е 1504 года созван был  собор  на  еретиков;  они
защищали свое учение, Иосиф был обличителем; следствием собора было то,  что
Волк  Курицын,  Димитрий  Коноплев,  Иван  Максимов,  архимандрит  юрьевский
Кассиан с братом и многие другие  еретики  были  сожжены;  Некрасу  Рукавову
сперва отрезали язык и потом сожгли в Новгороде; иных разослали в заточение,
других - по монастырям. Некоторые  из  еретиков,  приговоренных  к  смертной
казни, объявили, что раскаиваются; но их  раскаяние  не  было  принято,  ибо
Иосиф представил, что раскаяние, вынужденное  страхом,  не  есть  искреннее.
Удар,  нанесенный  ереси  собором  1504  года,  был   силен,   но   не   был
окончательным; мы еще должны будем обратиться к этому предмету в рассказе  о
делах преемника Иоаннова.
     Кроме важного дела о ереси жидовской церковные соборы Иоаннова  времени
занимались не менее важным делом  улучшения  нравственности  духовенства.  В
1468 году псковичи отлучили от службы вдовых священников и дьяконов по  всей
Псковской волости, не спросившись ни митрополита, ни епископов;  архиепископ
новгородский  Иона  хотел  наложить  на  них  за  это  неблагословение,   но
митрополит Феодосий запретил ему это делать.  Феодосий  знаменит  в  истории
русской церкви как жертва святой ревности к  улучшению  нравов  духовенства;
он, говорит летописец, хотел священников и дьяконов силою навести  на  божий
путь: начал их каждое воскресенье  созывать  и  учить  по  святым  правилам,
вдовым дьяконам и священникам приказывал постригаться в монахи;  у  кого  из
них были наложницы, тех наказывал без  милости,  снимал  с  них  священство,
налагал пени; церквей наставили  много,  и  вот  всякий,  кому  не  хотелось
работать, шел в священники, не оставляя плотских страстей, потому что шел не
богу  служить,  а  тело  свое  льготить.  Когда  вследствие   мер   Феодосия
недостойные священнослужители были удалены, то многие  церкви  остались  без
священников; люди начали тужить об этом  и  порицать  митрополита.  Это  так
огорчило Феодосия, что он заболел, и когда выздоровел, то уже не хотел более
оставаться митрополитом, удалился в Чудов монастырь, взял  к  себе  в  келью
расслабленного старца, стал служить ему, омывать струпы.
     Вопрос, поднятый псковичами и Феодосием в начале княжения Иоаннова, был
потом  возобновлен  известным  уже   нам   своею   деятельностию   Геннадием
Новгородским, который вписал свое имя в историю  русского  просвещения  тем,
что первый начал говорить о необходимости училищ для духовных. "Бил я челом,
- пишет Геннадий к митрополиту Симону, - государю великому князю, чтоб велел
училища устроить: ведь я своему государю напоминаю об этом для его же  чести
и спасения, а  нам  бы  простор  был;  когда  приведут  ко  мне  ставленника
грамотного, то я велю ему ектению выучить да и ставлю его и отпускаю  тотчас
же, научив, как божественную службу совершать; и такие на меня не ропщут. Но
вот приведут ко мне мужика: я велю ему апостол дать читать, а он  и  ступить
не умеет, велю дать псалтирь - он и потому едва бредет; я ему откажу, а  они
кричат: земля, господин, такая, не можем добыть  человека,  кто  бы  грамоте
умел; но ведь это всей земле позор, будто нет  в  земле  человека,  кого  бы
можно в попы поставить. Бьют мне челом: пожалуй, господин, вели учить! Вот я
прикажу учить его ектениям, а он и к слову не может  пристать:  ты  говоришь
ему то, а он совсем другое; велю учить азбуке, а он, поучившись немного,  да
просится прочь, не хочет учиться; а иной и учится, но не  усердно  и  потому
живет долго. Вот такие-то меня и бранят, а мне что же делать?  Не  могу,  не
учивши их, поставить. Для того-то я и бью челом государю, чтоб велел училища
устроить: его разумом и грозою, а твоим благословением это дело  исправится;
ты бы, господин, отец наш,  государей  наших  великих  князей  просил,  чтоб
велели училища устроить; а мой совет  таков,  что  учить  в  училище  сперва
азбуке, а потом псалтири с следованием накрепко; когда это выучат, то  могут
читать всякие книги. А вот мужики невежды учат ребят, только речь им портят:
прежде выучат вечерню и за это мастеру принесет кашу  да  гривну  денег,  за
заутреню то же или еще и больше, за часы  особенно,  да  подарки  еще  несет
кроме условной платы; а от мастера отойдет - ничего не умеет, только  бредет
по книге, о церковном же порядке понятия не имеет.  Если  государь  прикажет
учить и цену назначит, что брать за  ученье,  то  учащимся  будет  легко,  а
противиться никто не посмеет; да чтоб и попов ставленых велел учить,  потому
что нераденье в землю вошло. Вот теперь у меня побежали четверо ставленников
- Максимка, да Куземка, да Афанаська, да Емельянка мясник; этот и  с  неделю
не поучился - побежал; православны ли  такие  будут!  По  мне  таких  нельзя
ставить в попы; о них бог сказал чрез пророка: ты разум мой отверже,  аз  же
отрину тебя, да не будеши мне служитель".
     В 1503 году митрополит Симон вместе с  Геннадием  и  с  шестью  другими
епископами  на  соборе  определили:  так  как  найдено,  что  многие  вдовые
священники и дьяконы после  жен  держали  у  себя  наложниц,  не  переставая
священнодействовать, то вперед вдовым попам и дьяконам не  служить;  которые
из них уличены в держании наложниц, тем наложниц  отпустить,  жить  в  миру,
волос своих не растить,  платье  носить  мирское  и  дань  давать  вместе  с
мирскими людьми и никаких священнических служб не отправлять; а кто из них с
наложницею уйдет в дальние места и начнет служить, тех предавать гражданским
судьям; на которых же вдовых попов  и  дьяконов  дурной  молвы  нет  и  сами
говорят, что живут после жен чисто, тем стоять в церкви на крилосах, держать
дома епитрахили и приобщаться  св.  тайн  в  епитрахилях,  а  дьяконам  -  в
стихарях и орарях, но не  служить,  а  пользоваться  четвертою  частию  всех
церковных доходов. Чернецам и черницам в одном монастыре вместе не  жить:  в
мужском монастыре служить игумену, а в женском - белому священнику. Если поп
или дьякон в который день напьется пьян, то на другой  день  ему  обедни  не
служить. На том же соборе было постановлено:  митрополиту,  архиепископам  и
епископам от поставления духовных лиц всяких степеней не брать ничего; также
от ставленых грамот, печатнику от печати и дьяку от подписи не брать ничего;
ставить в священники не раньше тридцати лет, в дьяконы -  не  раньше  25,  в
поддьяконы - не раньше 20. За нарушение этих правил собор определил  лишение
сана; и кто же первый был обвинен в нарушении  этих  правил,  и  кто  первый
подвергся  наказанию,  определенному  собором?  Геннадий  Новгородский!  Под
следующим же, 1504 годом читаем в летописях: Геннадий, архиепископ  Великого
Новгорода и Пскова, оставил престол свой неволею: приехавши из Москвы  после
собора, начал мзду брать с священников за ставление и  еще  больше  прежнего
вопреки обещанию, данному на соборе, по совету любимца своего, дьяка Михайлы
Гостенкова; великий князь и митрополит, обыскавши, свели его  с  престола  в
Москву, где он был помещен в Чудове монастыре. Догадываются,  что  свержение
Геннадия было делом еретиков.
     В монастыри старались  вводить  общежительные  уставы;  общее  житие  в
митрополичьих уставных грамотах  называется  богорадным;  по  этим  грамотам
архимандрит должен был иметь  одну  трапезу  с  братиею,  мог  иметь  особую
трапезу только в случае прихода великих гостей; всякий  приход  монастырский
архимандрит ведает по слову и по совету со всею братиею; нужно будет избрать
кого-нибудь  из  братий  для  ведания  монастырского  прихода  и  церковного
строения, келаря, купчину, нужно будет послать кого на монастырскую службу -
архимандрит избирает и поставляет с ведома всей братии, кого братья  изберут
и по его благословению; также  иноков  приходящих  архимандрит  принимает  с
согласия всей братии; без благословения архимандрита  иноки  не  выходят  из
монастыря;  доходы  с  земель  монастырских  делятся  так:  архимандриту   -
половина, священникам, дьяконам и чернецам - другая; последняя делится опять
на две части: одна - священникам и дьяконам, другая  -  чернецам;  таким  же
образом поднимаются дань митрополичья и проезды; что же касается до  годовых
дач или сорокоустов, вписов, молебнов, то этими доходами архимандрит делится
пополам с священниками и дьяконами: одна половина - архимандриту,  другая  -
священникам и дьяконам с просвирником и пономарем; а чернецы в эти доходы не
вступаются. По завещанию преподобного Евфросина  Псковского  чернецы  в  его
монастыре не должны были есть  по  келиям,  кроме  праздника  или  пиршества
какого-нибудь, не должны были носить немецкого платья, также  шуб  с  пухом,
держать  баню,  позволять  женщинам  входить  в  монастырь.  Иосиф  Волоцкий
запрещает иноку разговаривать во время службы церковной  и  на  трепезе;  на
трапезе брать у брата кушанье и ставить перед ним свое; есть и  пить  больше
других; ходить в деревню за каким-либо делом; из церкви и из  трапезы  брать
книги без благословения пономаря; если  инок  увидит  в  книге  какую-нибудь
погрешность, то не смеет  переписывать  или  вырезывать,  а  должен  сказать
настоятелю и по другой книге исправить, а  не  по  своему  домышлению;  если
случится согрешить словом или делом, или помышлением, то просить прощения  у
настоятеля в тот же день, а не откладывать до утра. Тот  же  Иосиф  запретил
инокам своего монастыря под страхом бесчестного изгнания принимать  в  келию
мед, вино, пиво, квас медвяный, брагу. Мы видели уже, что Иосиф прежде всего
старался  воскресить  предание  о  строгости  монастырской  жизни.  В   этом
отношении очень важно  для  нас  сочинение  его  "Сказание  о  святых  отцах
монастырей русских",  где  сочинитель  представляет  нам  борьбу  хранителей
древнего предания с его нарушителями и постоянно  высказывает  свою  любимую
мысль о необходимости строгих мер для поддержания строгости иноческой жизни.
"Святой Сергий и другие святые, - говорит Иосиф, - такое  старание  имели  о
пастве, что не пропускали ни малейшего небрежения или преслушания; они  были
милостивы,  где  следовало,  и  были  строги,  где   настояла   потребность,
согрешавших обличали  и  понуждали  к  добру,  ослушникам  же  не  позволяли
своевольничать,  но  отлучали  их  от  церкви  и  от  трапезы.  Между   ними
господствовала такая нищета, такое отсутствие любостяжания,  что  в  обители
св. Сергия и самые книги писали не на пергамене, а на берестах; сам  же  св.
Сергий носил такое бедное платье, что приходящие часто  не  узнавали  его  и
думали, что это один из просителей. О святом же Кирилле что мне  писать?  По
кончине его и учеников его в наше время был в его  монастыре  настоятель  из
другого монастыря и начал нарушать некоторые предания  и  постановления  св.
Кирилла; но в то же время был в  монастыре  старец  святой,  именем  Досифей
Неведомицын, и другие старцы, любившие предания св. Кирилла;  они  не  стали
молчать, видя нарушение  древнего  устава,  и  за  это  страдали  от  нового
настоятеля, блаженный же Досифей  много  раз  бывал  бит  от  него.  Однажды
игумен,  рассердившись  на  Досифея  за  увещания  не  развращать  предания,
столкнул блаженного старца  с  трапезного  места  так,  что  тот  упал,  как
мертвый, на землю; выздоровевши, Досифей пришел к игумену  и  сказал:  "Хоть
убей меня до смерти, а я не перестану говорить тебе об уставе". Этот  игумен
ушел; выбрали нового,  также  из  другого  монастыря,  и  этот  опять  начал
нарушать некоторые предания: в церкви во время соборного пения и  в  трапезе
за обедом любил разговаривать  о  бесполезных  вещах.  Благочестивые  старцы
по-прежнему стали его удерживать от этого, а он бросался на них с  палкою  и
бил; наконец стыдно ему стало, и он ушел  из  монастыря.  Выбрали  третьего,
постриженника Кириллова монастыря, но и этот оказался таким же  разрушителем
преданий; тогда все лучшие старцы убежали из монастыря; на  этот  раз  князь
вступился в дело, велел выгнать игумена, и старцы возвратились".
     В  поучениях  священнослужителям,  дошедших  до  нас  от   описываемого
времени,  находятся,  между  прочим,  следующие   наставления:   "В   церкви
разговаривать не давай, приноса не приноси на божий жертвенник от  неверных,
еретиков,  развратников,  воров,   разбойников,   грабителей   и   властелей
немилосердых, корчемников, резоимцев  (рез  -  процент),  ротников  (рота  -
клятва),  клеветников,  поклепников,  лжепослухов,   волхвов,   потворников,
игрецов, злобников или кто томит челядь свою голодом и ранами и  наготою.  К
убогим сиротам, болен ли кто-нибудь из них, или умрет, или  родит,  приходи,
прежде чем позовут; стой на страже  день  и  ночь  с  крещением,  покаянием,
причастием, твори достойное правило с любовию, тихо,  неспеша:  младенец  не
разумеет, мертвец не чувствует; младенца крести и всякому человеку причастие
давай, кроме мертвеца; кого изгубишь леностию или  нерадением,  мука  их  на
тебе взыщется; к троеженцу не входи  в  дом,  разве  только  будет  на  одре
смертном".
