гике. При этом агностиком в духе Протагора и Горгия Сократа назвать нельзя. Те, кто упрекают его в рационализме, забывают, что под поверхностью всех его умственных операций жила вера в высшее Благо. Это было, безусловно, нечто новое в религиозном сознании Греции. Единое, Мойра, Логос, боги - как бы ни понимали и ни обозначали высшую Реальность предшественники Сократа - она никогда не мыслилась в категории Блага. Божественное было всемогущим, неодолимым, всеединым и даже разумным, но - не являлось Добром. Сократ решительно отказывался видеть в Высшем лишь Нус, холодный Перводвигатель ученых, но понимал его как небесный Промысл. И отнюдь не "диалектика" открыла Сократу этот аспект верховной Сущности; источник его видения нужно искать в личном, духовно-нравственном опыте мудреца. Замечательно, что Сократ, всегда настаивающий на точных понятиях, уклонялся от определения высшего Блага, как бы показывая, что оно не рационализируется. И при этом его слова о "правдивом" и "благом" Боге звучат с такой покоряющей убежденностью, что в них чувствуется нечто почти пророческое. Не без основания известный историк религии Рудольф Отто сравнивал новизну этого учения о благости Божией с проповедью пророка Амоса (9). Религиозная интуиция Сократа составляет душу всей его философии. Поскольку Бог есть Добро, образованный им мир предназначен для радости, гармонии, для блага. Верить в это не означает, однако, отказаться от разума. И философ пытается подойти к идее Бога с помощью своего индуктивного метода. У Ксенофонта мы находим интересную беседу на эту тему. Сократ спрашивает Аристодема, человека, смеявшегося над религией, чтит ли он великих мастеров: поэтов, скульпторов, живописцев. "Разумеется",отвечает тот. Тогда Сократ подробно описывает некоторые удивительно устроенные организмы, и Аристодем соглашается, что это похоже на "искусную работу кого-то". - А в самом себе ты признаешь присутствие чего-нибудь разумного? Собеседник не может с этим не согласиться. - А в других местах нигде нет ничего разумного? Неужели ты можешь это думать, зная, что в тебе находится лишь малая часть громадной земли и ничтожная доля огромного количества жидкости? Равным образом, от каждого из составных элементов, несомненно великих, ты получил по ничтожной части в состав твоего тела; только ум, стало быть, которого нигде нет, по какому-то счастливому случаю, думаешь, ты весь забрал себе, а этот мир, громадный, беспредельный в своей множественности, думаешь, пребывает в таком стройном порядке благодаря какому-то безумию? - Да, клянусь Зевсом, думаю так: я не вижу хозяев, как не вижу мастеров здешних работ. - Да ведь и души своей ты не видишь, а она хозяйка тела. В конце концов Аристодем соглашается, что есть Некто незримый, кто является причиной всего, но это в его глазах еще не оправдывает религию. - Нет, Сократ, право, я не презираю Божества, а, напротив, считаю его слишком величественным, чтобы ему нужно было почитание с моей стороны. - Если так, то чем величественнее Божество, которое, однако, удостаивает тебя своего попечения, тем больше следует чтить его (10). Мы ошиблись бы, решив, что Сократ дает здесь "доказательства" бытия Божия. Он находит непосредственно в самом человеке отражение духовного, божественного принципа, которое только и позволяет людям быть разумными и творческими существами. А как же боги? Сократ знает по опыту, что есть какие-то тайные силы, которые влияют на жизнь человека. Почему бы им не называться богами? Но все они суть нечто подчиненное единому божественному Благу. Напрасно люди надеются подкупить их дарами, не отрекаясь от зла. Боги - помощники человека, но они могут содействовать ему только в добре, ибо только оно есть высшая цель и богов и людей (11). Из всего этого видно, что Сократово "богословие" стоит ближе к библейскому учению, чем все, чего достигла античная мысль до Сократа. Но если глубинный исток веры Сократа находится вне плоскости разума, то чем объяснить рационалистический характер его философии? Думается, у мудреца были основания не слишком доверять иррациональному началу. Его проявления он видел в эллинской мистике, но добра там не находил. Поэтому он ощущал иррациональное как злую, разрушительную стихию и стремился обуздать ее. Он противился тяге греческого духа ко всему сумеречному и подсознательному. Судьба и природа, чувственность и демонические страсти, темное и стихийное - все это представлялось Сократу клокочущим морем, готовым затопить остров разума и добродетели. Именно защищая их, Сократ силился заключить этику в крепость рационализма. Быть может, Сократ даже сознательно сужал размах своего духа. Он признавался, что много раз слышал во сне вещий голос, призывавший его "творить на поприще муз", но он боялся этого голоса и предпочел довериться разуму (12). Сократ показал, что вера и разум совместимы, что религия не есть нечто чисто иррациональное, однако пример самой его личности показывает, что ни вера, ни нравственность не строятся одной лишь логикой. Даже враги не могли отрицать за Сократом почти магической притягательности, но если б он был только философом, обсуждавшим отвлеченные понятия с любителями поспорить, он никогда бы не приобрел такой власти над душами. Таинственное обаяние его исходило от того Сократа, который часами мог стоять погруженный в созерцание, который предчувствовал будущее, слышал голос "даймониона", всем существом верил в реальность божественного Добра. В отличие от мистиков, он не нашел слов, чтобы рассказать об этом своем видении. Но именно такой, "демонический" и загадочный, он пленял учеников и внушал им веру в высшее Благо. ПРИМЕЧАНИЯ Глава шестнадцатая САМОПОЗНАНИЕ, МЫШЛЕНИЕ, БЛАГО 1. См.: Ксенофонт. Воспоминания, 4, 2, 24. 2. См.: М.Nilssоп. А History of Greek Religion, р. 225. 3. Платон. Апология, 30 а, b. 4. См.: Платон. Теэтет, 148 е, 149, 150 с. 5. Аристотель. Никомахова этика, VI, 13, 1144 b. 6. Л. Шестов. Афины и Иерусалим. Париж, 1951, с. 91; Ф. Ницше. Рождение трагедии из духа музыки.- Собр. соч., т. I, 1912, с. 101. Анализ сложного отношения Кьеркегора к Сократу дан в исследовании П. Гайденко "Трагедия эстетизма" (М., 1970, с. 50 сл.). 7. Ксенофонт. Воспоминания, I, 1, 9; I, 3, 4. 8. Там же, I, 1, 13. 9. См.: R. Оttо. Тhе Idea of the Holy, 1959, р. 154. Необходимо подчеркнуть, что излагаемый в этой главе взгляд на характер богопознания Сократа отличается от точки зрения некоторых западных богословов, которые полагают, что дохристианские мыслители могли приближаться к Богу только лишь через разум (см. пример такой концепции в кн.: J. Dапieloи. Dieu et nous. Рaris, 1956, р. 59). Эти авторы ссылаются на слова ап. Павла, который говорит о познании Бога через рассматривание творений (Рим 1, 19, 20) а также на постановление I Ватиканского Собора, утверждающее возможность рационального богопознания (см.: Н. Denzinger. Enchiridion Symbolorum, 1957, р. 495). Но ни апостол Павел, ни отцы Собора ничего не говорят о невозможности интуитивного приближения к Богу в плане "естественного Откровения". Думается, что, ограничивая богопознание (вне сверхъестественного библейского Откровения) рамками разума, богослов рискует обеднить духовные дарования человека, которые имеют не менее высокое происхождение, чем разум. Здесь существует опасность прийти к мизантропической концепции протестантских неоортодоксов (К. Барт), которые видят во всех исканиях и прозрениях дохристианских "языческих" религий только самообман и заблуждение. Характерно, что Ж. Даниелу, исходя из своей точки зрения, принужден даже мистика Шанкару зачислить в рационалисты (Idem, р. 64). Одним словом, если мы допускаем, что "естественный" разум может нечто сказать человеку о Боге, то нет оснований считать совершенно бесплодной и ложной "естественную" интуицию. 10. См.: Ксенофонт. Воспоминания, I, 4. 11. Там же, I, 3, 3. 12. Платон. Федон, 60 е. Здесь Сократ сам признается, что не желал толковать этот призыв в прямом смысле. Глава семнадцатая СОКРАТ И АФИНЫ Афины, 421-400 гг. Я вам предан, афиняне, и люблю вас, но слушаться буду скорее Бога, чем вас. Из речи Сократа на суде Каждый более или менее выдающийся афинянин принимал участие в политической жизни. И для Сократа, при его уме и общительности, это было бы вполне естественно. Между тем он упорно и сознательно избегал политического поприща. Не отказываясь от мелких должностей, на которые его избирали наряду с прочими гражданами, он не желал проявлять активности в общественных делах. Более того, он видел в этом помеху для своей миссии. На компромиссы он был менее всего способен, и ему претила необходимость кривить душой, льстить толпе и изощряться в демагогии, как это было принято среди партийных вождей. Однако при всем этом Сократ считал себя нужным и полезным членом "экклесии", городской общины, поскольку он являлся другом и помощником тех, кто хотел сделать свою жизнь совершенной. Свободно же выполнять эту задачу Сократ, по его собственному мнению, мог лишь как "частное лицо" (1). Он общался, с кем хотел, когда хотел, и говорил, о чем хотел. Кроме разношерстной толпы слушателей, у Сократа был и интимный круг последователей. С ними мудрец делился своими сокровенными мыслями, с ними зачастую оставлял обычный шутливый тон и беседовал о самых важных и серьезных вещах. К этим наивным и мятежным мальчикам он питал горячую любовь. Он был одновременно и сеятелем, и заботливым взращивателем, и жнецом. Он умел обращаться с учениками, направляя, подсказывая, вселяя в них веру и стремление к добру. Сократ знал, что в молодости особенно противятся менторскому тону и поучающему высокомерию, поэтому он делал свою "диалектику" тонкой, ненавязчивой, дружеской. "У меня нет учеников,- неустанно повторял он,- а только друзья, мы учимся вместе". Это действовало подкупающе. Сократ учил не только словом, но и живым примером. Его ясная мысль, широта, бодрость духа, закаленная воля вызывали восхищение. Многие, вероятно, думали: счастлив человек, который научился жить, как Сократ. Надо заметить, что в окружении Сократа были люди весьма несхожие и даже противоположные по характеру. А для мудреца было важно не только их умение мыслить, но и их нравственное состояние. Так, его искренне тревожило легкомыслие Алкивиада, самовлюбленного аристократа, избалованного поклонением и безумно честолюбивого. Сократ видел, что Алкивиад мог бы стать гордостью Афин, продолжателем дела своего дяди Перикла. Но в то же время учитель знал, насколько легко Алкивиад может обмануть его надежды (2). Кружок Сократа оказал благотворное влияние на Алкивиада, общение с философом пробуждало лучшие стороны в этой испорченной натуре. "Когда я слушаю его,- говорил Алкивиад о Сократе,- сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов (жрецы фригийской Богини-Матери, культ которой включал экстатические обряды), а из глаз моих от его речей льются слезы; то же самое, как я вижу, происходит со многими другими. Слушая Перикла и других превосходных ораторов, я находил, что они хорошо говорят, но ничего подобного не испытывал, душа у меня не приходила в смятение, негодуя на рабскую мою жизнь. А этот Марсий приводил меня часто в такое состояние, что мне казалось - нельзя больше жить так, как я живу" (3). Однако впоследствии, как мы увидим, темное начало заглушило в душе Алкивиада семена добра, посеянные Сократом, и вместо славы Афин он стал их позором. Иным человеком был Платон (420-348) - молчаливый, задумчивый юноша с замкнутым лицом. Его нельзя было назвать, как Алкивиада, красавцем: на портретах у него грубые, почти мужицкие черты. Но, подобно Алкивиаду, двадцатидвухлетний потомок царей мечтал о политической карьере. В доме своих богатых родителей Платон получил прекрасное образование; он увлекался спортом, поэзией, слушал лекции философа Кратила, ученика Гераклита, написал драму (4). Встреча с Сократом круто изменила жизнь Платона. Уже на склоне лет он говорил: "Старшего моего друга, дорогого мне Сократа... я, не обинуясь, могу назвать справедливейшим из живших тогда людей" (5). Иными