завета - глубинной духовной связи между человеком и Предвечным. Если в Псалтири и в Книге Иова звучит голос мистика, жаждущего встретить Запредельного лицом к лицу, то Экклесиаст довольствуется покорностью судьбе, призывает оставить все притязания и смириться перед загадкой жизни... Но ведь Библия строилась как единый организм, как здание, составленное из частей, служащих одной грандиозной задаче: указать на пути, ведущие человека к единению с Вечностью. Как же могли ее создатели допустить, чтобы в нее вошло такое мрачное произведение? Ответ на вопрос мы найдем, если будем учитывать, что Писание - это не однородный свод заповедей и учений. Оно раскрывает рост человеческого духа перед лицом Творца. Библия есть история духа, она драматична и диалогична, противоречива, как сама жизнь. Все ее ручьи и реки вливаются в общую реку богочеловеческой тайны, которая течет в Беспредельное. На определенном этапе сознания земные блага воспринимались как воздаяние за добро. Это была простейшая модель нравственного миропорядка, И в ней, безусловно, содержалась частичная истина. Но по мере углубления человеческого сознания и личностного начала должны были открыться новые духовные горизонты. Для этого человек должен был отчетливо увидеть, насколько "суетны", непрочны эти преходящие блага. Вот почему Экклесиаст оказался включенным в контекст Ветхого Завета. Он служил своего рода противоядием от "посюсторонних" иллюзий (следует отметить, что в своей окончательной форме Экклесиаст оказался более связан с центральными идеями Ветхого Завета. Первый, древний, "издатель" книги снабдил ее эпилогом, который смягчал ее жесткую пессимистическую тональность. Этот эпилог представляет собой необходимое звено, помогающее увидеть Экклесиаста в целостном контексте Писания. Литература по этому вопросу приведена в кн.: Светлов Э. (А. Мень). На пороге Нового Завета. Брюссель, 1983, с. 218 и ел., 779 и сл..) Однако современный читатель вправе спросить: а нужно ли нам это противоядие? Не устарело ли оно в век НТР, когда люди всеми силами стремятся сделать свою жизнь более приятной, удобной, легкой, умножают и изощряют развлечения, наслаждения, мимолетные радости? Но, во-первых, Экклесиаст не отрицает ценность, пусть и ограниченную, всех этих "скоропортящихся" вещей. А во-вторых, именно на фоне повального стяжательства, алчности, потребительства нашим современникам полезно, хотя бы на миг, остановиться и поставить перед собой вопрос: можно ли, стоит ли отдавать свою короткую жизнь одной "суете"? В конечном счете Экклесиаст не отвечает на вечные вопросы. Но он помогает тому, чтобы они приобрели отчетливую форму. Ответ мы находим в последующих книгах Библии, и главным образом в Евангелии. Но стоит задуматься над тем, что и Христос предупреждает человека об опасности, которая идет со стороны духа стяжательства. Он учит о высшей человеческой свободе, которая ставит личность и общество над преходящим. На предложение искусителя привлечь массы обещанием хлеба, материальных благ он отвечает ветхозаветным изречением: "Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих". ЧТО ПРОИСХОДИТ С НАШЕЙ КУЛЬТУРОЙ? Интервью Отец Александр, что, по вашему мнению, происходит с нашей культурой? Она в кризисе, с этим все согласны. Но что дальше? Гибель? - Мысль о гибели культуры и даже всего человечества вовсе не примета именно нашего времени. Еще до Рождества Христова в Риме ждали близкого конца света. И ожидание такое с тех пор много раз становилось злобой дня. Логично, что оно возникло в век мировых войн и термоядерного оружия, в эпоху нравственных и культурных кризисов. Для людей моего и предыдущего поколения такие пророчества оказались неожиданны лишь потому, что нам слишком долго внушали: история неизбежно движется "к лучшему". Многие сжились с таким представлением, хотя никто ни разу не доказал его правоту. Впрочем, и представление это тоже появилось не вчера. В XVIII веке его развивал французский ученый Кондорсе, позже идея безграничного прогресса стала отличительной чертой многих философских, социальных и политических систем. А реальная история эту идею едва ли подтверждает. В действительности слишком многое в жизни не улучшается, а возвращается на круги своя. И грандиозный научно-технический прогресс нашего века имеет столько издержек, что невольно задаешься вопросом: прогресс ли это? Да, совершенствуются средства передвижения, средства коммуникации, способы добычи энергии, но ведь все это слишком часто оборачивается против человека. Декларируются идеи свободы, права, гуманности, а человечность попирается в невиданных масштабах. С одной стороны - прогресс медицины, с другой - рост новых заболеваний, таких страшных, как СПИД. Кризис культуры возникает в тех случаях, когда люди теряют духовные ориентиры, когда нравственная почва уходит у них из-под ног, когда они порывают с вечными ценностями и начинают погоню только за сиюминутными. Симптомы этого кризиса есть сегодня во всех развитых странах. Особенно острыми стали они сегодня у нас. - Мы живем в эпоху дефицита - не только материального, но и духовного. Надежда на спасение, мне кажется, в том, что медленно, но верно мы начали осознавать существование этого дефицита. С материальным проще - попробуй забыть, что нет мыла, не получится. Мы уже говорим, что без духовного возрождения не будет и мыла, хотя из уст даже очень умных людей иногда слышишь: хватит болтать, надо сначала накормить людей. Может быть, действительно в этом есть резон? И вовсе не страшно оставить культуру на потом? - Еще недавно считалось аксиомой, что социальных и экономических преобразований достаточно, чтобы мир стал иным. Эта иллюзия нам дорого обошлась. Людям важны и лечение, и кров, и пища. Но это же необходимо и животным. Если человек начинает пренебрегать тем, что возвышает его над природой, общество неизбежно оказывается в кризисе. Так было на закате античного мира, на исходе прошлого века. Так стало сегодня. Библия отрицает и свойственную античности мысль о неуклонном вырождении человечества, и теорию безграничного его развития в рамках земной истории. Библия исходит из идеи о параллельном нарастании двух противостоящих сил: добра и зла. Из постоянной борьбы между ними. И человек в этой борьбе не может быть пассивным наблюдателем; он призван участвовать в ней. И он сам выбирает, на какую сторону встать. Вспомните картину, нарисованную Светонием в его "Жизни двенадцати цезарей". В то время многие христиане, решив, что грядет всеобщая катастрофа, бросали работу и ждали неизбежной развязки. И тогда же апостол Павел резко выступил против этого. Тайна завершения истории, учил он, сокрыта от человека; люди должны жить и трудиться, исполнять свой долг на земле, не гадая о "временах и сроках". Библия признает, что цивилизации не вечны. Она предсказывала закат Ассирийской, Вавилонской и других империй. Эти предсказания сбылись. Но гибель культур не воспринимается в ней как нечто фатальное. В Книге Ионы рассказывается, как пророк был послан в город Ниневию, столицу царей-поработителей, с грозной вестью: через три дня она будет разрушена. Сам Иона с радостью ждал этого возмездия - подтверждения своего пророчества. Однако жители города вовремя принесли всеобщее покаяние и отвратили свою гибель. - Так покаяние - путь к спасению? Но реально ли сегодня спастись лишь покаянием? Это и раньше было непросто. Моисей ведь не случайно вел иудеев из Египта на родину целых сорок лет, водил народ по пустыне, ожидая, чтобы умерли те, кто помнил рабство. Чтобы выросло поколение, способное начать жизнь уже свободных людей. - И тем не менее выход из ситуации есть в Евангелии. Апостолы открывали перед людьми возможность духовного преображения, призывая к милосердию. Призыв такой возрождался вновь и вновь в человеческой истории, причем в самые тяжелые времена. В средневековье он ожил благодаря проповеди Франциска Ассизского, учившего любить не только людей, но всю природу. В истории Русской Православной Церкви аналогичную роль сыграл Сергий Радонежский, которого Ключевский называл "благодатным воспитателем народа". Я верю, что если в минувшие эпохи находились люди, которые выводили мир из духовного тупика, то найдутся они и в наши дни. А что касается покаяния, то провозвестию Христа предшествовала проповедь покаяния: к нему призывал Иоанн Креститель. И первое слово проповеди Иисуса было: "Покайтесь". Причем в еврейском языке это слово означает "обратитесь", "вернитесь с ложного пути". В греческом же тексте Евангелий оно передается еще более емким словом "метаноите", то есть переосмыслите свою жизнь. Здесь - начало исцеления. Покаяние - не бесплодное "копание в себе", не мазохистское "унижение паче гордости", а переоценка, побуждающая к действию. Такое действие Иоанн Креститель называл "плодами покаяния". Вот почему так обнадеживают многочисленные попытки пересмотреть нашу историю минувших лет, "переменить ум". Нарыв необходимо вскрыть. Без этого лечение невозможно. - Но многих лечение пугает больше, чем самая болезнь. Они считают: сосредоточенность на прошлом "отвлекает" от решения насущных проблем, мы ударились в крайность, отвернулись от будущего. - Это неверно. Будущее вообще рискованно превращать в успокоительный "опиум" (теперь, мол, плохо, а потом будет хорошо). Неужели нам мало мучительных уроков недавних лет? Само собой ничто не идет в сторону улучшения. И одни лишь социальные перемены помогут не больше, чем манипуляции крыловского квартета. Современная цивилизация может совсем лишиться будущего, если она не взглянет правде в глаза, если не найдет твердого обоснования нравственным принципам. Для подлинной духовности, как и для искусства, нет "прошлого". Оно есть для науки и техники, а не для самих основ жизни. Решать насущные проблемы, не вглядываясь в то, как их решал мир на протяжении веков, значит отказаться от великого права наследия. У нас сейчас наконец оценили красоту древних церковных памятников. Но не менее важно оценить духовное наследие минувшего. И надо взять из него самое прекрасное, самое живое, самое действенное. Тем более что духовность никогда не умирала. Ее творческий поток был лишь загнан глубоко "под землю" в годы безвременья и беззакония, Но он не иссяк. Главная наша беда - размывание нравственных ценностей. Я уже как-то приводил знаменательные слова забытого у нас, но хорошо известного в мире русского ученого Питирима Сорокина (в прошлом году исполнилось сто лет со дня его рождения). Он говорил примерно так: если сравнить уровень добычи и использования энергии с сегодняшним уровнем этики, то придется признать, что развитие "энергии любви" находится у нас на стадии каменного века. Нравственное возрождение всегда совершалось на духовной, религиозной основе. Я вовсе не хочу сказать, что люди безрелигиозные в этом процессе не участвуют. Просто они тоже, пусть и косвенным образом, питаются из этого исконного источника нравственности. - Но атеистически настроенные люди могут спросить вас: зачем в поисках истины все время обращаться к мифическому Богу? Разве нельзя отталкиваться от человека, от его гуманистических идеалов? - Еще Ренессанс пытался создать "светскую мораль", исходящую только из человека. При этом гуманисты справедливо упрекали средневековье в унижении человеческого достоинства. Однако, исходя только из человека, сделав его последним мерилом и критерием правды, сам гуманизм в конце концов пришел к дегуманизации. В самом деле, если мы лишь "мыслящие животные", которым в равной степени свойственны добро и зло, если мы сами себе мерило, то этим открывается простор для разрушительных сил. Первой это показала и сама эпоха Ренессанса - с нее началась современная гуманистическая христианская цивилизация, и она же дала образец морального разложения. И в результате подобной гордыни человек все чаще стал восприниматься как "масса", состоящая из ничтожных пылинок, как случайный продукт слепых сил природы, как "дрожащая или бунтующая тварь", достойная презрения. Даже утописты, которые, казалось бы, желали блага для всех, исходили из понятия о "массе", которой можно и нужно манипулировать. В их проектах