     Нравственное состояние недавно обращенных в христианство пермичей,  как
духовных,  так  и  мирян,  требовало  особенной  заботливости   со   стороны
митрополита, требовало особенного поучения. В 1501 году митрополит  писал  к
пермскому духовенству: "Слышу о вас, что о  церковном  исправлении  и  своем
спасении не радите, о духовных детях не брежете и душевной пользы не  ищете:
сами едите и пьете не в приличное время, до обеда, а  этим  и  новокрещенным
людям  послабление  даете;  многие  новокрещенные  люди,  смотря   на   вас,
соблазняются, то же делают; да и вступают в незаконные  браки  в  родстве  и
другие богомерзкие дела творят". К мирянам тот же митрополит писал: "Кумирам
не служите, треб их не принимайте, воипелю болвану не молитесь  по  древнему
обычаю и всяких тризнищ не творите идолам, в браки незаконные не  вступайте,
как слышно о вас, что у вас женятся  в  родстве,  по  ветхому  и  татарскому
обычаю: кто у вас умрет, то второй его брат  берет  за  себя  его  вдову,  и
третий брат так же делает; а жены  ваши  ходят  простоволосые.  Все  это  вы
делаете не по закону христианскому".
     Что касается материального благосостояния  духовенства,  то  митрополит
пользовался теми же  доходами,  какие  имел  и  прежде:  нерехтские  соляные
варницы митрополичьи и живущие в них люди были освобождены от дани,  пошлин,
подсудности волостелям и тиунам великой княгини Марии; в 1504  году  великий
князь освободил митрополичьи села и монастыри в  Московском  и  Владимирском
уездах от подсудимости своим наместникам и волостелям; обозы  с  шекснинскою
рыбою,  шедшие  в  Москву  для  митрополита,  освобождены  были  от  пошлин;
митрополит отправлял слугу своего с товарами  для  торговли,  "чтоб  прибыло
церкви божией в подможение"; в подорожной этому купчине  митрополит  просил,
чтоб пошлин нигде с него не брали и в тесных местах провожали.  Относительно
архиерейских доходов с  подчиненного  духовенства  в  описываемое  время  мы
узнаем некоторые новые подробности против  прежнего;  пошлины  перечисляются
так:  "Дань  петровская  и  рождественская,   десятина,   данская   пошлина,
десятинничьи пошлины,  доводчичьи,  заездничьи,  зазывничьи,  благословенная
куница,  явленная  куница  с  грамотою,  полоть,  казенные  алтыны,  писчее,
людское". Мы видели, что и прежде возникало сомнение, следует ли  монастырям
владеть селами. И митрополит Киприан решительно склонялся  к  отрицательному
ответу; при  Иоанне  III  вопрос  возобновился:  он  был  поднят  на  соборе
знаменитым отшельником, основателем скитского жития  Нилом  Майковым,  более
известным под именем Сорского (по обители его на реке Соре, в 15 верстах  от
Кириллова Белозерского монастыря); Нил требовал, чтоб у  монастырей  сел  не
было, а жили бы чернецы по пустыням и кормились рукоделием;  это  требование
поддерживали пустынники белозерские. Но против него  восстал  знаменитый  же
подвигами иноческой жизни старец Иосиф Волоцкий. Нил  смотрел  на  монастырь
как на общество людей, отказавшихся от мира; это  общество,  в  глазах  его,
было тем совершеннее, чем менее имело столкновений с миром; Иосиф  же  кроме
этого значения монастыря предполагал еще другое;  он  смотрел  на  монастырь
также как на рассадник  властей  церковных;  Нил  имел  в  виду  отшельника,
желающего укрыться от мира,  от  всех  его  отношений,  в  болотах  и  лесах
белозерских; Иосиф имел в виду также и владыку, епископа, который будет взят
из монастыря. "Если у монастырей сел не будет, - говорил  Иосиф,  -  то  как
честному и благородному человеку постричься? Если не будет честных  старцев,
то откуда взять на митрополию или архиепископа, или епископа? Если не  будет
честных старцев и  благородных,  то  вера  поколеблется".  Вспомним,  что  в
описываемое время обеспеченное содержание могло представляться не иначе  как
в виде владения земельною собственностию, служилые люди получали  содержание
в виде поместий;  следовательно,  вопрос  о  содержании  монашествующих  мог
представиться только в такой форме: или владеть  им  селами,  или  кормиться
подаянием и работою рук. Мнение Иосифа Волоцкого превозмогло  на  соборе,  и
митрополит Симон отвечал великому князю, что духовенство  не  дерзает  и  не
благоволит отдавать церковных  земель,  причем  ссылался  на  давний  обычай
греческой и русской церкви, на уставы Владимира и Ярослава, наконец, даже на
пример ханов татарских,  которые  никогда  не  трогали  имуществ  церковных.
Великий князь оставил дело, но  вопрос,  как  увидим  после,  не  переставал
разделять русское духовенство.
     Встречаем известие, что в  описываемое  время  священники  и  в  Москве
распределялись по соборам. Касательно прав духовенства мы видим, что оно  не
было  освобождено  от  телесного  наказания.  Кроме  известий  о  наказаниях
еретикам под 1483 годом встречаем  известие,  что  чудовского  архимандрита,
князя Ухтомского и еще какого-то Хомутова били на торгу кнутом  за  то,  что
они составили подложную  жалованную  грамоту  Спасо-Каменному  монастырю  от
имени князя Андрея Вологодского после уже  его  смерти.  От  торговой  казни
духовенство не было  освобождено  и  во  Пскове,  что  видим  из  следующего
известия под 1495 годом: по случаю шведской войны псковичи  назначили  набор
ратных людей - с десяти сох конного человека; назначили сбор со  священников
и дьяконов; но священники нашли в правилах, что не следует брать ратников  с
церковных земель; тогда посадники хотели силою заставить  их  давать  ратных
людей, причем хотели двоих священников кнутом избесчестить,  и  те  в  одних
сорочках стояли на вече.
     В заключение мы должны упомянуть о связи русской церкви с восточною при
Иоанне III. В 1464 году митрополит Феодосий писал в Новгород и Псков,  прося
жертвовать на  искупление  св.  гроба  от  египетского  султана;  для  сбора
пожертвований хотел ехать в Москву сам иерусалимский патриарх Иоаким, но  на
дороге заболел  и  умер  в  Кафе,  завещав  свое  дело  Иосифу,  нареченному
митрополиту Кесарии Филипповой, который был поставлен на свою  митрополию  в
Москве  здешним  митрополитом  Феодосием  по  благословению  и  по  грамотам
патриарха Иоакима.  В  1480  году  иерусалимский  патриарх  Иоаким  писал  к
митрополиту Геронтию, что один русский, именем  Григорий,  под  видом  купца
нашел его в Египте и просил  дать  благословение  и  писание  к  московскому
митрополиту в порадование и приятельство. Приходил также  за  милостынею  из
Афонской горы, из  монастыря  Ксиропотамона,  инок  Герасим;  великий  князь
наградил его и отпустил; но на дороге старец был  взят  в  плен  и  ограблен
татарами, которые продали его в Астрахань, из Астрахани - в Казань,  где  он
был выкуплен и  препровожден  в  Москву;  митрополит  Симон  писал  окружное
послание, прося пожертвований для этого Герасима. Видя, с одной  стороны,  в
русской церкви желание не прерывать связи с греческою церковию и  сочувствие
к бедствиям последней - с другой, мы видим сильное отвращение к сближению  с
церковию латинскою; в этом отношении любопытно письмо из Пскова от какого-то
Филиппа  Петрова   (вероятно,   наместника   владычного)   к   новгородскому
архиепископу Геннадию о споре псковских священников с  латинскими  монахами:
"Пришли серые чернецы от немцев в Псков да стали говорить  о  вере;  были  у
священников, а к тебе не захотели идти; речь их такова:  соединил  веру  наш
папа вместе с вашими на осьмом соборе, и мы и вы христиане,  веруем  в  сына
божия. Наши священники отвечали им: не у всех вера правая;  если  веруете  в
сына божия, то зачем богоубийцам-жидам последуете,  поститесь  в  субботу  и
опреснок в жертву приносите? Зачем два духа беззаконно вводите, говоря: и  в
духа святого животворяща, от отца и сына исходящего? А что говорите  нам  об
осьмом сонмище, об италиянском скверном  соборе  латинском,  то  нам  хорошо
известно: это сборище окаянное на нашей памяти было, и едва убежал. кардинал
Исидор от нашего государя великого  князя  Василия  Васильевича,  царя  всея
Руси; об этом соборе мы и слышать не хотим, потому что отринут  он  богом  и
четырьмя патриархами; будем держать семь соборов вселенских и поместные; они
угодны богу, потому что сказано:  "Премудрость  созда  себе  дом  и  утверди
столпов семь".
     Что касается состояния православного духовенства в Литовской  Руси,  то
здесь при избрании митрополита на Киев каждый раз посылали за благословением
к патриарху константинопольскому; избрание же и  поставление  совершалось  в
Руси. В 1494 году великий князь Александр подтвердил жалованную грамоту отца
своего  Казимира   смоленскому   владыке,   по   которой   люди   последнего
освобождались от суда наместника  великокняжеского;  также  владыка  получил
право перезывать из-за границы людей и селить их на своих церковных  землях;
в 1499 году тот же великий князь  дал  митрополиту  и  епископам  грамоту  о
неприкосновенности святительского суда и церковного имущества  на  основании
церковного устава  Ярославова  (свитка  Ярославля).  Относительно  некоторых
монастырей великие князья литовские имели право подаванья, так, например,  в
1496 году какой-то Григорий Попович бил  челом  великому  князю  Александру,
просил  у  него  киевского  Михайловского  монастыря,  объявляя,  что   этот
монастырь  издавна  великокняжеское  поданье,  справившись,  что  объявление
Григория справедливо, Александр велел отдать монастырь просителю, с тем чтоб
он немедленно постригся в монахи.
     Если относительно суда церковного основывались еще на уставе или свитке
Ярослава, то относительно суда гражданского мы видели, что  уже  в  уставной
грамоте  Василия  Димитриевича  находятся  новизны  против  Русской  Правды,
приписываемой тому же Ярославу. Судный устав, или  Судебник,  собранный  при
Иоанне III, в 1497 году, дьяком Владимиром Гусевым, представляет опять новое
движение юридических понятий сравнительно с уставною грамотою деда Иоаннова.
Судебник этот прежде  всего  определяет,  кто  должен  судить:  "Судить  суд
боярам, окольничим  или  детям  боярским,  за  которыми  кормления  с  судом
боярским, а на суде быть у бояр  и  окольничих  дьякам.  Которого  жалобника
управить будет нельзя, о таком говорить великому князю или  отослать  его  к
тому, кому приказано ведать таких людей". Думают, что здесь выражение  "кому
приказано ведать таких людей" указывает на приказы; но это выражение  вполне
объясняется древними жалованными  грамотами,  например  жалованною  грамотою
Димитрия Донского новоторжцу Евсевку:  "А  приказал  есмь  его  блюсти  дяде
своему,  Василью,  тысяцкому".  Наместникам  и  волостелям,  которые  держат
кормления без боярского суда, также тиунам великокняжеским  и  боярским,  за
которыми кормления с судом боярским, холопа и рабы без боярского доклада  не
выдавать и отпускных не давать:  татя  и  душегубца  не  отпускать,  всякого
лихого  человека  без  доклада  не  продать,  не  казнить,   не   отпустить.
Определяется, как судьи должны судить: боярам или детям боярским  судить,  а
на суде у них быть дворскому, старосте и лучшим людям; посула им от суда  не
брать же ни на господина своего, ни на тиуна, и пошлинникам от суда  посулов
не просить:  велеть  прокликать  по  торгам  в  Москве  и  во  всех  городах
Московской и Новгородской земли и заповедать по всем волостям,  чтобы  истец
(ищея) и ответчик судьям и приставам посула не сулили в суде. Всякому  судье
судом не мстить, не дружить никому, жалобников от себя  отсылать,  а  давать
всем жалобникам управу во всем. Кого обвинит боярин не  по  суду  и  грамоту
правую на него с дьяком даст, то эта грамота не  в  грамоту,  взятое  отдать
назад, а боярину и дьяку в том пени нет, истцам же суд с  головы.  Уголовные
преступления и наказания за них  обозначаются  так:  если  доведут  на  кого
воровство, разбой, душегубство, ябедничество или другое  какое-нибудь  лихое
дело и будет он  ведомый  лихой  человек,  то  боярину  велеть  его  казнить
смертною  казнью,  а  истца  вознаградить  из  его  имения;  если  за   этим
вознаграждением что останется, то  идет  на  боярина  и  дьяка;  если  же  у
преступника не будет имения,  чем  заплатить  истцу,  то  боярин  не  должен
выдавать последнему преступника, но должен велеть казнить его. Убийцу своего
господина, крамольника, церковного  татя  и  головного  (похитителя  людей),
подметчика, зажигальщика, ведомого лихого человека казнить смертною  казнию.
