ену льда. Целый день я ходила от одной инстанции к другой, стараясь не ослаблять внутреннего внимания, и почти машинально отвечая на поставленные мне вопросы. Так шли часы. Возникали все новые препятствия, одно неожиданней другого. День казался исключительно длинным и наполненным каким-то почти непонятным для меня содержанием - своеобразной борьбой. Каково же было мое удивление, когда в самом конце рабочего дня мне не только дали справку об увольнении, которой я добивалась, но и все четыре продовольственные карточки на следующий месяц, что совершенно превзошло мои ожидания и казалось необъяснимым. Таким образом я оказалась свободной. Это, с одной стороны, давало мне возможность, попав в Загорск, оставаться там столько времени, сколько мне было нужно, с другой - лишало необходимого заработка. Несколько раз я обращалась к батюшке с просьбой разрешить мне поступить в госпиталь сестрой или санитаркой или просто пойти на физическую работу. Батюшка категорически отвергал все эти предложения, говоря, что мне можно пойти только на "подходящую" работу. Так я, по благословению батюшки, дождалась того момента, когда я могла возобновить, хотя и в весьма необычных условиях, свою прежнюю работу в консультации. "Если немцы войдут в Москву, Москву ждет страшное", - сказал батюшка. Близость неприятеля чувствовалась во всем, воздушная бомбардировка стала настолько привычной, что на нее почти не обращали внимания. Папа часто метался по комнате с таким взволнованным видом, что больно было на него смотреть. "Я не могу, что они так близко", - шептал он. Ночью окна были плотно завешены, и неизвестно было, что творится там. Поэтому, услышав утром звуки нашего радио, мы чувствовали большое облегчение. Во время ночных дежурств на чердаке дома я почти всегда брала с собой "Акафист Страстям", и брат часто просил меня почитать ему вслух. Я читала ему отдельные места, которые производили на него глубокое впечатление. Один раз ему удалось приехать на три дня в Загорск. Ничего не зная и не подозревая о существовании батюшки, он почувствовал сразу ту атмосферу, в которой мы жили. "Я попал в вашу орбиту", - говорил он. Это была великая милость Божия. Преподобный Сергий помог нам вырвать его на эти короткие дни из того хаоса, внешнего и внутреннего, среди которого он жил, всегда чужим и всегда несчастливым. Он глубоко почувствовал тот мир и благодать, которые были разлиты здесь во всем, даже в воздухе, в колоколах Лавры, в солнечных бликах на снегу, в удивительной тишине, в каком-то непонятном покое, который не от нас, не от сменяющихся обстоятельств и неровных путей судьбы человека в миру. "Цель нашей жизни - покой", - сказал мне однажды батюшка, но я не скоро поняла, что означали эти слова. Покой, о котором говорил батюшка, - та "тишина велия", о ней повествует Евангелие. Целый вечер мы говорили о Загорске, о преподобном Сергии. На следующий день брат отправился вдвоем с Леночкой за картошкой. По дороге их застала воздушная тревога. Им удалось укрыться в одном из зданий Лавры, которое оказалось открытым, и они пробыли там, пока не был дан отбой. Как не хотелось ему уезжать обратно в Москву! Раз он даже высказал мысль: "Если я доживу до окончания войны и фашисты будут побеждены, я тоже приму крещение". Когда Леночка передала эти слова батюшке, он сказал: "За эти слова он, может быть, спасен будет". Однажды, уезжая из города в острый момент войны, Маруся сказала нам: "Увидимся, здесь или не здесь!" - "А со мной?" - спросил брат. Этот вопрос и сейчас стоит передо мной, но Господь так устроил сердце человека, что надежда в нем не умирает, а пути Его - неисповедимы... Через несколько дней после отъезда брата я решила воспользоваться тем настроением, которое у него было во время пребывания в Загорске, и написать ему письмо. В этом письме я пыталась раскрыть перед ним то обстоятельство, что не случайно попал он в нашу "орбиту", что по существу он всегда находился в ней, показать на примере его собственной жизни и жизни всей нашей семьи, что тоска по христианскому мироощущению присуща в той или иной мере многим из наших единоплеменников. Хорошо выражено это чувство в стихотворении нашего родственника, поэта Василевского. В одном из старых ленинградских сборников я нашла его стихотворение "Вербная суббота". Проходя мимо церкви в Вербную субботу в тот момент, когда молящиеся выходят с зажженными свечами в руках, поэт глубоко чувствует значение происходящего: Мир, измученный снами пустыми, Отдыхает от зла и тоски. Не будучи в состоянии слиться душой с совершающимся торжеством, он заканчивает стихотворение словами: "Я несу не мольбу, но печаль, не моей, но прекрасной святыне". Подобные настроения мы находим у писателя Гершензона, художника Левитана и многих других. Я напомнила ему о том, как он, по каким-то непонятным ни ему самому, ни окружающим причинам, с восьмилетнего возраста считал праздник Введения во Храм Божией Матери своим праздником, как он всю жизнь искал в живописи и музыке христианские мотивы и ценил их больше всего. Я пыталась доказать, что он только тогда сможет понять истинный смысл своей тоски и стремлений, когда до конца осознает слова, которые он так любил при исполнении реквиема Моцарта: "Благословен грядый во имя Господне!" Это письмо не должно было быть только моим письмом. Только в том случае оно получит силу, если все высказанные в нем мысли и чувства пройдут через благословение батюшки. Батюшка не вставал с постели. Письмо мое он оставил у себя, чтобы внимательно прочесть. Когда он возвратил его мне, он сказал, что все написанное в нем он одобряет и считает необходимым. Единственное, против чего он возражал, это обращение, в котором я употребила не собственное имя, но ласковое слово, с которым мы привыкли обращаться друг к другу. Батюшка сказал, что имя имеет очень большое значение и каждого человека надо называть его собственным именем, а не как-либо иначе. "Часто в семье называют Муся, Люся, Ася, - сказал батюшка. - Это не настоящие имена. Ласкательное имя должно быть как можно ближе к полному. Пользование придуманными именами расслабляет душу". Брат очень хорошо воспринял это письмо и очень-очень благодарил за него при личном свидании. Однако немного времени спустя он прислал письмо, в котором он отвергал то, что недавно горячо воспринял. Он ничего не отрицал, но отвергал для себя лично: тяжелые, безнадежные настроения взяли верх. Батюшка успокоил меня: "Он воспринял все хорошо, это пойдет ему на пользу, а это его письмо лучше сжечь и не придавать ему никакого значения". Немцы продолжали наступать. Леночка жила в это время уже в самом Загорске. Подошла зима. Шли слухи о том, что немецкая армия пересекает Северную дорогу и Загорск будет отрезан от Москвы. В один из таких тревожных моментов, когда во дворе была метель, мы с Леночкой наскоро, оставив детей дома, отправились к духовной дочери батюшки Вере Максимовне/15/. Там мы встретили о. Владимира. "Вот где Господь привел увидеться", - сказал о. Владимир, увидев меня. Общая опасность сблизила всех, и мы просто и хорошо побеседовали. Опасность, что Загорск будет отрезан от Москвы, становилась все острей и реальней. Передо мной стояла мучительная альтернатива: оставаться в Москве и быть оторванной от Леночки и детей или оставаться в Загорске и расстаться с папой и братом. Я ждала от батюшки ответа, который разрешил бы все мои колебания. Однако в этот тяжелый для меня момент прямого ответа не последовало. "Поезжайте в Москву, - сказал батюшка, - почитайте там три акафиста: Спасителю, Божией Матери и Святителю Николаю - и тогда, что Вам Господь положит на сердце, то и сделайте!.. В воскресенье приедете", - добавил он, помолчав. Я поняла одно: батюшка уходит от нас и хочет приучить нас к самостоятельности? Акафисты были прочитаны, но предпринимать мне, к счастью, ничего не пришлось. Может быть, батюшка и предвидел это, потому что как раз в воскресенье обстановка изменилась: наша армия перешла в наступление и немцы были отброшены от Москвы. "Верно, святители московские за Москву молились", - сказал о. Иеракс. После этого поездки в Загорск значительно облегчились. Батюшка не вставал с постели. Я заходила к нему, как только было возможно. Иногда он просил написать под диктовку письмо (у батюшки всегда была большая переписка как с духовными лицами, так и со светскими). Иногда надо было привезти из Москвы лекарства и анализы. Разобравшись в последних, я поняла, что болезнь батюшки (рак) неизлечима и близится к роковой развязке. Однажды батюшка сказал мне: "Вы не знаете, как я к вам отношусь (он имел в виду нас с Леночкой). Вам это не открыто. Только там вы узнаете. Вы ближе мне, чем родные сестры". В день преподобного Серафима батюшка вдруг почувствовал прилив сил. Он встал и отслужил литургию. Она была последней. Больше он не вставал. Батюшка почти ничего уже не мог есть, да и несмотря на все старания его духовных детей, не всегда можно было найти то, что было нужно. Ксения Ивановна - дивеевская монахиня - все время ухаживала за батюшкой. Делала она это с такой исключительной мягкостью, терпением, предупредительностью и какой-то особенной сосредоточенной деловитостью, которая свойственна только людям, прошедшим большую школу духовной жизни. Однажды в день святителя Спиридона батюшка попросил Параскеву*, сестру К.И., принести ему с базара свежей рыбы. П. предупредила батюшку, что достать свежую рыбу сейчас почти невозможно, на что батюшка уверенно ответил: "Не беспокойся, мать, тебе святитель Спиридон пошлет". ---------------------------------------------- * В монашестве Никодима (прим. ред.) Когда П. пришла на базар, она увидела небольшую группу женщин, окруживших старика-торговца. Старик принес для продажи немного свежей рыбы. Заметив П., он отдал ей свою рыбу и скрылся в толпе, к удивлению и негодованию окружавших его женщин. Вернувшись домой, П. рассказала об этом удивительном происшествии батюшке. Батюшка попросил ее описать наружность старика, отдавшего ей рыбу. Когда она это сделала, они убедились в том, что это был не кто иной, как святитель Спиридон. Зима подходила к концу. Первые весенние зори загорались над Лаврой преподобного Сергия (двери которой были еще закрыты), над полями и дорогами, по которым он сам ходил, молился и благословлял людей - смиренный инок и собеседник ангелов. Батюшка радовался за нас, что мы имеем возможность встретить раннюю весну в Загорске. Он говорил мне о том, что это время года необыкновенно прекрасно в этих местах. Какая-то особенная благодать разлита в воздухе, напоминая об ином, высшем мире и умиротворяя все чувства, как песня жаворонка в минуты душевной тревоги. Приближались и дни "духовной весны" - Великого поста. В Прощеное воскресенье вечером, перед отъездом в Москву, я зашла к батюшке. Женщина, открывшая мне дверь, сказала: "Батюшку видеть нельзя, он очень слаб и никого не принимает". Мне пришлось уйти. Я направилась к вокзалу, не понимая, что творится со мной. Мир вновь терял свою реальность, как в те дни, когда умирала мама. Но тогда Господь сжалился надо мной, после 11 дней бессознательного состояния мама пришла в себя и я могла видеть ее и говорить с ней до последних минут ее жизни. Неужели я батюшку больше не увижу? Не получу его последнего благословения? Как же я буду жить дальше? Этого не может быть! Я продолжала идти на вокзал, я не могла поступить иначе, но в глубине души была безусловная уверенность в том, что Господь не допустит, чтобы я так уехала. Я пришла на вокзал, подошла к кассе, взяла билет. Сейчас подойдет поезд, и я должна буду уехать. Вдруг я обнаружила у себя в кармане лекарство, которое я привезла для батюшки и которое надо было непременно передать, так как оно могло облегчить его страдания. Я совсем забыла о нем. Что делать? Возвращаться к батюшке было нельзя. Я решила пойти к сестре К.И., Ирине, которая жила на одной улице с нами, и передать ей лекарство. - Как хорошо, что Вы пришли! - неожиданно для меня воскликнула Ирина, когда я вошла к ней в дом. - Идите скорей к батюшке! Он узнал, что Вас к нему не допустили, и был очень огорчен. Он непременно хочет Вас видеть. То, что произошло, было больше того, что я могла ожидать. Я не только увижу батюшку, он сам зовет меня к себе. К.