словами, на Платона, как и на Алкивиада, Сократ произвел впечатление прежде всего как личность. Но не меньшим было и умственное влияние Сократа на Платона. Он бросил занятия поэзией, сжег свою трагедию, так как понял, что настоящее его призвание - философия. Впоследствии, однако, литературные занятия сослужили Платону хорошую службу: он стал одним из тех немногих мыслителей, которые занимают видное место в мировой литературе. О других учениках Сократа мы знаем меньше. Был среди них пылкий, увлекающийся Херофонт, тот, что вопрошал Оракула о мудрости Сократа, был Ксенофонт, искавший у учителя мудрости для того, чтобы с пользой управлять своим хозяйством. Не все ученики достигали успеха, общаясь с Сократом. Так, сын стратега Анита из-за своего слабоволия пренебрег уроками мудреца и, оказавшись во власти порочных наклонностей, под конец совершенно опустился. Иные уходили от Сократа, как уходили от софистов, лишь научившись у него умело рассуждать и строить цепь доказательств. Некоторые так и не смогли понять Сократа и покидали его разочарованными и озлобленными. Критий, например, порвал с философом после того, как тот осудил его поведение. Впоследствии, став на время политическим лидером Афин, Критий преследовал учителя своей ненавистью. Одним словом, истинными учениками Сократа могли стать лишь те, кто стремился работать над собой и не гнался за внешними успехами. Но добродетель для философа была, как мы помним, неотделима от знания; он прививал слушателям умение критически мыслить. И вскоре старшее поколение Афин начало с раздражением замечать, что у молодежи, слушавшей Сократа, появилась независимость в суждениях. То, что юноши все чаще стали высказывать "собственное мнение", отягчало извечный конфликт отцов и детей. К тому же бедственное положение города усилило влияние "охранительных" тенденций, в результате чего стали поговаривать, будто Сократ - опасный совратитель, внушающий ученикам неуважение к отечественным обычаям и вере, пренебрежение к авторитетам. Далеко не всем понятная манера Сократа вести беседы часто вела к искажению его мыслей и идей. Против философа постепенно зрело недовольство. Сначала оно проявлялось в сравнительно безобидных формах: мудреца стали преследовать насмешками и сплетнями. А в один из праздников афиняне получили возможность потешиться над философом, выведенным в комедии Аристофана под собственным именем. Пьеса касалась самого больного места афинян и говорила о том, что больше всего злило консерваторов: о критическом отношении Сократа к традициям и его влиянии на молодежь. Комедия называлась "Облака". В ней зрители встречались с запутавшимся в долгах, глупым и вздорным стариком Стрепсиадом, которого разоряет его легкомысленный сын Фидиппид. Юноша тратит деньги на лошадей и не слушает уговоров отца, дела которого идут все хуже. Как избавиться ему от кредиторов? Ведь на суде нужно уметь ловко болтать, а Стрепсиад знает свою тупость и косноязычие. Но вот ему в голову приходит план спасения: недалеко от его дома стоит "Мыслильня" - хитрая кухня софистов и их главаря - Сократа. Здесь обитают мудрецы. Послушать их, Так небо - это просто печь железная, А люди - это словно в печке уголья. И тех, кто денег даст им, пред судом они Обучат кривду делать речью правою (6). Стрепсиад хочет отправить туда на выучку сына: пусть понатореет в словесной ловкости. Но Фидиппид не желает идти туда, где собрались Бахвалы, негодяи, бледнорожие, босоногие, Сократ несчастный, Херофонт помешанный (7). Делать нечего - старик отправляется в Мыслильню сам. У порога его встречает ученик, и, когда Стрепсиад входит, ему кажется, что он попал в дом умалишенных: одни "считают богов", другие изучают Преисподнюю. Вся эта компания представлена Аристофаном в том же ключе, что и свифтовские ученые-лапутяне. А вот и сам Сократ - "священнослужитель речей плутовских". Он качается в огромной корзине так высоко, что Стрепсиаду приходится долго кричать: "Сократ! Сократушка!" Наконец тот отзывается из корзины: - Что, бедный человечишка? - Скажи сначала, чем ты занимаешься? - Паря в пространстве, мыслю о судьбе светил. - В гамак забравшись, на богов взираешь ты. Но почему же не с земли? (8) Оказывается, чтобы достигнуть богов, необходимо подняться повыше, ведь боги Сократа - "особого чекана"; это не что иное, как пар, облака, туманные очертания которых заменили Олимпийцев. Этому мутному мареву и поклоняются в Мыслильне. Проведя Стрепсиада через шутовской обряд посвящения, Сократ взывает к Облакам. Те немедленно являются, и их пение чарует и одурманивает старика; ему уже полюбился этот расплывчатый и обманчивый мир. Душой я воспрянул, И к сплетениям слов потянуло меня И к сужденьям о дыме летучем, Захотелось на слово ответить тремя И мыслишкою в споре ужалить! Сократ торжественно сообщает неофиту, что никакого Зевса нет: все дело в Облаках. Стрепсиад дивится: - Кто ж навстречу их гонит, скажи? Ну не Зевс ли, колеблющий тучи? - Да нимало не Зевс. Это - Вихрь. - Ну и ну! Значит, Вихрь! Я и ведать не ведал, Что в отставке уж Зевс и на месте его нынче Вихрь (9). В заключение Стрепсиаду преподносится символ веры своего рода "стихийного материализма": "Безграничная Воздуха ширь, Облака и Язык - вот священная троица" (10). (Язык, в частности, нужен для того, чтобы извращать истину.) И вот искус кончен, незадачливого старика, невзирая на протесты, раздевают догола и вводят во внутреннее помещение Мыслильни... Однако скоро выясняется, что он слишком глуп для постижения хитроумной науки софистов. Тогда Фидиппид решает последовать примеру отца и гораздо успешнее его усваивает Сократову мудрость. Пройдя обучение, он мигом надул кредиторов, но зато полностью перестал прислушиваться к советам и жалобам отца. В конце концов он настолько обнаглел, что осмелился избить старика, и никто не мог его усовестить: язык стал ему хорошей защитой. Поняв, какую службу сослужил ему Сократ, Стрепсиад в порыве ярости сжигает Мыслильню - этот притон развратителей. В этом злом фарсе все от начала до конца - сплошная клевета. Чего тут только не приписано Сократу! Он оказывается проповедником тех самых учений, которые отвергал,- софистики и натурфилософии. А ведь Аристофан великолепно знал Сократа, он был вхож в дома, где собирался кружок философа, и присутствовал на беседах Сократа. Вряд ли он хотел написать донос; скорее всего в создании "Облаков" сыграло роль не столько намерение Аристофана повредить Сократу, сколько его натура сатирика. Желчный, язвительный человек, он высмеивал и Перикла, и самих богов. Мог ли он удержаться от искушения нарисовать шарж на Сократа? Ведь мудрец с его комической внешностью и странностями так, казалось, и просился в герои комедии! В учение же Сократа у Аристофана не было охоты вникать, и он взглянул на него глазами толпы. Примеру Аристофана последовали и другие юмористы. В своих последующих пьесах "Птицы" и "Лягушки" Аристофан продолжал выпады против философа, причем последний воспринимал их, по-видимому, без обиды и с юмором, во всяком случае это не привело к ссоре между Сократом и Аристофаном. Быть может, писатель даже не догадывался, какую роковую роль сыграют его комедии в судьбе Сократа. Их действие сказалось не сразу, но, посеяв злое семя, они закрепили общее нелестное мнение о "софисте", который подрывает гражданские устои и совращает молодое поколение. x x x "Облака" были поставлены в 423 году, когда мысли афинян были еще заняты войной. Через два года был наконец заключен мир, но зато усилились внутренние беспорядки. Одним из виновников их стал Алкивиад. Он возглавил тех, кто хотел продолжать, войну и разжигал среди молодежи боевые настроения. В 417 году его избрали стратегом, и он предложил авантюрный план похода на Сицилию. "Большая часть афинян,- писал Фукидид,- не имела представления ни о величине этого острова, ни о числе его жителей. И все же большинство граждан горело чрезмерным желанием войны, и если кому-нибудь это не нравилось, он молчал из страха" (11). Причиной такой воинственности было то, что Афины, привыкнув пользоваться богатствами, притекавшими из колоний, тяжело переносили неудачу в борьбе со Спартой. Алкивиад вскоре добился осуществления своего замысла, но, когда боевой флот уже готовился двинуться на Сицилию, кто-то ночью опрокинул столбы с изваяниями Гермеса. Соперники Алкивиада обвинили в кощунстве стратега и его приспешников. Тот потребовал судебного разбирательства дела, но вынужден был отплыть, не дождавшись его исхода. Едва корабли прибыли в Сицилию, Алкивиаду пришел приказ вернуться и предстать перед судом. Стратег отказался, что сочли доказательством вины и приговорили его к смерти. Но Алкивиад заявил, что еще покажет себя, и бежал к спартанцам. По его совету Спарта встала на сторону сицилийцев, и осенью 413 года афинский флот был уничтожен. Афиняне, осаждавшие Сиракузы, оказались в ловушке, а спартанцы тем временем вторглись в Аттику. Союзники один за другим оставляли афинян. Положение усугублялось тем, что в Афинах вспыхнули беспорядки. Многие граждане требовали отказаться от демократии и вернуться к "строю отцов". К власти пришла партия мира, так назваемый "совет четырехсот". Демократию сменила олигархия, которую город принял из страха перед неизбежной катастрофой. Новый режим принимал суровые меры против всех, кто не был согласен с мнением правительства. Жертвой этого смутного времени пал и софист Протагор, обвиненный в кощунстве. Книги его предали публичному сожжению. Сам философ поспешил бежать в Сицилию, но корабль, на котором он плыл, попал в бурю и разбился. "Совет четырехсот" продержался недолго. Очередной переворот возродил демократические порядки. Все опальные лица возвращались, среди них находился и Алкивиад, которого встретили как несправедливо обиженного. Он обещал народу победу и мир, и его избрали верховным вождем. Но было уже поздно: спартанцы повсюду теснили афинян. Алкивиада вторично низложили, и он бежал из Афин, теперь уже навсегда. Он скрылся в Персии, где пал от руки убийцы. В апреле 404 года Афины капитулировали. Под звуки спартанского военного марша были разрушены стены великого города. Владычество Афин над Элладой кончилось (12). По требованию Спарты афиняне установили военный режим - тиранию "тридцати". Его возглавлял бывший ученик, а теперь недруг Сократа - Критий. x x x Что делал Сократ в эти тяжелые для отечества годы? Мы знаем, что он нисколько не изменил своим привычкам: все так же сторонился партийных распрей, мужественно переносил невзгоды голодных времен. Он как бы стоял выше смут и беспрестанно меняющихся обстоятельств, продолжал воспитывать молодежь и говорить о совершенной жизни. Он не был сторонником ни одного из политических направлений, но полагал, что общество должно строиться на основе разума и права. Закон был для него фундаментом любого режима, однако он видел, как легко закон нарушается и при олигархии, и при монархии, и при тирании. Не смог Сократ одобрять и крайностей афинских демократов, которые, по его выражению, нередко превращали демократию в охлократию - тиранию черни. Такая тирания представлялась Сократу не менее опасной, чем тирания партии или диктаторов. Он резко критиковал обычай выбирать должностных лиц по жребию и считал, что к управлению следует допускать наиболее опытных и искусных людей. При демократах, когда Сократ оказался в числе пританов*, он отстаивал принципы права. "Он не позволил,- говорит Ксенофонт,- народу сделать противозаконное постановление, но, руководствуясь законами, воспротивился такому давлению со стороны народа, какого, думаю, не выдержал бы никто на свете" (13). ---------------------------------------------------------------------* Пританы - выборные должностные лица в суде Так было, например, в 406 году, после битвы при Аргинусских островах. Судили морских стратегов, которые не выполнили приказа из-за бури. Совет требовал их казни и казни тех, кто их защищал. "Народ,- пишет Ксенофонт,- громко закричал, чтобы отказывающиеся ставить на голосование были тоже привлечены к суду. И тогда все