благосостояние жителей.
Эти рыбачьи семьи составляли мирное и кроткое общество, связанное
многочисленными узами родства, по всему описанному нами побережью озера. Не
слишком занятой образ жизни оставлял полный простор воображению. Идеи
Царства Божия пользовались в этих небольших общинах добродушных людей
большим успехом, нежели где-либо. Сюда не проникло еще ни следа того, что
называется цивилизацией в греческом и мирском смысле. То пе была паша
германская или кельтская серьезность; хотя сплошь и рядом доброта их была
поверхностной, без надлежащей глубины, нравы их все же отличались
приветливостью, и в них самих было что-то интеллигентное и изящное. Можно
думать, что они были довольно похожи на лучшие из ливанских племен, только
сверх того у них было свойство, которым эти последние не отличаются:
свойство давать из своей среды великих людей. Иисус поистине нашел здесь
свою семью. Он поселился с ними, как свой человек. Капернаум сделался "его
родным городом"[473], и среди небольшого кружка, который его
обожал, он забыл своих скептических братьев, неблагодарный Назарет и его
насмешливую недоверчивость.
В особенности одна семья в Капернауме сделалась ему близкой, и потому
что в доме ее он находил приятный приют, и потому что к ней принадлежали его
преданнейшие ученики. То была семья двух братьев, сыновей некоего Ионы,
который, вероятно, умер в эпоху, когда Иисус поселился на берегах озера. Эти
братья были один Симон, по прозванию па сирийско-халдейском языке Кифа,
по-гречески Петр, что означает "камень"[474], а другой - Андрей.
Они были родом из Вифсаиды[475], и когда Иисус начал свою
общественную жизнь, то застал их уже в Капернауме. Петр был женат и имел
детей; с ним жила и мать его жены[476]. Иисус любил эту семью и
обыкновенно жил в ее доме[477]. Андрей был, по-видимому, учеником
Иоанна Крестителя, и, быть может, Иисус знавал его на берегах
Иордана[478]. Оба брата не переставали постоянно заниматься
рыбачест-вом, даже и в то время, когда, по-видимому, они были всего более
преданы делу своего учителя[479]. Иисус, любивший игру слов,
говорил иногда, что сделает из них ловцов человеков[480]. Среди
его учеников, действительно, у него не было более верных и преданных ему.
Другая семья зажиточного рыбака, владельца нескольких
лодок[481], Забдии или Зеведея, также оказывала Иисусу горячий
прием. Зеведей имел двух сыновей, старшего Иакова и младшего Иоанна, который
впоследствии был призван к столь решительной роли в истории народившегося
христианства. Оба были очень усердными учениками. По некоторым указаниям
можно думать, что Иоанн, как и Андрей, был известен Иисусу по школе Иоанна
Крестителя[482]. Во всяком случае, семьи Ионы и Зеведея были,
по-видимому, тесно связаны между собой[483]. Саломея, жена
Зеведея, была очень привязана к Иисусу и сопровождала его вплоть до самой
его смерти[484].
Действительно, женщины горячо принимали Иисуса. Он относился к ним с
той сдержанностью, благодаря которой между обоими полами оказывается
возможной очень нежная идейная связь. Отделение мужчин от женщин,
препятствовавшее у восточных народов развитию всякой деликатности, без
сомнения, в ту эпоху, как и в наши дни, в селах и деревнях было далеко не
таким строгим, как в больших городах. Три или четыре преданные галилеянки
всегда следовали за молодым учителем и оспаривали друг у друга удовольствие
слушать его и по очереди услуживать ему[485]. Они вносили в новую
секту тот элемент энтузиазма и чудесного, важность которого уже становится
теперь очевидной. Одна из них, Мария из Магдалы, столь прославившая во всем
мире имя своего бедного городка, по-видимому, была чрезвычайно
экзальтированной женщиной. Говоря языком того времени, она была одержима
семью демонами[486], другими словами, страдала необъяснимыми
нервными болезнями. Иисус успокоил эту расстроенную натуру своей чистой и
кроткой красотой. Магдалина была ему верна вплоть до Голгофы и на другой
день после его смерти сыграла первостепенную роль, так как она была главным
источником распространения веры в его воскресение, как мы это увидим ниже.
Иоанна, жена Кузы, одного из управителей Антипы, Сусанна и другие,
оставшиеся неизвестными по имени, постоянно также следовали за ним и служили
ему[487]. Некоторые из них были богаты и, благодаря своим
средствам, давали молодому пророку возможность жить, не занимаясь своим
прежним ремеслом[488].