И. подвела меня к постели батюшки и сказала: "Говорите, что Вам нужно, пока не поздно", - и вышла из комнаты. Много мыслей мелькало у меня в голове, но все они в этот момент казались лишними. Я не могла говорить. Тогда батюшка заговорил сам тихим и ласковым голосом: "Говорите, что Вам нужно, пока я совсем не ослабел". "Батюшка, - сказала я, - простите меня за все, за все огорчения и неприятные минуты, какие я Вам доставила". "Нет, нет, - оживился батюшка, - ничего такого не было. А прощения мы должны просить друг у друга... И Леночке передайте". - "Теперь для меня нет ничего, кроме вашего благословения", - добавила я. "Вот так-то и лучше, - ответил батюшка. - Господь Вам многое пошлет, только живите так, как Вы живете. Разбирайте жизнь понемногу..." Эти последние слова батюшка произнес особенно тихо и медленно, по-видимому, утомившись. Все находившиеся в доме вошли в комнату батюшки, чтобы начать вечернее богослужение - встречу Великого поста. Слабым, но чистым голосом батюшка сам начал пение ирмоса Великого канона "Помощник и покровитель бысть мне во спасение". Необычайной силой звучали эти слова в устах умирающего. Это был не только итог земного пути, эти слова, которыми Церковь начинает ежегодно Великий пост, открывая всем верным дверь покаяния, открывали перед ним в этот час врата жизни вечной. По окончании богослужения батюшка сказал, чтобы меня оставили ночевать, так как было уже поздно. Рано утром пришел о. Петр. Каждый день он приходил причащать больного, а потом уходил на работу в бухгалтерии на фабрике. Войдя в комнату батюшки, о. Петр сказал бодрым, почти веселым голосом: "Доброе утро, отец архимандрит, с Постом Вас". Пока о. Петр был у батюшки, все собрались на кухне и горевали о предстоящей разлуке с батюшкой. Когда о. Петр вышел к нам, он сказал: "Мы не знаем, что ждет нас, может быть, Господь выводит его как Своего избранника". Последующие события показали, что о. Петр был прав. В это время батюшка позвал к себе К.И. "Мать, - сказал он, - принеси Верочке капусты". Он беспокоился, что К.И. забудет накормить меня перед отъездом. Когда я собралась уезжать, я еще раз зашла к батюшке в комнату. Он лежал в забытьи. Я не решалась его беспокоить. К.И. сама подошла к батюшке и сказала: "Благословите Верочку, ей ехать надо". Я опустилась на колени возле его кровати. Батюшка благословил меня, и я уехала в Москву. Через три дня, когда я пришла с работы, папа сообщил мне, что звонили и оставили адрес, по которому я должна была немедленно прийти. Я все поняла. Когда я пришла, то услышала: "Батюшка скончался". Мне сообщили также, что решено было в течение года читать Псалтирь по батюшке. Для того, чтобы вся Псалтирь прочитывалась ежедневно, ее разделили между духовными детьми батюшки так, чтобы каждый ежедневно читал одну кафизму. Мне досталась 6-я кафизма. - Смотрите, - сказала мне одна из духовных дочерей батюшки, когда я собиралась уходить, - дома никому не показывайте вида, что у Вас горе. И не плачьте, для этого есть ночь. Батюшка подумал перед смертью обо всех своих духовных детях, никого не забыл. Каждому он дал в благословение образ Божией Матери. Мне, Леночке и Алику - "Всех скорбящих Радосте", а Павлику - "Нечаянную радость". Свое духовное руководство он передал о. Петру, о. Иераксу и о. Владимиру, распределив между ними сам своих духовных детей. Нас он поручил о. Петру. Когда я приехала через несколько дней к Леночке, она рассказала мне следующее. В ночь со вторника на среду она видела сон, будто она находится у батюшки и он просит ее почитать вслух Евангелие. Она открывает книгу и начинает читать, но он ее останавливает, говоря: "Вам надо читать Евангелие от Луки". Утром она собралась идти к батюшке. Алик плакал и просил ее не уходить. Этого никогда прежде не было. Зайдя в дом батюшки, Леночка спросила у открывшей ей двери К.И.: "Как батюшка себя чувствует?" - "Теперь ему совсем хорошо", - ответила она. Леночка поняла, что батюшка скончался. К.И. обняла Леночку, подвела ее к батюшке, приоткрыла покров, чтобы Леночка могла взглянуть на его лицо и приложиться к его руке. Потом К.И. сказала Леночке, чтобы она читала вслух Евангелие. "Вам надо Евангелие от Луки читать", - сказала К.И. На вопрос, можно ли прийти на похороны, К.И. сказала: "Нет, я Вас утешила как могла, а на похороны приходить не нужно". Леночка пошла домой и рассказала детям, что Дедушка умер. - Я так и знал, - сказал Алик, - только совсем не страшно, он ушел в Царство Небесное. В течение нескольких дней Алик отказывался от всяких игр и развлечений. Мне передавали потом, что и другие дети почувствовали день кончины батюшки. Светлую пасхальную заутреню служил в батюшкином доме о. Петр. Заутреня прошла очень торжественно. По окончании службы о. Петр сказал: "Теперь пойдем похристосуемся с батюшкой". Мы спустились по лестнице под дом, где находилась могилка батюшки. Его похоронили тут же в его "катакомбах", под тем местом, где находился Престол, - как это делали в Церкви первых веков. Примечания 15 Вера Максимовна Сытина (1901-1988), жена С.О. Фуделя. (См. прим. 22)  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  ОТЕЦ ПЕТР ШИПКОВ Во свете Лица Твоего пойдем и об Имени Твоем возрадуемся вовеки. Причастный стих праздника Преображения Господня В Загорске во время войны О. Петр стал нашим духовным отцом после кончины о. Серафима 19 февраля 1942 года. В этот период о. Петр жил в Загорске, работал на кустарной фабрике бухгалтером и одновременно продолжал свою деятельность священника в сравнительно узком кругу своих духовных детей. Посещать немногие открытые в то время храмы нам не было благословения. В этих храмах служили в основном священники, которые шли на целый ряд компромиссов, нарушая уставы и традиции Церкви. Те же, кто хотел сохранить "чистоту Православия", служили тайно. Епископ Лука* в своей статье, написанной в день его 80-летия, пишет: "Город, в котором я жил, сверкал множеством церквей, но все священники этого города были обновленцы. Поэтому богослужение я должен был совершать с сопровождающими меня священниками в своей квартире. Туда приходили православные люди, не хотевшие молиться со своими неверными священниками". ---------------------------------------------- * Имется в виду святитель архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий), канонизирован в 1995 г. (прим. ред.) Война еще продолжалась, хотя опасность дальнейшего вторжения неприятеля вглубь страны миновала. Москвичи понемногу возвращались из эвакуации. Весной 1943 года я возобновила работу в институте дефектологии. Трудно было налаживать работу медико-педагогической консультации. Все было разорено и запущено, некоторые здания сгорели во время воздушных бомбардировок. Из сотрудников института в Москве оставались единицы. Детей в Москве было еще очень мало, школы не работали, врачи, в частности детские психоневрологи, еще не возвращались. Первые месяцы я работала почти одна, посещая на дому тех немногих больных детей, которых приводили в консультацию родители. Часто мне приходилось бродить по опустевшим и застывшим от отсутствия жильцов и топлива коридорам старых арбатских квартир. В одной из них, в самом конце коридора, я увидела старую женщину: на плите возле нее тлело два-три поленца, и она грелась около них. Все уехали в эвакуацию, а ее не взяли, да она и не выдержала бы поездки в условиях военного времени. "Догорят эти поленца, и я умру вместе с ними", - сказала старушка. В другом доме находилась только что вернувшаяся из эвакуации больная женщина с мальчиком-эпилептиком лет 12. Она недоумевала, что делать дальше, так как растеряла всех членов семьи. Как жить? Куда девать ребенка? Где лечить? И вся Москва, казалось, дышала с трудом, как тяжело больной. Но для меня за Москвой был Загорск, преподобный Сергий, могила Дедушки (о. Серафима) и о. Петр. В октябре 1942 года погиб на трудфронте мой брат: от голода, от отравления ядовитыми грибами и слишком поздно сделанной операции перитонита. В его дневниках я нашла следующую запись: ""Спаси тебя Христос", - сказала мне нищая женщина. Нужно ли мне это? Да, нужно, моя душа окутана тяжелым кошмаром. Ей необходим Спаситель". Когда я рассказала об этом своей (теперь уже покойной) подруге Тане К.*, она сказала: "Жизнь вашей семьи - это страница из истории Церкви". ---------------------------------------------- * Татьяна Ивановна Куприянова Температура в комнате, где я жила с папой, опускалась до 10 градусов. Папа лежал всю зиму больной, в шубе и зимней шапке. 14 февраля 1943 года папа собрался идти на работу и, посмотрев в зеркало, сказал: "Что-то смертельное у меня в глазах". Вечером он не вернулся домой, его отвезли в больницу прямо с работы, и он скончался ночью, на руках медсестры, дочери своего друга. Хоронили папу в день годовщины смерти о. Серафима. Когда везли гроб в большой грузовой машине, я была совсем одинока, возле меня не было ни одного близкого по душе, верующего человека. Мне казалось, что меня окружает пустыня. А в это самое время в машину внесли еще один гроб с покойником и рядом с гробом поставили большой образ Спасителя, протягивающего руку утопающему апостолу Петру. Этот образ был послан мне для утешения покойным о. Серафимом в годовщину его смерти. С этого момента горе для меня было растворено радостью и надеждой. Я сложила крест из цветов белых хризантем и положила его на гроб папы. Один из присутствующих родственников возмутился и хотел снять его. "Он был еврей", - сказал он. "Оставьте, он мой отец", - ответила я. После похорон папы я совсем ослабела и несколько дней пролежала в Загорске у сестры. Проснувшись рано утром, я неожиданно для себя увидела у дверей дома о. Петра. Он не пришел, а буквально прибежал к нам так рано, для того чтобы навестить меня и успеть вовремя на работу. "Мне сказали, что Вам очень плохо, - заметил он, - я боялся, что Вы и душой изнемогли". Но, поговорив немного со мной и почувствовав мое настроение, сказал: "Слава Богу!" Потом он договорился с нами о дне, когда он поведет нас к матушке схиигуменье Марии*. О. Петр знал и чувствовал, что его, как и о. Иеракса, неминуемо ожидает арест, и хотел познакомить нас с матушкой и передать ее руководству. ---------------------------------------------- * Схиигуменья Мария в течение долгого времени была духовной наставницей многих людей, приходивших к ней и живших с нею (умерла в г. Загорске на 81-м году жизни в 1961г.). Мы с сестрой решили использовать этот случай для того, чтобы попросить о. Петра заочно отпеть наших усопших родственников. О. Петр охотно согласился. Любимый брат моего папы был крещен еще до революции вместе со своей женой Людмилой и дочерью Валентиной. Дядя Володя стал христианином не по убеждению. Он был уверен в том, что божественное происхождение имеет только то, что обще всем религиям, а все то, что их разделяет, - не от Бога, а от людей. Он был единственным кормильцем большой семьи, которая состояла из матери-вдовы и семерых малолетних детей. С 14 лет он содержал всю семью, работая на железной дороге. Но однажды царское правительство издало приказ о том, что работа на железной дороге запрещена евреям (не крещенным). Дядя Володя с юных лет питал некоторую симпатию к Православию и русской старине. Помню, в детстве я пошла с мамой купить ему подарок ко дню рождения. Мама выбрала книжку по русской истории с красивой обложкой, на которой были изображены церкви с золотыми куполами. "Володя любит такие книги", - сказала мама. В то же время родные рассказывали, что, придя домой после таинства крещения, дядя Володя горько плакал о том, что, принося эту жертву ради семьи, как бы изменил родному народу и не может быть теперь похоронен на еврейском кладбище рядом со своим отцом. Мы с сестрой были очень благодарны о. Петру за совершенное им с большим чувством заочное отпевание, и сестра высказала мысль о том, что, может быть, через это отпевание и нашу веру и их "вынужденное" крещение будет оправдано. Однажды, находясь в Москве, я написала о. Петру большое письмо. Ответное письмо о. Петра привожу полностью: Загорск, 1942 г. Милость Божия буди с Вами. "Не на лица зрит Бог, но во всяцем языце бояйся Его и делаяй правду