ы. Нужно  было
ласкать  этих  панов,  особенно  литовских,  и  Годунов   писал   к   самому
могущественному из них,  виленскому  воеводе  Христофу  Радзивиллу:  "Ведомо
тебе, брату нашему любительному, что я, будучи у великого государя в ближней
Думе, всегда радею, и с братьями своими, со всеми  боярами,  мудрыми  думами
мыслим и промышляем и государя всегда на то наводим, чтоб между ним и  вашим
государем была любовь. Послал я к тебе от  своей  любви  поминок,  платно  -
кизильбашское (персидское) дело, а прислал ко  мне  это  платно  в  поминках
персидский Аббас-шах с своего плеча". Потом Годунов писал к Радзивиллу,  что
за его Борисовым челобитьем с литовских купцов пошлин в Москве  не  брали  и
благодаря ему же опалы на них  не  положено  за  то,  что  они  подрались  с
приказными людьми.
     Всего важнее для Москвы было то, чтоб Польша  и  Литва  не  действовали
заодно с Швециею, война с  которою  считалась  необходимостию:  Баторию  при
Иоанне уступлена была спорная Ливония, но в руках у шведов остались извечные
русские города, возвратить которые требовала честь государственная. В начале
царствования Феодора, при жизни Батория,  о  войне  с  Швециею  думать  было
нельзя, ибо с часа на час  ждали  разрыва  с  Литвою.  Эстонский  наместник,
известный Делагарди, узнав о  смерти  Грозного,  спрашивал  у  новгородского
воеводы, князя Скопина-Шуйского,  будет  ли  соблюдаться  Плюсский  договор,
заключенный при покойном царе, и приедут ли московские послы в Стокгольм для
заключения вечного мира? Делагарди прислал  и  опасные  грамоты  на  послов.
Требование,  чтоб  московские  послы  ехали  в   Стокгольм,   было   большим
оскорблением для московского правительства, не привыкшего соблюдать  даже  и
равенства в сношениях с шведским, притом в письме  Делагарди  титул  царский
был написан не так, а король назван  великим  князем  Ижорским  и  Шелонской
пятины в земле Русской. Не получая долго ответа,  Делагарди  прислал  вторую
грамоту, снова приглашая московских послов приехать в Швецию. На эту грамоту
отвечал ему  второй  новгородский  воевода,  князь  Лобанов-Ростовский:  "Ты
пришлец в Шведской земле, старых обычаев государских не  ведаешь,  как  отец
государя вашего  ссылался  с  новгородскими  наместниками.  Государю  нашему
опасные королевские грамоты на послов ненадобны, то дело непригожее, и я эту
опасную грамоту отослал с твоим же гончиком назад. А что ты  писал  государя
нашего титул не по-пригожу, так это потому, что ты при государях  не  живал,
государя нашего титула и не знаешь, как его описывать".  Делагарди  обиделся
этим ответом, обиделся  и  тем,  что  отвечал  ему  не  первый  новгородский
воевода, а второй, и потому писал к Скопину-Шуйскому: "Я  всегда  был  такой
же, как ты, если только не лучше тебя", а к Лобанову-Ростовскому писал:  "Вы
все стоите в своем великом русском безумном невежестве и гордости; а пригоже
было бы вам это оставить, потому что прибыли вам от этого  мало.  Будь  тебе
ведомо, что я издавна  в  здешнем  высокохвальном  государстве  Шведском  не
иноземец, и не называют меня иноземцем. Пишешь, что некоторое время я не был
при дворе своего государя - это  правда:  думаю,  что  об  этом  узнал  твой
государь и ты, и другие его подданные, потому что я ходил с шведскою ратью в
вашей земле и ее воевал. Знай, что мой король никак не пошлет своих послов в
землю твоего государя до тех пор, пока все дела постановятся и совершатся на
рубеже".
     Переговоров на рубеже требовал и сам король Иоанн в грамоте к царю;  но
и эта королевская грамота заключала в себе также  оскорбление  для  Феодора,
потому что король не удержался, чтоб не высказать  своей  ненависти  к  отцу
Феодорову; он писал: "Отец твой владел  своею  землею  и  подданными  своими
немилостиво, с кровопролитием; и сосед он был лихой  и  непокойный".  Феодор
отвечал: "Нам было непригоже отпустить  к  тебе  твоего  гонца:  на  гонцов,
которые с такими укорительными словами приезжают, везде опалы кладут. Но  мы
государи христианские, за челобитьем  бояр  своих,  для  своего  милостивого
христианского обычая, на твоего гонца никакой опалы не положили.  Мы  твоему
гонцу наших царских очей видеть не велели, потому что он  с  такою  грамотою
приехал: в грамоте написаны укоры нашему отцу, чего нигде не слыхано. А  что
ты писал, чтоб нам послов своих послать на съезд, и нам мимо прежних обычаев
и за такие твои слова послов своих посылать было непригоже:  но  для  своего
царского милосердого обычая, по челобитью бояр, мы  послов  своих  на  съезд
отправить велели".
     В октябре 1585 года боярин  князь  Федор  Шестунов  и  думный  дворянин
Игнатий  Татищев  съехались  на  устье  Плюсы,  близ  Нарвы,   с   шведскими
сановниками Класом Тоттом и Делагарди. Не  имея  возможности  начать  войну,
московское правительство наказало своим послам  не  разрывать  мира  ни  под
каким видом; требовать сначала возвращения русских городов даром и, если  не
согласятся, предложить за них деньги, именно за Иван-город, Яму,  Копорье  и
Корелу 15000 рублей. Если шведские послы непременно  будут  требовать,  чтоб
царь писал себе короля братом, то по конечной неволе согласиться и  на  это;
если же Иван-города отдать не захотят, то помириться и без  него,  давши  за
три другие города 6000 рублей. На требование  московских  послов  возвратить
города даром шведы отвечали:  "Где  слыхано,  чтоб  города  отдавать  даром?
Отдают яблоки, да груши, а не города. Если отдавать города, то лучше  отдать
их литовскому: он присылал просить у нашего государя с большим челобитьем, и
денег дает за них много, хочет помириться с нашим государем вечным  миром  и
стоять заодно на вашего государя, да он  же  государю  нашему  в  свойстве".
Шведы требовали только за Яму и Копорье  400000  рублей!  Соглашались  также
менять земли на земли: уступали Яму и Копорье, но требовали  за  них  Орешка
или земель за  Невою  и  Сумерского  погоста;  за  вечный  мир  с  братством
предлагали даже деньги, только чтоб все спорные города остались за ними.  На
это предложение московские послы отвечали: "Велено нам говорить  о  городах:
Иван-городе, Яме, Копорье, Кореле, чтоб государь ваш отдал  государю  нашему
его  вотчину,  а  государь  наш  христианский  хочет  монастыри   и   церкви
христианские воздвигнуть по-прежнему, чтоб имя божие славилось,  потому  что
теперь все эти места разорены. Государь  наш  в  своей  вотчине,  в  дальних
местах на степи, по Дону и за Тихою Сосною, поставил  12  городов  и  в  них
воздвиг монастыри и церкви; а были  те  места  пусты  лет  по  триста  и  по
четыреста. А деньги государю нашему не  надобны;  много  у  нашего  государя
всякой царской казны и без вашего государя".
     Во время  переговоров  Делагарди  утонул  при  переезде  через  Нарову.
Шестунов и Татищев дали знать об этом в Москву и получили ответ от  царского
имени: "Писали вы нам, что Пунтус Делагарди  утонул;  сделалось  это  божиим
милосердием и великого чудотворца Николы милостию". Несмотря, однако, на то,
что страшного Делагарди не было более, послам  было  предписано:  давать  за
Иван-город, Яму и Копорье до 15000 рублей и уже по конечной неволе заключить
перемирие без городов, только ни под каким видом не разрывать. Послы  видели
конечную неволю, ибо переговоры не вели ни к чему, и  в  декабре  1585  года
утвердили перемирие на четыре года безо всяких уступок.
     Сношения возобновились летом  1589  года  опять  бранчивою  перепискою:
король Иоанн писал Феодору, что русские  вторгнулись  в  шведские  владения,
жгли, грабили, били и мучили молодых и старых, что таким  образом  перемирие
нарушено со стороны царя, и  он,  король,  с  воинскою  силою  стоит  уже  в
Ливонии: если царь хочет мира, то пусть высылает великих послов ко  дню  св.
Лаврентия; если же не хочет, то  пусть  знает,  что  он,  король,  не  будет
держать своих воинских людей без дела до перемирного  срока.  Царь  отвечал:
"Твоя грамота пришла к нам за день до св. Лаврентия, 9 августа.  Мы  грамоту
твою выслушали и такому безмерному задору твоему  подивились.  Нам  было  за
такие твои гордые слова  и  ссылаться  с  тобою  непригоже;  да  мы  великие
государи  христианские  для  своего   царского   милосердого   обычая   тебе
объявляем". Отвергнувши известие о нападении русских на шведские  области  и
укоривши в свою очередь шведов за нападения  на  московские  владения,  царь
продолжает: "Ты писал, что не хочешь ждать до срока  мирного  постановления:
таких гордых слов тебе было писать непригоже. А у нас  у  великих  государей
благочестивых русских царей изначала ведется: где наши послы и посланники не
только переговоры закрепят крестным целованием, хотя где и слово  молвят,  и
то неизменно бывает. Если ты начнешь до срока войну, то кровь будет на тебе,
а наши рати против тебя готовы. А что ты писал о послах: и нам было за такие
задоры и за такие твои гордые письма ссылаться  с  тобою  непригоже;  но  мы
государи христианские, за  челобитьем  бояр  наших  и  чтоб  разлития  крови
христианской не было, послов своих великих на съезд, на реку Нарову, к устью
Плюсы-реки послали".
     Эти послы были: окольничий князь Хворостинин  и  казначей  Черемисинов.
Они получили наказ: требовать Нарвы, Иван-города, Ямы, Копорья,  Корелы,  за
эти города заключить договор с братством и заплатить до 20000 рублей, а  без
Нарвы давать только до 15000; заключить вечный мир с братством даже  за  три
города - Яму, Копорье и Корелу; если же  шведы  будут  уступать  только  два
города, то  не  решать  дела  без  обсылки  с  государем.  Когда  уже  послы
отправились  и  переслались  с  шведскими  послами  насчет  времени  начатия
переговоров, то  получили  новый  царский  наказ:  "Говорить  с  послами  по
большим, высоким мерам,  а  последняя  мера:  в  государеву  сторону  Нарву,
Иван-город, Яму,  Копорье,  Корелу  без  накладу,  без  денег;  если  же  не
согласятся уступить этих городов без денег, то ничего не решать без  обсылки
с государем: если же согласятся, то  заключить  вечный  мир  без  братства".
Дело, разумеется, не уладилось. Шведские послы объявили, что они не  уступят
ни одной пяди земли, не  только  городов;  русские  отвечали  им:  "Государю
нашему, не отыскав своей отчины, городов Ливонской и Новгородской  земли,  с
вашим государем для  чего  мириться?  Теперь  уже  вашему  государю  пригоже
отдавать нам все города, да и за подъем государю нашему  заплатить,  что  он
укажет".
     Такая перемена происходила оттого, что Батория уже  не  было  более,  и
хотя на престоле польским сидел сын шведского короля, однако отношения его к
подданным нисколько не обещало тесного союза между ними и шведами. В  Москву
давали знать, что Сигизмунд непрочен в  своих  государствах,  что  Литва  по
крайней мере легко может поддаться царю. В грамоте  своей  к  королю  Иоанну
Феодор грозил союзом с императором  Рудольфом,  с  шахом  персидским,  прямо
объявлял, что литовцы хотят ему поддаться. Иоанн отвечал: "Пришла к нам твоя
грамота, писанная неподобно и гордо; мы на нее не хотим больше  отвечать,  а
полагаемся на волю божию. Ты пишешь, что ждешь помощи от императора и других
государей: и мы рады, что теперь стал ты бессилен и ждешь от других  помощи.
Увидим, какая помощь от них тебе будет! Пишешь, что  Литва  хочет  под  твою
руку поддаться: все это ложь! Мы знаем подлинно, что Литва клятвы  своей  не
нарушит. Знай, что мы оба, я и милый мой сын, можем наших подданных, которые
нам не прямят, унять, и тебе за великую твою гордость отомстить. Отец твой в
своей спесивости не хотел покориться, и земля его в чужие руки пошла. Хочешь
у нас земель и городов - так попытайся отнять их воинскою силою, а гордостию
и спесивыми грамотами не возьмешь".
