й славный подвиг, поддержавший честь народную в то время, когда другие теряли ее; неудивительно потому встречать нам известие, что князь Иван Петрович Шуйский пользовался особенным расположением горожан московских, купцов и черных людей. Но подле княжеских фамилий Рюриковских и Гедиминовских, являются две боярские московские фамилии, приблизившиеся к престолу посредством родства с царями, фамилии Романовых-Юрьевых и Годуновых. Конечно, ни потомки удельных, представители отжившей старины, ни литовские выходцы не имели такого исторического права наследовать собирателям земли, государям московским, как представители древнего, истого московского боярства, которое так усердно послужило собирателям земли при их деле. Ни одна из этих старых, истых боярских, фамилий так устойчиво не удерживала за собою видного места, так неуклонно не присутствовала при деле государственного созидания, совершаемого Москвою, как фамилия Романовых-Юрьевых. Менее значительна была фамилия Годуновых: Борис Федорович Годунов приблизился к царю Иоанну посредством брака своего на дочери любимца царского, известного опричника Малюты Скуратова-Бельского; потом Годунов еще более приблизился к царскому семейству через брак сестры его Ирины с царевичем Феодором; личные достоинства давали Борису средства сохранить и усилить значение, приобретенное им посредством этих связей. Источники говорят согласно, что умирающий Иоанн поручил сыновей своих, Феодора и Димитрия, некоторым из самых приближенных вельмож; но источники сильно разногласят относительно имен и числа этих вельмож. Одни называют только двух старших членов Думы: князя Ивана Федоровича Мстиславского и Никиту Романовича Юрьева; другие называют Никиту Романовича и князя Ивана Петровича Шуйского; по некоторым, Иоанн приказал Феодора Шуйскому, Мстиславскому и Никите Романовичу; иные упоминают неопределенно о четырех главных советниках, а иные, наконец, о пяти. прибавляя к трем означенным лицам еще двух-Богдана Бельского и Бориса Годунова. Сначала из этих вельмож самым сильным влиянием пользовался дядя царский, Никита Романович, но уже от августа 1584 года мы имеем известие о тяжкой болезни этого боярина. Феодор утвердился на престоле не без смут: как по смерти великого князя Василия началась немедленно смута по поводу удельного князя, так и теперь смута началась также по поводу удельного князя, брата Феодорова, Димитрия, хотя этот удельный и был младенец. Как видно, смута началась еще при жизни Иоанна, потому что в первую же ночь по его смерти, 18 марта, приверженные к Феодору вельможи обвинили в измене Нагих, родственников Димитрия по матери, велели их схватить, держать под стражею, схватили и многих других, которых жаловал покойный царь, и разослали по городам, иных по темницам, других за приставами; домы их разорили, поместья и отчины роздали в раздачу. Волновались вельможи и горожане; для охранения порядка отряды войска ходили по улицам и пушки стояли на площадях. Потом Димитрий с матерью, отцом ее и родственниками, Нагими, отослан был в свой удел-Углич. Иностранцы пишут, что главным заводчиком смуты в пользу Димитрия был Богдан Бельский, человек славившийся умом, досужеством ко всяким делам, беспокойный, честолюбивый, склонный к крамолам. По отъезде Димитрия в Углич Бельский остался в Москве и продолжал крамолы, вследствие чего противные ему бояре с народом осадили его в Кремле и принудили к сдаче. Русские летописцы также говорят о восстании московского народа против Бельского. По их словам, в народе разнесся слух, что Бельский с своими советниками извел царя Иоанна, а теперь хочет побить бояр, хочет искать смерти царю Феодору, после которого быть ему самому на царстве Московском. Чернь взволновалась, возмутила и ратных людей, пришли с великою силою и оружием к городу, и едва успели затворить от них Кремль. К черни пристали рязанцы-Ляпуновы, Кикины и другие городовые дети боярские, оборотили пушку к Фроловским (Спасским) воротам и хотели выбить их вон. Тогда царь Феодор выслал к народу бояр, князя Ивана Федоровича Мстиславского, Никиту Романовича Юрьева и двоих дьяков, братьев Щелкаловых, велел уговаривать народ милостиво, что возмутил его кто-нибудь не по делу, хотя пролития крови христианской, и расспросить, что их приход в город и на кого? На этот вопрос в народе раздался крик: "Выдай нам Богдана Бельского: он хочет извести царский корень и боярские роды". Тогда царь велел объявить народу, что Богдана Бельского он велел сослать в Нижний Новгород; и народ, слыша слова государевы и видя всех бояр, разошелся по домам. По другим известиям, в народе ходили слухи, что Бельский прочит царство Московское советнику своему Борису Годунову и что заводчиками Смуты были рязанцы Ляпуновы и Кикины, по внушению князей Шуйских. Наконец, по одному известию, поводом к Смуте было следующее обстоятельство: между боярами были две стороны: к одной принадлежали: князь Мстиславский, Шуйский, Голицын, Романов, Шереметев, Головин; к другой-Годуновы, Трубецкие, Щелкалов (?); Богдан Бельский хотел быть больше казначея, Петра Головина, и за Петра стал князь Мстиславский, а за Богдана- Годунов; Бельского хотели убить до смерти, и едва ушел он к царице; в это время один сын боярский выехал из Кремля на торг, начал скакать и кричать, что бояр Годуновых побивают до смерти; народ взволновался и двинулся к Кремлю; увидевши, что Кремль заперт, всколебался еще сильнее и стал придвигать пушки к воротам; тогда бояре помирились, выехали и уговорили народ разойтись. По некоторым известиям, в этом деле было убито 20 человек и около 100 ранено. Как бы то ни было, верно одно, что приверженцы Феодора опасались неприязненных движений со стороны приверженцев Димитрия, что Богдан Бельский своими честолюбивыми стремлениями возбудил против себя сильную ненависть многочисленной и могущественной стороны в Думе и должен был ей уступить вследствие случайного или подготовленного его врагами мятежа народного. Летописец говорит, что Борис Годунов, мстя за приход на Богдана Бельского, велел схватить и разослать по городам и темницам дворян Ляпуновых, Кикиных и других детей боярских, также многих посадских людей; но мы знаем, как летописцы любили приписывать Годунову всякий насильственный поступок: они приписывают ему же и отдачу под стражу Нагих тотчас по смерти царя Иоанна; мы знаем также, что в это время он вовсе не имел того могущества, которым обладал после. По словам летописца, пришли изо всех городов в Москву именитые люди и молили со слезами царевича Феодора, чтоб был на Московском государстве царем и венчался царским венцом. Это известие очень любопытно: зачем явились именитые люди из городов в Москву? Был ли обычай прежде, что именитые люди из городов являлись в Москву поздравлять нового государя и теперь они, устрашенные смутами, умоляют Феодора поскорее принять царский венец? Или положение дел было так смутно и опасно, или действительно рождался вопрос, кому быть царем-возрастному, но неспособному Феодору или младенцу Димитрию-и было так много людей на стороне последнего, что Дума сочла за нужное вызвать именитых людей из городов? Англичанин Горсей, бывший в это время в Москве, говорит о соборе, бывшем 4 мая, на котором присутствовали митрополит, архиепископы, епископы, игумены и все дворянство. В 1584 году 31 мая Феодор венчался на царство по прежним обычаям; митрополит Дионисий говорил поучение, увещевал царя иметь веру ко святым церквам и честным монастырям, ему, митрополиту, и всем своим богомольцам повиноваться, ибо честь, воздающаяся святителю, к самому Христу восходит; братью свою по плоти любить и почитать; бояр и вельмож жаловать и беречь, по их отечеству, и ко всем князьям и княжатам, к детям боярским и ко всему воинству быть приступну, милостиву и приветну; всех православных христиан блюсти, жаловать и попечение о них иметь от всего сердца, за обидимых стоять царски и мужески, не давать обижать не по суду и не по правде; языка льстивого и слуха суетного не принимать, оболгателя не слушать и злым людям веры не давать; быть любомудру или мудрым последовать, потому что на них, как на престоле, бог почивает: раздавать саны безвозмездно, ибо купивший власть мздоимцем бывает, и проч. В 1586 году в апреле умер боярин Никита Романович, и на его место, по словам летописей, стал правителем брат царицы, Борис Годунов, хотя, как видно и прежде, при жизни Никиты Романовича, особенно пользуясь болезнию последнего, Борис не упускал случаев все более и более усиливать свое влияние на царя посредством сестры; Ирина же, как говорят современные свидетельства, была способна сама иметь влияние и проводить влияние брата. Но понятно, что утверждение на месте правителя не могло обойтись для Годунова без борьбы с людьми, которые считали за собою большие права на занятие этого места. Была вражда между боярами, говорят летописцы; разделились они на две стороны: на одной-Борис Годунов с дядьями и братьями, с некоторыми князьями, боярами, дьяками, духовными и многими служилыми людьми; на другой стороне-князь Иван Федорович Мстиславский, а с ним Шуйские, Воротынские, Головины, Колычевы и другие служилые люди, и чернь московская. Говорят, что сначала Годунов привлек на свою сторону князя Мстиславского, так что тот назвал его себе сыном, но потом Шуйские, Воротынские, Голицыны, другие бояре, служилые люди и чернь московская стали уговаривать Мстиславского, чтоб он, соединясь с ними, извел Бориса. Мстиславский долго отказывался, но потом согласился: положили убить Годунова "на пиру в доме Мстиславского. Известие вероятное: мы знаем, как действовали Шуйские в малолетство Иоанна, а потом в грозное царствование от насильственных, кровавых поступков некогда было отвыкнуть; родовой характер, т. е. родовая бесхарактерность Мстиславских, изображена также верно: сперва князь Иван отказывается, а потом соглашается на убийство названного сына. Как бы то ни было, свидетельства согласны, что на этот раз борьба с Годуновым велась во имя первенствующего боярина, князя Мстиславского, и Годунов, соединясь с дьяками Щелкаловыми, назвавши их себе отцами, осилил противников: князь Иван Мстиславский был схвачен и пострижен в Кириллове монастыре; Воротынских, Головиных и многих других схватили и разослали по городам, некоторых заключили в темницы; один из Головиных, Михайла, услыхав об опале родичей, ушел из своей медынской отчины в Литву к Баторию. Но Шуйские, искусно действуя через других, остались нетронутыми. Годунов с своими советниками держал на них большой гнев; они с своей стороны ему противились и ни в чем не поддавались; гости все и московские торговые черные люди стояли за Шуйских и, говорят, хотели побить Годунова камнями, что заставило его искать мира с Шуйскими. Митрополит Дионисий хотел быть посредником: он позвал и Годунова, и Шуйских к себе, умолял помириться, и они послушались его увещаний. Но в то время, как бояре были у митрополита, у Грановитой палаты собралась толпа торговых людей; князь Иван Петрович Шуйский, вышедши от митрополита, подошел к купцам и объявил им, что они, Шуйские, с Борисом Федоровичем помирились; тут из толпы выступили два купца и сказали ему: "Помирились вы нашими головами: и вам от Бориса пропасть, да и нам погибнуть". В ту же ночь эти два купца были схвачены и сосланы неведомо куда. Любопытно это сильное участие торговых людей московских в борьбе Шуйских с Годуновым; мы не можем не видеть здесь следствия поступков Грозного, который, враждуя к боярам, поднял значение горожан московских, призывая их на собор, обращаясь к ним с жалобою на бояр по отъезде в Александровскую слободу. Понятно, что поступок Годунова с купцами не мог поддержать мира между ним и Шуйскими. Последние придумали самое удобное средство-сломить в корню могущество Годунова, убедивши Феодора развестись по примеру деда с неплодною Ириною и вступить в новый брак; князь Иван Петрович Шуйский и другие бояре, гости московские и все люди купеческие согласились и утвердились рукописанием бить челом государю о разводе. Митрополит, которого голос больше всех имел.