приятен Ему есть" (Деян 10: 34-35). "Станите убо препоясани чресла ваша истиною, и оболкшеся в броня правды, и обувше нозе во уготование благовествования мира: Над всеми же восприимше щит веры, в немже возможете вся стрелы лукаваго разжженныя угасити: и шлем спасения восприимите, и меч духовный" (Еф 6: 14-17). "Несть наша брань к крови и плоти, но к началом и ко властем и к миродержителем тмы века сего" (Еф 6: 12). "Аз в них, и Ты во Мне" (Ин 17:23). "Да и тии в Нас едино будут" (Ин 17: 21). "Аще от мира бысте были, мир убо свое любил бы: якоже от мира несте, но Аз избрах вы от мира, сего ради ненавидит вас мир" (Ин 15: 19). "Да не смущается сердце ваше, ни устрашает" (Ин 14: 27). "В мире скорбни будете: но дерзайте, яко Аз победих мир" (Ин 16: 33). "Мне бо еже жити, Христос, и еже умрети, приобретение есть" (Флп 1: 21). "Желание имый разрешитися и со Христом быти, много паче лучше" (Флп 1: 23). В Церкви не может быть одиночества, и если бы мы действительно были настоящими ее чадами, то у нас были бы отцы, матери, братья и сестры в самом лучшем и полном смысле этого слова. Весь ужас нашего положения состоит в том, что даже в Церкви (разумею, конечно, видимое общество людей и внешнюю ее сторону) оскудели и иссякают сейчас любовь и чувства братства и единения. Но как радостно бывает сейчас собраться вместе людям, могущим с чистой совестью облобызать друг друга и сказать: "Христос посреди нас". Я не аскет, не мистик и не философ. Я смиренный служитель Церкви Божией не по достоинству и заслугам своим, но единственно по Его неизреченной милости, принявший от Него власть вязать и решать грехи человеческие Его святым Именем; питать их Божественной пищей: Телом и Кровью Христовыми; возносить за них молитвы пред Престолом Господним. В простоте сердца и ума своего склоняюсь перед Божественной Любовью, Правдой и Красотой, с благодарением повергаюсь в прах перед бесконечным к нам милосердием Божиим и призываю других это делать. Помоги, Господи, нам нести свой жизненный крест и да будет во всем воля Твоя! Молитва и, главное, Таинства Святой Церкви и, прежде всего, Причащение Святого Тела и Крови Христовых поддержат на этом пути, дадут возможность непрестанно бороться с исконными врагами, исполнят кротости и смирения и укрепят Веру. Исполнят сердце ваше миром и радостью о Духе Святом. Господь, призвавший вас в Свою Святую Церковь, Ему Одному ведомыми путями доведет вас до спасения. "В доме Отца Моего обители многи суть" (Ин 14:2)". В этом письме о. Петр ясно выразил понимание своего личного пастырского служения. В нем отразилась та редкая цельность души, "простота сердца и ума", которые вместе с горячей ревностью о Боге и славе Его составляли его сущность. Церковь с ее человеческой (а не мистической) стороны он понимал как единую семью, в которой никто не может быть одинок. Идеалом Церкви для него было общество людей, единых по духу, которые могут с чистой душой сказать: "Христос посреди нас!" Предлагая в своем письме многочисленные цитаты из Нового Завета, он стремится показать ослабевшей и унывающей душе, как безгранично милосердие Божие, какое обилие утешения, надежды и укрепления можно почерпнуть из Священного Писания. Одни только человеческие усилия, как бы напряженны и мучительны ни были, не приведут ко спасению. Бог совершит! И притом Ему одному ведомыми путями. Однажды мне удалось приехать в Загорск для того, чтобы попросить о. Петра помочь мне разрешить один практический вопрос: можно ли мне заняться теперь же подготовкой к защите диссертации. Этот вопрос был труден потому, что до войны о. Серафим не благословил меня на это дело. Но прошло несколько лет и многое изменилось. Тогда о. Серафим говорил о другом периоде моей жизни. А теперь нельзя ли поставить этот вопрос вновь? О. Петр не хотел один решать этот вопрос. Он снова предложил пойти с ним вместе к матушке Марии для того, чтобы решить его совместно с ней или, быть может, предоставить ей это решение. Матушка сказала, что работать над диссертацией мне теперь не только полезно, но и необходимо. О. Петр принял ее совет и решение. Таким образом, работа над диссертацией стала для меня не чем-то посторонним или нейтральным для внутренней жизни, но делом послушания. Это сознание создало в душе новые стимулы и дало полное спокойствие в работе. В течение 4 лет моей подготовки диссертации матушка все время следила за мной и в трудный момент, когда руководящий профессор отказался ее пропустить и я готова была от нее отказаться, матушка сказала: "Надо довести до конца, а они не хотят пропустить и все-таки пропустят". О. Петр глубоко уважал матушку. Незадолго до своего ареста он приехал к ней и со слезами просил принять его духовных детей, когда он будет далеко. "Уж моих-то вы примите", - говорил о. Петр. Узнав о том, что Алик (тогда еще школьник) сблизился с матушкой и проводит у нее каникулы, о. Петр писал: "Я очень рад, что Алик познакомился с матушкой. Где бы он ни был, знакомство с человеком такого высокого устроения будет полезно ему на всю жизнь. Таких людей становится все меньше, а может быть, больше их и совсем не будет". Находясь в ссылке, он все время переписывался с матушкой, прося ее поберечь себя до его возвращения. По окончании войны. Возрождение Церкви 14 октября 1943 года о. Петр был арестован*. После ареста о. Петра и о. Иеракса нам некуда было пойти исповедоваться и причаститься. Душевное состояние в то время у меня было очень тяжелое. Я тосковала о брате: он не дожил до конца войны и умер некрещенным. Последние, самые трудные годы он был очень одинок, так как я, заботясь о сестре и детях, почти его оставила и он очень от этого страдал. ---------------------------------------------- * Была также арестована и монахиня, хозяйка дома, в котором служили о. Серафим и о. Петр. Сотрудники госбезопасности выкопали гроб с телом архимандрита и увезли, вскрыли и сфотографировали его. Но впоследствии гроб был отправлен на кладбище и тело предано земле. Люди, близкие к о. Серафиму, проследили место погребения и поставили над могилой крест. Много лет спустя, в связи с закрытием этого кладбища, тело было перенесено на другое Загорское кладбище, где оно покоится и ныне. На этом же кладбище похоронена и схиигуменья Мария. Я изложила все в форме письма, надеясь на то, что оно будет передано кому-нибудь из близких о. Серафима и единомыслящих с ним отцов. Письмо это до них не дошло. Вскоре, однако, появилась возможность встретиться с о. Дмитрием (Крючковым). Один-единственный раз видела я о. Дмитрия, вскоре он был сослан и окончил свою жизнь в ссылке. Встреча с ним оставила глубокое впечатление. Он удивительно чутко отнесся к моим переживаниям. Он говорил о том, что многое из области человеческих отношений, что кажется нам значительным, за пределами здешней жизни теряет свою остроту и значительность и не переходит в вечность, о том, что дружба душ живых и умерших реально существует и т.д. Кончилась война. Долгожданное слово "победа" пронеслось по стране и далеко за ее пределами. В Церкви тоже произошло большое событие: был избран Патриарх Алексий. И верующие, и неверующие с большим интересом читали его воззвание в газете. Вначале мы не совсем отдавали себе отчет в том, что произошло, и не знали, можно ли доверять тому, что написано в газете. Вскоре мы узнали из газет и еще одну радостную весть: патриарх поехал в Иерусалим, чтобы отслужить благодарственный молебен у Гроба Господня. Но практически для нас ничего не изменилось. Мы по-прежнему не посещали церковь. Духовное одиночество продолжалось. Шел 45-й год. Однажды, вернувшись с работы домой, я застала Алика очень взволнованным. "Приходила Надежда Николаевна, - сказал он, - она говорит, что получено письмо из Сибири, подписал его епископ Афанасий*, о. Петр и о. Иеракс. Нам можно теперь ходить в церковь и причащаться. Она просила, чтобы вы зашли к ней на работу, и она вам сама все расскажет". ---------------------------------------------- * О. Серафим прежде говорил своим духовным детям: "Пока жив владыка Афанасий, у вас есть свой епископ". После разговора с Н.Н. мы решили пойти в церковь. Чтобы не обращать на себя внимания, сестра пошла в одну церковь с Аликом как старшим, а я в другую с младшим его братом. Алик был поражен, увидев полный храм народу и услышав общее пение Символа веры. Ничего подобного он раньше не видел и не слышал. Павлик тоже был захвачен тем, что происходило вокруг. Причащаться во вновь открытых храмах мы еще не решались: шли слухи, что подписи в письме могли быть подделаны. Долго оставаться в таком недоуменном состоянии было невозможно, и я решила поехать к матушке Марии, которую так ценил и уважал о. Петр. Пусть ее слово будет последним. Матушка встретила меня словами: "Вы в какую церковь ходите?" Вместо ответа я расплакалась. Матушка успокоила меня и сказала, что в подлинности письма сомневаться нет оснований. И о. Петр через кого-то передал: "В храмы ходить можете и причащаться, но с духовенством сближаться подождите". В московских храмах началось оживление: появились хорошие проповедники, в некоторых церквах проводили целые циклы бесед на определенные темы. В одной даже велись специальные беседы с детьми. Беседы сопровождались диапозитивами, иллюстрирующими тексты Ветхого и Нового Завета. Отец Петр в ссылке (письма) В течение 5 лет мы ничего не знали об о. Петре. Но, наконец, удалось узнать его адрес, и я написала ему письмо. Ответ о. Петра привожу полностью: "Милость Божия и благословение Его да будет с Вами. От всей души благодарю Вас за сердечный привет и радуюсь несказанно тому, что Вы меня еще помните и питаете добрые чувства. Для меня самого жизнь в мире с его суетой, волнениями и тревогами окончилась 5 лет тому назад, а с тех пор я как бы жил в многолюдной обители, где нес свое послушание, а теперь нахожусь в тихой пустыньке, в самом величественном храме природы, бессловесно возносящей непрестанную хвалу Создателю, где я прохожу определенное мне скромное послушание. Прошедшее замерло для меня на той точке, в какой застало меня 25 декабря. В мыслях и перед глазами все время стоят светлые облики близких по плоти и духу людей, тогда меня окружавших. Я продолжаю их видеть, с ними беседовать, с ними молиться. Радуюсь их радостями и благодарю за это Бога, печалюсь их печалями и горем, соскорблю им и соболезную. В этом и состоит моя настоящая жизнь, за которую я могу только от всего сердца благодарить Бога. Грущу только, что пока лишен утешения в таинствах, но вспоминаю древних отшельников, чем и утешаюсь. Кругом здесь царствует мир и покой, невозмутимая красота и прелесть природы. Величественно и грандиозно возвышаются к небу громадные сосны и лиственницы, как некие свечи пред Господом, радуют взор белоснежные стволы березок с их пахучими ветками, напоминая о наших недостатках, влекущих нас долу. Внизу привлекает взор чудесный ковер из самых разнообразных цветов и растений: лилий, тюльпанов, ирисов, гвоздичек, фиалок и прочих - всех не перечтешь. Среди травы краснеется земляника и вот-вот поспеет клубника, которую, говорят, собирают здесь в июле ведрами. Воздух оживляется пением пернатого царства, но сейчас, после Петрова дня, они и здесь умолкают. Среди всего этого совсем не чувствуешь себя одиноким, а сливаешься как-то со всем воедино и как бы сам невольно принимаешь участие в их общем хвалебном гимне Творцу. В ответ на Ваше письмо о детях скажу: трудно сейчас молодежи сохранить себя от всяких соблазнов и искушений и сберечь свою душу, но надеюсь и верю, что Господь, по предстательству нашего общего покровителя преподобного Сергия и по ходатайству их крестного, даст им возможность преодолеть все препятствия. Что же касается Вас лично, то Вы правы: к сожалению, сейчас мы все лишены тех духовных наставников, которые живым словом помогли бы нам направлять свой внутренний корабль к спасительной пристани. У нас осталась прежде всего вечная "Книга книг", а затем творения как древних отцов, так и позднейших: епископа Феофана Затворника, епископа Игнатия Брянчанинова. Творения первого - это такие перлы, в которых Вы найдете все необходимые указания, как строить внутреннюю клеть души ко спасению, найдете исчерпывающее разрешение всех