свобода и ценность личности, пусть даже вопреки их замыслу, сводились на нет. Таков был итог. И мы все так или иначе ощущаем на себе его последствия. Многим сейчас кажется, что спасение - в возврате к средневековому сознанию, с его фанатизмом, отрицанием ценности земной жизни. Это едва ли верно. Критика гуманистами темных сторон средневековья, повторяю, во многом справедлива. Но я хотел бы напомнить, что было немало гуманистов, таких, как Мирандола, Савонарола, Эразм, которые призывали не к реставрации "светского" взгляда на жизнь, взятого из античного арсенала, а к возрождению духа Евангелия, духа свободы, любви, терпимости, уважения к личности - образу и подобию Творца. На эту линию в Ренессансе, которую частично предвосхитил уже Данте, до сих пор не обращали достаточно внимания. А именно она несла в себе огромные возможности для будущего. Человеку в цивилизации дается свободный выбор. Однако эта свобода не избавляет людей от губительных последствий выбора ложного. Поэтому и для современного человека важно сделать правильный выбор. Мне кажется очень глубокой мысль английского историка Арнольда Тойнби, который считал упадок любой культуры результатом неверного "ответа", ошибочного выбора. Но как же сделать выбор правильный? Как отличить пророка истинного от пророка ложного? Тем более что сейчас, как и в любое смутное время, появляется огромное множество прорицателей, целителей тела и души буквально во всех сферах нашей жизни. Они крайне популярны, потому что люди измучены прошлым, не видят радости в настоящем, напуганы будущим. Они готовы поверить каждому, кто даст ответ на "проклятые" вопросы и пообещает немедленные перемены к лучшему. Так, кстати, возникают диктатуры. - Но ведь и вся Церковь состоит из людей, с их слабостью и пороками. Не только в эпоху инквизиции, но и сейчас порой она дает поводы для упреков в формализме, нетерпимости, преследовании инакомыслящих. Где "гарантия", что она сможет указать правильный путь? - Религия как таковая в ее эмпирической земной истории - явление далеко не однозначное. И критики ее, если они честны и добросовестны, оказывали услугу самим верующим, помогая им ясней осознать собственные исторические грехи. Еще великий церковный учитель Августин говорил о двух "Градах", о двух типах духовности. Водораздел между ними часто проходит внутри самих религиозных общин. Не случайно, что Христос предупреждает: "Не всякий, говорящий Мне: Господи! Господи!, войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного". Русские религиозные мыслители Владимир Соловьев, Михаил Тареев, Николай Бердяев, следуя Августину, подчеркивали, что существуют две формы религиозности: "открытая", свободная, человечная, и "закрытая", мертвящая, унижающая человека. Вечным примером столкновения между ними является антитеза Евангелия и фарисейства. Все это я говорю потому, что не могу разделять взгляда, по которому любая религиозность служит этическому возрождению. Именно против этого взгляда выступал апостол Иоанн, предостерегая: "Не всякому духу верьте". Он дал и критерии для "различения" духов, сказав: "Кто говорит: "Я люблю Бога", а брата своего ненавидит, тот лжец". В этом апостол был верен Евангелию Христову и пророкам Ветхого Завета, которые провозглашали, что служение истине и Богу невозможно без верности нравственным заветам, данным человеку. Кто будет осуществлять возврат к духовным ценностям, которых мы лишились? В вашем вопросе скрыто неосознанное желание переложить труд и ответственность на кого-то, хотя бы, например, на Церковь. Но Церковь - часть общества. И теперь всем известно, что она тоже понесла тяжелые потери. Конечно, мы, христиане, хотим внести свою скромную лепту в нравственное возрождение. Однако и у нас за эти годы накопилось немало собственных внутренних проблем, а кроме того, мы не сможем действовать плодотворно, если сами не переживем покаяния, если не будет и дальше меняться общий климат в стране. Необходимы совместные усилия людей разных взглядов на общей почве, которая объединяет верующих и неверующих. Такой почвой является оздоровление правопорядка, милосердие, сохранение и развитие культурного наследия. Что касается пророков, то общего критерия, который подошел бы для любой системы взглядов, здесь нет. Библия же учит нас, что истинный пророк - тот, кто возвещает открытое ему Слово Божие, не мирясь с язычеством, с людским тщеславием - личным, политическим, сословным, национальным. Когда пророк Исайя обличал вдохновителей войны, бросая вызов общественному мнению и властям, он действовал как посланник Неба. Когда Митрополит Филипп вступил в единоборство с Иваном Грозным, он проявил себя подлинным пророком. Таким же пророком в наши дни был Мартин Лютер Кинг. Каждый из них был глашатаем высших духовно-нравственных идеалов. Природа в своем развитии была направлена на создание существа, способного быть носителем духа. Таковым стал человек. Но он еще очень далек от подлинной одухотворенности. То, что ей содействует, содействует вселенскому замыслу о мире. То, что препятствует, идет вразрез с божественной целью, которая на языке Библии именуется Царством Божиим. Мы, христиане, не сомневаемся, что оно наступит, что наша несовершенная история выйдет за свои пределы и откроет человечеству путь в бесконечное. Все, что служило Царству, получит в нем свое высшее осуществление. Все, что шло против него, исчезнет. Каждый из нас - участник этого богочеловеческого процесса. Его можно называть Эволюцией. Но мне это слово кажется обедненным, поскольку предполагает слепое течение событий. А я верю в смысл, в духовную целенаправленность бытия. И это накладывает на всех нас огромную ответственность. - Но как же связан завет Христа жить сегодняшним днем, не думая о завтрашнем ("подобно птицам небесным"), не гадая "о временах и сроках", с очевидной нам сегодня ответственностью перед будущим? - Говоря "не заботьтесь", Иисус Христос не призывает к легкомыслию или беспечности. Он предостерегает лишь от той мучительной и бесплодной "озабоченности", которая так часто терзала людей, не помогая делу, и поселяла в них страх, тревогу, чувство бессилия. Мы слишком порабощены временным, преходящим. Это болезнь и Запада, и Востока. Мы не развиваем в себе внутренней свободы. А именно эту свободу имеет в виду Христос, когда призывает: "Не заботьтесь". Христианство благословляет труд, служение, видя в них средства для духовного роста человека. Напомню, что изречение "кто не работает, пусть и не ест" взято из Нового Завета, из послания апостола Павла. Тот же апостол учил об ответственности человека перед природой. - Свою ответственность перед природой мы, кажется, уже осознали, не раньше, правда, чем "грянул гром". Но недаром в последнее время в прессе все чаще мелькает понятие "экология культуры". Нам необходимо осознать дефицит духовности, навести мост через пропасть, отделяющую нас от многих ценностей прошлого, связать "нить времен". Долгие годы нам приходилось довольствоваться популярными изложениями, "критиками", интерпретациями философских учений. Не было доступа к первоисточникам. В этом, я думаю, наша беда. - Путь культуры - процесс целостный, органический. Разрывы для него болезненны и пагубны, То, что у нас целые поколения были отрезаны от традиции, в том числе этической, религиозной и философской, нанесло обществу огромный урон. Пусть далеко не все могли бы освоить богатую мысль русской религиозной философии, но ее идеи так или иначе просачивались бы в сознание, получили бы возможность "носиться в воздухе". А поскольку "кислород был перекрыт", культура невероятно обеднела. Отрадно, что сейчас, хотя бы и с опозданием, пробел этот заполняется. - Для нашего поколения, поколения семидесятых, одним из основных источников знания о евангельских событиях, о Христе был роман Булгакова "Мастер и Маргарита". Насколько наши представления были верны, мы можем судить сейчас, когда получаем возможность читать Евангелие. Но парадоксальность ситуации в том, что роман стал для нас преградой на пути к первоисточнику. Булгаков-художник так убедительно изобразил евангельские события, что многие из нас, читая "Евангелие от Матфея" после "Евангелия от Булгакова", видят перед собой не Иисуса Христа, а Иешуа. И это, как мне кажется, гораздо существеннее, чем бытующее сейчас мнение о том, что Булгаков написал "Евангелие от Сатаны", которое-де и доказывает порочность нашего времени. - Это особая тема, о которой надо бы поговорить отдельно. Скажу коротко. Разумеется, "Мастер и Маргарита"- шедевр. Но булгаковский Иешуа не имеет почти ничего общего с реальным Иисусом Назарянином. Это мечтатель, наивный бродячий философ, который всех и каждого называет "добрый человек". Не таков Христос в Евангелиях. От Него исходит сила. Он может быть строг и даже суров. Он резко обличает власть имущих: Ирода, книжников и фарисеев. Он не искатель истины, а сама Истина. Он не "бродит", а, как выражается о Нем Честертон, совершает поход против сил зла. Я уж не говорю, что и сами евангельские события в романе искажены. Писатель использовал модную тогда гипотезу, будто евангелисты передали факты неверно (на этом настаивал, например, Анри Барбюс, книга которого о Христе была у нас переведена в 1928 году). Единственный подлинный евангельский мотив у Булгакова - это мотив "умывания рук", мотив предательства. И Пилат, и Мастер, и многие другие, каждый по-своему, предают себя и других. Эта тема была особенно острой в эпоху доносов и разгула беззаконий. Мне думается, что в лице Воланда Булгаков (подобно Лермонтову) изобразил вовсе не дьявола. Это лишь маска. Вспомните заключительный эпизод полета. Писатель взял старинный сюжет "чудесного посещения", прихода на землю существ из иных миров. Сталкивая пришельцев из иных измерений с людьми, писатель получает возможность дать оценку всему обществу. Заметьте, что Воланд руководствуется нравственными принципами отнюдь не "дьявольскими" и в этом стоит выше людей, которых он посетил... - Ваше рассуждение лишний раз наводит на мысль, что искусство несовместимо со "злодейством", не может служить злу. Мы как-то забыли о теснейшей связи этики с эстетикой. И фраза Достоевского "красота спасет мир" воспринимается как абстракция, мы превратили ее (как, впрочем, и многое другое) в клише. Что вы думаете об идее спасения мира искусством? Сегодня на роль спасителя претендует наш авангард. Но ведь он несет в себе довольно сильный разрушительный импульс. - Я плохо разбираюсь в нюансах так называемого "авангарда". Конечно, во многом, мне думается, он отражает уродливое, болезненное состояние нравов. Есть в нем и элемент молодежного эпатирования, бравады, желания бросить вызов всем устоям. Так бывало часто. И в далеком прошлом протест против затхлого, опостылевшего, скучного выражался подчас самым эксцентрическим образом. Брили головы, отращивали длинные волосы, ходили в лохмотьях. То кричали "назад, к природе", то призывали "уйти от природы". Все это пена, неизбежная при естественном развитии, где добро и зло, ум и глупость причудливо перемешаны. Но рано или поздно бум утихал, если только его не оживляли травлей или давлением. Тем не менее очень спорной кажется мысль, буд-то всякий "авангард", всякий поиск новых форм творчества - явление разрушительное. Ведь новизна и необычность нередко воспринимались как подрыв основ. По-своему "авангардом" была иконопись, если сравнить ее с античным искусством, готика и восточно-православное зодчество, христианская философия, которую консерваторы считали компромиссом с язычеством. Часто, и не без основания, ругают современную музыку. Но не надо вместе с водой выплескивать ребенка. В частности, джаз родился в лоне определенной религиозной культуры (среди североамериканских негров), и хотя не всем эта культура близка, нельзя с порога отрицать ее. - Уже никто не отрицает необходимости включения нашей культуры в контекст культуры мировой. Но, по остроумному утверждению одного американца, мы перепутали краны и вместо водопровода подсоединились к канализации мировой культуры. И действительно, есть опасения, что масскультура "забьет" культуру истинную. - Вы