значения в этом деле, также был согласен действовать заодно с ними. По Годунов узнал о замысле врагов и постарался уговорить Дионисия не начинать дела. Между прочим, говорят, Борис представлял митрополиту, что и лучше, если у Феодора не будет детей, ибо в противном случае произойдет междоусобие между ними и дядею их, Димитрием Углицким. Естественно, что, отклонивши эту беду, Годунов не мог долго оставлять в покое Шуйских, давать им время еще что-нибудь придумать против него; естественно, что и Шуйские также не могли долго оставаться в покое. Летописцы говорят, что Борис не умягчил своего сердца на Шуйских и научил людей их, Феодора Старого с товарищами, обвинить господ своих в измене. Вследствие этого в 1587 году Шуйских перехватали; князя Ивана Петровича схватили на дороге, когда он ехал в свою суздальскую вотчину; вместе с Шуйскими схватили друзей их, князей Татевых, Урусовых, Колычевых, Бакасывых и других; людей их пытали разными пытками и много крови пролили; пытали крепкими пытками и гостей московских, Феодора Нагая с товарищами, и на пытках они ничего не сказали. По окончании следствия князя Ивана Петровича Шуйского сослали в отчину его, село Лопатничи, с приставом, из Лопатнич отправили на Белоозеро и там удавили; князя Андрея Ивановича Шуйского сослали в село Воскресенское, оттуда - в Каргополь и там удавили; князя Ивана Татева сослали в Астрахань, Крюка-Колычева - в Нижний Новгород, в тюрьму каменную, Бакасывых и других знатных людей разослали по городам, а гостям московским, Феодору Нагаю с шестью товарищами, в Москве на пожаре отсекли головы, других торговых людей заключили в тюрьмы, некоторых разослали по городам на житье. Не знаем, верить ли безусловно показанию летописца об участи двоих князей Шуйских, Ивана и Андрея? Действительно ли они были удавлены и именно по приказанию Годунова? Или это был только слух? Дело Романовых научает нас осторожности. Любопытно, как само правительство, т. е. Годунов с своею стороною, старалось представить это дело правительствам иностранным. В наказах послам, отправлявшимся в Литву, находим: спросят, за что на Шуйских государь опалу положил? И за что казнили земских посадских людей, отвечать: государь князя Ивана Петровича за его службу пожаловал своим великим жалованьем, дал в кормленье Псков и с пригородами, с тамгою и кабалами, чего ни одному боярину не давал государь. Братья его, князь Андрей и другие братья, стали пред государем измену делать, неправду, на всякое лихо умышлять с торговыми мужиками, а князь Иван Петрович им потакал, к ним пристал и неправды многие показал пред государем. То не диво в государстве добрых жаловать, а лихих казнить. Государь наш милостив: как сел после отца на своих государствах, ко всем людям свое милосердие и жалованье великое показал; а мужики, надеясь на государскую милость, заворовали было, не в свое дело вступились, к бездельникам пристали; государь велел об этом сыскать и, которые мужики воры такое безделье учинили, тех пять, или шесть, человек государь велел казнить; а Шуйского князя Андрея сослал в деревню за то, что к бездельникам приставал, а опалы на него никакой не положил; братья же князя Андрея, князь Василий, князь Димитрий, князь Александр и князь Иван, в Москве; а князь Василий Федорович Скопин-Шуйский, тот был на жалованье на Каргополе, и теперь, думаем, в Москве; боярин князь Иван Петрович поехал к себе в отчину новую, в государево данье, на Кинешму: город у него большой на Волге, государь ему пожаловал за псковскую осаду; а мужики, все посадские люди теперь по-старому живут. Если спросят: зачем же в Кремле-городе в осаде сидели и стражу крепкую поставили?-отвечать: этого не было, это сказал какой-нибудь бездельник: от кого, от мужиков в осаде сидеть? А сторожа в городе и по воротам не новость-так издавна ведется: сторожа по воротам, и дети боярские прикащики живут для всякого береженья. Лилась кровь на пытках, на плахе; лилась кровь в усобице боярской; и вот митрополит Дионисий вспомнил свою обязанность печалования: видя многое убийство и кровопролитие неповинное, он вместе с крутицким архиепископом Варлаамом начал говорить царю о многих неправдах Годунова. Но какое действие могли произвести слова архиереев на ребенка, привязанного к своей няньке? Годунов оболгал царю архиереев, говорит летописец: Дионисий и Варлаам были свергнуты и заточены в новгородские монастыри; в митрополиты возведен был Иов, архиепископ ростовский, человек, вполне преданный Годунову. О митрополите Дионисии существует мнение, что он, будучи честолюбив, умен, сладкоречив, действовал против Годунова в союзе с Шуйскими вследствие оскорбленного честолюбия, вследствие того, что Годунов мешал его влиянию на набожного царя. Дионисий мог быть умен и сладкоречив; во многих хронографах он называется мудрым грамматиком, но, чтобы он действовал против Годунова из честолюбия, на это нет никаких современных свидетельств. Дионисий является вначале миротворцем между Годуновым и Шуйским; потом, когда тотчас же после примирения Годунов опять начал вражду, сославши неизвестно куда двоих приверженцев Шуйского, митрополит соединяется с последним, но позволяет уговорить себя Борису не начинать дело о разводе, ибо это дело долженствовало быть очень тяжело для совести святителя; Дионисий не мог не помнить, каким нареканиям подвергался митрополит Даниил за развод великого князя Василия. Наконец, когда, по прямому свидетельству летописца, Годунов, преследуя Шуйских, пролил много крови неповинной, Дионисий является явным обличителем неправд его пред царем и страдает за это. Душа человеческая темна; Дионисий мог действовать по разным побуждениям; но мы считаем непозволительным для историка приписывать историческому лицу побуждения именно ненравственные, когда на это нет никаких доказательств. Годунов освободился от всех соперников; после падения Шуйских и свержения Дионисия с Варлаамом никто уже не осмеливался восставать против всемогущего правителя, который был признан таковым и внутри и вне государства. Годунов величался конюшим и ближним великим боярином, наместником царств Казанского и Астраханского; правительствам иностранным давалось знать, что если они хотят получить желаемое от московского правительства, то должны обращаться к шурину царскому, которого просьбы у царя без исполнения не бывают; правительства иностранные поняли это, и мы видим, что Годунов переписывается и передаривается с императором, королевою английскою, с ханом крымским, с великим визирем турецким, принимает у себя послов. По известиям иностранцев, бывших в Москве, Борис был правителем государства по имени и царем по власти; ежегодный доход его вместе с жалованьем простирался до 93700 рубл. и больше; он получал доходы с области Важской, с Рязани и страны Северской, с Твери и Торжка, с бань и купален московских, с пчельников и лугов по обоим берегам Москвы-реки на 30 верст вверх и на 40 вниз по течению; говорят, что Годунов и его родственники могли выставлять с своих имений в 40 дней 100000 вооруженных людей. Мы видели, как Борис достиг значения правителя и какими путями избавился от всех своих противников. Теперь мы должны перейти к его правительственной деятельности; но прежде взглянем на образы и царя и правителя, как они начертаны современниками. Феодор был небольшого роста, приземист, опухл; нос у него ястребиный, походка нетвердая; он тяжел и недеятелен, но всегда улыбается. Он прост, слабоумен, но очень ласков, тих, милостив и чрезвычайно набожен. Обыкновенно встает он около четырех часов утра. Когда оденется и умоется, приходит к нему отец духовный с крестом, к которому царь прикладывается. Затем крестовый дьяк вносит в комнату икону святого, празднуемого в тот день, перед которою царь молится около четверти часа. Входит опять священник со святою водою, кропит ею иконы и царя. После этого царь посылает к царице спросить, хорошо ли она почивала? И чрез несколько времени сам идет здороваться с нею в средней комнате, находящейся между его и ее покоями; отсюда идут они вместе в церковь к заутрени, продолжающейся около часу. Возвратясь из церкви, царь садится в большой комнате, куда являются на поклон бояре, находящиеся в особенной милости. Около девяти часов царь едет к обедне, которая продолжается два часа; отдохнувши после службы, обедает; после обеда спит обыкновенно три часа, иногда же-только два, если отправляется в баню или смотреть кулачный бой. После отдыха идет к вечерне и, возвратясь оттуда, большею частию проводит время с царицею до ужина. Тут забавляют его шуты и карлы мужеского и женского пола, которые кувыркаются и поют песни: это самая любимая его забава; другая забава-бой людей с медведями. Каждую неделю царь отправляется на богомолье в какой-нибудь из ближних монастырей. Если кто на выходе бьет ему челом, то он, избывая мирской суеты и докуки, отсылает челобитчика к большому боярину Годунову. Об этом большом боярине современники говорят, что он цвел благолепием, видом и умом всех людей превзошел; муж чудный и сладкоречивый, много устроил он в Русском государстве достохвальных вещей, ненавидел мздоимство, старался искоренять разбои, воровства, корчемства, но не мог искоренить; был он светлодушен и милостив и нищелюбив; но в военном деле был неискусен. Цвел он, как финик, листвием добродетели, и если бы терн завистной злобы не помрачал цвета его добродетели, то мог бы древним царям уподобиться. От клеветников изветы на невинных в ярости суетно принимал и поэтому навел на себя негодование чиноначальников всей Русской земли: отсюда много напастных зол на него восстали и доброцветущую царства его красоту внезапно низложили. ГЛАВА ТРЕТЬЯ ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ФЕОДОРА ИОАННОВИЧА Состояние Польши в начале царствования Феодора. - Посольство Измайлова к Баторию. - Посольство князя Троекурова и Безнина. - Слухи о замыслах Австрийского дома на престол московский. - Приезд в Москву Баториева посла Гарабурды и переговоры его о престолонаследии. - Вторичное посольство князя Троекурова к Баторию. - Смерть Батория. - Королевские выборы в Польше. - Избрание Сигизмунда Вазы. - Сношения с Швециею. - Война с нею. - Сношения с Польшею. - Мир с Швециею. - Сношения с Австриею. - С папою. - С Англиею. - С Даниею. - С Крымом; нашествие хана Казы-Гирея на Москву. - Сношения с Турциею. - Донские казаки. - Дела кавказские. - Переговоры с Персиею. - Утверждение русских в Сибири. В то время, когда на престоле московском воцарился последний из Рюриковичей и в глазах его боролись две фамилии, Годуновы и Шуйские, которым суждено было на короткое время занимать престол московский и погибнуть в бурях Смутного времени, - в то время Европа приготовляясь к решению великого религиозного вопроса, поднятого в XVI веке. Южные полуострова - Аппенинский и Пиренейский - оставались верны католицизму; на севере, наоборот, в Англии, Шотландии, Нидерландах, Дании, Северной Германии, торжествовал протестантизм; в Швеции, несмотря на колебания короля Иоанна, торжество протестантизма также было несомненно. В государствах Средней Европы борьба продолжалась: во Франции, среди кровавых волнений, пресекалась царственная линия Валуа, но Генрих Бурбон, начавший борьбу под знаменем протестантизма, скоро должен был убедиться в необходимости уступить католическому большинству; Германия готовилась к Тридцатилетней войне, которою должно было запечатлеться ее раздвоение. В Польше брал верх католицизм; здесь оканчивал свое царствование Баторий. Баторий принадлежал к числу тех исторических лиц, которые, опираясь на свои личные силы, решаются идти наперекор уже установившемуся порядку вещей, наперекор делу веков и целых поколений, и успевают вовремя остановить ход неотразимых событий; эти люди показывают, какое значение может иметь в известное время одна великая личность, и в то же время показывают, как ничтожны силы одного человека, если они становятся на дороге тому, чему рано или поздно суждено быть. Явившись случайно на польском престоле, Баторий предположил себе целию утвердить могущество Польши, уничтожив могущество Московского государства и, по-видимому, достиг своей цели: победил, унизил Иоанна IV, отнял у него балтийские берега, обладание которыми было необходимым условием для дальнейшего преуспения, для могущества Московского государства; по когда он вздумал нанести этому государству решительный удар, то внутри собственной страны встретил тому препятствия, приготовленные веками и сокрушить которые он был не в состоянии: то было могущество вельмож, преследующих