недоумений, вопросов и колебаний, неминуемо возникающих на практике. К ним я Вас и направляю: епископ Феофан, с которым Вы, со своим духовным багажом, вполне справитесь и найдете удовлетворение; епископ Игнатий нам, простым смертным, ближе, понятнее, но тоже в своих советах велик и очень полезен. Собственные наши рассуждения и умствования так слабы и бесцветны перед этими могиканами духовной мысли и делания, как ничтожны и мелки все наши слова, речи и проповеди в сравнении, например, с огласительным словом св. Иоанна Златоуста в неделю Пасхи. От себя добавлю еще - живите попроще, не особенно мудрствуйте, несите благодушно тот жизненный крест, который возложил Господь, как самый легкий для Вас и спасительный. Старайтесь только сделать в своем положении в настоящее время максимум добра людям, тогда покой, мир и радость воцарятся в Вашей душе и Вы начнете уже ощутительно предвкушать начаток блаженства. Про себя скажу, что чувствую я себя неизмеримо лучше, чем 5 лет назад, все более и более убеждаясь, как действительно Господь посылает нам именно нужное и потребное ко спасению. Нет больше ни тревог, ни волнений, не страшит будущее, а за настоящее благодарю Бога". В письме 1950 года о. Петр рассказывает о том, как он, сторожа ночью колхозный сарай, отслужил Светлую Пасхальную заутреню, в то время как кругом была метель и пронзительный ветер: "Слава Богу, в этом году я мог сравнительно спокойно предаваться дорогим воспоминаниям и переживаниям, что давало утешение и умиление. Пасхальную ночь я провел один. Все почивали мирным сном, и ничто не мешало мне углубиться и сосредоточиться. Как полагалось, свои "воспоминания" я кончил в 3 часа ночи и пошел на место дежурства, а на дворе была метель. С трудом, проваливаясь ежеминутно, я перебрался через низину и благополучно попал в свою сторожку. На утро мороз усилился. Пронизывающие порывы ветра сковывали водяные массы в лед. Всем шлю горячие пасхальные приветствия с молитвенными пожеланиями всяких радостей и утешений. Огорчения, досадные мелочи, естественные в нашем мире печали и слез, без них никак не обойдешься, лукавый подсовывает их нам в минуты самых возвышенных и светлых переживаний, но пусть они не проникают в самую глубину души, и пусть сердце не охладевает любовью совсем, и мир Божий да не оставляет нас немощных совершенно". Из этих писем мы видим, как отнесся о. Петр к аресту и ссылке, как принял свое одиночество и разлуку с храмом и близкими. Все то тяжелое, что пришлось ему перенести, нисколько не омрачило его дух. Любовь и радость духовная не покидали его ни при каких обстоятельствах. Вдали от рукотворного храма, который он так любил, он всей душой погружался в "величественный храм природы, бессловесно возносящий непрестанную хвалу Создателю". Расставшись с близкими, он не только вспоминал их и молился за них. Он писал: "Я продолжаю их видеть, с ними беседовать, с ними молиться. Радуюсь их радостями и печалюсь их печалями". Нет места унынию, тоске, чувству одиночества. Даже принудительный труд для него только "скромное послушание", а лагерь - многолюдная обитель. Ни в письмах, ни в личных беседах после возвращения из ссылки о. Петр не упоминал о тех ужасах, грубостях, жестокости, насилии, какие ему пришлось пережить и какие происходили у него на глазах. Когда думаешь об о. Петре, вспоминаются стихи А.С.Хомякова: Есть у подвига крылья, И взлетишь ты на них Без труда, без усилья Выше мраков земных. Он осуществил, быть может, высший подвиг в этом страшном мире, потому что он исполнил слова апостола: "Всегда радуйтесь!" Любовь о. Петра к людям со всеми их слабостями и немощами основывалась на его несомненной уверенности в милосердии и снисхождении Божием. Для него Бог был прежде всего Deus caritatis*, об этом о. Петр говорит и в своей последней прощальной беседе. Он не предъявляет к людям больших требований. ---------------------------------------------- * Бог милосердия (лат.) "Искренние огорчения, ошибки, - говорит он, - неизбежны в нашем мире печали и слез". О. Петр только предостерегает нас от уныния, от омрачения, и говорит: "Лишь бы они не проникали в самую глубину души и мир Божий не оставлял нас немощных совершенно". Возвращение из ссылки Вернулся из ссылки о. Петр больным: еще в лагере он заболел тяжелой болезнью, которую местные врачи диагностировали как рак кожи. Однако он захотел получить приход, и был назначен настоятелем собора в г. Боровске Калужской епархии. В Боровске начался новый период его жизни. Жил о. Петр в доме церковного старосты, пожилой женщины. Она занимала две большие комнаты во втором этаже. На первом этаже жили ее дети и внуки. Комнатка, в которую поселился о. Петр, была настолько мала, что в ней не помещалось ничего, кроме узенькой кроватки, на которой он спал, маленького столика и полки с книгами. Обедал и принимал посетителей о. Петр в комнате старосты. Все это было для него очень тяжело. Он не имел возможности ни с кем поговорить наедине: хозяйка прислушивалась ко всем разговорам и часто вставляла свои реплики. Это очень огорчало о. Петра. Он жил одиноко и с большим радушием принимал всех приезжавших к нему. Ему так хотелось побыть наедине с гостем, поговорить обо всем. Если приезжий выражал желание исповедоваться, о. Петр уходил с ним в свою крошечную келью. Целью, средоточием всей его жизни была литургия. Он вставал до рассвета, чтобы подготовиться к служению, и молился в своей келье до того момента, когда надо было идти в собор. Он жил в храме, в богослужении. Во время литургии он преображался. Старость, усталость, болезнь словно отступали от него. Голос его становился бодрым и чистым. Он был полон силы и энергии и как бы летал по храму, восхищенный и счастливый. Прихожане говорили о нем: "Летающий батюшка!" В этом не было экзальтации. Это было торжество духа, "пир веры", по слову Иоанна Златоуста. Служил о. Петр всегда один. Его отношение к богослужению исключало возможность совместного служения с теми, кто не был единодушен с ним. Помню случай, когда о. Петр решительно отказался служить вместе с одним из священников близлежащей церкви. Однажды к о. Петру пришел диакон, который хотел получить место в соборе. Рассказывая о себе, он утверждал, что в отношении семейной жизни у него все благополучно. Оказалось, что он женат в третий раз. О. Петр был очень взволнован и возмущен таким обманом и долго не мог успокоиться. В общении с народом о. Петр был прост и сердечен. Его любили и ценили все. Помню его на улице Боровска, окруженного детьми, которые всегда приветствовали его, которых он благословлял в поход за грибами. Но он был тверд в тех случаях, когда дело касалось Таинств Церкви. Так, в большой праздник, когда из деревень привезли много детей для крещения, о. Петр сразу заметил среди приехавших молодых крестных легкомысленное настроение. О. Петр громко сказал: "Неверующие крестные отойдите, пусть одна верующая крестная останется". О. Петр имел обыкновение поминать каждый день не только всех своих духовных детей, но и всех, кто хоть раз пришел к нему в храм с просьбой о поминовении. Каждый поминаемый становился для него своим, и он хранил молитвенную память о нем на всю жизнь. Если была малейшая возможность, он считал своим долгом сам отпеть и проводить в последний путь того, о ком он постоянно молился. Уже совсем больной, лежа в постели, он огорчался, когда узнавал, что его заменил в этом деле другой. По своему смирению о. Петр отказывался от старческого руководства, хотя у него были для этого все данные. По этой же причине он уклонялся и от богословствования (в узком смысле этого слова). Мне посчастливилось два года подряд провести отпуск в Боровске (1957 и 1958 годы). О. Петр давал мне книги для чтения. У него было полное собрание творений Иоанна Златоуста, которого он очень любил и всегда рекомендовал для чтения. Там я прочла 10-й и 11-й тома. Времени, свободного для бесед, у о. Петра было очень мало, но мне хотелось бы собрать то немногое, что удалось уловить в его отношении к ряду вопросов. Радовало прежде всего его искреннее, личное, широкое отношение к вопросам духовной жизни. Так, например, понимая литургию как нечто единое, он сознавал, что в душах людей она преломляется многообразно. "Все доброе производит благодать, - говорил он, - благодать одна, как литургия одна, но как многообразно она действует в душах человеческих, для каждого в своей мере, сколько кто вместить может". "И в природе благодать, и пение птиц в лесу - литургия. Православие не старообрядчество, в нем есть широта всеобъемлющая". У о. Петра не было и тени того, почти сектантского, понимания Православия, с которым мы и сейчас нередко встречаемся. Есть еще до сих пор люди, которые отшатываются от западного христианства как от чего-то чуждого и даже враждебного. Есть и такие, которые считают, что православный священник не должен заниматься "светскими" науками или интересоваться искусством. О. Петр был чужд этих предрассудков. "Церковь едина, - говорил он. - О соединении всех мы молимся за каждой литургией. И у католиков благодать есть. У них было много тяжелых ошибок, но и у нас они были. "Спаситель не узнал бы в нас Своих учеников" (стихи Майкова). А читать и изучать все нужно, кто что может, и на всяком месте можно христианское дело делать". Интересно отношение о. Петра к вопросу об индивидуальности души и его понимание будущей жизни. "Каждая душа, - говорит о. Петр, - может возрастать соответственно своим особенностям. Будущая жизнь - продолжение земной жизни, и возрастание каждой души будет там продолжаться". О. Петр всегда предостерегал от мрачности, уныния, отчаяния, чувства безысходности. "Чувство безысходности бывает, - говорил он. - Но ведь даже в классической древности существовало не только понятие фатума, но и понятие катарсиса - очищения через страдание". О. Петр умел разгонять мрак в душе человека. "Иногда, - говорил он, - болезнь кажется все хуже, а смотришь - и больной выздоровел. Блажен, кто не сомневается в том, что избирает, тогда не будет двойственности. И о грехах отчаиваться нельзя, но плакать и просить помощи". Однажды я рассказала о. Петру об одном факте, который мы наблюдали с Павликом, когда были в Глинской пустыни. Вместе с одним молодым монахом Павлик шел рано утром на сенокос (монастырь тогда еще имел свои луга и коров, и всех молодых людей привлекали к помощи в сельскохозяйственных работах). Павлик обратил внимание своего спутника на облака, окрашенные восходящим солнцем. Но молодой инок даже не поднял глаз: "Я не для того в монастырь пришел, чтобы красотой любоваться, а для того, чтобы о грехах плакать", - сказал он. Выслушав этот рассказ, о. Петр сказал: "Это неверно, что если кто хочет о грехах своих плакать, то и небом любоваться нельзя. Напротив, когда придешь в умиление и восторг от созданной Богом красоты, тогда и грехи свои живее чувствовать будешь". Во внутренней жизни о. Петр всегда советовал идти ровным путем, стремиться к большим дарованиям, но не спешить. "Над всем же имейте щит веры, которым возможете все стрелы лукавого угасити". "Без любви ничего нельзя сделать, а любовь будет тогда, когда один будет стараться для другого, а другой для первого, тогда и в семьях мир будет". О. Петр был всегда деятелен, бодр, быстр в движениях. В собор он всегда шел таким быстрым шагом, что трудно было идти с ним рядом. Однажды я приехала в Боровск под праздник Игнатия Богоносца. Всенощной в этот день в соборе не было. Мне хотелось исповедоваться с вечера, а утром причаститься в соборе за литургией. Исповедовал меня о. Петр в своей маленькой келье. Неожиданно во время исповеди у меня произошел резкий спазм сосудов головного мозга. Меня сейчас же уложили в постель в большой комнате хозяйки дома. О. Петр старался оказать мне посильную помощь. На другой день о. Петр служил утреню у себя дома, прежде чем идти в собор, и при этом открыл дверь в ту комнату, где я лежала, так что я имела возможность все видеть и слышать. О. Петр очень любил Игнатия Богоносца и служил в этой необычной обстановке так вдохновенно и сосредоточенно, что это утро никогда не изгладится из моей памяти. После обедни я уехала домой, и как только мне стало лучше, написала о. Петру письмо. В ответ я