     В  Москве  решили  не  упускать  благоприятного  времени  и  попытаться
возвратить  государеву  отчину  воинскою   силою.   В   январе   1590   года
многочисленное русское  войско  выступило  к  шведским  границам;  сам  царь
находился  при  нем;  воеводами  были:  в  большом  полку  -   князь   Федор
Мстиславский, занимавший после ссылки отца первое  место  между  боярами,  в
передовом полку - князь Дмитрий Хворостинин, считавшийся лучшим полководцем;
при царе, в звании дворовых, или ближних воевод, находились Борис Годунов  и
Федор Никитич Романов. Яма была взята; двадцатитысячный шведский  отряд  под
начальством Густава Банера  был  разбит  князем  Хворостининым  близ  Нарвы;
несмотря на неудачный  приступ  к  Нарве,  отбитый  с  большою  для  русских
потерею, шведы видели невозможность продолжать с успехом войну и 25  февраля
заключили перемирие на один год, уступив царю  Яму,  Иван-город  и  Копорье,
обещая уступить и больше на будущем съезде посольском. Съезд не повел  ни  к
чему, потому что шведы уступали Корельскую область,  но  русские  не  хотели
мириться  без  Нарвы.  Военные  действия,  однако,  кончились  на  этот  раз
неудачною осадою Иван-города шведами. Московское правительство  не  решалось
предпринимать нового похода: приступ к  Нарве  показал,  что  осада  больших
крепостей не может обещать верного успеха; а правитель Годунов по  характеру
своему всего менее был способен  прельщаться  предприятиями,  не  обещавшими
верного  успеха;  с  другой  стороны,  несмотря  на  все   нежелание   Литвы
заступаться за Швецию и нарушать перемирие с Москвою, нельзя было надеяться,
что Сигизмунд польский останется долго спокойным зрителем успехов  Москвы  в
войне с отцом его; Швеция одна не казалась опасною; от нее  не  трудно  было
получить желаемое, да и немногого от нее требовалось; чего  наиболее  должны
были желать в Москве - удачного похода, этого достигли: и Швеции, и  Польше,
а главное, Литве, было показано, что Москва теперь не  старая  и  не  боится
поднять оружия против победителей Грозного, и  царь,  которого  называли  не
способным, водит сам полки свои; до сих пор приверженцы Феодора в  Польше  и
Литве могли указывать только на успехи его  внутреннего  управления,  теперь
могли указывать  и  на  успех  воинский,  а  усилить  приверженцев  государя
московского в Литве было важнее всего при том смутном состоянии,  в  котором
находились  владения  Сигизмунда  III.  В  Москву  дали  знать,  что  крымцы
повоевали Литву, а Сигизмунд поехал к отцу и не возвратится в Польшу;  тогда
решили  послать  панам  грамоты,  припомянуть  о  соединенье,  да  и  вестей
проведать;  посланы  были  грамоты  от  князя  Мстиславского   к   кардиналу
Раздвиллу, от Бориса Годунова к воеводе  виленскому  Радзивиллу,  от  Федора
Никитича Романова к воеводе троцкому, Яну Глебовичу. Бояре  извещали  панов,
что хан снова хочет идти на Литву, приглашали и царя воевать ее, но царь  не
согласился, что необходимо соединиться Литве с Москвою против  неверных.  Но
эта задирка не повела ни к чему: паны благодарили за доброе  расположение  к
ним царя, но прибавили, что по вестям из Крыма сам царь  поднимает  хана  на
Литву. В то же время московское правительство должно было двинуть  войско  к
Чернигову и требовать удовлетворения за обиду, нанесенную ему, впрочем,  без
ведома польско-литовского правительства. И  твердый  Баторий  принужден  был
горько  жаловаться  на   своевольство   запорожцев,   которых   он   величал
разбойниками: в 1585 году они  посадили  в  воду  Глембоцкого,  которого  он
послал уговаривать  их,  чтоб  не  тревожили  крымского  хана,  не  нарушали
договоров, с ним заключенных. Понятно, что  своевольство  козаков  не  могло
укротиться по смерти Батория: собравшись из Канева, Черкас, Переяславля, они
явились перед Воронежем, объявив тамошнему воеводе, что пришли стоять заодно
против татар с донскими козаками; воевода поверил, давал им корм и  поставил
их в остроге у посада; но козаки ночью зажгли город и побили много людей. На
жалобу  московского  правительства  киевский  воевода,   князь   Острожский,
отвечал: "Писали паны радные к князю  Александру  Вишневецкому,  велели  ему
схватить атамана запорожского, Потребацкого  с  товарищами,  которые  сожгли
Воронеж; паны грозили Вишневецкому, что если он  козаков  не  переловит,  то
поплатится головою, потому что они ведут к размирью с государем  московским.
Вишневецкий Потребацкого схватил и с ним 70 человек козаков".
     Осенью 1590 года в Москву дали знать, что  едут  послы  Сигизмундовы  -
Станислав Радоминский и Гаврила Война; затем пришло известие из Смоленска  о
странном поведении послов: побыв немного в этом городе, они вдруг  вернулись
назад. Смоленский воевода Траханиотов послал сына боярского Андрея Дедевшина
сказать им, что никогда  так  не  водилось:  не  бывши  послам  у  государя,
возвратиться назад, и почему они возвращаются? Послы отвечали:  "От  прежних
королей литовских к вашим государям послы хаживали, а такого бесчестья им не
бывало:  с  голоду  нас  поморили,  корму  нам  не  дают,  поставили  нас  с
стрельцами, и мы нынче стали не послы, а пленники, приставы нас бесчестят. И
мы идем назад: мы хотим с вами биться за такое бесчестье; побьем  мы  вас  и
пройдем назад - укору нам в том не будет; а  вы  нас  побьете,  то  во  всех
землях отзовется, что московские люди побили послов". Воевода  назад  их  не
пустил, но и своим детям боярским биться с  ними  не  велел.  Послы  пробили
булавами головы двоим детям боярским; но когда наехали стрельцы и козаки, то
Радоминский и Война, увидев многих людей, возвратились, только в  отведенную
им Богданову околицу не  поехали,  а  стали  на  лугу  в  шатрах,  корму  от
приставов не брали, а послали людей своих по деревням брать  корм  силою,  и
эти люди их начали жечь изгороды и ломать мельницы. В Можайске собирали  для
них корм губные старосты и городовой прикащик. Годунов, не упускавший случая
выставить себя с выгодной стороны, заискать расположение иностранцев, послал
от себя корм на Вязему, в свое село Никольское, и пристав должен был сказать
послам: "Надобно было вам стоять на Вяземе,  а  тут  деревни  в  стороне  от
дороги, и дворцы худы, по боярским селам у великих людей не ставятся: но вот
ко мне указ пришел от конюшего боярина, велит нам с вами стоять в своем селе
на Вяземе; делает он это, желая между великими  государями  любовь  братскую
видеть, а вам, великим послам, почесть оказывая".
     Чего особенно не желали в Москве, то и случилось: послы  объявили,  что
царь нарушил перемирие, взявши шведские  города,  и  должен  возвратить  их.
Бояре отвечали, что государь таких безмерных речей  и  слушать  не  захотел.
Бояре выставляли на вид, что царь вследствие челобитья панов  велел  двинуть
войско в северские города на помощь Польше против турок, послы отвечали, что
король и они об этом ничего не  знают.  Месяца  два  толковали  об  условиях
вечного мира; послы  просили  Смоленска,  потом  просили  хотя  какой-нибудь
уступки: "Хотя бы одну деревню государь ваш уступил нашему; а то  как  ничем
не потешить на докончанье?" Бояре  отвечали:  "Деревня  дело  пустое,  нашим
братьям можно уступать друг другу деревни для любви; но великим государям не
деревня дорога,  дороги  государское  имя  да  честь;  как  государю  нашему
отдавать от любви и от соединенья города? Государю нашему не  только  города
не давать, и деревни". Насчет вечного мира  согласиться  не  могли,  большое
затруднение, и для заключения  перемирия  представляли  отношения  шведские;
московское  правительство  хотело  получить  от  Швеции   Нарву;   польское,
поставившее условием избрания Сигизмундова присоединение Эстонии  к  Польше,
никак на это не соглашалось. 1 января 1591 года государь велел быть  у  себя
на соборе духовенству, всем  боярам,  думным  дворянам  и  думным  дьякам  и
говорил, что послы без Нарвы никак перемирья закрепить не хотят, а  шведский
перед государем ни в чем не исправится. И только теперь на шведского послать
войско, а с литовском перемирья не закрепить, то литовский шведскому  станет
помогать, и в том государеву делу  и  земскому,  надобно  думать,  будет  не
прибыльно. И приговорил государь с собором, чтоб теперь Нарвы  не  писать  в
обеих перемирных грамотах, ни в государеву сторону,  ни  в  королевскую;  да
написать о Нарве боярам с послами  договорные  записи:  с  обеих  сторон  не
воевать и города не доступать, пока государевы послы будут у короля и об нем
договорятся. Заключено было перемирие на 12 лет; послы требовали, чтоб  царь
не воевал с Швециею, и царь согласился не воевать с нею  год;  согласился  в
продолжение всех 12 перемирных лет не  трогать,  кроме  Нарвы,  тех  городов
ливонских, которые теперь за шведским, но которые шведский  уступает  Короне
Польской.  В  заключение  бояре  говорили  послам;  "Написано  в  перемирных
грамотах: татя, беглеца, холопа, рабу, должника,  по  исправе,  выдать;  это
пишется исстари, а не  соблюдается,  беглецов  никогда  не  выдают  с  обеих
сторон: и этого слова в грамотах теперь не писать бы?" Послы отвечали:  "Это
слово старинное, отставить нам его нельзя;  ведь  это  не  те  беглецы,  что
отъезжают от государя к государю: бывают беглецы по украйнам, которые  живут
близ рубежа, от шляхты и от детей  боярских  бегают  мужики  своровавши,  да
перешед за рубеж, живут невдалеке, и таких, сыскивая, отдают".
     Послы Сигизмундовы выговорили, чтоб царь целый год не воевал с  королем
шведским; но не успели они еще выехать из Московского государства, как Иоанн
в надежде на союз с крымским ханом велел своим воеводам возобновить  военные
действия. Зимою шведы пожгли села близ Ямы и  Копорья;  летом  выслана  была
против них рать  -  в  большом  полку  воевода  Петр  Никитич  Шереметев,  в
передовом - князь Владимир Тимофеевич Долгорукий; этот  передовой  полк  был
разбит, Долгорукий попался в плен; с другой стороны, шведы нашали на  берега
Белого моря, но здесь не имели успеха. А между тем великие московские  послы
- Салтыков и Татищев  отправились  в  Литву  взять  с  Сигизмунда  клятву  в
ненарушении перемирия, ибо всего больше боялись иметь в одно время дело и  с
Польшею, и с Швециею.  Послам  дан  был  наказ:  о  корме  с  приставами  не
браниться, говорить гладко; объявить,  что,  несмотря  на  дурное  поведение
польских послов в Смоленске, по их жалобе для  Сигизмунда  короля,  государь
велел приставов посадить в тюрьму, а воеводу с Смоленска  свел  и  опалу  на
него положил. Наказано было: беречь накрепко, чтоб король на обеих  грамотах
крест целовал в самый крест прямо губами, а не в подножье, и не мимо креста,
и не носом. В  тайном  наказе  говорилось:  "Если  захотят  Нарву  писать  в
королевскую сторону, то, по самой конечной неволе, давать за Нарву до  20  и
до 30000, а по самой  неволе  и  до  50000  золотых  венгерских,  только  бы
перемирье закрепить и Нарву  написать  в  государеву  сторону;  а  по  самой
конечной неволе написать, что и Нарву государю не воевать во все  перемирные
12 лет". С послами отправлены были в запас две опасные  грамоты  на  случай,
если какие-нибудь именитые люди из Польши или из Литвы захотят  отъехать  на
государево имя. В грамотах говорилось: "Как у нас будешь, и мы тебя пожалуем
своим великим жалованьем, устроить велим поместьем  и  вотчиною  и  денежным
жалованьем по  твоему  достоинству".  Послана  была  опасная  грамота  и  на
доктора, который захочет ехать к государю; в ней заключалось то же  обещание
и, кроме того, обещался свободный выезд назад. Наконец, послам  велено  было
жаловаться на малороссийских козаков (черкес), которые в степи побивают и  в
плен берут московских станичников и сторожевых голов, не дают  наблюдать  за
крымцами.
     Салтыков и Татищев встретили дурной прием, их  задерживали  на  дороге.
Чтоб узнать причину задержки, они напоили шляхтича, князя Лукомского, и  тот
проговорился, почему их не пускают: король живет в Кракове, и поляки миру не
хотят, а литовские паны и шляхта миру рады и хотят, чтоб послы были у короля
в Литве, а не в Польше. Из Варшавы послы доносили  царю,  что  король  искал
причины разорвать перемирие с Москвою для отца своего, короля  шведского,  и
они, послы, по самой конечной неволе  дали  договорную  запись  не  посылать
войска к Нарве во все продолжение перемирия с Польшею.  Салтыков  и  Татищев
настаивали, чтоб сначала  король  подтвердил  это  перемирие,  а  потом  они
поведут переговоры о тех делах, которые не были решены  в  Москве.  Но  паны
радные сказали им на это: "Мы знаем, для чего вы этого  хотите,  обманываете
нас что глупых пташек: одну поймав, после и всех переловите. Мы вам говорим,
что не постановя о всех  тех  делах,  о  которых  не  договорено,  перемирья
государь сам писать не велит и креста целовать не будет".  Паны  согласились
писать Феодора царем только  тогда,  когда  он  уступит  королю  Смоленск  и
Северскую землю. На предложение денег за Нарву паны отвечали: "Это не товар;
государи великих городов не продают; вот у вашего государя Псков и Смоленск:
только б их продали, и мы бы собрали с своего государства деньги большие  да
за Псков и Смоленск дали".
     Московское правительство обязалось не действовать против Нарвы; но  это
обязательство не препятствовало ему отомстить шведам опустошением  Финляндии
около Выборга и Або зимою 1592 года. В  ноябре  того  же  года  умер  король
Иоанн;  Сигизмунд  стал  королем  шведским,  но   не   надолго:   во   время
кратковременного пребывания своего в Швеции для коронации он возбудил против
себя народ явною враждебностию к протестантизму, явным  нарушением  условий,
вытребованных у него чинами перед коронациею. Когда Сигизмунд возвратился  в
Польшу, правителем Швеции остался дядя  его  Карл,  который  успел  привлечь
любовь народную  поведением,  противоположным  Сигизмундову.  Король  сильно
охладел к интересам протестантской, явно враждебной  ему  Швеции;  правитель
был занят внутренними делами, приготовлениями к разрыву с племянником;  это,
разумеется, заставляло обоих желать скорейшего заключения  мира  с  Москвою.