извините, что я, как историк, опять обращусь к примеру прошлого. Во II веке до Рождества Христова в Рим стали проникать греческие влияния. Это привело в ужас римлян старого закала. И в чем-то они были правы. Их соотечественники соприкоснулись с Элладой времен упадка. Они получили от нее не столько Платона или Софокла, сколько "отходы культуры", распущенность нравов, скептицизм, безверие, культ удовольствия и развлечений. Нечто подобное произошло и в нашем контакте с мировой культурой. Многие крупные художники, мыслители, глубокие писатели, серьезные ученые до сего дня у нас остаются неизвестны. Их не переводили, с их творчеством не знакомили. О них знали в лучшем случае понаслышке, по весьма пристрастной "обличительной" критике. Но гораздо легче просачивалось поверхностное, пустое, пошлое. Вот характерный пример. В больших городах быстро развивается потребление "видео". Но те, кому доверена сфера культуры, и пальцем не пошевелили для того, чтобы люди приобщились к шедеврам западной киноклассики. Зато не дремлют видеобизнесмены, которые поставляют на рынок море киномакулатуры, рассчитанной на самые низменные вкусы. Бороться с этим надо не запретами, а знакомством зрителя с лучшим. Запретами вкуса не привьешь. Это касается всех сторон и проявлений культуры. Борьба с дурным должна выражаться прежде всего в утверждении ценного, обогащающего, прекрасного. Я уверен, что в свободной конкуренции оно будет побеждать. Сейчас многие молодые хотят и способны независимо мыслить. Если у них не отнимут право гласно обсуждать проблемы, которые прежде были табу, значит, наши дела еще не так плохи. Значит, есть еще надежда. ПОЗНАНИЕ ДОБРА И ЗЛА Идет допрос. Вернее сказать, не допрос, а предварительная беседа, почти дискуссия. Подозреваемый когда-то кончал юридический, молодая следовательница тоже. Но понять им друг друга трудно. Как только он ставит под сомнение законность ее методов следствия, она внезапно взрывается и бросает ему в лицо: его старые представления о морали и праве родились на "факультете ненужных вещей". Это ключевой эпизод из ставшего теперь знаменитым романа Юрия Домбровского. Вещи, которые следовательница определила как "ненужные", - не просто юридические нормы; у Домбровского они означают нечто гораздо большее. Это целый мир духовных и нравственных ценностей, и герой романа убеждается, что они отброшены как жалкая ветошь. Таков первый шаг по пути, ведущему к разрушению человека и человечности. К Куропатам и Дахау. Правда, вступить на этот путь было не так просто. Вначале многим, наверно, приходилось преодолевать в себе пережитки тех "ненужных" вещей и эмоций, которые они унаследовали от предыдущих поколений. Им надо было ломать и калечить себя. Помню, в Сибири мне рассказывали, как грузили на подводу трупы детей "кулаков" и как это зрелище потрясло одного из охранников. Однако он овладел собой и с мрачной торжественностью произнес: "Так нужно для победы мировой революции". Этот человек еще испытывал потребность в каком-то оправдании, а другие уже действовали спокойно, вслепую, как автоматы. Тем не менее палачи всех мастей старались заметать следы. Орудовали по ночам, заглушали выстрелы шумом моторов, спешили увезти тела, быстрее закопать в тайном месте. Инстинкт подсказывал им, что "не все их поймут", что террор и деморализация - обоюдоострое оружие. Едва ли они помнили евангельские слова: "Взявший меч от меча и погибнет", которые тревожили лишь немногих, таких, как Борис Савинков. Но оставался страх, грызущий, неизбывный: а что, если какая-то черта будет перейдена и случится непредвиденное?.. Действительно, приходил срок, когда каратели убеждались, как дорого приходится платить за презрение к "ненужным вещам". Джинн неистовой жестокости и беззакония, выпущенный ими на волю, обрушивался на них самих. " Время собирать камни", - говорят сейчас одни с болью и печалью, а другие, так ничему и не научившись, остаются равнодушными, не желают думать, повторяя как заклинание: "Зачем ворошить прошлое?" А ведь закрывать глаза на зло прошлого, а тем более его оправдывать - значит дать ему новый шанс в будущем. История, особенно недавняя, живет среди нас. Ее корни в нашем сознании, в нашем быту, в нашем словаре. Поэтому разбираться в ней, давать оценку страшным событиям, которые сотрясали мир на протяжении почти всего нашего века, - одна из насущных задач. Но понять их и оценить нельзя, не имея точки отсчета, шкалы ценностей, нравственного критерия. Без этого работа историков останется лишь академическим упражнением. Вот почему сегодня, как, впрочем, и всегда, политические, экономические и социальные проблемы нуждаются в нравственном освещении. Когда-то в ночном Петрограде на улице у костра Владимир Маяковский встретил Александра Блока. Блок только что узнал, что у него в Шахматове сожгли дом и библиотеку. Однако поэт, преодолевая себя, произнес заветное слово: "Хорошо!" Маяковский тоже считал, что все это "хорошо". Время, когда ему придется наступать на горло собственной песне, тогда еще не пришло. Лишь потом он поймет, что не так уж все было хорошо, и задумает поэму "Плохо", которую, впрочем, написать не успеет. Мы поняли сейчас, какую злую шутку сыграл с людьми гипноз расхожих слов и выражений; "враг народа", "светлое будущее", "завоевания социализма", "диалектика" и т. д. А разве не помогает использование терминов "аборт" или "прерывание беременности" миллионам женщин вытеснять из сознания мысль об убийстве собственных детей? Да, называть вещи своими именами, и притом вовремя, - дело далеко не второстепенное. Жаль только, что порой прозрение наступает поздно. Рассказывают, что Генрих Ягода перед смертью говорил: "Многих я замучил и погубил. Теперь пришла расплата. Значит, есть Бог". Печально, что задумываться о Боге и правде, законе и справедливости люди начинают чаще всего, лишь когда созданный ими инструмент зла обращается против своих же создателей. И вообще печально, что о важности духовных начал у нас заговорили всерьез лишь перед лицом катастрофы. А пока все сходило с рук, эти начала беспечно и бездумно относили к разряду "ненужных вещей". Впрочем, лучше поздно, чем никогда. То, что наш век, который загубил больше жизней, чем любая эпидемия чумы, был наследником XIX столетия, кичившегося своим прогрессом, демократизмом и гуманностью, - отнюдь не парадокс. Когда грянула вторая мировая, обнаружилось, что слишком многое в прошлом было построено на песке, питалось несбыточными иллюзиями. Над этим тогда всерьез задумался немецкий философ, музыкант и врач Альберт Швейцер и сумел поставить диагноз общественной болезни: цивилизация в погоне за благосостоянием незаметно утратила этический фундамент. И Швейцер начал писать книгу, над которой ему пришлось трудиться много лет. "Роковым для нашей культуры, - констатировал он, - является то, что ее материальная сторона развилась намного сильнее, чем духовная". Однако Швейцер хотел не только критически рассмотреть историю этики, но и найти объективное основание нравственности. Результат работы оказался несколько неожиданным. Единственным универсальным принципом нравственности Швейцер провозгласил "благоговение перед жизнью". Сам по себе этот принцип прекрасен, однако цели своей Швейцер не достиг. Его этика обоснована не лучше, чем многие из тех этических систем, которые он критиковал. Самым ценным в исследовании Швейцера был, мне кажется, вывод, согласно которому природа не может научить человека нравственности. Пусть в мире животных мы и находим зачатки этического поведения (ведь еще Петр Кропоткин, один из отцов анархизма, отмечал, что взаимопомощь - важный фактор эволюции); однако в целом мироздание, при всем своем величии и сложности, не знает добра и зла. Как хищник, так и его жертва подчиняются общему биологическому закону. По существу, Швейцер повторил тот поворот мысли, который однажды уже имел место в истории - в античном мире. Если до Сократа греческие мудрецы искали главный ориентир жизни в законах космоса, то Сократ провозгласил главным принципом изречение: "Познай самого себя". Тем самым он сделал шаг из мира природы в мир духа. Конечно, для того, чтобы дух мог проявить себя в материи, она должна была достичь определенного уровня совершенства. Вл. Соловьев верно заметил, что низшие организмы едва ли могут рассуждать о свободе воли. Но с того момента, когда появился настоящий человек, носитель духа, его бытие должно было определяться не только естественными, но и сверхприродными началами. Потому "сверхприродными", что природа не обладает духом - свободным творчеством, личным разумом и самосознающей волей. Познавать самого себя Сократ призывал не просто ради любознательности. Он верил, что через духовный мир человека откроются объективные законы духовного бытия, стоящего над человеком. Он резко полемизировал с софистами, которые видели в человеке "меру всех вещей". А ведь тенденция, идущая от софистов, не исчезла и поныне. Она-то и рождает взгляд, согласно которому люди сами придумывают для себя нравственные нормы. Но возможна ли, действенна ли такая "автономная этика" ? С этим можно было бы согласиться, если принять теорию Ж. Ж. Руссо, будто человек по натуре своей добр и портят его только внешние неблагоприятные обстоятельства. Между тем жизнь и история опровергли подобный взгляд. Кто рискнет серьезно утверждать, что в человеке больше добра, чем зла? В лучшем случае они распределяются равномерно. Но тогда откуда у нас право исходить именно из добрых начал? Фридрих Ницше, например, исповедовал право сильного, величие воли к власти, беспощадность в достижении принятых целей. Почему человек должен "благоговеть перед жизнью", а не презирать ее? Почему должен считать, что подлость - это зло, а героическое самопожертвование - добро? Быть может, и вправду все это "ненужные вещи", порожденные самозащитой слабых? Когда войска союзников, вступив в Дахау, осматривали лагерь смерти, солдаты были поражены невероятным зрелищем. На крематории, где эсэсовцы жгли тела замученных и убитых, торчал шест со скворечником. Кто-то из палачей, оказывается, трогательно позаботился о птичках. Трудно найти другой, столь гротескно-абсурдный, символ раздвоенности человека. Но это лишь крайний случай. Мы сталкиваемся с противоречиями в людских мыслях, чувствах и поступках на каждом шагу. Только в романе Булгакова Иешуа Га-Ноцри называет всех "добрыми людьми". У реального, евангельского Христа мы не найдем такой розовой оценки человеческой природы. Однажды он даже называет людей "родом неверным и развращенным". Христос говорит о необходимости "заповедей", т. е. о том, что дано людям свыше, а не вытекает из их существа естественным образом. Ведь, если бы добро господствовало в нашей натуре, если бы оно было бы столь же непроизвольным, как дыхание, зачем бы понадобились "заповеди" ? Говоря о религиозных заповедях, Владимир Тендряков писал: "Нелепо доказывать, что убийство - недопустимый поступок, что заведомое лжесвидетельство - дурно, что жить в любви к ближнему - хорошо. Эти немудреные истины и без всяких доказательств знает любой и каждый с раннего детства на опыте своей жизни". Тем самым писатель хотел сказать, что принципы религиозной этики самоочевидны и присущи человеку. Но мы уже убедились, что не раз эти "немудреные истины", если у них исчезало обоснование, объявлялись свалкой "ненужных вещей". Могут возразить: практика показала, что гуманные общества преуспевают больше, чем общества, где моральные нормы нарушены. В какой-то мере это верно. Но ведь известно и другое. Известно, что и тираны, и преступники часто имели успех. Разве не бывало, что деспотические империи одерживали победы? Повторяю, если этика строится только на человеке как "мере всех вещей", если она есть изобретение, относительное и переменчивое, что мешает людям принять волчьи законы? Релятивируя нравственность, мы открываем простор для звериной борьбы за существование, для "войны всех против всех", для безграничного властолюбия, которое не остановится перед пирамидами из черепов и превращением целых народов в "лагерную пыль"... Вся суть именно в том вопросе, который был