свои личные цели и согласных только в одном стремлении - не давать усилиться королевской власти. Баторий действовал не один: он приблизил к себе, в сане гетмана и канцлера, самого даровитого и самого образованного из вельмож польских Яна Замойского; но и соединенные усилия этих двух знаменитых людей не могли ничего сделать. Дело Зборовских, напоминающее римских Катилин, Клодиев и Милонов, даст нам ясное понятие о состоянии Польши в описываемое время. В 1574 году, при короле Генрихе, у самого королевского замка произошла схватка между двумя врагами, Самуилом Зборовским и Яном Теньчыньским, из которых каждый был окружен своею дружиною; вместе с Теньчыньским находился приятель его, Андрей Ваповский, который был смертельно ранен в схватке. Зборовский приговорен был за то к вечному изгнанию из отечества; но он мало думал об: исполнении приговора: набравши наемную дружину, он разъезжал с нею по польским областям, правители которых или не смели, или не хотели остановить его. С ним в сношениях были братья его, Христоф и Андрей, которые,видя нерасположение к себе Батория и Замойского и грозимые разорением вследствие своей расточительности, обнаруживали явно враждебные умыслы против короля и гетмана: два раза давали знать Баторию о замыслах Зборовских на его жизнь. В таком положении находились дела, когда Замойский в звании старосты краковского отправился в Краков для отправления судных дел; на дороге получил он весть, что Самуил Зборовский другим путем приближается также к Кракову и явно хвалится, что въедет в город в одно время с Замойским. Когда Замойский остановился в Прошовицах, месте, принадлежавшем уже к Краковскому староству, Зборовский остановился в Подоланах, в миле от Прошовиц, и при солнечном заходе отправился в Печму, к одной из своих родственниц; а в Кракове между тем толпа буйной молодежи собиралась ударить на Замойского при его въезде в город в то самое время, как Зборовский ударит на него с тылу. Узнавши, что Зборовский один в Печме, Замойский отправил отряд пехоты под начальством верных людей захватить его там ночью, что и было легко исполнено; опираясь на права старост приводить в исполнение судные приговоры, Замойский велел казнить смертию Зборовского, ибо за нарушение приговора о вечном изгнании нарушителю назначена была смертная казнь. Этот поступок канцлера возбудил страшную бурю, потому что у Зборовских была большая партия да и, кроме них, было много недовольных королем и Замойским. Выставляли сомнение относительно права 3амойского казнить смертию Самуила; говорили, что хотя король Генрих и осудил последнего на вечное изгнание, однако чести у него не отнял, следовательно, его нельзя было казнить смертию; на это возражали, что если осужденному на вечное изгнание не будет грозить смерть за нарушение приговора, то что будет мешать ему возвращаться на родину? Что на изгнание осуждают именно тех, которые по вине своей дошли до смертной казни. Между прочим, Зборовским удалось привлечь на свою сторону Станислава Гурку, воеводу познаньского, пользовавшегося самым сильным вдняняем в Великой Польше. Гурка до сих пор был в неприязни с Зборовскими и в дружбе с Замойским, но в это время умер брат его, после которого он просил себе у короля староства Яворовского; того же староства просил Замойский и получил: тогда раздосадованный Гурка перешел на сторону Зборовских. Приближался сейм. На предварительных сеймиках уже обнаружились волнения. На сеймик в Прошовицы приехал Христоф Зборовский из Моравии; когда Николай Зебржидовский, родственник Замойского, входил в церковь, раздались выстрелы; когда начались совещания, Зборовский с приятелями подняли громкие голоса против Батория: с нeгoдoвaнием указывали на могущество Замойского, оплакивали смерть Самуила Зборовского, называли неслыханным тиранством суд, которым правительство грозило двоим другим Зборовским. Христоф Зборовский прямо взводил на Замойского обвинение, что тот хотел его отравить: но человек, на которого Зборовский указывал, как на подосланного Замойским отравителя, высвободившись из-под власти Зборовского, объявил, что последний обещаниями, угрозами и пытками заставил его признать себя виновным в умысле и указать на Замойского как на подстрекателя к преступлению. В Великой Польше на сеймике, когда Ян Зборовский, каштелян гнезенский, в речи своей осыпал бранью Замойского, а краковский каноник, Петровский, говорил за последнего, то воевода познаньский, Гурка, прервал Петровского, за ним подняла крик вся сторона Зборовских и раздались выстрелы. На других сеймиках происходили подобные же волнения. Вследствие этого на большой сейм съехались толпы в полном вооружении, как на войну. Король приехал в сопровождении дружины Замойского, большей части сенаторов литовских и князя Константина Острожского. Начался суд над Христофом Зборовским, который почел за лучшее не явиться на него лично: кроме означенных обвинений в посягательстве на жизнь королевскую, его обвинили еще в сношениях с Московским двором, клонившихся ко вреду Польши, и в подобного же рода сношениях с козаками. Ян Зборовский и Ян Немоевсиий, объявившие себя защитниками обвиненного, так слабо его защищали, что суд приговорил Христофа к лишению чести, прав шляхетства и имущества. Но этот приговор, разумеется, не утишил, а только еще более раздражил сторону Зборовских. Несмотря на эти внутренние волнения, Баторий не оставлял своего замысла - нанести решительный удар Московскому государству, отнять у него по крайней мере Смоленск и Северскую землю. Вступление на престол слабого Феодора и смуты, раздоры боярские, немедленно обнаружившиеся, представляли, по его мнению, самый удобный к тому случай. Посол его, Лев Сапега, с целию застращать новое московское правительство, объявил, что султан приготовляется к войне с Москвою; требовал, чтоб царь дал королю 120 тысяч золотых за московских пленников, а литовских освободил без выкупа на том основании, что у короля пленники все знатные люди, а у царя простые; чтоб все жалобы литовских людей были удовлетворены и чтоб Феодор исключил из своего титула название Ливонского. Новое московское правительство наследовало от старого сильное нежелание воевать с Баторием и потому решено было употребить все усилия, чтоб продлить перемирие. Государь приговорил с боярами, как венчался царским венцом: литовских пленников всех что ни есть отпустить в Литву даром, а о своих пленниках положить на волю короля Стефана: если Стефан король государевых пленников и не отпустит, то государева правда будет на нем и явна будет всем пограничным государям; а захочет Стефан король пленных продавать, то их выкупить. Сапеге объявили об этом решении, объявили что 900 пленных уже освобождены и что ждут такого же поступка и от Стефана что новым жалобам литовских подданных будет удовлетворено, но что касается до жалоб, относящихся еще ко временам царя Иоанна, то это дела старые, о них припоминать непригоже, были в то время обиды и русским людям от Литвы, но об них государь не упоминает; Сапеге объявили тоже, что название Ливонского Феодор наследовал от отца своего вместе с царством. Посол уехал, заключив перемирие только на 10 месяцев, и новости, привезенные им к королю, конечно, не могли сделать последнего миролюбивее: Сапега в письме своем к папскому легату Болоньетти из Москвы, от 10 июля 1584 года, так изображает особу нового царя и положение дел в Москве: "Великий князь мал ростом; говорит он тихо и очень медленно; рассудка у него мало, или, как другие говорят и как я сам заметил, вовсе нет. Когда он во время моего представления сидел на престоле во всех царских украшениях, то, смотря на скипетр и державу, все смеялся. Между вельможами раздоры и схватки беспрестанные; так и нынче, сказывали мне, чуть-чуть дело не дошло у них до кровопролития, а государь не таков, чтобы мог этому воспрепятствовать. Черемисы свергли иго; татары грозят нападением, и ходит слух, что король шведский собирает войско. Но никого здесь так не боятся, как нашего короля. В самом городе частые пожары, виновниками их, без сомнения, разбойники, которыми здесь все наполнено". Королю доносили также, что между четырьмя вельможами, которых покойный царь назначил правителями, господствует несогласие и что они часто спорят о местах в присутствии государя. Доносили, что первый по месту боярин, князь Мстиславский, очень расположен к польскому королю И если из противной партии умрет Никита Романович, который не может долго жить по причине тяжкой болезни, то король будет иметь много приверженцев между боярами. Еще до отъезда Сапеги отправлен был к Баторию посол Андрей Измайлов с известием о воцарении Феодора; Измайлову дан был наказ вести себя очень умеренно, уступать относительно церемоний: к панам не ходить, грамоту отдать самому королю; но если будут упрямиться, станут непременно требовать, чтоб ему быть у панов, то ему к панам идти, только речей не говорить и грамоты верющей не давать. Прежде наказывалось настрого послам, чтоб они сначала речь говорили и грамоту подали, а потом уже шли к руке королевской, но теперь Измайлову позволено было согласиться идти наперед к руке. Если король не спросит о здоровье царском и против поклона Феодора не встанет, то посол должен сказать: царь Иван Васильевич при поклоне королевском встает, а Стефан король не встает, и то ведает Стефан король, что так делает мимо прежнего обычая, а больше того ничего не говорить. Король действительно против государева имени и поклона не встал; Измайлов заметил, как ему было приказано, и тогда Стефан встал и шапку снял. Измайлов представил опасную грамоту на великих литовских послов, которые должны были ехать в Москву для заключения мира, но паны радные отвечали ему: "Король к государю вашему послов своих слать не хочет, потому: государя нашего посол Лев Сапега и теперь у государя вашего в Москве, а теснота ему великая, где стоит, тот двор огорожен высоко, и малые щели позаделаны, не только что человека нельзя видеть, и ветру провеять некуда; с двора литовского человека никакого не спустят, корм дают дурной; литовского посла держат хуже всех других послов; в такое государство никто не захочет идти в послах, а государь наш силою никого не пошлет". Измайлов отвечал: "Это слово пронес какой-нибудь недобрый человек; послы разных государств, которые теперь на Москве, стоят по разным дворам и береженье к ним крепкое для того, чтоб между ними ссоры не было; а если б других государств послов на Москве не было, то вашему послу было бы всех вольнее; крымский посол и гонцы стоят за городом не близко, двор для них особый сделан, и с двора их никуда не спускают". Один из панов, молодой Радзивилл Сиротка, говорил с запальчивостию: "Государя нашего посол теперь на Москве и государь бы ваш отпустил его, да за ним бы своего посла к королю прислал, и государь наш станет советоваться со всею радою и землею, как ему с государем вашим вперед быть. Государь ваш молод, а наш государь стар, и государю вашему пригоже к нашему государю писаться младшим братом, да и Смоленска и северских городов государь ваш поступился бы". Измайлов отвечал, что таких безмерных речей говорить непригоже. Когда все паны вышли, остался старик Гарабурда, он подошел к Измайлову и сказал: "Видел, как молодые-то паны чуть-чуть дела не разодрали, а старых слушать не хотят". Измайлов отвечал, что старики должны наводить молодых на доброе дело, на мир; а если король, послушавшись молодых, мира не захочет, то государь, надеясь на бога, воевать готов. Гарабурда, зная хорошо расположение умов в сенате и шляхте, уверял посла, что будет мир, хотя король не переставал обнаруживать неприязненное расположение к Москве; на отпуске Измайлову объявили, что Баторий опасной грамоты не принимает, новых послов в Москву для переговоров о мире не отправит; обедать Измайлова король не позвал, отговариваясь множеством дел. Измайлов доносил своему правительству, что король тотчас по смерти Иоанна IV хотел объявить войну Москве; но Рада отсоветовала; а земля на военные издержки давала только половину против того, чего требовал Баторий, потому что в Польше неурожай. Из пленников московских король прислал царю только двадцать человек; их привез посланец Лука Сапега, которому бояре велели объявить: "Царь Феодор освободил пленных литовцев до 900 человек, а