Если кого-нибудь поймают на воровстве  в  первый  раз  (кроме  церковного  и
воровства головного), то казнить его торговою  казнию,  бить  кнутом,  потом
доправить на нем вознаграждение истцу и судье продажу, если же  не  будет  у
него имения, то, бивши кнутом, выдать истцу головою на продажу, а  судье  не
брать ничего; поймают его в другой раз на воровстве, то казнить смертию, а с
имением поступать, как прежде показано. Кто съорет межу или грани  ссечет  в
землях великокняжеских, боярских и монастырских, того бить кнутом  да  истцу
взять на нем рубль, а в черных волостях волостель или  посольский  берет  на
виноватом два алтына да за рану, что присудят, посмотря  по  человеку  и  по
ране. Между селами и деревнями должны быть загородья по половинам: в  случае
потравы взыскать убыток с того, в чью загородь прошел скот.  О  землях  суд:
взыщет боярин  на  боярине,  или  монастырь  на  монастыре,  или  боярин  на
монастыре, или монастырь на боярине; взыщет черный на черном, или помещик на
помещике, или черный или сельский на помещике и наоборот, то судить  за  три
года, а дальше трех лет не  судить;  взыщут  на  боярине  или  на  монастыре
великокняжеской земли, то судить за шесть лет.
     Из судебных доказательств в Судебнике означены:  поличное,  послушество
или свидетельство, поле или судебный поединок, клятва. Велено прокликать  по
торгам в Москве и во всех городах Московской и Новгородской земли и по  всем
волостям заповедать, чтоб свидетелям, не видавши, не  свидетельствовать,  а,
видевши, сказать правду. Если свидетель засвидетельствует лживо, не видавши,
то на нем взыщется вознаграждение истцу и все убытки. На кого скажут человек
пять или шесть детей боярских добрых по великого князя  крестному  целованию
или черных человек пять-шесть добрых христиан целовальников, что он  вор,  а
доказательства  не  будет,  что  он  прежде  воровал,  то   взять   на   нем
вознаграждение истцу без суда. Если  приведут  вора  с  поличным  впервые  и
скажут на него человек пять или шесть по великого князя крестному целованию,
что он вор ведомый и прежде того не один раз крал, то казнить  его  смертною
казнию, а истцу дать вознаграждение из оставшегося имения. Если  вор  скажет
на кого-нибудь, то этого человека  обыскивать;  если  он  заподозрен  уже  в
каком-нибудь прежнем деле, то его пытать; если же  нет,  то  речам  вора  не
верить, а дать его на поруку до обыску. Если кто купит на  торгу  что-нибудь
новое, кроме лошади, не зная, у кого купил, при двух  или  трех  свидетелях,
людях добрых, и если после сыщется, что купленная вещь краденая, то купивший
прав и присяги ему нет, когда свидетели скажут, что при них купил;  если  же
свидетелей не будет, то купивший должен идти к присяге. Если свидетель будет
уличать кого-нибудь в драке, грабеже или займе, то  уличаемому  отдается  на
волю: или идти биться с свидетелем, или, ставши у поля,  положить  у  креста
то, чего на нем ищут; тогда истец без  присяги  возьмет  свое,  ответчик  же
заплатит полевые пошлины; если же ответчик,  не  стояв  у  поля,  положит  у
креста, то заплатит судьям пошлину по списку, а полевых  пошлин  платить  не
обязан. Если ответчик против свидетеля будет стар, или мал, или чем  увечен,
или поп, или чернец, или монахиня,  или  женщина,  то  вольно  им  выставить
против свидетеля наемного бойца, свидетелю  же  нельзя  нанять  вместо  себя
другого для битвы; какие правый или его свидетель потерпит убытки,  все  они
взыщутся на виноватом. Если послух не пойдет перед судью,  есть  ли  за  ним
речи, нет ли, во всяком случае взять на нем иск, все убытки и все пошлины, а
с праветчиком ему суд. Если свидетель не показывает одинаково с  истцом,  то
последний этим обвиняется. Если истцом или  свидетелем  будет  женщина,  или
ребенок, или старик, или больной, или увечный,  или  поп,  или  чернец,  или
монахиня, то вольно им нанять за себя бойца: они присягнут, а наемники будут
биться; против этих наемников ответчик может также выставить наемного бойца,
если сам не захочет биться. Если чужеземец ищет на чужеземце, то  полагается
на волю ответчика: хочет, отцелуется (даст присягу), что не виноват,  или  у
креста положит то, чего на нем ищут, а истец, поцеловавши крест, возьмет.
     О  займах  определено:  если  купец,  идучи  на  торговлю,  возьмет   у
кого-нибудь деньги или товар и на дороге этот товар или деньги изгибнут  без
его вины - потонут, сгорят, или рать возьмет, то после обыска должник платит
заимодавцу только то, что взято, без росту. Если же, взявши для торговли, он
пропьет или как-нибудь иначе погубит взятое по своей воле, то выдается истцу
головою на продажу. Относительно наследства положено: если человек умрет без
духовной грамоты и не будет сына, то все имущество и земля идут дочери, а не
будет у него дочери, то взять ближнему от его  рода.  Наконец,  в  Судебнике
несколько статей посвящено определению судных пошлин: брать боярину и  дьяку
в суде от рублевого дела на виноватом - боярину два алтына, а  дьяку  восемь
денег; а будет дело выше рубля или ниже, то боярину брать по тому же расчету
и проч.
     Что касается формы Судебника, то он составлен без всякого  порядка,  из
статей, в разные времена написанных; некоторые  статьи  встречаются  по  два
раза, причем одна пространнее другой;  в  статье  о  посулах  и  послушестве
говорится:  "Велеть  прокликать  по  торгам  в  Москве  и  во  всех  городах
Московской и Новгородской земли"; не  прибавлено  "Тверской",  и  это  может
вести к заключению, что статья  издана  до  покорения  Твери.  Если  сравним
Судебник с Русскою Правдою, то найдем важное различие: месть,  самоуправство
не допускается; истец вознаграждается из  имущества  преступника,  но  когда
этого имущества не окажется, то  правительство  не  отказывается  от  своего
права казнить преступника. Важно в Судебнике определение, кому и как судить;
важно постановление о наследстве, признание права на  наследство  дочерей  и
рода без различия состояний.
     Кроме Судебника от времен  Иоанна  III  дошел  до  нас  еще  любопытный
юридический памятник - уставная Белозерская грамота;  здесь,  между  прочим,
встречаем следующие определения: "Поличное то, что  вынут  из  клети,  из-за
замка; а найдут где на дворе или в пустой хоромине, а не за  замком,  то  не
поличное. У кого что-нибудь признают воровское и тот  сведет  с  себя  свод,
хотя бы до десятого свода и до беглого вора,  наместники  не  берут  ничего.
Самосуд то, кто поймает вора с поличным да отпустит  его  прочь,  не  объявя
наместникам и тиунам их, и будет в том уличен. Случится где  душегубство,  в
городе, или в стану, или в  волости,  и  душегубец  не  сыщется,  то  жители
города, стана или волости платят вины четыре рубля. Наместникам и тиунам без
соцких и без добрых людей не судить суда. Тиунам и наместничьим людям на пир
и на братчину незваным не ходить; а кто придет незваный, того можно  выслать
вон; а кто станет пить силою и приключится  какой-нибудь  вред,  тот  должен
платить без суда, а от великого князя будет в наказании".
     Судебник короля Казимира, данный Литве  в  1468  году,  доставляет  нам
возможность сравнить юридические понятия в Западной  и  Восточной  Руси.  По
судебнику Казимирову, если приведут вора с поличным и он будет  в  состоянии
заплатить истцу, то пусть платит; если же не будет в состоянии заплатить,  а
жена его со взрослыми детьми знали о воровстве, то платить женою  и  детьми,
самого же вора на виселицу; если же дети его  будут  малолетние,  ниже  семи
лет, то они не отвечают; если жена и взрослые дети вора  захотят  выкупиться
или господин захочет их выкупить, то могут выкупаться. Если вор не  приносил
покражи домой и жена с детьми ею не пользовались, то один  злодей  терпи,  а
жена, дети и дом их невиноваты, вознаграждение истцу платится  из  имущества
вора, а женино имение остается  неприкосновенным.  Если  преступление  будет
совершено крепостным человеком, а господин знал о нем или принимал  участие,
то и господин отвечает наравне с преступником.  Кто  будет  держать  у  себя
постояльца тайно, не объявивши соседям, и  случится  у  кого-нибудь  из  них
пропажа, то он обязан поставить своего постояльца к трем срокам, если  же  к
последнему  сроку  не  поставит,  то  должен  заплатить  за  покраденное,  а
постояльца пусть ищет и, нашедши, пусть проводит на суд:  то  уж  заплачено.
Кто украдет выше полкопы денег или корову,  того  повесить.  Кто  украдет  в
первый раз меньше полтины, пусть оплачивается, если же  больше  полтины,  то
повесить; за покражу коня, хотя бы и в первый раз, повесить. Если кто найдет
лошадь блудящую или какие-нибудь другие  вещи  потерянные,  должен  объявить
околице; не найдется хозяин в три дня, то  нашедший  берет  себе  найденное;
если же нашедший утаит найденное, то считается вором; если кто  будет  людей
выводить или челядь невольную и поймают его с поличным, то на виселицу. Если
вора станут пытать, а он знает средство  против  боли  (а  зелие  знаа),  то
повесить чародея, хотя бы и не признался с пытки, если будут добрые на  него
свидетели, если будет дознано, что он прежде крал и  бывал  на  пытке.  Если
тот, кому выдадут вора, не захочет его  казнить,  а  захочет  взять  с  него
деньги и отпустить либо к себе в неволю взять,  то  лишается  своего  права:
правительство  казнит  преступника,  потому  что  злодею  нельзя   оказывать
милости. Несмотря на сходство постановлений  в  обоих  судебниках,  видим  и
различие; особенно важно  постановление  литовского  судебника  о  семействе
преступника, если оно не участвовало  в  преступлении:  этой  статьи  нет  в
московском судебнике. В уставной грамоте великого князя Александра  киевским
мещанам встречаем положение, которое с разными ограничениями мы видели уже в
Русской Правде: "Холопу и рабе не верить и в свидетели их  не  принимать;  с
невольным человеком суда нет". Дошло до нас от  описываемого  времени  также
несколько распоряжений великого князя литовского относительно наследства:  в
1495 году дочери Мстиславского князя  Ивана  Юрьевича  били  челом  великому
князю Александру об отчине своей  и  получили  такой  ответ:  пусть  едут  в
Мстиславль и владеют всею отчиною своею, всеми землями, которыми владел  дед
и отец их, исключая тех имуществ и людей, которых король Казимир придал  им:
эту придачу Александр берет себе; княжны пусть живут на отчине своей до  тех
пор, пока бог даст им  женихов-княжат,  которые  были  бы  им  равны;  тогда
великий князь об них позаботится;  в  другом  акте  относительно  Мстиславля
говорится, что эта волость по смерти жены последнего князя Ивана  перешла  к
великому  князю,  который  отдал   ее   князю   Жославскому   (Ижеславскому,
Изяславскому), женившемуся на дочери последнего мстиславского князя,  княжне
Ульяне. Видим распоряжения, по которым дочь вводилась во владение  отцовским
имуществом, приобретенным  чрез  пожалование  великокняжеское.  Относительно
наследства жен после мужа встречаем  такое  распоряжение:  князь  Мосальский
просил у великого князя Александра имения в Смоленском повете,  говоря,  что
владелец этого имения, Протасьев,  умер,  наследников  не  оставил,  оставил
только жену; великий князь дал просителю имение с тем, чтоб он держал в  нем
вдову Протасьева в чести, не обижал ничем до самой ее  смерти.  По  уставной
грамоте, данной жителям Бельзской области в 1501 году, жена по  смерти  мужа
оставляется в покое год и неделю; потом, взявши вено, которое  получила  она
от мужа, а если б этого вена не было, то взявши свое вено  или  приданое,  с
которым выдана была замуж, вдова возвращается к родичам  своим,  если  имеет
их, братьев или сестер, и должна  возвратить  вено  родичам,  которыми  была
выдана замуж; если же не захочет возвратить, то теряет право на следующую ей
долю отцовского имущества, но не материнского. Что касается наследства после
изменников, то по случаю спора между князьями Бельскими о  наследстве  князя
Федора, бежавшего в Москву, было  утверждено:  если  кто-нибудь  побежит  от
господаря, челом не ударивши, то имущество его нейдет к родственникам, но на
господаря.
     Относительно права народного княжение Иоанна III очень важно  для  нас,
во-первых, потому, что при нем начались дипломатические  сношения  с  такими
государствами, с которыми прежде сношений не было;  во-вторых,  потому,  что
начиная с  его  времени  дипломатические  сношения  дошли  до  нас  во  всех
подробностях записанные. Что касается образа ведения войны, то он при Иоанне
III нисколько не изменился против прежнего; видим  ту  же  жестокость  и  во
внешних и в междоусобных войнах: при описании войны новгородской читаем, что
полки пошли к Новгороду разными дорогами,  пленили,  жгли;  взятым  в  битве
пленникам резали носы и губы; в походе на землю  Черемисскую  русские  полки
причинили ей много вреда, людей перебили, других в плен взяли, иных  сожгли,
скот, которого нельзя было взять с собою, перебили; обычай  браниться  перед
битвами  продолжался,  что  видим  из  описания   Шелонского   боя;   одному
религиозному требованию  делались  уступки:  так,  великий  князь  во  время
новгородской войны не велел союзным татарам  брать  в  плен  людей-христиан.
Касательно мирных сношений с  государствами  прежде  всего  замечаем  в  них
различие, происходившее от различных степеней важности этих  государств  для
Москвы. Самый большой почет в формах дипломатических сношений, даже в  ущерб
двору  московскому,  как  мы  видели,  оказывался  хану   крымскому;   здесь
действовало кроме сознания пользы крымского союза  еще  предание  о  прежних
недавних отношениях к татарским ханам; предание это  было  так  сильно,  что
вело  к  странности:  не  требуя  равенства  в  сношениях  с  Менгли-Гиреем,
московский двор требовал полного равенства в сношениях с султаном  турецким,
которого Менгли-Гирей был подручником. Большим почетом пользовались в Москве
послы императора германского, но с соблюдением равенства;  почет  оказывался
им на том основании, что и нашим послам при  дворе  австрийском  оказывались
большие почести. При жизни Казимира литовского в  сношениях  его  с  Иоанном
видим равенство, которое нарушается после его смерти, и нарушается в  пользу
Москвы: так, для заключения мира знатные послы литовские приезжают в Москву,
что делается уже примером для будущего времени и правом  московского  двора.