поставлен Швейцером: можно ли считать нравственный миропорядок столь же объективным и незыблемым, как миропорядок космический? Или же различие добра и зла - нечто вполне условное? Владимир Тендряков, как и многие другие, склонялся к мысли, что моральные законы есть и они принадлежат к сфере социальной. Но ведь социум складывается из личностей, из личных воль. И социумы бывают разные. Если мы говорим, что угнетение рабочего класса, о котором писал Маркс, "казарменный социализм" Сталина или нацистский порядок - историческое зло, то мы все равно даем оценку с какой-то высшей этической позиции, а не просто с социальной. Когда мы осуждаем угнетение как зло, мы сознательно делаем нравственный выбор, становимся на сторону страдающих. А ведь возможен и другой подход, исходящий из права сильного, из права победителя. Для тех, кто видит в человеке лишь эфемерный продукт природы, после которого не останется ничего, кроме "лопуха на могиле", как выражался Ф. М. Достоевский, забота о страждущих, нравственные заповеди - поистине "ненужные вещи", старый хлам. Бывали, правда, люди, которые, отказавшись от веры в высший источник этики, все же отдавали свои силы, свои дарования и даже жизнь "на благо народа". Но ведь они сохранили безотчетную веру в те ценности, которые впитали с молоком матери из христианской традиции. Вера Фигнер постоянно читала Евангелие, а Желябов на суде заявил, что, хотя и порвал с Православием, верит в завет Иисуса Христа "бороться за правду, за права угнетенных и слабых, и если нужно, то за них и пострадать". Вспомним также, что большинство русских демократов-шестидесятников вышло из семинарий и священнических семей. Но связь с религиозной традицией, при сознательном ее отрицании, рано или поздно слабеет и выветривается. Возникает роковой вакуум, в который всегда готовы хлынуть черные потоки. Итог же получается самый плачевный. Наркотики были известны уже в первобытном обществе, а возраст виноделия насчитывает несколько тысяч лет; но только духовный вакуум XX века превратил пьянство и наркоманию в национальное бедствие у нас и во многих других странах. Это красноречивый признак того, что человечество переживает тяжкий кризис. Оно обокрало себя, оторвалось от вечных источников, которые тысячелетиями питали его духовное развитие. Но разве не вдохновляли человека иные, нерелигиозные формы веры? Вера в человека, в науку, в прогресс, вера в непогрешимость мудрых вождей. Однако такие формы веры рано или поздно оказывались не чем иным, как идолопоклонством. Они рушились, нередко погребая под развалинами своих приверженцев. Только вера в высший смысл жизни, высшую цель бытия, в объективный характер этических требований, иными словами, вера религиозная, составляла на всем протяжении истории корневую опору нравственности и источник культурного творчества. Такая вера есть и источник познания добра и зла. Разумеется, неверно было бы утверждать, будто люди религиозные всегда соответствовали начертанному перед ними идеалу. Однако идеал был, будил совесть. Постоянно напоминал о себе. Пушкинский Борис Годунов мучился, сознавая тяжесть содеянного им; даже Ивана Грозного порой посещали приступы раскаяния. И трудно ему было спорить с обличавшим его митрополитом Филиппом. Но представим себе на их месте кого-нибудь из опричников Гиммлера или Берии. У них-то проблем, наверно, уже не было. Любой историк, занимающийся социальными вопросами, хорошо знает, что сто лет назад преступление, особенно тяжкое, было в России событием чрезвычайным. А сегодня? Едва ли тут нужны комментарии. А откуда же, скажут тогда, зло, творившееся во имя самой религии, откуда нетерпимость, фанатизм, преследование инакомыслящих? Я не буду и не могу говорить за мусульман, индуистов или сикхов. Но все же отмечу, что и в их среде подобные эксцессы не были продиктованы требованиями самой веры. Напротив, они явились ярким примером измены религиозным заповедям, доказательством того, что человеческие души еще не были преображены религией. Но эти измены не составляют основного фона религиозной истории Востока. Напомню хотя бы о терпимости и гуманности ряда средневековых исламских халифатов, где находили убежище люди, гонимые в Европе. Если же говорить о нас, христианах, то здесь дело обстоит совсем просто. Возьмем, в частности, вопрос о казнях еретиков, иноверных, инославных. Когда Грозного спросили, как с ними поступать, он ответил: обращать в истинную веру. - Добровольно? - уточнили спрашивавшие. - Да. - А если не согласятся? - Тогда всех утопить. Иначе смотрел на дело великий православный подвижник Феодор Студийский. В письме к епископу Феофилу он прямо утверждал, что нельзя не только еретиков казнить, но даже желать им зла. В том же духе высказывались св. Афанасий Александрийский, которого называют "отцом Православия", и св. Нил Сорский, один из духовных вождей древнерусских "нестяжателей". Вопрос, кто был верен Евангелию: царь Иван или эти святые, звучит вполне риторически. Иисус Христос назвал важнейшими две заповеди: "любовь к Богу и любовь к ближнему". И, чтобы кто-нибудь не решил, что "ближний" - это соплеменник и единоверец, Он рассказал притчу о милосердном самарянине. Некий иудей, ограбленный и раненный разбойниками, лежал у дороги. Мимо прошел священник, а затем храмовый служитель. Ни тот ни другой не обратили на пострадавшего внимания. Помощь же оказал ему неизвестный самарянин, человек иного племени и к тому же считавшийся еретиком. Не спрашивая ни о чем, он перевязал раны незнакомца, отвез его на постоялый двор и заплатил за него. Рассказав притчу, Христос спросил: кто же был ближним для этого человека? - Тот, кто проявил к нему милосердие, - вынужден был ответить ему собеседник. - Иди, и ты поступай так же, - сказал Христос. "Чем выше религия, тем труднее человеку усвоить ее". Эта мысль Томаса Элиота в первую очередь относится к христианству. Она объясняет, почему многие его исповедники не только отступали от Евангелия, но и маскировали свои амбиции, грехи, узость и эгоизм дымовой завесой "высших соображений". И в этом у нас, христиан, проявлялись черты, свойственные всем людям, приверженцам всех вер. Причем не следует здесь обязательно видеть сознательное двуличие. Инквизиторы искренне считали казни еретиков "деянием веры". (Таков буквальный смысл слова "аутодафе".) Те, кто сжег в срубе протопопа Аввакума, были, вероятно, убеждены, что совершили благое дело. Вспомним, что фарисеи, которых Христос сравнивал с украшенными гробницами, внутри которых лишь гниющий прах, смотрели на себя как на оплот благочестия и набожности. Итак, дело не в самой вере как таковой, а в ее извращениях. Точнее, в "закрытом", агрессивном типе религиозности, которая содержит проекцию наших страстей или несет на себе печать социального и нравственного окостенения. То, что такая религиозность существует, не удивительно. Куда удивительнее, что через глухую плотину человеческого несовершенства все же пробиваются струи живой воды: открытой духовности, ориентированной на две главные заповеди о любви к Творцу и к людям. Эта духовность, которая нашла свое высшее воплощение к Евангелии, не бездумная вера в новую теорию, в отвлеченную концепцию; она основана на живом внутреннем опыте, на достоверности встречи с Запредельным. Она не унижает разум, а лишь показывает, что пределы рационального познания не безграничны. Она допускает осмысление опыта. Именно она и дает нам критерии для различения добра и зла, высшее обоснование этики. Предвижу, что те, кто хотя бы поверхностно знаком с Библией, могут спросить: почему же в ней говорится, что Творец запретил человеку вкушать от Древа познания добра и зла? Но Древо это отнюдь не символизирует только нравственные понятия, которые Бог якобы скрыл от людей. В Библии "познать" - значит владеть, а "добро и зло" - идиома, обозначающая все созданное. Речь идет о притязании человека властвовать над миром независимо от Бога, распоряжаться им по своему усмотрению. В том числе - по-своему строить этические принципы. Это и означает желание "быть, как боги". Библия учит, что хотя человек создан по образу и подобию Творца, однако не в нем самом заложены основы истинной жизни. Эта жизнь должна осуществляться в свободном согласии с Божественной волей. Таков глубокий непреходящий смысл библейского сказания об Адаме, который часто затемнялся насмешками и упрощенными толкованиями. Понять, каким образом в человеке возобладали самость, своеволие, ложное самоутверждение, не так уж трудно. Ведь, по словам апостола Павла, трагедия Адама повторяется в каждом из нас. Это исконный недуг человечества, преодоление которого возможно лишь на путях возрастания в нем черт богоподобия, возрастания, сменившего у Home Sapiens биологическую эволюцию. Процесс этот сложен и исполнен драматизма. Слово "дух" Библия нередко употребляет в негативном смысле. В силу заложенной в него свободы человек может направлять свою духовность ко злу. Вот почему Библия уделяет так много внимания борьбе между духом корыстной самости и духом открытости к Богу и Его завету. Вот почему в ней встречаются мрачные страницы, порой пугающие и отталкивающие тех, кто впервые ее открывает. Ведь Библия не только книга о вере и о Боге, но и о нас, людях; и изображает она нас с беспощадной правдивостью. В то же время Библия - книга о противостоянии. Хотя человек часто заявлял: "Да будет воля моя!", всегда находились души, готовые внимать и повиноваться зову Вечности. Принося на алтарь жертвы, древний человек зачастую искал не подлинного единения с Творцом, а только Его даров. Однако библейские пророки решительно изобличали эти попытки "задобрить" Небо в утилитарных целях. Жертвоприношения убийцы равносильны кощунству, учили они. "О человек! - читаем мы в книге пророка Михея. - Сказано тебе, что - добро и чего требует от тебя Господь: действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить пред Богом твоим". Пророки заповедали любить Создателя всем сердцем и ближнего, как самого себя. Эти фундаментальные основы этики освящены, закреплены и углублены в Евангелии. В сфере нравственной оно продолжает пророков, хотя многие из широко признанных в древности этических норм Христос отклонил. В частности, это касается клятвы и долга "священной мести". Юридическому правилу справедливости "око за око" Он противопоставил умение прощать (шекспировский Гамлет об этом либо не знал, либо не помнил). Свою заповедь о высшей самоотверженной любви Христос называет "новой". Его завет "отвергни себя" направлен против самого средоточия греха - эгоцентризма. Следование Христу формирует дух, открытый небесному Отцу, людям, всей твари. Ведь и природа создана Творцом, а следовательно, ее дети - наши младшие братья и сестры, как любил их называть Франциск Ассизский. Пусть человек вознесен над миром, ему при этом заповедано "возделывать и хранить" Божие создание. Ему важно помнить, что плоть его образована из "праха земного", что только печать Вечности делает его венцом творения. Не только в себе, но и в красоте Вселенной человек может увидеть отблеск Творца. Если перевести эту мысль на язык поэзии, то, пожалуй, лучше всего она выражена в строках Николая Гумилева: Есть Бог, есть мир, они живут вовек, а жизнь людей мгновенна и убога. Но все в себе вмещает человек, который любит мир и верит в Бога. В христианстве вера и этика нераздельны. "Вера без дел мертва", - говорил апостол Иаков. Люди, по известному сравнению сирийского подвижника аввы Дорофея, подобны радиусам: чем ближе они к центру, к Богу, тем ближе друг к другу. Однако мы уже знаем, что на протяжении истории люди, формально принимая христианство, нередко искажали его нравственный смысл. Они превращали Весть о любви в орудие социального и духовного подавления. Эту тенденцию Достоевский олицетворил в образе Великого Инквизитора. Значение этого образа выходит далеко за пределы трагической измены Евангелию внутри церковной ограды. Великий Инквизитор имеет множество перевоплощений. Меняются лишь эмблемы: кресты, звезды, погоны, но суть остается той же. Инквизитор вознамерился "исправить" Христа и утвердить жизнь на иных принципах. Он не