Многие другие лица постоянно сопровождали его и признавали его своим
учителем: Филипп из Вифсаиды, Нафанаил, сын Толмаи или Птоломея из Каны,
ученик первых времен[489], Матфей, вероятно, тот самый, который
сделался Ксенофонтом нарождающегося христианства. По словам
предания[490], он был сборщиком пошлин и, следовательно, должен
был владеть пером свободнее, нежели все прочие. Быть может, он уже задумывал
написать "Logia"[491], которые составляют основу того, что нам
известно о поучениях Иисуса. В числе учеников называют еще Фому или
Дидима[492], которым иногда овладевали сомнения, но который был,
по-видимому, человеком сердца и благородных порывов[493]; Левия
или Фаддея; Симона Зилота[494], быть может, ученика Иуды
Гавлонита, принадлежавшего к партии кансни-тов, которая в то вргмя уже
существовала, а вскоре должна была сыграть столь видную роль в иудейских
движениях; креме того, были тут Иосиф Варсава, прозванный Юстом;
Матфий[495] загадочная личность, известная под именем
Аристиона[496]; наконец, Иуда, сын Симона, из города Кериота,
оказавшийся исключением среди этого верного кружка и получивший столь
страшную известность. По-видимому, он был единственным учеяиком не из числа
галилеян; Кериот, город на крайнем юге в колене Иудином[497],
находился в расстоянии дня пути по ту сторону Хеврона.
Мы уже видели, что собственная семья Иисуса была мало к нему
расположена[498]. Однако Иаков и Иуда, двоюродные братья Иисуса,
сыновья Марии Клеопы[499], уже с этой поры находились среди его
учеников, и сама Мария Клеопа находилась в числе женщин, сопровождавших его
на Голгофу[500]. Но в эту эпоху матери его возле него не было
видно. Лишь после смерти Иисуса Мария стала внушать к себе большое
уважение[501], и ученики начали стараться привязать ее к
себе[502]. Тогда же члены семьи основателя христианства составили
влиятельную группу, известную под названием "братьев Господа", долго
стоявшую во глазе иерусалимской церкви и после взятия города штурмом
укрывшуюся в Вифании[503]. Самая близость к ним представлялась
уже важным преимуществом, совершенно так же, как после смерти Магомета жены
и дочери пророка, не имевшие при жизни его никакого значения, приобрели
большой авторитет.
Среди этой группы друзей Иисус, очевидно, некоторым оказывал
предпочтение и в некотором роде образовал из них более тесный кружок.
По-видимому, в этот небольшой совет входили в первой линии оба сына
Зеведеева, Иаков и Иоанн. Оба были полны огня и страсти. Иисус очень
остроумно прозвал их "сынами громовыми" за их крайнюю ревность, которая,
будь гром в ее распоряжении, слишком часто пускала бы его в
ход[504]. В особенности младший брат, Иоанн, был, по-видимому, на
очень короткой ноге с Иисусом. Быть может, ученики, которые позднее
сгруппировались вокруг второго сына Зеведеева и, по-видимому, записали его
воспоминания таким способом, что в них недостаточно скрыты интересы школы,
до известной степени преувеличивали сердечное расположение Иисуса к
нему[505]. Знаменательно однако, что в синоптических Евангелиях
Симон, сын Ионин, 1-ый Петр, Иаков, сын Зеведеев, и Иоанн, брат его,
составляют нечто вроде интимного комитета, к которому Иисус прибегает в
известные моменты, когда он сомневается в вере и разуме
остальных[506]. Кроме того, эти три лица, по-видимому, занимались
сообща и рыбной ловлей[507]. Иисус был глубоко привязан к Петру.
Прямой, откровенный, поддающийся первому впечатлению характер Петра нравился
Иисусу, который по временам даже посмеивался над его решительностью. Петр,
не будучи склонен к мистике, сообщал учителю свои наивные сомнения, свои
страхи, свои чисто человеческие слабости[508] с чистосердечной
откровенностью, напоминающей Жуанвилля при Св. Людовике. Иисус относился к
нему по-дружески, с полным доверием и уважением. Что касается Иоанна, то,
надо полагать, много прелести было в его молодости[509],
горячности[510] и живом воображении[511].
Индивидуальность этого необыкновенного человека развилась вполне гораздо
позднее. Если он и не был автором четвертого Евангелия, которое носит его
имя и которое заключает в себе столь ценные разъяснения (хотя характер
Иисуса в нем во многих отношениях искажен), то по меньшей мере возможно, что
он дал для него материал. Привыкнув перебирать свои воспоминания с
лихорадочным беспокойством экзальтированной души, он мог преобразить своего
учителя в полной уверенности, что рисует именно его, и дать таким образом
ловким подделывателям повод к составлению книги, при редакции которой
добросовестность, по-видимому, не играла первенствующей роли.
В зарождавшейся секте не существовало никакой иерархии е прямом смысле
этого слова. Все должны были называться "братьями", и Иисус положительно
запрещал всякие наименования, указывавшие на превосходство, вроде равви,
"учитель", "отец", так как он один есть учитель, и один Бог есть Отец. Кто
больший, тот должен быть слугой других[512]. Тем не менее, Си
мон, сын Ионин, пользовался среди равных большим значением. Иисус жил у него
и поучал, сидя в его лодке[513]; его дом был цек-тром
евангельской проповеди. В глазах толпы он являлся главой всей группы, и к
нему обращаются собиратели пошлины за уплатой взносов, следующих с
общины[514]. Симон первый признал Иисуса Мессией[515].
