вишневыми садами, на берегу Волги. Эта местность была вся изрыта подземными ходами. Они были прорыты, не знаю когда, быть может, во время татаро-монгольского нашествия или еще раньше. Мне говорили, что они тянутся на десятки километров в разные стороны и настолько извилисты и причудливы, что без проводника человек, не знакомый с расположением этих ходов, может заблудиться и просто не выйти наружу. В таком подземелье и было устроено более или менее удобное жилище с печкой, причем так хитроумно, что дым был выведен очень далеко, за несколько километров (я рассказываю это со слов матушки). Найти это скрытое жилье было невозможно. Вначале в этом подземелье скрывались двое - о. Иона и еще один иеромонах, по-моему, о. Николай, потом присоединился третий. Матушка рассказывала: этот третий (по-моему, его звали о. Антоний) был заключенным в лагере. Однажды к нему подходит незнакомый человек и говорит: "Пойдем со мной". О. Антоний испугался: "Разве это возможно? Да нас часовой застрелит: мне же нельзя за проволоку выходить". - "Не бойся ничего, - говорит этот человек. - Идем со мной. Ничего не будет". Действительно, они спокойно вышли: часовой их не увидел. И незнакомец благополучно привез о. Антония в эту деревню, в тайное жилище о. Ионы. Кто он был, этот о. Антоний, и кто был о. Николай - этого я не знаю. В первое время, в особенности вечерами и ночью, о. Иона еще выходил из своего подземелья наружу через маленький домик и гулял в вишневом саду, который его окружал. В этом домике жили двое: одна из духовных дочерей нашей матушки - схимонахиня Мария и послушница Маня. Время шло, гонения усиливались. И вскоре о. Иона уже не приходил гулять в вишневом саду. В домике, где жила мать Мария, была печка, которая через подземный ход сообщалась с подземельем старцев. Когда нужно было общаться, о. Иона подавал знак, что он придет, - мать Мария слышала звон колокольчика. Такие встречи происходили ночью, вдвоем - мать Мария отсылала ночевать свою послушницу в один из сарайчиков во дворе. Может быть, приходили еще его насельники, этого я не знаю. Матушка о них не упоминала. В общем, так осуществлялась связь старцев с внешним миром. Маня мне говорила, что сама она никогда не слышала звон колокольчика, - его слышала только мать Мария. Вся эта история звучит как-то неправдоподобно и похожа на чудесные и удивительные рассказы о всяких явлениях и чудесах, которыми так охотно делились все гости, приезжавшие к матушке. Но старец Иона существовал реально. Матушка получала от него письма с наставлениями и указаниями, как поступать в том или ином случае. Она ничего не делала без его благословения и систематически посылала им вещи и продукты. Однажды мать Мария приехала в Москву, в Загорск. Это была уже пожилая монахиня, украинка, приветливая, открытая, но молчаливая. Часто говорили, что живут они только чудесами, исключительно чудесами. Она гостила у матушки недели три, потом собралась ехать обратно. В то время ездить было очень трудно, и матушка сказала, что я должна сопровождать мать Марию. Я испугалась: вокзалы, поезда, трудные посадки" Но матушка распорядилась, и я стала готовиться к отъезду. Мы ехали с перерывами. По пути мы должны были заехать в Саратов, где жила одна из духовных дочерей нашей матушки - сестрица Пашенька. После войны ездить было очень трудно, всюду царили разруха и голод. С большим страхом я села в вагон дальнего следования: это было мое первое путешествие после возвращения из заключения. Я всегда боялась внешнего мира, боялась жизни, а после заключения - особенно. А тут мне приходилось быть опорой и помощником матери Марии, которая никак не могла путешествовать одна. Мы доехали до Саратова, где на окраине города жила сестрица Пашенька. Ехать нам пришлось довольно долго, пока мы добрались до нее. Это было что-то вроде пригорода с небольшими огородами и садами. В одном из таких домиков и жила Пашенька. Нас приветливо встретили насельницы сестрицы Пашеньки. Их было несколько человек, и вся обстановка в доме была совсем как у нашей матушки. Насельницы эти были большей частью из мордвы. Они прекрасно говорили по-русски, так же, как и по-мордовски. И все-таки по характеру и по