Касательно же других соседних держав, Швеции и Ливонии,  Иоанн  не  допускал
даже непосредственных сношений, требовал, чтобы эти державы сносились с  его
наместниками; в сношениях с ливонскими немцами Иоанн писался царем, а от них
писалось ему челобитье.
     Иоанн III высказал такое понятие о после: "Всякий посол речи говорит  и
лицо носит государя своего". Вследствие этого требовал также, чтоб у  послов
и людей посольских не смотрели их вещей, не брали  с  них  тамги  и  никаких
других пошлин. Но относительно обращения других государей с послами  держав,
ему враждебных, Иоанн обнаруживал иногда другого рода желания: в случае если
б крымский хан спросил московского посла: "Посол королевский сидит у меня  в
заточении, и князь великий что мне приказал об нем?" - то  московский  посол
должен был отвечать хану по наказу своего государя: "Король как тебе недруг,
так и моему государю недруг; так чем  недругу  досаднее,  тем  лучше".  Имея
такое высокое понятие о после,  как  носящем  лицо  государя  своего,  Иоанн
должен был заботиться не только о том, чтоб его послу оказывалась  достойная
честь, но также  и  о  том,  чтоб  сам  посол  поведением  своим  не  унизил
достоинства государя своего; так, в наказе послам, отправленным в  Литву,  -
окольничему  Петру   Михайловичу,   дворецкому   Константину   Григорьевичу,
сокольничему Михаилу Степановичу и дьяку Губе - читаем: "Вы бы,  Константин,
Михайло и Губа, Петра чтили во всем, а ты бы, Петр, их берег да  также  чтил
бы во всем, а розни между вами не было бы ни в чем, чтобы  вы  своею  рознью
мне бесчестья не нанесли, а делу моему порухи не было бы.  А  как  будете  у
короля за столом и после стола пришлет за вами король, чтоб  вы  шли  вместе
пить, то вы идите все к Петру, да чтоб между вами все было гладко и пили  бы
вы бережно, не допьяна; где ни случится вам пить, вы бы себя  берегли,  пили
бы бережно, чтобы вашим небрежением нашему имени бесчестья не было; ведь что
сделаете неприличное, то нам бесчестье и вам бесчестье же; так вы бы во всем
себя берегли. Да что посланы с вами дети боярские - Орлов с  товарищами,  то
на  лавке  от  Губы  садился  бы  Орлов,  а   против   его   на   скамье   -
Рахманин-Тилилин, а другим детям боярским скажите, чтоб между ними  мест  не
было, садились бы и к руке и к чаше ходили все попеременно, чтоб между  ними
об этом споров не было; а кто не послушается, на того вы  прикрикните  да  и
ударьте".
     Когда одна из воюющих держав обнаруживала  желание  кончить  войну,  то
требовала пропускных, или опасных, грамот  для  послов  своих;  выдачу  этих
грамот Иоанн не хотел, однако, считать знаком прекращения военных  действий;
так, он писал сыну своему  Димитрию,  осаждавшему  Смоленск:  "Посылаю  тебе
опасную грамоту на имя великого князя Александра для его  послов:  отдай  ее
епископскому человеку, за ней приехавшему; но постарайся, чтоб он не заезжал
в Смоленск и не объявлял бы городничему, что опасная грамота дана; и вы дела
не откладывайте, Смоленск доставайте, наше и земское дело делайте,  как  вас
бог вразумит и как вам поможет".
     Услыхав о приближении посла, посылали пристава встречать его на границе
и во все продолжение пути давать ему корм с медом  и  вином;  Максимилианову
послу Снупсу велено было давать в Новгороде на день по курице, по две  части
говядины, по две части свинины, по два калача полуденежных, а  соли,  заспы,
сметаны, масла, меду и  вина,  сколько  понадобится.  Потом  другой  пристав
встречал посла в  некотором  расстоянии  от  Москвы;  в  день  представления
сановники встречали его внизу лестницы и перед палатными дверями. Вошедши  в
приемную палату, посол правил поклон  великому  князю  от  своего  государя;
великий князь, вставши, спрашивал о здоровье последнего, давал руку послу  и
приказывал ему садиться на скамью  против  себя.  Посидевши  немного,  посол
вставал и подавал верющую грамоту, а после грамоты представлял поминки,  или
дары. Прием происходил в присутствии сыновей великокняжеских  и  всех  бояр;
первым посол также правил поклоны (хотя и не всегда), они давали ему руки  и
спрашивали о здоровье. В тот же день посол обедал у государя, а после  обеда
великий князь посылал к нему на подворье потчивать вином и медом,  или,  как
обыкновенно выражались, посылал  поить  посла,  Мы  видели,  как  Иоанн  III
наказывал своим послам, чтоб они при этом потчиваньи не напивались  допьяна;
но послы, приезжавшие в Москву из других государств, как видно, не  получали
подобных  наказов:  литовский  посол  Станислав  Глебович,  напившись  пьян,
вздумал говорить присланному потчивать его князю Ноздреватому о цели  своего
посольства, о сватовстве своего государя на дочери великого князя и т. д.; о
венгерском после говорится: "Ел  у  великого  князя,  а  после  стола  князь
великий посылал поить его; посол в ту ночь пьяный расшибся и не мог быть  на
другой день с королевскими речами". На отпуске  посла  великий  князь  после
ответа, касавшегося цели  посольства,  приказывал  с  послом  поклон  к  его
государю и благодарность за подарки. Желая оказать особенную благосклонность
Максимилианову послу Юрию Делатору, великий  князь  на  отпуске  сделал  его
золотоносцем, дал ему цепь золотую с крестом, шубу  атласную  с  золотом  на
горностаях да  остроги  (шпоры)  серебряные  вызолоченные.  При  отправлении
русских послов в чужие государства до границы давались им подводы от яма  до
яма, на наем подвод за границею выдавались деньги; в подорожной грамоте Юрию
Траханиоту и Василию  Кулешину,  отправлявшимся  в  послах  к  Максимилиану,
говорилось, чтоб везде давалось каждому из них по тринадцати  подвод,  корму
давалось бы каждому на всякой станции - туша баранья, а  овчина  назад,  три
курицы, хлеб. Значительные люди, кроме Крыма, отправлялись послами только  в
важных случаях, например для подтверждения  мирного  договора;  обыкновенный
наказ послам состоял в том, чтоб они как можно более узнали о состоянии и об
отношениях государства, в которое посылались, и как можно  менее  сказали  о
своем государстве.
     Главнейшею целью  приезда  иностранных  послов  было  заключение  мира,
перемирия, союза. Обряд заключения перемирия  между  Иоанном  и  Александром
литовским описывается так:  по  написании  двух  грамот  с  обеих  сторон  и
привешении к ним печатей бояре отнесли литовскую грамоту к  великому  князю,
который, осмотревши посольские печати у нее, велел послам быть у себя; когда
послы пришли, то он велел им сесть и послал за крестом;  крест  принесли  на
блюде с пеленою. Тогда великий князь встал, велел  одному  из  бояр  держать
крест и в то же время приказал  читать  перемирные  грамоты.  Когда  грамоты
прочли и положили под крест, Иоанн, обратись к послам, сказал: "Паны!  Мы  с
братом своим и  зятем  Александром,  королем  и  великим  князем,  заключили
перемирье на шесть лет и грамоты перемирные написали, и печати свои к  своей
грамоте привесили, а вы к королевскому слову, к той грамоте, которой  у  нас
быть, печати свои привесили. Мы на этих грамотах  крест  целуем,  что  хотим
править так, как в грамотах писано. А вы на этих грамотах целуйте крест, что
как будут у нашего брата наши бояре, то брат наш  и  зять  к  своей  грамоте
печать свою привесит  и  крест  поцелует  пред  нашими  боярами,  отдаст  им
перемирную грамоту и будет править по ней; а не станет нам править,  то  бог
нас с ним рассудит". Великий князь и послы поцеловали  крест.  В  перемирных
грамотах выговаривалось, что если по истечении урочных  лет  начнется  опять
война, то во время разрыва не захватывать послов и купцов, которые  случатся
тогда в начинающих войну государствах; в перемирных же грамотах  новгородцев
и псковичей с Ливониею по-прежнему полагается условие, чтоб начинать военные
действия  не  ранее  четырех  недель  после  объявления  войны.  О   пленных
высказывалось требование с литовской стороны,  чтоб  после  заключения  мира
освобождать их со всем взятым  у  них  имуществом;  когда  венгерский  посол
ходатайствовал, чтоб литовским пленникам  возвратили  свободу,  обязавши  их
присягою или порукою, то Иоанн велел  отвечать  ему:  "В  наших  землях  нет
обычая отпускать пленников на присяге или на поруке, а нужды им нет никакой,
всего довольно, еды, питья и платья".
     Предметом дипломатических сношений между государствами после заключения
мира  были  преимущественно,  как  мы  видели,  неприязненные   столкновения
порубежных жителей и притеснения торговых людей. В договорах  новгородцев  и
псковичей с ливонскими немцами различается  вольное  и  невольное  нарушение
границ: "Между Псковом и Юрьевым земли и воды по  старый  рубеж;  в  Великом
озере ловить псковичам к своему берегу, а за  озеро  Великое,  на  юрьевскую
сторону, им не ездить на рыболовство;  если  же  ветром  занесет  псковского
ловца на юрьевскую сторону, то в том пени нет; также если  ветер  занесет  и
немецкого ловца на псковскую сторону; а кто станет наступать на чужую  землю
или воду,  того  казнить  смертию  с  обеих  сторон".  В  тех  же  договорах
постановлялось:  если  на  порубежье  с  которой-нибудь   стороны   случится
воровство, увод людей, грабеж, убийство, то обиженная сторона  посылает  три
раза требовать управы, и если после этого  управы  не  будет,  то  обиженная
сторона может сама управиться (взять за свое на рубеже),  и  это  не  служит
поводом к разрыву, посла и купца за это нельзя держать. Можно  сказать,  что
заключение мира не имело никакого влияния  на  порубежных  жителей,  которые
находились в постоянной войне с соседями; поэтому порубежные  обидные  дела,
как  тогда  выражались,  составляли  предмет  постоянных   пересылок   между
государствами,  пересылок,  почти  никогда,  однако,  не  достигавших  цели;
псковичи, новгородцы и немцы  ливонские,  как  мы  видели,  прямо  допускали
самоуправство в этом случае; между литовским  и  московским  правительствами
видим постоянные жалобы на порубежные обиды и постоянные требования  съездов
для учинения исправы;  в  1496  году  посол  Александра  литовского  говорил
Иоанну: "Напоминаем тебе, чтоб ты возвратил нам и слугам нашим земли, воды и
людей наших, которые забраны; а для других дел обидных, для покраж, разбоев,
грабежей, наездов и для исправления старых границ,  вышли  немедленно  своих
бояр, а мы к ним своих панов вышлем: пусть они  всем  обидным  делам  управу
учинят". Новгородские наместники, заключая перемирие с ливонским магистром в
1481 году, выговорили съезд для управы обидных дел; на этом съезде  с  обеих
сторон должны были быть честные люди; если не  успеют  решить  всех  дел  на
одном съезде, то назначить другой, если не успеют на  втором,  то  назначить
третий, и всем трем съездам быть в продолжение двух лет; а не  управятся  на
третьем съезде, то перемирье не в перемирье. Постоянно в договоры  вносилось
условие, что купцам путь чистый, могут торговать в розницу и оптом, исключая
некоторых запрещенных товаров, обозначенных  в  договоре,  и  постоянно  это
условие подвергалось нарушениям; вносилось также в договоры, что  купцов  не
захватывать при начатии войны, но и это условие не исполнялось;  жалуясь  на
его неисполнение с литовской стороны, Иоанн  говорит:  "Наши  люди  торговые
Московской земли, Новгородской, Псковской, Тверской зашли в Литовскую землю,
и там их схватили, товары отняли, но этого  нигде  не  водится,  что  купцов
захватывать; хотя и полки ходят, а купцу путь не затворен, купец идет на обе
стороны без всяких зацепок".
     Предметом посольств бывало также извещение о вступлении нового государя
на престол; видим также предметом посольств ходатайство государей за  другие
государства;  так,  литовские  государи  ходатайствовали  у  московского  за
воеводу молдавского, за  Швецию,  за  немцев.  Ходатайство  за  православных
единоверцев, покровительство православным подданным чуждых государств Иоанн,
как мы  видели,  считал  постоянно  своим  правом:  вторая  литовская  война
началась за  притеснения  православных;  Александр  литовский  признает  это
право, ибо оправдывается, уверяет, что он и не думал притеснять православных
своих   подданных.   Выставляя   собственное    право    покровительствовать
единоверцам, Иоанн не допускает папского вмешательства  в  дела,  касающиеся
православия в Литве, не хочет слышать  о  сношениях  с  папою  по  церковным
делам; в договоры с Ливонским орденом вносилось условие - не обижать русских
церквей в Ливонии.  Наконец,  замечаем,  что  в  сношениях  с  христианскими
державами защита  христианства  от  неверных  обыкновенно  выставляется  как
общий, высший интерес.
     В дипломатических сношениях московского двора  с  литовским  мы  видели
любопытное явление, именно сношения панов литовских с  боярами  московскими.
