создаваемую в  результате завоевания и
подчинения "нападающему под страхом  смерти"*19. Однако и Гоббс  ограничился
одной лишь постановкой проблемы. Термин "вотчинный (patrimonial) режим"  был
вызволен из небытия и пущен в современный научный оборот Максом Вебером.  Он
выделяет три типа политической власти, отличающиеся друг от друга в основном
своим  административным  характером,  и  определяет  "вотчинный  строй"  как
вариант личной  власти, основанный  на традиции  (другой вариант  называется
"богопомазанным" [charismatic]). "Там, где  власть строится прежде всего  на
традиции,  но  на  деле  претендует  быть неограниченной личной властью, она
будет называться  "вотчинной"*20. В  своей крайней  форме, "султанизме",  она
предполагает собственность на всю землю и полное господство над  населением.
При  вотчинном   режиме  экономический   элемент,  так   сказать,  поглощает
политический. "Там, где князь организует свою политическую власть - то  есть
свою  недомениальную  силу  физического  принуждения  по  отношению  к своим
подданным за пределами своих наследственных, вотчинных земель и людей, иными
словами, к своим политическим подданным,- в общих чертах так же, как  власть
над своим двором, там мы говорим о вотчинной государственной структуре".  "В
таких случаях политическая структура  становится по сути дела  тождественной
структуре гигантского княжеского поместья"*21.
       *19  Thomas  Hobbes,  The  Elements  of  law,  Natural  and   Politic
(Cambridge 1928), pp. 81-2, 99-100.
       *20 Max Weber. The Theory of Social and Economic Organization (London
1947). n. 318.
       *21 Max Weber. Wirtschaft und Gezellschaft (Tubingen 1947). II,  стр.
684.

       В  использовании  термина  "вотчинный"  для  обозначения  режима, при
котором право суверенитета и право собственности сливаются до такой степени,
что  делаются  неотличимы   друг  от  друга,   и  где  политическая   власть
отправляется  таким  же  образом,   как  экономическая,  есть   значительные
преимущества. "Деспотия",  чей корень  есть греческое  despotes, имеет более
или менее ту  же этимологию, что  и patrimonial, но  с течением времени  она
стала  означать  отклонение  от  истинной  монархической  власти   (которая,
считается, уважает право собственности  своих подданных) или ее  извращение.
Вотчинный режим, с другой  стороны, есть самостоятельная форма  правления, а
не извращение какой-то другой формы. Здесь конфликтов между суверенитетом  и
собственностью нет и быть не может, ибо, как и в случае первобытной семьи, в
которой главенствует pater familias, они есть одно и то же. Деспот  ущемляет
право  собственности  своих  подданных;  вотчинный правитель просто-напросто
вообще не признает за ними этого права". Отсюда вытекает, что при  вотчинном
строе не может  быть четкого разграничения  между государством и  обществом,
постольку, поскольку  такое разграничение  предполагает наличие  не только у
суверена, но и у других лиц  права осуществлять контроль над вещами и  (там,
где  существует  рабовладение)  над  людьми.  В вотчинном государстве нет ни
официальных  ограничений  политической  власти,  ни  законоправия, ни личных
свобод.  Однако   в  нем   может  иметься   высокоэффективная  политическая,
хозяйственная  и  военная  организация,  происходящая  из  того,  что  всеми
людскими  и  материальными  ресурсами  страны  распоряжается  один  и тот же
человек или люди - король или бюрократы.
       Классические  примеры   вотчинных  режимов   можно  встретить   среди
эллинистических государств, возникших  вслед за распадом  империи Александра
Великого, таких как Египет Птолемеев  (305-30 гг. до в. э.)  или государство
Атталидов в Пергаме (ок. 283-133 гг. до н. э.). В этих царствах,  основанных
завоевателями-македонянами,  правитель  держал  в  руках  все  или почти все
производительное   богатство   страны.   В   частности,   он   владел   всей
обрабатываемой  землей,  которую  эксплуатировал  либо  непосредственно, при
помощи своих приближенных, использующих принадлежащую ему рабочую силу, либо
косвенно,  путем  раздачи  поместий   в  служебное  владение  своей   знати.