пританы, устрашенные этим, согласились поставить предложение на голосование - все, кроме Сократа, сына Софрониска. Последний заявил, что он во всем будет поступать только по закону" (14). Он понимал, что гнев толпы был продиктован горечью потерь, а не соображениями здравого смысла или буквой закона. Поэтому он смело противопоставил свое мнение рассвирепевшей массе. Не отступил он и перед диктаторами. Когда Критий, придя к власти, начал прибегать к массовому террору, Сократ также заявил о своем взгляде на такие методы. "Странно было бы, мне кажется,- сказал он,- если бы человек, ставши пастухом стада коров и уменьшая число и качество коров, не признавал себя плохим пастухом; но еще страннее, что человек, ставши правителем государства и уменьшая число и качество граждан, не стыдится этого и не считает себя плохим правителем государства". После этого власти запретили Сократу беседовать с молодежью, прозрачно намекнув, что в противном случае он сам окажется среди "убавленных коров". Эта угроза нисколько не испугала Сократа, он отвечал на нее шуткой и продолжал свое дело, как и прежде (15). Режим был озабочен тем, чтобы изловить всех влиятельных политических эмигрантов, и с этой целью нередко снаряжались карательные экспедиции из числа афинских граждан. Однажды в такую экспедицию был включен и Сократ. Нужно было вернуть с острова Саламина некоего Леонта, которого ожидала казнь. Быть может, Сократа отправили, чтобы проверить его лояльность, или хотели его присутствием придать акции вид законности. Но философа нельзя было заставить делать то, что было противно его совести. "Когда вышли мы из Тола*, - рассказывал он потом своим судьям,четверо из нас отправились на Саламин и привезли Леонта, а я отправился к себе домой. Возможно, меня бы за это казнили, если бы то правительство не пало в скором времени" (16). ---------------- * Тол (или Фол) - палата заседаний пританов С согласия Спарты, которая поняла, что сильная власть в Афинах для нее опасна, там снова была восстановлена демократия. Постановление Народного собрания гласило: "Афинянам иметь государственный строй согласно установлениям отцов". Опять была использована ссылка на пресловутых "отцов", потому что она имела поразительную власть над умами. На прошлое, овеянное славой Солона, Фемистокла и Перикла, смотрели уже как да идеал. Но прошлого вернуть было нельзя. Демократия теперь стала обнаруживать свои худшие стороны; и этого следовало ожидать, ибо, пока она ограничивалась тем, что давала гражданам право контролировать политику властей, она приносила богатые плоды; когда же абстрактное понятие "демоса" становилось новым идолом, демократия превращалась в ухудшенное издание тирании. В ней брала верх тенденция принуждать всех мыслить одинаково и, опираясь на полицейские методы правления, подчинять всех одному стандарту. ПРИМЕЧАНИЯ Глава семнадцатая СОКРАТ И АФИНЫ 1. Платон. Апология, 31 d-e. 2. О характере Алкивиада см.: Плутарх. Жизнеописания. Алкивиад, 10. 3. Платон. Пир, 215 е. 4. Есть свидетельства о том, что настоящее имя будущего философа было Аристокл, а "Платон" - лишь прозвище (Diogen Laert., 3, 4). Предком Платона был последний аттический царь Кодр, к тому же роду принадлежал и Солон. О Кратиле как учителе Платона говорит Аристотель (Метафизика, I, 6, 987 а, 32). 5. Платон. Письма, VII, 524 е. Платон стал учеником Сократа, когда ему было около двадцати лет (Diogen Laert., 3, 6). Но, вероятно, он знал мудреца и до этого. 6. Аристофан. Облака, 96. Пер. А. Пиотровского. 7. Там же, 103. 8. Там же, 223. 9. Там же, 379. 10. Та мже, 424. 11. Фукидид. История, VI, 1, 24. 12. Ксенофонт. Греческая история, II. 13. Ксенофонт. Воспоминания, 4, 4, 2. 14. Ксенофонт. История, I, 6, 7. 15. Ксенофонт. Воспоминания, I, 2, 32. 16. Платон. Апология, 32 с, d. Глава восемнадцатая СМЕРТЬ МУДРЕЦА Афины, 399 г. Вне христианства Сократ уникален. С. Кьеркегор В любую эпоху, когда народ бедствует, он обязательно ищет, на ком можно сорвать накопившееся недовольство. Обычно и правительства, виновные в тех или иных неудачах, спешат найти такого козла отпущения, чтобы дать выход ярости масс. Безразлично, кого выберут объектом травли,- важно то, что враг обнаружен, он здесь, перед глазами, и с ним можно расправиться. Особенно легко это сделать, когда обвиняемый более или менее беззащитен; у преследователей, которые, кроме ненависти, одержимы еще и страхом, безнаказанность вызывает лишь удвоенную жестокость. Афины дошли как раз до той точки, когда найти виновника всех бед стало потребностью и властей, и толпы. Они пережили годы катастроф и унижений; гордость великого города, считавшего себя венцом Эллады, была жестоко уязвлена. На кого возложить ответственность? Виновных было слишком много. И вот тут-то общественное мнение вооружилось против Сократа. Не этот ли человек покушался на основы "отечественных порядков"? Не он ли подбивал молодежь пренебрегать мнениями старших? Не он ли учил свободомыслию? Быть может, вообще гнев богов пал на город из-за него: сколько бы Сократ ни приносил жертв, разве не было всем известно, что он толковал о каком-то "даймонионе" и, следовательно, учил верить не так, как завещали "отцы"? Все эти философы только мутят умы. Не зря изгнали Анаксагора и Протагора; почему же еще ходит по городу этот старый совратитель Сократ? Ведь даже его приятель Аристофан разоблачил его шарлатанство, безбожие и "облачные" идеи. Нашлись и люди, которые прямо подали на Сократа жалобу в суд. Обвинение было сформулировано так: "Сократ преступает законы тем, что портит молодежь, не признает богов, которых признает город, а признает знамения каких-то новых гениев" (буквально "новых демонов") (1). Одним из главных обвинителей был стратег Анит, по профессии кожевник. Он принадлежал к партии демократов и вместе с Трасибулом сверг тиранию "тридцати". Этот ограниченный патриот считал, что все новые идеи вредят государству (2). Сократ в его глазах являлся вдохновителем подрывных сил, лукавым софистом, разлагающим юное поколение. Немаловажную роль здесь играли и личные мотивы: сын Анита некоторое время был учеником Сократа и не без его влияния отказывался заниматься ремеслом отца, который с тех пор затаил против философа злобу. Другим представителем обвинения был молодой и весьма посредственный поэт Мелет, человек сомнительной репутации, желавший стяжать популярность гражданскими одами и патриотической болтовней. Такие люди часто стараются выдвинуться при помощи всякого рода "разоблачений" и играть родь спасителей отечества. Хотя жалоба была сначала подана Мелетом, однако главным инициатором процесса несомненно являлся стратег Анит. Третьим был некий оратор Ликон. Сократ уже давно предвидел, что ему не избежать столкновения с афинскими "охранителями". Он понимал, что и так чудом уцелел до сих пор. Говорят, македонский царь Архелай звал мудреца к себе, но семидесятилетний Сократ слишком сросся со своим городом и предпочел остаться в Афинах, идя навстречу своей судьбе. x x x Когда против Сократа было выдвинуто официальное обвинение, друзья стали советовать ему подготовить "апологию" - защитительную речь на суде. Такие речи - наследие подлинной демократии - еще играли решающую роль на процессах. - А разве вся моя жизнь не была подготовкой к защите? - спрашивал Сократ. В ответ на возражения, что речь поможет ему оправдаться от возводимой на него клеветы, Сократ сослался на своего "даймониона": "Клянусь Зевсом, я уже пробовал обдумать защиту перед судьями, но мне противился божественный голос" (3). Та таинственная сила, которая сопровождала мудреца все годы, теперь удерживала его от составления апологии. Более того, "даймонион", казалось, прямо толкал Сократа на гибель. Тем же, кто тревожился за него, философ шутливо отвечал, что в его возрасте неплохо кончить жизнь столь легким способом. И друзей, и врагов Сократа изумляла эта его странная тяга к смерти. Загадочной она остается и до сих пор. Сомнительно, чтобы ее можно было и в самом деле объяснить преклонными годами мудреца. Сократ далеко не казался дряхлым, сохранил живость ума и крепкое здоровье. Быть может, он захотел наконец дать бой затхлому мирку узколобых фанатиков и наложить на них клеймо убийц. Его процесс мог бы стать испытанием для Афин. "Если я буду предан казни несправедливо,- говорил Сократ,- то это будет позором для тех, кто предаст меня казни" (4). Пусть он не смог покорить невежество и ненависть силою своего разума, в его распоряжении остается союзница сверхчеловеческая - смерть, его смерть - мудреца и честного человека. x x x Был конец мая 399 г. В день суда толпа выбранных судей - пятьсот человек - заняла свои скамьи. На особом месте стоял окруженный друзьями Сократ, напротив была трибуна главного обвинителя. Все имело вид не расправы, а законного судопроизводства. Начал Мелет. Он заявил, что Сократ вопреки закону занимался изучением небесных явлений, исследовал то, что запретно, учил молодежь "делать слабый довод сильным" и не признавал богов. А кто его ученики? Не Алкивиад ли, предавший родину? Не Критий ли - тиран и враг демократии? Не осуждал ли сам Сократ демократические порядки? Он мудр, но это опасная мудрость. Искусный оратор, он теперь легко может сбить с толку присяжных. Но нельзя позволить ему обмануть народ, он, безусловно, смертельный враг отечества. В таком же духе выступали и другие обвинители; все они упирали на то, что Сократ колеблет авторитеты, вводит новшества, отвлекает юношей от их обязанностей. После этого предоставили слово Сократу. Наконец-то пришло время очной ставки философа с Афинами... "Как подействовали мои обвинители на вас, афиняне,- начал он,- я не знаю, а я из-за них, право, чуть было и сам себя не забыл: так убедительно они говорили. Впрочем, верного-то они, собственно говоря, ничего не сказали" (5). Он старик, но никогда не привлекался к суду, поэтому не сумел приготовить апологии; просьба же его лишь одна: не шуметь и не перебивать его. И так легко, непринужденно, с усмешкой Сократ продолжал говорить все время. Казалось, речь идет не о его жизни, а о какой-то посторонней проблеме. В первую очередь он заметил, что иск Анита, Мелета и Ликона лишь повод; на самом же деле здесь прорвалась застарелая вражда. Большинство судей по возрасту годятся ему в сыновья, и им не впервые слышать про Сократа дурное. "Обвинителей этих много, и обвиняют они уже давно, да и говорили они с вами тогда, когда по возрасту вы всему могли поверить, ибо некоторые из вас были еше детьми или подростками, и обвиняли они заочно: оправдываться было некому. Но всего нелепее то, что и по имени-то их никак не узнаешь и не назовешь, разве вот только случится среди них какой-нибудь сочинитель комедий" (6). Это был прямой намек на Аристофана. "Стало быть, афиняне,- продолжал Сократ,- мне следует защищаться и постараться в малое время опровергнуть клевету, которая уже много времени держится среди вас. Желал бы я, чтобы это осуществилось на благо и вам и мне - чего же еще я могу достичь своей защитой? Только я думаю, что это трудно, и для меня вовсе не тайна, каково это дело. Пусть оно идет, впрочем, как угодно Богу, а закону следует повиноваться - приходится оправдываться" (7). Сократ не строил никаких иллюзий: он великолепно понимал, что перед ним аудитория в большинстве своем враждебно настроенная. И как бы нехотя он берется за защиту, пункт за пунктом разбивая доводы обвинения. Мелет приписывает Сократу исследование запретного и к тому же считает его софистом, мастером словесных уверток. Но откуда это известно, кроме как из аристофановского фарса? "Спросите друг у друга, слыхал ли кто из вас когда-нибудь, чтобы я хоть что-то говорил о подобных вещах" (8). Его считают платным учителем? Он знает, что есть такие люди, которые за деньги обучают молодежь мудрости. "Я бы сам чванился и гордился, если бы был искусен, афиняне!" (9) Он напомнил присутствующим о давнем прорицании Пифии, рассказал о своих сомнениях и поисках человеческой мудрости. Ему пришлось убедиться, что эта так называемая мудрость - ничто. Друзья