Еще в январе 1593 года заключено было двухлетнее перемирие с условием,  чтоб
каждый владел тем, чем владеет.  Послы  московские,  отправляемые  в  Литву,
давали знать государю, что Сигизмунда бояться нечего, несмотря на то, что он
по имени король шведский. Посол  Рязанов,  бывший  у  короля  в  1592  году,
доносил, что Сигизмунда не любят за женитьбу на австрийской принцессе  и  за
то, что несчастлив: как начал царствовать, все голод да мор, что его  ссадят
с престола и все рады видеть королем царя;  только  паны  боятся,  что  царь
повыкупит у них все города  королевские  и,  которая  у  них  шляхта  теперь
служит, та у них  служить  не  будет,  все  будут  служить  государю.  Когда
королевский посол  Хребтович  потребовал,  чтоб  царь  возвратил  Сигизмунду
города, взятые у шведов, то бояре ему отвечали: "Ты своими безмерными речами
большое кроворазлитие всчинаешь; мы идем к государю, а  слушать  твоих  слов
нечего, говоришь безделье, напрасно было тебе с  этим  и  приезжать".  Тогда
Хребтович объявил, что ему велено заключить перемирие на  том,  что  за  кем
есть, и на то время, на какое заключено перемирие с Польшею. Но царь отвечал
Сигизмунду, что относительно Швеции будет держать  перемирие  только  на  то
время, на какое оно было заключено в 1593 году, то есть на два года.
     Пред истечением этого срока, в конце 1594 года, шведские послы  -  Стен
Банер, Горн, Бое - съехались с московскими - князем Турениным и Пушкиным  на
русской  земле  у  Тявзина,  близ  Иван-города.  Дело  началось   письменною
перебранкою: шведы грозили тем, что у них  теперь  с  Польшею  один  король;
Туренин отвечал: "Хотя Корона Польская и королевство Шведское и в соединенье
будут, но нам не страшно, да и писать вам  про  это  с  угрозами  к  нам  не
годится". Шведские послы требовали опять тех  городов,  которые  были  взяты
недавно при Феодоре; русские отвечали, чтоб они оставили эти свои непригожие
слова, от которых многие крови движутся, и  поискали  бы  в  себе  дороги  к
доброму делу. Русские послы  требовали  сперва  Нарвы  и  Корелы,  но  потом
ограничились одною  последнею.  Когда  шведы  упомянули,  что  в  Кореле  их
правительством  сделаны  большие  укрепления,  которые  дорого  стоили,   то
московские послы отвечали: "А вам кто велел чужое брать неправдою и, взявши,
еще укреплять? Чужое сколько за собою ни держать, и хотя золотым сделать,  а
потом отдавать же с кровию, да и своего прибавить". Шведы просили за  Корелу
денег и требовали разорения  Иван-города:  "И  многие  жестокие  разговорные
слова о Кореле с обеих сторон были". Наконец шведы отдали Корелу без  денег.
Начались переговоры о торговле. Московские  послы  говорили:  "Сотворил  бог
человека самовластна и дал ему волю сухим и водяным путем, где  ни  захочет,
ехать: так вам против воли  божией  стоять  не  годится,  всех  поморских  и
немецких государств гостям и всяким торговым людям, землею и морем  задержки
и неволи чинить непригоже". Шведские послы отвечали: "Мимо Ревеля и  Выборга
торговых людей в Иван-город и Нарву с их товарами нам не пропускать,  потому
что море наше и в том  мы  вольны".  Наконец  уговорились:  для  иностранных
купцов торговые  пристани  будут  только  Выборг  и  Ревель;  одни  шведские
подданные могут приезжать в Нарву,  и  торгу  быть  на  нарвской,  а  не  на
ивангородской стороне. Между подданными обоих государств  торговля  вольная;
путь чист через шведские владения московским послам в другие  государства  и
послам других государств в Москву; шведы обязаны пропускать без задержки тех
купцов, которые из иностранных земель пойдут к царю с товарами, годными  для
его казны; обязаны пропускать также  докторов,  лекарей  и  всяких  служилых
людей и мастеров, которые пойдут  к  царю;  пленные  освобождаются  с  обеих
сторон без окупа и без обмены, кроме тех, которые по своей  воле  останутся;
русским людям вольно  посылать  людей  своих  в  Шведскую  землю  отыскивать
русских  пленных;  королю  брать  дань  с  лопарей  на   восточной   стороне
(Остерботнии) к Варанге, а царю брать дань с лопарей, которые к Двинской и к
Корельской земле и к Коле-городу. На этих условиях заключен был  вечный  мир
18 мая 1595 года.
     Сношения с Сигизмундом, как польским королем, были  не  важны,  зная  о
сильном неудовольствии на  Сигизмунда  в  Польше,  московское  правительство
считало нужным еще усиливать это неудовольствие, указывая панам на унижение,
которое терпят их государства от короля. Так, гонец московский в  1594  году
говорил панам: "Великий государь наш и все  бояре  очень  удивляются,  каким
образом Сигизмунд король такие непригожие дела начинает, что  такие  великие
государства, Корону Польскую и Великое  княжество  Литовское,  под  Шведское
королевство в титуле своем подписал. Ведомо  всем,  как  велики  государства
Польское и Литовское перед Шведским королевством; Корона Польская и  Великое
княжество Литовское издавна в равенстве с великими государствами  бывают,  а
Шведская земля не великая, изначала бывала в подданных у датского короля,  и
были в ней правители, а не короли; короли в ней недавно стали,  а  ссылались
прежние правители с боярами и наместниками новгородскими. Бояре думают,  что
Сигизмунд король так пишется  без  совету  панов  рад,  по  совету  шведских
думцев, а шведских немцев неправда вам самим ведома,  неправда  их  во  всей
вселенной явна".
     Отношения польские по-прежнему поддерживали сношения московского  двора
с австрийским.  Лука  Новосильцев,  отправленный  к  императору  Рудольфу  с
известием о  воцарении  Феодора,  доносил,  что  приходили  к  нему  нарочно
вельможи и говорили наедине, чтоб великих государей сердца были вместе и как
выйдут перемирные лета с королем Стефаном, то царь с братом своим  Рудольфом
цесарем сослался бы и стали бы они заодно  на  короля  Стефана,  потому  что
король Стефан сидит не на своем государстве, а государь московский и  цесарь
- прирожденные государи и довелось бы им Стефаново государство  между  собою
разделить. По смерти Батория брат Рудольфа, эрцгерцог Максимилиан, прислал в
Москву посла своего с просьбою к царю хлопотать о польской  короне  или  для
себя, или для него, Максимилиана; писал о том же  к  Годунову,  называя  его
дражайшим особенно любительным своим, приятеля своего царя начальным, тайной
думы думцем и властелем; писал  и  к  думным  дьякам  Щелкаловым,  прося  их
помощи, называя избранными, любительными. В январе 1588 года царь приговорил
с боярами послать к  Рудольфу  цесарю  и  брату  его  Максимилиану  гонца  с
грамотами о литовском деле, что на Короне Польской и  на  Великом  княжестве
Литовском государя нет, так об этих государствах промышлять бы сообща,  чтоб
они мимо них, великих государей, к другому государю не прошли.  Ехать  гонцу
через Литовскую землю; грамоты о большом деле везти тайно,  а  другие  везти
явно - о персидском деле, о торговых людях, о заповедных товарах. Персидское
дело состояло в том, что  шах  просил  царя,  императора  Рудольфа,  королей
испанского и французского быть с ним в союзе на всякого  недруга  заодно,  и
царь пожелал быть с ним в крепком докончанье. Относительно торговых людей  и
заповедных товаров царь писал:  "Из  давных  лет,  при  деде  и  отце  нашем
торговые люди изо всей Немецкой земли во Псков, Новгород и Нарву со  всякими
товарами приходили, и что годно нам к ратному  делу,  медь,  олово,  свинец,
серу, селитру и всякий товар привозили  и  с  нашими  гостями  торговали  на
всякий товар без вывета, и прибытка себе искали с обеих сторон. Но когда, но
смерти отца моего, я напомнил тебе об этом, то ты отвечал,  что  от  предков
ваших, Карла V и Фердинанда, по  прошенью  и  совету  курфюрстов  и  князей,
заповедано годные к воинскому делу товары из Римского государства вывозить и
тебе без совета с курфюрстами и князьями переменить этого нельзя.  Мы  очень
подивились, что в прежние года  торговые  люди  ходили  на  обе  стороны  со
всякими товарами без вывета, а теперь, по твоему закону, ваши торговые  люди
не вывозят к нам товаров, надобных к ратному делу".
     Гонец дал знать из Смоленска, что  он  встретил  государева  посланника
Ржевского, который сказывал ему, что шведского короля сын теперь в  Кракове,
сажают его на королевство не многие паны, и со всею землею он не  укрепился,
а цесарев брат Максимилиан стоит в Польше и с ним многие люди. Гонцу  велено
продолжать путь, а из опасения, что его через Литву не пропустят, отправлена
была  другая  грамота  к  императору,  тайно,  на  Ригу  с  немцем   Лукашем
Павлусовым, третья - с московским торговым человеком Тимохою Выходцем  также
на Ригу или на которые места пригоже, куда проехать  можно;  четвертая  -  с
гонцом Загрязским. Русские гонцы возвратились с литовского рубежа по вестям,
что Сигизмунд утвердился в Польше,  а  Максимилиан  разбит  и  взят  в  плен
Замойским; Тимоху Выходца  в  Риге  схватили  и  посадили  в  тюрьму;  дошла
грамота, посланная с немцем Лукашем. Император отвечал через  посла  Николая
Варкоча, похождения которого на дороге  описаны  в  грамоте  к  царю  Лукаша
Павлусова, возвращавшегося вместе с Варкочем: "Как приехали мы  в  Поморскую
землю, в город Штетин, то нашли тут любского торгового человека  Крона  и  с
ним тайно договорились, что ему нас провезти через Немецкую землю (Ливонию).
И поехали мы врознь для того, чтоб про нас не  проведали;  поехал  цесарский
посол в торговом платье с одним своим человеком, да со мною и с Кроном через
Прусскую землю. Когда мы были уже близко от московского рубежа, в Новгородке
Ливонском, то нам сказали, что  про  нас  заказ  есть  и  стерегут  по  всем
дорогам; на нас напал страх великий: не ведаем,  как  ехать?  Ни  назад,  ни
вперед не смеем. Положа упование на бога, забыв свой живот, пошли на смерть;
вооружились пищалями, самопалами, кортами и сквозь заставу под Новым-городом
пробились силою. За нами погонь  была  великая,  крик,  шум  необычайный,  в
городе звон, хотели нас поймать; но бог  помиловал,  ушли;  гнался  за  нами
державца новгородский на пятнадцати конях за три версты до  Печоры,  но  бог
нас  унес".  Варкоч  приехал  с  благодарностию  от   императора   и   всего
Австрийского дома за раденье в пользу Максимилиана на избирательном сейме  и
с вопросом, какой помощи от царя может ждать император в войне в  Польшею  и
Турциею? О заповедных товарах  посол  объявил  очень  неопределенно:  цесарь
радеет о вольной торговле,  чтоб  торговым  людям  из  Римского  государства
вольно было приезжать торговать в Русскую землю,  а  русские  торговые  люди
ездили бы в Римское государство. Посол привез грамоту и к Годунову,  который
принял его по-царски: сидя, звал к руке,  потчевал  вином  и  медами,  потом
посылал ему на подворье вместо стола корм с своими людьми. Посол  правил  от
императора челобитье Годунову за старание о союзе царя с Рудольфом,  просил,
чтоб он и больше еще промышлял об этом, говорил, что Борис Федорович за свои
добрые дела у цесаря и короля испанского в великой славе, чести и похвале  и
из ласки их  никогда  не  выйдет.  Годунов  о  всех  этих  делах  докладывал
государю, и государь приговорил с боярами, что к цесарю римскому и  к  брату
его Максимилиану от конюшего и боярина Бориса  Федоровича  Годунова  грамоты
писать пригоже ныне и вперед: это царскому имени к чести и прибавленью,  что
его  государев  конюший  и  боярии  ближний  станет  ссылаться  с   великими
государями; да  и  к  иным  ко  всем  государям,  которые  станут  к  Борису
Федоровичу грамоты писать, ответные от Бориса Федоровича  грамоты  писать  в
Посольском приказе вместе с государевыми грамотами. На все речи Варкоча  был
дан ответ от царского  имени:  "Государь  хочет,  чтоб  брат  его  дражайший
Рудольф  цесарь,  сославшись  и  укрепившись  с  папою  римским,  с  королем
испанским и со всеми  поморскими  государями  христианскими,  был  с  ним  в
соединенье и докончанье на турского. А персидский шах с государем  ссылается
о любви братской и хочет с ним стоять на турского заодно: как  будут  шаховы
послы у государя и  обо  всем  договорятся,  то  государь  объявит  об  этом
подлинно цесарскому величеству. Говорил ты о Максимилиане, чтоб  ему  подать
помощь при отыскании короны польской: послы государевы затем вечного мира  и
дальнего перемирия с Польшею не заключили, чтобы и вперед приводить панов на
избрание Максимилиана". Годунов писал императору: "Я принял, государь,  твое
жалованье, грамоту с  покорностию  любительно  выслушал,  и  тебя,  великого
государя, выславлял перед государем нашим,  при  многих  государевых  царях,
царевичах и государских детях разных государств, которые под государя нашего
рукою, при  боярах,  князьях  и  всяких  служилых  людях,  что  ты,  великий
государь, своею великою милостию и ласкою меня навестил, свою грамоту ко мне
прислал; и вперед хочу тебя, великого государя, выславлять.  Я  и  прежде  о
твоих делах радел, а теперь и больше того радею и вперед радеть и промышлять
хочу". Максимилиану, который прислал ему грамоту и часы в  подарок,  Годунов
отвечал: "Я ваш поминок принял в покорности, с  великою  любовию,  и  за  то
вашему  величеству  челом  бью  и  вперед  тебя,  великого  государя,   буду
выславлять, и вашему пресветлейшеству много челом бью:  примите  мой  легкий
поминок, сорок соболей".