Эллинистический царь часто был также главным промышленником и купцом  своего
государства.  Главным   назначением   такого  устройства   было   обогащение
суверенного  собственника.  Вместо  того,  чтобы  пытаться всемерно умножить
ресурсы  страны,  упор  делался  на  стабилизации,  дохода,  и для этой цели
правительство  устанавливало  твердые  квоты  товаров,  которые  оно ожидало
получить  от  населения,  а  остальные  предоставляло  ему.  В самых крайних
случаях,  таких  как  эллинистический  Пергам,  появилось,  видимо,  подобие
плановой  экономики.  В  отсутствие  свободного  рынка общественные классы в
обычном  понимании  этого  слова  возникнуть  не  могли,  но вместо них были
сословия,  организованные  иерархически  для  обслуживания  царя  и  имевшие
тенденцию застывать в касты. Не  было знати с четко определенными  правами и
обязанностями,  но  лишь  ранги  или  "чины"  служилых  людей, чье положение
всецело зависело от монаршей милости. Бюрократия обладала большой силой,  но
ей  не  давали  стать  наследственной.  Как  и  знать,  своим  положением  и
привилегиями она была обязана царю*22 Термином "вотчинный строй" лучше всего
определяется  тип  режима,  сложившегося  в  России  между  XII и XVII вв. и
сохраняющегося  -  с  перерывами  и  кое-какими  видоизменениями  -  до сего
времени.  Нельзя  сыскать  лучшего  описания  московской системы правления в
высшей  точке  ее  развития  в  XVII  в., чем характеристика, данная Юлиусом
Керстом (Julius Kaerst) эллинистическому миру:
	 Эллинистическое государство представляет собой) лично-династический
режим, который не вырастает из конкретной страны или народа, но навязывается
сверху  какой-то   конкретной   политической  общности   (Herrschaftsbezirk)
Соответствен но, он располагает особыми, технически подготовленными орудиями
господства,  которые  также  не  выросли  первоначально из данной страны, но
связались с  династическим правителем  чисто личными  узами. Они  составляют
главную опору  новой монархической  власти в  форме бюрократии,  подчиненной
царской воле, и армии готовых  к битве воинов Политическая власть  не только
сосредоточивается  в  личности  правителей  но  и  самым  настоящим  образом
коренится в ней Граждан (demos) как таковых вообще не существует Народ  суть
объект правящей  власти, а  не самостоятельный  носитель некоей национальной
миссии*23
       *22 M. Rostovtzeff The Social and Economic History of the Hellenistic
World,  3  vols  (Oxford  1941),  и  E.  Bevan, A History of Egypt under tbe
Ptolemeis Dynasty (London 1927).
       *23 Geschichte des Hellonismus ,  2-е изд. (Leipzig Berlin 1926)  II,
стр. 235-6

       История вотчинной  формы правления  в России  является главной  темой
настоящей  книги  Книга  исходит  из  посылки,  что  основополагающие  черты
российской, политической жизни проистекают из отождествления суверенитета  и
собственности, иными словами, из "собственнического" подхода к  политической
власти, которым обладают  стоящие у кормила  правления Часть I  прослеживает
рост и эволюцию  вотчинного строя в  России Часть II  рассматривает основные
сословия и  разбирает вопрос  о том,  почему они  не превратились из объекта
политической власти в субъект политических прав Часть III обрисует  конфликт
между государством и интеллигенцией,  развернувшийся в период империи  и при
ведший в  1880-х гг  к модернизации  вотчинных институтов,  в которых  можно
безошибочно разглядеть зачатки тоталитаризма

        I. ГОСУДАРСТВО

        ГЛАВА 2. ГЕНЕЗИС ВОТЧИННОГО ГОСУДАРСТВА В РОССИИ

       В середине VII в., когда переселявшиеся на восток славяне  забирались
все дальше в русские леса, причерноморские степи попали под власть  хазаров,
тюркского народа из Средней Азии.  В отличие от других тюркских  народностей
того времени, хазары не ограничились кочевым образом жизни,  сосредоточенным
на  скотоводстве,  а  стали  оседать  на  землю и браться за хлебопашество и
торговлю. Основной их  торговой артерией была  Волга, которую они  держали в
руках  до  самой  северной  границы  судоходства.  По этому водному пути они
доставляли  добытые  в  Леванте  предметы  роскоши  на  торговые  пункты   в
населенных  угро-финскими   народностями   лесах,  где   выменивали   их  на
невольников, меха  и всякое  сырье. К  концу VIII  в. хазары  создали мощное
государство  -  каганат,  простиравшееся  от  Крыма  до Каспия и на север до
средней Волги. В это время,  скорее всего под влиянием еврейских  поселенцев
из Крыма, правящая верхушка хазар  перешла в иудаизм. Военная сила  каганата
ограждала  причерноморские  степи  от  азиатских  кочевников  и  дала ранним
славянским  проходцам  возможность  создать  шаткий  плацдарм  в черноземной
полосе. В VIII-IX вв.  славяне, жившие в степях  и примыкающих к ним  лесах,
платили хазарам дань и пользовались их защитой.