темпераменту они несколько отличались от русских. Начальницей этой небольшой обители была сестрица Пашенька. После первых приветствий и восклицаний мы пошли здороваться с Пашенькой. При доме была небольшая пристройка, что-то вроде террасы, где лежала Пашенька. Там стояли кровать и стол со шкафчиком, на столе были колокольчик и несколько, очевидно, богослужебных, книг. Первой пошла к ней мать Мария. Была она там долго. После нее пошла я. Меня не предупредили, что Пашенька - полный инвалид. Я увидела перед собой урода, такого, какого я никогда еще в жизни не видела. Мне показалось, что тела почти совсем не было, - оно было маленьким, скрюченным и высохшим. И большая голова с громадными голубыми глазами. Первое мое чувство было ощущение страха и тошноты, которая подступает к горлу, когда видишь уж очень большое уродство. Но это было только первое мгновение. Потом все прошло, и я видела только громадные глаза, совершенно необычайные, которые внимательно смотрели на меня, - глаза, сияющие как два голубых солнца. У нее была какая-то странная болезнь. Когда ей было лет пять, в деревне, где она жила, внезапно поднялся ужасный вихрь. Ветер был такой сильный, что с домов сносило крыши, а ее приподняло на воздух и с силой ударило о землю. С тех пор она заболела, вся высохла и ничего не могла есть: кормили ее жидкими кашицами. Зимой, мне рассказывали, она никогда не переходила в теплое помещение. Несмотря на суровые зимы, она оставалась тут, в нетопленой террасе, и обогревалась только маленькими подушечками, нагретыми на печке. Врачи удивлялись, каким образом она вообще живет. Тем не менее, она продолжала жить. Пашенька протянула каким-то сдавленным голосом: "Ну, здра-а-авствуй" Что ты мне скажешь?" Голос звучал так, как будто исходил из глубины. Я растерянно помолчала, потом сказала неожиданно для себя: "Меня никто не любит", - и заплакала. Это признание, которое внезапно, со страшной силой, подступило к моему горлу, было неожиданным для меня самой. Слезы текли ручьями. Я чувствовала, что меня действительно никто не любит. Я ощутила такой недостаток любви - может, поэтому я становилась все дальше и дальше от Загорска? Быть может, в этом причина моего состояния, которое я называла "беглым монахом"? "Никто не любит? - протянула Пашенька. - Как это так? Да ведь я тебя люблю". И глаза ее засияли еще сильней. Я действительно увидела любовь в ее глазах. "Я буду за тебя молиться, а ты молись за меня, - продолжала она. - А когда будешь молиться за меня, обязательно не забывай и моих родителей. Их зовут Авраамий и Анна. Сначала скажи: Авраамий и Анна, а потом меня. Ну, ступай, будь спокойна", - и она отпустила меня, перекрестив широким крестом. Я ушла от нее с легким сердцем и мокрым от слез лицом. Я была уверена, что видела ангела. Я вышла во двор. Там стояла будка, и к ней была привязана небольшая собачка, которая своим лаем оповещала, что кто-то приблизился. Вряд ли она могла кого-нибудь напугать. Я подумала: "Бедная собака! Наверное, она никогда не получает мяса". Потому что все насельницы строго постились и, как полагается в православии, мяса не ели. Я пошла пройтись и недалеко от дома Пашеньки обнаружила небольшой рынок. Зашла туда и увидела, что там продается колбаса. Денег у меня было мало, но я решила, что все-таки надо этой собачке дать попробовать вкус мяса, и купила маленький кусочек, чтобы она знала, что есть еще другая пища, а не только всякие кашицы и картошка. Я вернулась в дом и положила свою маленькую покупку на подоконник. Только я положила этот маленький сверток, раздался звонок. Одна из сестер прибежала к Пашеньке. Пашенька сразу спросила: "Что это принесли и положили на подоконник?" И, кажется, она еще сказала: "Это Елена. Что она купила? Что она принесла?" Меня позвали к Пашеньке. Я пошла. Она говорит: "Ты что это купила?" Я говорю: "Колбасу". - "Зачем?" - "Собачку вашу хотела накормить". - "Собачку? Только собачку?" - "Да, - ответила я, совсем растерянно. - Конечно. Это я ей купила". - "А-а, ну тогда хорошо. Тогда иди - отдай ей". Я, взяв этот кусок колбасы, который весил, наверно, меньше 100 граммов и наделал столько переполоху в доме, пошла к собачке. А эта противная