В момент упадка своей популярности Иисус спрашивает своих учеников: "Не
хотите ли и вы отойти?" Симон отвечает: "Господи, к кому нам идти? Ты имеешь
глаголы вечной жизни"[516]. Иисус неоднократно предоставляет ему
некоторого рода главенство[517] в своей церкви и истолковывает
его сирийское прозвище Кифа (камень) в том смысле, что он будет краеугольным
камнем нового здания[518]. Был один момент, когда Иисус как бы
обещает ему "ключи от Царства Небесного" и право произносить на земле
решения, которые всегда будут утверждаться и в вечности[519].
Нет сомнения, что это первенство Петра вызывало некоторую ревность. Она
возгоралась особенно в видах будущего, в виду Царства Божия, где все ученики
будут восседать на тронах, по правую и по левую руку своего учителя, и
судить двенадцать колен Израилевых[520]. Ставился вопрос, кто же
окажется в таком случае ближе к Сыну Человеческому в качестве, в некотором
роде, первого министра. На это звание изъявляли претензию оба сына
Зеведеева. Занятые этой мыслью, они выдвинули вперед свою мать, Саломею,
которая однажды отвела Иисуса в сторону и начала просить у него для своих
сыновей этих почетных мест[521]. Иисус отклонил эту просьбу своим
обычным изречением, что кто возвеличивается, будет унижен, и что Царство
Небесное будет принадлежать малым. Это произвело во всей общине некоторую
сенсацию; возникло большое неудовольствие против Иакова и
Иоанна[522]. То же самое соперничество сказывается, по-видимому,
в Евангелии, приписываемом Иоанну; предполагаемый повествователь постоянно
повторяет здесь, что он был "любимым учеником", которому учитель, умирая,
доверил свою мать; в то же время он старается выставить себя наряду с
Симоном Петром, а иногда даже и впереди его, в тех важных событиях, в
которых более древние евангелисты его совсем пропустили[523].
Из числа приведенных здесь лиц все, о которых что-либо нам известно,
были сперва, по-видимому, рыбаками. В стране, отличающейся простотой нравов,
где все жители трудятся, эта профессия вовсе не стояла на самой низкой
ступени, как это навязывалось ей различными проповедниками, желавшими
сильнее оттенить чудесное происхождение христианства. Во всяком случае, к
высшему классу населения ни один из учеников не принадлежал. Только Левий,
сын Алфеев, и, может быть, также апостол Матфей были сборщиками
податей[524]. Но в Иудее это название давалось не генеральным
откупщикам, людям высокого звания, которых в Риме называли publican! и
которые всегда принадлежали к сословию римских всадников[525].
Здесь это были лишь агенты генеральных откупщиков, чиновники низшего
разряда, простые таможенные. Благодаря большой дороге из д'Акра в Дамаск,
которая была одной из самых древних дорог в мире и, пересекая Галилею,
проходила возле самого озера[526], здесь было особенно много
должностных людей этого рода. В самом Капернауме, который, быть может, лежал
на этом пути, было большое число таких сборщиков[527]. Профессия
эта нигде не бывает популярной, но у иудеев занятие этого рода считалось
совсем преступным. Подать, только что введенная в Иудее, казалась признаком
подданства; школа Иуды Гавлонита проповедовала, что уплата подати сама по
себе - языческое деяние. Таким образом, и сборщики внушали ревнителям Закона
отвращение. Их перечисляли не иначе, как вместе с убийцами, разбойниками на
больших дорогах, с людьми позорной жизни[528]. Евреи,
соглашавшиеся занять такую должность, подвергались исключению из общнЕы и не
допускались к присяге; кассы их считались проклятыми и казуисты запрещали
даже разменивать в них деньги[529]. Эти бедные люди, отверженные
обществом, виделись только между собой. Иисус принял обед, предложенный ему
Левием, где присутствовало, как говорилось в то время, "много мытарей и
грешников". Это был большой скандал[530]; в домах с такой дурной
славой можно было рисковать встретиться с дурным обществом. Но мы не раз еще
увидим, что Иисус нимало не заботится о том, чтобы как-нибудь не оскорбить
предрассудков благомыслящих людей, старается поднять классы, униженные
правоверными, и таким образом подвергает себя самым резким упрекам со
стороны ханжей. Фарисейство ставило спасение в зависимость от соблюдения
бесчисленных обрядностей и от некоторого чисто внешнего благочиния.
Истинного моралиста, который выступил с проповедью, что Богу нужно только
одно, правдивость чувств, должны были принять с благословениями все души,
которых еще не успело искалечить официальное лицемерие.
Иисус был обязан этими бесчисленными победами отчасти также и тому, что
его личность и его слова были обаятельны до бесконечности. Одно
проникновенное слово, один взгляд, скользнувший по наивной совести, которая
только ожидала пробуждения, создавали ему пылкого ученика. Иногда он
пользовался невинной уловкой, к которой впоследствии прибегала Жанна д'Арк.
Он делал вид, будто знает некоторую тайну того лица, которое он хотел
завербовать, или же напоминал ему какое-либо обстоятельство, особенно милое
его сердцу. Говорят, таким именно образом он растрогал
Нафанаила[531], Петра[532],
Самаритянку[533]. Скрывая истинную причину своей силы, я хочу
сказать, своего превосходства над окружающими, он делал уступку идеям своего
времени, причем надо заметить, что эти идеи он вполне разделял, и позволял
думать, что откровение свыше раскрывало перед ним все тайны и сердца. Все
верили, что он живет в сфере, недоступной остальному человечеству. Говорили,
будто он беседует на вершинах гор с Моисеем и Илией[534]; верили
и в то, что в минуты его уединения ангелы слетались поклоняться ему и таким
образом поддерживали его сверхъестественные сношения с
Небом[535].