Сократа, молодые люди, в подражание ему также испытывали многих и легко приходили к подобному выводу. "От этого те, кого они испытывают, сердятся не на самих себя, а на меня и говорят, что есть какой-то Сократ, негоднейший человек, который портит молодежь. А когда их спросят, что же он делает и чему их учит, то они не знают, что сказать, и, чтобы скрыть свое затруднение, говорят о том, что вообще принято говорить обо всех, кто философствует... А правду им не очень-то хочется сказать, я думаю, потому, что тогда обнаружилось бы, что они только прикидываются, будто что-то знают, а на деле ничего не знают. А так как они, по-моему, честолюбивы, сильны, многочисленны и говорят обо мне упорно и убедительно, то давно уже прожужжали вам уши клеветой на меня" (10). Тут Сократ обратился к Мелету: он заботится о том, чтобы молодежь была лучше? Но кто сделает ее таковой? Законы? Прекрасно! Может быть, и судьи? Конечно. Может быть, члены Народного собрания? Так? "По-видимому, значит, кроме меня, все афиняне делают их безупречными, только я один порчу. Ты это хочешь сказать?" Здесь Сократ в своей стихии, он уточняет мысль собеседника и в конце концов восклицает с комическим отчаянием: "Большое же ты мне, однако, приписываешь несчастье" (11). Но спор не кончен. Если уж Мелет знал, что Сократ в чем-то действует неверно, почему он избегал его, а не наставил? Значит, он считал философа не заблуждающимся, а закоренелым и умышленным преступником. Тогда еще раз нужно коснуться конкретных пунктов обвинения. - По твоим словам, я вообще не признаю богов, и не только сам не признаю, но и других этому научаю. - Вот именно, я и говорю, что ты вообще не признаешь богов... - Это невероятно. Мелет, да мне кажется, ты и сам этому не веришь (12). И тут Сократ коснулся своего "внутреннего голоса". Не является ли "даймонион" силой божественной? Как же можно тогда утверждать, будто Сократ отрицает богов? Хотя Сократ по своему обыкновению как бы исследовал истину, но в каждом его слове чувствовалось сознание правоты. Он заявил, что необходим городу, даже если приносит малую пользу; отказаться от своего призвания было бы равносильно дезертирству. Даже угроза казни не остановит его: "Если бы теперь, когда меня Бог поставил в строй, обязав, как я полагаю, жить, занимаясь философией и испытуя самого себя и людей, я бы вдруг испугался смерти или еще чего-нибудь и покинул строй, это был бы ужасный проступок. И за этот проступок меня в самом деле можно было бы по справедливости привлечь к суду и обвинить в том, что я не признаю богов, так как не слушаюсь прорицаний, боюсь смерти и, воображаю себя мудрецом, не будучи мудрым. Ведь бояться смерти, афиняне,- это не что иное, как приписывать себе мудрость, которой не обладаешь, то есть возомнить, будто знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто не знает ни того, что такое смерть, ни даже того, не есть ли она для человека величайшее из благ, между тем ее боятся, словно знают наверное, что она - величайшее из зол" (13). Итак, его позиция неизменна: "Я вам предан, афиняне, и люблю вас, но слушаться буду скорее Бога, чем вас, и, пока я дышу и остаюсь в силах, не перестану философствовать... Могу вас уверить, что так велит Бог, и я думаю, что во всем городе нет у вас большего блага, чем это мое служение Богу... послушаетесь вы Анита или нет, отпустите меня или нет, но поступать иначе я не буду, даже если бы мне предстояло умирать много раз" (14). Это был вызов. Толпа заговорила, загудела, послышались возмущенные восклицания. Спокойствие обвиняемого и его речь, проникнутая чувством собственного достоинства, вызвали досаду, а рассуждения Сократа были для судей неприемлемы. Людям, как правило, трудно бывает примириться с тем, кто является для них укором. Судьи чувствовали силу в словах Сократа, но силу им враждебную. А Сократ попросил не шуметь и продолжал, как бы подливая масла в огонь: "Таким образом, афиняне, я защищаюсь теперь вовсе не ради себя, как это может казаться, а ради вас, чтобы вам, осудив меня на смерть, не лишиться дара, который вы получили от Бога. Ведь если вы меня казните, вам нелегко будет найти еще такого человека, который попросту - хоть и смешно сказать - приставлен Богом к нашему городу, как к коню, большому и благородному, но обленившемуся от тучности и нуждающемуся в том, чтобы его подгонял какой-нибудь овод... Но очень может статься, что вы, рассердившись, как люди, внезапно разбуженные от сна, прихлопнете меня и с легкостью убьете, послушавшись Анита. Тогда вы всю остальную жизнь проведете в спячке, если только Бог, заботясь о вас, не пошлет вам еще кого-нибудь" (15). Как на свидетельство бескорыстия своей миссии Сократ указал на свою бедность. Он еще и еще раз отрицал звание "учителя", подтверждая это тем, что не брал за обучение денег. Можно ли брать плату с друзей? И кстати, почему их, его постоянных слушателей, не пригласили в качестве свидетелей? Ведь они могли бы лучше рассказать о его жизни и учении. В заключение Сократ сказал, что не хочет умолять судей и пытаться подействовать на их чувства; он не будет лить слезы, приводить жену и детей. "Не думайте, афиняне, будто я должен проделывать перед вами то, что я не считаю ни хорошим, ни правильным, ни благочестивым". Судьи должны руководствоваться только законом: если обвиняемый виноват - осудить его, если нет - оправдать. Приступили к голосованию. Приговор: виновен. Впрочем, к удивлению Сократа, большинство было не слишком значительным - всего 30 человек. "Я не думал,- сказал Сократ,- что перевес голосов будет так мал, и полагал, что он будет куда больше". Его, кажется, больше заботило нравственное состояние судей, чем собственная участь. Анит требовал смертной казни, но по закону в такого рода процессах осужденному предоставляется право самому назначить себе наказание, разумеется, более мягкое. И тут Сократ заговорил снова, приведя своими словами в ужас друзей и в ярость врагов. "Этот человек,- сказал он,- требует для меня смерти. Пусть так. А что, афиняне, назначил бы я себе сам? Очевидно, то, чего заслуживаю. Так что же именно?.. Чего-нибудь хорошего, афиняне, если уж в самом деле воздавать по заслугам, и притом такого, что мне пришлось бы кстати. Что же кстати человеку заслуженному, но бедному, который нуждается в досуге для вашего же назидания? Для подобного человека, афиняне, нет ничего более подходящего, как обед в Пританее!" (16) Это звучало почти как издевка: осужденный на смертную казнь требует, чтобы его бесплатно кормили, как знатных людей города! Поднялся невообразимый крик... Платон и другие богатые ученики мудреца стали умолять его согласиться на штраф. Сократ ответил, что только по их настоянию предлагает от себя одну мину серебром: "Платон, присутствующий здесь, афиняне, да и Критон, Критобул, Аполлодор - все они велят мне назначить тридцать мин, а поручительство берут на себя. Итак, я столько и назначаю, а поручители в уплате будут у вас надежные". Прошел второй тур голосования. При подсчете оказалось, что число высказавшихся за казнь возросло на 80 человек. Это был явный результат независимого поведения Сократа. Друзья мудреца были в полном отчаянии, полагая, что если бы Сократ вел себя иначе, исход дела не принял бы трагического оборота. Но он стоял на своем: "Я скорее предпочитаю умереть после такой защиты, чем оставаться в живых, защищавшись иначе". Обращаясь к судьям, он сказал: "Я ухожу отсюда, приговоренный вами к смерти, а мои обвинители уходят, уличенные правдою в злодействе и несправедливости. И я остаюсь при своем наказании, и они при своем. Так оно, пожалуй, и должно было быть, и мне думается, что это правильно". Но это было еще не все: под конец Сократ приберег пророчество своим судьям: "Мне хочется предсказать будущее вам, осудившим меня. Ведь для меня уже настало то время, когда люди бывают особенно способны к прорицаниям,- тогда, когда им предстоит умереть. И вот я утверждаю, афиняне, меня умертвившие, что тотчас за моей смертью постигнет вас кара тяжелее, клянусь Зевсом, той смерти, которой вы меня покарали. Сейчас, совершив это, вы думали избавиться от необходимости давать отчет в своей жизни, а случится с вами, говорю я, обратное: больше появится у вас обличителей - я до сих пор их сдерживал. Они будут тем тягостней, чем они моложе" (17). Это был намек на многочисленных последователей Сократа. Философ оказался прав. "Апологии" Платона и Ксенофонта и другие памфлеты его учеников разнесут по миру позор Афин, заклеймив убийц Сократа как душителей свободы и разума. Но в самом философе не ощущалось никакой озлобленности против ослепленных ненавистью афинян. Палачи заблуждаются, полагая, что смерть - худшая из кар. Если умерший ничего не сознает, то смерть - это сон, но скорее она есть "как бы переселение отсюда в другое место". И то и другое - в руках Бога, и, следовательно,- добро. "Моя участь,- сказал Сократ,- сейчас определилась не сама собою, напротив, для меня ясно, что мне лучше умереть и избавиться от хлопот. Вот почему и знамение ни разу меня не удержало, и я сам ничуть не сержусь на тех, кто осудили меня... Но уже пора идти отсюда, мне - чтобы умереть, вам - чтобы жить, а что из этого лучше, никому не ведомо, кроме Бога" (18). Стража окружила приговоренного, и Сократ в сопровождении плачущих друзей был выведен из здания суда. Мудрец шел твердым шагом, был спокоен и ясен. Увидев слезы учеников, он воскликнул: - Что это? Вы только теперь плачете? Разве не знаете, что с самого рождения я осужден природой на смерть? Да если бы мне приходилось погибать безвременно, когда течет счастье, то, несомненно, надо было бы горевать мне и расположенным ко мне людям; если же я кончаю жизнь в ту пору, когда ожидаются в будущем разные невзгоды, то я думаю, что всем вам надо радоваться при виде моего счастья. - Но мне особенно тяжело, Сократ, что ты приговорен к смертной казни несправедливо,- сказал один из учеников. - А тебе, дорогой мой Аполлодор, приятнее было бы видеть, что я приговорен справедливо? - улыбнулся Сократ и потрепал юношу по волосам. Мимо с видом победителя прошествовал Анит. "Он гордится,- весело заявил Сократ,- как будто совершил какой-то великий славный подвиг, предав меня смертной казни за то, что я, видя, каких великих почестей удостоили его сограждане, сказал, что не следует ему учить сына кожевенному делу. Как жалок он! Видно, он не понимает, что кто из нас совершил дела более полезные и славные на вечные времена, тот и победитель" (19). Теперь жилищем Сократа на долгий месяц должна была стать афинская тюрьма. Казнь отложили, так как накануне суда ушел корабль на праздник в Делос. Согласно обычаю, до его возвращения приводить смертные приговоры в исполнение в Афинах запрещалось. Таким образом, Сократ получил отсрочку. По свидетельству Ксенофонта, он все это время оставался верен себе, был бодр, разговорчив, не терял отличного расположения духа. Для этого непостижимого человека даже смерть, казалось, не была чем-то трагическим. Надо заметить, что в темнице Сократ пользовался относительной свободой; к нему допускали близких, и он подолгу беседовал с ними. Когда же он оставался в одиночестве, то вспоминал тот таинственный голос, который призывал его служить музам. Впервые в жизни он написал стихотворение. Но все же делал он это, по-видимому, для того, чтобы скоротать досуг. Друзья сделали все, чтобы спасти его от казни; старый товарищ Сократа Критон организовал побег и явился в тюрьму, чтобы помочь философу скрыться. Когда он вошел, закованный старец спал тихим, безмятежным сном, словно его ожидала не чаша с ядом, а радостное пиршество в кругу друзей. Критона поразило это зрелище, и он долго в молчании сидел у изголовья Сократа. Дождавшись пробуждения узника, Критон сообщил ему, что скоро прибудет корабль с Делоса и нужно бежать, пока не поздно. Друзья сочтут позором для себя, если не спасут учителя. Но Сократ только улыбнулся: он был уже как бы за пределами этого мира. Он рассказал Критону, что ему снился вещий сон: прекрасная женщина в белом одеянии