Касательно языка грамот должно заметить, что в сношениях с литовским  двором
они писались по-русски, в Москве - на  московском  наречии,  в  Литве  -  на
белорусском;  в  сношениях  с  другими  европейскими  государствами  грамоты
писались по-латыни: когда венгерскому послу  дали  ответные  списки,  то  он
просил  перевести  их  на  латинский  язык,  и  по  приказу  великого  князя
московские толмачи  латинские  перевели  их  вместе  с  писарем  венгерского
посольства. Отправляя послов к Максимилиану,  великий  князь  дал  им  такой
наказ: "Просить им грамоты докончальной по великокняжескому списку  слово  в
слово и говорить королю, чтоб велел писать грамоту русским письмом, нет ли у
него писца серба или словенина; а не будет у него такого писца,  который  бы
мог писать по-русски, то писать по-латыни или по-немецки".
     Относительно  состояния   общественной   нравственности   новорожденное
государство должно было еще много терпеть от остатков  прежнего  безнарядья.
Наместники и волостели продолжали смотреть на отправление своих  должностей,
на отправление правосудия исключительно  как  на  средство  кормиться,  быть
сытыми, и не считали неприличным высказывать такой взгляд прямо  в  просьбах
своих великому князю: так, боярин Яков Захарьевич,  назначенный  в  Кострому
наместником вместе с литовским выходцем, паном Иваном Судимонтом, бил  челом
великому князю, что им обоим на Костроме сытым быть не с чего.  После  этого
неудивительно  читать  в  летописи,  что  Беклемишев,  алексинский  воевода,
запросил у городских жителей посула, и когда они дали ему пять рублей, то он
запросил еще шестого для жены своей. Видим  жестокость  казней  -  сожжение,
отрезание языка, кнут - для людей всех сословий; но видим в то  же  время  и
преступления, объясняющие подобные казни: подложная грамота была  составлена
в 1488 году архимандритом и князем; видим, что и в других странах  наказания
не были мягче: по  магдебургскому  праву,  данному  западнорусским  городам,
употреблялись отсечение головы, посажение на кол, потопление.  Разбойники  в
Тверской земле убили двоих псковских гонцов, ехавших  в  Москву,  вместе  со
всеми провожатыми и побросали в реку; в каких размерах производились  разбои
и кем, видно также из следующего известия Псковской летописи под 1476 годом:
собрались новгородские боярские ключники и ударились ночью разбоем  со  всею
ратною приправою на псковскую волость Гостятино.  Одно  духовное  завещание,
дошедшее до нас от описываемого времени, начинается так: "Се яз,  раб  божий
Панкрат Ченей, пишу сию грамоту душевную в конце живота; а  бил  мя  Михайла
Скобелцин большой с своими людьми, с Куземкою, да и с Ивашком с Щокотом,  да
брата его человек Михайлов Меньшево Дмитрок Зуй, а бил мя у своего  села,  а
пойти ми с их рук". В житии св. Антония Сийского читаем, что однажды  пришел
на Двину из Новгорода сборщик архиепископской дани и, думая, что  у  Антония
много богатства,  наслал  на  его  монастырь  разбойников.  Против  остатков
языческих  обычаев  и  соединенной  с  ними  нравственной  порчи  вооружился
Елеазарова монастыря игумен Панфил в своем  послании  к  псковским  властям:
"Есть еще остаток неприязни в этом городе, и не прекратилась еще здесь лесть
идольская, празднование кумирское; когда приходит великий праздник Рождества
Предтечева, тогда  в  эту  святую  ночь  мало  не  весь  город  взмятется  и
взбесится: стучат бубны, голосят сопели, гудут струны, жены и  девы  плещут,
пляшут и поют скверные песни;  тут  мужам  и  юношам  великое  прельщение  и
падение, женам осквернение, девам растление.  Тогда  же  выходят  мужчины  и
женщины, чаровники и чаровницы, бродят по лугам, болотам  и  дубравам,  ищут
смертной травы, чревоотравного зелья на пагубу людям и скоту, копают коренья
на безумие мужам". Мы видели, что бабы-чаровницы имели  доступ  и  ко  двору
великокняжескому. Страсть  к  крепким  напиткам  продолжала  господствовать;
обеды сопровождались питьем, причем не соблюдалось умеренности:  в  летописи
находим выражение - обедать и пить, где эти два  слова  необходимо  связаны.
Неумеренность в пирушках не сдерживалась  присутствием  женщин,  с  которыми
вообще обходились не очень благосклонно. В житии  св.  Александра  Свирского
встречаем известие, что  если  женщина  рождала  одних  только  дочерей,  то
подвергалась  поношению  и  оскорблению  от  посторонних  людей.   Один   из
костромских наместников, боярин Яков Захарьевич, жаловался,  что  когда  его
жена Арина пришла наперед  в  церковь  к  Пречистой,  то  другой  наместник,
Судимонт, взял ее за накапку, свел с места и  поставил  свою  жену  Аксинью.
Великий князь, выговаривая  Судимонту  за  этот  поступок,  пишет:  "Это  ты
делаешь по литовскому обычаю". Из этого видно, что  у  народов,  с  которыми
жители Московского государства находились в самых частых  сношениях,  нечего
было перенимать хорошего; мы уже имели случай заметить то же самое, говоря о
поведении литовского и  венгерского  послов  в  Москве.  Венецианский  посол
Контарини пишет, что, отправившись из Житомира, он целый день  ехал  большим
лесом, крайне опасным по причине всякого рода бродяг,  его  наполнявших;  по
его же свидетельству, жители  Киева  обыкновенно  проводили  утро,  до  трех
часов, в занятиях, а потом отправлялись в шинки, где  оставались  вплоть  до
самой ночи и нередко, напившись допьяна, заводили между собою драки.
     Но   общество,   несмотря   на   неблагоприятные   обстоятельства   для
нравственности, оставалось обществом христианским, и потому подле  известий,
свидетельствующих о неудовлетворительном  нравственном  состоянии  общества,
находим известия о подвигах лиц, которые словом и  делом  противоборствовали
нравственной порче; находим известия об обычаях, коренившихся на религиозном
чувстве, на чувстве христианского милосердия; так, читаем в  летописи:  один
человек в городе Москве ходил, по  обычаю,  к  селу  Скудельничему,  которое
содержат граждане на погребение странным: обычай они  имеют  ходить  туда  в
четверг седьмой недели (в  Семик),  покупать  канон,  свечу  и  молиться  об
умерших, загребают старую яму, наполненную мертвецами, и  выкапывают  новую,
все тут копают и засыпают землею бога ради, все граждане, мужчины и женщины.
О св. Данииле Переяславском говорится, что  он,  заслышав  о  мертвом  теле,
отправлялся немедленно на место, где оно лежало, и нес его в  божий  дом  на
погребение; местом этим божедомским владел тогда какой-то Изъядинов, который
приставил  к  скудельницам  слуг  своих  для  сбора  денег  с  мертвых  тел;
негодующие переяславцы прозвали этих приставов зацеплянами.  Любопытно,  что
жителям некоторых волостей в  описываемое  время  дается  право  не  пускать
скоморохов играть у себя, например "князья, воеводы, дети боярские и  всякие
ездоки в тех селах не ставятся, кормов не берут; также  и  скоморохи  в  тех
селах не играют". Следовательно, жители сел, не имевшие этих льгот,  обязаны
были позволять скоморохам играть у себя; мы не  можем  понять  этих  прав  и
обязанностей,   не   предположивши   какого-нибудь   финансового   отношения
скоморохов к казне.
     Литература Иоаннова времени, как и литература времен  предшествовавших,
состоит, во-первых, из посланий духовных  лиц  к  великому  князю,  к  целым
городам, к целым сословиям; из этих посланий, разумеется,  первое  место  по
важности содержания и по одушевлению занимает  послание  Вассиана  на  Угру.
Ересь  жидовская  вызвала  к  литературной  деятельности  Иосифа  Волоцкого,
написавшего против еретиков  свой  знаменитый  Просветитель.  Это  сочинение
показывает в авторе большую начитанность в св. Писании; в  пример  искусства
его приведем доказательство таинству св. троицы из Ветхого завета, из  книги
Бытия: "Егда восхоте бог сотворити Адама, рече: сотворим человека по  образу
нашему и по подобию. Почто рече: сотворю, но сотворим? Того ради  рече,  яко
не едино лицо божества есть, но трисоставно, а  еже:  по  образу,  а  не  по
образам, едино существо являет св. троица. Сотворим,  рече,  человека.  Кому
глаголет? Не явственно ли есть, яко ко единородному сыну и слову своему рече
и св. духу? Еретицы же отвещают: ни, но сам себе  бог  рекл  есть,  а  иному
никому же тогда сущу. Но что убо сих глагол безумнейши? Кий убо зодчий,  или
древодел, или усмарь над сосудом или над коим зданием, седя един и никому же
ему помогающу, глаголет сам к себе: сотворим себе сосуд, или  сотворим  себе
орало, или утвердим усмы, а не паче ли молча свое дело соделает? Лжа бо есть
сие, а не истина; безумного бо человека се есть обычай, а не мудрого. И паки
бесстудствует жидовин и глаголет: яко ангелом глаголет бог. Аще бы  глаголал
ко ангелам, то не бы писано было, яко сотвори бог человека по  образу  и  по
подобию божию сотвори его; но был бы убо человек  по  подобию  и  по  образу
ангельскому" и проч.
     От Иосифа Волоцкого  дошли  до  нас  и  другого  рода  сочинения,  как,
например, послание к одному вельможе  о  миловании  рабов:  "Слух  до  меня,
господин, дошел про твое благородство,  будто  велико  твое  немилосердие  и
нежалование к  рабам  и  сиротам  домашним,  теснота,  скудость  в  телесных
потребах, голодом тают, наготою страждут; поэтому я, грешный,  дерзнул  тебе
напомнить, помянувши твою веру  к  пречистой  богородице  и  к  нам,  нищим,
великое жалование твое и любовь о Христе. Хотя  мне  и  неприлично  было  бы
писать к тебе об этом, потому что я  сам  грешен,  неприлично  было  бы  мне
восхищать учительский сан, не имея ума и смысла  очищенного;  но  да  ведает
твое боголюбие, что эти мысли не мои,  а  взяты  от  божественного  писания.
Писание повелевает рабов, как братию, миловать, питать и одевать и  о  душах
их заботиться, научать на всякие добрые дела; если же рабы и сироты у тебя в
такой тесноте, то не только им добрых дел делать, но, умирая с  голоду,  они
не могут удержаться от злых обычаев. Так ты, господин,  бога  ради  побереги
себя, потому что и малое небрежение к великим бедам приводит.  Бог  на  тебе
свою милость показал, и государь тебя князь великий пожаловал;  так  и  тебе
следует своих слуг пожаловать, милость  к  ним  показать,  пищею  и  одеждою
удовольствовать и на благие дела наставить. Прости меня, господин, что  твое
жалованье и любовь сделали меня бесстыдным и дерзким; а написал я к тебе как
по слухам, так и потому, что сам их нужду видел".
     От времен Иоанна  III  дошли  до  нас  летописи,  принадлежащие  разным
составителям, в  разных  местах  жившим.  В  рассказе  о  падении  Новгорода
слышатся голоса различных  летописцев;  один  говорит:  "Так  великий  князь
укрепил Великий Новгород под властию московскою; написал бы я  что-нибудь  и
еще, но не могу от сильной кручины". А  другой  оканчивает  свой  рассказ  с
чувством полного довольства  и  с  чувством  нерасположения  к  новгородцам:
"Везде пособил бог и пречистая богородица  государю  нашему  великому  князю
Ивану Васильевичу над новыми отступниками и над  своими  изменниками  и  над
вечниками, над новгородцами". Современность летописца ясно видна из  такого,
например, известия: "Того же лета, месяца июня в 5 день, с субботы на неделю
в 3 час нощи, преставися великого князя дьяк Василий  Момырев  и  положен  у
Троицы в Сергиеве монастыре, июня в 7, за церковью против Никонова гроба;  а
жил лет 60 без дву и полшестидесят день, а в диачестве был 20 лет  без  осми
месяц, а именины его  апреля  12  Василия  Парийского".  Внутренний  признак
современности летописца виден в сильном негодовании его на малодушные советы
Ощеры и Мамона во время Ахматова нашествия, как  мы  уже  заметили  в  своем
месте; рассказ  об  этом  событии  летописец  оканчивает  так:  "О  храбрии,
мужественнии сынове Русьстии! Потщитеся сохранити свое  отечество,  Русьскую
землю, от поганых; не пощадите своих голов, да не узрят очи ваши пленения  и
грабления св. церквем и домом вашим, и убиения чад ваших, и поругания  женам
и дщерем вашим. Яко же пострадаша инии велиции славнии земли от турков,  еже
болгари глаголю и рекомии  Греци,  и  Трапизон,  и  Амория,  и  Арбанасы,  и
Хорваты, и Босна, и Манкуп, и Кафа,  и  инии  мнозии  земли,  иже  не  сташа
мужественни, и погибоша, и отечество свое изгубиша, и землю, и государьство,
и скитаются по чужим странам бедни воистинну и странни, и много плача и слез
достойни, укоряеми и поношаеми и оплеваеми, яко не мужествении; иже избегоша
которые со имением многим, и с женами, и с детьми, в чужие страны, вкупе  со
златом души и телеса свои изгубиша и ублажают тех, иже тогда  умерших,  ниже
скитатися по чужим странам, яко бездомкам. Тако ми бога видех  своима  очима
грешныма великих государь, избегших от турков со имением и скитающихся,  яко
страннии, и смерти у бога  просящих,  яко  мздовоздаяния  от  таковыя  беды;
пощади, господи, нас, православных христиан,  молитвами  богородицы  и  всех
святых. Аминь". Последние слова замечательны: летописец говорит, что он  сам
видел изгнанных турками владетельных лиц;  этого  не  мог  сказать  москвич,
видевший в своем  городе  из  греческих  изгнанников  одного  Андрея  Фомича
Палеолога, брата великой княгини Софии,  во-первых,  потому,  что  Андрей  в
Москве вовсе не  находился  в  таком  положении,  чтоб  просить  смерти  как
избавления от беды; во-вторых, потому, что в этом случае  летописец  не  мог
придавать делу такой важности:  Андрея  в  Москве  все  видели,  а  не  один
летописец, которому всего приличнее было бы обратиться ко  всем  и  сказать:
"Вы  все  видели  изгнанника".  Следовательно,  должно   предположить,   что
летописец был за границею и где-нибудь, например в Венгрии, видел  изгнанных
турками владетелей славянских. Любопытно, что сочинитель известной повести о
Дракуле воеводе волошском, говорит, что  находившись  в  Венгрии,  в  городе
Будине, видел там Дракулиных сыновей, которых  король  Матвей  привез  туда.