       Из того немногого,  что мы знаем  о восточных славянах  этого периода
(VII-IX  вв.),  следует,  что  они  были  организованы в племенные общины. В
лесной полосе,  где жило  большинство из  них, преобладало  подсечно-огневое
земледелие,  примитивный   метод,  вполне   соответствовавший  условиям   их
существования. Сделав в  лесу вырубку и  утащив бревна, крестьяне  поджигали
пни и  кустарник. Когда  утихало пламя,  оставалась зола,  настолько богатая
поташем  и  известью,  что  семена  можно  было  сеять  прямо  по  земле,  с
минимальной  подготовкой  почвы.  Обработанная  таким  образом  земля давала
несколько хороших  урожаев; стоило  ей захиреть,  как крестьяне переселялись
дальше и  повторяли ту  же процедуру  в новой  части бесконечного  леса. Эта
земледельческая техника требовала постоянного движения и поможет  объяснить,
почему  славяне  распространились  по  всей  России  с  такой  замечательной
скоростью. Подсечно-огневое  земледелие продолжало  преобладать в  России до
XVI   в.,   когда   под   совокупным   давлением   государства   и  служилых
землевладельцев крестьянам пришлось осесть  на землю и перейти  к трехполью;
однако  в  отдаленных  северных  районах  его  продолжали  практиковать и на
протяжении немалой части нашего столетия.
       Характерной  чертой  ранних   славянских  поселений  была   постройка
укреплений.  В  степях  они  были  земляными,  а  в  лесу  деревянными   или
дерево-земляными.  Такие  незатейливые  форпосты  служили для защиты жителей
разбросанных по окрестным  вырубкам поселений. В  раннюю эпоху по  всей Руси
были  сотни  таких  племенных   укрепленных  сооружений.  Племенные   общины
складывались в более крупные социальные образования, своим связующим  звеном
имеющие поклонение одним и тем же богам и известные под несколькими именами,
например,  "мир".*1  Совокупность  миров  составляла  племя  - самую крупную
социальную и территориальную общность, известную восточным славянам в ранний
период; летописи упоминают имена примерно десятка племен. Подобно  племенным
образованиям в других странах, здесь правил патриарх, обладавший практически
безграничной властью над единоплеменниками и их имуществом. На этом этапе  у
славян не было ни институтов, ни чиновников, назначенных нести судебную  или
военную  функцию,  следовательно,  ничего,  что  бы напоминало хотя бы самую
рудиментарную форму государственности.
       *1 Этот  ранний "мир"  не следует  путать с  земледельческой общиной,
носившей то же название, но созданной значительно позже.

       В IX в, волжская торговля хазар остановила на себе внимание  варягов.