Глава Х Нагорная проповедь.
Таков был кружок лиц, сплотившихся вокруг Иисуса на берегах
Тивериадского моря. Аристократия в нем была представлена сборщиком податей и
женой управителя. Остальное составляли рыбаки и простолюдины. Они отличались
крайним неведением; они были неглубокого ума, верили в привидения и в
духов[536]. В эту первую христианскую общину не проник ни один
элемент эллинской культуры; в еврейском смысле образование ее было также
далеко не полным; зато члены ее были исполнены добрых чувств и доброй воли.
Благодаря прекрасному климату Галилеи вся жизнь этих честных рыбаков была
сплошным очарованием. Поистине прологом Царства Божия была жизнь этих
простых, добрых и счастливых людей, которые то беззаботно покачивались на
волнах своего прелестного маленького моря, то мирно спали на его берегах. Мы
себе представить не можем всего очарования жизни, протекающей таким образом
под открытым небом, того ровного и яркого, в то же время внутреннего огня,
который получается от этого постоянного общения с природой, сладких
сновидений в тихие ночи при свете звезд под бесконечно глубоким синим
куполом неба. В такую ночь, подложив камень под голову, Иаков прочел в
звездах обетование бесчисленного потомства и увидел таинственную лестницу,
по которой ангелы восходили и нисходили с земли на небо и обратно. В эпоху
Иисуса и небеса еще не закрылись, и земля еще не остыла. Небо отверзалось
над Сыном Человеческим, и ангелы Божий восходили и нисходили к
нему[537]; всюду были видения Царства Божия, ибо человек носил их
в сердце своем. Эти чистые и кроткие души созерцали вселенную в ее идеальном
источнике; быть может, мир раскрывал свою тайну божественно-ясному сознанию
этих счастливых детей, которые за чистоту своего сердца были допущены
предстать перед лицом Бога.
Иисус с своими учениками почти всегда жил под открытым небом. То он
входил в лодку и отсюда поучал своих слушателей, толпившихся на
берегу[538]. То он усаживался на одном из холмов, окаймлявших
озеро, где воздух так чист и горизонт так ясен. Верное стадо его весело
бродило за ним, подбирая вдохновения своего учителя во всей свежести их
начального расцвета. Иногда возникало какое-нибудь наивное сомнение,
ставился слегка скептический вопрос. Иисус одной улыбкой, одним взглядом
рассеивал возражения. На каждом шагу, в каждой тучке, проносившейся по небу,
в прозябавшем зерне, в желтевшем злаке чудился признак приближающегося
Царства; казалось, что наступил канун дня, когда можно будет видеть Бога,
когда все станут господами мира; слезы превращались в радость; на землю
нисходило всеобщее утешение.
"Блаженны нищие духом, - говорил учитель, - ибо их есть Царство
Небесное!"
"Блаженны плачущие, ибо они утешатся!" "Блаженны кроткие, ибо они
наследуют землю!" "Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся!"
"Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут!" "Блаженны чистые
сердцем, ибо они Бога узрят!" "Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены
сынами Божиими!"
"Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство
Небесное!"[539]
Проповедь его была приятная и нежная, дышала естественностью и
благоуханием полей. Он любил цветы и пользовался ими для прелестных и
поучительных сравнений. Птицы небесные, море, горы, детские игры постоянно
фигурируют в его поучениях. Стиль его не имел ничего общего с греческими
периодами, скорее напоминал обороты речи еврейских притч, в особенности
сентенции иудейских ученых, его современников, вроде тех, какие встречаются
в Пиркэ Абот. Мысли его развивались lie в длинных предложениях, а в
изречениях, вроде употребительных в Коране; впоследствии они были связаны в
одно целое, и таким образом составились длинные поучения, записанные
Матфеем[540]. Между этими различными отрывками не было связующих
переходных вставок; однако большею частью они были проникнуты общим духом,
который объединял их в одно целое. Но в особенности он был неподражаем в
своих притчах. В иудаизме не существовало никаких образцов для этой чарующей
формы поучения[541]. Он ее создал. Правда, в буддийских книгах
встречаются притчи совершенно такого же духа и с таким же построением, как в
Евангелии[542]. Но трудно было бы допустить, чтобы в этом
сказывалось влияние буддизма. Для объяснения этого сходства, быть может,
достаточно сказать, что как нарождающееся христианство, так и буддизм были
проникнуты одним и тем же духом кротости и глубиной чувства.