получила письмо такого содержания: "Бесконечно рад был получить Вашу весточку о Вашем здоровье. Я очень беспокоился и молился за каждой литургией о Вас особенно. Слава Богу, что Вы окрепли, но не злоупотребляйте работой и всякими головоломными вопросами. Скорблю о Глинской пустыни и о киевских старцах. Думал зайти к Вам в Москве, но решил, что это может быть и не совсем удобно. Никак не могу попасть к матушке, все дела и требы. Мое здоровье по-стариковски сносно. Всем сердечный привет и благословение. Будьте здоровы и Богом хранимы. Январь 1958 г." В последний год своей жизни о. Петр начал и закончил огромный труд: внешний и внутренний ремонт собора. Делу этому он посвящал дни и ночи. Всю счетную, бухгалтерскую часть работы он взял на себя (теперь ему пригодилось его знакомство с бухгалтерией). Ему приходилось иметь дело со множеством людей различных профессий для осуществления всех работ по ремонту. Со всеми надо было договариваться, многих приходилось контролировать, следить за различными видами работ, планировать их. Возникало много трудностей. Приходилось иметь дело и с представителями местной власти. Средств на ремонт собора не хватало. О. Петр вложил в это дело все свои личные средства. Между тем, болезни, с которыми он приехал из лагеря, давали себя знать. Скрытое заболевание перешло в болезнь крови. О. Петр работал за счет своего сна и отдыха. Он торопился закончить ремонт собора. Какой радостью было для него окончание ремонта! Собор был неузнаваем. Он стал украшением города. Мне хочется привести здесь письмо, посланное о. Петром из Боровска в ответ на мое поздравление с праздником Рождества Христова: ""Посетил ны есть свыше Спас наш, Восток востоков, и сущии во тьме и сени обретохом истину, ибо от Девы родился Господь" (светилен утрени). Мир и благословение Божие буди с Вами. Получил Вашу весточку с поздравлением, в свою очередь приветствую Вас с грядущими Великими праздниками Рождества и Богоявления. С молитвенным пожеланием Вам встретить их и провести в духовной радости и мире, в той высокой настроенности, которою исполнено и дышит праздничное чудное богослужение в своих прекрасных, возвышенных молитвах и песнопениях. Начав делать выписки, трудно остановиться: так все хорошо и мудро в том, что предлагает нам св. Церковь! Ограничусь сейчас только хвалитным "И ныне" на той же утрени: "Днесь Христос в Вифлееме рождается от Девы: днесь Безначальный начинается, и Слово воплощается: силы небесные радуются, и земля с человеки веселится: волсви Владыце дары приносят: пастырие рожденному дивятся. Мы же непрестанно вопием: слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение". За каждой литургией, а совершаю ее я очень часто, чуть ли не ежедневно, я молитвенно поминаю Вас и всех близких вместе с прочими духовными своими детьми, и считаю это для себя самым важным, что я только могу сделать для всех скорбящих и обремененных, милости Божией и помощи чающих. "Омый, Господи, грехи поминавшихся зде Кровию Твоею Честною, молитвами святых Твоих", - говорит священник в конце литургии, погружая в потир частицы, вынутые за проскомидией за здравие и упокой. Что может быть выше и действенней этого? Трудные вопросы задаете Вы мне. Что сказать могу я, погруженный в ту самую суету, о которой Вы так хорошо упоминаете, описывая наше общее духовное состояние. В детстве и отрочестве меня самого тянуло в монастырь, но меня как-то страшила и удерживала высота обетов, которые даются при пострижении. Смогу ли, никчемный и слабый, хоть сколько-нибудь быть достойным и настоящим монахом? Но в монастырь мне хотелось тогда, хочется и теперь, на старости лет, на склоне своего жития. В монастырь строгий, со скитским уставом я пошел бы с радостью, ибо вижу в монашестве самое желательное завершение своей жизни. Между тем, принять постриг и оставаться в миру, оставаться погруженным в ту суету мирскую, от которой монах должен бежать, я боюсь еще больше и, вероятно, не решусь никогда. Монашество как идеал, как цель самая высокая всей моей жизни пусть будет стоять передо мной, хотя бы я не был облечен в мантию вещественную, а делом стремился осуществить хоть сколько-нибудь в жизни своей самые обеты инока. В одном из журналов Патриархии была хорошая статья об еп. Феофане Затворнике с выдержкой из какого-то его творения: "В монашество надо идти не тогда, когда тебе захочется, но тогда, когда всем существом почувствуешь, что ты не можешь, никак не должен оставаться больше, не приняв пострига". Этого я еще не почувствовал. Одна моя духовная дочь, жалуясь на свою духовную нищету и опустошенность, несмотря на принятое иночество, не удовлетворяясь таким своим состоянием, чуть ли не обвинила меня за то, что она через меня познакомилась с тем лицом, через которого она получила рясофор, и оказалась на деле очень плохой инокиней, так что ей иночества и принимать-то совсем не следовало. Вы в этом деле стоите, по-моему, на совершенно правильном пути: ждете благословения и готовы принять его как послушание лицу высокой духовной настроенности и имеющему большой подвижнический опыт, которого у меня совсем нет. Я только думаю, надо ли спешить с самим постригом, не начать ли сейчас и без этого "заочное обучение" под руководством опытных и достойнейших лиц, которые бы могли поставить Вас на прямую и верную дорогу подвижничества, разрешая все Ваши недоумения и вопросы, которые неминуемо при этом возникнут? Да и позволят ли Ваши жизненные обстоятельства спокойно заняться "наукой из наук"? Не полагаясь на свой собственный разум, а следуя основному монашескому обету послушания игумену, старцу, лицу, которому Вы будете вверены для руководства, или которое вам будет указано для изучения азбуки духовной жизни. Мне кажется, Вы выполните приведенные вами слова Христа Спасителя, ибо пойдете за Ним, взяв крест свой. Обретете покой и душевный мир. Алик передал мне Ваш труд, с радостью познакомлюсь с ним, только когда выберу времечко, очень я устаю от своей работы физически, а в таком состоянии голова плохо работает и серьезные вещи читать трудно. Его приезду я был очень рад, так как давно о Вас ничего не слыхал. Если есть времечко, пока не занялись "азбукой", по-моему, ваши серьезные работы оставлять не следовало бы. Всем меня знающим шлю сердечный привет и благословение. Простите мое убожество, если что не так написал и неправильно выразился. Будьте здоровы и Богом хранимы. Спасайтесь о Господе". Болезнь и последние дни жизни отца Петра О. Петр не хотел признавать себя больным. По утрам он продолжал ходить в собор. Но служить уже не мог, и однажды его привезли домой на машине, так как идти он уже не мог. Он слег и пролежал некоторое время в комнате старосты, под наблюдением боровских врачей. Состояние больного ухудшалось с каждым днем. В то время, когда о. Петр лежал дома, он никак не мог примириться с тем, что ему нельзя служить, и рвался в собор. Врач из боровской больницы, который пришел навестить его, был удивлен его порывами и воскликнул: "Вы так любите Господа Бога!?" А бывшая при этом староста добавила: "Батюшка и народ хочет утешить". Врачи боровской больницы отказались принять его под предлогом, что у них нет крови для переливания, а тот врач, который делает переливание, уехал. Впоследствии выяснилось, что они не решались взять на себя ответственность, считая, что больной слишком слаб и переливания не вынесет. Одна из прихожанок посоветовала обратиться в Ермолинскую больницу к главному врачу З.Л., которую она знала как хорошего врача и отзывчивого человека. Не сразу удалось уговорить ее взять к себе нашего больного, так как тем самым она ставила себя в очень затруднительное положение, тем более, что больной жил в Боровске и находился под наблюдением боровских врачей. Мы ловили ее везде, ожидая часами ее выхода с заседаний исполкома в Боровске, поджидали и у дверей Ермолинской больницы. У врача было искреннее желание помочь больному, но обстоятельства препятствовали его осуществлению: в больнице шел ремонт, больные лежали в коридорах. А главное, надо было договориться с боровским врачом: лечение, которое было им назначено, одобрил проф. Егоров *. ---------------------------------------------- * Егоров - известный московский врач-кардиолог, родственник отца Петра. (прим. ред.) Наконец, боровский врач послал проф. Егорову телеграмму с указанием на то, что в боровской больнице провести курс переливания крови невозможно. Врач Ермолинской больницы прислала телеграмму, обещая поместить больного в Ермолинскую больницу, если будет на то согласие боровского врача и проф. Егорова. Тогда я поехала с полученной телеграммой к Егорову. Все эти переговоры затянулись, а в это время гемоглобин у больного снизился до 12%, так что переливание крови могло оказаться бесполезным. Наконец состоялась "конференция" врачей и они пришли к взаимному соглашению. Затем возник вопрос, как достать кровь или, еще лучше, эритроцитарную массу. Это было почти невозможно. Неожиданно один общий знакомый И. вызвался поехать вместе со мной в Институт переливания крови. После того как все наши переговоры не имели успеха, И. также неожиданно встретил в этом институте свою знакомую, которая помогла нам заказать 6 ампул эритроцитарной массы по рецепту проф. Егорова. Я взяла на себя доставку этих ампул по одной и ежедневно ездила в Институт переливания крови и оттуда в Ермолинскую больницу. Первое переливание крови о. Петр перенес очень тяжело. Вернее, само переливание он перенес хорошо, но через час начался жар, озноб, рвота. Второе переливание прошло несколько легче. Но состояние продолжало оставаться тяжелым, больной был настолько слаб, что почти не мог говорить, забывал слова, не все понимал из того, что ему говорили. К основной болезни присоединилось воспаление почек и уха. Главный врач З.Л. сделала максимум возможного для того, чтобы создать наилучшие условия для больного: предоставила ему отдельную комнату, вызвала консультанта-отоларинголога; сама просила нас о том, чтобы, помимо медперсонала, при больном все время был кто-нибудь из близких, заходила к нему по нескольку раз в день. Вызвали из Москвы брата о. Петра. Дежурили по очереди. Я провела в больнице сутки накануне Троицина дня. Ночью больной бредил, пытался сорвать с головы компресс и был очень беспокоен. На дворе была сильная гроза, на утро дороги так развезло, что нельзя было проехать. Егоровы, которые ехали в Ермолино на большой машине "Зим", вынуждены были вернуться, так как машина застряла. В Духов день приехала монахиня Татьяна. Во вторник больному стало легче. Гемоглобин поднялся с 12% до 18%, самочувствие улучшилось, первый раз за все время он съел тарелку манной каши. В среду 24-го состояние стало еще лучше. О. Петр проснулся бодрый и веселый, перекрестился и сказал: "Господи! Как хорошо жить у Тебя на свете!" Он радовался возвращению к жизни. Много и с большим чувством говорил о любви, о радости, о милосердии Божием. Затем неожиданно он обратился к присутствующим с такими словами: "Вам всем легко, вы можете добрые дела делать, а священник чем оправдается?" В ответ на реплику, что священник может еще больше доброго делать, о. Петр ответил: "Есть, которые делают, а есть и такие, что и подумать страшно. Один человек написал своим детям: "И первохристиане согрешали, но не останавливались, но отрешались от греха, простирались вперед к цели, к Господу, вот почему и они были святые, т.е. люди, угодные Богу, угодники"". О. Петр говорил со слезами: "А у Достоевского, помните, Мармеладов говорит: "?Выходите пьяненькие, выходите слабенькие... И всех рассудит и простит, и добрых и злых, премудрых и смирных? Тогда все поймем!.. и все поймут"". Из писем Василевской В.Я. Трапани Н.В. --------------------------------- Трапани Нина Владимировна (1912-1986), родилась в г.Мытищи Московской обл. В 1943 г. арестована по делу об "Антисоветском церковном подполье", по которому также был арестован еп. Афанасий (Сахаров). С 1943 г. находилась в Рыбинском (Волжском) ИТЛ. После окончания срока заключения сослана в Казахстан. В 1954 г. освобождена по амнистии. С 1954 г. жила в Мордовии (с. Большие Березники), затем в г. Потьма, недалеко от места пребывания ее духовного отца иеромонаха Иеракса (Бочарова) (инвалидный дом для заключенных). В 1957-1986 гг. проживала в г. Владимире. Работала бухгалтером. Автор воспоминаний "Епископ Афанасий (Сахаров)", опубликованных в сборнике "Молитва всех вас спасет", ПСТБИ, М., 2000. Полностью "Воспоминание об отце Петре Шипкове" опубликовано в ВРХД. 1987-II, Э 150, с. 286. 