произнесла слова из Гомера о скором возвращении на родину. - Странный сон, Сократ! - А ведь смысл его как будто ясен, Критон. Очевидно, он имел в виду, что сон знаменует близость перехода в иной мир. О побеге Сократ не желал и слушать. Где он, старик, будет скитаться, покинув город, к которому его "приставило" Божество? К тому же бегство будет нарушением законов, а он сам требовал их соблюдения. "Оставь же это, Критон, и сделаем так, как указывает Бог" (20). x x x И вот настал день, которого в трепете и горе ждали ученики. По Афинам разнеслась весть: в порту появился корабль, украшенный венками... Десять самых близких людей поспешили в тюрьму к Сократу. Платона среди них не было. Он был болен, и болезнь была, видимо, тяжелой, ибо иначе как мог бы он пропустить этот день. А скорее всего Платон просто чувствовал себя не в состоянии присутствовать при последних часах учителя (21). У ворот тюрьмы ученикам и родным объявили, что казнь состоится сегодня. Вскоре их пустили. Ксантиппа вела детей. Она заплакала и начала причитать: "Ох, Сократ, нынче в последний раз беседуешь ты с друзьями, а друзья - с тобой". Но Сократ не хотел душераздирающих сцен и попросил, чтобы кто-нибудь увел жену. Слуги проводили Ксантиппу, и она ушла, крича и ударяя себя в грудь; для нее все случившееся было совершенно непонятным: чем мог ее муж так провиниться перед городом? Тюремщики, исполнявшие свою должность по избранию, сняли с осужденного цепи. Сократ довольно улыбнулся и стал растирать затекшие ноги. Подавленные ученики молчали. Они никак не могли заставить себя поверить, что это конец. "Сидя подле него,- говорит очевидец казни,- я испытывал удивительное чувство. Я был свидетелем кончины близкого друга, а между тем жалости к нему не ощущал - он казался мне счастливцем... я видел поступки и слышал речи счастливого человека! До того бесстрашно и благородно он умирал, что у меня даже являлась мысль, будто и в Аид он отходит не без божественного предопределения и там, в Аиде, будет блаженнее, чем кто-либо иной". Последние часы Сократа скрасила привычная дружеская беседа. Разговор, разумеется, касался посмертной судьбы человека, но то, что мы находим в "Федоне", скорее уже выражает воззрения Платона. Несомненно одно: вера в Провидение не покидала Сократа, и в эти предсмертные минуты она восторжествовала над естественным человеческим страхом смерти. Тюремный сторож пытался заставить мудреца молчать: он знал, что возбуждение может помешать яду и его придется приниматъ несколько раз. Но Сократ отмахнулся; он готов два и три раза пить яд, но не откажет себе в удовольствии еще раз поговорить с друзьями. Незаметно пролетели часы. Наконец Критон робко спросил: - А как нам тебя похоронить? - Как угодно, если, конечно, сумеете меня схватить и я не убегу от вас. Он засмеялся: неужели Критон может думать, что окоченелый труп, который они скоро увидят, будет тем самьм Сократом, который учил их мыслить? Не следует так легкомысленно бросаться неточными выражениями. Потом Сократ вышел, чтобы совершить омовение: ему хотелось избавить от хлопот тех, кто будет его хоронить. "И мы ждали,- вспоминает его ученик,- переговариваясь и раздумывая о том, что услышали, но все снова возвращались к мысли, какая постигла нас беда: мы словно лишались отца и на всю жизнь оставались сиротами". По возвращении Сократа к нему еще раз пустили Ксантиппу, но он, простившись с ней, пожелал остаться только в окружении друзей. Наступил вечер. Перед заходом солнца в камеру вошел служитель, смущенный и печальный. Он сказал, что никогда не видел такого кроткого и спокойного узника, и выразил надежду, что Сократ не винит его: "Итак, прощай и постарайся как можно легче перенести неизбежное". Заливаясь слезами, он пошел к выходу. "Прощай и ты,- ответил тронутый сочувствием Сократ, а потом добавил, обращаясь к ученикам:- Какой обходительный человек! Он все это время навещал меня, а иногда и беседовал со мною, просто замечательный человек! Вот и теперь, как искренне он меня оплакивает. Однако ж, Критон, послушаемся его - пусть принесут яд, если уже стерли. А если нет, пусть сотрут". Но Критон цеплялся за каждую минуту, словно смерть ждала его самого. Видя замешательство, Сократ твердо сказал, что эти отсрочки смешны: "Не спорь со мною и делай, как я говорю". Принесли чашу с цикутой. Деловым тоном Сократ обратился к палачу: - Вот и прекрасно, любезный. Ты со всем этим знаком - что же мне надо делать? - Да ничего,- ответил тот,- просто выпей и ходи до тех пор, пока не появится тяжесть в ногах, а тогда ляг. Оно подействует само. Было что-то отвратительное в этих прозаических советах исполнителя казни, но старец, не дрогнув, не изменившись в лице, принял из его рук чашу. Можно совершить этим питьем возлияние богам? Нет? Яда приготовлено лишь необходимое количество? Но помолиться, конечно, можно, чтобы "переселение" совершилось благополучно... И со словами: "Об этом я и молю, и да будет так",- Сократ неторопливо осушил кубок. Тут ученики уже не в силах были сдержаться и заплакали, а один из юношей так громко рыдал, что Сократ воскликнул: "Ну что вы, что вы, чудаки! Я для того главным образом и отослал отсюда женщин, чтобы они не устроили подобного бесчинства,- ведь меня учили, что умирать должно в благоговейном молчании. Тише, сдержите себя!" Все постарались взять себя в руки, а Сократ стал прохаживаться по камере. Когда ноги отяжелели, он лег и покрылся плащом. Тело его постепенно теряло чувствительность, но он по-прежнему оставался невозмутимым. Вдруг он откинул плащ и обернулся к Критону: "Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте"... Это были последние слова Сократа. Петуха приносили в дар богу Асклепию по выздоровлении; очевидно, умирающий хотел сказать этим, что считает свою гибель выздоровлением для лучшей жизни в вечности. Так закончил свой долгий жизненный путь этот удивительный человек, неутомимый искатель истины. Он уверовал в разум, но с улыбкой встретить смерть помогло ему нечто более глубокое, нежели логика,- его доверие к благости высшего Начала. Принимая яд, он не знал, что ожидает его за гробом, но до конца предался небесной воле. Это и было источником его мужества и спокойной радости, которые так поразили учеников. Не случайно Отцы Церкви причислили Сократа к "христианам до Христа" (22). ПРИМЕЧАНИЯ Глава восемнадцатая СМЕРТЬ МУДРЕЦА 1. Платон. Апология, 24 b, с. 2. К характеристике Анита см.: Платон. Менон, 91 cл. 3. Ксенофонт. Воспоминания, 4, 8, 5. 4. Там же, 4, 8, 9. 5. Платон. Алология, 17 а. 6. Там же, 18 с, d. 7. Там же, 19 а. 8. Там же, 19 d. 9. Там же, 20 с. 10. Там же, 23 с, d. 11. Там же, 24-25. 12. Тамже, 26 с, е. 13. Там же, 28 е. 14. Там же, 29 d - 30 с. 15. Там же, 30 d. 16. Там же, 36, b, с, d. 17. Там же, 39 b, с. 18. Там же, 41 d - 42. 19. Ксенофонт. Апология, 28-29. 20. Платон. Критон, 43,54. Женщина, которую видел во сне Сократ, произнесла строку из "Илиады": "В третий день, без сомнения, Фтии достигнешь холмистой" (Илиада, IX, 363), где Гомер разумеет Фтию, родину Ахилла. 21. Описание смерти Сократа основано на диалоге Платона "Федон". 22. См.: А. Гарнак. Взгляд на Сократа церковных писателей первых веков. - "Вера и Разум", 1905, Э 18, с. 209. Часть V ПЛАТОН Глава девятнадцатая "ГОДЫ СТРАНСТВИЙ" ПЛАТОНА Афины, Мегары, Египет, Сицилия, 399-387 гг. Милый друг, иль ты не видишь, Что все видимое нами Только тени, только отблеск От незримого очами? Вл. Соловьев Подобно Акрополю, царящему над Афинами, возвышается над миром античной мысли здание философии Платона. Значение ее выходит далеко за пределы древности. Современный философ Альфред Уайтхед даже утверждал, будто все значительные идеи Запада являются лишь "рядом подстрочных примечаний к Платону". Сказано, конечно, слишком сильно, но известной правоты этих слов отрицать нельзя. Трудно перечислить всех мыслителей от Аристотеля, Плотина и Отцов Церкви вплоть до наших дней, которые так или иначе испытали на себе влияние Платона. Даже материалисты не могут не ценить его "конструктивно-логические принципы, проповедь самоотверженного служения идее, пафос мировой гармонии, принципиальный антисистематизм и антидогматизм, беспокойный драматический диалог" (1). Они даже причисляют Платона к "учителям человечества" (2). Платонизм был для многих образованных греков и римлян прологом к Новому Завету, как об этом свидетельствует один из первых христианских философов св. Иустин (3). И впоследствии богословие не раз прибегало к Платону, высоко ставя его стиль мышления и идеи. "Творения философов значительно позднейших,- говорит о. П. Флоренский,- давно уже пожелтели и высохли, спал их нарядный убор, и стоят перед сознанием оголенные их схемы, как мерзлые деревья зимой. Но живы и будут жить притрепетные Диалоги Платона. И нет такого человека, который хотя бы одно время жизни своей не был платоником. Кто ведь не испытывал, как растут крылья души? Кто не знает, как поднимается она к непосредственному созерцанию того, что от будничной сутолоки задернуто серым покровом оболочек?" (4) А другой православный богослов усматривает в платонизме "скачок, настоящий взлет к новому измерению, внезапное откровение новой, высшей Реальности" (5). Словом, среди предтеч христианства Платону отводится одно из главных мест. Тем не менее с Платоном дело обстоит куда сложнее, чем кажется на первый взгляд. Платоново учение о высшем Божестве, духовном мире и бессмертии духа, несомненно, способствовало осмыслению Евангелия античным миром и помогло формированию христианской философии; однако, с другой стороны, "идеализм" таил в себе угрозу извращения христианства тем, что вносил в него идеи глубоко ему чуждые. Из них можно назвать три основные: отвлеченный спиритуализм, родственный индийскому, пантеистическую струю и отсутствие духа свободы, без которого христианство немыслимо (6). Поэтому, не претендуя изложить во всех деталях многогранную систему Платона, мы постараемся показать ее двойственную роль в истории дохристианского сознания: рассмотрим платонизм и как античное преддверие к Новому Завету, и в то же время отметим те его стороны, которые библейскому учению были прямо противоположны. x x x Платон - первый мыслитель Греции, сочинения которого сохранились полностью, и это возмещает недостаток данных о жизни и личности философа. Следя за всеми перипетиями этого великого и в то же время трагического ума, можно понять Платона гораздо лучше, чем опираясь на самую подробную внешнюю биографию. Рассказывают, что Сократ видел сон, в котором он выпускал из рук белого лебедя с огромными крыльями; лебедь тот был Платоном. Хотя это только легенда, трудно представить себе, что мудрец мог не заметить огромных дарований своего ученика, и, наверное, он предвидел в нем своего духовного наследника. Но фактически об отношении Сократа к Платону ничего не известно. Из-за скромности или нежелания прямо обнаружить свои чувства Платон ни в одном диалоге не выводит себя; он всегда в тени. Нельзя не отметить, что по характеру, склонностям, образу жизни Сократ и Платон во многом отличались друг от друга. Сократ был по натуре общительным и демократичным; аристократ Платон, напротив, казался замкнутым и предпочитал вежливость сердечности. Сократ искренне любил Афины и не расставался с ними; Платон же избороздил Средиземное море во всех направлениях. Сократ больше всего доверял своему разуму и интуитивной мудрости; Платон был широко образован и до конца дней неустанно пополнял свою эрудицию. Сократ - человек скорее прозаический, тогда как в Платоне никогда не угасал дух романтизма и поэзии. Сократ чуждался политики, а Платон много раз пытался воздействовать на общественную жизнь. Сократ внушал любовь окружающим его людям. Относиться же к Платону можно было лишь с почтительным уважением. Характерно, что о нем не сохранилось почти никаких анекдотов, которыми столь богаты предания о греческих философах. Нет никакого сомнения, что казнь Сократа явилась поворотным моментом в жизни и мышлении Платона. По существу, как философ он родился, лишь