король прислал ему за это двадцать человек, самых молодых людей, только один между ними Мещерский князь получше, да и тот рядовой, а доброго сына боярского нет ни одного". Посланец отвечал на это, что король после отпустит и всех пленных, только оставит на окуп 30 человек. Царь написал по этому случаю Баторию: "И вперед бы между нами этого не было с обеих сторон, что христиан продавать из плена на деньги и на золотые", - и приводил в пример свой поступок по смерти отцовской. Но Баторий не уступал ни в чем; в Москве также не хотели уступать, но не хотели и раздражать короля, ускорять опасный разрыв. Приставу, бывшему при Луке Сапеге, дан был такой наказ: если литовский посланник начнет речи о раздоре, станет говорить о войне, то отвечать ему: "Не хитро разодрать, надобно добро сделать; а тем хвалиться нечем, что с обеих сторон начнет литься кровь христианская; Москва теперь не старая; и на Москве молодых таких много, что хотят биться и мирное постановление разорвать, да что прибыли, что с обеих сторон кровь христианская разливаться начнет?" Не надеясь дождаться послов от Батория, отправили к нему в начале 1585 года великих послов, боярина князя Троекурова и думного дворянина Безнина, которым дали наказ: к руке королевской прежде поклона не ходить; но если принудят, то идти, сказавши: "Это делается новою причиною, не по прежнему обычаю". От всяких людей уклоняться, чтоб ни с кем не говорить ни про что, кроме приставов да тех, кого с ответом вышлют; но и с ответчиками речей не плодить, а говорить гладко, чтоб к делу было ближе. Если станут государя укорять, то говорить: "Того судит бог, кто государя укоряет", - и пойти прочь. Проведывать: рижские немцы королю послушны ли и королевы люди теперь в Риге есть ли, кто именно и много ли их и что рижские люди королю с себя дают и Лифляндская земля на какой мере устроена у Стефана короля, и как ее вперед строить хочет? Когда спросят о шведском короле, отвечать: государю нашему над шведским королем и впредь промышлять, сколько бог помощи подаст. Относительно главного дела, заключения перемирия, послам было наказано: заключите перемирие до того срока, до какого было заключено при царе Иване; если паны станут говорить высоко, и вы отвечайте им высоко же, говорите, что теперь Москва не по-старому, государю у них мира не выкупать стать, государь против короля стоять готов; это большая мера: делайте по ней, как узнаете, что у короля с панами рознь есть. Если же почаете, что у короля с панами розни большой нет и уговорить панов по первой мере будет невозможно, то делайте по другой мере, чтоб непременно перемирие с королем взять; если же и по другой мере уговорить будет нельзя, то настаивайте на обсылку, чтоб вам с государем о деле обослаться; если же и на обсылку не приговорите и отпуск вам скажут, то по конечной неволе объявите и последние меры, чтоб непременно, хотя на малое время, заключить перемирье. Послам было наказано также, чтоб они постарались уговорить Тимофея Тетерина и других московских отъезжиков возвратиться в отечество по опасной грамоте, за исключением одного Голосина, отъехавшего в последнее время, вследствие торжества Годунова над Шуйскими. Этот Головин сначала очень было затруднил посольское дело, наговоривши королю, и без того сильно желавшему войны, что Московское государство вследствие слабости царя и раздора между боярами находится в самом бедственном положении, что войскам его сопротивления ниоткуда не будет: "Никто против него руки не поднимет для того: рознь в государевых боярах великая, а людям строенья нет, и для розни и нестроения служить и биться никто не хочет". Головин уверял также короля, что Троекуров и Безнин присланы заключить мир на всей королевской воле. Вследствие этих речей король запросил у послов Новгорода, Пскова, Лук, Смоленска, Северской земли и прибавил: "Отец вашего государя не хотел меня знать, да узнал, и он меня не знает, а потом узнает; когда ему буду знаком, тогда с ним и помирюся, а теперь он меня не знает и мне зачем с ним мириться?" Но по-прежнему Баторий встретил сопротивление в сенате и сейме: "Король, - доносили Троекуров и Безнин в Москву, - просил у панов радных и у послов поветных наемных людей и грошей и говорил им: "Не потеряйте сами у себя, пустите меня с московским воеваться, бог даст вам государство в руки даром"". Послы поветовые не согласились дать королю денег; притом же Троекуров и Безнин распустили слух, что Головину верить нельзя; ибо это - лазутчик, подосланный нарочно боярами к Баторию. Паны и шляхта, и без того не желавшие войны, охотно поверили этому слуху. Послы поветовые, по донесению Троекурова и Безнина, говорили королю: "Как такой нелепости верить, что король куда ни пойдет все его будет? А люди-то на Москве куда девались? Еще бы Головин приехал к тебе от старого государя, тогда можно было бы верить: старый государь жесток был; а от нынешнего зачем ехать! Теперь государь у них милостивый; ты теперь помирись да рассмотри: если объявится, что Головин сказал правду, то у тебя война с московским государем и вперед не уйдет". Баторий сердился на послов поветовых, сердился на московских послов, подарков их не взял, обедать не звал, со столом к ним не посылал, стояли они далеко и тесно: но принужден был согласиться на двухлетнее перемирие. Лука Новосильцев, отправленный к императору через Польшу, доносил, что на дороге архиепископ примас Карнковский зазвал его к себе обедать и на обеде говорил: "Король наш Стефан с вашим государем мириться не хотел, а верил словам Михайлы Головина. А слышал я от пленников литовских, что государь ваш набожный и милостивый, и государыня разумна и милостива не только до своих людей, но и до пленных милостива; пленников всех государь ваш освободил и отпустил даром. И мы, и послы со всех уездов королю отказали, что с земель своих поборов не дадим, на что рать нанимать, а захочешь с государем московским воеваться идти, нанимай ратных людей на свои деньги, и уговорили, чтоб пленников отпустил, так же как и государь московский; а пленников много на папских имянах, и паны для своей корысти короля не слушают. Король наш нам не прочен, а впредь думаем быть с вами вместе под государя вашего рукою, потому что государь ваш набожный, христианский. Сказывали нам пленники наши, что есть на Москве шурин государский, Борис Федорович Годунов, правитель земли и милостивец великий: к нашим пленникам милость оказал, на отпуске их у себя кормил и поил, и пожаловал всех сукнами и деньгами, и, как были в тюрьмах, великие милостыни присылал, и нам за честь, что у такого великого государя такой ближний человек разумный и милостивый; а у прежнего государя был Алексей Адашев, и он Московским государством также правил". Новосильцев сказал ему на это: "Алексей был разумен, а этот не Алексеева верста: это великий человек, боярин и конюший, государю нашему шурин, государыне брат родной, а разумом его бог исполнял всем и о земле великий печальник". Пристав говорил Новосильцеву тоже, что король непрочен и не любят его всею землею, с королевою живет не ласково; теперь он болен, на ноге старые раны отворились, а доктора заживлять не смеют потому: как заживят, так и будет ему смерть. Новое обстоятельство еще более усиливало в это время миролюбивое расположение панов и шляхты к Москве, не могло не действовать и на самого короля. До сих пор Москва должна была со вниманием следить за избранием королей в Польше, хлопотать о соединении государств или по крайней мере о том, чтоб не был избран государь враждебный; но теперь, казалось, наступала очередь Польше и Литве принять такое же положение относительно Москвы: во владениях Батория пронесся слух, и слух очень крепкий, будто австрийские эрцгерцоги хлопочут, чтоб Максимилиан, брат императора, занял престол московский вместо неспособного Феодора, будто бояре московские уже отправляли по этому делу посольство к императору. Валерию дано было знать из Данцига, что не только Австрийский дом хлопочет об этом, но что в Регенсбурге собрались курфюрсты для совещания о средствах, как бы достигнуть Максимилиану престол московский. Если бы это дело удалось, то Польше грозила опасность быть окруженною владениями Австрийского дома, тогда в случае смерти Батория она по неволе должна была бы так же выбрать кого-нибудь из принцев этого дома, чего не хотели Баторий, Замойский и очень многие вместе с ними. Вот почему решено было отправить в Москву известного уже и приятного здесь, притом же и православного, Гарабурду с предложениями, которые должны были противодействовать предложениям австрийских принцев. Гарабурда начал посольство жалобами на притеснения, которые терпели литовские купцы в московских областях, и на то, что царь не выпускает из плена немцев ливонских. Ему отвечали жалобами, что король Стефан выпустил из плена только молодых людей, детей боярских, стрельцов, пашенных мужиков; относительно ливонских немцев отвечали, что некоторые вступили в службу царскую и живут на поместьях, а иные торговые люди торгуют вместе с торговыми людьми московскими, что ни тех, ни других отпустить непригоже. Когда начались переговоры о мире, начались обычные запросы, то Гарабурда сказал: "Еще о Новгороде, да о Пскове можно речь (говорю) оставить, но за Смоленск и Северскую землю государю нашему стоять крепко". Бояре отвечали: "И прежде такие слова много раз говорились, да потом эти речи оставляли же: и драницы с одного города государь наш не поступится". После этого Гарабурда приступил к выполнению главного своего поручения и сказал боярам: "Паны радные прислали со мною к преосвященному отцу, Дионисию митрополиту, и к вам, Думе государской, грамоту. Что идут речи между нами о городах и волостях, и те речи ни к чему не поведут: как можно этому статься? Чего мы у вас просим, то можно ли вам отдать без кровопролития? А чего вы будете у нас просить, того нам без кровопролития ничего отдать нельзя. И потому нам бы эти речи с обеих сторон оставить, и был бы государь ваш с нашим государем в докончанье на том: кто что теперь за собою держит, тот то и держи, и никто бы ни у кого ничего не просил, чего без кровопролития взять нельзя, и чем быть кровопролитию, лучше брат у брата ничего не проси. Дай господи многолетия обоим государям; но если бог по душу пошлет Стефана короля, и потомков у него не останется, то Корону Польскую и Великое княжество Литовское соединить с Московским государством под государскую руку: Краков против Москвы, а Вильну против Новгорода. А пошлет бог по душу вашего царя, то Московскому государству быть под рукою нашего государя, а другого государя вам не искать. Это великое дело мне поручено приговорить и записи написать". Бояре отвечали: "Нам про государя своего таких слов, что ты говорил, и помянуть непригоже; это дело к доброму делу не годится". Бояре доложили о своих переговорах государю: решено было в Думе, что государю пригоже помириться с Стефаном на том, что теперь за кем есть; но что вести переговоры о смерти государевой непригоже. Гарабурда, однако, не отставал от своего предложения, причем начал уже переменять условия, убедившись, вероятно, на месте, что Феодору не грозит близкая смерть: "Пошлет бог по душу государя вашего, то государство Московское соединить с королевством Польским и Великим княжеством Литовским и быть им вместе под рукою государя нашего; государства разные, а главу бы одну над собою имели. Если же Стефана короля не станет, то нам, полякам и литовцам, вольно выбирать себе в государя вашего государя, вольно нам его и не выбрать". Бояре отвечали на это: "Мы с тобою об этом и не говорили: как нам про государя своего говорить? У нас государи прирожденные изначала, и мы их холопи прирожденные, а вы себе выбираете государей: кого выберете, тот вам и государь. Ты теперь говоришь мимо прежней своей речи, что третьего дня с нами говорил: ворочаешь речь иным образцом, и нам с тобою об этом говорить нечего. Мы про твои речи митрополиту и всему собору сказывали, и митрополит со всем собором нам запретил духовно, чтоб мы отнюдь об этом не говорили. Как нам про государя своего и помыслить это, не только что говорить? Мы и про вашего государя говорить этого не хотим; а вам воля говорить и мыслить про своего государя. Ты посол великого государя, пришел к великому государю нашему и такие