     Варкоч был отправлен назад чрез новый холмогорский город  (Архангельск)
морем-океаном. Приставу дан был наказ отпустить его на  кораблях  известного
нам Ивана Белоборода в Гамбург,  непременно  дня  в  три  или  четыре,  чтоб
английские купцы, которые поедут с Вологды, цесаревых людей на Холмогорах не
застали. А если английские корабли придут раньше кораблей Ивана  Белоборода,
то держать цесарева посла тайно на дворе Ивана  же  Белоборода  и,  как  его
корабли придут, отпустить Варкоча тайно ночью или с утра рано.
     Летом 1590 года Максимилиан известил царя, что он выпущен из плена  под
условием отречения от польской  короны,  что  это  освобождение  совершилось
вследствие  переговоров  императора  с   Сигизмундом,   против   воли   его,
Максимилиана, и потому он хочет мстить полякам за свою обиду войною; но  так
как для войны нужно много денег, то просит царя прислать их ему. Максимилиан
просил денег на войну с Польшею, и Варкоч в 1591 году также прислал к царю с
просьбою о жалованье, потому что выдавал  дочь  свою  замуж.  Варкоч  просил
также принять в государеву службу графа Шкота,  человека  славного  рода  из
Италиянской земли, наученного великим разным наукам свыше иных всяких людей.
Годунов отвечал ему: "Пишешь ко мне о таком  невеликом  деле,  а  о  большом
деле, которое началось между нашим и вашим государем,  не  пишешь.  Государь
наш, желая быть в соединении с Рудольфом  цесарем,  по  твоим  же  речам,  с
турецким султаном и с крымским царем  не  ссылался  и  с  литовским  королем
вечного мира заключать не велел. А теперь к  нам  слух  дошел,  что  Рудольф
цесарь с турским султаном ссылается о перемирье, а  с  литовским  королем  о
вечном мире и сватовстве. И я тому очень подивился, как такое великое  дело,
годное всему христианству, начать и покинуть. Что ты писал о Шкоте, то такой
рыцарский и великий человек достоин быть при государе нашем,  только  теперь
ехать ему к государю не время, а как  время  будет,  то  я  к  тебе  отпишу.
Посылаю к тебе для любви, на свадьбу дочери твоей, сорок соболей: столько же
посылаю к графу Шкоту, отдай их ему".
     Великое дело, годное всему христианству, было только на  словах  да  на
бумаге. К московскому двору обращались только тогда, когда его помощь  нужна
была австрийскому дому, когда  нужно  было  помочь  Максимилиану  взойти  на
польский престол, когда Рудольф нуждался в помощи против турок. Осенью  1593
года в Москву дали знать, что идет  цесарев  посол,  опять  тот  же  Варкоч.
Московское  правительство  было  очень  озабочено  в  это   время   внешними
отношениями, смертию шведского короля Иоанна,  вследствие  которой  польский
король  получил  и  престол  шведский,  родственным  союзом   Сигизмунда   с
австрийским домом, делами турецкими. Приставу, который должен был  встречать
посла, дан был наказ: проведать, на какой мере положено у цесаря и брата его
Максимилиана  с  Сигизмундом  польским?  Каким  обычаем  цесарь   отдал   за
Сигизмунда племянницу свою? Какие слухи у них о Сигизмунде: быть  ему  назад
на Польском королевстве или быть ему на одном Шведском королевстве?  И  если
не быть ему вперед  на  Польском  королевстве,  то  кого  будут  выбирать  в
польские короли? И как теперь у  цесаря  дела  с  турским?  Поминки  большие
цесарь к турскому посылает ли по-прежнему?
     Посол объявил, что император от брата своего дражайшего и любительного,
государя царя, ожидает крепкой  любви  и  соединения.  Теперь  они  государи
сильные, великие,  всему  христианству  надежда,  и  вся  вселенная  на  них
смотрит, а неверные турки и татары всеми  своими  лихими  умыслами  на  них,
великих государей, стоят, христианство потоптать хотят. Теперь  время,  чтоб
все христианские государи руки свои распростерли для братской любви и стояли
б заодно против гонителя христианского. Цесарь старается, чтоб был мир между
государем царем и Сигизмундом, королем польским и шведским; цесарь просит  у
его царского величества, чтоб его пресветлейшество братскую  помощь  оказал,
руку свою распростер к обороне цесарского величества и всего христианства  и
свою царскую мысль объявил,  как  промышлять  над  бусурманством?  В  тайном
разговоре с Годуновым Варкоч просил, чтоб царь отводил крымских татар, мешал
им проходить вместе с турками на Венгрию, чтоб уговаривал также  персидского
шаха не мириться с турками; объявил, что Сигизмунд на  Польском  королевстве
быть не хочет, а хочет быть на Шведском королевстве,  потому  что  паны-рада
польские и литовские - самовольные люди и делают по своей воле, как хотят, и
ни в чем его не слушают, за государя не имеют и воли ему нет никакой: держат
его, как невольника, а не как государя. Канцлер Ян Замойский умышляет  взять
на королевство брата Стефана Батория и привезти его  в  Краков  тотчас,  как
весть об  отречении  Сигизмунда  короля  будет.  Посол  объявил  также,  что
низовские (запорожские) козаки бьют челом цесарю, хотят  быть  в  Венгрию  и
служить против турок; цесарь наказал Варкочу опросить у Годунова: эти козаки
государю царю верою и правдою служат ли и смирно ли живут по границам.  Если
они государя царя ничем не разгневали, служат правдою и с царскими людьми не
ссорятся, то цесарь думает принять их и послать против турок. Годунов обещал
бить  челом  царю,  чтоб  с  Рудольфом  цесарем  против   неприятелей   веры
христианской стал заодно и помощь во всем оказал. Потом Варкоч просил,  чтоб
ему позволено было снестись с бывшим тогда в Москве  персидским  послом  Ази
Хозревым; государь велел цесареву послу с персидским обослаться дворянами  и
проведать над ними, что они станут говорить  между  собою  о  соединении  на
турского. Дворянин, посланный Варкочем,  объявил  Ази  Хозреву,  что  цесарь
желает союза с шахом, который может отправить к  нему  послов  чрез  царские
владения. Ази Хозрев  отвечал:  "Шах  Аббас  прислал  меня  сюда  с  великим
молением, чтоб великий государь царь принял его к себе в любовь и  стоял  бы
на своих и на его недругов заодно. А  положил  всю  надежду  шах  на  шурина
царского,  Бориса  Федоровича  Годунова,  потому  что  он  много  разумен  и
справедлив, радеет между государями о всяком добром деле, и имя его и  слава
во всей восточной и полуденной стране сияет. Если  я  по  здорову  доеду  до
шахова величества, то все государю своему  расскажу,  и  государь  наш  тому
очень обрадуется. Если три великие государя будут в союзе и станут заодно на
турского, то турского житье с час не будет".
     После всех этих сношений Варкочу было  объявлено:  государь  с  цесарем
быть в соединенье хочет, только  хочет  знать,  как  Рудольф  цесарь  против
турского намерен стоять и кто с ним будет  в  союзе?  Папа  римский,  король
испанский, король датский, князь венецианский и другие поморские государи  с
цесарем все ли в соединенье будут и с литовским королем ссылка о союзе  была
ли? Государь для брата  своего,  Рудольфа  цесаря,  и  по  челобитью  шурина
своего,  Бориса  Федоровича  Годунова,  наскоро  отправит  послов  своих   к
крымскому хану, чтоб он с  турским  в  Венгерскую  землю  войною  не  ходил;
персидскому шаху также накрепко накажет, чтоб он с турским не мирился. А что
посол говорил тайно Борису  Федоровичу  о  Сигизмунде  короле,  то  Рудольфу
цесарю прежде всего надобно промышлять, чтоб брат  его  Максимилиан  был  на
королевстве Польском, а великий государь хочет помогать этому делу всячески.
Варкоч отвечал, что цесарь, папа и король испанский  о  союзе  против  турок
между собою утвердились  и  положили  все  дело  на  Рудольфе;  а  к  другим
государям цесарь еще не посылал: датский король молод,  а  люди  его  думные
хотят жить в покое; к Сигизмунду не посылал потому, что паны живут с королем
несогласно и его ни в чем не слушают. Бояре сказали  на  это:  "Ты  был  уже
здесь прежде и государь отпустил тебя  с  тем,  чтоб  цесарь,  сославшись  с
другими государями, присылал сюда послов своих великих о вечном мире, и чтоб
испанские и папины послы шли к государю с цесаревыми вместе. Донес ли ты  об
этом цесарю?" Посол отвечал, что "донес, но отправление послов  замешкалось,
потому что началась  война  между  Испаниею,  Англиею  и  королем  Наварским
(Генрихом IV), английская королева на море  велит  крепко  беречь,  чтоб  от
цесаря к государю никто морем не проезжал". Хорошо было б, продолжал Варкоч,
если б государь со мною отправил своих послов  к  цесарю  для  окончательных
приговоров и закрепления, а испанские и папины послы  тут  же  будут.  Бояре
отвечали: "То дело не статочное, что великому  государю  посылать  к  цесарю
послов своих наперед". Варкоч сказал на это: "Воля государева; я  только  об
этом припомянул, а много не говорю". Наконец Варкоч  высказал  главную  цель
своего посольства: "Вы мне объявили, -  сказал  он  боярам,  -  что  великий
государь хочет быть с  Рудольфом  цесарем  в  любви  и  на  всякого  недруга
помогать; так цесарь вот чего просит теперь у вашего государя: если гонитель
христианский, турский султан, наруша перемирие, наступит на государя нашего,
то ваш государь пожаловал бы Рудольфу цесарю помощь оказал своею государевою
казною, соболями, куницами и другою рухлядью, а государь наш наймет  на  это
людей и  будет  против  турского  стоять,  пока  все  государи  христианские
соединятся". Бояре отвечали, что  государь  Рудольфу  цесарю  поможет  своею
казною и турскому его не выдаст.
     Находясь в затруднительном  положении,  принужденная  просить  казны  у
московского государя для войны с турками, Австрия никак,  однако,  не  могла
освободиться от властолюбивых  замыслов  и  старалась  заранее  обеспечивать
приобретения вовсе неверные. Варкоч объявил боярам:  "Рудольф  цесарь  велел
мне сказать государю вашему тайно, что он хочет доступать Лифляндской земли,
привести ее под свою цесарскую руку, а от Литвы и Шведского отвести.  Только
о том государь наш  хочет  знать:  захочет  ли  ваш  государь,  чтоб  цесарь
Лифляндскую землю под свою руку приводил?" Бояре отвечали, что государь  для
братской  любви  Лифляндскую  землю  Рудольфу  уступает,  кроме   Юрьева   с
пригородами да Нарвы с пригородами.
     Мы видели, что Австрийский двор,  ища  отовсюду  помощи  против  турок,
обратил  свое  внимание  на  козаков  и  спрашивал  об  них  у   московского
правительства; последнему не было никакого дела до черкас  запорожских;  но,
желая искренне успеха императору против страшных  турок,  оно  сочло  нужным
описать Варкочу характер козаков: козаки,  по  этому  описанию,  были  очень
полезны для  захвата  добычи,  для  опустошения  земли  неприятельской,  для
внезапных наездов, но, с другой стороны, это народ неукротимый,  жестокий  И
непостоянный, они лучше других войск переносят голод, но им  нельзя  вверять
крепостей, пусть они ищут себе корму в земле неприятельской.
     Польский  шляхтич  Станислав  Хлопицкий  взялся  набрать   осьми-   или
десятитысячный отряд козаков для императорской службы и в 1594 году явился в
Москву с грамотою от Рудольфа, которая была  написана  вместе  на  имя  царя
Феодора, Аарона, воеводы волошского, князя Збаражского, воеводы браславского
и всех честнейших и удалых рыцарей,  которые  живут  в  войске  запорожском.
Император просил жаловать  Хлопицкого  и  его  войско  и  всюду  пропускать;
козаки, по словам грамоты, должны были залечь  все  дороги  крымским  людям,
чтоб им Нельзя было пройти к турскому на помощь, также идти в Турецкую землю
и опустошать ее. Из этого мы видим, что московскими указаниями  на  козацкий
характер уже воспользовались. В Москву приехал Хлопицкий для того,  как  сам
говорил, что запорожцы издавна слуги царские  и  без  ведома  царя  идти  не
хотят; он просил, чтоб царь, прибавивши к запорожцам своих людей, послал все
это войско под своим знаменем и помог ему своею казною: тогда у  неприятелей
креста Христова сердце упадет, как услышат такую силу  царского  величества.
Кроме желания выпросить у царя  денег,  в  этой  просьбе  могла  заключаться
хитрость, желание вовлечь Москву в войну с турками и таким  образом  отвлечь
силы последних от Австрии.
     Но государь указал, что Хлопицкому у него быть  непригоже,  потому  что
цесарь писал в одной грамоте к государю  и  к  князю  Збаражскому,  а  князь
Збаражский - холоп литовского, и к государю великому писать в одной  грамоте
с холопом не годится.  За  это  Хлопицкий  достоин  был  большой  опалы:  но
государь для Рудольфа цесаря опалы на него не положил и отпускает к  цесарю,
а что приказывал цесарь о запорожских черкасах, то сказать  Хлопицкому,  что
государь  повеление  свое  к  запорожским  черкасам,   к   гетману   Богдану
Микошинскому послал, велел им идти к цесарю на помощь.
     В конце 1594 года приехал в третий раз Варкоч в Москву  напомнить  царю
обещание его помочь цесарю казною: "Если хотите помогать, - говорил он, - то
помогите теперь, потому что турский пришел на  нас  со  всею  своею  силою".