собака отказалась есть колбасу. Она настолько была перевоспитана в этом доме, что даже не могла представить, что колбаса - это что-то съедобное. Я была поражена до глубины души. В доме у Пашеньки ничего не делалось без ее благословения. Так же, как у матушки в Загорске. И удивительное дело: Пашенька, которая лежала на терраске и никогда не вставала, всегда знала, что происходит в доме. Если что-нибудь в доме делалось не так, она звонила в колокольчик. На ее звонок прибегал кто-нибудь из ее послушниц, и она говорила: "А почему у вас то-то или то-то?" Она все знала, несмотря на то, что никогда не вставала со своей постели, и от нее ничего нельзя было скрыть. Мы ночевали у Пашеньки одну или две ночи. У матери Марии были с ней долгие беседы. А я думала свои думы, гуляла около дома и разговаривала с сестрицами, которые рассказывали о своем житье-бытье. У них жизнь была как у настоящих монахинь - в молитве и полном послушании. Потом мы вполне благополучно сели на поезд и поехали до Сызрани, где кончался наш сухопутный путь, - дальше мы должны были плыть по Волге до деревни, где жила мать Мария. Больше я никогда не видела сестрицу Пашеньку. Я только знала и чувствовала, что она молится обо мне. И я всегда молилась и молюсь о ней и ее родителях Авраамии и Анне. Впоследствии я узнала, что она постриглась в схиму под именем Серафимы. Так распорядилась наша матушка. Так я ее и помню: схимница Серафима и родители ее Авраамий и Анна. Удивительный человек. Не человек, а ангел, спустившийся на землю, была эта Пашенька. После ее смерти все насельницы жили некоторое время вместе, но с течением времени - кто уехал, кто умер. Так постепенно все и исчезло: исчез этот домик на этой улице, эта терраса, где жил святой человек или ангел. И как будто ничего не было, а ведь это было. Это было. И я была так близко от нее, от этой жизни. До Сызрани мы доехали благополучно и там тоже без всяких затруднений сели на пароход. И вскоре причалили к пристани "Поволжье", где находилась деревня матери Марии. Деревня эта находилась недалеко от Волги, кажется, даже вдоль реки. Раскинулась она широко, привольно. Домики стояли далеко друг от друга, разделенные большими, преимущественно вишневыми, садами. Были они чистенькими, беленькими, и домик матери Марии тоже был маленький, чистенький и беленький. Большой двор с просторным сараем и с всякими домашними пристройками. Все это было как-то очень добротно и привольно, дышалось очень хорошо. Понравилось мне там. Я сразу побежала к реке, чтобы поплавать, покупаться - я же так любила воду! И почувствовала себя очень хорошо. Предполагалось, что я проживу там около недели. За это время мать Мария должна была наладить связь со старцами. Очевидно, и наша матушка рассчитывала получить какие-нибудь письменные указания от них. Соседи, узнав о приезде матери Марии, сбежались к ней, спрашивали, что и как. Мать Мария пользовалась большим уважением и доверием. К ней часто приезжали и приходили люди, чтобы вместе помолиться, посоветоваться, рассказать о своих радостях и горестях. Тем более, что в округе церкви не было: все было закрыто, все разрушено на много километров. Этот маленький домик был духовным центром, куда собирались люди со всеми своими нуждами и вместе молились. Население там было преимущественно - мордва. Через день или два в деревне случилось печальное происшествие. Вдруг с громким плачем в домик прибежали несколько женщин и со слезами рассказали, что в их семье за что-то арестовали молодого хозяина, за какие-то неполадки в их колхозе. В то время попасть под арест означало полную неизвестность: вернешься ли ты когда-нибудь или не вернешься. И конечно, это было ужасное горе и ужасный страх. И женщины бросились за молитвенной помощью к матери Марии. Перебивая друг друга, они рассказывали подробности этого неожиданного и несправедливого ареста и требовали, чтобы тут же, моментально, все встали и молились, чтобы его выпустили. Они кричали: "Акахвист! Акахвист!", то есть "акафист". Больше ничего они, собственно, и не знали и требовали, чтобы мы все время читали вслух акафисты. Мы по очереди читали весь день и всю ночь, совершенно обалдели от усталости и охрипли. Но