непригожие слова говоришь о их государской смерти? Кто нас не осудит, когда мы при государе, видя его государское здоровье, будем говорить такие слова?" Гарабурда отвечал: "Вижу, что вы сердитесь; сказываете, что митрополит и попы запрещают вам говорить о том деле, что я вам объявил; но я говорю то, что со мною наказано. И если это дело не сойдется, то мне на докончанье без уступок с вашей стороны делать не наказано". Бояре повторили, что и драницы государь не даст, а просит государь у короля искони вечной вотчины своей - Киева с уездом и пригородами и прочих вотчин своих; бояре говорили Гарабурде с сердцем: "Если с тобою только и дела, что ты говорил, то не зачем было тебе с этим и ездить; если посол не однословен, то чему верить?" А приставу было наказано говорить послу: "Теперь Москва не старая: надобно от Москвы беречься уже не Полоцку, не Ливонской земле, а надобно беречься от нее Вильне". Гарабурда, видя неудачу и видя, что его заискивания произвели перемену в тоне у бояр московских и у пристава, чтоб сделать что-нибудь, предложил съезд великих людей на границах для постановления вечного мира. Бояре, имея постоянно в виду выиграть время, соглашались на съезд, но с условием продолжения срока перемирия; они говорили Гарабурде: "Михайла! это дело великое для всего христианства; государю нашему надобно советоваться об нем со всею землею; сперва с митрополитом и со всем освященным собором, а потом с боярами и со всеми думными людьми, со всеми воеводами и со всею землею; на такой совет съезжаться надобно будет из дальних мест". Гарабурда отвечал, что для продолжения перемирия ему наказа нет; тогда бояре сказали ему: "Так какое же с тобою дело? Приехал с бездельем с бездельем и отъедешь". Гарабурда действительно поехал ни с чем; он сказал боярам о слухе, что они посылали к эрцгерцогу Максимилиану с предложением престола; в ответ на это бояре написали к панам: "Сильно раздосадовало нас, что какой-то злодей изменник затеял такие злодейские слова". Но продлить перемирие считали по-прежнему необходимым в Москве, и князь Троекуров вторично отправился к Баторию, которого нашел в Гродне. Паны теперь в свою очередь осердились на бояр за отказ принять их предложение о соединении государств; они обратились к Троекурову с бранчивою речью: "Мы бояр государя вашего, братью твою, кормили хлебом, а они нам против нашего хлеба мечут камень. Рассуди сам, не камень ли это? Мы усердно просили нашего государя, и по нашим просьбам он по сие время с государем вашим не воюет. Вперед мы государю вашему, боярам и всей земле добра хотим, точно так же как и всей земле; а бояре пишут: кто начнет недружбу, против того государь ваш стоять готов, да пишут, чтоб государь наш поотдавал вашему государю свои искони вечные вотчины и что внове взял, и после этих статей пишут, чтоб мы государя своего наводили на вечную приязнь! Рассуди сам, как мы можем такую грамоту поднесть своему государю? Мы и между собой такой грамоте дивуемся, как это бояре не знают, что над вашим государством по грехам сделалось? Потомков у государя вашего нет; а каков ваш государь от природы, мы знаем: есть в нем набожность, а против неприятелей биться его не станет. На Москве что делается, то мы также знаем; людей нет, а кто и есть и те худы, строенья людям нет, и во всех людях рознь. Бояре думают, что они себе пособляют, а они только дело портят: в нашей земле давно ведомо, что бояре ваши посылали к цесареву брату от себя посла. Но цесарю с вашим государством что сошлось? Цесарь теперь и сам себе пособить не умеет; и смотря на эту пересылку с цесаревым братом, многие государи домогаются и промышляют о вашей земле; а турскому у вас же просить Астрахани и Казани, и перекопский вас же всегда воюет и вперед воевать хочет; а черемиса ваша вам же недруги. И у бояр где ум? Пишут, что государь ваш против всех недругов стоять готов и просить запросов не стыдятся! Речи ваши государю нашему ничего доброго не принесли; только лишь сердцу его надсада. Теперь мы не только государя своего не будем просить, чтоб был с государем вашим в покое, еще будем ему напоминать, чтоб, по присяге своей, земель при предках его у государства отнятых отыскивал, и не только что дадим ему денег на наемных людей, но и сами своими головами из обеих земель идти с ним готовы. А вы с чем приехали, с тем вам и уезжать". Посол отвечал: "На боярские речи вам досадовать непригоже и в дело того ставить нечего; и прежде в ссылках и разговорах бывало: о стародавних делах с обеих сторон говорят, да что к делу пригодится, то с обеих сторон оставляют, да говорят о делах, как чему статься пригоже. Дивимся мы вашему разуму, что вы бога не боитесь и людей не стыдитесь, говорите такое, чего было вам и мыслить непригоже. Рассказываете, что над государством государя нашего по грехам учинилось; но мы над государством нашим никакого греха не видим, а только милость божию и благоденствие. Вы еще с богом не беседовали; а человеку того не дано знать, что впредь будет. По писанному, кто злословит царя, тот смертию да умрет: государь наш дородный государь, разумный и счастливый, сидит он на своих государствах по благословению отца своего и правит государством сам и против всех недругов стоять готов так же, как отец, дед и прадед его; людей у него много, вдвое против прежнего, потому что к людям своим он милостив и жалованье дает им, не жалея своей государской казны, и люди ему все с великим раденьем служат и вперед служить хотят и против всех его недругов помереть хотят; в людях розни никакой нет; это вам такие бездельные речи говорят собаки изменники: таким людям вам потакать нечего и говорить изменничьих речей непригоже; нам про государя вашего и про государство ваше и про вас много что есть говорить, да, по государеву наказу, говорить не хотим, присланы мы на доброе дело, а не на раздор. Государю нашему у вашего государя мира не покупать стать: захочет государь ваш доброго дела, и наш государь доброго дела хочет, а не захочет ваш государь доброго дела, то наш государь против него стоять готов". В переговорах, когда дело пошло о взаимных требованиях известных земель, разумеется, не могли согласиться; паны по-прежнему настаивали на пограничный съезд вельмож, послы, сообразно с своими целями, требовали для этого съезда продолжения перемирия хотя на один год; паны отвечали им: "И на полгода мы перемирья не заключим: вы говорите о съезде не для дела, а только чтоб время проволочить; зачем вам для съезда еще целый год перемирья?" Послы отвечали, что нужно много времени для совещания со всею землею; паны на это возражали: "У вас в обычае ведется: что сдумает государь да бояре, на том и станет, а земле до того и дела нет". По конечной неволе послы должны были согласиться только на двухмесячную прибавку к прежде заключенному перемирию, и в это время положено быть съезду великим послам между Оршею и Смоленском для переговоров о том, как быть обоим государствам под одною державою в случае кончины того или другого государя и как определить границы их, если они не захотят соединиться. Но Баторий не дождался съезда. 2 декабря 1586 года он умер, не успев довершить ни одного из своих начинаний ни внутри, ни вне; он задержал только на время усиление Московского государства, отнявши у него прибалтийские области, но сокрушить могущество этого государства, раздвинуть Литву до границ Витовтовых он не успел: тому помешала ограниченность средств, ограничение власти королевской, подозрительность могущественных вельмож к воинственному королю. Сломить могущество вельмож, установить наследственное правление или по крайней мере установить лучший способ избрания королевского, сдержать своеволие он также не успел. Найдя государства свои в сильном религиозном разъединении, Баторий, хотя не был по природе своей фанатиком, не воздвигал гонения на диссидентов, однако, благоприятствовал утверждению иезуитов, потому что это знаменитое братство могло обещать ему деятельную помощь в замышляемых им внутренних переменах. Какого рода была эта помощь, какого рода были внушения, которые должно было принимать от иезуитов воспитывавшееся у них юношество, видно из проповедей самого талантливого из них, Петра Скарги Повенского. Скарга громко восставал против существующего порядка вещей в Польше: проповедуя, с одной стороны, подчинение светской власти власти духовной, королей папе, он, с другой стороны, твердил о необходимости крепкой, неограниченной власти королевской: "Естественный порядок, - говорил он, - состоит в том, чтоб одна голова управляла телом: и если в государстве не одна, а много голов, то это знак тяжкой, смертельной болезни". Скарга утверждал, что Римская империя тогда только вошла в исполинские размеры свои, когда в ней утвердилось монархическое правление; вооружался против послов сеймовых за то, что они присваивают себе могущество, вредное для власти королевской и сенаторской, и спасительную монархию превращают в демократию, самый дурной из образов правления, особенно в таком обширном государстве, как Польша и Литва. Право, по которому шляхтич, не уличенный в преступлении, не мог быть схвачен, Скарга называл источником разбоев, измен и т. п. Но все эти внушения остались тщетными: иезуиты не могли переменить политического строя Польши и Литвы; они успели только в одном, чего, конечно, не хотел Баторий: они успели воспламенить в католическом народонаселении Польши и Литвы религиозную нетерпимость, которая повела к гонению на несходные исповедания, к гонению на православное русское народонаселение, а это гонение повело к отложению Малороссии, нанесшему самый сильный удар могуществу Польши. Таким образом, орудие, приготовленное для утверждения крепости, могущества Польши, стало орудием ее падения. События, происходившие в конце царствования Батория, обещали сильные волнения после его смерти: ненависть между стороною Зборовских и стороною Замойского могла теперь разыграться на свободе. Волнения начались на сеймиках: даже во Львове, где было так сильно влияние Замойского, нашлись приверженцы Зборовских, в числе которых стал Николай Язловецкий, староста снятыньский. Язловецкий начал провозглашать, что пора положить предел возвышению одного человека над всеми, что всем ведомы замыслы Замойского, который, во что бы то ни стало, хочет посадить на престоле одного из Баториев; что для охранения государства необходимо отнять у Замойского гетманство, ибо со смертию королевскою все правительственные лица должны сложить с себя свои должности. Замойский отвечал, что все саны и почести получил он за прямые отечеству заслуги, что слух о замыслах его относительно Баториев - клевета, что утверждать, будто со смертию королевскою должны прекратиться все правительственные отправления, противно здравому смыслу, ибо именно во время междуцарствия государство и не может обойтись без начальства военного, без гетмана. Во Львове дело кончилось в пользу Замойского, но не так было в Варшаве на конвокационном сейме: Карнковский, архиепископ гнезненский, примас, который занимал первое место в государстве во время междуцарствия, поддался совершенно влиянию Зборовских и Гурки; по их внушению, он написал к Замойскому, чтоб тот для охранения границ королевства не покидал войска; отсутствие Замойского дало в сенате верх Зборовским. Андрей Зборовский явился в сенат с требованием управы на Замойского, и когда один из сенаторов, Лесновольский, хотел защищать последнего, то голос его был заглушен криками и угрозами приятелей Зборовского; один из них даже нацелил ружье на Лесновольского и спрашивал Зборовских: прикажут ли стрелять? За стенами Варшавы также едва дело не дошло до усобицы между обеими сторонами. Наконец назначили день избирательного сейма - 30 июня 1587 года. Зборовские явились на избрание с 10000 войска, в числе которого находилось не мало наемников французских, немецких, италиянских, чешских; толпы эти были наняты на австрийские деньги, ибо Зборовские, поддерживаемые папским нунцием, Аннибалом ди Капуа, хотели избрать эрцгерцога Максимилиана, брата императора Рудольфа II. Замойский, опираясь преимущественно на шляхту и поддерживаемый деньгами вдовы Батория, королевы Анны, держал сторону племянника ее, шведского принца Сигизмунда, сына короля Иоанна и Екатерины Ягеллон. Замойский и Гурка с Зборовскими расположились военными станами, каждый в назначенном себе месте под Варшавою (на равнинах Воли), готовясь в случае нужды с оружием в руках поддерживать своего избранника; но на противоположном берегу Вислы, под Каменкою, расположились особым станом литовцы, у которых был свой кандидат - царь московский. 