IX  век  был  для  варягов  временем  необычайной  экспансии.  Явившись   из
Скандинавии,  они  рассыпались  по  Центральной  и Западной Европе, где вели
себя,  как  хотели,  и  завоевали  Ирландию  (820  г),  Исландию  (874 г.) и
Нормандию  (911  г.).  Во  время  этой  первой полосы захватов часть варягов
повернула на восток и основала поселения на землях, впоследствии сделавшихся
Россией.  Первой  варяжской  колонией  на  русской  земле  был Aldeigjuborg,
крепость на берегу  Ладоги. Это была  превосходная база для  разведки водных
путей, ведущих на  юг, в сторону  великих центров левантийского  богатства и
культуры. В  это самое  время пути,  соединяющие Северную  Европу с  Ближним
Востоком через  Россию, приобрели  особую важность,  поскольку мусульманские
завоевания  VIII  в.  закрыли  Средиземноморье  для  христианской  торговли.
Отталкиваясь от Aldeigjubrg'a и других крепостей, выстроенных поблизости  от
него и дальше к югу,  варяги разведывали в своих вместительных  плоскодонных
ладьях  реки,  ведущие  к  Ближнему  Востоку.  Вскоре они обнаружили то, что
средневековые русские  источники называют  "Сарацинским путем",-  сеть рек и
волоков,  соединяющую  Балтийское  море  с  Черным  через  Волгу,- и вошли в
торговые сношения с  хазарами. Клады арабских  монет IX-X вв.,  найденные во
многих  концах  России  и  Швеции,  свидетельствуют  о  широте  и активности
варяжского торга. Арабский путешественник Йбн-Фадлан оставил яркое  описание
погребения варяжского  ("русского") вождя,  которое он  наблюдал на волжской
ладье в начале X в.
       В конечном  итоге, однако,  "сарацинский путь"  оказался для  варягов
менее важным, чем "путь из варяг в греки", ведущий вниз по Днепру к  Черному
морю и Царьграду. Пользуясь этой дорогой, они совершили несколько набегов на
столицу Византийской империи и вынудили византийцев предоставить им торговые
привилегии.  Тексты  договоров,  в  которых  перечисляются  эти  привилегии,
полностью  приводятся  в  "Повести  временных  лет"  и  являются древнейшими
документами, содержащими  сведения о  варягах. В  IX и  X вв.  между русским
лесом  и  Византией  завязались  торговые  отношения,  которыми   заправляли
вооруженные купцы-варяги.
       В большей части находившейся под их владычеством Европы варяги  осели
и приняли роль территориальных владетелей. В России они поступили  по-иному.
В силу вышеуказанных причин они видели мало выгоды в том, чтобы  утруждаться
земледелием  и  территориальными  претензиями,  и  предпочитали   заниматься
торговлей  с  иноземцами.  Постепенно  они  завладели всеми главными водными
путями,  ведущими  к  Черному  морю,  и  настроили на них крепостей. Из этих
опорных  пунктов  они  собирали  со  славян,  финнов  и литовцев дань в виде
товаров, имевших наибольший спрос в Византии и арабском мире,- рабов,  мехов
и воска. Именно в IX в.  стали появляться в России населенные центры  нового
типа:  уже  не  крошечные  земляные  или  деревянные  укрепления  славянских
поселенцев, а  настоящие города-крепости.  Они служили  обиталищем варяжских
вождей,  их  семей  и  дружины.  Вокруг  них  частое  вырастали   пригороды,
населенные  туземными  ремесленниками  и  торговцами.  Около каждой крепости
находятся захоронения.  Варягов и  славян часто  хоронили в  одних и  тех же
курганах, однако могильники у них сильно отличались друг от друга; варяжские
содержали   оружие,   драгоценности,   домашнюю   утварь   ясно  выраженного
скандинавского типа, а иногда и целые ладьи. Судя по археологическим данным,
варяги  селились  в  России  в  четырех  основных районах: 1. вдоль Рижского
залива; 2. вокруг Ладоги и Волхова; 3. к востоку от Смоленска; 4. в двуречьи
между  верховьями  Волги  с  Окой.  Помимо  того,  у  них  были обособленные
поселения, наибольшим из которых являлся Konugard (Киев). Все четыре  района
варяжских поселений располагались на торговых путях, соединявших  Балтийское
с Каспийским и Черным морями. В своих сагах варяги звали Россию  "Гардарик",
"царство городов".