как только мы замолкали, кто-нибудь из женщин, которые истово молились, но временами задремывали при этом, очнувшись, опять кричали: "Акахвист! Акахвист!" Каково же было наше изумление, когда утром прибежали и сказали: "Можно больше не молиться - он уже дома! Его выпустили!" Радость, конечно, была необыкновенной, а наше удивление, мое в особенности, тоже. Подумать только - выпустили! Но не от того, что мы читали, совершенно даже не понимая, что читаем, а может - и от того. Кто знает" Вероятней всего от того, что они верили вполне, по-настоящему, что молитва в этом доме может все, что она даже сильнее всякой власти. Дня через три-четыре мать Мария сказала, что в эту ночь она должна быть одна, и отослала нас с Маней спать в сарай. Мы там очень удобно и уютно устроились на сене, и Маня сказала, что в эту ночь должны прийти старцы. Я заснула с таким чувством, что в эту ночь произойдут странные и чудесные вещи. На следующее утро я шла в дом с большим интересом, думая о том, что будут письма для нашей матушки, какие-нибудь новости. Но когда мы вошли, то увидели, что в комнате как-то особенно пусто: какие-то клочки бумаги на столе и непривычный беспорядок, а мать Мария сидит, покачиваясь, вся в слезах, тихо причитает и плачет. Наконец, из ее причитаний и слез мы узнали, что она не видела старцев - они оставили ей записку, что уходят навсегда и больше сюда не придут. Мать Мария была совершенно неутешна; она повторяла: "Они нарочно послали меня в Москву" Они знали, что уйдут" Чтобы не было ни тяжелых расставаний, ни уговоров с моей стороны, ни отчаяния" Они решили сделать это, когда меня не будет, и потому послали меня в Москву, в Загорск"" Мать Марию посещали не только соседи, приходили к ней и издалека. Чаще других к ней приходила Мария Баранова. Мария Баранова была приятной внешности: молодая, миловидная, одета очень чистенько, совсем по-городскому. Взгляд внимательный, серьезный и часто очень грустный. Но ее поведение, ее поступки поражали своей нелепостью. Она нарочито вела себя как-то неловко: задевала, опрокидывала, например, кувшин с молоком или что-нибудь разбивала. Ну, конечно, наша Маня (послушница матери Марии) сердилась на нее. И когда она сердилась, Маня Баранова как-то обиженно оправдывалась: "И чего сердиться? И что я такое сделала? Ничего ведь я такого не сделала". Часто она молча сидела где-нибудь в уголке. Ее считали юродивой Христа ради и относились к ней как к Божьему человеку. Она очень долго и внимательно смотрела на меня, и я почувствовала к ней большую симпатию. Обычно я боюсь юродивых: никак не разобрать, больны ли они, или это какой-то особенный путь ради Христа? Но Маня меня чем-то привлекала. Сама не знаю: мы с ней не говорили ни о чем, а просто она смотрела на меня, а я поглядывала на нее и ощущала ее присутствие как что-то положительное и доброжелательное. Появлялась она всегда неожиданно и так же неожиданно исчезала. Она бродила из дома в дом, иногда ночевала, иногда уходила. Она мне казалась очень интересной и не похожей на других юродивых. И в этот раз она была, по-моему, только день или два, и так же тихо и незаметно ушла, хотя успела рассердить нашу Маню: что-то опрокинула, где-то насорила, что-то разбила. В общем, все было как обычно. Я прожила еще несколько дней в этом маленьком домике. Мать Мария постепенно успокоилась, но ходила грустная и молчаливая, писала письма нашей матушке, собирала меня в дорогу. Я же подолгу сидела на берегу и смотрела на Волгу, гуляла по просторному двору и, конечно, не утерпела - такова уж была моя судьба - прикормила двух собак. У соседки была собака со щенком, и вот я как-то вышла и увидела: такие трусливые, несчастные, забитые животные, их, как обычно в деревне, никогда не кормили. По утрам я давала им украдкой по куску хлеба (с хлебом тогда было еще трудно, но все-таки я урывала от своей порции). В первый раз они подошли ко мне с большим страхом, как бы не веря, что человек обращается к ним с лаской. Торопливо выхватили каждая свой кусочек и убежали. Но во второй раз я увидела, что две фигурки, такие трогательные, сидят и ждут. Ждут и внимательно смотрят, полные надежды и страха. Каждое утро я давала им по куску хлеба, и с каждым днем они становились все доверчивее и подходили ко мне все ближе и ближе. Очень милые были животные. Маня потом рассказывала, что когда я уехала, они еще несколько дней сидели и все ждали. Бедняги - так и не дождались. Наконец, меня собрали. Я распрощалась со всеми и отправилась в обратный путь.