Сочинитель повести о Дракуле не есть ли и составитель  нашей  летописи?  Так
как в Венгрию к королю Матвею был послан в 1482 году знаменитый  дьяк  Федор
Курицын, то Востоков думает, что сочинение повести о Дракуле можно приписать
или самому Курицыну или кому-нибудь из его спутников. Повесть о Дракуле  мог
написать и сам Курицын, известный грамотей своего времени; но религиозное  и
православное обращение, встречаемое в летописи,  конечно,  нельзя  приписать
этому ересиарху. У  одного  из  летописцев  описываемого  времени  встречаем
качество, какого прежде не замечали  ни  у  кого  из  его  собратий,  именно
насмешливость,  иронию;  так,  видим  это  в  известии  о  прощении   князей
ярославских в связи с предыдущим известием, в известиях о двукратном  походе
на  Казань  в  1468  -  1469  годах,  в  известии  об  алексинском   воеводе
Беклемишеве.
     Самое видное и  удачное  событие  в  княжении  Иоанна  III,  подчинение
Новгорода, послужило предметом особенного сказания: "Словеса избранна от св.
Писания о правде и  о  смиренномудрии,  еже  сотвори  благочестия  делатель,
благоверный великий князь Иван Васильевич всея Руси,  ему  же  и  похвала  о
благочестии веры; даже и о гордости  величавых  мужей  новгородских,  их  же
смири господь бог и покори ему под руку его, он же, благочестивый, смиловася
о них, господа ради, и утеши землю их". В этом заглавии указаны содержание и
форма сказания. Известный уже нам серб Пахомий продолжал и  при  Иоанне  III
служить русской  церковной  литературе:  так,  он  написал  два  канона  св.
митрополиту Ионе и слово об обретении мощей  его.  Знаменитому  архиепископу
Вассиану, автору послания на Угру, принадлежит сочинение жития учителя  его,
св. Пафнутия Боровского.  Вопрос  о  вдовых  священнослужителях,  так  много
занимавший общество описываемого времени, подал повод  к  замечательному  по
своей силе сочинению: "Написание вдового попа, Георгия Скрипицы, из  Ростова
града о вдовствующих попех"; для  образца  приведем  несколько  мест,  прямо
относящихся к делу:  "Не  оскорбляйте  и  не  осуждайте  священников,  кроме
богословесных вин; теми писано осужати греси их,  а  не  собою  и  не  своим
разумом. Вы же, господа, осудили есте всех иереев и  дьяконов,  настоящих  и
будущих, смертию жен их. Господь рече ко иудеем: не на лица зря,  осуждайте,
но праведный  суд  судите.  А  вы,  господа,  всех  иереев  и  диаконов  без
испытания, на лица зря, осудили: который поп имеет жену - чист, а  не  имеет
жену - не чист. И вы, господа мои, которым прозрели духом чистых и нечистых?
Чем испытали, поп свят с женою или без жены, и чернец  ли  свят  или  белец?
Почему ведати человека без свидетеля?  Точию  дела  его  объявят;  един  бог
ведает помышления человеческа.  Вы  неблагословною  виною  раздор  в  церкви
священником есте; чернецем-попом - достойно служити во  градех  и  селех,  а
вдовцем чистым попом - недостойно служити и в пустынях, ниже во градех, а  у
которого попа жена есть, достоин служити, священ убо женою. А что глаголете,
господа мои:  мы  то  сотворили,  тех  отлучили,  благочестия  деля,  очищая
церковь; ино, господа мои, рассудите, от кого то зло сталось в нашей  земле?
Не от вашего ли нерадения и небрежения, что злых не казнили, не отлучали  от
священства? Благословно ни  сами,  ни  священники  избранными  не  дозираете
священников, а во грады и в села  не  посылаете  опытывати,  как  кто  пасет
церковь божию, назираете священников боляры и дворецкими, недельщики,  тиуны
и доводчики, своих деля прибытков".  В  истории  просвещения  древней  Руси,
разумеется, не должно быть забыто  имя  книжника  Никиты  Поповича,  который
держал спор с легатом и заставил последнего молчать по известию летописца.
     Наконец, от описываемого времени дошел до  нас  любопытный  памятник  -
путешествие тверского купца Афанасия Никитина  за  три  моря  -  Каспийское,
Индийское и Черное. Отправившись  из  Нижнего  в  свите  ширванского  посла,
Никитин был ограблен астраханскими татарами в устьях  Волги,  не  захотел  с
пустыми руками возвращаться в  Русь,  где  у  него  были  долги,  и  решился
пробраться в Индию с дорогим жеребцом, которого он надеялся выгодно  продать
там, и, накупивши надобных на Руси товаров, возвратиться в отечество. Но  он
ошибся в расчете: "Налгали мне псы бусурманы, наговорили, что всякого нашего
товара там много, а вышло, что нет ничего на нашу землю, все товар белый  на
бусурманскую землю, перец да краски - это дешево, но зато пошлины большие да
на море разбойников много". Кроме  обманутых  надежд  относительно  торговых
выгод Никитин подвергался большим опасностям: "В  Чунере  хан  взял  у  меня
жеребца и, узнавши, что я  не  бусурманин,  а  русский,  стал  говорить:  "И
жеребца отдам, и тысячу золотых дам, стань только в нашу веру магометанскую;
а не станешь в нашу веру, то и жеребца возьму, и тысячу  золотых  на  голове
твоей возьму" - и сроку дал 4 дни, в госпожинки на Спасов день.  Но  господь
бог смиловался на свой честный праздник, не отнял от меня,  грешного,  своей
милости, не повелел погибнуть в Чунере с нечестивыми; накануне  Спасова  дни
приехал Магмет Хоросанец; я к нему с челобитьем, чтоб похлопотал обо мне,  и
он поехал к хану и отпросил меня, чтоб в  свою  веру  меня  не  обращали,  и
жеребца моего у хана взял. Таково  господне  чудо  на  Спасов  день!  Братья
русские христиане! Кто хочет идти в Индейскую землю, тот оставь веру свою на
Руси, закричи: Магомет! - и ступай в Индостанскую землю". Никитин  описывает
роскошь южной природы, пышность владельцев и  вельмож,  великолепие  дворцов
их, бедность сельского народонаселения,  легкую  одежду  жителей  Индии,  их
легкие нравы. "Познакомился я со многими индейцами, - говорит Никитин,  -  и
объявил им о своей вере, что я не бусурманин, а христианин, и они  не  стали
от меня скрывать ни об еде своей, ни о торговле, ни о молитвах и  жен  своих
от меня не прятали; я расспросил все об их вере, и  они  говорят:  веруем  в
Адама, а Будда - это Адам и род его весь. Вер в Индии всех 84  веры,  и  все
веруют в Будду, а вера с верою не пьет, не ест, не женится".
     Тяжко стало наконец Никитину на чужой дальней стороне среди 84 вер:  "О
благоверные христиане! Кто во многие земли  часто  плавает,  тот  во  многие
грехи впадает и  веры  лишается  христианской.  Мне,  рабу  божию  Афанасию,
сгрустнулось по вере:  уже  прошло  четыре  Великих  поста,  четыре  Светлых
воскресенья, а я, грешный, не знаю, когда Светлое воскресенье,  когда  пост,
когда Рождество Христово и другие праздники, ни середы, ни пятницы;  книг  у
меня нет: когда меня пограбили, то и книги у меня взяли; я с  горя  пошел  в
Индию, потому что на Русь мне было не с чем идти, не осталось товару ничего.
Уже прошло четыре Светлых воскресенья в бусурманской земле, а христианства я
не оставил: дальше бог ведает, что будет. Господи боже мой!  На  тя  уповах,
спаси мя! Пути не знаю, как выйти  из  Индостана;  везде  война!  А  жить  в
Индостане - все истратишь, потому что у них все дорого: я один человек, а по
два с половиною алтына в день издерживаю,  вина  и  сыты  не  пью".  Наконец
Никитин выбрал путь - через Персию и Азиатскую  Турцию  к  Черному  морю,  а
последним - в Кафу.
     Средства к просвещению в описываемое время были скудны, как  это  можно
видеть из приведенного выше  письма  Геннадия  Новгородского  к  ростовскому
архиепископу Иоасафу. Есть также известие, сколько книг  принес  с  собою  в
монастырь Иосиф Волоцкий: четыре Евангелия, Апостол, два псалтыря, сочинения
Ефрема, Дорофея, Петра, Дамаскина Василия Великого,  патерик  азбучный,  два
ирмолога.


         * Часть 2 * 

        ГЛАВА ПЕРВАЯ
     ПСКОВ

     Война с Казанью.  -  Война  с  Литвою.  -  Глинский.  -  Смерть  короля
Александра. - Глинский  вооружается  против  преемника  его,  Сигизмунда,  и
вступает в службу к московскому великому князю. - Вечный мир между  Василием
и Сигизмундом. - Вражда у Василия с Крымом.  -  Дела  ливонские.  -  Падение
Пскова.

     Смерть помешала Иоанну отмстить подручнику своему, царю казанскому,  за
его кровавый разрыв с Москвою. Василий, принявши правление осенью 1505 года,
дожидался весны следующего  года,  чтоб  отправить  на  Магмет-Аминя  войско
речным путем. В апреле 1506 поплыли с пехотою на судах брат  великокняжеский
Димитрий Иванович и воевода, князь  Федор  Иванович  Бельский;  сухим  путем
пошла  конная  рать   под   начальством   князя   Александра   Владимировича
Ростовского. 22 мая  судовая  рать  пришла  под  Казань,  и  князь  Димитрий
немедленно велел ратным людям высадиться из судов и идти пешком к  городу  в
знойный день; татары выступили к ним навстречу и  завязали  бой,  тогда  как
другая часть казанского войска на лошадях тайно заехала им в тыл и  отрезала
от судов; русские потерпели сильное поражение: много их было  побито,  много
взято в плен, много потонуло в  Поганом  озере.  Узнав  об  этом  несчастий,
великий князь  в  тот  же  день  велел  выступить  к  Казани  князю  Василью
Даниловичу Холмскому с другими воеводами, а брату послал  сказать,  чтоб  до
прибытия Холмского  не  приступал  вторично  к  городу.  Но  когда  22  июня
подоспела конная рать с  князем  Ростовским,  то  Димитрий  не  счел  нужным
медлить долее и повел опять войска к городу; сначала он имел удачу, но потом
потерпел новое поражение и принужден был бежать, бросивши  пушки  и  осадные
машины. Говорят, что казанцы, не надеясь одолеть русских  силою,  употребили
хитрость: раскинули стан  и  бросили  его,  как  будто  пораженные  страхом;
русские кинулись на добычу, начали грабить; этим воспользовались  казанцы  и
поразили их наголову.  Сам  князь  Димитрий  ушел  в  Нижний;  другой  отряд
московского войска под начальством татарского царевича  Джаналея  и  воеводы
Киселева пошел к Мурому, был настигнут на дороге казанцами, но  побил  их  и
достиг благополучно Мурома.
     Уже начались приготовления к походу на следующую весну, но Магмет-Аминь
не стал дожидаться этого нового похода и в марте 1507 года прислал в  Москву
бить челом, чтоб великий князь заключил с ним мир и дружбу по  старине,  как
было с отцом  его,  великим  князем  Иоанном,  причем  обязывался  отпустить
задержанного посла Яропкина  и  всех  пленных,  взятых  на  войне.  Василий,
поговоря с братьями  и  боярами,  согласился  на  этот  мир  для  избавления
христианских  душ,  попавших  в  бусурманские  руки,  и  для   христианского
устроения.
     Не  одни  только  эти  причины  заставляли   великого   князя   спешить
заключением  мира  с  Казанью,   довольствоваться   возобновлением   прежних
отношений; важнейшие дела на Западе требовали всего внимания  Васильева.  Мы
видели уже, что  Александр  литовский  полагал  большие  надежды  на  смерть
Иоаннову, тем более что в Литве считали сторону Димитрия-внука довольно  еще
сильною, думали, что она будет  противиться  утверждению  Василия  на  столе
отцовском, и усобица между дядею и племянником  обещала  Александру  удобный
случай к возвращению земель, отнятых у Литвы Иоанном. Узнав о смерти  тестя,
Александр  послал  сказать  ливонскому  магистру  Плеттенбергу,  что  теперь
наступило удобное время  соединенными  силами  ударить  на  неприятеля  веры
христианской, который причинил одинаково большой вред и Литве и Ливонии;  но
магистр отвечал, что хотя время действительно благоприятное, однако  все  же
надобно дождаться конца перемирия, утвержденного  крестным  целованием,  что
нельзя так вдруг начинать войны  с  таким  сильным  врагом,  надобно  прежде
наверное узнать, как молодые князья будут управляться в  своем  государстве,
ибо магистр ждет между ними несогласий, которые и подадут удобный  случай  к
начатию  войны.  Александр  и  его   Рада   признали   справедливость   этих
представлений, поблагодарили магистра за добрый совет, прося его  немедленно
давать знать в Литву о том, что он узнает о несогласиях  князей  московских.