Годунову Варкоч говорил: "Цесарь  прислал  тебе  свои  любительные  поминки,
какие посылает к братьям своим и к курфюрстам:  две  цепи  золотые,  одна  с
персоною (портретом) цесарскою, да часы золоченые с планитами.  Его  царское
величество,  государь   мой,   ваше   пресветлейшество   просит,   чтоб   вы
умилосердились, о кровопролитии христианском пожалели и были бы  печальником
его царскому величеству, чтоб государь казны своей послал, которой имеет  от
господа бога очень много, и пожаловал бы послал  скоро,  потому  что  теперь
пора. Господь бог на сем свете всякими потехами и радостию  надарит  тебя  и
детей твоих, а на том свете вечный платеж будет; а у всех государей и  людей
христианских великую и вечную славу иметь будешь". Бояре дали ему ответ, что
государь, жалея о христианстве, по братской  любви  к  цесарю  Рудольфу,  по
прошению и челобитью шурина своего,  Бориса  Федоровича  Годунова,  Рудольфу
цесарю против неприятеля всего христианства, турского султана, своею царскою
казною вспоможенье учинил, мягкою рухлядью, соболями и другими мехами,  и  с
этою казною отправляет к цесарю посланников своих. Услыхав это,  Варкоч  бил
челом и говорил: "Это будет государю нашему и всем государям христианским  и
всему христианству в великую радость, и будет за это цесарь сам собою  и  со
всеми своими землями  и  областями  служить  и  благодарность  воздавать.  А
сделалось это ходатайством, раденьем и  промыслом  царского  шурина,  Бориса
Федоровича Годунова, и цесарское величество за то его пресветлейшеству своею
любовию всячески воздавать будет и ни за что не постоит".
     Не знаем, в какой степени на решение  помочь  императору  казною  имело
влияние честолюбие Годунова, обольщенного ласкательствами императора и посла
его, обольщенного мыслию, что  приобретает  благодарность  первого  государя
христианской Европы; очень может быть, что честолюбие Годунова играло в этом
деле большую роль; но должно заметить, что в собственных глазах и  в  глазах
других Годунов мог легко оправдывать свой  поступок:  по  смерти  Батория  и
после того, как увидали,  что  избрание  Сигизмунда  шведского  на  польский
престол вовсе не имеет таких следствий, каких  опасались  прежде,  в  Москве
больше всего боялись могущества турок, и помочь косвенным образом против них
Австрийскому дому могло считаться делом благоразумия.
     Варкоч уверял Годунова в благодарности императора, в том,  что  Рудольф
ни за что не постоит при изъявлении  этой  благодарности,  и  вот  приставу,
провожавшему посла, было наказано поговорить с  ним  к  слову:  "У  царского
шурина Бориса Федоровича, по его дородству и  храбрости,  многих  государств
лошади есть, а  цесарской  области  дородных  лошадей  больших,  которые  бы
пригодились под его седло,  нет:  и  если  цесарь  захочет  прислать  Борису
Федоровичу лошадей добрых, то Борису Федоровичу это будет очень любительно".
     В апреле 1595 года отправлены были к цесарю  с  казною  на  вспоможение
против турского думный дворянин  Вельяминов  и  дьяк  Власьев;  они  повезли
соболей, куниц, лисиц, белки, бобров, волков, кож лосинных на 44720  рублей.
Приехавши в Прагу, где жил Рудольф, Вельяминов и Власьев  потребовали,  чтоб
им указали место, где разложить меха. Им дали у  цесаря  на  дворе  двадцать
палат, где они разложили соболей, куниц, лисиц, бобров и  волков  налицо,  а
белку в коробьях. Когда все  было  изготовлено,  сам  император  с  ближними
людьми  пришел  смотреть  посылку,  государеву  вспоможенью  обрадовался   и
удивлялся, как такая великая казна собрана? Говорил, что  прежние  цесари  и
советники их никогда такой большой казны, таких дорогих соболей и  лисиц  не
видывали,  и  расспрашивал  послов,  где  такие  звери  водятся,   в   каком
государстве? Послы  отвечали,  что  все  эти  звери  водятся  в  государевом
государстве, в Конде и Печоре, в Угре и в Сибирском царстве, близ  Оби  реки
великой, от Москвы больше 5000 верст.  На  другой  день  цесаревы  советники
присылали к послам с просьбою,  чтоб  государевы  собольники  положили  цену
присылке,  как  ее  продать.  Послы  отказали:  "Мы  присланы  к  цесарскому
величеству с дружелюбным делом, с государевою помощию, а не для  того,  чтоб
оценивать  государеву  казну,  оценивать  мы  не  привыкли  и  не  знаем;  а
собольники присланы с нами для переправки, ценить они такой дорогой  рухляди
не умеют, такими товарами не торгуют". После сказывали  послам,  что  цесарь
велел оценить присылку пражским купцам, и те оценили ее в 400000  рублей,  а
трем сортам лучших соболей цены положить не умели по их дороговизне.
     Весною 1597 года приехал в Москву знатный посол  императорский  Авраам,
бургграф донавский, привез царю подарки: мощи чудотворца Николая,  окованные
золотом и серебром, с каменьем; два возка со всем прибором, а  у  возков  по
шести санников, шесть серых и шесть гнедых; часы  с  перечасьем,  с  людьми,
трубами, накрами и варганами: как перечасье и часы  забьют,  в  то  время  в
трубы, накры и варганы заиграют люди как живые; другие  часы  с  перечасьем:
как перечасье забьют, в то время часы запоют разными  голосами;  два  сосуда
для питья хрустальные золотом окованные. Поблагодаривши государя за присылку
мехов, посол объявил, что меха эти до сих  пор  в  казне  у  императора,  на
деньги променять их не случилось, и  потому  просил,  чтоб  вперед  государь
прислал серебром и золотом, просил объявить, сколько  еще  государь  намерен
прислать казны своей императору и в какое  время?  Годунову  посол  говорил:
"Государь наш велел тебе бить челом, чтоб великий государь ваш оборонил  его
от крымского царя, чтоб крымский царь не ходил войною на Венгерскую  землю".
Годунов отвечал на это очень хитро: "У великого государя рати  много,  можно
ему Рудольфа цесаря оборонять от недругов: только бы дал дорогу  нашей  рати
король польский через  Литовскую  и  Польскую  земли  рекою  Днепром;  тогда
государь послал бы на крымского рать свою  плавную,  а  из  Северской  земли
послал бы рать конную, и крымскому от такой рати  где  было  бы  деться?  Не
стало бы крымского царя ни на один час". Годунову прислал  Рудольф  поминки:
кубок двойчатый серебряный, позолоченный,  жемчугом  да  изумрудом  саженый;
часы  стоячие  боевые  с  знаменами  небесными;  два  жеребца  с  бархатными
попонами; два попугая. Сыну Борисову Федору: часы стоячие боевые, а приделан
на них медведь, четыре попугая, две обезьяны.
     Печатнику и посольскому дьяку, Василию Яковлевичу  Щелкалову,  поручено
было вести переговоры  с  послом.  Щелкалов  начал  с  того,  что  император
несколько раз присылал к царю с  просьбою  о  союзе,  с  обещанием  прислать
великих послов для его заключения: "Теперь, - продолжал Щелкалов,  -  цесарь
прислал тебя, великого человека; так объяви, какой дал тебе цесарь  наказ  о
заключении союза?" Посол отвечал, что испанский король  воюет  с  английскою
королевою, с королем французским и Нидерландами и потому о  союзе  к  цесарю
послов не присылывал, и цесарь потому же не приказывал ему, послу, заключать
союза с царем, ибо с папою и королем испанским еще не укрепился. "Как же,  -
возразил Щелкалов, - прежний посол, Варкоч, объявил здесь,  что  цесарь  уже
заключил союз с папою и королем испанским?" "Это Варкоч  соврал,  -  отвечал
посол, - здесь говорил не по приказу, а приехавши к цесарю, сказал  не  так,
как здесь делалось". Щелкалов продолжал: "Главное дело в том, чтоб  укрепить
братскую любовь и союз между нашим государем  и  Рудольфом  цесарем,  а  все
другие дела после сделаются: цесарь укрепится с испанским,  наш  государь  с
персидским. А теперь ты прислан сюда, именитый человек, и от  папы  римского
посол здесь же; так это великое дело закрепить бы теперь  для  общего  добра
христианского". Посол отвечал: "Я сам знаю,  что  это  дело  между  великими
государями очень годное, да если со мною от государя нашего наказа  нет,  то
как мне сделать? Только были бы у меня крылья, так я  бы  полетел,  наказ  у
царя взял и здесь это дело сделал". "Если такое  великое  дело  годно  всему
христианству, - сказал на это Щелкалов, - и ты его желаешь, то побудь здесь,
а к государю своему за наказом пошли дворянина". "Это дело не  статочное,  -
отвечал посол, - да и не смею я так сделать мимо наказа государя своего".
     Этим переговоры кончились.  Австрийский  двор  показал  ясно,  чего  он
добивался от московского царя, которого считал очень богатым. Один из дворян
посольской  свиты  потребовал  также  переговорить  с  Щелкаловым  от  имени
эрцгерцога Максимилиана и объявил,  что  Максимилиан  хочет  всякими  мерами
промышлять, чтоб быть на королевстве Польском, и держит крепкую надежду, что
государь поможет ему в том. Щелкалов  отвечал:  "Великий  государь  радел  и
промышлял об этом, что вам и самим ведомо: да если  на  то  воли  божией  не
было, и то не сталось? И теперь государь наш хочет, чтоб Максимилиан был  на
королевстве Польском, да ведь сам знаешь: на государство  силою  как  сесть?
Надобно, чтоб  большие  люди,  да  и  всею  землею  захотели  и  выбрали  на
королевство;  а  только  землею  не  захотят,  и  того  государства   трудно
доступать. Ты мне объяви, есть ли  ссылка  Максимилиану  с  панами  радными,
которые бы его хотели на государство, и  многие  ли  паны  хотят?"  Дворянин
отвечал: "Есть тайная ссылка панов-рад  с  Максимилианом,  хотят  его  князь
Острожский, воевода познаньский, Зборовские и другие паны и рыцарство многое
до  7000  человек.  И  только  царского  величества  вопоможение  будет,  то
Максимилиану Польское государство можно получить". Щелкалов спросил: "Какого
же вспоможения хочет Максимилиан?" Дворянин отвечал: "Теперь государю вашему
помогать людьми нельзя, потому что до исхода перемирья вашего с  Литвою  еще
пять лет: так государь бы пожаловал, помог своею царскою  казною;  пожаловал
бы, прислал эту казну в Любек, а наперед прислал бы в Любек послов своих,  и
Максимилиан туда же послов своих пришлет для укрепления". Щелкалов сказал на
это: "Дело не статочное, чтоб государю посылать послов своих в Любек к таким
мужикам  торговым".  Этим  кончилось  сношение   с   Австрийским   домом   в
царствование Феодора.
     Имя папы упоминалось постоянно в  сношениях  с  Австрийским  двором,  в
толках о союзе всех христианских держав против  турок,  и  папа  не  упускал
случая давать знать о себе московскому правительству, давать знать  о  своем
влиянии. И Григорий XIII, и Сикст V уведомляли царя, что они хотят отправить
в Москву опять Антония Поссевина;  Сикст  объявлял,  что  Стефан  Баторий  в
исполнение своей клятвы, данной при вступлении на  престол  польский,  хочет
возвратить земли, отшедшие от Литвы к Москве при прежних королях,  и  потому
папа отправляет Поссевина, чтоб воспрепятствовать войне. Но  смерть  Батория
сделала это посредничество ненужным. Потом два раза, в  1595  и  1597  году,
приезжал в  Москву  посол  Климента  VIII,  иллирийский  священник  Комулей:
славянин был избран именно  потому,  что  мог  объясняться  с  русскими  без
посредства переводчика. Комулею  было  наказано  склонять  царя  к  войне  с
турками, склонять внушением страха пред могуществом турок, указанием  выгод,
которые могут получить русские от  приобретения  счастливых  южных  стран  в
сообществе с народами, искусными в деле ратном, напоминанием,  что  Византия
есть наследственное достояние государей московских, что  народы,  угнетаемые
турками, родственны русским по  языку  и  вере.  Комулей  должен  был  также
хлопотать о соединении церквей; внушать,  что  один  папа  может  утверждать
государей в королевском достоинстве, что истинная церковь в  Риме,  а  не  в
Константинополе, где патриархи рабы султана. Ход переговоров и следствия  их
нам неизвестны.
     Мы видели, что Грозный перед смертию вел переговоры с английским послом
Боусом, который сердил его  тем,  что  никак  не  хотел  войти  в  виды  его
относительно союза Москвы с Англией против Польши и Швеции. Мы видели также,
что Боус главными врагами своими считал Никиту Романовича, Богдана Бельского
и дьяка Андрея Щелкалова. Последний, по жалобе посла, был удален от сношения
с ним и, если верить Боусу, был даже прибит царем. По  смерти  Иоанна  посол
(как он сам говорит) впал в руки врагов своих, Никиты  Романовича  и  Андрея
Щелкалова: девять недель держали его в  заключении  в  его  доме,  содержали
строго,  обходились  дурно,  и  каждый  день  ждал  он  еще  худшего.  После
прекращения восстания против Бельского послу велено было явиться во  дворец,
при входе в который у него отняли меч: "Если б я не вооружился терпением, то
погиб бы, - писал Боус, - большие услуги оказал мне Борис Федорович  Годунов
и сделал бы еще больше, но он не имел еще власти до коронации царя; несмотря
на то, он часто присылал ко мне и дарил дорогими подарками". Боуса отпустили
с грамотою, в которой царь  писал  Елисавете,  что  английские  купцы  будут
пользоваться и при нем теми же выгодами,  которые  были  даны  им  последнею
грамотою отца его; но взамен требовал, чтоб  королева  позволила  московским
купцам ходить торговать в Англию и через Англию в другие государства,  также
чтоб позволила иностранным купцам ходить чрез Англию  в  Россию  со  всякими
товарами, с доспехами, медью, оловом, серою,  нефтью,  свинцом,  селитрою  и
всяким оружием,  чтоб  пропускала  мастеров  всяких  ратных  и  рукодельных,
каменного дела и городовых мастеров, пушечных  литцев  и  колокольников.  По
озлобленный Боус бросил в Холмогорах царскую грамоту и дары. Тогда отправили
в Англию в легких гончиках, толмача Бекмана, родом ливонца.