6 июля 1959 г. Дорогая Нина! - После того хорошего дня в среду 24-го, о котором я Вам писала в прошлом письме, когда о. Петр так хорошо и бодро беседовал с нами и, казалось, был на пути к выздоровлению, вновь наступила слабость, начался кашель, поднялась температура, четвертое вливание не решились делать, гемоглобин упал с 18% до 14%. В понедельник 29-го с ним можно было еще говорить, он всех помнил, обо всех спрашивал. Во вторник наступило дальнейшее ухудшение. В среду 30-го о. Петр перестал говорить и тяжело дышал. Начался отек легких. В четверг 2 июля о. Петр скончался в 3 часа утра. При нем была одна Таня (монахиня из Рощи). Отпевание было очень торжественным: приехали 9 священников, большинство из Калужской области, несколько человек из Москвы. Из Загорска была одна Л.Ф. Мы с ней провели ночь в соборе и читали поочередно Евангелие у гроба о. Петра. Часам к 5 утра начали приходить жители города, шли непрерывно, как к родному. Матери приводили детей. Приехал и настоятель храма Нечаянной Радости в Москве. Он знал о. Петра со дня его посвящения (в 1921 г.). На похоронах он говорил о редкой чистоте жизни и служения о. Петра, о том, как самоотверженно он отдал всего себя Церкви, не имея не только личной жизни, но и каких-либо личных интересов; о той необычайной радости, которая охватывала все его существо во время совершения им литургии; кто-то другой говорил о нем как о колосе, который созрел для жатвы. Хоронить о. Петра вышел буквально весь город. Гроб несли на руках по главным улицам города, за гробом шел крестный ход с хором, а затем народ. Священники время от времени останавливали процессию и служили панихиду. Пение "Святый Боже" и "Помощник и Покровитель" не прекращалось на протяжении всего пути. Могилу вырыли в очень живописном месте на высоком холме над рекой у самой часовенки, где, по преданию, похоронены родители преподобного Пафнутия. Говорят, о. Петр сам заранее избрал место для своей могилы. Отрадно было видеть и слышать реакции самых различных людей, характеризующие их отношение к о. Петру, и убеждаться в том, что народ умеет чувствовать и ценить красоту души. Мне хотелось благодарить Бога за возможность быть подле о. Петра в последние дни и недели его жизни и проводить его в последний путь. [...] Теперь они ушли все, но оставили нам богатое наследство. Прошу только о том, чтобы хоть немного сохранить, хоть чуточку исполнить, пока не погас и для нас свет этого мира. [...] Август 1959 г. Дорогая Нина! На Ваши слова о полном одиночестве хотелось бы возразить словами самого о. Петра, который прямо говорил о том, что одиночества для нас быть не может. Разве возможно, чтобы человек, который весь жил высшей любовью, оставил после себя не чувство всех объединяющей и всех озаряющей любви, не чувство радости и надежды, но чувство полного одиночества? Каким счастливым был он во время каждого служения литургии, с какой редкой силой чувствовал он радость общения с Богом, каким торжеством звучал его голос! Эта радость передавалась всем; ее чувствовали дети, которые с такими сияющими лицами приветствовали его на улице. Бесконечно больно, что он ушел от нас, но когда вспоминаешь о нем, в сердце звучат слова, которые отражают, как мне думается, самую сущность его внутренней жизни: "Во свете Лица Твоего пойдем и об Имени Твоем возрадуемся вовеки". [...] ПРИЛОЖЕНИЯ (В. Я. Василевская. О детстве и юности) Детство I "И был вечер, и было утро" - читаем мы в вечной книге Бытия. Счастлив тот человек, который на всю жизнь сохранил это чувство реальности мира, вечно воссоздающегося благодатью Божией и покоящегося в лоне своего Творца. Это чувство непосредственно дано ребенку, но, не освещенное верой, оно быстро гаснет и сменяется мучительными исканиями, которые находят свое выражение в бесчисленных детских вопросах. Большая часть этих вопросов остается не только не отвеченной, но и не заданной: "Почему увядают цветы?" "Почему умирают люди?" "Почему злой ветер гонит листочки?" "Почему так много страшного в злом непонятном мире за пределами детских сказок и игр?" Как передать эти муки детства? Муки от невозможности осознать свои впечатления, осмыслить, осветить каким-то высшим светом, распределить по местам... Отголоски жизни взрослых сквозь полузакрытые двери проникали в детскую комнату и острыми иглами вонзались в сердце... II Отшумел 1905 год. Взрослые перечитывали и жгли какие-то книги. Милая девушка Эсфирь, которая так хорошо делала для нас бумажные пароходики, была приговорена к смертной казни как революционерка. Ей удалось бежать в Египет. "Как чувствует она себя там, бедняжка, между фараонами и пирамидами?" - думала я. Мама и тетя, запершись в комнате, читали вслух книгу Леонида Андреева "Анатэма". Я простояла несколько часов у дверей, не будучи в силах уйти, мало понимая, но холодея от ужаса. Вечером кто-то говорил о Ницше, а ночью сверхчеловек ходил по столам и душил людей... Часто к папе и маме приезжали родственники и знакомые. Мы, дети, всегда вовремя ложились спать, но я долго не могла уснуть и прислушивалась к их рассказам. Каждый говорил о пережитых бедах и обидах, обвиняя во всем других и оправдывая себя. В детской голове невольно рождалась мысль: "А что, если бы вместо этих людей пришли к нам в гости те, которых обвиняют, - ведь они также стали бы оправдывать себя и обвинять других? Не должно ли все быть как-то наоборот, и тогда меньше было бы обид и страданий?" Часто взрослые говорили о смерти. Просыпаясь ночью, я часто прислушивалась со страхом к дыханию окружающих - не умер ли кто? Желая яснее представить себе свою смерть, я закрывала глаза и уши и думала: "Не будет солнца, неба, цветов, звуков, все выключится одно за другим, останется - ничто. Это будет смерть". Вечерами, когда мы ложились спать, мама часто уходила на лекции, а бабушка сидела в столовой и что-то читала вполголоса. Я прислушивалась к ее шепоту и думала: "Бабушка уже стара, она скоро умрет, и я больше никогда не услышу ее голоса, не увижу ее лица. Зачем это так?" Мне хотелось зажать ее руку в своей и сохранить на целую вечность. [...] V Бабушка Ревекка Абрамовна была добрая, спокойная женщина с медленными мягкими движениями. Одета она была почти всегда в длинную темную юбку и широкую белую кофту, на голове у нее была черная кружевная косынка. Она умела готовить вкусные блюда и печь пышные "халы", но хозяйственные дела мало интересовали ее, и никто не мог представить себе Ревекку Абрамовну без книжки или газеты. Читала она всю жизнь до глубокой старости. Когда очки перестали помогать, бабушка читала при помощи сильно увеличивающей лупы. Она прекрасно знала историю еврейского народа и параллельно, отчасти, и историю всеобщую. Она всегда была в курсе политических событий, глубоко переживая все, что касалось судьбы родного народа, в какой бы стране это ни происходило. На эти события она откликалась часто гораздо живей, чем на то, что происходило в ее собственной семье и было связано с ее личными интересами. Знакомые, приходившие к нам, охотно беседовали с бабушкой и удивлялись ее памяти и любознательности. Бабушка охотно читала с нами все наши детские книги. Помню, как мы с бабушкой прочли книги "На плавающих льдинах", "Страна долгой ночи", "Школьные товарищи", "Дон Карлос"? В дни больших еврейских праздников бабушка не стряпала и не читала газет. Она закрывалась в своей комнате и с утра до вечера читала псалмы и молитвы на древнееврейском языке (что было доступно немногим женщинам). Бабушку нельзя было беспокоить в эти дни. И я не решалась никому признаться в том, как мучительно хочется мне знать, что написано в больших бабушкиных книгах и что означают эти незнакомые мне квадратные буквы. Я старалась под каким-нибудь предлогом проскользнуть в бабушкину комнату и, торопясь, таинственным шепотом просила показать мне "одну только букву". "Это - "алеф", - говорила бабушка, показывая мне странную букву, напоминающую латинское N, но более правильной формы. После этого я быстро выбегала из комнаты, стараясь никому не выдать своей тайны. В пятницу вечером бабушка зажигала две большие свечи и молилась над ними. Какая-то особенная тишина царила в это время в комнате, и я знала, что бабушка не за себя и не за своих только детей и внуков молится, но за весь еврейский народ, рассеянный по всему миру, но объединенный веками гонений и скорби, и чувствовала, что в тишине субботнего вечера, в мягком свете этих свечей отдыхает на краткий миг душа народа-страдальца. В еврейской религии нет "я", а есть только "мы". Не "раб Божий", но "народ Божий" предстоит Богу в молитве... "Ты избрал нас из всех народов и возвеличил над всеми языками", - нараспев читала бабушка... В праздник Хануки зажигали восемь маленьких свечей, вспоминая о братьях Маккавеях. Папа и мама не считали необходимым исполнять что-либо из обрядов религии. То, что делалось, делалось для бабушки, но всегда с теплым и хорошим чувством. Итак, папа, надев по просьбе бабушки шапку, зажигал ханукальные свечи. В комнате становилось весело и празднично. Маленькие огоньки скрепляли никогда не обрывающуюся нить столетий, прошлое народа оживало в далеких потомках. VI Мне было, должно быть, лет шесть, когда мы поехали на лето в Балаклаву. "Маленькая светлая бухта с нарядными яхтами - это наше детство, - думала я, - а безбрежное море, скрывающееся за утесами, - это тот большой мир, который ожидает нас за его пределами". Зимой в Москве с наступлением вечера открывались безграничные ночные миры, на небе загорались далекие звезды. Я боялась звезд... Опускали занавески, зажигали лампы, раскладывали на столе любимые игры и книги - маленький мир, подобный балаклавской бухте, - почти обман... Он скрывал на время от наших глаз большой страшный мир, готовый нас поглотить. Бог, в существовании Которого ни я, ни мои родители не сомневались, был так же далек, как эти далекие звезды. Никто не учил меня молиться. Я знала только, что Бог сотворил мир и дал людям нравственный закон. Это знание не могло облегчить моих страданий. VII Йом-Кипур - единственный установленный еврейской религией день покаяния. В этот день, вспоминая страданья времен инквизиции, еврейский народ плачет и молится о своих грехах. Я смутно представляла себе, что такое грехи и почему надо о них молиться. В Йом-Кипур бабушка уходила на целый день в синагогу и постилась (т.е. ничего не ела с вечера предыдущего до вечера последующего дня). Когда же она чувствовала себя слабой и не могла выйти из дома, она читала молитвы с утра до вечера, запершись в своей комнате. Мама тоже постилась в Йом-Кипур, но в синагогу не ходила и молитв не читала, а только была грустнее обыкновенного. Однажды летом мы сидели в саду. Я играла во что-то, а бабушка беседовала с пожилой женщиной-крестьянкой. Они говорили о том, как счастливы и невинны дети, и какой тяжестью ложатся на душу грехи. В свете угасающего летнего дня я вдруг со всей силой почувствовала тяжесть и неотвратимость ожидающего нас греха, и еще одна тень легла на предстоящую жизнь. С этим связалось и другое, как будто случайное, но неизгладимое впечатление. Дети, как всегда, играли во дворе. Один шалун подбежал к маленькому мальчику и, сделав угрожающий жест, шутя, крикнул: "Жить или умереть?" - "Умереть", - неожиданно серьезным тоном ответил малыш. "Почему?"- удивленно спросили дети. "Маленьким умрешь - ангелом будешь", - еще серьезней ответил мальчик. VIII Мы очень мало знали события библейской истории, и при этом всякий элемент чуда был исключен: Моисей был великий ученый. Он хорошо знал законы природы, а потому многие советы его полезны до сего времени. Переход через Чермное море объясняли приливами и отливами. Все должно было уложиться в цепь причин и следствий. Внутреннее чувство противилось этому, создавалось недоверие к взрослым и их установкам. 