20 декабря 1586 года в Москве узнали о смерти Батория. Недавний опыт показал, как важно было для Московского государства избрание короля в Польше: Иоанн IV не хотел употребить деятельных мер для получения польского престола, допустил сесть на нем Баторию и потерял прибалтийские области, принужден был заключить постыдный мир с Литвою; но Иоанн во время избрания не знал еще характера Батория и мог презирать этого бедного средствами князька трансильванского; теперь же бояре Феодора не могли не видать страшной опасности, которая грозила их государству в случае, если б избран был на престол королевич шведский и два соседние и враждебные Москве государства соединились под одним гла1вою. Вот почему в Москве решили деятельно хлопотать о приобретении в Польше и особенно в Литве приверженцев царю Феодору. 20 января 1587 г. уже отправлен был дворянин Ржевский в Литву с царскою грамотою к панам, в которой говорилось: "Вы бы, паны рада, светские и духовные, смолвившись между собою и со всею землею, о добре христианском порадели, нашего жалованья к себе и государем нас на Корону Польскую и Великое княжество Литовское похотели, чтоб этим обоим государствам быть под нашею царскою рукою в общедательной любви, соединении и докончании; а мы ваших прав и вольностей нарушать ни в чем не хотим, еще и сверх прежнего во всяких чинах и вотчинах прибавлять и своим жалованьем наддавать хотим". Кроме этой общей грамоты, посланы были отдельные к каждому вельможе: каждого царь приглашал стараться об его избрании с братьею своею, племянниками и целым родом. Потом каждый боярин писал к соответствующему себе по месту пану литовскому с тем же предложением. Ржевскому дан был такой наказ: "Если паны литовские станут говорить, что они государя царя к себе на государство хотят, но польские паны не хотят, и если они от королевства Польского отложатся, то государь будет ли за них стоять? - отвечать: сами знаете, что поляки верою с христианами розны, а вы, паны рада литовские и вся земля Литовская, с нашею землею одной веры и одного обычая, так вы бы пожелали себе государя нашего, христианского государя, а если будет Литовское государство соединено с Московским, то государю нашему Литовской земли как не оберегать? Если будут оба государства на всех недругов заодно, то Польская земля поневоле будет присоединена к Московскому и Литовскому государствам, а государю то и любее, что Литовское великое княжество будет вместе с его государствами. И как нашему государю за это не стоять? Начальное государство Киевское от прародителей следует нашему государю, а теперь изневолено, от Литовского государства оторвано к Короне Польской; и не одним Киевом польские люди завладели у вас, панов литовских, да присоединили к Польской земле насильством; так государю нашему как всего этого у поляков не отнять и к вам и к государству Московскому не присоединить?" Ржевскому наказано было также: "Увидится с ним Тимоха Тетерин, Давид Бельский, Мурза Купкеев и другие отъезжие в Литву и станут спрашивать, есть ли к ним государев приказ, то отвечать, чтоб они государева жалованья к себе поискали, государю послужили и доброхотали; а что они пред государем проступили, дерзость сделали, в Литву отъехали, и они б в том себе никакого сомненья не держали: государь эту вину отдаст им, если на государствах Польском и Литовском будет и во всем их пожалует по отечеству; которые из них захотят быть в Русском государстве, тех государь пожалует вотчинами и поместьями, устроить велит в Московском государстве по их достоинству; а они бы теперь государю службу свою показало: что проведают у панов рад о государском деле - которые паны захотят к себе государя на государство и которые не захотят, - о том бы проведывая, послам сказывали и государю доброхотали.Если паны станут говорить, чтоб государь дал им на государство брата своего, царевича Димитрия, то отвечать: "Это дело не сходное: царевич еще молод, всего четырех лет; а вам чего лучше, как быть под царскою рукою в обороне и жить по своим обычаям, как у вас ведется и как вам захочется". Паны литовские отвечали на посольство Ржевского, что дело избрания должно решиться на общем сейме в Варшаве, куда царь должен отправить своих послов. Богатый купец литовский, Лука Мамонич, имевший торговые связи с Москвою, говорил Ржевскому от имени трех панов - Николая Радзивилла, Льва Сапеги и Федора Скумина: "Паны эти государю радеют и говорят, чтоб государь ваш непременно отправил послов своих великих на елекцию (олекцею); к панам радам и к рыцарству обеих земель прислал бы свои грамоты с любовию и ласкою, не так бы высоко было выписано в грамотах, как теперь, потому что паны польские люди сердитые и упрямые, к ним надобно писать ласково, а государю великому какой в том убыток будет? Рыцарству бы написать, что государь их пожалует, заплатит им все жалованье из своей казны, чего король Стефан им не заплатил, а всего денег будет немного: тысяч с пять или шесть, да и этих денег рыцарство не возьмет на государе, только было бы в грамоте написано, для того чтоб они за государя вашего стояли. Стефан король обещал рыцарству все деньги заплатить и присягал, но ни одного пенезя на нем не взяли. Да и к панам бы государево жалованье было: теперь к панам присылают цезарь и другие княжата с поминками большими и с ласкою, доискиваясь государства". Ржевский отвечал на это, что государю послов своих на большой сейм к панам посылать непригоже. Но сношения этим не кончилось. В Литве не боялись от Феодора того, чего боялись от Иоанна, и тем сильнее желали избрания московского царя; притом литовские паны не хотели порвать с последним из боязни, чтоб он не воспользовался междуцарствием и не послал войска в их пределы. Вот почему еще в апреле того же года двое знатных послов литовских, Черниковский и князь Огинский, приехали в Москву с просьбою о продолжении перемирия до конца 1588 года. Просьба эта была принята очень охотно, причем бояре говорили: "Мы все бояре и думные люди со всею землею хотим и у бога просим, чтобы государство Московское, Польское и Литовское были под одною царскою рукою. Выехали недавно к нам выезжие литовские люди на Псков и сказывали, будто некоторые паны для денег, что раздает королева, выбирают шведского королевича, пишут и выставляют большие прибытки, которые Польша и Литва от этого получат. Но кто выбирает шведского королевича, тот христианству убыток замышляет, а не прибыток, будет такое же кровопролитие, что и при Стефане короле: как скоро шведского выберете, то между нами и вами, да и между всеми христианами пойдет кровопролитие и не перестанет". Послы захотели напомнить, что войны Стефана не были невыгодны для его государства, и спросили: "Что же дурного при Стефане короле делалось?" На это им отвечали: "Мы вам про Стефана правду и про его к вашему государству доброхотство расскажем подробно, только вы не подосадуйте. Со стороны нашего государя прибыток и нам, и вам, и всему христианству будет: государь наш - государь христианский, богобоязливый, милосердый, ласковый до всего христианства, а другие рядовые государи выбираются на государство, а любви к нему не имеют, как, например, Стефан король, который присягал султану привести поляков и литовцев к нему в подданство; писал он к турскому султану в тайных своих грамотах, чтоб султан рать готовил на литовских и польских панов, таковы-де есть в Польше и Литве люди богатые, денег тысяч до пяти сот золотых ефимков и всякой казны много без числа, их надобно протрясти, чтоб они гордости своей посбавили, а то они очень спесивы теперь. У нашего же государя у самого богатства бесчисленные, и, казны своей не жалея, хочет он защищать как Московское государство, так и Польское и Литовское от татар и турок: от Крыма по Дону, Донцу и Днепру поставят своих людей, города поделает и на Крым наступит своею казною, чтоб на Подолье и на Волынскую землю, и на Польскую, и на Литовскую вперед те поганые никто не приходил, в доходы и прибытки королевские государь вступаться не хочет, обещает все это отдать панам радным и всему рыцарству, да еще из своей казны польским и литовским панам радным и всему рыцарству хочет наддавать, и в своих государствах у новых городов в степи хочет польских и литовских людей землями жаловать. За грехи всего христианства у вас к нам ненависть, и эта ненависть всему христианству вредит, покой и любовное соединенье во всем христианстве разоряется, и для того надобно вам, всем панам, советовать то, что к прибытку всему христианству, да неповинны будете в крови христианской пред вседержителем богом. И то пригоже знать всякому христианину, что за приязнь христианам с погаными? Если бы государства ваши с царством православного государя нашего соединились, то все поганские государи руки бы свои опустили: пришлось бы им тогда уже себя беречь, а не христианство пленить: Молдавия, Валахия, Босния, Сербия и Венгрия, которые за турками достались бы Польше и Литве, а что поближе к нам Крым, Азов, Кафа, Черкасы и другие орды достались бы Москве, потому что и теперь трое крымских царевичей со многими людьми уже на стороне нашего государя, готовы в Астрахани. А только будет избран шведский королевич, то этих татар, которым было из Астрахани и из-за Волги идти на Крым, поворотят на Литовскую землю. Если же выберете нашего государя, то он будет стоять на бусурманов сам своею царскою персоною (парсуною) и со всеми своими людьми, станет помогать своею казною, а панских обычаев и вольностей ни в чем не нарушит, и ничего у них не захочет; а что какие доходы собираются с Польской и Литовской земли, то все государь наш уступит панам радным, и что у них старая казна прежних королей и что вновь к ней прибавлено, и что из Венгрии привезено, из того ничего государю нашему не надобно, много у государя нашего и своей всякой казны, и столько пожитку всякого, как в его государстве, ни в каком государстве нет, встреч многих, что Польше и Литве были в убыток, государю, нашему не надобно: он приедет с своим кормом и с своими всякими государскими обиходами, а вашего ничего государю нашему не надобно, кроме ласки; государь наш с своею казною к вам приедет, чтоб из своей казны можно было всяким тамошним людям давать". В Москве так опасались соединения Польши и Литвы с Швециею под одним государем, что не находили более непригожим отправить великих послов на сейм; эти послы были двое бояр: Степан Васильевич Годунов и князь Федор Михайлович Троекуров с знаменитым дьяком Василием Щелкаловым. В Литве также сильно хотели избрания Феодора: перехвачены были грамоты жителей Вильны к царю; но в Литве московские приверженцы хорошо понимали, какие важные препятствия этому избранию встретятся на польском сейме. Литовский подскарбий, Федор Скумин, говорил московскому послу Ржевскому: "Я христианин вашей греческой веры, и отец с матерью у меня были христиане, так я вам говорю по своему христианству: мы все хотим, чтоб нам с вами быть в соединении на веки, чтоб ваш государь пановал на наших панствах, только бы дал бог нам три колоды пересечь, за что все паны радные стоят и стоять будут: 1) чтоб государю вашему короноваться у нас в Кракове; 2) писаться в титуле прежде королем польским и великим князем литовским; 3) чтоб государю веру переменить; вы говорите, что не только государю, и вам о том мыслить нельзя, это правда, я с панами радными говорил: христианину как веру свою оставить? Если мы эти три колоды, даст бог, перевалим, то будем с вами в вечном соединении". Кроме обещаний, которые бояре давали в Москве послам литовским, Годунов и князь Троекуров должны были предложить еще на сейме, что государь платит из собственной казны до 100000 золотых венгерских ратным людям, которым остался должен Стефан Баторий; что по изгнании шведов из Эстонии все города ее будут уступлены Литве и Польше, кроме Нарвы, что купцам польским и литовским открыт будет путь во все московские области и дальше во все восточные страны; что между жителями соединенных государств будет позволено свободное сообщение