     Вследствие жалоб Боуса королева долго  не  принимала  Бекмана,  наконец
приняла и спросила: "Для чего нынешний государь ко мне не  так  любовен  как
был отец его? Всяким людям иных земель велит на  Русь  ездить  торговать,  а
моим людям для чего не велит?" Бекман отвечал, что  такого  запрещения  нет.
Тогда призван был Боус, и Елисавета спросила его: зачем он  ей  сказал,  что
царь не велит англичанам ездить торговать в его землю? Боус отвечал, что  он
не то говорил, говорил он, что с других  иноземцев  пошлин  не  берут,  а  с
англичан берут. Бекман возражал: "Это неправда: с англичан берут  половинную
пошлину, а с других полную, и если б Боус государевых грамот в Холмогорах не
покинул, то ты бы, государыня, подлинно проведала, какую  нынешний  государь
хотел держать к тебе любовь, больше старого". Бекмана отпустили с  грамотою,
в которой Елисавета соглашалась позволить русским купцам торговать в Англии,
с условием, чтоб царь дал Английско-Русской  компании  право  исключительной
торговли в своих областях. Но при отпуске Бекман не был допущен к Елисавете.
Этим оскорбились в Москве,  и  приговорил  государь  с  боярами  отписать  к
королеве Елисавете с вычетом о после ее и о гостях и что толмача Бекмана  не
по-пригожу отпустил дьяк ее, а не сама  она,  о  том  подлинно  выписать,  а
грамоту послать с  англичанином,  В  грамоте  говорилось:  "Дело  не  схожее
указывать нам в наших государствах - тому торговать, а иному  не  торговать;
гости твои бьют тебе челом не по делу, хотят одни  корыстоваться,  а  других
мимо себя пускать не хотят; в наших государствах  с  божиею  помощию  всяких
товаров довольно и без твоих гостей, государства наши великие и людей в них,
и всяких товаров много".
     Англичанин, с которым приговорили  послать  эту  грамоту  к  Елисавете,
купец Горсей, должно быть, объяснил в Лондоне состояние дел  при  московском
дворе, указал, к кому нужно обратиться, чтоб  получить  желаемое.  Елисавета
прислала с Горсеем грамоту к царице Ирине, где писала, что часто слышит о ее
мудрости  и  чести,  что  слава  об  этой  мудрости  разнеслась  по   многим
государствам; прислала к ней опять лекаря Якоби, знатока в женских болезнях.
Но главное, Елисавета прислала грамоту к Годунову, в  которой  называла  его
кровным любительным приятелем, как переводили в Москве.  В  грамоте  к  царю
Елисавета оправдывала поведение  посла  своего  Боуса  тем,  что  его  очень
рассердили, приказывая снимать меч при входе к царю:  "Такое  недоверие  нас
очень опечалило, - писала Елисавета, - в наших землях это великое бесчестие,
когда велят меч снять, и за такое бесчестие в сердце  нашего  посла  великая
кручина была, и что ни делал, все с кручиною. А теперь  сказал  нам  Горсей,
что меч отнимают у послов по вашему обычаю,  как  у  вас  всегда  ведется  в
царстве, и мы, узнав это, перестали кручиниться и надеемся, что  между  нами
будет вечная любовь". Горсей сказал Елисавете, что в Москве недовольны  тем,
что она приняла Бекмана в саду, который он назвал огородом; королева  писала
об этом царю: "Место, где Бекман был перед нами, есть место честное,  близко
нашей палаты, и туда никого не пускают, только великих  и  любительных  слуг
для чести, и в огороде этом нет ни луку, ни чесноку; Бекман сказал неправду.
Так пригоже тебе Бекмана гонца за его лживые и бездельные ссорные  слова  не
только понаказать, и побить пригоже".
     Годунов оправдал надежды своей кровной любительной приятельницы: в 1587
году позволено было английским купцам торговать вольною торговлею, пошлины с
их товаров - таможенной, замытной, свальной,  проезжей,  судовой,  с  голов,
мостовщины, перевозов - брать не велено. Только запрещено было  им  брать  с
собою в Московское государство  чужие  товары;  русским  людям  от  англичан
английскими товарами не торговать; закладней  русских  людей  англичанам  за
собою не держать, закупней своих по городам  не  посылать,  товар  на  товар
менять и продавать должны они местным делом, а в розницу, вразвес и в  аршин
на своем дворе не продавать и не менять: сукна продавать кипами и поставами,
камки и бархаты поставцами, вина куфами. Если английские купцы захотят ехать
в иные государства или в свою землю, то брать им с собою товары  из  царской
казны, продавать и менять их  на  товары,  которые  Московскому  государству
потребны, и в царскую казну отдавать. Выезжая из  Москвы,  английские  купцы
должны являться в Посольском приказе  к  дьяку  Андрею  Щелкалову.  Разобьет
английский корабль и принесет к  русским  берегам,  то  царь  велит  сыскать
товары вправду и отдать англичанам. Английские купцы  живут  по  старине  на
дворе своем у св. Максима за торгом, держат  одного  дворника  русского  или
своего немца, а других русских людей не держат;  да  у  них  же  дворы  -  в
Ярославле, в Вологде, на Холмогорах и у пристанища морского. На людей своих,
посылаемых из Московского государства, англичане берут проезжие  грамоты  из
Посольского приказа; кому будет дело до англичан, судят их царский  казначей
и посольский дьяк, а чего сыск не возьмет, присуживают им веру с жребия: чей
жребий вынется, тому и веру учинить.
     Годунов дал знать Елисавете в своей грамоте, что  государь  "для  тебя,
сестры своей, и для нашего  печалования  твоих  подданных  пожаловал  больше
прежнего. А я об них вперед буду государю своему печаловаться и  держать  их
под своею рукою, буду славить перед государем  и  государынею  твои  к  себе
милость и ласку". Благодаря кровному, любительному приятельству Елисаветы  к
Годунову английские купцы освободились  от  платежа  пошлин,  простиравшихся
более чем на 2000  фунтов  стерлингов  в  год.  Но  доходили  жалобы  других
иностранных купцов, что англичане не пропускают кораблей  их  к  Московскому
государству. Вследствие этих жалоб царь писал  Елисавете:  "Бьют  нам  челом
многие  немцы  разных  земель,  англичане  (не   из   компании),   французы,
нидерландцы и других земель на твоих гостей, что они кораблей  их  к  нашему
государству пропускать не хотят. Мы этому и верить  не  хотим;  а  если  так
делается в самом деле, то это твоих гостей правда ли, что  за  наше  великое
жалованье иноземцев отгоняют? Божию дорогу, океан-море как  можно  перенять,
унять и затворить?" С другой стороны, министры Елисаветины прислали  на  имя
Годунова и Щелкалова грамоту, в которой  прописаны  были  жалобы  английских
купцов на московских приказных  людей.  Щелкалов  отвечал  один:  "К  такому
великому человеку (Годунову)  писали  вы  многие  непригожие  слова,  поверя
непрямым людям, ворам. Пишете в своей грамоте с укоризною к такому  честному
и великому человеку, к шурину государскому, будто  вашим  торговым  людям  и
жить нельзя, потому что им от приказных людей жесточь великая,  и  торговать
перестать хотят, и если торговать перестанут, то  будет  бесчестно  государю
нашему и его приказным людям. За такие слова  боярин  Годунов  сам  в  своей
грамоте писать к вам не захотел, словам вашим очень подивился и приказал мне
вам отписать".
     Сношения возобновились по делу англичанина Антона Мерша, который набрал
в долг денег у Годунова, бояр, служилых людей, у купцов, монахов и  объявил,
что эти деньги на общий расход, в общие товары; но товарищи  его  отказались
платить долги, объявили, что Мерш  брал  деньги  без  их  ведома,  на  себя.
Годунов в 1588 году велел известному уже нам Бекману отвезти этого  Мерша  в
Англию. Королева не скоро приняла Бекмана: "Я долго не пускала тебя до своих
очей, - сказала она ему, - потому  что  была  нездорова,  очень  грустила  о
смерти своего дворецкого (графа Лейстера); да великая досада была у меня  на
тебя за то, что ты в речах своему  государю  применил  наш  потешный  сад  к
капустному огороду, где сеют лук да чеснок; за такое  дело  ты  достоин  был
пени, но мы тебе не мстили". Бекман отвечал: "Бью челом  вашему  величеству,
вели безопально выговорить". Елисавета позволила, и Бекман стал говорить: "Я
этого не думал, не только что не  говорил,  в  чем  бог  свидетель;  если  в
царской грамоте об этом написано, или кто сможет на  имя  довести,  то  я  у
вашего величества милости не прошу, хочу  за  мою  вину  терпеть  наказанье;
нанес на меня это лихой человек, который  хотел  моей  доброй  славе  поруху
учинить, и я надеюсь, что  тот  камень  упадет  на  его  голову".  Елисавета
отвечала, что она об этом деле забудет. Мерш, позванный к допросу,  объявил,
что он заплатил деньги, взятые им из царской казны; в  частных  долгах  -  в
одних винился, в других  запирался  и  сказал,  что  его  собственных  денег
задержано в  Москве  15000  рублей.  Когда  лорд  казначей  сказал  об  этом
показании Бекману, тот отвечал, что надобно верить  царской  грамоте,  а  не
бездельным речам Мерша. "Это правда, - возразил казначей, -  но  зачем  было
Мершу давать такие деньги? Он был гость небольшой, скорей был простой  слуга
у гостей, а большие гости кабал не подписывали". Бекман отвечал:  "Мерш  был
на гостином дворе, покупал, продавал, деньги занимал и сам в долг давал,  не
как слуга, а как большой гость, на котором  все  положено;  сверх  того,  он
умеет по-русски читать и писать, и ваши большие гости не объявили,  что  ему
не верить".
     Еще до возвращения Бекмана, осенью 1588 года, приехал в Москву посол от
Елисаветы - Флетчер. Он объявил царю, что  с  королевною  Елисаветою  многие
государи в братстве, дружбе и любви, но ни с кем не имеет она такой дружбы и
любви, как с ним, царем. "Если некоторые англичане, - продолжал  Флетчер,  -
поступили здесь нехорошо, то его величество за немногих виновных  на  других
невинных нелюбья не держал бы, не велел оглашать и поругать  всей  земли  за
одного человека, потому, что нет такой земли и  торговли,  где  бы  не  было
лихих людей; хотя бы подданные королевины и лихие люди были, то  все  в  них
столько худого не было бы, если б государевы  люди  с  ними  в  безделье  не
мешались. Королева надеется, что государь  последует  примеру  отца  своего,
будет продолжать сердечное приятельство к ней; да чем ему следовать  примеру
отцовскому, лучше смотреть на свой собственный образец, потому  что  он  сам
подданных королевиных  жаловал  своею  государскою  ласкою".  Флетчер  подал
длинный список статей, в  которых  заключались  просьбы  Елисаветы  к  царю:
Елисавета просила, чтоб государь подтвердил ее купцам  последнюю  жалованную
грамоту с прибавлением некоторых новых статей из прежней  грамоты  Грозного;
купцы английские прекратили бы торговлю с  Россиею,  если  бы  не  надеялись
вперед на государево жалованье, что государь не отнимет  у  них  грамоты  из
такого небольшого дела, как Мершево. На это Флетчеру  отвечали:  "Английским
гостям государево жалованье стало ни во что; а тем нечем грозить, что они не
поедут торговать  в  наше  государство:  много  гостей,  и  кроме  англичан,
приезжают к  нам  торговать".  Королева  просила,  чтоб  приказные  люди  не
отнимали силою товаров у английских купцов, как  недавно  случилось.  Ответ:
насилия никакого никаким гостям казначеи и дьяки не  делают,  английских  же
гостей больше других берегут; а если кто взял товар у  английского  гостя  и
денег не заплатил или кто-нибудь его обидел, то ты  скажи,  кто  это  сделал
именно, и государь велит расправу учинить. Королева просила, чтоб английские
купцы не платили долгов за Мерша, потому что он набрал денег  взаймы,  когда
не был с ними в товарищах, а торговал сам  по  себе,  и  дана  была  ему  от
царских приказных людей особенная грамота  на  торговлю  за  морем  во  всех
местах; об этой грамоте купцы английские и прикащики их не знали; притом эти
купцы и прикащики их сказывали русским людям, которые теперь ищут  на  Мерше
своих денег, чтоб они ему не верили и с ним не  торговали,  а  русские  люди
отвечали, что они с ним не торгуют; королеве  известно  также,  что  Мершевы
деньги остались на сохраненье в  государевой  земле  и  они  не  отданы  его
заимодавцам. Чтоб вперед в таких делах царю докуки не  было,  королева  бьет
челом, чтоб приказные люди считали членами  компании  только  тех  англичан,
которых имена принесет к ним прикащик. На это  отвечали:  сыскано  подлинно,
что, в то время как Мерш занимал деньги,  английские  купцы  жили  на  своем
дворе все вместе и торговали заодно; на то, чтоб  считать  принадлежащими  к
компании только тех англичан, о которых прикащик  даст  знать,  согласились.