пережив драму 399 года. Впечатлительный и тонкий человек, он на долгие годы был ранен этим страшным событием - гибелью любимого учителя. Но и многое другое лежало тяжким бременем на его внешне безоблачной юности. Платон не нашел себя ни в поэзии, ни на общественном поприще, что должно было уязвлять его гордость (7). Наблюдение над окружающим вполне могло привести к мрачному взгляду на жизнь. Платон был свидетелем сдачи Афин, смены властей, буйства толпы. И если Сократ знал еще Периклову эпоху - Платон таких воспоминаний не имел. Вместе со своим учителем он считал, что у власти должны стоять достойнейшие, но перед глазами его были лишь глупцы и предатели, насильники и фанатики. Обманул надежды Платона и его родственник Критий: террор "тридцати" показался ему хуже правления бесстыдных демагогов. Не лучше проявила себя и демократия, когда одураченная чернь подняла руку на самого лучшего человека, какого знали Афины,- на Сократа. А чего стоили эти мучительные минуты на суде, когда мудрец, казалось, играл со смертью, дразня своих озлобленных судей! Любой выкуп готов был дать Платон за драгоценную жизнь старца, ставшего для него вторым отцом! Но все оказалось тщетньм: юридическое преступление совершилось. Что оставалось Платону делать? Мог ли он теперь спокойно ходить по афинским улицам? Нет, он предпочитает бежать из этого города отравителей. К тому же оставаться было небезопасно: власти могли начать мстить Платону как ученику Сократа и родственнику Крития. Он уедет, он вообще покинет афинскую землю. Его уже зовут в Мегары - пелопоннесский город, куда начали стекаться друзья Сократа. Платон отрясает прах... Корабль выходит из Пирея. Вместо пыльных улиц перед молодым греком расстилается море, спокойное и величественное, как сама беспредельность. Постепенно вся катастрофа начинает казаться страшным сновидением. И в самом деле, не сон ли это? Стоит ли жить, если единственная действительность - это мир ненависти и лжи, мир, убивший Сократа? Но ведь трудно не признать, что Сократ шел на смерть как победитель; значит, есть какая-то иная сфера, где бессмыслица и зло - лишь мираж. Собрав все свои силы, Платон стремится выйти из-под гнета поразившего его ужаса. И в этом внутреннем единоборстве с царством фурий и чудовищ зарождается в его душе новое видение, его будущая философия. Платон высаживается в Мегарах - тут он уже вне афинских пределов. В Мегарах он находит Эвклида - одного из самых горячих поклонников Сократа; тот еще во время войны тайно приезжал в Афины беседовать с мудрецом и был среди тех, кто оставался с осужденным до последнего мгновения. Осиротевшие сократовцы проводят целые дни в беседах и воспоминаниях. Эвклид полон решимости продолжать дело учителя. Последователь элейцев, он делится с Платоном своей идеей сочетать учение Парменида о Едином с верой Сократа в божественное Благо. Эти разговоры и дружеское общение помогают Платону оправиться от потрясения, вызванного гибелью Сократа, и взяться за работу. Платон знает, что ему нужно делать: он перебирает сохранившиеся черновые записи Сократовых бесед, читает, выбирает, переписывает. Ему известно, что многие уже начали составлять книги в защиту казненного. Но, в отличие от них, ему мало просто оправдать Сократа в глазах греческого мира. Он ищет большего: он хочет воскресить образ беседующего мудреца, для того чтобы продлить диалог с умершим. Ведь Сократ лишь наметил пути к истине, нужно продолжать его дело. Так возникает замысел "Апологии Сократа" и первых "сократических" диалогов Платона (8). Недаром его всегда влекла литература; отвлеченные рассуждения он превращает в живую драму. С уверенным мастерством художника обрисовывает Платон характеры действующих лиц, наделяя каждого индивидуальными чертами. Тут и смешной заносчивый рапсод Ион, и изнеженный Алкивиад, и честный вояка Лахез. А в центре всего - бесконечно дорогой образ Сократа, ироничного и упорного в достижении цели. Почему Платон избрал эту беллетризованную форму для воплощения зреющих в нем мыслей? В какой-то степени она была подсказана ему "умственным акушерством" Сократа и являлась продолжением его диалектического метода. Но главная причина заключалась в том, что Платон вообще не слишком верил в убедительность отвлеченных трактатов. Ему претили холодные схемы, он хотел воссоздать живой, творческий процесс поисков истины. Как и Сократ, Платон чуждается "вещания", не хочет говорить "от себя" как познавший и "посвященный". Читатель должен сам войти в мир Сократа и стать его собеседником. Именно для этого Платон создает своеобразные философские драмы. Разговоры его героев протекают в прохладных рощах, на рынках, у портиков храмов, за веселым пиром. Тактичные, полные дружелюбия и понимания собеседники не спеша обмениваются мнениями. Они умеют слушать, умеют умно возразить, оживить речь шуткой. Их общение создает атмосферу, в которой нет накала страстей, а спокойно выясняется истина. Платон очень умело избегает "игры в шашки с самим собой"; он не навязывает выводов, иной раз предоставляя читателям самим додумать то, что не было высказано. Не будет преувеличением сказать, что платоновские диалоги на все века остаются эталоном для любого философского собеседования (9). Дар Платона-стилиста проявляется в диалогах не меньше, чем его философский гений. "Платон,- говорит Боннар,- пользуется в одно и то же время всеми оттенками стиля с самой естественной непринужденностью. Он переходит от простого к возвышенному с акробатической ловкостью, вызывающей трепет. Двадцать, тридцать раз подряд ученик отвечает "да" на вопросы учителя. От этого вы заскрежетали бы зубами, если бы это было на другом, а не на греческом языке. Но эти двадцать и тридцать раз - другие "да". Полные умолчаний. Иногда они значат почти наше "несомненно", а иной раз это "да", столь близкое к "нет", что вас пробирает дрожь. Но вот фраза становится длиннее и приходит в движение. Можно сказать, что она начинает танцевать. Встает ветер над пылью слов. Слова кружатся, поднимаются к небу со все возрастающей скоростью, расширяя орбиту фразы. Куда несет нас волшебник-автор? Мы не знаем. По вертикали к зениту. Мы приблизились к небесному светилу, к солнцу. Внезапно мы чувствуем, как попадаем в объятия разума и любви" (10). У Платона впоследствии появилось много подражателей, но никто из них, даже мыслители большого масштаба, не достиг его виртуозности. Разворачивая перед своими читателями историю последних дней учителя, Платон одновременно поднимает жгучие вопросы, которые занимали в те дни многих мыслящих людей. Вот Сократ беседует с прорицателем Евтифроном о сущности благочестия. Мелет обвиняет Сократа как нечестивца? Но не следует ли перед этим выяснить, в чем состоит долг человека по отношению к богам? Евтифрон полагает, что благочестие - это то, что угодно богам. Но Сократ напоминает ему, что, согласно мифам, у богов очень разные вкусы и, ублажая одного, легко оскорбить другого. Следовательно, это определение не может распространяться на всю религию. Может быть, богам любезны дары? Но ведь сам Евтифрон согласен, что это была бы своего рода "торговля". Да к тому же - зачем дары небожителям? "Ведь было бы неловко дающему приносить дары тому, кто в этом нимало не нуждается" (11). Постепенно Сократ, разбивая все аргументы прорицателя, подводит к мысли, что благочестие - лишь часть "справедливого", а значит, и сами боги должны подчиняться справедливому. Беседа обрывается, ни к чему не приводя. Но у читателя возникает мысль, что в религии на первом месте не могут стоять жертвы, а благочестие есть нечто иное, более возвышенное. В таком же духе построены и другие ранние диалоги Платона. Они будят мысль, по-новому ставя старые проблемы. Платон стремится усовершенствовать сократовское оружие. Существует способ, который может отточить его, это - математическое мышление. Чтобы расширить свои познания в этой области, Платон отправляется в африканскую колонию Кирену, где обосновался знаменитый математик Феодор, тоже друг Сократа. Общение со старым ученым было необычайно плодотворно для Платона. Геометрия, которую он тщательно изучил под руководством Феодора, не только дисциплинировала его ум, но подвела к мысли о реальности мира отвлеченных понятий. Впоследствии философ будет называть геометрию божественной матерью всех наук. Примерно тогда же Платон посетил и Египет. Там его глубоко поразила традиционная устойчивость сословной системы, напоминавшей спартанскую. Вековой уклад жизни египтян показался ему надежной гарантией против социальной сумятицы, царившей в Афинах. Пройдут годы, и философ воспользуется египетским образцом для создания своей утопии. x x x Тем временем до Платона доходили известия о событиях на родине. Связанные с казнью Сократа волнения давно улеглись. В Афинах со злорадством следили за неудачной борьбой Спарты с персами. Вновь была восстановлена антиспартанская коалиция. Афиняне думали, что царь Ирана полностью разгромит спартанцев. Но персы не довели дела до конца, боясь усиления Афин. Все эти военные заботы отвлекали афинян от внутренних распрей, и Платон почувствовал, что настало время вернуться домой. В 395 году корабль уже несет его к берегам Греции. Он весь во власти впечатлений от виденного и слышанного, полон планов и замыслов. Он думает о незыблемом Благе, к которому должны стремиться все люди и по которому обязаны измерять свои поступки, о всеобъемлющем Единстве и вечных законах, отраженных в мире, как облака в ровной глади моря. Ему грезится идеальная страна, где все приведено в согласие с мировым божественным Порядком. И вот наконец Пирейская гавань, покинутая Платоном четыре года назад. Он уехал растерянным и разбитым, а возвращается одушевленным готовностью начать борьбу за Сократову правду. В городе все до боли напоминает об учителе, о беседах с ним, о его последних днях... Платон встречает прежних знакомых, узнает городские новости. Кто теперь очередной "властитель дум" переменчивых афинян? Опять софисты? Да, снова эти ловкие краснобаи завладели всеобщим вниманием. Их не станут судить, как Сократа: они-теперь уже ни на что не покушаются и готовы с легкостью отказываться от того, что защищали полчаса назад. Не ирония ли судьбы, что Сократа считали софистом? Ведь все его служение было направлено против их недостойной игры в мудрость. Платон ставит своей задачей раскрыть людям глаза: он объявляет войну софистам. Один за другим пишет он диалоги, в которых вновь оживает Сократ и встает на защиту достоверного знания. Что такое риторика, которую пропагандируют софисты? - спрашивает в одном диалоге Сократ. Она учит убеждать? Но убеждение требуется и в других областях знания. Постепенно выясняется, что ни о каком подлинном знании софисты и не помышляют, довольствуясь лишь словесными победами на суде или в собрании. На чем играет искусный оратор, заинтересованный в такого рода победе? На человеческих слабостях; он просто повар, приготовляющий вкусную пищу для гурманов. Его "угодничество" имеет вид науки, но на самом деле оно отдает шарлатанством. "Знать существо дела красноречию нет никакой нужды, надо только отыскать какое-то средство убеждения, чтобы казаться невеждам большим знатоком, чем истинные знатоки" (12). Пусть риторика действительно способствует успеху, но достаточно ли этого для человека? Вспомним тиранов: не руководствуясь разумом, а опираясь на успех и силу, служили ли они доброму? Собеседник Сократа вынужден в конце концов признать, что такие люди - рабы зла и им не только не следует завидовать, но нужно жалеть их, как потерявших человеческое достоинство. Платон подводит читателя к мысли, что не стоит быть даже великим царем, если в своих поступках не руководствуешься принципами Добра. Добро не есть признак, но объективное божественное Начало. Поэтому поиск истины есть в одно и то же время стремление к Добру. А зло, даже если оно побеждает, остается всего лишь болезнью души, безумием. x x x Платон меньше всего был похож на Фалеса или Анаксагора, которые неохотно отрывались от "созерцания небес". Его