В результате простого и тихого образа жизни, который вели в Галилее,
было полнейшее равнодушие ко всякой внешности и к суетным излишествам в
отношении утвари и одежды, в которых наш печальный климат заставляет нас
нуждаться. Холодные страны, вынуждая человека вечно бороться с внешним
миром, дают слишком высокую ценность стремлению к благосостоянию. Наоборот,
страны, вызывающие лишь малочисленные потребности, являются родиной
идеализма и поэзии. Все аксессуары жизни здесь ничтожны по сравнению с
радостью бытия. Украшения домов здесь излишни, ибо в них стараются
оставаться как можно меньше. Подкрепляющая и регулярная пища более суровых
климатов для юга оказывается тяжелой и неприятной. Что касается роскоши
одежды, то как соперничать с той, которою Бог одарил землю и птиц небесных?
Труд в этого рода климатах является бесполезным; результаты его не стоят
того, во что он обходится. Полевые животные одеты лучше самого богатого
человека, а они ничего не делают. Это презрение к труду, которое чрезвычайно
возвышает душу, когда в основе его не лежит леность, подсказывало Иисусу
прелестные поучения: "Не собирайте себе сокровищ на земле, ще моль и ржа
истребляют и где воры подкапывают и крадут, - говорил он, - но собирайте
себе сокровища в небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не
подкапывают и не крадут. Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце
ваше[543]. Никто не может служить двум господам:
ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет
усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и
Маммоне[544]. Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей,
что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Взгляните на
птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш
Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их? Да и кто из вас, заботясь,
может прибавить себе росту хотя на один локоть? И об одежде что заботитесь?
Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но
говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из
них; если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в
печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры? Итак не заботьтесь и не
говорите: что нам есть, или что пить, или во что одеться? Потому что всего
этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете
нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все
приложится вам. Итак не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам
будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей
заботы"[545].
Это чисто галилейское настроение чувств имело решающее влияние на
судьбу возникавшей секты. Счастливая группа людей, полагавшаяся на Отца
Небесного во всем, что касалось удовлетворения ее потребностей, приняла
главным своим правилом смотреть на жизненные заботы как на зло, которое
заглушает в человеке зародыши всего хорошего[546]. Ежедневно она
просила у Бога хлеба на следующий день 5. "Для чего собирать в сокровищницы?
Царство Божие приближается". "Продавайте имения ваши и давайте милостыню, -
говорил учитель. - Приготовляйте влагалища неветшающие, сокровище, не
оскудевающее на небесах"[547].
Что может быть бессмысленнее сбережений для наследников, которых
никогда не придется увидать?[548] Как пример безумия Иисус любил
приводить случай с человеком, который, увеличив свои житницы и накопив в них
добра на много лет, умер прежде, нежели успел воспользоваться своим
имуществом![549] Разбои, сильно укоренившиеся в
Галилее[550], со своей стороны, подкрепляли этого рода воззрения.
Бедняк, который нисколько не страдал от разбоев, мог смотреть на себя, как
на любимца Бога, между тем как богатый человек, собственность которого была
мало обеспечена, и был, в сущности, обездолен. В наших обществах, основанных
на весьма строгих понятиях о собственности, положение бедного ужасно; ему
буквально нет места на земле. Цветы, травы, тень существуют лишь для тех,
кто владеет землей. На Востоке же это дары Божий, которые никому не
принадлежат. Собственник имеет ничтожное преимущество; природа составляет
общее достояние.
В конце концов, нарождавшееся христианство в этом отношении только шло
по следам иудейских сект, основанных на отшельнической жизни. Принцип
коммунизма был душой этих сект (ессениане, терапевты), на которых и фарисеи,
и саддукеи смотрели одинаково неодобрительно. Мессианизм, имевший у
правоверных иудеев чисто политический характер, у этих сект превращался в
социализм. Эти маленькие церкви, в которых, быть может, не без основания
предполагалось подражание неопифагорейским учреждениям, думали водворить на
земле Небесное Царство посредством спокойного, уравновешенного,
созерцательного образа жизни, предоставляющего свободу каждому индивидууму.
Утопии блаженной жизни, основанные на братстве людей и на чистом культе
истинного Бога, занимали все возвышенные умы и вызывали со всех сторон
смелые, искренние попытки, не имевшие, впрочем, будущего[551]. В
этом отношении Иисус, связи которого с ессенианами трудно установить с
точностью (в истории сходство далеко еще не всегда определяет собой и
связь), конечно, имел с ними много родственного. В течение некоторого
периода времени общая собственность была правилом нового
сообщества[552]. Скупость была смертным грехом[553];
следует однако заметить, что "скупость", к которой христианская мораль так
строго относилась, была в то время не более как привязанностью к
собственности. Первым условием для того, чтобы сделаться учеником Иисуса,
было продать свое имущество и деньги раздать нищим. Те, кого такая крайность
пугала, нс могли вступать в общину[554]. Иисус неоднократно
повторял, что тот, кто нашел Царство Божие, должен купить его ценой всего
своего имущества и что при этом он все-таки останется в барыше. "Человек,
нашедший сокровище, скрытое на поле, - говорил он, - не теряя ни минуты,
идет и продает все, что имеет, и покупает поле то. Купец, нашед одну
драгоценную жемчужину, пошел и продал все, что имел, и купил
ее"[555]. К сожалению, неудобства подобного режима не замедлили
обнаружиться. Понадобилось иметь казначея. Для этого избрали Иуду из
Кериота. Справедливо или нет, но его обвиняли в том, что он обворовал общую
кассу[556]; громадная тяжесть антипатий скоплялась над его
головой.