Королева просила, чтоб позволено было английским купцам покупать все  товары
без вывета; на это отвечали, что позволение уже дано, исключая воск, который
позволено променивать только на селитру, порох и  серу.  Елисавета  просила,
чтоб не пытать англичан, которые будут обвинены в каком-нибудь преступлении;
на это отвечали, что англичан никогда не брали и за недельщика не давали,  о
пытке же никогда и помину не было и вперед не будет. Елисавета просила, чтоб
суд над англичанами поручен был  самому  Годунову;  на  это  отвечали:  дело
несходное  судить  купеческие  дела  Борису  Федоровичу;  Борису  Федоровичу
приказаны дела государственные, которыми  государство  держится;  английских
купцов будут судить приказные люди, а вершить дела будут, докладывая  Борису
Федоровичу.  Елисавета  просила,  чтоб  царь  позволил   английским   гостям
проезжать чрез свою землю в Бухарию, Шемаху, Казбин, Персию, а другим гостям
туда ездить запретил бы, кроме  своих  посланников;  на  это  отвечали,  что
государь велит пропускать английских купцов в эти страны беспошлинно,  но  и
государевы люди в те земли будут также ходить: как тому можно статься,  чтоб
государевым людям туда  не  ходить?  И  то  велико  государево  жалованье  к
английским гостям, что им позволено ходить в такие  дальние  государства,  а
другим иноземцам  за  версту  дальше  Москвы  ходить  не  велено.  Елисавета
просила, чтоб позволено было англичанам  на  Вычегде  двор  поставить,  руды
железной искать и железо выделывать, и лесу дать им верст  на  семь  или  на
восемь около тех мест, где станут дворы и мельницы железные ставить, за  что
англичане будут платить тамги по московке за каждый фунт. Отвечали, что царь
этим англичан пожалует. Королева просила, чтоб английским  купцам  позволено
было держать у себя и нанимать барышников и  скупщиков,  которым  они  будут
платить наем по договору. Ответ: тому быть непригоже; в  этих  барышниках  и
наймитах большая смута и  воровство  бывает.  Прежде  с  такими  барышниками
английские гости, Роман Романов с товарищами, дошли до большой вины:  был  у
них на дворе в купчинах торговый человек, ярославец Вахруш Семенов, и  когда
английские гости посылали людей  своих  тайком  чрез  Литовскую  землю,  без
проезжих грамот, то Вахруш этим промышлял, извощиков нанимал под тех  воров,
которые от гостей ездили с грамотами, а в грамотах  Роман  писал  непригожие
дела про наше государство. Елисавета просила, чтоб позволено  было  денежным
мастерам во всех мостах переделывать на английских гостей  ефимки  в  деньги
беспошлинно, гости будут платить только за уголье и мастерам за  работу.  На
это согласились, но пошлина оставлена общая. Елисавета опять  просила,  чтоб
царь запретил  торговать  в  своей  земле  англичанам,  не  принадлежащим  к
компании и другим иноземцам. Ответ:  это  дело  нестаточное  и  ни  в  каких
государствах этого не ведется; если Елисавета королевна к государю  об  этом
приказывает, то этим нелюбье свое объявляет царскому  величеству,  к  убытку
государевой земле хочет дорогу в  нее  затворить.  Елисавета  просила,  чтоб
вольно было купцам английским, их прикащикам и слугам жить по своей вере; на
это отвечали: государю нашему до их веры дела нет; многих вер люди  живут  в
нашем государстве, и никого государь от веры отводить не велит, всякий живет
в своей вере. Наконец Елисавета просила, что если  английские  гости  пошлют
искать Китайской земли, то вольно было  бы  им  брать  проводников,  судовых
людей, суда,  корм  на  людей  и  всякие  другие  запасы.  Ответ:  это  дело
нестаточное; государю нашему чрез свое государство  пускать  на  отыскивание
других государств непригоже.
     Вместе с этими ответами Флетчеру дали роспись, что взять на  английских
купцов по кабалам Мерша; всего приходилось  более  23000  рублей,  но  потом
объявлено было послу, что государь, любя сестру  свою  Елисавету  королевну,
приказал взыскать только половину этих денег. Между тем Антон  Мерш  объявил
министрам Елисаветиным, что все деньги, которые он занял  на  имя  компании,
заняты были по наущению дьяка Андрея Щелкалова, который велел ему  и  печать
сделать такую же, какая была у него, когда он еще служил у гостей, дал слово
во всем этом его очистить и помочь собрать все долги, что он, Мерш, не  смел
ослушаться Щелкалова, который был канцлер и один из самых  больших  людей  у
государя, притом же у  него,  Мерша,  не  было  никакого  другого  приятеля.
Елисавета переслала эти показания в Москву, давая им полную  веру,  прислала
назад и самого Мерша. Но Флетчеру, который представил об этом деле государю,
дан был ответ, что Мерш, вор ведомый, сказал ложные  слова  на  государского
дьяка Андрея Щелкалова и то диво  великое,  что  люди  честные,  королевнины
думные люди, не умели такого ведомого вора обличить в своей земле,  обыскать
об его воровстве его же товарищами.
     Елисавета  продолжала  льстить  Годунову  в  своих  грамотах;   Годунов
повторял ей в своих, что государь оказал разные милости  английским  купцам,
"любя тебя, сестру свою любительную, а за моим челобитьем  и  печалованием".
Королева присылала ему подарки; однажды он их не взял  и  извинился  в  этом
таким образом: "Ты, государыня, прислала ко мне свое жалованье, поминки, и я
твоего жалованья не взял, потому что посол твой привез от  тебя  к  государю
нашему в поминках золотые - в половицу золотой, и в четверть  золотой,  и  в
деньгу золотой. Такие поминки между вами,  великими  государями,  прежде  не
бывали. Государь наш этих поминков  брать  нс  велел,  и  я  поэтому  твоего
жалованья взять не посмел, а за твое  жалованье  тебе,  великой  государыне,
челом бью. Я вперед хочу видеть и государя своего умолять и на то  наводить,
чтоб между вами любовь братская утвердилась навеки и больше  прежнего;  твое
жалованье вперед хочу на себе держать и твоих гостей хочу держать под  своею
рукою во всяком береженье". Знаменитый министр Елисаветин, Сесиль (который в
русских  грамотах  величается:  Вилим  Сисель,   честнейшего   чину   рычард
подвязочной, то-есть кавалер ордена  Подвязки),  писал  Годунову:  "Вздумали
было наши гости не торговать больше в вашем государстве для многих обид;  но
теперь  они  хотят  торговать  многими  всякими  товарами,  если  ты,  Борис
Федорович, станешь их беречь, вперед они другого помощника  себе  не  ищут".
Сесиль просил уничтожения остающихся кабал, данных  Мершем,  и  беспошлинной
торговли. Борис отвечал: "На английских гостях и то  взяли  только  половину
долгов, не велю брать и другой половины, убытков им никаких не  будет  и  во
всем их стану беречь, по всем приказам от  всяких  убытков,  и  торговля  им
будет повольная по-прежнему, государь не велел брать  с  дворов  их  никаких
пошлин". Но Сесиль продолжал жаловаться на обиды:  "Как  приедут  английские
гости в вашу землю, то им не велят торговать никакими товарами, а  велят  им
покупать государев товар по указной цене, а не по той, чего  стоит;  и  если
наши гости не захотят покупать этого товару по такой  высокой  цене,  то  их
задерживают долгое время в устье Двинском, и они живут в большом страхе, как
им идти назад в морозы и бури. Тебе известно, что  насилье  не  годится  над
торговыми людьми: если будут вперед делать им насилие, навязывать им товары,
которые им ненадобны, а надобным товарам  цену  указывать  высокую,  то  это
будет не вольная торговля, а насилие". Борис в  ответе  своем  говорил,  что
жалобы на насилия  несправедливы,  и  по-прежнему  обещал,  что  торг  будет
повольный еще больше прежнего.
     С Даниею были  в  царствование  Феодора  неважные  сношения  по  поводу
определения  границ  с  Норвегиею.  Гораздо   больше   внимания   московское
правительство должно было обращать на юг,  где  из  Крыма  ежечасно  ожидали
нападения и где Турция не переставала грозить отнятием завоеваний  Грозного.
С 1584 до 1588 года крымцы несколько раз нападали на  Украйну;  но  счастьем
для Москвы было то, что в это время, когда ждали войны с Баторием,  в  Крыму
происходили усобицы: хан Магмет-Гирей был убит братом Ислам-Гиреем;  сыновья
Магмет-Гирея, Сайдет и Мурат, прогнали было  дядю,  причем  опустошили  весь
Крым, ханскую казну всю разграбили, жен и детей русских и литовских  в  плен
побрали; но были прогнаны опять дядею Исламом и отдались  в  покровительство
московского царя: Сайдету позволено было кочевать с ногаями близ  Астрахани,
а Мурат стал жить в  самой  Астрахани.  Ислам,  боясь  племянников,  которых
любили в Крыму, должен был опираться на турок,  позволять  им  всякого  рода
насилия, что еще больше ожесточило против него крымцев:  "Мы  всем  Крымским
юртом желаем, - говорили они, - чтоб  был  царем  Сайдет-Гирей,  царевич,  а
Ислам-Гирея все люди не любят. Турецкими людьми Крымский юрт  опустошил,  от
янычар насильство и убийство великое". До чего  дошел  Крым  во  время  этих
усобиц, видно из  слов  калги  Исламова,  Алп-царевича,  московскому  гонцу:
"Государь ваш прислал мне поминки легкие; но мы не думали, чтоб государь ваш
в такое время захотел и  сноситься  с  нами".  Ислам  писал  Феодору:  "Если
захочешь с нами в самом деле быть в дружбе, то ты бы наших недругов, Сайдета
и Мурата, у себя не держал, хотя они тебе и в руки попались; ты бы сослал их
туда, где бы их не слыхать, не видать; а денег и казны не годится им давать.
Если ты с нами подружишься, то мы  непременно  станем  над  неверною  Литвою
промышлять". Московский посол должен был поручиться хану, что Сайдет и Мурат
не пойдут на Крым, если только сам хан  не  пойдет  на  московские  украйны,
царевичей не отпустит, султану поход на  Астрахань  отговорит,  а  в  Москву
весть пришлет о замыслах турецких людей.
     Большую услугу также оказывали Москве запорожские  козаки,  которые  не
давали покоя туркам и татарам,  раздражали  султана  и  хана  против  Литвы,
отвлекали внимание их от Москвы. Козаки  то  приходили  войною  на  крымские
улусы, то присылали к  хану  с  предложением  своей  службы  и  потом  опять
нападали на Крым. Так, в 1585 году козаки с атаманом своим  Яном  Ярышевским
два раза приходили на крымские  улусы,  отогнали  лошадей  и  всякого  скота
больше 40 000 и людей многих в плен взяли. А потом от этого же Ярышевского и
от всех атаманов приехали к хану четыре козака и говорили ему: "Прислали нас
атаманы днепровские, чтоб ты, государь, их пожаловал,  с  ними  помирился  и
давал им свое жалованье; атаманы же и все черкасы тебе хотят  служить:  куда
их пошлешь на своего недруга, кроме литовского короля, и  они  готовы".  Хан
отвечал: "Я атаманов и всех  черкас  рад  жаловать,  и  как  они  будут  мне
надобны, то я им тогда свое жалованье пришлю, и  они  бы  были  готовы".  Но
вместо службы хану козаки взяли Очаков, а в 1588 году, в числе 1500,  пришли
морем в судах на крымские улусы в Туптарахань, между Козлевом  и  Перекопью,
взяли 17 сел. Султан присылал к Ислам-Гирею с  угрозою,  что  если  все  так
будет, то он выгонит его из Крыма. Ислам умер в  1588  году;  преемник  его,
Казы-Гирей, в исполнение воли султана должен был мстить  Литве  за  козацкие
опустошения и потому дружелюбно сносился с Москвою; царь отвечал  ему  таким
же образом: "Прежде, как был на крымском юрте  Ислам-Гирей,  то  мы  послали
рать свою большую на Дон и Волгу со многими воеводами,  а  идти  было  им  с
Мурат-Гиреем царевичем на Ислам-Гирея царя за его неправды. Да и на Днепр за
пороги к князю Кирику и к князю Михайлу Ружинским,  к  атаманам  и  черкасам
послали мы голов Лихарева и Хрущева, велели им идти со  всеми  черкасами  на
Крым. Но когда услыхали мы, что ты воцарился, то поход отложили и послали  к
тебе языка - татарина, которого прислали к нам с  Днепра  головы  Лихарев  и
Хрущев и князья Ружинские". В Москве считали нужным оказывать  хану  услуги,
по крайней мере на бумаге, услуги в  татарском  вкусе:  Казы-Гирей  писал  к
царю, чтоб тот велел извести одного татарина, Аталык  Муслы,  попавшегося  в
плен к русским, потому что он негодный человек; царь  отвечал,  что  просьба
ханская исполнена, Аталык изведен.
     Впрочем, из тона царских грамот и  из  небольшого  количества  поминков
видно было, что в Москве не очень  боялись  хана:  царь  писал  хану  только
поклон, а не челобитье, а хан в грамотах к Годунову обращался таким образом:
"Брата нашего, многого крестьянства  государя,  большому  визирю  и  доброму
карачею и в боярах начальнейшему и в  крестьянском  законе  в  своей  стране
между своих сверстников честнейшему, другу  нашему  Борису  множеством  мног
поклон". Не посылая в Крым богатых подарков, правитель не  хотел  кормить  и
дарить многочисленную толпу татар, которые обыкновенно приходили с  гонцами,
чтоб попользоваться государевым жалованьем; гонцу Мишурину,  отправлявшемуся
в Крым, было наказано: царю, царевичам  и  царевым  ближним  людям  говорить
накрепко, чтоб посылали к государю гонцов своих немногих, больше 30  человек
не посылали бы, а что посылают многих гонцов, от того  государеву  и  цареву
делу поруха. Вот теперь прислал Казы-Гирей царь гонца своего, а с ним пришло
80 человек, чего никогда не бывало. Вперед бы  царь  велел  посылать  гонцов
немногих, а станут гонцы ходить многие, то им государева жалованья  и  корму
не будет.