1910 год. Комета Галлея. Для окружающих это было только одно из интересных явлений природы, которое стоило понаблюдать. В народе поговаривали о том, что комета может задеть своим хвостом Землю, и тогда жизнь на Земле прекратится. Никто у нас дома не придавал этим толкам ни малейшего значения, над ними смеялись как над фантазией досужих и невежественных людей. Но для меня, восьмилетней девочки, ожидание конца света, вопреки всему, стало, как для средневекового человека, реальным и всеобъемлющим переживанием. Правда, мысль эта не была связана для меня ни с какими религиозными представлениями, и чувство страха также не было преобладающим. Основным было чувство жалости ко всем - не столько потому, что всем грозит неминуемая смерть, сколько потому, что никто не знает и не хочет знать об этом. Был солнечный день. Я шла вместе с папой и Веничкой по Чистым прудам и ясно чувствовала, как вся реальность внешнего мира, привычная и знакомая, рушится, как карточный домик. Еще час-два - и все будет уничтожено. Хотелось крикнуть, рассказать всем, но надо было молчать: никто не поймет, никто не поверит... Мы вернулись домой. День клонился к вечеру. Все осталось по-старому, комета не задела Землю. "Ты больна?" - спросила мама, увидев меня. Я не в силах была ответить и залилась слезами. IX Волна погромов и антисемитизма, поднявшаяся с наступлением реакции, прокатилась по России. Мы ежедневно читали об этом в газетах и журналах, слышали от приезжих с юга и с запада людей. Среди пострадавших были родственники и знакомые. Вчерашние друзья и соседи грабили и убивали стариков и детей. Мысль о погромах давила сердце. Быть может, самым страшным было то, что, как передавали, погромы всегда начинались крестным ходом и пением молитв. Люди кощунственно пытались освятить крестным знамением злое дело и с молитвою шли на преступление. "Уж не язычники ли они в самом деле?" - невольно мелькало у меня в голове. Антисемитизм проникал и в Москву, где еврейское население составляло в то время ничтожное меньшинство. Были дни, когда мы не могли выйти во двор погулять, потому что наши обычные товарищи по играм встречали нас злыми словами и оскорблениями. Я долго думала, чем бы смягчить сердца моих маленьких преследователей, и однажды, выйдя во двор, начала заранее приготовленную речь: "Мы - дети, - говорила я, - и различие между национальностями не может иметь для нас значения". Не знаю, многое ли было понято в моей речи, но на короткое время это помогло, и дружба возобновилась. С приближением Пасхи антисемитизм всегда усиливался. Однажды, когда я вышла во двор, девочки встретили меня особенно недружелюбно, а одна из них вызывающе сказала: "Вы - евреи, а евреи Христа распяли!" - "Не может быть, - подумала я. - Евреи - самый просвещенный и благородный народ древности - не могли сделать ничего жестокого и несправедливого". И я побежала к бабушке за разъяснениями. Бабушка сидела на своем обычном месте у окна и читала. "Бабушка, - сказала я взволнованно, - правда ли, что евреи Христа распяли?" - "Нет, - спокойно ответила бабушка, не отрывая глаз от книги, - не евреи, а римляне". X Мы росли с братом вдвоем и были неразлучны. Веничка был старше меня на три года, и интересы его были направлены в другую сторону. Девяти лет он проводил какие-то опыты по ботанике и разрешал вопросы о связи между электричеством и магнетизмом, но по характеру он был гораздо мягче, чем я, и беззащитней. Мы переживали друг за друга гораздо сильнее, чем каждый за себя. Только Веничкины, а не мои, обиды и огорчения казались мне заслуживающими серьезного внимания. Будучи уже в гимназии и в университете, я волновалась только перед его, а не своими экзаменами. Когда врачи временно запретили ему есть соль, я попросила у мамы разрешения тоже не есть соли, чтобы ему легче было переносить это лишение. Веничка так же нежно относился ко мне. Отношение же его к маме доходило до болезненного состояния. Он часто звал маму "моя святая", хотя мама очень этого не любила. Однажды ночью с Веничкой случился нервный припадок. До утра никто не ложился. Мама приходила в отчаяние и обвиняла себя во всем. Напрасно папа пытался ее успокоить. Для меня это было первое большое горе. Припадки повторялись. Профессор Россолимо посоветовал на год взять Веничку из гимназии и не разрешил выезжать летом на юг, рекомендовав подмосковную деревню. С этого времени мы с мамой оберегали Веничку как могли, и при усиленном лечении припадки года через два совершенно прекратились. Но за эти годы я ни разу не видела маму веселой, да и сама, кажется, разучилась смеяться. С тех пор как Веничка заболел, мы никогда не спали в темноте: на ночь зажигали крошечные лампочки "файнольки" с цветными колпачками. Их свет не успокаивал, он казался тревожным сигналом в темную ночь. Я знала, что мама теперь спит всегда одетая и не позволяет себе крепко уснуть, чтобы не пропустить момента, если ее "бедному мальчику" (так она звала теперь Веничку, когда он не мог этого слышать) будет нехорошо. XI Летом в деревне мы жили более привольной и спокойной жизнью, сливаясь с окружающей природой и крестьянами, переживая вместе с ними многие моменты их жизни: возвращение стада, сенокос, уборку хлеба и т.п. Крестьяне относились к нам хорошо и тепло. Нас с детства приучали поздравлять окружающих с их праздниками. В деревне, где мы жили, престольный праздник был в Ильин день. Окрестные крестьяне на три дня прекращали всякие работы, отдыхали и ездили друг к другу в гости целыми семьями. По вечерам водили хороводы, устраивали пляски, пели песни. Мы, дети, любили эти дни. Однажды я подошла к группе знакомых крестьян, расположившихся под деревом на отдых, и приветствовала их обычным: "С праздником вас!" - "И вам веселье при празднике", - ласково отвечали они. В этом ответе было что-то хорошее, дружеское, что примиряло со многим. В деревне "файнольки" были не нужны. У крестьян, в избе которых мы жили, были иконы. Перед ними часто горели ночью лампадки. Какой-то удивительно мирный свет лился от этих лампадок или, быть может, от незнакомых кротких ликов над ними. Казалось, весь дом наполняли тихие ангелы. Мы ничего не знали об ангелах. Ветхозаветная религия знала живых ангелов, вестников Божиих, но память цивилизованных потомков в Европе сохранила только схему рационалистического монотеизма. И мир, который охватывал душу в такие ночи, был ощутимым, но непонятным, почти недозволенным? Как мы учились Наша гимназия "Наша гимназия", "у нас в гимназии" - эти слова я постоянно употребляла во всех моих разговорах задолго до того, как начала учиться. Еще совсем маленькой девочкой я уже знала, что учиться буду только в этой школе. Когда мой брат Веничка поступил в гимназию, мы с мамой ежедневно ходили его встречать. Учителя ласково приветствовали нас и говорили маме: "Верочка тоже будет наша". Я знала, что у нашей гимназии много врагов. Одни не представляли себе школы без отметок, наград и наказаний. Другие считали, что программа мужской классической гимназии слишком трудна для девочек. Наконец, третьи полагали, что девочка не может учиться вместе с мальчиками без вреда для своего характера, манер и поведения. Правительство тоже косо смотрело на нашу школу, которая в тесном единении с семьей осуществляла свои цели. Эта борьба с "врагами" сплачивала и объединяла детей, родителей и педагогов, и всем хотелось доказать, что школа может держаться и процветать одной только любовью к знанию, к труду и друг к другу. Начало занятий Угол Знаменки и Крестовоздвиженского переулка. Гостеприимный звонок слышен еще издали, когда бежишь от трамвая, и ранец на спине весело подпрыгивает. Широкий двор. Приветливые лица учителей и пестрая толпа детей, в которой так хорошо затеряться, забыть "мое" в "нашем": "наш класс", "наша школа". В классе уютно. На окнах цветы, аквариум с золотыми рыбками, на стенах красивые картины, таблицы. Рассаживаясь по местам, дети не сразу прекращают разговоры и смех. Августа Германовна давно уже в классе. Она просит детей успокоиться. Шум постепенно затихает, и А.Г. предлагает дежурному прочесть молитву. Для меня это ново и незнакомо. Я даже не знаю, надо ли мне встать вместе с другими. А.Г. уже уловила мое замешательство, она подходит ко мне, шепотом объясняет, что надо встать. Как я благодарна ей за эту чуткость, теперь я знаю, что она всегда поймет меня и поможет. Общая молитва в классе освящала все, что здесь происходило, и вселяла какую-то особенную бодрость. Непонятны мне были только слова: "Церкви и отечеству на пользу?" Когда я стала немного старше, я заменила их для себя словами "на пользу родному народу и всему человечеству". Урок французского языка Первым уроком был французский. А.Г. сразу овладела вниманием всего класса. Она рассказала нам о своей поездке во Францию на каникулах. Французские дети очень интересовались нашей школой, говорила она, расспрашивали о ней, завидовали, что нам так хорошо и привольно здесь учиться, и звали к себе в гости. Потом она раздала нам новые учебники, привезенные из Парижа, и сказала, что если мы будем хорошо учиться, то в IV классе устроим экскурсию в Париж. (Когда мы перешли в IV класс, разразилась война 14-го года, и А.Г. не удалось осуществить своего намерения.) После этого А.Г. повесила на стене большую картину и стала рассказывать нам по этой картине сказку. Мои познания во французском языке были далеко не достаточны, но рассказ был так увлекателен, что невозможно было не запомнить целые фразы и отрывки. До сих пор у меня в памяти волк, который охотился за мальчиком и говорил: "Je veux manger l'enfant rose, le petit garcon rose et blanc?"* Прослушав сказку, все хором пели песенку: "Si j'etais un petit ruisseau"**. Песня мне очень понравилась. А.Г. никого не останавливала, никому не делала замечаний. Только от времени до времени она говорила: "Trois heures d'attention par semaine, et vous saurez la langue".*** ---------------------------------------------- * Я хочу съесть розового младенца, маленького мальчика, розовенького и чистенького (фр.)** Если бы я был маленьким ручейком (фр.)*** Три часа в неделю внимания, и вы будете знать язык (фр.) Под конец урока А.Г. предложила нам сделать сюрприз Любови Сергеевне, молоденькой учительнице из младшего подготовительного класса. "Когда Л.С. войдет к нам в класс, вы все встаньте и скажите ей хором: "Bonjour, Mademoiselle"*. Она будет очень рада" (у нас в гимназии не было обязательным вставать при входе учителя). Мы охотно согласились, и когда Л.С. вошла, громко воскликнули: "Bonjour, Mademoiselle". - "Bonjour, mes enfants"**, - ответила Л.С., покраснев от удовольствия. И я еще больше поняла, что здесь все стараются сделать друг другу что-нибудь приятное. ---------------------------------------------- * Добрый день, мадмуазель (фр.)** Добрый день, дети (фр.) На уроке немецкого языка Немецкий урок был часом подвижных игр и инсценировок, во время которых мы пели веселые и смешные песенки, вроде "Eule, Eule, Eule, was siehst du mich so an?" ("Что ты, сова, на меня так смотришь?") или "hop, hop, hop, Pferdchen lauf galop" ("Скачи галопом, лошадка"). В промежутках мы разучивали счет в форме гимнастических упражнений: "Eins, zwei, drei"*. За парты почти не садились. ---------------------------------------------- * Раз, два, три (нем.) Сравнительная характеристика Мария Васильевна, учительница русского языка, заболела, и ее заменяла та самая Л.С., которой мы говорили "Bonjour, Mademoiselle". Л.С. была еще совсем молодая, неопытная учительница, очень милая и приветливая. Она начала урок совершенно неожиданно для нас. "Дети, - сказала она, - только что я была на уроке в 7-м классе, там писали сравнительную характеристику Ленского и Онегина". Такое начало нас очень заинтересовало. Мы все уже слышали о Ленском и Онегине, но что такое "сравнительная характеристика" - не знали. Л.С. доступным нам языком объяснила, что это значит, и предложила вместе, всем классом, написать сравнительную характеристику кошки и собаки. Классная доска была разделена на две половины. На одной стороне записывались особенности кошки, на другой - собаки. Весь класс - с увлечением в работе. Затем были объединены общие и отличительные черты тех и других, и на основании этого была составлена сравнительная характеристика. Эта интересная работа заняла два урока и дала богатую пищу для развития нашей наблюдательности и мышления. Природоведение Урок природоведения проходил на открытом воздухе. Мы все расположились на скамейке вокруг учительницы и обсуждали вопрос о том, как мы устроим наш классный музей. 