Иногда учитель, более осведомленный в небесном, нежели в земном,
проповедовал еще более странное политико-экономическое учение. В одной
притче восхваляется управитель, который приобретал себе друзей среди бедных
за счет своего господина, с тем, чтобы бедные, в свою очередь, ввели его в
Царство Небесное. Действительно, так как предполагалось, что распорядителями
в этом царстве будут бедные, то они и будут пускать в него только тех,
которые им подавали. Следовательно, предусмотрительный человек должен
стараться приобрести их расположение. "Слышали все это и фарисеи, которые
были сребролюбивы, - говорит евангелист, - и они смеялись над
ним"[557]. Но слышали ли они также и следующую грозную притчу?
"Некоторый человек был богат, одевался в порфиру и виссон и каждый день
пиршествовал блистательно. Был также некоторый нищий, именем Лазарь, который
лежал у ворот его в струпьях и желал напитаться крошками, падающими со стола
богача, и псы, приходя, лизали струпья его. Умер нищий и отнесен был
Ангелами на лоно Авраамово; умер и богач, и похоронили его[558];
и в аде, будучи в муках, он поднял глаза свои, увидел вдали Авраама и Лазаря
на лоне его и, возопив, сказал: "Отче Аврааме! Умилосердись надо мною и
пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой,
ибо я мучусь в пламени сем!" Но Авраам сказал: "Чадо! Вспомни, что ты
получил уже доброе в жизни твоей, а Лазарь - злое; ныне же он здесь
утешается, а тгл страдаешь"[559]. Что может быть справедливее?
Впоследствии эта притча получила название притчи "о злом богаче". Но это
притча "просто о богаче". Он попал в ад, потому что был богачом, потому что
не роздал свое имение бедным, потому что ел хорошо, в то время как другие, у
его порога, ели плохо. Наконец, в другой момент, момент менее сильного
преувеличения, когда Иисус высказывает принцип продажи своего имущества и
раздачи его бедным лишь в виде совета для самоусовершенствования, у него все
же вырывается следующее страшное восклицание: "Удобнее верблюду пройти
сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие"[560].
При всем этом Иисус был преисполнен чувством удивительной глубины, так
же как и кучка радостных детей, которые его сопровождали, и это чувство
сделало из него навеки истинного творца душевного мира, великого утешителя в
жизни. Освободив человека от того, что он называл "житейскими заботами",
Иисус мог доходить до крайностей и нанести удар существеннейшим условиям
человеческого общества; но он при этом положил начало тому высшему
спиритуализму, который в течение веков наполнял души радостью в этой юдоли
слез. Он поразительно верно подметил, что невнимательность людей, отсутствие
у них философского взгляда и морали чаще всего происходят от развлечений,
которым они предаются, от забот, которые их осаждают и которые безмерно
усложняются благодаря цивилизации[561]. Таким образом, Евангелие
было лучшим лекарством от докучности обыденной жизни, вечным Sursum corda,
могущественным отвлечением от жалких земных забот, нежным призывом, вроде
сказанного Иисусом Марфе: "Марфа, Марфа, ты заботишься и суетишься о многом,
а одно только нужно". Благодаря Иисусу в самой тусклой жизни, поглощаемой
печальными и унизительными обязанностями, бывали свои проблески небесного
света. В нашем деловом обществе воспоминание о свободной жизни в Галилее
является как бы благоуханием, которое доносится с того света, "росой
Ермонской"[562], которая не дала черствости и суетности всецело
завладеть Божьей нивой.
Глава XI Царство Божие, познаваемое как господство бедных.
Эти нравственные правила, годные для страны, где жизнь поддерживается
воздухом и светом, этот нежный коммунизм кучки детей Божиих, доверчиво
живущих на лоне своего Отца, могли удовлетворять наивную секту, ожидавшую
ежеминутно осуществления своей утопии. Но ясно было, что подобные принципы
не могли бы объединить все общество в одно целое. Иисус очень скоро понял,
что официальный мир никак не примкнет к его царству. Он принял свое решение
ввиду этого с крайней смелостью. Он пренебрег этим миром людей с черствым
сердцем и узкими предрассудками и обратился к людям простым. Произойдет
обширное изменение расы. Царство Божие предназначается: 1) для детей и для
тех, кто на них походит; 2) для отверженных существующего строя, для жертв
социального высокомерия, отталкивающего хороших, но смиренных людей; 3) для
еретиков и схизматиков, мытарей, самаритян, язычников из Тира и Сидона.
Весьма характерная притча объясняла и узаконивала этот призыв, обращенный к
народу[563]: царь делает брачный пир и посылает своих рабов звать
приглашенных. Все отказываются; некоторые дурно обходятся с посланными.
Тогда царь принимает решительные меры. Порядочные люди не захотели пойти по
его зову; в таком случае он позовет первых встречных, людей, собирающихся на
площадях и на распутьи, бедных, нищих, калек, кого угодно; надо наполнить
зал, "и сказываю вам, что никто из тех званных не вкусит моего ужина".