[...] До Сызрани я добралась благополучно. Там мне надо было попасть на пассажирский поезд до Москвы. С большими трудностями я купила билет, но - о ужас! - на поезд не могла сесть. Прошел один, скорый, проводники стояли на страже, каждый у своего вагона, никого не пускали, и я не могла на него попасть. Что делать? На этой незнакомой станции я даже не знала, куда обратиться. Денег у меня не было. Я была в безвыходном положении и со страхом ожидала следующего поезда. Когда он пришел, я бросилась к вагонам, но опять натолкнулась на совершенно неумолимых проводников, которые всех отгоняли от вагонов и пускали только по особым документам. Поезд уже должен был тронуться, и я упавшим голосом, почти шепотом, сказала: "Впустите меня, ради Бога впустите!" И вдруг проводница открыла двери и сказала: "Ну, входи, входи скорей!" И я вошла в довольно просторный вагон. Проводница указала мне свободную боковую лавку, где я очень удобно устроилась, не веря своему счастью. Я уже приготовилась к чему-то ужасному, что останусь одна, без денег, не зная, что мне делать, и вдруг - какое счастье! - меня впустили. Когда я устроилась и немного успокоилась, я услышала беседу двух проводниц: старшая упрекала ту, которая меня впустила: "Это что еще за новости? Зачем ты ее впустила?" А та ей отвечает: "Да ведь она ради Бога меня попросила. Как же было не впустить?" Я с благодарностью молилась.[...] Время шло. Матушка старела и слабела, ей было уже за 80 лет. 18 лет мы с Марен жили под ее руководством. И на 18-м году этой жизни с матушкой она стала от нас уходить - больше лежала, притихшая и молчаливая. Я не знаю, какая у нее была болезнь, но она страдала, очень страдала. Перед смертью она три раза неожиданно посылала за мной. Говорила она уже с трудом, всегда только несколько слов, и каждый раз она мне неизменно повторяла: "Смотри, помни -я тебя не благословляю жить с мирскими. Смотри, помни - не живи с мирскими. Нет у тебя на то моего благословения". - "Матушка, - сказала я растерянно, - а с кем же Вы меня благословляете жить?" Я понимала, что моя Марен все-таки связана со своим семейством: за это время она тоже постарела и стала поговаривать о том, чтобы вернуться в семью. Матушка взглянула на меня, устало махнула рукой и сказала: "Не знаю. Божия Матерь тебя управит. А только я не благословляю". Это были последние слова, которые я услышала от матушки. И я постаралась исполнить ее волю. Мария Сергеевна Желнавакова ИЗ ПИСЕМ ---------------------------------------------- Мария Сергеевна Желнавакова - дочь Сергея Осиповича Фуделя и Веры Максимовны Сытиной (см. прим. 15, 22). Мария Сергеевна родилась в Москве в 1931 г., школу окончила в Сергиевом Посаде, институт - в Воронеже. Живет в г. Липецке. 27.02.1995 ...Я все не могу забыть некоторые лица. Они живут во мне. Лица людей, живших тут, на земле, рядом с нами, но одновременно живших "там". Вот такое лицо было у Ксении Ивановны, Дедушкиной (отца Серафима Батюкова) монахини*, у которой он скрывался. Уже столько лет прошло с тех пор, как я ее увидела в последний раз. Я к ним приехала как-то. И вот увидела ее. Бледное и строгое лицо, которое было освещено, как свечой за окном, "иным светом". Оно излучало тайну. Глядеть на него было немного страшно и одновременно радостно. И только к концу жизни я поняла, что это было за лицо - лик ангела. А кто же еще они, эти люди? ---------------------------------------------- * Ксения Ивановна Гришанова (в монашестве Сусанна) (прим. ред.) [...] Один раз в церкви рядом со мной молилась такая женщина. Как было около нее стоять! Легко и радостно. Все во мне трепетало и пело. Я не могла от нее оторвать глаза. Я стояла чуть сзади нее. И не опишешь этого словами. Нет таких слов. Просто стоит женщина и молится, а вокруг нее воздух трепетный делается и славит Бога. [...] 