влекли земные дела. Посещение чужих стран, особенно Египта, пробудило в нем страсть к социальным проектам. Платон страдал, видя жалкое нравственное состояние отечества. Язвы несовершенной политической системы заставляли его постоянно думать о том, возможно ли построить государство на основе божественной гармонии и порядка. Философу было известно, что первыми эту мысль выдвигали пифагорейцы. В Южной Италии они еще кое-где пользовались влиянием: именно с ними решил обсудить Платон волнующий его вопрос. В 391 году он отправился в старую спартанскую колонию Тарент, где правил пифагореец Архит. Это был замечательный человек, сочетавший в себе государственного мужа, философа, математика и писателя (13). Знакомство с ним оказало на Платона влияние едва ли меньшее, чем встреча с Сократом. Архит приобщил его к миру пифагорейской теософии и древней орфической мудрости. Он указал ему на математические структуры как на основы мирового целого. Но главное - Архит посвятил Платона в учение о бессмертии души и воздаянии. Перед Платоном открылись новые захватывающие горизонты. Ему казалось, что теперь он может ясно истолковать намеки Сократа на жизнь, продолжающуюся после смерти тела. Не о ней ли говорил учитель, покидая своих друзей? Не есть ли переменчивый мир, о котором учил Гераклит, лишь оболочка реальности? Подлинно бессмертны только истина и дух. Можно ли поверить, что дух Сократа исчез, уничтожился? Не чувствует ли сам Платон, что некая высшая сущность учителя оказалась сильнее тления? Мысли Платона о возможности справедливого общества также как будто находили подтверждение в Таренте. Сам Архит представлялся ему воплощением сократовского идеала мудрого правителя. Пифагорейский философ боролся с ростом имущественного неравенства: по его настоянию богатые тарентцы "делили свое имущество с бедными". Пифагорейцы в свою очередь увидели в Платоне человека, в котором они давно нуждались. Они искали вождя, способного распространить их идеи по другим городам "Великой Греции". Они рекомендуют Платону отправиться на остров Сицилию, в Сиракузы. Философ внезапно оказывается втянутым в политику. В Сиракузы он везет с собой план реформы. В основе ее лежит мысль, что общественный и экономический строй не есть нечто безразличное в нравственном отношении. Государственный порядок есть воплощение морального состояния граждан. А сами нравственные принципы коренятся в том вечном Добре, которое должно определять жизнь каждого человека. Отсюда вывод, что социальное переустройство неотделимо от внутреннего преобразования людей. Это была глубокая идея, верность которой трудно оспаривать. Как бы впоследствии ни пытались ее затушевать, она может служить надежным ориентиром сократовской философии. Если отрицать объективное значение справедливости, то непонятно, например, почему плохо неравенство и угнетение. Ведь, горькие для одних, они вполне устраивают других. Поэтому отказ от единой правды обычно приводит лишь к смене форм несправедливости. Тезис о тесной связи социального порядка с этическими ценностями Платон развивал в своей книге "Государство", которую писал много лет. В первой ее части, созданной в период знакомства с Архитом, философ доказывал, что справедливость противоположна "праву сильного". Справедливый человек стремится послужить благу других людей не меньше, чем своему собственному. Само общество складывается не случайно, а потому, что люди нуждаются друг в друге. Труд есть нечто, связующее людей. Землепашец необходим строителю, ремесленник - им обоим, а все нуждаются в справедливом и мудром правителе или правителях. Поскольку основы справедливости нужно искать в мире духовном, то для управления городом более всего подходит человек, приобщенный к истинной мудрости. Это было развитием мысли Сократа о том, что власть должна быть отдана "искуснейшим". Но Платону мало, чтобы государственные мужи были людьми высокого умственного и образовательного ценза. Он выдвигает утопический и довольно сомнительный план, согласно которому "философам" отдается безраздельная власть в государстве. Пример Архита казался Платону доказательством верности этого принципа. "Пока в государствах,- говорил он,- не будут царствовать философы, либо так называемые нынешние цари и владыки не станут благородно и основательно философствовать и это не сольется воедино - государственная власть и философия, и пока не будут в обязательном порядке отстранены те люди - а их много,- которые ныне стремятся порознь либо к власти, либо к философии, до тех пор... государствам не избавиться от зол" (14). Иными словами, Платон хотел превратить философию и науку (ибо тогда они были едины) в главенствующую политическую силу. Это чем-то напоминает современную теорию "технократии". Принято считать, что в области политической Платон был фантазером, чистым мечтателем. На самом же деле он находился в прямой зависимости от конкретного опыта своего времени и личных наблюдений. "Писаные законы и нравы поразительно извратились и пали,- жаловался он в одном из своих писем,- так что у меня, вначале исполненного рвения к занятию общественными делами, когда я смотрел на это и видел, как все пошло вразброд, в конце концов потемнело в глазах. Но я не переставал размышлять, каким путем может произойти улучшение нравов и особенно всего государственного устройства" (15). Казнь Сократа и вообще весь ход афинских дел заслонили от него ценность демократических принципов. С другой стороны, его пленили египетские и спартанские порядки. Но пока он не покидал почвы общих размышлений относительно духовных основ общества, он был проповедником высокого идеала; лишь когда он попытался конкретизировать свою утопию, обнаружились самые зловещие черты его гражданского проекта. Впрочем, это станет очевидно лишь в последующие годы. x x x Одушевленный мечтой о правителе-философе, Платон прибывает в Сиракузы (16). Здесь уже десять лет пожизненным "стратегом-автократором" признан Дионисий I. Победитель карфагенцев, он пользовался поддержкой широких слоев населения. Дионисий разыгрывал мудрого и просвещенного монарха. Как впоследствии Нерон, он воображал себя поэтом, и целый штат придворных льстецов восхвалял его драмы. Пифагорейцы надеялись, что Дионисий заинтересуется Платоном и тот сумеет вдохновить правителя на реформы. Этот план казался тем более осуществимым, что в окружение Дионисия еще раньше проникли другие друзья Архита. И действительно, сначала Платона приняли хорошо. Дионисий с удовольствием слушал его беседы и пускался с ним в теоретические рассуждения. Ему льстило, что афинский писатель, хорошо известный на родине, стал его "собственным" придворньм философом. Зять правителя, юный Дион, по-настоящему подружился с Платоном и искренне проникся идеями реформы. Много лет спустя, вспоминая о Дионе, Платон писал: "В беседах я излагал ему в рассуждениях то, что, по моему мнению, является наилучшим для людей, и советовал ему осуществить это на практике; видимо, сам того не зная, я каким-то образом бессознательно подготовлял падение тирании. Что же касается Диона, то он был очень восприимчив ко всему, а особенно к тому, что я тогда говорил". По словам Плутарха, Дион "с юношеской простосердечностью заключил, что такое же действие учение Платона должно оказать на Дионисия" (17). Однако Дионисий был очень далек от того, чтобы принимать речи философа всерьез. Ему не могло понравиться, что Платон взял на себя роль советника и настойчиво напоминал ему о высшем долге государственного мужа. В свою очередь, Платон поселился в Сиракузах вовсе не для того, чтобы проводить ночи в пирах и развлекать скучающего тирана. Начались ссоры и взаимные упреки. Однажды Дионисий раздраженно спросил Платона, зачем, собственно, тот пожаловал в его столицу. - Я ищу совершенного человека,- ответил философ. - Но, клянусь богами,- зло рассмеялся правитель,- ты его не нашел, это вполне ясно. Одним словом, превратить диктатора в мудреца не удалось. Дионисию вконец надоела опека Платона, и он решил от него избавиться. Неясно, сам ли Платон захотел покинуть Сиракузы или был выслан, но, во всяком случае, в 387 году он отплыл в Афины на корабле спартанского посла. Путешествие едва не закончилось катастрофой. Дионисий, желая отомстить своему назойливому ментору, дал тайное распоряжение послу продать Платона в рабство. "Философ будет счастлив в неволе",- мрачно шутил тиран. По дороге корабль зашел в порт острова Эгины. Внезапно Платона связали и отвезли на невольничий рынок. Гордый аристократ, умозрительный философ оказался выставленным на продажу среди тех, кого законы приравнивали к скоту. Трудно понять, как Платон, пережив эти тяжелые мгновения, мог впоследствии с таким равнодушием относиться к участи рабов. Впрочем, человеческая натура полна загадок... Счастливая случайность спасла философа. Нашелся грек, который выкупил его за двадцать или тридцать мин. Говорили также, будто деньги на выкуп прислал Архит (18). Итак, потерпев неудачу в своих замыслах, Платон возвратился в Афины. Теперь он по-новому осмыслил судьбу Сократа: конфликт между поборниками правды и людьми, живущими по своим лишь прихотям, неизбежен. Этот вывод оказал решающее воздействие на формирование платоновского идеализма. Он не был придуман, но вырос из столкновения философа с миром. На эти экзистенциальные истоки учения Платона обратил внимание Вл. Соловьев в своем проникновенном исследовании о Платоне. "Тот мир, в котором праведник должен умереть за правду,- писал он,- не есть настоящий мир. Существует другой мир, где правда живет. Вот действительное жизненное основание для Платонова убеждения в истинно-сущем идеальном космосе, отличном и противоположном призрачному миру чувственных явлений. Свой идеализм,- и это вообще мало замечалось,Платон должен был вынести не из тех отвлеченных рассуждений, которыми он его потом пояснял и доказывал, а из глубокого душевного опыта" (19). Афинская драма 399 года и провал в Сиракузах не сломили Платона; он выстоял и нашел в себе новые духовные силы. Отказываясь признать хаос видимого бытия за последнюю истину, Платон всем своим существом тянулся к тому незримому миру, в котором предчувствовал свою небесную отчизну. ПРИМЕЧАНИЯ Глава девятнадцатая "ГОДЫ СТРАНСТВИЙ" ПЛАТОНА 1. А. Лосев. Жизненный и творческий путь Платона. Вступительная статья к сочинениям Платона, т. I, с. 73. 2. См.: В. Асмус. Платон. М., 1969, с. 5. 3. Св. Иустин. 2-я Апология, 13; см. также высокую оценку платонизма, данную апологетами Афинагором (Апология, 19, 23) и Минуцием Феликсом (Октавий, 22, 34). 4. П. Флоренский. Общечеловеческие корни идеализма.- Богословский Вестник, 1909, сентябрь, с. 285. 5. N. Аrseniev. Revelation of Life Eternal. N. Y., 1963, р. 49. 6. Эти аспекты учения Платона частично рассмотрены у В. Зеньковского (Преодоление платонизма и проблема софийности твари.- "Путь", 1930, Э 24). 7. Платон. Письма, 324 е. 8. Хронология сочинений Платона точно не установлена. Однако в результате длительной работы исследователей была реконструирована общая картина истории его творчества, спорная еще в деталях, но в целом общепризнанная. См.: Вл. Соловьев. Жизнь и произведения Платона.- Собр. соч., т. XII, Брюссель, 1970, с. 375 cл.; W. Lutoslawski. The Origin and Growth of Plato's Logic. N. Y., 1905, р. 35 f.; А. Лосев. Ук. соч., с. 50 cл. 9. См. характеристику, которую дает Гегель собеседникам Платоновых диалогов: Гегель. Сочинения, т. X, с. 195. 10. А. Боннар. Греческая цивилизация, т. III, с. 154. 11. Платон. Eвтифрон, 14 с. Пер. С. Жебелева. 12. Платон. Горгий, 459 b. 13. Об Архите см.: М. Смоленский. Архит Тарентский, его жизнь и сочинения.- Журнал Министерства Народного Просвещения, 1877, ч. 192. 14. Платон. Государство, 473 d. 15. Платон. Письма, 325 d. 16. Там же, 326 b. 17. Там же, 327 а; Плутарх. Жизнеописания. Дион, 4, 5. 18. Диоген Лаэртский, 3, 19-20; Плутарх. Дион, V. 19. Вл. Соловьев. Жизненная драма Платона.