Чистый евионизм, то есть учение, по которому спасутся одни бедные
(евионим), по которому наступает царство бедных, стал доктриной Иисуса.
"Горе вам, богатые, - говорил он, - ибо вы уже получили свое утешение! Горе
вам, пресыщенные ныне, ибо взалчете! Горе вам, смеющиеся ныне, ибо
восплачете и возрыдаете!"[564] - "Когда делаешь ужин, - говорил
он также, - не зови друзей твоих, ни братьев твоих, ни родственников твоих,
ни соседей богатых, чтобы и они тебя когда не позвали, и не получил ты
воздаяния. Но, коща делаешь пир, зовя нищих, увечных, хромых, слепых, и
блажен будешь, что они нс могут воздать тебе, ибо воздается тебе в
воскресение праведных"[565]. Вероятно, в этом именно смысле он
часто повторял:
"Будьте добрыми купцами[566]", то есть помещайте ваши
капиталы, имея в виду Царство Божие, раздавайте ваше имущество бедным,
следуя старинной пословице: "Благотворящий бедному дает взаймы
Господу"[567].
В этом, однако, не было ничего нового. Самое экзальтированное
демократическое движение, о котором только сохранилось у человечества
воспоминание (и также единственное, имевшее успех, ибо только одно оно
оставалось в области чистой идеи), уже давно волновало еврейскую расу.
Мысль, что Бог есть мститель за бедного и слабого против богатого и
сильного, повторяется чуть не на каждой странице книг Ветхого Завета. Из
всех историй в истории Израиля народный дух господствовал с наибольшим
постоянством. Пророки, эти истинные трибуны и, можно сказать, самые смелые
из трибунов, непрерывно гремели против великих мира и установили тесную
связь между понятиями: "богатый, нечестивый, жестокосердый, злой", с одной
стороны, и словами: "бедный, кроткий, смиренный, благочестивый", с другой
стороны[568]. При Селевкидах, когда почти все аристократы
сделались отступниками и перешли в эллинизм, эти ассоциации идей только еще
более укрепились. В книге Еноха находятся еще более энергичные проклятия,
нежели в Евангелиях, по адресу мира богатых, сильных[569].
Роскошь здесь выставляется как преступление. В этом странном Апокалипсисе
"Сын Человеческий" свергает царей с их тронов, вырывает их из чувственной
жизни, ввергает в ад[570]. Выступление Иудеи на поприще мирской
жизни, только что происшедшее вторжение в нее чисто светского элемента
роскоши и зажиточности вызывали энергичную реакцию в пользу патриархальной
простоты нравов. "Горе вам, презирающим хижину и наследие ваших отцов! Горе
вам, сооружающим дворцы потом других! Каждый камень, каждый кирпич в них
есть преступление!"[571] Слово "бедный" (евион) сделалось
синонимом "святого", "друга Господа". Галилейские ученики Иисуса любили
называть себя этим именем[572]; в течение долгого времени так же
называли иудействующих христиан Ви-фании и Гаурана (назореи, евреи), которые
оставались верными как языку, так и первоначальным поучениям Иисуса и
которые гордились тем, что в их среде будто бы остались потомки его
семьи[573]. В конце II века эти сектанты, остававшиеся вне
великого течения, которое охватило прочие церкви, считались уже еретиками
(евиониты), и для объяснения этого названия даже измыслили не
существовавшего ересиарха Евиона[574].
Нетрудно предвидеть, что такое преувеличенное отношение к бедности не
могло существовать слишком долго. То был один из тех утопических элементов,
какие всегда примешиваются к великим актам и над которыми время произносит
свой суд. Перейдя в широкие круги человеческого общества, христианство рано
или поздно должно было с большой легкостью примириться с существованием
богатых в его среде, совершенно так же, как буддизм, исключительно
монашествующий при своем зарождении, как только число обращенных стало
увеличиваться, начал признавать в своей среде и мирян. Но следы
происхождения сохраняются навсегда. Хотя христианство скоро переросло и
забыло евионизм, но, тем не менее, оставило во всей истории христианских
учреждений свою закваску, которая не погибла. Сборник Logia или поучений
Иисуса составлялся или, по меньшей мере, пополнялся в евионитских церквах
Вифании[575]. "Бедность" осталась идеалом, от которого истинный
последователь Иисуса не может отрешиться. Истинным евангельским состоянием
стало состояние человека, который ничего не имеет; нищенство сделалось
добродетелью, святым состоянием. Великое умбрийское движение XIII века,
которое из всех попыток создать религию больше всего приближалось к
галилейскому движению, происходило исключительно во имя бедности. Франциск
Ассизский, из всех людей в мире больше всего походивший на Иисуса по своей
выдающейся доброте и по той чуткости и нежности, с которой он сливался с
жизнью вселенной, был бедняком. Нищенствующие монашеские ордена,
бесчисленные коммунистические секты Средних веков (бедные Лиона, бегарды,
добрые люди, фратрицелли, униженные, евангельские бедные, сектаторы "вечного
Евангелия") выдавали себя за истинных учеников Иисуса, да и были ими
действительно. Но и на этот раз самые невозможные мечты новой религии дали
свои плоды. Благочестивое нищенство, причиняющее столько беспокойства нашим
промышленным и административным обществам, в свое время и под подходящим для
него небом было полно очарования. Оно открывало массе кротких и
созерцательных умов единственное состояние, которое им нравилось. Конечно,
когда бедность становится любимым и желательным состоянием, когда нищего
ставят на пьедестал и поклоняются рубищу бедняка, то это может не слишком
коснуться политической экономии, но истинный моралист не в состоянии
оставаться равнодушным к такому явлению. Для того, чтобы сносить свое бремя,
человечеству необходимо верить, что бремя это не вполне окупается заработной
платой. И самая великая услуга, какую ему можно оказать, это почаще
напоминать ему, что оно живет не одним хлебом.