       Поскольку для содержания гарнизонов требовалась лишь часть наложенной
на туземное население  дани, а наиболее  ценная ее доля  предназначалась для
вывоза на отдаленные рынки,  достигаемые опасными путями, варяжским  городам
надо было создать какую-то организацию. Этот процесс завязался около 800  г.
с появлением на Ладоге первых варяжских поселений и завершился около 882 г.,
когда  князь  Helgi  (Олег)  собрал  под  своим  началом два конечных пункта
греко-варяжского пути - Holmgard  (Новгород) и Konugard (Киев).  Центральная
торговая организация управлялась  из Киева. Выбор  его диктовался тем,  что,
поскольку западная Русь  находилась в варяжских  руках до этого  места, Киев
был самой южной точкой, до которой варяги могли без забот провозить  товары,
собранные  по  всей  стране  в  виде  дани  и предназначенные для Царьграда.
Наибольшую опасность представляло собой  следующее колено пути, от  Киева до
Черного моря, потому что здесь товару предстояло пересечь степь,  засоренную
грабителямикочевниками.  Каждую  весну,  стоило  сойти  льду, дань из широко
разбросанных  пунктов  сбора  переправляли  по  рекам  в Киев. Май был занят
снаряжением большого ежегодного каравана. В июне лодки, нагруженные рабами и
товарами, отплывали под  сильной охраной из  Киева вниз по  Днепру, Наиболее
опасным  участком  пути  была  полоса  гранитных порогов на расстоянии 23-65
верст к югу от Киева.  По словам императора Константина VII  Багрянородного,
варяги  выучились  пробиваться  по  реке  через  первые три порога, но перед
четвертым принуждены  были выгружать  товар и  обходить порог  пешком. Лодки
частью перетаскивались  волоком, частью  переносились на  себе. Одни  варяги
помогали  нести   товар,  другие   сторожили  челядь,   третьи  высматривали
неприятеля  и  отражали  его  нападения.  Караван оказывался в относительной
безопасности  только  после  прохода  последнего  порога, когда люди и товар
могли снова  погрузиться в  ладьи. Отсюда  очевидно значение  Киева и  ясно,
отчего его избрали столицей варяжского торгового предприятия в России.  Киев
выступал в двояком качестве: как главный складочный пункт дани, собранной со
всех концов Руси, и как порт, из которого дань отсылали под охраной к  месту
назначения.
       Вот таким образом, почти побочным продуктом заморской торговли  между
двумя чужими  народами, варягами  и греками,  и родилось  первое государство
восточных  славян.  Державная  власть  над  городами-крепостями и окрестными
землями   была   взята   династией,   утверждающей   свое  происхождение  от
полулегендарного варяжского князя Hroerekr'a, или Roderick'a (Рюрика русских
летописей). Глава династии,  великий князь, правил  в Киеве, а  сыновья его,
родичи  и  главные  дружинники  сидели  в  провинциальных  городах.  Понятие
"Киевское  государство"  может  привести  на  ум  территориальную  общность,
известную из норманнской истории  Франции, Англии и Сицилии,  однако следует
подчеркнуть, что ничем подобным оно не было. Варяжское государство в  России
напоминало скорее  великие европейские  торговле предприятия  XVII-XVIII в.,
такие как Ост-Индская компания или Компания Гудзонова залива, созданные  для
получения прибыли, но вынужденные из-за отсутствия какой-либо  администрации
в районах  своей деятельности  сделаться как  бы суррогатом  государственной
власти. Великий князь был par excellence купцом, и княжество его являлось по
сути дела коммерческим предприятием,  составленным из слабо связанных  между
собой городов, гарнизоны  которых собирали дань  и поддерживали -  несколько
грубоватым способом  - общественный  порядок. Князья  были вполне независимы
друг  от  друга.  Вместе  со  своими  дружинами  варяжские  правители   Руси
составляли обособленную касту. Они  жили в стороне от  остального населения,
судили своих по  особым законам и  предпочитали, чтоб их  останки хоронили в
отдельных могилах. Варяги правили с известной небрежностью. В зимние  месяцы
князья в сопровождении дружины ездили  в деревню, устраивая доставку дани  и
творя  суд  и  расправу.  Лишь  в  XI  в.,  когда  Киевское  государство уже
выказывало  признаки  упадка,  в  более  крупных  городах  появились вечевые
собрания,  на  которые  сходились  все  взрослые  мужчины. Вече давало князю
советы  по  важным  политическим  вопросам.  В  Новгороде и Пскове вече даже
сумело  вытребовать  себе  законодательные  полномочия  и  принудить  князей
выполнять  свою  волю.  Но  за  исключением  этих двух случаев между вечем и
князем  обыкновенно  складывались  непринужденные,  неформальные  отношения.