и сватовство. Насчет пребывания царя в Польше (четвертой колоды, о которой забыл Скумин) послы должны были сказать: побыв немного в Польше и Литве, государь опять поедет в Москву и будет жить на своем прежнем государстве; в Польше же и Литве всем управляют паны радные по прежнему обычаю, по своим правам и вольностям. Послав, которые придут с неважными делами, отправлять панам радным, обославшись с государем, а которые придут с великими земскими делами, тем быть у государя в Москве, а у государя в то время быть из Польши и Литвы по два пана радных, да по писарю. В случае, если сейм не согласится на избрание Феодора, послы должны были говорить, чтоб избрали цесарева брата Максимилиана: "Государю царю то будет любо же потому что Максимилиан великого государя сын и на таких великих государствах быть ему пригоже; а выбирать шведского и других поморских непригоже: это государи непристойные, о христианстве не радеют и всегда кроворазлития христианского желают". Желание помешать выбору Сигизмунда шведского и трудность соглашения в мерах относительно управления двумя государствами, из которых ни одно не хотело уступить другому ни в чести, ни в выгодах, привели московское правительство к мысля предоставить Польшу и Литву полному самоуправлению, лишь бы они по имени только признавали своим государем царя московского; в этом смысле Годунову и Троекурову было наказано: "Выберут ли нас себе государем или приговорят быть под нашею царскою рукою, а управляться самим - все равно, соглашайтесь, только пусть будут с нами в соединении и докончании на всякого недруга заодно; только этим промышляйте, этим свою службу и раденье нам покажите, чтоб дал бог вам, не сделавши дела, не разъехаться". В Литве обрадовались, что московский государь согласился действовать решительно для достижения короны польской и литовской, согласился отправить великих послов на сейм, и послы эти оказывали большую учтивость, не спорили, как прежде, о мелких церемониях. Выезжавшие навстречу литовцы говорили послам: "Теперь мы встречаем вас, великих послов государя православного; и дал бы нам бог всею землею встретить самого вашего государя к себе. В Литовской земле во всех поветах все рыцарство и вся земля уложили на том: хотят выбирать себе государем вашего государя". Приставы говорили послам: "Вы показали уступчивость большую против прежних обычаев: прежде, когда приставы приезжали к послам вашего государя и от короля, то послы о шапках спор поднимали, и против королевского имени шапок не снимали тотчас; а вы теперь, великие послы, против речи панов радных, братьи своей, шапки сняли: и паны радные, братьи ваши, принимают это от вас за великую учтивость". Но в Литве скоро увидали, что московские послы по-прежнему разнятся от всех других послов, приехавших на сейм хлопотать об избрании своих государей; по-прежнему московские послы приехали без денег. Паны радные литовские послали писаря сказать им: "Надобно вам промыслить сейчас же, выдать тысяч с двести рублей, для того, чтоб всех людей от Зборовских, и от воеводы познаньского, Гурки и от канцлера, Яна Замойского, приворотить к себе на выбор вашего государя: как увидят рыцарские люди государя вашего гроши, то все от Зборовских и от канцлера к нам приступят; а только деньгами не промыслить, то доброму делу никак не бывать, и будут говорить про вас все: "Что ж это за послы, когда деньгами не могут промыслить!"" - Послы отвечали, что обо всем будут говорить с самими панами на посольстве. Потом ночью тайно приехал к ним воевода троцкий. Ян Глебович, с стольником коронным, князем Василием Пронским, и говорил: "Я государю вашему службу свою хочу показать, воеводу познаньского и Зборовских уговариваю, чтоб были с нами вместе и выбирали вашего государя и на то уже их и навел: только у них люди наемные, которым срок приходит, и надобно воеводе познаньскому и Зборовским помочь деньгами, чтоб им было что наемным людям давать и против канцлера стоять". Послы отвечали, что об этом им наказа нет, да и казны с ними нет. Несмотря, однако, на недостаток этого могущественного на избирательных сеймах средства - денег, сторона московская была очень сильна, не только между Литвою, но и между поляками, ибо для большинства избрание Феодора казалось самым верным выходом из борьбы двух сторон, Зборовских и Замойского. Когда выставлено было в поле три знамени: московское - шапка, австрийское - немецкая шляпа и шведское - сельдь, то под шапкою оказалось огромное большинство. 4 августа Годунов и Троекуров правили посольство в рыцарском коле: поставили послам скамью против больших панов, а кругом того места сидели паны же радные и послы поветовые. Увидавши, что для них приготовлена скамья, что паны и послы поветовые все сидят, московские послы начали говорить панам радным: "В обычае не ведется ни в каких государствах, что послам, пришедши от государя своего, речь говорить сидя, и нам как это сделать, что посольство государя своего сидя править? Мы станем от государя посольство править стоя, и вам пригоже государя нашего речь от нас слушать стоя же". Папы отвечали: "Мы вам сказываем, как у нас в обычае ведется, не спорьте об этом, правьте посольство сидя, а мы при имени государя вашего будем вставать". Послы продолжали спорить; наконец паны сказали: "Мы вам обычай здешний сказываем; вы не слушаете, так делайте как хотите: мы сядем, а вы как хотите, так посольство и правьте, на вашей воле". Сказавши это, паны сели, и послы правили посольство сидя. Для рассуждения о подробностях условий выбора назначили 15 панов духовных и светских, которые должны были съехаться с московскими послами в селе Каменце, близ Варшавы. Здесь тотчас же обнаружились те колоды, пересечь которые Скумин считал таким трудным делом. Паны спросили послов: соединит ли государь свое Московское государство с королевским так, как Литва соединена с Польшею, навеки и неразрывно? Приступит ли к вере римской? Будет ли послушен папе? Будет ли венчаться в Кракове в латинской церкви от архиепископа гнезненского? Причастие опресночное примет ли и церковь греческую с римскою соединит ли? Приедет ли в Варшаву через 10 недель после избрания? Напишет ли в своем титуле королевство Польское выше царства Московского? Бояре отвечали: королевство Польское и Великое княжество Литовское соединятся с Московским государством навеки так, чтоб им против всякого недруга стоять заодно, чтобы жители их могли свободно ездить из земли в землю, жить, свататься и жениться с позволения государя. Государь останется в православной вере; венчаться на королевстве будет или в Москве, или в Смоленске; будет уважать папу, не будет препятствовать ему в управлении польским духовенством, но не позволит мешаться в дела греческой церкви. Корона Польская будет под царскою шапкою Мономаховою; титул будет: царь и великий князь всея Руси, владимирский и московский, король польский и великий князь литовский: "Хотя бы, - сказали послы, - и Рим старый и Рим новый, царствующий град Византия, начали прикладываться к нашему государю, то как ему можно свое государство Московское ниже какого-нибудь государства поставить?" Относительно времени приезда в Польшу послы объявили: "В том волен бог да государь: как захочет, так к вам и приедет, нам того угадать нельзя и наказа нам государь об этом не дал". Паны отвечали, что на этих условиях Феодор не может быть избран, и особенно настаивали на вопросе о деньгах, которые царь как можно скорее должен выдать для подкрепления стороны своей на сейме и для найму войска, потому что в случае царского избрания враги с разных сторон нападут на Польшу; приводили в пример щедрость императора и короля испанского. Послы говорили на это: "Государь наш на наемных людей казны своей даст, что будет пригоже. Вы говорите, что цесарь и король испанский для своего избрания дают вам казну большую, да еще на много лет: но государь наш хочет быть королем польским и великим князем литовским не для своего прибытка и чести, а только для покоя христианского, для избавления и расширения этим государствам. Приводит государь наш то себе на память, что давно уже Московское государство и Корона Польская, и Великое княжество Литовское между собою в неприятельстве, и кровь христианская с обеих сторон лилась: так его бы государским смотреньем кровь литься перестала и были бы христиане в покое; а вы на такое государя нашего раденье о покое христианском не смотрите, указываете на цесареву да на испанского короля казну. Ваша воля, если вам деньги христианского покоя лучше. А государю нашему ваши государства зачем покупать? С божиею помощью государь наш сидит на своих государствах. Государь наш хочет, чтоб между всеми христианами утвержден был покой и стоять бы всем христианам на бусурман заодно; но если вы говорите, что государь наш должен дать свою казну, должен велеть 6иться с теми людьми, которые не захотят его выбрать, то, значит, он должен воздвигнуть еще больше кровопролития между христианами, а не покой христианам сделать". Паны отвечали: "По всем этим статьям, которые между нами в разговоре были, государю вашему у нас в государстве быть нельзя". Тогда послы, исполняя наказ, объявили, что царь, если не может быть избран сам, желает избрания эрцгерцога Максимилиана. На это паны отвечали: "Непригоже государю вашему, да и вам государя нам указывать; знаете сами, что мы ни по чьему указу государя себе не выбираем; выбираем, кого нам бог укажет по нашим вольностям". На втором съезде паны опять начали дело о деньгах, спросили: "Даст ли им государь на скорую оборону 200000 рублей? Без чего об избрании Феодора говорить нельзя". Послы отвечали, что государь государства не покупает; но если будет избран, то они, послы, занявши, дадут до 60000 золотых польских. Паны возразили, что этого мало; послы прибавили до 100000; паны не согласились и на это; они говорили: "Царь обещает давать шляхте землю по Дону и Донцу; но в таких пустых местах какая им прибыль будет? Да далеко им туда и ездить. У нас за Киевом таких и своих земель много. Как вам не стыдно о таких землях и в артикулах писать! Будет ли государь давать нашим людям земли в Московском государстве, в Смоленске и северских городах?" Послы отвечали: "Чья к государю нашему служба дойдет, того государь волен жаловать вотчиною и в Московском государстве". Паны спрашивали: "Заплатит ли государь войску долги королей Сигизмунда-Августа и Стефана?" Послы отвечали, что государь заплатит за одного Стефана что пригоже, но за Сигизмунда-Августа платить не будет. Паны говорили: "Что эта за вольность, что нашим людям к вам ездить вольно, а вашим людям к нам ездить можно только с доклада государя? Но если государь ваш не позволит никому ездить, то ездить и не станут?" Паны говорили долго, чтоб было вольно ездить людям с обеих сторон, как захотят; но послы им решительно в этом отказали: "У вас, - говорили они, - в ваших государствах людям вольность ездить во все государства; а в Московском государстве того в обычае не живет, что без государева повеленья ездить по своей воле и вперед тому быть непригоже, о том вам много говорить не надобно". Между тем шли споры между панами духовными и светскими, приверженцами Максимилиана, Сигизмунда и Феодора. Кардинал Радзивилл говорил, что "избрание московского царя очень выгодно для республики, но препятствием непреодолимым служит религия. Притом это наследственный враг нашего народа: недостойно было бы нам неприятеля взять в государи. Опричнина его также была бы нам тяжела. Если при покойном короле нам тяжелы были несколько сот гайдуков, то опричнина будет еще тягостнее. Но, что всего важнее, московский не способен к правлению, не имеет достаточного к тому разума". Христоф Зборовский также указывал на неспособность Феодора, выставлял сомнения, будут ли исполнены обещания? "По-моему, невозможное дело, - говорил он, - чтоб этот гордый народ москвитяне, который придает важность даже снятию шапки, мог согласиться, чтоб государство его было присоединено к короне, скорее захотят они приставить Польшу к Московскому государству, как рукав к кафтану". Приверженцы Феодора возражали, что насчет умственных способностей его ходят разные слухи, а дела его неразумия не показывают: он укротил внутренние раздоры, что гораздо труднее, чем вести удачно внешние войны, как внутреннюю рану