даром напомнил об искушении Христа в пустыне, где Богочеловек отверг путь Сатаны, путь рабства. Великий же Инквизитор считал, что прав был Сатана, что благо для людей достигается лишь через ложь, корысть, порабощение. Сумрачный герой Достоевского верно уловил, что диалог в пустыне указывает на важнейший водораздел, пролегающий между Христом и Его антиподом. Многое в евангельской этике проясняется, если подойти к ней в свете этого сказания о трех путях жизни, которые были предложены Христу искусителем и которые Он осудил. "Преврати камни в хлебы". Таково было первое искушение. Оно означало, что во главу угла нужно поставить обещание материальных благ. Получив их, род людской обретет покой и счастье. Этот соблазн был и остается постоянным спутником развитых цивилизаций. Логика его проста. Накорми человека, и он будет готов на все. Без устали ищи все новые и новые источники пропитания; пусть кров и одежда становятся все лучше и совершеннее. Удовлетворяй потребности... Но, быть может, это вовсе и не соблазн? Ведь и Христос не сказал, что человек может обходиться без "хлеба". Не Он ли однажды накормил голодную толпу? Да, конечно, ответив Сатане библейским изречением "Не хлебом одним будет жить человек...", Христос признал, что "хлеб" необходим. Но не только он. Когда люди захвачены всепоглощающей погоней за материальными благами, они упускают нечто бесконечно важное. Становятся ненасытными. Бегут за призраком, который так никогда и не приносит им счастья, полноты жизни. Тупики современного мира - красноречивое тому доказательство. Подлинному христианству чужд однобокий спиритуализм. Оно учит, что любовь к ближнему требует заботы и о его материальных запросах. Один из христианских мистиков говорил: если ты, созерцая тайну Всевышнего, вознесся духом на "седьмое небо", а рядом с тобой - человек, который нуждается в пище, сойди с "седьмого неба" и накорми его. Во все времена церковные общины и монастыри заботились о "хлебе", о делах практического милосердия. И сегодня борьба с нищетой и голодом в мире является священным долгом христиан. Героиня Сопротивления русская монахиня Мария, которая положила все свои силы на спасение обездоленных, и современная калькуттская подвижница мать Тереза - это лишь наиболее известные примеры такого служения. Однако оно питается духовными мистическими источниками. Несет любовь, пронизанную верой. Помнит, что человек нуждается и в другом, небесном, Хлебе. Соблазн заключен в абсолютизации материального, когда человек, по выражению Николая Бердяева, ищет не смысла жизни, а только благ жизни. Возмездием за это становится потребительство, рост эгоизма, притупление чувств, опустошенность. К требованию "хлеба" добавляется требование "зрелищ", этого эрзаца духовности. Практически "материализм" рождает неудовлетворенность, которая в свою очередь требует заполнения пустоты. Сфера "зрелищ" непрерывно расширяется. И конца этому не видно. А затем приходит час безумства, наркотиков, разложения. Такова расплата за третирование высшего начала в человеке. Ее едва ли предвидели создатели различных утопий... Христианская аскетика исходит из ценностей, неведомых Великому Инквизитору. Она направлена на развитие в человеке его духовного ядра, что невозможно без контроля над инстинктами. Обуздывая их, она укрепляет в человеке те начала, которые отличают его от животного. "Общее правило физического поста, - говорит Владимир Соловьев, - не давай пищи своей чувственности; полагай границу тому убийству и самоубийству, к которым неизбежно ведет погоня за материальными удовольствиями, очищай и перерождай свою собственную телесность" Это, конечно, не значит, что Евангелие осуждает или унижает "плоть". Ведь, повторяю, Христос не сказал что человеку "хлеб" не нужен. Он даже включил слова о хлебе в молитву "Отче наш". Однако, освящав плоть, природу, материальный аспект жизни, христианство недвусмысленно указывает на превосходство высшего духовного начала. Тело нуждается в "хлебе", дух - в Слове Божием. Пресыщенность угнетает дух. Сосредоточенность лишь на "пище и одежде" оборачивается отказом от подлинного достоинства человека как богоподобного существа. Во втором искушении Сатана предложил Христу привлечь людей Своей властью над законами природы. И опять-таки сила лжи заключалась в том что она содержала частичную, искаженную правду. Библия учит, что человек призван "владычествовать" над природой. Но когда эта власть становится самоцелью, когда она осуществляется автономно, лишь ради самоутверждения, не сопровождаясь духовным совершенствованием, она становится разрушительной. Насилует природу, которая в свою очередь мстит за себя... Техническая цивилизация начинает с задачи сделать жизнь удобней и создать быт, более достойный человека, но кончает тем, что ставит под угрозу само существование людей, жизни, Земли. Средства вытесняют цель. Люди становятся придатком мертвой "эволюции машин", угрожающей тотальной дегуманизацией. В рассказе Рея Брэдбери "Будет ласковый дождь" мы видим сверхблагоустроенный дом, где на каждом шагу хозяев ждут услужливые механизмы. Но самих хозяев уже нет. Они исчезли, погибли, задушенные искусственным миром, который предназначали для себя. Раньше только фантасты говорили о бунте роботов. Сегодня мы знаем, что бунт этот уже начался. Утеряв духовные цели, человек теряет и контроль над силами природы, которые надеялся подчинить. Техника есть человеческий способ приспособления к окружающей среде. Павел Флоренский называл ее "органопроекцией". Он имел в виду, что с помощью техники люди снабжают себя отсутствующими органами: полета, быстрого движения, дальновидения, манипуляции грузами и микрообъектами. Но когда в жизни человека главное место начинают занимать приспособительные функции, он фактически устремляется назад, в царство животных и растений. Техника, сама по себе нейтральная, становится троянским конем, который скрывает в себе источник гибели. Из житий святых известно, что их понимали и слушались живые существа. Эти сказания содержат в себе как бы намек на возможность иного отношения между человеком и миром. Природа, частью которой является человек, может служить ему. Но служит, только находя в людях образ и подобие Творца. Более того, по словам апостола Павла, "вся тварь", вся природа, будет страдать до тех пор, пока люди не станут подлинными "детьми Божиими". Пока не начнут вовлекать космос во всеобщий процесс просветления, преображения, одухотворения. Это путь, противоположный тому технологическому деспотизму человека, который ведет к уничтожению природы. Третье искушение связано с другой формой насилия, с властью человека над человеком. Сатана предлагает Христу пойти по путям "царств мира сего", по путям диктаторов и тиранов, которые заставляли людей обоготворять себя. Но Христос отверг путь насилия. Богоподобно человека проявляется в даре свободы. Личной свободы. Духовное становление человека есть одновременно и развитие в нем свободы. Поэтому и само благовестие Христа оставляло за человеком право выбора, Не навязывало ему Истину. Принятие ее должно быть свободным актом воли. Власть насилия, "вождизм" руководят животными сообществами. Соблазн уступить этим биологическим законам жизни означает опять-таки регресс, возврат от человеческого к звериному. "Князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою", - говорит Христос ученикам. В Его Церкви должна быть одна власть - власть любви и служения. Однако Великий Инквизитор считает этот завет наивным заблуждением. Он циничный реалист. Он презирает людей и хочет спасти их от самих себя насильно. Порабощая их якобы для их же собственного блага. И замысел этот был осуществлен. В Средние века - властителями клерикальными и светскими, а в наши дни - в разных вариантах на огромном пространстве от Мадрида до Пекина. Почти все было именно так, как задумал Инквизитор. В одном лишь он ошибся. Счастливее мир не стал. Напротив, он стал тонуть в море неисчислимых бедствий, пережил едва ли не агонию. Попытка "исправить подвиг Христа" оказалась миражем... В этих трех искушениях содержится суровое предостережение человеческому роду. И напрасно перед лицом катастроф XX века многие сетуют: "Как Бог допустил?.." Да, Он допустил; допустил нашу свободу, но не оставил нас во тьме неведения. Путь познания добра и зла указан. И человеку самому пришлось расплачиваться за выбор ложных путей. Я думаю, всем памятен зловещий образ "манкурта" в романе Чингиза Айтматова "Буранный полустанок". "Манкурт" был лишен памяти, он не мог оглянуться и осознать себя. Если мы останемся такими "манкуртами", если не поймем, что цивилизация в целом катится в пропасть, мы не сможем остановить ее движения вниз. Библия повествует о том, как вавилонский царь Валтасар увидел на стене таинственные знаки. Он пировал, уверенный, что трон его прочен, как никогда. И только пророк пояснил ему смысл огненных слов: царство Валтасара обречено. Однако тиран не опомнился и продолжал свой пир. Той же ночью в столицу вступил враг, и Валтасар был убит. Эта история чем-то напоминает нынешнюю ситуацию. Над миром уже вспыхнули тревожные знаки. Кольцо сжимается. Как писал поэт Александр Зорин: Обложены со всех сторон. Не до последних ли времен дошли мы, ощутив усталость.. Одно, последнее осталось - у Бога помощи просить. Однако не следует думать, что эта мольба должна сводиться лишь к пассивному ожиданию "манны небесной". Вопрос в том: найдет ли в себе мир силы для покаяния, придет ли в себя, расшифрует ли смысл знамений, услышит ли голос пророков? А если это произойдет, от людей потребуется не только вера, но и действие. Разумеется, здесь можно возразить: для подобного поворота нужно, чтобы все вняли пророческому голосу веры; а между тем есть немало людей, которые не желают или не в состоянии его услышать. Это, конечно, так. Но когда в больном организме есть здоровые участки, они могут целительно повлиять на все тело. Вспомним, что Христос сравнивал Царство Божие, истинную жизнь, с закваской, которая действует медленно и постепенно. Поэтому даже для тех, кто далек от Благой Вести христианства или даже вообще от веры в верховный Источник различения добра и зла, рост очагов духа, пусть и неприметных, не пройдет без благотворных последствий. "Свет во тьме светит", - читаем мы в Евангелии. Этот свет утверждает достоинство человека. Он говорит о радости любви, свободного служения ближнему, самоотдачи. Он открывает перед личностью горизонты бессмертия. Он озаряет труд, познание, творчество, наполняет вечным смыслом красоту мира. Помогает раскрытию духовных даров в человеке. Он зовет нас к тому, чтобы быть нам не жалкой пародией, а истинным образом и подобием Творца. В каждую эпоху, освобождаясь из-под гнета исторических и психологических искажений, дух Евангелия, живущий в Церкви, остается путеводной звездой, которая пламенеет среди расступившихся темных туч. История имеет смысл, и я верю, что в ней не погаснут живые огни добра и правды. Об этом думал Александр Солженицын, когда напомнил нам древнее изречение о праведниках, на которых стоит земля. Всей своей жизнью они отвечают на призыв таинственного Света и тем самым не позволяют миру погрузиться в непроглядную ночь. Они всегда были. Они есть. Они будут. А значит, у нас есть еще надежда. КОНЕЦ СПОРА? Беседа в редакции журнала "Юность" В. Читая классиков и слыша, что России была присуща особая религиозность, невольно задаешься вопросом: как случилось, что она так быстро была утрачена? О. Мне думается, что в споре на эту тему между Белинским и Гоголем прав был все-таки Гоголь. Если так можно выразиться, "температура" духовности в России издавна была высокой. Что же касается кризиса, породившего у нас в стране массовый атеизм, то он был подготовлен целой цепью исторических событий. В числе этих событий - отход образованной элиты от церковной культуры, от ее традиций. Об этом убедительно пишет Георгий Федотов, замечательный мыслитель и историк; До петровской реформы Церковь хотя и служила государству, но имела возможность отстаивать свои нравственные позиции. После Петра она оказалась в тяжкой зависимости от