- Собр. соч., т. IX, с. 219. Глава двадцатая МЕЖДУ ДВУХ МИРОВ Афины, 387-370 гг. Пусть наша жизнь - облаков тающих тени, все же в основе основ нет изменений. Р. М. Рильке Платону было около сорока лет, когда к нему пришла слава. Его умение увлекательно излагать самые сложные метафизические предметы пленяло читателей, даже не искушенных в философии. Книги Платона скоро распространились и за пределами Афин; послушать его приезжали люди из далеких областей. У философа появились ученики. Некоторые из них, желая чем-нибудь выразить свое уважение и признательность Платону, собрали деньги, чтобы вернуть их человеку, который выкупил их учителя из рабства. А когда тот отказался принять сумму, на нее решили приобрести небольшое имение с рощей, посвященной герою Академу. Участок находился у старой дороги, ведущей в Элевсин, и хотя по ней постоянно двигались пешеходы, всадники и повозки, место это было более спокойное, чем Афины. Дар учеников оказался для Платона неоценимым. Теперь он мог с головой погрузиться в умственные занятия, работать над диалогами, гулять в парке, обдумывая свои новые сочинения. В рощу Академа почти не долетал гомон толпы, и только треск цикад нарушал тишину. Время от времени к философу стали приходить любознательные люди, и Платон не отказывался посвящать их в свои размышления. С тех пор этот приют мысли - Академия - много веков будет притягивать самых разнообразных искателей мудрости: из нее выйдут Аристотель и Зенон, Плутарх и Климент Александрийский, Василий Великий и Григорий Богослов. Сначала Платон, видимо, не собирался открывать здесь специальной школы; она образовалась сама собой из кружка слушателей. Продолжая традицию Сократа, философ не придерживался строгой системы преподавания, а раскрывал свои мысли в свободном живом разговоре. Точно так же и в книгах он по-прежнему избегал не терпящего возражений догматического тона. Но как раз именно это и усиливало внутреннюю убедительность его доводов. Тогда-то, в самую безоблачную пору жизни Платона, творчество его достигло апогея: он создает лучшие свои произведения - диалоги "Федон", "Теэтет", "Федр", ряд новых глав "Государства". В них философ уже выходит за пределы сократовской мысли и пролагает свою собственную дорогу. Каких бы тем ни касался Платон, основное, что неизменно влекло его,это существование вечной духовной Реальности. Он стал прямым продолжателем прежних натурфилософов и Парменида: ведь все они, пытаясь обнаружить коренную Первооснову мира, искали за преходящим Непреходящего. Но если для них это было, по существу, проблемой отвлеченной, то мысль Платона родилась из страстного протеста против дурной действительности; вырваться из тьмы в лучезарный мир Истины было для него вопросом жизни и смерти. В мучительном кризисе напряжение его духа достигло той крайней черты, где грубый покров вещей дает трещину и открывается достоверность высшего плана бытия. То, что у Парменида сквозило как гениальная догадка, явило себя Платону с покоряющей силой очевидности. x x x Свою стержневую интуицию Платон, как правило, излагал в умозрительной форме. Но из этого не следует, будто он ее "вывел" чисто логически. Она прямо предстала его внутреннему взору, он же впоследствии лишь пытался дать ей теоретическое "оправдание". При этом Платон, по-видимому, чувствовал, что не все возможно закодировать в строгие силлогизмы, и поэтому нередко обращался к образному "мифологическому" языку. "Картина" как чувственный символ сверхчувственного - частый гость в книгах мыслителя-художника. Повсюду наряду с рассуждениями он прибегает к своеобразным аллегориям и философским мифам. Одна из таких пластических философем с особой наглядностью передает сущность платонизма. Мы позволим себе привести ее почти полностью. "Ты можешь,- пишет Платон,- уподобить нашу человеческую природу в отношении просвещенности и непросвещенности вот какому состоянию... посмотри-ка: ведь люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная - глянь-ка - невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол... за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат... разве ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры?.. А предметы, которые проносят там, за стеной? Не то же ли самое происходит и с ними?.. Если бы узники были в состоянии друг с другом беседовать, разве, думаешь ты, не считали бы они, что дают названия тому, что видят?.. Далее. Если бы в их темнице отдавалось эхом все, что бы ни произнес любой из проходящих мимо, думаешь ты, они приписали бы эти звуки чему-нибудь иному, а не проходящей тени?.. Такие узники целиком и полностью принимали бы за истину тени проносимых мимо предметов... Понаблюдай же их освобождение от оков неразумия и исцеление от него... если бы с ними естественным путем случилось нечто подобное. Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх - в сторону света, ему будет мучительно выполнять все это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от которых он видел раньше. И как ты думаешь, что он скажет, когда ему начнут говорить, что раньше он видел пустяки, а теперь, приблизившись к бытию и обратившись к более подлинному, он мог бы обрести правильный взгляд?.. Не считаешь ли ты, что это крайне его затруднит и он подумает, будто гораздо больше правды в том, что он видел раньше... А если заставить его смотреть прямо, на самый свет, разве не заболят у него глаза и не вернется он бегом к тому, что он в силах видеть, считая, что это действительно достовернее тех вещей, которые ему показывают?.. Тут нужна привычка, раз ему предстоит увидеть все то, что там, наверху. Начинать надо с самого легкого: сперва смотреть на тени, затем - на отражения в воде людей и различных предметов, а уж потом - на самые вещи" (1). В этой притче одновременно - и утверждение духовной реальности, и указание, как возможно постичь ее. Пещера и странный теневой театр на стене - наш видимый мир. Заключенные - это люди, привязанные к чувственным представлениям и принимающие тени за подлинную действительность. Далеко не сразу могут они освоиться с мыслью, что есть высший, недоступный ощущениям мир, и только постепенно оказываются в состоянии познавать его. Но законен вопрос: возможно ли вообще такое внечувственное познание? Где ручательство, что узники навсегда не останутся в цепях? Отвечая на это, Платон следует за Сократом, который считал самопознание прямым путем к достоверности. Прежде всего: что такое человек? Не принадлежит ли он, такое слабое и эфемерное существо, вечно бегущей реке преходящего мира? Это несомненно, но в то же время ясно, что человек не исчерпывается телом; в его душе есть некая точка - дух, или, как его называет Платон, "ум", который является пересечением двух миров. Наши "страсти" и "вожделения" столь же поверхностны и текучи, как и мир, который воспринимают чувства, но "ум" есть дитя духовного плана бытия (2). Правда, кое-кто полагает, что он столь же непрочен, как и все в мире, что, "расставшись с телом, душа уже нигде больше не существует, но гибнет и уничтожается в тот самый день, когда человек умирает. Едва расставшись с телом, выйдя из него, она рассеивается, словно дыхание или дым, разлетается, и ее уже решительно нигде нет" (3). На эти рассуждения Платон иронически отвечает, что тогда, пожалуй, опаснее всего умирать при сильном ветре, который быстро развеет "ум" по воздуху. Здесь в шутке заключена серьезная мысль: философ высмеивает "ребяческое" мнение, будто разум есть нечто подобное видимым вещам. Он ставит вопрос: "Чему свойственно испытывать это состояние, то есть рассеиваться?" Такими вещами являются предметы составные, образованные из каких-либо элементов. То же, что не состоит из частей, не может находиться под угрозой распада. Таков разум человека, и его неразрушимость есть признак особой невещественной природы. Сложные предметы человек, по словам Платона, может "ощупать, или увидеть, или ощутить с помощью какого-нибудь из чувств". Иначе дело обстоит тогда, когда познается нечто умозрительное. Эти вещи "можно постигнуть лишь с помощью размышления - они безвидны и незримы... Итак... мы установили два рода вещей - зримые и безвидные" (4). Тело, безусловно, относится к разряду видимого. А душа? "Можно ее видеть или нельзя?" - "Нельзя".- "Значит, она безвидна?" - "Да"."Значит, в сравнении с телом душа ближе к безвидному, а тело в сравнении с душой - к зримому?" (5) Как тело испытывает наслаждение, в жаркий день погружаясь в морские волны, так и душа испытывает радость, погружаясь в прозрачный мир мысли. Ибо это ее родная стихия. Следовательно, человек в своей земной жизни принадлежит одновременно двум измерениям. Его "душа" лишь на определенный срок связана с тленным телом, а сама она, в отличие от тела, подобна "божественному, бессмертному, умопостигаемому, единообразному, неразложимому" (6). Она есть главенствующее начало в человеке и призвана управлять телом. После же разлуки с телом "душа уходит в подобное ей самой безвидное место, божественное, бессмертное, разумное, и, достигши его, обретает блаженство, отныне избавленная от блужданий, безрассудства, страхов, диких вожделений и всех прочих человеческих зол, и - как говорят о посвященных в таинства - впредь навеки поселяется среди богов" (7). От пифагорейцев Платон заимствовал также идею метемпсихоза. При этом он ссылался не на личный опыт, как Будда или Пифагор, а на слова прорицателей, поэтов и мистиков. "Они утверждают,- говорит Платон,- что душа человека бессмертна, и, хотя она то перестает существовать - это называется смертью,- то снова рождается, она никогда не гибнет" (8). Новые воплощения происходят, согласно Платону, по той же причине, на какую указывали буддисты,- стремление к жизни. "У любой радости или печали есть как бы гвоздь, которым она пригвождает душу". И поэтому душа "вновь попадает в иное тело и, точно посеянное зерно, пускает ростки. Так она лишается своей доли в общении с божественным" (9). Подобно Пифагору и индийцам, Платон полагал, что есть возможность избежать "круга рождений". Для этого надо понять, что одна философия способна "освободить" душу. Она сделает жизнь мудреца возвышенной и научит его не бояться смерти, ибо, "внося во все успокоение, следуя разуму и постоянно в нем пребывая, созерцая истинное, божественное и непреложное и в нем обретая для себя пищу, душа полагает, что так именно должно жить, пока она жива, а после смерти отойти к тому, что ей сродни, и навсегда избавиться от человеческих бедствий" (10). Но вернемся к главной мысли Платона о душе; суть ее сводит-ея к тому, что причастность "ума" незримому миру обусловливает познавательные способности человека. Проходя земной путь, разум несет на себе печать своего особого происхождения и, даже обитая в телесных оковах, не теряет изначальных свойств. Способность человека познавать высшее есть припоминание ("анамнесис") того, что душа вынесла из запредельных сфер. В частности, по Платону, и мысль о божественном Единстве является именно припоминанием того, что "некогда видела наша душа, когда она сопутствовала Богу, свысока глядела на то, что мы теперь называем бытием, и поднималась до подлинного бытия" (11). Говоря о всеобщих врожденных законах разума, Платон спрашивает, откуда они могли явиться, как не из области чистой Мысли? Идею Сократа о необходимости вычленения понятий он связывает е метафизической концепцией о причастности разума миру Духа. Теперь мы должны заглянуть в философскую лабораторию Платона и последовать за его рассуждениями, в которых он пытается истолковать свою интуицию, применяя сократовский индуктивный метод. x x x Оглянитесь вокруг, обращается философ к ученикам, посмотрите, к примеру, на деревья: вот несколько кипарисов, но ни один из них не повторяет другого, нет в природе одинаковых вещей; и все же мы называем все эти деревья "кипарисами". Кипарис, платан, дуб еще меньше похожи друг на друга, но все они - "деревья". Сравним вещи куда более разнородные: фронтон, лист, фигуру на песке - их объединяет понятие "треугольник". Система отвлеченных понятий - вот первая ступень диалектической лестницы, ведущей от пестрого многообразия мира к познанию сущностей. Но софисты