Александр велел  объявить  также  Плеттенбергу,  что  он  приказал  собирать
войска, дабы пограничные московские князья и братья великого князя,  живущие
в малых уделах, узнавши об этих приготовлениях, тем скорее могли  обратиться
к Литве; просил и магистра распорядиться таким же образом  в  Ливонии,  чтоб
испугать московского князя и сделать его уступчивее.
     Александр действительно начал готовить полки для войны  московской,  но
из Москвы пришли вести, что  там  все  спокойно.  Василий  княжит  на  столе
отцовском, а Димитрий-внук по-прежнему остается в тесном заключении. Надежды
на усобицы, на  уступчивость  Василия  исчезли:  когда  послы  Александровы,
предлагая вечный мир, требовали возвращения всех взятых у Литвы  при  Иоанне
земель, то бояре отвечали по-прежнему,  что  великий  князь  владеет  только
своими землями, чужих не  держит  и  возвращать  ему  нечего;  по  прежнему,
отцовскому обычаю Василий напоминал Александру, чтоб он не принуждал Елены к
латинству. Александр не мог воспользоваться смертию Иоанна, скоро  умер  сам
(в августе 1506  года),  и  теперь  Василий  хотел  воспользоваться  смертию
бездетного зятя для мирного  соединения  Литовской  Руси  с  Московскою:  он
послал сказать сестре, чтоб она "пожелала и  говорила  бы  епископу,  панам,
всей Раде и земским людям, чтоб пожелали иметь его, Василия, своим государем
и служить бы ему пожелали; а станут опасаться за веру, то государь их в этом
ни в чем не порушит, как было при короле, так все и останется, да еще  хочет
жаловать свыше того". К князю Войтеху, епископу виленскому, к  пану  Николаю
Радзивиллу и ко всей Раде Василий приказывал о том же" "чтоб пожелали его на
государство Литовское". Елена отвечала, что  Александр  назначил  преемником
себе брата своего, Сигизмунда; но в Литве встала сильная  смута  и  усобица,
которою Василий московский хотел воспользоваться теперь в свою очередь.
     Любимцем  покойного  короля  Александра  был  князь  Михаил   Глинский,
маршалок дворный, потомок татарского князя, выехавшего в Литву при  Витовте.
Глинский провел долгое время за  границею,  в  Италии,  Испании,  при  дворе
императора Максимилиана, везде умел  приобрести  расположение,  почет  умом,
образованностию, искусством в деле военном; неудивительно, что  он  затмевал
собою  других  панов  литовских  и  умел   овладеть   полною   доверенностию
Александра; владея  обширными  землями  и  замками,  почти  половиною  всего
государства Литовского, Глинский приобрел многочисленную толпу приверженцев,
преимущественно из русских. Такое могущество  возбудило  в  остальных  панах
литовских сильную зависть и  опасение,  чтоб  Глинский  не  овладел  Великим
княжеством Литовским и не перенес столицы в Русь; отсюда явная вражда  между
Глинским и другими  членами  литовской  Рады.  Ожесточение  достигло  высшей
степени, когда Александр по просьбам  Глинского  отдал  город  Лиду  клиенту
последнего, Андрею Дрожжи, отнявши ее у пана Ильинича. Ильинич  обратился  с
жалобою к литовским вельможам, уже известным нам по делам  московским,  -  к
Войтеху Табору, епископу виленскому, Николаю Радзивиллу, воеводе виленскому,
Яну  Заберезскому,  или  Забржезинскому,  воеводе  троцкому,  к   Станиславу
Яновичу, старосте жмудскому,  Станиславу  Глебовичу,  воеводе  полоцкому,  и
Станиславу  Петровичу  Кишке,  наместнику  смоленскому,   которые,   возводя
Александра на престол литовский, взяли  с  него  обязательство  не  отнимать
волости ни у кого ни в  каком  случае,  кроме  преступления,  заслуживающего
лишения чести и жизни. Основываясь на этом обязательстве, паны не  допустили
Андрея Дрожжи до староства Лидского и  возвратили  его  Ильиничу.  Александр
сильно рассердился на панов; Глинский,  разумеется,  постарался  еще  больше
распалить гнев королевский; говорят, будто он твердил Александру: "Пока  эти
паны в Литве, до тех пор не будет покою  в  Великом  княжестве"  -  и  довел
короля до того, что тот решился вызвать панов на сейм в Брест, схватить их в
замке и предать смерти; но паны,  предуведомленные  об  опасности  канцлером
польским Ласким, не пошли в замок, и, таким  образом,  намерение  короля  не
исполнилось; он мог отомстить только тем, что у Яна  Заберезского,  главного
врага  Глинского,  отнял  воеводство  Троцкое,  Ильинича  велел  схватить  и
посадить в тюрьму, а другим панам не велел казаться себе на глаза  и  только
по просьбе панов польских после простил.
     В таком положении находились  дела,  когда  Александр  заболел  тяжкою,
предсмертною болезнию. В это самое время  толпы  крымских  татар  напали  на
Литву и страшно пустошили ее. Александр  поручил  войско  Глинскому,  и  тот
одержал над крымцами блистательную  победу,  которая  была  последним  делом
Александрова правления. Глинский, победитель, избавитель страны от  свирепых
татар, стал еще страшнее панам литовским. Как только Александр умер, начался
спор о месте его погребения: польский канцлер  Лаский  хотел  везти  тело  в
Краков, исполняя желание самого покойника, но паны литовские требовали, чтоб
король был погребен в Вильне, боясь того, что, когда они будут провожать его
тело в Краков, Глинский воспользуется их отсутствием  и  захватит  Вильну  с
своими русскими. Опасения  их  были,  однако,  напрасны:  брат  Александров,
Сигизмунд, прибыл немедленно в Вильну,  и  Глинский  первый  выехал  к  нему
навстречу. Зная, что новый  великий  князь  уже  предупрежден  против  него,
Глинский произнес пред Сигизмундом прекрасную речь, в которой очищал себя от
всякого подозрения в посягательстве  на  престол  великокняжеский  и  обещал
верную службу. Сигизмунд отвечал ласково, благодарил за изъявление верности.
Понятно, с какою  радостию  литовские  паны  поспешили  признать  Сигизмунда
великим князем и короновать его в Вильне; вслед  за  этим  и  польская  Рада
провозгласила его королем.
     Александр отложил войну с Москвою, сдержанный  благоразумными  советами
Плеттенберга, спокойным утверждением Василия на столе отцовском, нападениями
татар  и,  наконец,  болезнию;  Сигизмунд  думал,  что  может   ознаменовать
вступление свое на  престол  удачною  войною  с  московским  князем,  считая
обстоятельства для себя благоприятными в начале 1507 года:  поход  казанский
кончился неудачно, и Москва должна была снова употребить большие усилия  для
поправления  дел  своих  на  востоке;  прежние  отношения  Крыма  к   Москве
переменились: хан готов был помогать  своему  пасынку,  царю  казанскому,  и
действовать заодно с Литвою  против  Москвы;  и  вот  2  февраля  1507  года
виленский сейм определил сбор войск к  Светлому  воскресенью.  "А  для  того
такой короткий  срок  положен,  -  говорит  сеймовое  определение,  -  чтобы
неприятель господарский, услыхавши о желании нашего господаря начать  с  ним
войну и своих земель  доставать,  не  предупредил  и  не  вторгнулся  в  его
государство".  Сигизмунд  послал  сказать  Плеттенбергу,  что  крымский  хан
заключил с ним союз против Москвы, что послы хана казанского просят  его  не
пропустить удобного времени и ударить вместе с Казанью на Москву, потому что
царь  их  четыре  раза  уже  разбил  ее  войска,  поразил   наголову   брата
великокняжеского,   приходившего   с   пятьюдесятью   тысячами   войска,   и
беспрестанно опустошает Московскую землю; что он,  Сигизмунд,  уже  отправил
своих больших послов в Крым и Казань поднимать  татар  на  Василия  и  своим
подданным велел быть готовыми на войну к  Светлому  воскресенью,  ибо  хочет
идти на неприятеля со всеми своими силами,  видя,  что  таких  благоприятных
обстоятельств для войны с Москвою еще никогда не бывало.
     Распорядившись  таким  образом,  Сигизмунд  отправил  послов  в  Москву
выведывать расположение тамошнего двора. Послы известили  Василия  о  смерти
Александра,  о  восшествии  на  престол  Сигизмунда  и  объявили  от   имени
последнего, что у великого князя Василия Васильевича  и  у  короля  Казимира
заключен был вечный мир, по которому они обязались не забирать друг у  друга
земель и вод, что Казимир не нарушил ни в чем договора,  который  нарушен  с
московской стороны; так как правда Казимира и Александра, королей,  известна
всему свету, то Сигизмунд вызывает великого князя  Василия  к  уступке  всех
литовских городов, волостей, земель и вод, доставшихся  его  отцу  во  время
прежних войн, также к освобождению  всех  пленников  литовских,  дабы  кровь
христианская не лилась, ибо король в своей правде уповает на бога: это  была
явная угроза, что в случае неисполнения требования  будет  объявлена  война;
наконец,  послы  жаловались,  что  московские  подданные  захватили   четыре
смоленские  волости,   и   помещики   дорогобужские   притесняют   литовских
пограничников. Но и Сигизмунд, подобно Александру, обманулся  в  надежде  на
благоприятное время для  войны  с  Москвою:  прежде  его  послов  явились  к
великому  князю  послы  из  Казани  с  просьбою  о  мире;  с  этой  стороны,
следовательно, Василий мог быть покоен и  потому  дал  Сигизмундовым  послам
обычный ответ: "Мы городов, волостей, земель и вод Сигизмундовых, его  отчин
никаких за собою не держим, а держим с божиею волею города и волости,  земли
и воды, свою отчину,  чем  нас  пожаловал  и  благословил  отец  наш,  князь
великий, и что нам дал бог, а от прародителей наших и вся  Русская  земля  -
наша отчина". Но этого мало: на  гордый  вызов  Сигизмунда  Василий  отвечал
также решительным вызовом на войну, если король не захочет мира какой угоден
московскому государю; он велел сказать послам: "Как отец  наш,  и  мы  брату
нашему и зятю Александру дали присягу на перемирных грамотах, так и  правили
ему во всем до самой его смерти; а с Сигизмундом-королем  нам  перемирья  не
было. Если же Сигизмунд, как вы  говорили,  хочет  с  нами  мира  и  доброго
согласия, то и  мы  хотим  с  ним  мира,  как  нам  будет  пригоже".  Потом,
перечисливши обиды,  нанесенные  литовцами  русским,  -  взятие  в  Брянской
области более ста сел и деревень,  грабеж  купцов  козельских,  алексинских,
калужских, псковских, занятие  волостей  князя  Бельского  -  Василий  велел
сказать королю, чтоб за все это было сделано надлежащее удовлетворение, а  в
противном случае он найдет управу. Наконец,  отпуская  послов,  сам  великий
князь велел им напомнить Сигизмунду о сестре своей, королеве Елене, чтоб она
ведала свой греческий закон, чтоб он, Сигизмунд, ее жаловал и берег и держал
в чести, а к римскому закону не принуждал.
     В марте 1507 года происходили эти переговоры, а  29  апреля  московские
полки уже пошли воевать Литовскую землю; ибо если Сигизмунд надеялся напасть
на  Москву  при  благоприятных  для  себя  обстоятельствах,  то  теперь  эти
обстоятельства  перешли  вдруг  на  сторону  Василия,   который   и   спешил
пользоваться  ими.  Мы  видели,  что  князь  Михаил  Глинский  был   принят,
по-видимому, благосклонно Сигизмундом; но если бы даже  новый  король  и  не
разделял всех подозрений  панов  литовских  относительно  Глинского,  то,  с
другой стороны, он не оказывал ему того доверия, каким Глинский  пользовался
при покойном Александре. Этого уже было  достаточно,  чтоб  враги  Глинского
подняли головы; этого  было  достаточно,  чтоб  сам  Глинский,  привыкший  к
первенствующему положению при Александре, чувствовал себя теперь в опале,  в
уничижении. Но Глинского не хотели оставить в удалении и в покое;  в  начале
1507  года  Сигизмунд  отнял  у  брата  Михайлова,  князя  Ивана   Львовича,
воеводство  Киевское  и  дал  вместо  него  Новгородское   (Новогрудекское).
Напрасно в грамоте своей, данной Ивану по этому случаю, король говорил,  что
он этою переменою не уменьшил чести князя Ивана, который  сохраняет  прежний
титул и получает место в Раде подле старосты жмудского:  обида  была  явная,
явно было, что  Глинских  продолжали  подозревать  в  замыслах  восстановить
Великое княжество Русское и потому не хотели оставить в их руках  Киева.  Но
этого мало: заклятый враг князя Михаила, Ян Заберезский, громко называл  его
изменником; Глинский требовал суда с ним пред королем, но Сигизмунд,  будучи
занят важными делами, откладывал этот соблазнительный суд,  тем  более  что,
как видно, против Глинского достаточных улик  не  было,  и  в  таком  случае
король не хотел жертвовать Глинскому Заберезским. Но понятно,  что  Глинский
не  хотел  ждать;  он  отправился  в  Венгрию  к  королю  Владиславу,  брату
Сигизмундову, с просьбою вступиться в дело; но и ходатайство  Владислава  не
помогло. Тогда Глинский, сказав королю: "Ты заставляешь меня  покуситься  на
такое дело, о котором оба мы после горько жалеть будем", уехал в свои имения
и завел пересылку с великим князем московским, который обещал ему помощь  на
всех его неприятелей.