20.04.1995... Мы, грешные, встречаем таких людей в жизни, но не замечаем. Такое светящееся лицо было у тети Ксюши и такое же у тети Леночки Мень. Мне было страшно (тогда еще в молодости!) на нее смотреть, я не понимала, почему, но какая-то сила светлая и чудная исходила из ее лица и глаз, особенно когда она говорила о Боге. Такое же лицо было и у отца Владимира Криволуцкого. В Троице-Сергиевой Лавре в первый год открытия был такой архимандрит, отец Вениамин, высокий и худой. Он ходил, не поднимая глаз, и всегда служил после обедни заказные молебны с акафистами у правого клироса. Мы бегали - я, Вера и Галя - всегда туда петь, стояли за его спиной и ощущали какое-то неведомое чувство непонятной любви к этому человеку, старому, изможденному, с глухим голосом, никогда не поднимавшему глаз на нас и вообще ни на кого. А мы его так любили. Почему? Потому что он всех любил, он любил Бога и людей и стяжал какой-то уже дар святости, который мы чувствовали. Говорят, он приехал в Лавру из лагеря, где пробыл астрономическое число лет, что-то около 30! 1997. ы - дети Катакомбной церкви тех лет - церкви внешне, казалось бы, слабой и гонимой, но на деле сильной и победившей. Победа ее была не громогласна и не видна. Она никем не обозначена до сих пор. [...] В тот период тьмы всеобщей, иначе не знаю, как его назвать, - это было собрание людей, которые спасали основы христианства ценой своей жизни. "Преодоление естества". Им была безразлична собственная судьба, то есть гибель тела. [...] Мы молились в катакомбах, но потом, когда открылись храмы Троице-Сергиевой Лавры и туда хлынула масса людей, мы смешались с этими толпами и не посмели отделить себя от них и усомниться. Мы не рассуждали, не мудрствовали, а приняли изменение вокруг нас как должное и покорились с радостью, посчитав это волей Божией. Да и о чем можно было спорить, стоя рядом с мощами преподобного Сергия? Он нас позвал, и мы пошли, кроме того, наших пастырей катакомбных тогда уже около нас не оставалось никого. Я хочу сказать, что та церковь, которая скрывалась, - это та же церковь, что и сейчас. Это ее часть [...] Ведь гонимую Церковь основали святые мученики, духовенство тех страшных лет, о земных судьбах которых и думать и говорить сейчас невыносимо больно. [...] Я стояла в детстве на молитве в крошечной комнатке, где шла служба шепотом. Окна были наглухо закрыты, огонек едва мерцал. Служба исполнялась почти по памяти. Да и еще бы! Служил архимандрит, иеромонах отец Серафим (Батюков), пели выгнанные из монастырей инокини, а среди них наши родители и няня (инокиня Матрона). Иногда увлекались и начинали петь уже вполголоса. Очень красиво пели, а потом кто-то спохватывался и останавливал остальных. И опять шепот. Время от времени кто-нибудь подходил к выходной двери и прислушивался, затем, вернувшись, подавал знак, что все спокойно, и служба продолжалась. Иногда мне становилось трудно стоять, особенно если шел молебен с акафистом. Акафисты меня очень утомляли, но уходить я не смела и выстаивала вместе со взрослыми. Было мне тогда 8-9 лет. А потом всех арестовали. И поехали катакомбные молитвенники кто в ссылку, кто в лагерь. О других не знаю, а Мария Алексеевна Закатова попала в лагерь на 10 лет, папа - в ссылку на 5 лет. Мария Алексеевна была батюшки любимой духовной дочерью. И пели шепотом и за шепот - 10 лет лагерей. Вот что такое Катакомбная церковь. Мученичество в перспективе на будущее. [...] Этих новомучеников я видела и общалась с ними и помню их светлые лица. Батюшка отец Серафим служил всегда медленно, торжественно, очень спокойно. Черная мантия, епитрахиль, белоснежная волна волос. Он стоял перед аналоем, иногда в свете одной только лампады, перед образом Божией Матери (Владимирской)* как олицетворение жизненности той Церкви, которую пытались переделать или уничтожить. Каждый новый день был под вопросом, каждый стук в дверь или в окно отзывался в сердце началом мученического пути. ---------------------------------------------- * Иверской (прим. ред.) Вот такая частичка разобщенной, гонимой и скрывающейся Церкви находилась в нашем доме какое-то время. Пока батюшка был жив, все были целы. Аресты начались через три года после его кончины. Тело его отвезли на вскрытие, выкопав из могилы, которая была под домом, в котором он жил. А потом его закопали власти в братской (общей) могиле на кладбище. Могилка его известна. [...] 