государственного механизма. Это отразилось и на отношении к Православию аристократии, образованного общества. Набросившись на худшие плоды западного просвещения, многие люди оказались зараженными вольтерьянством и другими формами скептицизма. Духовенство же попало в положение социальной униженности. Не случайно, что, по свидетельству А. С. Пушкина, многие рядовые священники переходили на сторону Пугачева. Большинство из них вело полунищенское существование. Одновременно углублялся разрыв между традиционной церковной культурой и новой, светской. Правда, нельзя третировать так называемую "Петербургскую культуру". Она дала и Пушкина, и Гоголя, и Достоевского, и Блока. Однако факт разрыва оказался трагической реальностью. Возврат части элиты к религии в конце XVIII века не стал возвратом к Православию. Люди искали истину в туманном мистицизме, масонстве, оккультизме, эзотерических доктринах. Вспомните поиски толстовского Пьера. Они были типичны. Раскол усугублялся вынужденной обособленностью духовного сословия. Оно оказалось как бы замкнутым в самом себе. Дети священников, даже если они не имели призвания к пастырскому служению, лишь с огромным трудом пробивались на светское поприще. Вот почему, уже позднее, семинарии нередко бывали очагами мятежей. Вот почему многие революционеры вышли из семинарий. Сложилось парадоксальное положение. Государство, хотя и искало в Церкви поддержку для укрепления общественного строя, фактически разрушало авторитет Церкви в глазах людей. Тем самым оно подорвало и собственные устои. Приводить примеров можно много. От священников требовали выдавать тайну исповеди (что по нашим канонам абсолютно недопустимо), справки о причастии должны были быть свидетельствами о благонадежности. Переход в другое исповедание считался уголовным преступлением (это правило отменили лишь после 1905 года). Внешне это все выглядело как государственная поддержка Церкви, а по существу "работало" против нее. Государство бдительно следило за правоверием. Жестоко преследовали не только старообрядцев и сектантов, но и самих православных, если у них замечались хотя бы искры независимого мышления. При Николае I упорно тормозился перевод Библии на русский язык. А люди, которые самостоятельно делали попытки перевода, такие, как протоиерей Герасим Павский или архимандрит Макарий Глухарев, попадали в разряд "диссидентов", как теперь выражаются. Престарелого Павского, доктора богословия, несколько лет терзали допросами, а Макарий подвергся суровым взысканиям. Библейские переводы жгли. Свирепствовала цензура. Чаадаева объявили сумасшедшим, не дав себе труда целиком познакомиться с его глубоко патриотической книгой. Хомяков и Владимир Соловьев вынуждены были печатать свои богословские работы за рубежом... В первой половине XIX века проповедовали в основном епископы, а священники - как исключение. За проповедь, задевавшую актуальные общественные темы, можно было поплатиться. Вспомните "Соборян" Лескова. Все это исподволь подготавливало взрыв. С одной стороны, были сокровища церковной культуры и духовности, масса талантливых и святых людей, а с другой - склеротичность консисторий, контроль над иерархами, давление государства во всех областях жизни Церкви. В начале XX века началось сближение некоторых кругов элиты, интеллигенции с Церковью и в самой Церкви наметилась тенденция к реформам и обновлению. Но процесс этот был прерван бурями войн и революций. Они застали церковное сознание плохо подготовленным. Возник новый тип церковно-политического раскола. Одни считали, что Церковь неотделима от старого порядка, другие - кто искренно, а кто из привычного конформизма - заявляли, что марксизм - это "Евангелие, напечатанное атеистическим шрифтом" (выражение Александра Введенского). История же показала, что ни те, ни другие не были правы... Страх, растерянность, расколы, разброд создали условия для успеха антирелигиозной войны, которая не щадила ни людей, ни традиций, ни памятников, ни школ. Удары разрушали и те национально-культурные устои, которые питали народ, которые развивались вопреки всему на протяжении столетий. Это и понятно. Ведь религии естественнее всего выражаться в национально-традиционных формах. Но я убежден, что, несмотря на истребительную войну, корни духовности уцелели. Почва была повреждена, но не уничтожена. И верю, что она возродится. Отвечая на ваш вопрос, могу еще добавить, что люди малообразованные оказались наиболее беззащитными от натиска атеизма, поддерживаемого властями. Что же касается религиозной интеллигенции, элиты, способной дать отпор, то она либо сгинула в лагерях, либо оказалась за рубежом. Это касается и наиболее активных деятелей самой Церкви. Подавлять духовность народа можно и другим путем. Убедить его, что на первом месте в шкале ценностей стоят материальные блага (реальные или сулимые). Этот вид практического материализма Николай Бердяев называл "духовной буржуазностью", и свойственна она отнюдь не только "буржуазным" обществам. И режим, подавляющий духовную свободу, и идеал "потребления" равно опасны для человечества. И в этом я согласен с основным тезисом статьи Шафаревича, недавно опубликованной в "Новом мире" (хотя по некоторым другим пунктам я бы с ним поспорил). В. А теперь вопрос личный. Не могли бы вы немного рассказать о себе? О. Биография моя не сложная. Я родился здесь, в Москве, на Арбате. Кончил школу и поступил в биологический вуз. Но уже с детства принял решение стать священником. Рукоположен был сразу после пятого курса института в 1958 году. Это было возможно, поскольку еще со школьных лет пел, читал в церкви, даже истопником работал. Позднее закончил семинарию в Ленинграде и Академию в Загорске. Служил я только в селах. И очень рад этому. Ведь из-за переполненности городских храмов в них трудно вести пастырскую работу. В деревне же знаешь всех прихожан в лицо, знаешь их биографии, их нужды и т. д. Писать начал давно. Первая моя статья появилась в нашем церковном журнале в 1959 году, то есть как раз 30 лет назад. А книги мои в те времена не могли быть изданы здесь. Они выходили за рубежом. Конечно, это создавало для меня ряд сложностей. Но говорить о них не буду. Теперь стало модным выставлять напоказ свои шрамы. Скажу лишь, что было много трудного, горького, приходилось, как говорится, не раз плыть против течения. Теперь, слава Богу, многое изменилось коренным образом. В. Как вы думаете, какое место должна занять религия в жизни нашего общества в ближайшие десятилетия? Ваши предположения по этому поводу. О. Тут не нужны "предположения". Все и так очевидно. Еще когда человек вышел из пещер, или, вернее, жил в пещерах, он уже тогда связывал свою жизнь, свою культуру с ощущением Вечного, с ориентацией на Высшее Бытие. Первые же произведения первобытных художников были связаны с религиозной традицией. В той или иной форме религиозная вера всегда была спутницей человечества, душой культуры. Косвенно это подтверждает и тот факт, что, когда люди пытались отказаться от Бога - у нас ли, у нацистов или в Китае, - на месте Бога неизбежно оказывался идол. Все это связано с проблемой утопий. Мне кажется, что мы живем в эпоху, когда спор о том, можно ли построить рай на земле, отказавшись от Неба, приходит к концу. Вернее, спор окончен. В. Наша жизнь сейчас пронизана спорами. Коснулись ли они Русской Православной Церкви? О. Конкретно, что вы имеете в виду? В. Отношение к власти... О. Я уже говорил, что те, кто ее в той или иной мере не принимал, были уничтожены или изгнаны. Дискуссия тогда завершилась "кулачным способом". Уцелели преимущественно наиболее осторожные или конформистски настроенные люди. Теперь всем хорошо известно об убийственных для науки событиях, связанных с диктатурой Лысенко. Урон понесла не только наука, но и литература, искусство, философия, социология. Однако все это несравнимо с теми потерями, которые имелись в Церкви. Поэтому ее возрождение совершалось робко, медленно. Мы были скованы и внешне и внутренне. Бывали у нас, конечно, епископы и священники, которые в период застоя открыто высказывались и действовали довольно смело: архиепископы Гермоген, Феодосий, священники Эшлиман, Якунин, Дудко и другие. Но это скорей исключения, и судьба их была драматичной. Словом, пока особенных споров у нас сейчас нет. Но это не значит, что в будущем дискуссий не будет. В. Как вы относитесь к митрополиту Александру Введенскому, которого упомянули? О. Это противоречивая, трагическая фигура. Введенский и подобные ему деятели Церкви в самые трудные для нее годы пытались проводить скороспелые реформы, внесли в нее опасный раскол. В самой идее реформ нет ничего неправославного. В нашей Церкви они бывали (вспомните хотя бы реформы Патриарха Никона). Но Введенский и другие "обновленцы" действовали порочными методами, разрушали не только отжившее, но и коренные церковные принципы, традиции. К тому же они использовали как оружие связь с государственными органами. А, как верно заметил секретарь Введенского, это не лучший способ проводить реформы. В общем, хотел того Введенский или нет, он принес Церкви немалый вред и надолго дискредитировал саму идею церковного обновления. В. Вы полагаете, что социализм, коммунизм без соединения с христианством построить не удастся? Или возможны другие, нерелигиозные пути обновления. О. Честно говоря, я не очень-то понимаю, что такое социализм. В это слово вкладывают слишком много, плохо совместимого. Марксизму я учился в вузе в сталинские времена. Что такое социализм, мы знали тогда по 1937 году из "Краткого курса". Гитлер тоже свой режим называл социализмом. И шведы говорят, что у них социализм, и англичане - время от времени... Не стоит склонять такого рода неопределенные термины. Будем говорить о культуре нашей большой многонациональной страны. И здесь я убежден, что подлинная культура не будет развиваться в отрыве от религиозных корней. При таком отрыве может влачить существование лишь пародия на культуру. Оздоровление возможно только тогда, когда культура вернется из искусственного русла в свое естественное течение. Пусть в этом течении будут и мусор и бревна, но это будет живая нормальная река. А не канал, из которого и пить-то нельзя. Нельзя, впрочем, бросаться в обратную крайность: от обязательного в школах атеизма - к столь же обязательному Закону Божию. Людям нужно иметь право выбора. Идеи должны видеть их столкновение и давать свободную оценку. Но вот что обязательно для всех - это развитие правового сознания. Любая революция его подрывает, поскольку посягает на существующие законы. И не всегда получается так, что новое право быстро внедряется в сознание и укрепляется. Росток его лишь появился, но его легко затоптать анархии, а затем тирании. Взять, к примеру, Антонова-Овсеенко, арестовавшего министров в Зимнем. Он действовал в те памятные октябрьские дни искренно и убежденно, но пошел против законности. И этот шаг позднее для него и для целого поколения революционеров оказался самоубийственным... У нас сегодня есть законы, но часто управляют не законы, а люди. Это исключительно опасно. И я рад, что сегодня общество начинает понимать необходимость развития именно правового сознания. Известно, что это сознание очень помогает народам Запада. А ведь там живут такие же люди, и там есть и мафиозность, и коррупция, и правонарушения, и многое другое. И все же роль, так сказать, "правового фанатизма" часто спасает. Взять хотя бы уотергейтское дело. Законность - одна из важнейших форм внешнего существования людей. Здесь ведущая роль правительства очевидна. Напротив, искусство, наука, духовная жизнь, религия должны развиваться свободно. В этой сфере государственный чиновник не должен претендовать на роль арбитра, как, например, делал Жданов, который "учил" Шостаковича, как писать музыку, или как Хрущев, громивший художников. Каждый должен оставаться в рамках своего профессионального долга. Это будет естественным и нормальным. Создаст гарантии стабильности. В. Значит, вы считаете нормальным отделение церкви от государства? О. Конечно. Но до сих пор это отделение остается у нас далеко не полным. Закон, внешняя и оборонная