Нельзя,  разумеется,  говорить  о  том,  чтобы жители Киевской Руси обладали
институтами для давления  на правящую элиту,  особенно в IX  и X вв.,  когда
вече еще просто не существовало. В пору расцвета киевской  государственности
властью  пользовались  в  духе  средневекового  торгового  предприятия,   не
стесненного ни законом, ни народной волей.
       Ничто  так  хорошо  не  выражает  отношения  варягов  к  их  русскому
княжеству, как то обстоятельство, что они не затруднились выработать четкого
порядка княжеского владения. В IX и X вв. дело, по-видимому, решалось силой;
после смерти киевского  правителя князья набрасывались  друг на друга,  и до
того момента,  как победитель  завладевал киевским  столом, пропадало всякое
подобие национального единства. Позднее делался целый ряд вполне безуспешных
попыток  учредить  упорядоченную  процедуру  престолонаследия.  Перед  своей
смертью в 1054 г. великий князь Ярослав поделил главные города между  своими
пятью сыновьями, наказав им слушаться  старшего, которому он отдал Киев.  Из
этого,  однако,  ничего   не  вышло,   и  усобицы  продолжали   повторяться.
Впоследствии киевские князья стали собирать советы, на которых  обговаривали
и  иногда  улаживали  свои  распри,  в  том числе и конфликты из-за городов.
Ученые давно спорят о том, был ли в Киевской Руси на самом деле какой-нибудь
порядок княжеского владения, и если да, то каковы были его  основополагающие
принципы. Авторы XIX в., в котором воздействие Гегеля на историческую  мысль
достигло  наивысшей  силы,  полагали,  что  русское государство в эту раннюю
эпоху    находилось    на    доправительственной  (pre-governmental)  стадии
общественного  развития,  когда  царство   со  входящими  в  него   городами
принадлежало  целому  династическому  роду.   По  их  понятию,   существовал
подвижной порядок владения по очереди старшинства, при котором князья сидели
в  городах  поочередно;  старший  князь  получал  киевский  стол,  а младшие
садились по  порядку в  провинциальных городах.  В самом  начале нашего века
этот  традиционный  взгляд  был  поставлен  под  сомнение А. Е. Пресняковым,
считавшим, что киевские князья относились к государству как к единому целому
и боролись  друг с  другом за  владение всем  государством, а  не отдельными
городами.  Некоторые  современные  историки  придерживаются   видоизмененной
версии старой  родовой теории,  полагая, что  киевские князья позаимствовали
обычаи кочевых  тюркских племен  вроде печенегов,  с которыми  они постоянно
соприкасались и у  которых старшинство велось  по боковой линии,  то есть от
брата к брату, а не от отца  к сыну. Какой бы порядок, однако, ни  избрали в
теории варяги и  их преемники в  России, на деле  они не соблюдали  никакого
порядка вообще, вследствие чего Киевское государство бесконечно  потрясалось
усобицами  того  рода,  каким   позднее  предназначалось  погубить   империю
Чингисхана. Как  показал Генри  Мэн, отсутствие  права первородства является
характерной  особенностью  власти  и  собственности  на  той стадии развития
общества, где нет различия между  частным и публичным правом. Тот  факт, что
варяги   смотрели   на   Русь   как   на   свою  нераздельную  династическую
собственность, а не собственность отдельного  члена или ветви семьи,- и  как
бы они ни считали уместным разделить ее - дает основание полагать, что у них
отсутствовало четкое понятие о  политической власти и что  они рассматривали
свою власть скорее как частное, а не публичное дело.