17.01.1997 ...Скорбная повесть тех лет, повесть о жесточайшем гонении на Церковь Христову, повесть о стойкости и мужестве, вере и терпении многих и многих - еще не написана. Все, что я читала, это в основном политика. Борьба около трона и за трон в любых обличиях. Христа там нет. Есть мученики, и много, есть достойные, это - политические мученики, о них пишут, а мученики за Христа молчат. Что мы все знаем о них? [...] Время идет, и свидетели и очевидцы уходят и уходят. [...] Будущие поколения должны знать все об этом времени, одновременно и тяжелейшем и прекрасном, потому что в свете поруганных горящих святынь ярко обозначились и определились, и разделились гонители от гонимых, мучающие от мучеников. Такая четкая граница пролегла между ними, что и сейчас, столько лет спустя, мы видим и физически ощущаем реальность ее существования. [...] Эта огненная черта была очерчена Божественным Промыслом, Богом, у Которого суд и судьбы, гнев и милость. И Ему одному ведом тайный смысл этих величайших событий, очевидцами которых мы были. Протоиерей Александр Мень ИЗ ПИСЬМА К Е.Н. [...] Мне остается только быть вечно благодарным матери, ее сестре и еще одному близкому нам человеку* за то, что в такое время они сохранили светильник веры и раскрыли передо мной Евангелие. Наш с матерью крестный, архимандрит Серафим, ученик Оптинских старцев и друг о. А. Мечева, в течение многих лет осуществлял старческое руководство над всей нашей семьей, а после его смерти это делали его преемники, люди большой духовной силы, старческой умудренности и просветленности. Мое детство и отрочество прошли в близости с ними и под сенью преподобного Сергия. Там я часто жил у покойной схиигуменьи Марии, которая во многом определила мой жизненный путь и духовное устроение. Подвижница и молитвенница, она была совершенно лишена черт ханжества, староверства и узости, которые нередко встречаются среди лиц ее звания. Всегда полная пасхальной радости, глубокой преданности воле Божией, ощущения близости духовного мира, она напоминала чем-то преподобного Серафима или Франциска Ассизского. Я тогда, в сороковые годы, считал (да и сейчас считаю) ее подлинной святой. Она благословила меня (23 года назад) и на церковное служение, и на занятия Священным Писанием. У матери Марии была черта, роднящая ее с Оптинскими старцами и которая так дорога мне в них. Эта черта - открытость к людям, их проблемам, их поискам, открытость миру. Именно это и приводило в Оптину лучших представителей русской культуры. Оптина, в сущности, начала после длительного перерыва диалог Церкви с обществом. Это было начинание исключительной важности, хотя со стороны начальства оно встретило недоверие и противодействие. Живое продолжение этого диалога я видел в лице о. Серафима и матери Марии. Поэтому на всю жизнь мне запала мысль о необходимости не прекращать этот диалог, участвуя в нем своими слабыми силами. Не могу не вспомнить с глубокой благодарностью и тех моих старших друзей "мечевского" направления (ныне здравствующих и умерших)*, которые с моих отроческих лет помогали мне и направляли духовно и умственно. [...] ---------------------------------------------- * Имеются в виду В.Я.Василевская и М.В.Тепнина. (прим. ред.) Обвинительное заключение ---------------------------------------------- Из книги Голубцов С. "Сплоченные верой, надеждой и родом", Мартис, М., 1999. По следственному делу Э 8303 по обвинению Криволуцкого В.В., Романовского Л.С., Фуделя С.О./22/, Закатовой М.А., Криволуцкого И.В., Корнеевой В.А., Тыминской М.А., Литвиненко П.Г, Тепниной М.В., Габрияник А. И., Крючкова Д. И., Некрасова Л. С., Андреевой Д. К., Сахарновой О. И./23/ - всех в преступлениях, предусмотренных ст. 58 п. 10, часть II. В период с марта по май 1946 г. Управлением МГБ СССР за антисоветскую работу были арестованы нелегалы священники Криволуцкий В.В., Габрияник А.И. и их единомышленники: капитан Красной Армии Романовский С. В., секретарь кафедры Военного института иностранных языков Фудель С.