4Каждый рассказывал, что у него есть дома интересного и что он может принести для музея. Тут были различные животные и растения, коллекции, гербарии, серии картин. Я тоже решила принести заспиртованного морского конька и рыбу-пилу, которых мы поймали летом в Балаклавской бухте. М.В. рассказала нам о том, как надо организовать музей, какие там будут отделы и что может сделать каждый. Потом мы пошли на огород копать грядки. Мне никогда не приходилось заниматься такими делами, так что я вскоре поранила себе руку. Но стоило ли на это обращать внимание, когда все кругом так весело и интересно, что боишься оторваться хоть на один миг. Урок пения Урок пения происходил в "маленьком зале", как мы его называли. Расположились полукругом возле рояля. Учительница проверила слух каждого и объяснила нам, как организовать свой шумовой оркестр. Каждый должен был соорудить какой-нибудь музыкальный инструмент для этого оркестра. На мою долю выпало сделать игрушечную скрипку, что я и сделала с помощью учителя ручного труда. Кроме того, нам было предложено сочинить текст песенки или пьески. Учительница сочиняла вместе с нами, и пьеска из жизни природы, в которой участвовали деревья, птицы, бабочки, мелкие животные, вышла очень занятной. Я изображала березку в бело-зеленом наряде. Мы, деревья, должны были стоять, покачивая ветвями, и петь: Солнце, солнце золотое, В небо, в небо голубое Ты взойди, взойди скорей, Озари нас и согрей. Перед Рождественскими каникулами Синие сумерки. Звездные вечера. Узоры инея, ветви деревьев, опушенные снегом, аромат хвои - это рассказ о Ком-то, любимом и светлом, но совсем не знакомом - о Младенце, в тишине зимней ночи, в белизне снегов, в сиянии звезд, в звоне колоколов. "Le ciel est noir et la terre est blanche".* Темное звездное небо и светлая земля, чистая в белоснежном уборе, как невеста. Для кого она убралась так? Кого она ждет? Кто посетит ее? И о Ком эта песня, нежная, как пенье ангелов, которую мы пели на уроке: "Stille Nacht! Heilige Nacht" ("Тихая ночь. Святая ночь"). Может быть, мне даже не следует петь эти песни? Может быть, они не "для нас"? Но ведь это урок, и я должна в нем участвовать. ---------------------------------------------- * Темное небо и светлая земля (фр.) Недоумение проникает мне в душу, и я не знаю - радоваться ли мне вместе с другими или сжаться в комочек и не допускать этой радости. А звонкие детские голоса поют непонятные, но волнующие слова: Welt ging verloren. Christ ist geboren!* ---------------------------------------------- * Мир погибал. Родился Христос! Гимназия в опасности Существование нашей гимназии не дает кому-то покоя: к нам приезжает инспектор из Учебного округа, и мы срочно в течение получаса обучаемся искусству реверанса, о котором мы не имели никакого представления. К нам приезжают доброжелательные репортеры из газет и фотографируют наши занятия в различных видах. Во время игры на перемене мальчик нечаянно толкнул девочку, и "блюстители нравственности" требуют закрытия этого "опасного" учреждения. Родители все чаще собираются на собрания и обсуждают вопрос о том, как спасти нашу школу. Не все рассказывают нам, но мы волнуемся и хотим знать все. Гимназию переименовывают, выбирают новую начальницу. Но когда министром просвещения стал Кассо, это перестало помогать. Он потребовал, чтобы в первый класс больше не принимали девочек, остальным было разрешено закончить курс. Перед нами, девочками подготовительного класса, вставала дилемма: или уйти из гимназии, или "перескочить" во второй класс. Сдать все позиции и перейти в женскую гимназию казалось мне невозможным, и я решила параллельно с классными занятиями проходить дома с помощью мамы программу первого класса. Иногда казалось мучительным постигнуть тайну вычитания многозначных чисел или запомнить, какие газы входят в состав воздуха, как происходит смена дня и ночи и научиться находить на карте разные моря и острова. Не раз я плакала, сознавая свое бессилие, но затем с новой энергией принималась за работу и просила маму в десятый раз объяснить мне непонятное. Ведь если я не преодолею всего этого, мне придется расстаться с нашей гимназией. Второе полугодие За работой незаметно бежали дни. Вскоре все дела встали на свое место и оказалось, что остается еще время. Я переписала в свободное время почти весь немецкий учебник и прочла много хороших книг, среди которых особенно запомнились книга Авенариуса "Детские годы Моцарта" и увлекательная книга по истории древнего Египта "Чудеса древней страны пирамид". В пятницу у нас был клубный день. После трех уроков мы оставались в гимназии, и каждый занимался тем, что ему больше нравилось: пели, рисовали, выпиливали, рассказывали сказки, готовили спектакли или выставки. Зима сбрасывала свой волшебный убор: серели снега, розовели закаты, медленней и печальней звонили колокола. В классе по утрам, вместо обычной, читали другую, совсем непонятную молитву. Все это вместе называлось Великий пост. Дети чаще простуживались и, когда нельзя было выходить во двор, проводили перемены в зале. Если в зале создавался беспорядок, кто-нибудь из учителей садился за рояль. Музыка невольно организовывала и успокаивала всех, и когда раздавался звонок, все стройно, под звуки марша, расходились по классам. Весенние каникулы Однажды М.В. предложила нам заняться подготовкой подарков к Пасхе для бедных людей из неурожайных мест. Мы с удовольствием взялись за это дело: приносили из дома книги, игрушки, рисовали, раскрашивали яйца, укладывали посылочки. Каждому хотелось от себя сделать что-нибудь приятное незнакомым детям. В Вербную Субботу нас распускали на две недели. "Ты на "Вербу" пойдешь?"- спрашивали друг друга. Пойти на "Вербу" значило пойти на Красную площадь в Вербное Воскресенье. В этот день Москва, ее улицы и площади принимали какой-то совсем необычный вид. Все пело, звенело, трещало на разные голоса. Все было ярким, веселым и пестрым. Разноцветные бабочки из лоскутков пестрых тканей украшали костюмы и головные уборы детей. Какие только необычные и смешные вещи не продавались на Вербном базаре: золотые рыбки, подпрыгивающие куколки в длинных пробирках, которые назывались морскими жителями, и неуклюжие яркие трещотки, которые носили сатирическое название "язык Пуришкевича", и многое другое. Лучи весеннего солнца ласково согревали и распускающиеся почки деревьев, и детей, отпущенных на каникулы, и золотых рыбок, и серых воробьев на дороге, которые казались нашими старыми хорошими друзьями. Конец учебного года После Пасхи стало уже совсем тепло, и мы выбегали в переменки во двор без пальто. Появились новые заботы. 20 апреля - День белой ромашки - международный день борьбы с туберкулезом. И мы должны как-то помочь в этом деле, ведь и в нашей гимназии есть слабые дети, и не все родители могут обеспечить им необходимые условия. Мы рисовали белые ромашки на программах для вечеров, которые устраивали учащиеся старших классов в пользу туберкулезных детей, делали аппликации, помогали устраивать сборы. Скоро летние каникулы, мы на целые четыре месяца расстаемся с гимназией, чтобы жить за пределами городских стен одной жизнью с цветами и тучками, птицами и деревьями. Но и в школе, и в лесу мы делали одно и то же дело: мы стремились познавать окружающий мир и наше место в нем. И перейти в следующий класс не значит ли только чуть-чуть подрасти, повыше взойти на холмик, чтобы лучше видеть окрестности? Разложение атома "Замечательное событие, да, господа мои хорошие, величайшей важности событие", - взволнованно повторял учитель географии Владимир Иванович, прохаживаясь по классу и потирая свои маленькие белые руки. Дети шумели и были довольны тем, что В.И. будет о чем-то рассказывать и, следовательно, не спросит о муссонах и пассатах, которые так легко спутать. Но В.И не замечал шума, он, казалось, даже забыл о том, что перед ним дети второго класса, которые не в состоянии понять всего значения того события, которое его так взволновало. "Лорд Резерфорд открыл разложение атома, который всегда считали последней неделимой единицей всякого вещества", - объявил В.И. и, сделав чертеж на доске, начал с увлечением объяснять, в чем заключались опыты Резерфорда. Я сидела на первой парте и изо всех сил старалась понять, что могло так сильно поразить добродушного, обычно несколько флегматичного В.И. Но опыты лорда Резерфорда были решительно недоступны десятилетнему ребенку, незнакомому с основами физики и химии. "Ты слушаешь меня, серьезный малыш?" - спросил В.И. Он всегда так называл меня, я была младше всех в классе и перешла прямо из приготовительного класса. Мне было жаль В.И., и я охотно верила ему, что открытие, о котором он говорил, будет иметь значение для будущего всего человечества, но повторить объяснение опытов все же не могла. Спас положение один мальчик - Шура А., который сам вызвался отвечать и прекрасно повторил объяснение опытов. Впоследствии Шура стал профессором физики. Опыты Резерфорда были забыты, но урок не пропал даром. Мы почувствовали, что наука не есть что-то отвлеченное, что научные открытия могут быть волнующими событиями жизни. Будущее показало, что В.И. был прав в оценке значения открытия строения атома. Война с дробями Я довольно быстро освоилась с требованиями второго класса. Единственное, чего я не могла одолеть, были дроби. Я готова была сделать все, чтобы их усвоить: исписывала целые тетради, просила маму вновь и вновь объяснить мне непонятное и, уловив, наконец, объяснение, уходила в папину комнату и там повторяла объяснение вслух, как будто передо мной сидят другие девочки, заставляя воображаемых учениц отвечать на мои вопросы и решать задачи. Наша учительница арифметики вскоре ушла от нас, так как должна была родить. Я долго не понимала, что происходит с Ольгой Николаевной, и мне казалось, что ее положение имеет какую-то непонятную связь с дробями. Года через два я встретила ее на улице с ребенком. "Ты уже теперь хорошо понимаешь дроби?" - спросила она. На смену О.Н. пришел новый учитель. Виктор Эрнестович вносил много любви, пылкости и энтузиазма в свою работу. Он сумел увлечь нас не только самим предметом, но и радостью труда. "Я не знаю неинтересной работы, - говорил он, - разве только работа мусорщика". Дети не согласились: в работе мусорщика также есть немало интересного - чего только не найдешь иной раз в мусоре! "Школа, класс должны быть для нас священными, - говорил В.Э., - ведь здесь мы трудимся вместе, сюда приносим все лучшее, что у нас есть". Однажды кто-то из учеников, не сумев решить задачу, списал ее у товарища. В.Э. был очень огорчен. "Каждый раз, когда вам захочется сделать что-нибудь нечестное, - сказал он, - вспоминайте о тех людях, которые страдают за правду, не жалея своей жизни, и гибнут в далекой Сибири". В.Э. был очень внимателен к ученикам. Он по глазам видел, кто не понял объяснения, и терпеливо повторял его, сколько было нужно. На его уроках забывали, что арифметика - трудный, а для некоторых и нелюбимый предмет. Для чего написана эта книга? Мы имели несколько тетрадей по русскому языку: для сочинений, диктантов, списывания, грамматических упражнений. Но самой любимой была тетрадь, на обложке которой было написано: "Мои мысли о прочитанных книгах". Эта тетрадь удовлетворяла потребность не расставаться с прочитанной книгой, но закреплять связь с нею, дать ей определенное место в своей жизни, измерить ею свой собственный рост. Зинаида Аполлоновна дала нам несколько вопросов, на которые мы должны были ответить: кто из действующих лиц больше всего понравился и почему? какие места в книге больше всего понравились? и т.п. Но особенно трудным был вопрос: для чего автор написал эту книгу? Некоторые ученики отвечали просто: "Для того, чтобы ее все читали", но остальных этот вопрос заставлял задуматься. Постепенно образовывалась привычка находить нравственный или социальный смысл в каждом прочитанном произведении, делать из