     Мы видим, что царь в грамоте  к  хану  упоминал  о  сношениях  своих  с
запорожцами, которые должны были вместе с московскими войсками идти на  Крым
при Ислам-Гирее. Какого рода отношения были у  московского  правительства  к
черкасам, видно из наказа, данного гонцу Петру Зиновьеву, отправлявшемуся  в
Крым; как пойдет Петр с Ливен, и весть будет, что пришли на Донец с  Днепра,
из  Запорожья,  черкасы,  Матвей  Федоров  с  товарищами,  стоят  смирно   и
государевым людям от них зацепки нет никакой, то Петру послать наперед  себя
станицу к запорожским черкасам и велеть про себя сказать, что есть с ним  от
государя к ним ко всем грамота и речь, и Матвей бы Федоров и товарищи его  с
ним виделись, и черкасам своим всем по всему Донцу заказали бы, чтоб они над
Петром и над крымскими гонцами и над провожатыми их ничего не сделали, а он,
Петр, идет в Крым с крымскими гонцами легким делом наскоро и поминков с  ним
ничего не послано. Да как с ним атаманы и молодцы  запорожские  съедутся,  и
Петру от государя поклон им  исправить  и  грамоту  от  государя  подать;  а
говорить им от государя, чтоб они его, Петра, и крымских гонцов пропустили и
провожатых ничем не тронули, а государево к ним жалованье будет сейчас же  с
государским сыном боярским. А государь, увидя их перед собою службу, пришлет
к ним на Донец большое свое  жалованье.  Службу  свою  запорожцы  показывали
по-прежнему; гонец Мишурин в 1589 году доносил, что черкасы  взяли  турецкий
корабль на море близ Козлова; потом дали  знать  Казы-Гирею,  что  пришли  в
Козлев, в посад, ночью литовские люди, атаман  черкасский  Кулага  и  с  ним
черкас 800 человек, пришли они морем  в  малых  стругах.  Казы-Гирей  тотчас
пошел в Козлев со всеми людьми, но  черкас  в  городе  уже  не  застал:  они
выграбили здесь лавки, выбирая из них лучшее,  турок  и  жидов  одних  били,
других забирали в плен, но тут напал на них калга Фети-Гирей  и  был  бой  в
самом посаде, татары взяли у черкас человек с тридцать в  плен,  Кулага  был
убит, остальные ушли. Кроме того, черкасы вокруг  Белгорода  (Акермана)  все
посады пожгли, воевали в Азове посад, взяли в плен  300  человек,  бухарских
купцов побили. После этого султан прислал три каторги (судна), в  каждой  по
500 янычар, с огненным боем, да по четыре пушечки, за ними  будет  еще  пять
каторг с янычарами, велел им турский  султан  при  устье  Днепра  беречь  от
черкас проходу на море, а к хану турский писал, чтоб шел на Литву.
     Козаки донские и терские также беспокоили татар и турок, хотя  и  не  в
такой степени, как запорожцы. Хан писал Годунову: "Ваши козаки донские Азову
городу досаждают; ваши же козаки с Дона и с Самары к Овечьим водам  приходят
украдкою к нашим улусам, воруют скот. Султан ко мне писал,  что  казну  свою
потратил, взял город Дербент, а теперь из Азова в Дербент людям его  прохода
нет: русские козаки, которые на Тереке живут, на перевозах и  топких  местах
на них нападают; султан не может этого терпеть с  большою  ратью  и  нарядом
хочет города брать и Москву воевать". Султан приказывал  хану  наблюдать  за
Литвою; Казы-Гирей хотел, чтоб царь московский платил ему за это;  он  писал
Феодору: "Хотим этою зимою зимовать на Днепре и караулить, а у  вас  просим,
чтоб вы за этот караул прислали нам  наем".  Казы-Гирею  хотелось,  с  одной
стороны, чтоб царь отпустил к нему Мурат-Гирея,  который  продолжал  жить  в
Астрахани, а с другой, выманить побольше денег, и потому  он  написал  очень
ласково: "Русские козаки приходили на наши стада и отогнали с  700  лошадей;
наши люди вместе с азовскими козаками пошли за ним в погоню; но мы за  этими
погонщиками послали людей своих,  велели  их  перехватать  и  опалу  на  них
положили; да привели было они одного сына боярского, мы его у  них  взяли  и
послали к вам, брату нашему". Но в Москве, не трогались  этими  учтивостями,
не присылали ни Мурат-Гирея, ни денег.  Легко  понять,  как  это  раздражало
хана, особенно последнее. Мурат-Гирей умер в Астрахани; русские  утверждали,
что он был отравлен людьми, подосланными из Крыма, а в Крыму утверждали, что
его отравили русские - новое побуждение к вражде и мести;  побуждал  хана  к
этой вражде и султан, который сердился на  Москву  за  нападение  донских  и
терских козаков;  наконец,  побуждал  хана  к  нападению  на  Москву  король
шведский Иоанн, обещал ему богатые  поминки,  если  он  извоюет  московского
царя, давая знать, что сопротивления татарам не  будет,  потому  что  войска
царские находятся на севере,  у  границ  шведских.  Хан  решился  посмотреть
берегов Оки и, если можно, пробраться дальше. В конце 1590  года  приехал  в
Крым русский посол Бибиков; когда он правил поклон и посольство от государя,
а потом правил челобитье от  боярина  Бориса  Федоровича,  подал  грамоту  и
поминки, то хан против государева поклона и здоровья  не  встал.  11  января
1591 года приехал в жидовский город  Кыркор,  где  стоял  посол,  Ахмет-ага,
велел Бибикова позвать к себе и говорил ему царевым словом: "Посылал царь  к
тебе просить пятидесяти шуб бельих, да пяти  шуб  куньих,  что  не  прислано
муллам, да списков, наказов и росписей, а ты царева  слова  не  послушал,  и
царь у тебя велел взять все  твое  имение".  Приставы  ограбили  Бибикова  и
толмачей, взяли у них все -  шубы,  шапки,  платье,  деньги,  запасы,  вино.
Весною орда собралась в поход, и 5 мая хан послал сказать Бибикову,  что  он
идет не на государеву Украйну, а на литовского короля.
     Но в июне в Москве узнали, что татары идут не на Литву, а на государеву
Украйну;  тогда,  26  числа,  велено  было   воеводам   изо   всех   полков,
расположенных по обычаю на берегу Оки, и из городов украйных идти в Серпухов
в сход к боярину князю  Федору  Ивановичу  Мстиславскому;  но  когда  узнали
подробно, что идет сам хан с большим войском прямо к Москве, то велено  было
боярам и воеводам со всеми полками  спешить  к  столице,  чтоб  предупредить
хана. 1 июля к вечерни пришли полки к Москве и стали против Коломенского;  2
числа им велено было идти к обозу, устроенному против Данилова монастыря;  в
этот день приезжал к ним сам царь: бояр, воевод,  дворян  и  детей  боярских
жаловал, о здоровье спрашивал, по полкам смотрел. 3 июля приехал в Москву  с
берегу оставленный там для вестей  голова  Колтовской  и  объявил,  что  хан
перешел Оку под Тешиловом, ночевал в Лопасне и идет прямо к Москве. По  этим
вестям отправили на Пахру 250 человек детей боярских - смольнян, алексинцев,
тулян под начальством князя Бахтеярова-Ростовского; им велено было стать  на
реке и промышлять над передовыми крымскими людьми; эти передовые люди  сбили
их с Пахры, ранили воеводу и много детей боярских побили  и  взяли  в  плен.
Тогда велено было боярам и воеводам стать со всеми людьми в обозе; в большом
полку был воеводою князь Феодор Иванович Мстиславский, в правой руке - князь
Никита Романович Трубецкой, в передовом  полку  -  князь  Тимофей  Романович
Трубецкой, в левой руке - князь Василий Черкасский; у каждого из трех первых
воевод были в товарищах по Годунову: у Мстиславского - сам Борис,  у  Никиты
Трубецкого  -  Степан  Васильевич  Годунов,  у  Тимофея  Трубецкого  -  Иван
Васильевич Годунов; кроме того, у Мстиславского и Бориса Годунова в прибылых
в Думе были кравчий Александр Никитич Романов,  окольничий  Андрей  Клешнин,
казначей Черемисинов, оружничий Богдан Яковлевич Бельский,  думный  дворянин
Пивов.
     4 июля, утром в воскресенье, пришел  к  Москве  хан,  сам  стал  против
Коломенского, а к обозу,  где  сидели  русские  воеводы,  выслал  царевичей;
против них воеводы выслали изо всех полков голов  с  сотнями,  ротмистров  с
литовскими и немецкими людьми, велели им травиться с крымцами, по тогдашнему
выражению. Эта травля продолжалась до ночи, без решительного исхода;  татары
не любили таких встреч: травиться  с  русскими  безо  всякой  пользы  им  не
нравилось; идти на обоз, где сосредоточены были московские силы с нарядом, -
еще менее, между тем пленники объявили, что пришло к  Москве  новое  войско,
новогородское и из других областей и воеводы хотят ударить на крымцев ночью.
Казы-Гирей не стал дожидаться рассвета и побежал, бросив обоз. Утром 5 числа
воеводы послали за ним скорые полки; но  те  не  могли  его  нигде  нагнать,
потому что он бежал, не останавливаясь ни у одного города; задние отряды его
были нагнаны и разбиты под  Тулою,  остатки  истреблены  в  степях.  Главная
царская рать двинулась также из обоза и  шла  до  Серпухова:  сюда  10  июля
приехал из Москвы князь Козловский и объявил Мстиславскому опалу за то,  что
в отписках к государю он писал одно свое имя, не упоминая о конюшем  боярине
Борисе Федоровиче Годунове. Но в тот же день приехал стольник  Иван  Никитич
Романов, правил боярам и воеводам от государя поклон, спрашивал всю  рать  о
здоровье, подал князю Мстиславскому и Борису Годунову золотые португальские,
другим боярам и воеводам - по два золотых корабельных;  иным  -  по  одному,
другим - золотые венгерские. Младшие воеводы  остались  на  берегу,  старшие
возвратились в Москву. Здесь Годунов получил шубу в  тысячу  рублей  с  плеч
государевых, цепь золотую также с государя, сосуд золотой, который  называли
Мамай, потому что был взят в Мамаевом обозе  после  Куликовской  битвы,  три
города в Важской земле, звание Слуги, которое,  как  должны  были  объяснять
наши послы в Литве, было честнее боярского; князь Мстиславский получил также
шубу с царских плеч, кубок с золотою  чаркою  и  пригород  Кашин  с  уездом;
другие воеводы и ратные  люди  получили  шубы,  сосуды,  вотчины,  поместья,
деньги, камки, бархаты, атласы, меха, сукна.  Несколько  дней  были  пиры  у
государя  в  Грановитой  палате;  в  благодарность  богу  построили  Донской
монастырь.
     В конце июля возвратился в Крым с войны калга,  стали  спрашивать  его:
где хан?  А  он  ничего  не  знает,  прибежал  калга  скорым  делом,  войска
возвратилось только треть, пришли пешком, полону привели немного. 2  августа
приехал сам хан в Бакчисарай, ночью, в телеге, раненый;  после  видели,  что
левая рука у него была подвязана. В конце августа позвали к хану московского
посла Бибикова; хан велел ему сесть и начал говорить: "Был я  на  Москве,  и
меня не потчевали, гостям не ради". Посол отвечал: "Вольный человек царь! Ты
у государя нашего украл, ходил в его землю через свое слово, да и был  ты  в
нашей земле и у Москвы постоял немножко, а если б ты  постоял  побольше,  то
государь наш умел бы потчевать".  Хан  не  отвечал  на  это  ничего,  позвал
Бибикова обедать и после обеда  велел  положить  на  него  платно  золотное.
Бибиков проведывал, для чего хан ходил в государеву землю? Ему отвечали, что
хану хотелось  показать  себя,  потому  что  он,  как  сел  на  царство,  на
московской украйне не бывал, а у них это бесчестно, умысел ханский  был  уже
давно. Объяснили ому, почему хан побежал от Москвы:  пленники  сказали,  что
новгородская и псковская сила пришла и хочет государь выслать на хана воевод
своих; Казы-Гирей спросил: "Кто  главный  воевода?"  Пленные  отвечали,  что
Борис Федорович Годунов. Тогда князья и мурзы стали говорить:  "Если  Бориса
пошлют, то с Борисом будет много людей".  Хан  и  побежал.  Один  из  князей
крымских говорил Бибикову: "Зачем  государь  ваш  много  городов  ставит  на
украйнах, на Тереке, на Волге,  около  Крыма?"  Бибиков  отвечал:  "В  земле
государевой людей умножилось, взяла теснота, государь сильный,  для  того  и
города ставит". Князь сказал на это: "Ваш государь также хочет сделать,  как
над Казанью: сначала город близко поставил, а потом и Казань взял;  но  Крым
не Казань, у Крыма много рук и глаз, государю вашему надобно будет идти мимо
городов в середку".
     Хан первый начал сношения с царем и через два месяца по возвращении  из
похода прислал гонцов своих в Москву. На вопрос от бояр: зачем они приехали?
- гонцы отвечали: "Царь у государя вашего ни Казани, ни Астрахани не просит,
только поминки бы ваш го