политика, национальные ресурсы - компетенция государства. Но самое заветное - убеждения человека - не должно им всецело определяться. Скажем, Кеннеди был католиком; но это не означало, что он должен был давить на американцев, чтобы они тоже были католиками. Автономия религиозной жизни - выстраданное право современного общества. Пусть в прошлом было иначе. Но то были моноидеологические общества. Монарх получал санкцию на правление от религии, которую исповедовало все население - как в Византии или Древней Руси. Тут речи об отделении не было. Но в обществе, где граждане исповедуют различные взгляды и религии, это невозможно и недопустимо. В. Видите ли вы какой-нибудь выход из трагической ситуации нетерпимости между религиями? О. Она, разумеется, крайне опасна. Но не в ней корень межнациональных конфликтов. Иначе, например, в Фергане мусульмане не избивали бы мусульман. В. А Ольстер? О. Там религия только повод. Руководство католиков и протестантов постоянно борется против межконфессиональной вражды. А существует она на почве национальных, политических амбиций. На почве агрессивности, которая всегда найдет для себя повод. Помните - у Свифта: война тупоконечников с остроконечниками. Терпимость - результат высокого развития личности и культуры вообще. Это наша цель. Достигается она очень непросто. Ей содействует широта, благородство души, отсутствие комплекса неполноценности. Нетерпимость рождается главным образом у невротиков и ущербных людей. В. И у неверующих... О. И у неверующих, разумеется, факты это доказывают. В. Мы все знаем, что для поляков католическая церковь оказалась оплотом в тех колебаниях, которые сотрясали страну. У нас, конечно, все сложнее, но не может ли, по вашему мнению, православная церковь сделать шаг в сторону большей политизации, с тем чтобы стать оплотом в предстоящих, может быть, более сильных колебаниях? О. В Польше дело обстоит проще, в частности, именно потому, что она является страной, где господствует одна религия, которая была всегда фундаментом ее культуры. У нас же половина верующих - мусульмане, половина - христиане, разделенные к тому же на православных, католиков, протестантов. Не говоря уж о нерелигиозных людях. Это меняет дело, хотя, конечно, Русская Православная Церковь как многонациональная может внести большой вклад в примирение людей. Что же касается ее "политизации", то ее и так было много в сталинско-брежневское время, когда наши представители вынуждены были повторять зады газетных передовиц и выступать на политических конгрессах с официозными заклинаниями. Такая, с позволения сказать, "политизация" едва ли украшала нашу церковную жизнь. В. Нет, я просто хотел бы уточнить. Ведь ситуация трагична и там, где православие занимает доминирующее положение. Россию еще не затронули события, подобные ферганским или карабахским, а ведь они, быть может, наготове. И я подумал, что в отсутствие идеи, которая оказалась утопической, Церковь должна быть оплотом, сделать шаг по направлению к этим политическим событиям... О. "По волшебству" здесь едва ли что получится. Ведь на нашем Востоке многие религиозные руководители призывали к миру и спокойствию, но тщетно. Почему? Десятки лет влияние духовенства всех религий систематически подрывалось. Поддерживались, как мы знаем, например, в исламе, руководители мало достойные. Пропаганда годами внушала, что "попы" - кровопийцы и тунеядцы. Это не могло не остаться без последствий. Авторитет был в той или иной мере поколеблен. Отсюда и трудность, возникающая перед духовенством в момент массовых кризисов. Однако хочу верить, что ситуация изменится. Это и станет тем, что иногда называют перестройкой в сфере религии. В. А существуют ли, кроме чисто церковных, иные формы духовного возрождения? О. Тут все тесно связано: и вера, и искусство, и традиции, и этика, и философия. В частности, русская религиозная мысль является величайшим нашим сокровищем мирового масштаба. И это огромное счастье, что сейчас начали издаваться, пусть и ограниченными тиражами, Владимир Соловьев, Чаадаев, Хомяков, Бердяев, Федотов. Но беда в том, что их труды написаны для вдумчивого и неспешного чтения. И не для всех они доступны. Не каждый может понять глубину мысли отца Павла Флоренского или отца Сергия Булгакова. Однако пропагандировать, популяризировать их бесценное сокровище необходимо. По крайней мере мыслящие, интеллигентные люди смогут освоить их. А это уже много. Мы до сих пор недооценивали роль элиты в обществе. Не надо бояться слова "элита". Любое общество развивалось под влиянием своей элиты. И князь Курбский, и Пушкин, и Алексей Константинович Толстой принадлежали к элите. Она формирует все лучшее в народе, и она же ответственна за духовный упадок. В значительной мере. Но только должна она работать в условиях свободы. В. А как вы относитесь к духовным исканиям Льва Толстого? О. Ко всем духовным исканиям я отношусь с уважением. Но взглядов Толстого, разумеется, не разделяю. Тут есть печальное недоразумение. Если бы он откровенно заявил, что осуществляет свою давнюю мечту - создание новой религии, все было бы ясно. Но он не решился сказать это вслух (поведал только дневнику), а говорил, что проповедует христианство, Евангелие. Между тем, учение Толстого - это не Евангелие и не христианство. В. А в чем вы видите его основное отличие от христианства? О. Отличий слишком много, сходства же мало. Главное отличие в нехристианском понимании личности Христа. В. Один из его серьезных тезисов - борьба против того, чтобы Церковь служила Государству, что было при нем фактом. О. Эту идею можно развивать и вне христианства. В идеале никакая религия не должна быть служанкой политики. Ничего специфически христианского в этом тезисе нет, хотя именно в странах, где распространялось христианство, и возникла идея отделения Церкви от Государства. Конечно, Толстой кое-что заимствовал из христианства, но не больше, чем, скажем, Ганди или другой последователь восточных религий. Кстати, толстовство и принадлежит скорее к категории восточных религий, типа конфуцианства. В этических нормах мировых религий всегда можно найти нечто общее. В частности - призыв против излишеств, определенный аскетизм. В. Но у нас и так много любителей бороться с лишним в чужой жизни. Я сомневаюсь, что аскетические требования можно предъявлять к кому-либо, кроме себя. Где проходит водораздел между христианским аскетизмом и идеологией "равенства в бедности"? О. Понятие "богатства" в Евангелии носит в значительной мере духовный характер. Когда Христос сказал, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царство Божие, ученики ужаснулись. Но ведь они были людьми бедными. Почему же они приняли Его слова на свой счет? Потому что поняли, что речь идет не просто о материальных благах, а о том, что порабощает человека, что ставит эти блага на первое место в шкале ценностей. Потребительство, алчность, безудержная погоня за материальными благами - нравственная болезнь, а не проблема экономики. Людям нужно жить в нормальных достойных условиях. Это очевидно, иное дело - устроение души. Что для нее важнее всего - духовное или материальное? Если материальное довлеет - дух несет огромные потери... В. Отец Александр, я все возвращаюсь к теме культурного возрождения общества. Этот процесс уже о себе заявил. И вспоминаю в этой связи о библейских обществах в начале XIX века, которые очень сильно продвинули нашу культуру... О. Эти общества поддерживало правительство, лично царь. А когда поддержка исчезла, исчезли и общества... В. Так вот, нет ли здесь аналогии с сегодняшним духовным движением? О. Это была бы очень печальная аналогия. Российское Библейское общество было интерконфессиональным. В него входили не только православные, но и представители других исповеданий. Это давало ему широту и общероссийский размах. К сожалению, в него вошли люди сомнительных взглядов - псевдомистики, юродивые мечтатели, оккультисты, масоны, сектанты, что позволило консервативным силам дискредитировать общество в глазах царя. Митрополит Филарет отмечал, что это был неосновательный повод, что закрытие общества было шагом назад к временам схоластическим. Кроме того, на судьбе общества сказалось ужесточение политики, когда к власти пришла партия Аракчеева. Что же касается межконфессионального, как бы мы теперь сказали, "экуменического" характера общества, то это, повторяю, было явлением положительным. Наша Церковь и сейчас активно участвует в экуменическом движении, содействующем диалогу, взаимопониманию христиан разных конфессий. Экуменизм не предусматривает эклектики. За нее ратуют лишь люди, рассчитывающие превратить все религии в некую аморфную массу. Этого хотел Толстой, теософы. Но эклектика в религии так же уродлива, как в искусстве. Терпимость, диалог, взаимопонимание не имеют с ней ничего общего. Блаженный Августин говорил: "В главном единство, в спорном - свобода, во всем - любовь". Нравственные задачи могут объединять не только представителей разных конфессий, но и верующих с нерелигиозными людьми. Хотя мы, верующие, знаем, почему добро - это высшая ценность, а атеизм, даже признавая это, не имеет для этики прочного обоснования. В. В этой связи - сейчас общество разделилось на определенные лагеря... О. Это естественно... В. Да, но как в таком случае объединить людей? Ведь сейчас они стали почти врагами! Взять хотя бы противостояние в литературе, в журналах. Как быть? О. Сергей Сергеевич Аверинцев очень верно отметил как-то, что в прошлом славянофилы и западники были людьми, противостоящими друг другу, но умевшими уважать оппонента. Многие из них любили и ценили своих идейных противников. У них были разные концепции, шли споры, но шли они в атмосфере культурного диалога, без озлобления. В этом мы сильно отстали от прошлого. Оказались неспособными слушать друг друга. Духовное возрождение и предусматривает такой рост культуры, когда спор, диалог не превращается в ненависть. Здесь для всех нас путь указан в принципе христианской любви, в Евангелии. В. Евангелию посвящена ваша книга "Сын Человеческий", которую сейчас читает молодежь. Эта книга наиболее понятна из тех, что написаны на эту тему... О. Я к этому и стремился. Я ведь не кабинетный теолог, а пастырь. В. Но эту книгу достать так трудно. О. Сейчас она беспрепятственно проходит по почте. Кроме того, я надеюсь, что и у нас ее издадут. Она не притязает на роль научного исследования. Это просто рассказ о Христе. Рассказ для всех... В. Вы получали санкцию на свои лекции, вечера и выступления? О. Я имею благословение и поддержку своего правящего епископа, митрополита Ювеналия. И Совет по делам религии не препятствует этой работе, которая, кроме того, имеет и общий культурно-просветительный характер. В. Скажите, насколько ограничено для священника служение науке? О. Я знал архиепископа Луку Войно-Ясенецкого. Он был замечательный ученый, хирург, лауреат Государственной премии. Мне посчастливилось готовить к изданию его труд "О духе, душе и теле". Сегодня в мире есть множество крупных ученых, которые одновременно являются служителями Церкви. Это хорошо известный у нас антрополог Тейяр де Шарден, психолог Пауэлл, генетик Эленс. В области археологии подвизались Брейль, в энтомологии Вейсман, в астрофизике аббат Леметр, один из авторов теории расширяющейся Вселенной. Вы все, наверно, знаете, что Мендель, основатель генетики, был монахом, а Коперник - каноником. Вклад духовенства в науку, литературу, искусство огромен. В. А как быть с религиозным фанатизмом? Ведь исламский фундаментализм, например, реальная опасность! О. То-то и дело, что - фундаментализм, т. е. узость, ограниченность, агрессия. А ислам как таковой не сводится к этому. Никогда не следует забывать, что есть и другой ислам. Ислам Ибн-Сины и Саади, Низами и Ибн-Рушта, Низами и Алишера Навои, ислам суфиев и Хайяма. Они были врагами фанатизма. А фанатизм может быть свойствен и атеистам. Я верю, что каждая религия будет постепенно развивать все самое ценное, что в ней есть, и преодолевать свои духовные недуги. Это задача будущего. Относится она и к нам, христианам. По словам одного из великих