       Норманны нигде не выказали сильной сопротивляемости ассимиляции, и по
крайней мере в этом смысле их  русская ветвь не была исключением. Это  племя
неотесанных пиратов, вышедшее из отсталого края на задворках цивилизованного
мира,  повсеместно   имело  склонность   пропитываться  культурой   народов,
покоренных ими силою оружия. Киевские варяги ославянились к половине XI  в.,
то есть  примерно к  тому времени,  когда из  норманнов во Франции сделались
галлы. Важным фактором их ассимиляции явился переход в православие. Одним из
последствий этого  шага было  принятие церковно-славянского  - литературного
языка, созданного византийскими  миссионерами. Использование этого  языка во
всех  писаных  документах  как  светского,  так  и церковного содержания без
сомнения сыграло немалую роль в размывании этнических варяжских черт. Другим
фактором,  способствовавшим   ассимиляции,  были   браки  со   славянками  и
постепенное проникновение туземных воинов в ряды некогда чисто скандинавской
дружины.  Все  киевляне,  подписавшие  договор,  заключенный  в 912 г. между
киевскими  князьями  и  Византией,  носили  скандинавские  имена  (например,
Ingjald,  Farulf,  Vermund,  Gunnar).  Впоследствии  эти  имена  были   либо
ославянены, либо заменены  славянскими, и в  летописях (первый полный  текст
которых  относится  к  1116г.)  варяжские  имена  появляются  уже  в   своей
славянской форме; так,  Helgi делается Олегом,  Helga превращается в  Ольгу,
Ingwarr в Игоря, a Waldemar - во Владимира.
       В результате родственного языкового процесса этническое имя,  которым
в начале назьгвали себя норманны Восточной Европы, перенеслось на  восточных
славян и на их землю. В Византии и в западных и арабских источниках IX-X вв.
слово "Русь"  всегда относилось  к людям  скандинавского происхождения. Так,
Константин  Багрянородный  в  De   Administrando  Imperio  ("Об   управлении
империей"), приводит два параллельных ряда имен днепровских порогов, один из
которых, представляемый как "русский", оказывается скандинавским, тогда  как
другой  является  славянским.  Согласно  Вертинским  анналам,   византийское
посольство, явившееся в 839 г. ко двору императора Людовика Благочестивого в
Ингельгейме, привезло с собой  группу людей, именовавшихся "росами"  (Rhos);
на вопрос  о своей  национальности они  назывались шведами.  "Quos alios nos
nomine Nordmannos appellamus"  ("те, кого мы  еще зовем норманнами"),  - так
историк  X  в.  Лиудпранд  Кремонский  определяет "Rusios". Мы уже упомянули
описание  погребения  "русского"  князя,  Данное  Ибн-Фадланом,   содержимое
могильников  и  подписи  киевлян  под  договором  с Византией. Следует особо
подчеркнуть  все  эти   факты,  ибо  в   течение  последних  двух   столетий
сверхпатриотические  русские  историки  считали  себя  обязанными   отрицать
обстоятельство, казавшееся не-опровержимым стороннему наблюдателю, а именно,
что основателем Киевского государства и первым носителем имени "русские" был
народ скандинавского происхождения. Откуда взялось название "Русь",  однако,
совсем неясно.  Одно возможное  объяснение связано  с Roslagen'om,  шведским
побережьем к северу  от Стокгольма, чьи  жители и по  сей день известны  как
Rospiggar  (произносится  "руспиггар")  Другое  связано  с  древнеисландским
Ropsmenn,  или  Ropskarlar,  означающим  "гребцы,  мореходы".  Финны, бывшие
первыми, с кем столкнулись варяжские  поселенцы на Ладоге, звали их  Ruotsi;
это имя  сохранилось в  совре