О., ретушер артели "Фото" в г. Пушкино Закатова М.А., студент авиаинститута Криволуцкий И. В., педагог 442 школы г. Москвы - Литвиненко П. Г., зубной врач Рублевской больницы Тепнина М. В. и другие - в количестве 17 человек. Произведенным по делу расследованием вскрыто действовавшее в Москве и возглавлявшееся нелегалами священниками антисоветское церковное подполье, участники которого, будучи враждебно настроены к советской власти и не признавая легальную церковь, создавали на квартирах своих единомышленников подпольные церкви, где кроме тайных богослужений проводили антисоветскую агитацию. В период Отечественной войны участники подполья, рассчитывая на поражение Советского Союза, разрабатывали планы своей практической деятельности при немцах и активизировали враждебную работу, продолжая вести до последнего времени... В отношении арестованного по данному делу нелегала священника Габрияника А.И. следствием установлено, что к антисоветскому подполью он примкнул в 1942 г., когда установил преступную связь с руководителем названного подполья архимандритом Битюговым. В том же 1942 г. Габрияник по указанию Битюгова перешел на нелегальное положение и занялся подпольной антисоветской церковной деятельностью. Возглавив подпольную группу, Габрияник на квартирах своих сообщников проводил тайные моления и враждебную агитацию. Во время войны Габрияник имел встречи в Загорске с Битюговым, вместе с которым ориентировались на поражение Советского Союза и ожидали прихода немцев. Кроме того, в тот же период Габрияник установил преступную связь с нелегалом священником Криволуцким В.В.. Находясь на нелегальном положении, Габрияник скрывался на квартирах своих сообщников в Москве и в г. Загорске. В 1946 г. Габрияник, продолжая находиться на нелегальном положении, стал расширять круг своих единомышленников из числа некоторой части верующих и монашеского элемента, устраивая при этом подпольные сборища. Изобличаются Криволуцкий В.В. ... и Габрияник Алексей Иванович 1895 г. уроженец дер. Манчицы, Гродненской обл., русский, гражданин СССР, беспартийный, дважды судим за антисоветские преступления, в момент ареста находился на нелегальном положении, тайный священник... Оба - в том, что, являясь участниками антисоветского церковного подполья и будучи тайными священниками, организовывали подпольные церкви, где кроме богослужений проводили враждебную агитацию, т.е. оба в преступлениях, предусмотренных ст. 58 п.10, часть II УК РСФСР. Изобличается Габрияник показаниями арестованных Криволуцкого В.В., Закатовой М.А., Фуделя С.О., осужденного Бочарова, очными ставками с Криволуцким В.В., Фуделем С.О., а также свидетельскими показаниями Булыга А.В., Меньших С., Фудель В.М. На основании изложенного и руководствуясь ст. 208 УПК РСФСР и приказом НКВД СССР за Э 001613 от 1941 г., следственное дело Э 8303 по обвинению Криволуцкого В.В. и др. в количестве 17 человек направить на рассмотрение Особого совещания, предложив применить меру уголовного наказания в отношении: Криволуцкого В.В. - 10 лет ИТЛ, Романовского Н.С. - 8 лет ИТЛ, Корнеева И.А. - 7 лет тюрьмы, Арцыбушева А.П., Закатовой М.А., Некрасова Л.С. -по 6 лет каждому, Жилиной-Евзович Т.Е., Корнеевой В.А., Андреевой Л.Е. и Тепниной М.В. по 5 лет ИТЛ каждой, Габрияника А.И. - 4 года тюрьмы и Криволуцкого И.В. - 3 года ИТЛ. Учитывая преклонный возраст и состояние здоровья, предлагается применить в отношении Крючкова Д.И., Тыминской М.А. и Фудель С.О. по 5 лет ссылки каждому, Сахарновой О.И. - 3 года ссылки, Литвиненко П.П. ограничиться зачетом отбытия ею срока в предварительном заключении. Нач. 2 Отд. Следователь 2 Гл. Упр. подполковник Маклаков. Зам нач. Отдела "О" МГБ СССР подполковник Бартошевич. ПРИМЕЧАНИЯ 22 Фудель Сергей Осипович (1900-1977), сын моcковского священника Иосифа Фуделя, известный духовный писатель. Арестовывался в 1922,1933 и 1946 гг. Жил с женой Верой Максимовной в г. Покров Владимирской области. 23 Сахарнова Ольга Иллиодоровна (в монашестве - Серафима) была духовной дочерью прот. Владимира Богданова. В 1922 г. приняла постриг, в 1946 г. приговорена к ссылке на 3 года. Была в ссылке (около г. Абакан Красноярского края) вместе с о. Дмитрием Крючковым.