святых, Иоанна Златоуста, "Церковь Христова вечно обновляется". Две тысячи лет для такого дела, как осуществление евангельского идеала, - один миг, первые шаги, подчас и не всегда удачные. Ведь, хотя Церковь основана Богочеловеком, она состоит из людей, со всеми их слабостями, ограниченностью, грехами. И в число ее задач входит также - содействовать человечному отношению между людьми разных взглядов. Это прямо вытекает из завета Христа: желать блага ненавидящим нас, молиться за врагов, быть милосердными ко всем, кто нуждается в нас. В. Простите, отец Александр, возможно ли это в нашей стране? О. Христос не говорит, что Его заповеди относятся лишь к какому-то определенному обществу, стране или эпохе. В Нем - свет миру, и этот свет люди могут увидеть повсюду. Если мы, христиане, будем верны заветам Евангелия, нас тогда лучше поймут люди иной веры или живущие вне религии. Что же касается нашей страны, то вот пример: я как-то был в Дербенте и заметил, что мечеть, синагога и православный храм находятся на одной улице. Мне сказали, что их прихожане живут мирно, не обижая друг друга. Это оптимальный вариант. Не знаю, как там сейчас. Ужасно хочется, чтобы отвратительная волна ненависти не коснулась хотя бы этого города. В. Значит, вы считаете, что "мирное сосуществование" и даже сотрудничество религий возможны? О. Это трудно, но возможно. Раз такое бывало в истории, значит, возможно. Хочу обратить ваше внимание на североамериканскую модель, над которой стоит задуматься. Я не утверждаю, что ее надо механически переносить на нашу жизнь, но все же стоит ее изучить. У американцев есть понятие "гражданской религии". Оно обнимает всех верующих, включает веру в единого Бога всех народов. Исповедники различных религий понимают и чтят его по-своему, но находят нечто общее, что роднит христианина и конфуцианца, иудаиста и мусульманина. В эту сферу "гражданской религии" входят основные нравственные понятия, общие для верующих, которые могут быть приняты даже агностиками, скептиками, атеистами. Таким образом, в данной модели плюрализм не исключает определенного духовного единства граждан одного государства. По крайней мере верующих... В. Сейчас многих волнует проблема национализма и шовинизма. Разговаривая с подобными людьми, натыкаешься словно на некую преграду в мозгах. То, о чем вы говорили, - ущемленность, ущербность... О. Человеку, свободному от ущербности, эти страсти чужды. Естественно любить свой народ, свою культуру, родную страну. Это как любить свою мать. И такой патриотизм - святое дело. Но когда, любя свою мать, человек ненавидит или презирает чужую, это уже ущербность, это шовинизм, ксенофобия. А ведь все "фобии" патологического или животного происхождения. Я не боюсь повториться: скажу то, что говорил на встрече в "Кинопанораме". По образованию я биолог. Изучал зоопсихологию. Естественный отбор выработал в животных ксенофобию - боязнь чужого, незнакомого, непонятного. Иное дело человек. Мы все принадлежим к одному виду. Это доказывает беспрепятственная и бесконечная метизация среди рас, народов и племен, которая происходила почти всюду на протяжении тысяч лет. Но древний, звериный ксенофобический инстинкт остался как наследие далекого дочеловеческого прошлого. Это есть почти в каждом из нас. Но чем выше нравственный, духовный уровень людей, тем полнокровнее становится восприятие ими многообразия человеческих типов, характеров, культур, языков. Мы начинаем понимать, что мы богаче оттого, что есть такое красочное многообразие мира. Нивелировка, утрата этого многообразия культур, так же опасна, как националистическое самозамыкание. Представьте себе такую фантастическую картину: вся земля говорит только по-английски. Тогда бы не было ни "Евгения Онегина", ни "Поэмы без героя". Осматривая однажды памятники Бухары, я подумал, как был бы обеднен человеческий род, если бы все это исчезло в одночасье! Но в то же время я представил себе, что было бы, если бы этот стиль жизни и искусства стал повсеместным. Опять-таки - невероятная потеря. Не было бы ни Рублева, ни Рафаэля... Гармоничное соцветие, ансамбль культурного и языкового многообразия не даны нам в готовом виде. Это заданность. И осуществляется она одновременно с ростом духовности, широты, открытости. В этом деле на интеллигенции наших народов лежит огромная ответственность, суровая, даже кровавая. Ведь всем нам выпало на долю жить в многонациональном государстве. Все многонациональные империи распадались, и порой очень болезненно. Необходимо решать эту проблему мирным путем. Иначе возьмут верх шовинистические центробежные силы и страна истечет кровью. Пострадает неисчислимое количество ни в чем не повинных людей, пострадает культура, мы все будем отброшены в каменный век. Очень печально, что сейчас некоторые представители интеллигенции в разных республиках плохо отдают себе в этом отчет. Не понимают, что речь идет не об академической дискуссии, а о жизни, о человеке. О будущем наших детей и внуков. Забывают порой, что размахивают факелами около пороховой бочки. Сначала нужно либо убрать бочку, либо погасить факел, а потом уже спорить. У диспутов, у поисков, у общения, у формальной и неформальной деятельности цель должна быть одна: сберечь страну, сберечь живых людей, развить все лучшее, что завещало нам вековое наследие отечественной и мировой духовной культуры. В. Церковь учит помнить, что мы временно в этом мире. Не связана ли с этой традицией наша недостаточная любовь к устроению земли, наше недостаточное мещанство - в лучшем смысле этого слова, от "место", - наше ослабленное "чувство хозяина" ? О. То, что мы на земле живем временно, это неоспоримый факт. Церковь же учит о том, что наши временные, земные дела отзовутся в вечности, где сохраняется бессмертным человеческий дух, ядро личности. Поэтому совсем не маловажно, как человек жил, что он сделал для ближних. Пусть тело наше слабеет, стареет, умирает, но любовь и мудрость должны возрастать, чтобы дух мог стать полноценным в запредельном бытии. Устроение земли этому не помеха. Ведь оно включает заботу о ближнем, значит, любовь, служение. И следовательно, человек, даже помня о своей "временности" на земле, не должен относиться к жизненному долгу как к пустой трате времени. Важно лишь избежать двух крайностей: всецелого погружения в житейскую суету, с одной стороны, и отрешенности, равнодушия к Божиему творению и своему труду - с другой. Словом, христианский взгляд, не абсолютизируя земное, придает ему вечный смысл, как школе души, как месту, где мы призваны работать, любить, творить. И для сегодняшнего дня, и для будущего. Ради ближних, ради божественного замысла о человеке как соучастнике мирового процесса, идущего в направлении к полноте бытия, к Царству Божию. РЕЛИГИЯ, "КУЛЬТ ЛИЧНОСТИ" И СЕКУЛЯРНОЕ ГОСУДАРСТВО (Заметки историка религии) И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонились дракону, который дал Власть зверю. И поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему и кто может сразиться с ним? И даны бьли ему уста, говорящие гордо и богохульно. Апокалипсис 13. 3-5 Эта мысль поразила меня еще в школьные годы, когда на тренировке в результате несчастного случая погиб мой одноклассник. Те, кто находился с ним в последние минуты, рассказывали, что, умирая, он говорил со Сталиным, который пришел взять его к себе. Нас, его товарищей, это озадачило: прежде мы не замечали в нем какой-то особой "идейности" (как тогда выражались). И в тот момент у меня впервые мелькнула догадка: "Ведь это религия!" В душе умирающего нечто высшее, священное приняло облик отца, которого мы привыкли благодарить за счастливое детство. С годами догадка превращалась в убеждение, подкрепилась множеством наблюдений и, в конце концов, помогла пониманию огромной исторической трагедии, ставшей фоном юности моего поколения. Неотложность вопроса Сегодня, когда у нас начинается нелегкий, но благотворный процесс отрезвления и оздоровления общества, все чаще и настойчивее повторяется вопрос: как это могло случиться? Что породило эту долгую "полярную ночь" истории, связанную с именами И. В. Сталина и его сообщников? Что побудило их с неимоверной жестокостью вести войну против народов своей страны? И каким образом человек, действовавший у себя дома как завоеватель на оккупированной территории, смог оказаться в роли земного божества? Загадка эта отнюдь не ограничена сферой исторической науки, которая может бесстрастно и неспешно изучать "дела давно минувших дней" вроде походов Чингисхана или Батыя. Ведь речь идет о чем-то исключительно важном для всех нас в данный момент, о тяжком социальном недуге, породившем поток преступлений, миллионы свидетелей и участников которых сегодня живы. Трудно лечить болезнь, не зная ее причин, а если не найдены средства лечения, то возможны ее рецидивы, даже если первая опасность миновала. Вот откуда у людей появляется страх перед возвратом Беззаконий. Вскрытие новых чудовищных фактов террора приносит не только удовлетворение тем, что правда вышла на свет Божий, но и понятную тревогу за будущее, в частности будущее наших детей. И вполне естественно, что экономисты и социологи, писатели и психологи так спешат отыскать объяснение сталинщине. Ее рассматривают с самых разных сторон, выдвигают многочисленные гипотезы о ее природе и происхождении. Наиболее поверхностно и неубедительно звучат ссылки на дурной характер Иосифа Джугашвили. Властолюбивых и беспринципных людей, садистов и интриганов всегда и везде было немало. Но как понять, что в руках такого человека оказалась шестая часть земли, и почему именно он был окружен ореолом божественности? Одними свойствами характера Сталина этого не объяснишь. А что, если он и в самом деле был, как считают его апологеты, универсальным гением, по праву завоевавшим всеобщее преклонение, которое и поставило его на сверхчеловеческий пьедестал, а в итоге - над законом? Однако и это весьма сомнительно. Сталина не отличало обаяние Махатмы Ганди. Он не обладал ленинским интеллектом, не был великим писателем, как Юлий Цезарь, не проявил личной отваги как полководец, подобно Александру Македонскому, Суворову или Наполеону. Он даже не был блестящим оратором, способным заразить толпу своим энтузиазмом. Хотя Сталин и претендовал на решающее слово во всех областях науки и культуры, притязания его - чистая фикция. Недоучившийся семинарист, он свел философию к пресловутой "четвертой главе", превратил историческую и экономическую науку в клубок лжи, душил генетику и социологию, лингвистику и кибернетику, на десятки лет затормозил развитие искусства и литературы. То, что все успехи народа, включая победу в войне, приписывали Сталину, можно было бы назвать "эффектом Крошки Цахеса". Но в гофмановской сказке затмение умов, относившее любое добро на счет злобного карлика, - результат колдовства. Кто же околдовал, помрачил сознание миллионов взрослых людей в те дни, когда страну терзал голод, когда погибал цвет крестьянства, когда морально и физически истреблялись писатели и ученые, музыканты и артисты, ветераны революции и военачальники? Безответственные, построенные на людских костях эксперименты со всевозможными каналами и "преобразованиями природы", геноцид против наций и сословий, колючая проволока лагерей, разлагающее воздействие на нравственность общества, в котором насаждался дух недоверия, страха, доносительства, и наряду с этим - слепая вера в гений, мудрость и доброту "отца народов". Поистине тут что-то непостижимое, не укладывающееся в сознание... Некоторые историки и публицисты, особенно на Западе, утверждают, что сталинский режим - явление чисто российское, обусловленное слабостью демократических традиций в бывшей царской империи. Но если дело только в этом, как тогда объяснить аналогичные явления в других странах: обожествление Мао Цзэдуна, диктатуру Пол Пота, "малые культы" в Восточной Европе? Как, наконец, объяснить автократию (пусть иначе окрашенную) в Германии, Италии, в ряде стран Латинской Америки? При различии идеологий и лозунгов у народов разных культур, традиций и рас мы находим удручающее сходство основных симптомо