     Глинский  писал  в  Москву,  что  для  его  дела  и  для  дела   теперь
великокняжеского самое благоприятное время, потому что в Литве войска  не  в
сборе, а от других стран помощи нет; Василий отвечал, что немедленно шлет  в
Литву своих воевод и чтоб Глинский тоже не медлил. Глинский начал свое дело.
С семьюстами конных ратников он переправился через Неман, явился  в  Гродно,
подле  которого  жил  тогда  Заберезский,  и  ночью  велел   окружить   двор
последнего; два иностранца, находившиеся в службе  Глинского,  взялись  быть
орудиями кровавой мести своего господина: один - какой-то  немец  Шлейниц  -
ворвался в спальню к Заберезскому,  другой  -  турок  -  отсек  ему  голову,
которую на сабле поднесли Глинскому; тот  велел  ее  нести  перед  собою  на
древке четыре мили и потом утопить в озере.  Покончивши  с  главным  врагом,
Глинский разослал конницу свою искать и бить  других  враждебных  ему  панов
литовских, а сам, набирая все более и более войска, удалился в Новгород.
     Тогда Сигизмунд заговорил другим языком с Москвою. Он вторично  прислал
сюда за миром, предлагая в посредники Менгли-Гирея  крымского,  и  в  то  же
время пытался возбудить против Василия брата его,  дмитровского  князя  Юрия
Ивановича: литовские послы явились к последнему с просьбою, чтоб  принял  на
себя ходатайство о  мире  между  Москвою  и  Литвою;  но  за  этою  просьбою
следовали тайные речи. "Узнали мы о тебе, брате нашем, - велел  сказать  ему
Сигизмунд, - что милостью божиею в делах  своих  мудро  поступаешь,  великим
разумом их ведешь, как и прилично тебе, великого  государя  сыну;  не  малые
слухи до нас дошли, что многие  князья  и  бояре,  покинувши  брата  твоего,
великого князя Василия Ивановича, к тебе пристали, и всякие добрые  слухи  о
тебе слышим, что нам очень приятно. Мы хотели с братом твоим, великим князем
Василием Ивановичем, быть  в  мире  и  союзе  на  всякого  недруга;  но  он,
обрадовавшись отчинным нашим пограничным городам и волостям, землям и водам,
с нами житья не захотел. Так мы, брат милый, помня житье предков  наших,  их
братство верное и нелестное, хотим  с  тобою  быть  в  любви  и  в  крестном
целованьи, приятелю твоему быть приятелем, а неприятелю - неприятелем  и  во
всяком твоем деле хотим быть готовы тебе на помощь, готовы для  тебя,  брата
нашего, сами своею головою на коня сесть со всеми землями и со всеми  людьми
нашими, хотим стараться о твоем деле, все равно как и о своем собственном. И
если будет твоя добрая воля, захочешь быть с нами в братстве и  приязни,  то
немедленно пришли к нам человека доброго, сына боярского: мы перед ним дадим
клятву, что будем тебе верным братом и сердечным приятелем до конца жизни".
     Неизвестно, что отвечал на  это  князь  Юрий;  но  известен  нам  ответ
великого князя Василия сестре своей Елене,  которая  присылала  в  Москву  с
ходатайством о мире. Оправдав  поведение  отца  своего  относительно  короля
Александра, Василий пишет:  "Когда  после  зятя  нашего  Александра  на  его
государствах сел брат его, Сигизмунд, то он прислал к нам своих послов; мы с
ним мира хотели, но он с нами не  захотел;  а  после  того  Сигизмунд-король
поднимал бусурманство на христианство да  посылал  воевод  своих  многих  со
многими людьми на наших слуг, на князей;  а  мы  посылали  своих  воевод  со
многими людьми, и наши воеводы от  его  людей  отстоялись  и  пришли  к  нам
благополучно. Ты пишешь,  что  присылал  к  нам  бить  челом  князь  Михайла
Глинский; но к нам присылал бить челом не  один  князь  Михаил  Глинский,  а
многие князья  русские  и  многие  люди,  которые  держат  греческий  закон;
сказывают, что теперь нужда  на  них  пришла  большая  за  греческий  закон,
принуждают их приступать к римскому  закону,  и  они  били  челом,  чтоб  мы
пожаловали их, за них стали и обороняли их. Нам кажется, что и тебе,  сестре
нашей, теперь неволя большая, потому что, как зять наш  Александр  умер,  мы
посылали навестить тебя и приказывали, чтоб ты  нас  о  своем  здоровьи  без
вести не держала, но с тех пор послы от Сигизмунда-короля у нас не один  раз
были, а от тебя к нам вести никакой нет. И если на Русь такая  беда  пришла,
то мы за нее стали и обороняли  ее  и  вперед,  даст  бог,  будем  стоять  и
оборонять. А ты бы, сестра, и теперь помнила бога и свою душу, отца нашего и
матери наказ, от бога душою не отпала бы, от отца и матери в неблагословеньи
не была бы и нашему православному закону укоризны  не  принесла.  А  что  ты
писала к нам, чтоб мы с Сигизмундом-королем были в  любви  и  братстве,  то,
если Сигизмунд-король захочет с нами мира и доброго согласия, мы с ним  мира
хотим, как нам будет пригоже" (июнь 1507 г.).
     Сигизмунд обещал прислать новых больших послов в Москву,  но  почему-то
не прислал. Мы  видели,  что  в  письме  к  сестре  Василий  говорил  уже  о
возвращении своих воевод, ходивших на Литву; по литовским известиям, воеводы
его возвратились назад, заслышавши о приближении короля, который взял  замок
Гзыков, опустошил несколько местечек и волостей московских, но принужден был
также возвратиться в Вильну от недостатка продовольствия  для  войска  и  от
сильных жаров. Справедливо или  нет  это  известие,  очевидно,  что  военные
действия  1507  года  этим  кончились.  Весною  следующего,  1508  года  они
возобновились с  новою  силою;  Глинский  волновал  Русь,  пустошил  волости
Слуцкие и Копыльские, овладел Туровом и Мозырем.  Великий  князь,  уведомляя
его, что посылает к нему на  помощь  полки  под  главным  начальством  князя
Василия Ивановича Шемячича писал, чтоб он с этою помощию добывал ближайшие к
себе города, а далеко с нею в королевскую землю не ходил, дело делал  бы  не
спеша, пока подойдет другое, более многочисленное войско из Москвы. Глинский
хотел, чтоб Шемячич помог ему овладеть Слуцком,  который,  как  писал  он  к
Василию, находился близко от его  городов;  пишут,  что  Глинскому  хотелось
овладеть Слуцком для того, чтоб жениться на  его  княгине  Анастасии  и  тем
получить право на Киев, которым прежде владели  предки  князей  Слуцких.  Но
князю Шемячичу хотелось быть поближе к северу, откуда  должны  были  подойти
полки московские, и потому решено было идти под  Минск,  пустивши  загоны  в
глубь Литвы, для того чтоб смутить землю и помешать сбору войска. Эти загоны
были в осьми милях от Вильны, в четырех от Новгородка,  заходили  под  самый
Слоним. Две недели стоял Глинский с Шемячичем у Минска,  дожидаясь  вести  о
московских воеводах, но вести  не  было;  это  обстоятельство  заставило  их
отступить от Минска и двинуться к Борисову. Отсюда Глинский писал к великому
князю, чтоб смиловался не для  его  одного  челобитья,  но  для  собственной
пользы и для пользы всего притесненного христианства,  которое  всю  надежду
полагает на бога да на него; велел бы своим воеводам спешить к Минску, иначе
братья и приятели его, Глинского, и  все  христианство  придут  в  отчаяние,
города и волости, занятые с помощью великокняжескою, подвергнутся  опасности
и самое благоприятное время будет упущено, ибо ратное дело  делается  летом.
Но великий  князь,  извещая  о  движении  воевод  своих  -  князей  Щени  из
Новгорода, Якова Захарьевича из Москвы и Григория Федоровича из Великих Лук,
приказывал Шемячичу и Глинскому, чтоб они шли для соединения с ними в  Орше.
Шемячич и Глинский двинулись к Орше, овладели  на  дороге  Друцком;  в  одно
время с ними пришел к Орше и князь  Щеня  с  силою  новгородскою,  и  начали
вместе осаждать эту крепость, но осада была неудачна; третий  воевода,  Яков
Захарьич, стоял под Дубровною. В это время пришла весть, что идет  король  к
Орше (после 11 июня 1508 года). Тогда воеводы  отошли  от  нее  и  стали  на
другом берегу Днепра; потом отступили далее, в Дубровну, и стояли здесь семь
дней; но король за Днепр ни сам не пошел, ни людей не послал;  по  литовским
же известиям, король переправился через Днепр после  того,  как  его  отряды
отбили русских от  берега;  ночь  развела  сражающихся;  Глинский  упрашивал
московских воевод,  чтоб  дали  на  другой  день  битву  королю,  но  те  не
согласились и  в  полночь  отступили;  король  побоялся  их  преследовать  и
возвратился в Смоленск.
     Из Дубровны московские воеводы пошли на юго-восток, к  Мстиславлю,  где
выжгли посады, потом к Кричеву и, таким образом,  расходились  с  королем  в
противные стороны. Сигизмунд, остановившись в Смоленске, решился  принять  с
своей стороны наступательное движение. Войсками  должен  был  начальствовать
гетман литовский, князь Константин Острожский, которому  удалось  перед  тем
убежать из Москвы. Но смута встала в  Литве  вследствие  ссоры  между  двумя
вельможами; поход Острожского с главным войском не мог состояться; литовские
отряды успели только сжечь Белую,  овладеть  Торопцом  и  занять  Дорогобуж,
который сожгли  сами  русские,  не  надеясь  защитить  его.  Но  эти  успехи
прекратились,  когда  великий  князь  велел  подвинуться  войскам  своим   к
угрожаемым границам: смоленский воевода, Станислав Кишка,  засевший  было  в
Дорогобуже,  бежал  оттуда,  заслышав  о  приближении  московского   войска;
литовские работники, пришедшие укреплять Дорогобуж для короля, были  побиты;
неприятель очистил также и Торопец, заслышав приближение Щени.
     Сигизмунд видел невозможность успешной  борьбы  с  Москвою:  московские
воеводы, уклоняясь от решительной битвы, вышли  из  литовских  владений,  но
должны  были  снова  явиться  в  них  при  первом  удобном  случае;  король,
следовательно, должен был постоянно держать наготове многочисленную рать,  а
это было ему трудно, невозможно при внутреннем безнарядьи.  Мы  видели,  что
поход Острожского был остановлен смутою между двумя вельможами, и  в  то  же
время волнение, поднятое Глинским, не стихало,  города,  им  принадлежавшие,
находились по-прежнему в их руках. По  выходе  московских  воевод  из  Литвы
князь Михаил отправился в Москву, где вступил в  службу  к  великому  князю,
который одарил его платьем, конями, доспехами, дал ему два города на  приезд
- Малый Ярославец и Медынь - да села под Москвою, отпустил  с  ним  в  Литву
полки свои для оберегания его вотчинных городов. Сигизмунду,  следовательно,
нужно  было  кончить  войну  осенью,  чтоб  не  дать  Глинскому  возможности
действовать зимою для подкрепления своей стороны; и вот король  отправил  из
Смоленска гонца в Москву за опасною грамотою для  послов,  которые  приехали
сюда 19 сентября и заключили  вечный  мир;  чтобы  избавиться  от  Глинских,
возвратить их владения к Литве, Сигизмунд  должен  был  решиться  на  важное
пожертвование: уступить Москве  в  вечное  владение  приобретения  Иоанновы;
тяжелые для Литвы условия перемирия  Александрова  с  Иоанном  стали  теперь
условиями  вечного  мира  между  Сигизмундом  и  Василием,  который  получил
желаемое, заключил мир, как ему было пригоже, доказал, что он чужим временно
ничем не владеет. Оба государя обязались быть заодно на всех недругов  и  на
татар, исключая Менгли-Гирея, царя перекопского.  Глинским  и  их  приятелям
выговорен был свободный выезд из Литвы в Москву. Предчувствие князя  Михаила
сбылось: он затеял такое дело, о котором и король и  он  сам  сильно  должны
были жалеть, потерявши много; но Глинский  не  отчаивался  заставить  короля
жалеть еще больше.
     Мы видели, что Сигизмунд вначале надеялся нанести Москве сильный удар с
помощию татар крымских и действительно не жалел  денег,  чтоб  порвать  союз
Менгли-Гирея с Москвою. В это  время  Крымская  орда  начинала  обнаруживать
вполне свой разбойнический характер. Прежде Менгли-Гирей сдерживался боязнию
перед Ахматом и сыновьями его и потому дорожил союзом с Москвою; дорожил  он
им и потому еще, что боялся турок и в случае изгнания от последних  надеялся
найти убежище у московского  князя;  наконец,  слава  могущества  и  счастия
Иоаннова должна была внушать  уважение  варвару.  Но  теперь  обстоятельства
переменились: Менгли-Гирей не боялся более остатков Золотой Орды,  не  видал
беспокойства со стороны Турции; в Москве вместо Иоанна господствовал молодой
сын его, окруженный опасностями внутри и и