труднее вылечить, чем наружную. Пленных выпустил без окупа: все это показывает в нем человека разумного и милосердного. Особенно приверженцы Феодора хвалили его за отпуск пленных без окупа. В то время как происходили эти опоры и переговоры с московскими послами, которые не вели ни к чему решительному, сторона австрийская, то есть сторона Гурки и Зборовских, слабела ежедневно и вследствие народного нерасположения к Австрийскому дому, к немцам, и вследствие явного стремления вождей партии к мерам насильственным, желания решить дело поскорее междоусобною битвою. Сильный удар нанес австрийской партии примас королевства Карнковский, открыто перешедший на сторону Замойского. Папский нунций и другие члены австрийской партии, видя затруднительность своего положения, не раз пытались помирить Зборовских с Замойским, чтобы отвлечь последнего от Сигизмунда, предлагали сделку, обещали, что Максимилиан австрийский, ставши королем польским, женится на Анне шведской, сестре Сигизмунда. Замойский колебался, ибо сам находился в затруднительном положении: несмотря на то что сильное большинство панов и шляхты было на его стороне, денежные средства его истощились; около Варшавы съестные припасы были страшно дороги, вследствие чего паны и шляхта, не имея возможности кормиться, разъезжались с сейма: таким образом, материальные силы Замойского уменьшались, тогда как у Зборовских было наемное войско, содержавшееся на австрийские деньги. В одну ночь, когда Замойский волновался тяжелыми мыслями о своем положении, о невозможности достать денег для удержания своих приверженцев, а с другой стороны, об унижении, о безотрадном будущем в случае избрании австрийца и торжества Зборовских, которые во всяком случае останутся на первом месте при Максимилиане, вдруг вошел к нему примас Карнковский и объявил, что медлить более нечего и что он готов провозгласить королем Сигизмунда. Замойский согласился, и 19 августа (нового стиля) Сигизмунд был избран стороною Замойского; но сторона Зборовских не согласилась уступить противникам и 22 августа провозгласила королем эрцгерцога Максимилиана. Литва не участвовала ни в том, ни в другом избрании; по свидетельству современников, нс мало было и поляков, которые оба избрания считали неправильными. Вследствие этого разъединения к московским послам приехали опять депутаты от панов и объявили, что Замойский с товарищами избрали Сигизмунда, а Литва вся и большая половина поляков хотят избирать московского царя, но не могут провозгласить его, ибо не решено еще дело об условиях избрания, и потому пусть послы объявят решительно: приступит ли государь к римской вере? Можно ли ему приехать в 10 недель? Каким обычаем государю титул свой описывать, ибо корона не может быть под шапкою, которая называется царскою? Даст ли государь сейчас же на скорую оборону 100000 рублей? Послы отвечали, что на все это ответ дан и другого не будет. Этим ответом дело было кончено с Польшею, но не с Литвою. Литовские паны послали сказать послам: "Замойский выбрал шведского королевича, воевода познаньский Гурка, да Зборовские выбрали цесарева брата; а мы все, литва и поляков большая половина, хотим государя вашего, да стало дело за верою и за приездом, что государь ваш скоро не приедет: только б нам государя вашего приезд был ведом вскоре, и мы бы, избравши вашего государя, тотчас все своими головами рушились к Кракову и короны не дали бы ни шведу, ни цесареву брату. Теперь нам приезд государя вашего не ведом, и за этим да еще за верою нам государя вашего выбрать нельзя, а шведа и цесарева брата мы также не выбрали и вперед их не хотим, елекцию мы разорвали и хотим назначить новый съезд для избрания государя. Вечного мира теперь нам с вами заключить нельзя, потому что время коротко, да и нас, панов-рад мало, многие уже разъехались: заключим теперь перемирие". Послы согласились, и заключено было перемирие на 15 лет, причем каждое государство осталось при своем. Когда перемирие было заключено, заехали к послам на подворье воевода виленский Христоф Радзивилл да воевода троцкий Ян Глебович и говорили им тайно, выславши всех людей: "Через пять недель будет у нас, у литвы, съезд всем людям в Вильне, и у поляков, которые шведа и цесарева брата не выбирали, также съезд будет; все мы хотим того, чтоб у нас государем был ваш царь, если же не будет у нас ваш государь, то разве потому только, что сам не захочет. Вы теперь с гонцом отпишите к государю наскоро, что если он хочет быть у нас государем, то прислал бы на съезд в Вильну гонца с грамотами наскоро, а в грамотах к панам литовским и ко всей Литовской земле хвалил бы их и благодарил, что они его себе государем выбрать хотели и имя его выставляли, и просил бы их, чтоб и вперед так делали. А о вере бы написал так: вы бы меня на государство выбрали, а за верою не останавливались: от греческой веры отступить и к римской приступить мне нельзя; а как меня на государство выберете, то я сейчас же отправлю посла своего к папе с прошеньем, чтоб меня в том не нудил; о приезде своем написал бы государь, что будет после того, как его провозгласят, через три месяца или немного позднее; да на скорую оборону дал бы 100000 рублей, и мы тотчас государя вашего обеими землями выберем. О цесареве же брате государь бы ваш к нам не писал: если будет писать, то всех людей от себя отгонит; мы уже лучше приступим все к шведу. Цесарева брата и помянуть у нас никто не хочет, потому что он не богатый государь, да и весь в долгах; а цесарь, брат его, и сам должен, и дань дает турскому султану; и как только цесарев брат у нас на государстве будет, то он тотчас захочет богатеть и долги платить, а все это станет с нас лупить. Захочет с турским воевать, все с нас же сбирать станет; а своего ему на войну дать нечего: мало ли что сулит чтоб только его выбрали, а на самом деле нет ничего. Да и потому цесарева брата не хотим: которые государства поддались цесарю, и он у них все права поломал, и дань на них наложил такую, что стянуть нельзя. У нас писанное дело, что немецкий язык славянскому языку никак добра не смыслит: и нам как немца взять себе в государи? Если уже государь ваш не захочет у нас быть на государстве, то написал бы в грамотах, чтоб мы выбрали себе государя из своего народа, что у нас слывет пяст: это нашим людям всем будет любо. Да и то у нас, у литвы, есть в разговорах; если поляки с нами на избрание вашего государя не согласятся, то мы: Литва, Киев, Волынь, Подолье, Подляшье и Мазовия, хотим от Польши отодраться: так государь ваш нас возьмет ли и на одной Литве без Польши у нас государем будет ли, и за нас своею силою станет ли?" С ответом на этот важный вопрос отправлен был в Литву дворянин Ржевский, который повез также богатые подарки для каждого пана, ценою на 20000 нынешних рублей. В грамоте своей к панам царь писал: "Мы у вас государем быть хотим: только нам теперь к вам ехать нельзя, потому что вы себе не одного государя выбрали, и многие хотят того, чему статься нельзя, чтоб мы, оставя свою истинную православную христианскую веру, пристали к римской вере; сами подумайте, как этому можно статься? А если бог даст вперед, как нам будет время, то мы к вам ехать хотим". По тайному наказу Ржевский должен был сказать панам: "Только возьмите себе в государи нашего государя и будьте под его царскою рукою, а всем управляйте сами в Короне Польской и Великом княжестве Литовском по своим правам и вольностям. А потам государь наш, когда рассмотрит вас и вашу к себе ласку увидит, а вы государскую милость к себе увидите, то государь поедет к вам короноваться по своей государской воле, как ему время будет; короноваться ему по греческому закону, а к римской вере приступить и помыслить ему нельзя. Надобно будет вам теперь на скорую оборону денег, то, как скоро выберете нашего государя, он даст вам русскими деньгами до 70000 рублей, а польскими золотыми до 230000". Паны отвечали на это, что царь не может быть королем без принятия римской веры: "Государь ваш, - говорили они Ржевскому, - сам порвал дело тем, что писал в своих грамотах; у нас никогда не бывало, чтоб король короновался по греческому закону; хотя бы мы все паны радные на это согласились, то архиепископы и епископы никак не согласятся, а видите и сами, что у нас в Раде они большие люди и стоят крепко за то, чтоб король у них был римской веры, и никому против них в том устоять нельзя; государю вашему вовсе не надобно было писать в грамотах, что ему короноваться по греческому закону". Ржевский доносил, что государево жалованье паны приняли с большою благодарностию, много челом били и обещали заслужить за него государю; не взял соболей один Николай Христоф Радзивилл, сказавши, что дал богу обещание не брать даров ни у которого государя. Но и отпустивши Ржевского с решительным отказом, литовские паны велели везти его тихо, все поджидая вестей из Польши, и велели везти не мешкая только тогда, как узнали, что Сигизмунд уже короновался. Паны литовские имели право медлить и ждать вестей из Польши, потому что оба соперника - Сигизмунд и Максимилиан не хотели уступить друг другу без кровопролития. Максимилиан приблизился к Кракову, но принужден был отступить, после неудачной попытки овладеть городом. Сигизмунд беспрепятственно вступил в Краков и короновался; Замойский двинулся за удалившимся Максимилианом, и при Бычине, в Силезии, взял его в плен после кровопролитного сражения. Так исполнились, по-видимому, замыслы Замойского, грозившие бедою Москве. Но у Замойского была одна судьба с Баторием. Стремления Батория шли наперекор всей истории того государства, где он призван был царствовать; стремления Замойского шли наперекор великому движению, господствовавшему тогда во всей Европе, и понятно, что дело знаменитого канцлера и гетмана обратилось немедленно против него самого. Замойский надеялся, что при соединении двух могущественных государств, Польши и Швеции, "Сигизмунд если не всем Московским государством овладеет, то по меньшей мере возьмет Псков и Смоленск, а военными кораблями шведскими загородит морскую дорогу в Белое море, отчего Московскому государству великий убыток будет". Но на первом плане тогда в Европе было религиозное движение; новый король польский, наследный принц шведский, долженствовавший поэтому соединить оба государства под одною державою, был подобно Фердинанду II австрийскому, вполне человек своего времени, человек, которым господствующий интерес времени владел неограниченно. Сигизмунд был ревностный католик и хотел доставить торжество своему исповеданию всюду, во что бы то ни стало, все поступки его естественно и необходимо вытекали из того положения, в какое он, по убеждениям своим, поставил себя относительно господствующего интереса времени. Как ревностный католик, Сигизмунд стал одним из главных деятелей католического противодействия и потому сильно сочувствовал учреждению, имевшему целию торжество католицизма над всеми другими христианскими исповеданиями, сильно сочувствовал иезуитам, подчинялся их внушениям. Будучи похож на Фердинанда II и нисколько не похож на Генриха IV, французского, Сигизмунд не был способен к сделкам в деле веры: ставши королем шведским, он не хотел позволить, чтоб в Швеции господствовал протестантизм, вследствие этого потерял отцовский престол и вмести соединения произвел ожесточенную борьбу между Швецией и Польшею: также точно потом он не мог позволить сыну своему Владиславу принять православие и тем самым заставил жителей Московского государства встать как один человек против поляков; в областях польских и литовских он не мог быть равнодушен относительно диссидентов и, поддерживая унию, приготовил отпадение Малороссии: в отношении к западным соседям он не мог не сочувствовать католическим стремлениям Австрийского дома, и потому из соперника немедленно сделался ему другом и союзником. Так жестоко обмануты были все надежды Замойского. В Москве скоро могли увериться в разрушении замыслов Замойского и освободиться от страха, который внушало сначала избрание шведского королевича на польский престол. Подьячий Андрей Иванов, отправленный в Литву для вестей, писал, что нового короля Сигизмунда держат ни за что, потому что промыслу в нем нет никакого: и неразумным его ставят, и землею его не любят, потому что от него земле прибыли нет никакой, владеют всем пан