Подобно всем великим людям, Иисус любил народ и чувствовал себя с ним
отлично. По его мысли Евангелие создано для бедных; им оно несет "благую
весть" о спасении[576]. Все презренные с точки зрения
правоверного иудаизма получают от него предпочтение. Любовь к народу,
жалость к его бессилию, чувство демократического вождя, который ощущает в
себе дух толпы и считает себя его естественным истолкователем, просвечивают
ежеминутно в каждом из его деяний, в каждом из его поучений[577].
Избранная кучка, действительно, представляла довольно смешанный
характер, и ригористы были бы им немало удивлены. В ней насчитывались люди,
которых ни один уважающий себя иудей не стал бы посещать[578].
Быть может, в этом обществе, не подчинявшемся правилам общин, Иисус находил
больше благородства и сердечности, нежели среди педантической буржуазии,
склонной к формализму, гордой своею кажущейся нравственностью. Фарисеи,
преувеличивая Моисеевы предписания, дошли до того, что считали для себя
осквернением всякое соприкосновение с людьми менее строгого образа жизни; в
отношении пищи они почти приближались к детским предрассудкам индийских
каст. Презирая такие жалкие искажения религиозного чувства, Иисус любил
принимать пищу с теми, кто являлся жертвой этих
предрассудков[579]; возле него встречали людей, о которых
говорили, что они ведут дурной образ жизни, правда, быть может, только на
том основании, что они не разделяли смешных предубеждений ханжей. Фарисеи и
книжники возмущались. "Посмотрите, - говорили они, - с кем он ест!" Но тогда
у Иисуса находились меткие возражения, приводившие лицемеров в отчаяние: "Не
здоровые имеют нужду во враче, а больные"[580]; или:
"Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста
девяти в пустыне и не пойдет за пропавшей, пока не найдет ее? А найдя,
возьмет ее на плечи свои с радостью"[581]; или:
"Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее"[582]
или еще: "Я пришел призвать; не праведников, но грешников к
покаянию"[583]; наконец, дивная притча о блудном сыне, где любовь
оказывает предпочтение грешнику перед тем, кто всегда оставался праведным.
Слабые или провинившиеся женщины, пораженные такой снисходительностью и
впервые приходя в соприкосновение с добродетелью, полной привлекательности,
свободно приближались к нему. "О! - говорили брезгливые люди, - этот человек
не пророк; ибо, будь он пророком, он отлично знал бы, что женщина, которая к
нему прикасается, грешница". Иисус отвечал на это притчей о кредиторе,
который простил своим должникам их долги разной величины и не боялся при
этом предпочесть участь того должника, кому был прощен больший
долг[584]. Он оценивал состояния души лишь по сумме любви,
которая к ним примешивается. Женщины, с сердцем, переполненным слезами, и
расположенные, благодаря сознанию своих грехов, к смирению и самоуничижению,
были ближе к его царству, нежели посредственные натуры, которым зачастую
нельзя ставить в заслугу то, что они не дошли до падения. С другой стороны,
понятно, что эти нежные души, видя в своем присоединении к секте легкое
средство для своего возрождения, страстно к нему привязывались.
Он не только нимало не старался смягчить ропот, который вызывало его
презрение к социальной брезгливости своей эпохи, но, напротив, как бы
находил удовольствие в том, чтобы возбуждать его. Никогда еще никто не
выражал так открыто своего презрения к "миру", составляющего первое условие
великих дел и великой оригинальности. Он прощал богатому только в тех
случаях, когда вследствие каких-либо предубеждений этот богатый пользовался
в обществе дурной славой[585]. Он явно предпочитал людей вольного
поведения и не слишком уважаемых почетными правоверными членами общества.
"Мытари и блудницы вперед вас идут в Царство Божие, - говорил он этим
последним. - Ибо пришел к вам Иоанн путем праведности и вы не поверили ему,
а мытари и блудницы поверили ему; вы же и видевши это, не раскаялись после,
чтобы поверить ему"[586]. Нетрудно понять, каким кровным
оскорблением звучал для людей, сделавших себе профессию из важности и
строгой морали, такой упрек в том, что они не последовали хорошему примеру,
который им давали женщины веселого поведения.
Он не обнаруживал никаких внешних признаков благочестия, ни строгой
нравственности. Он не бегал от веселья, охотно ходил на свадебные пиры. Одно
из его чудес, по преданию, было совершено для свадебной потехи. Свадьбы на
Востоке празднуются вечером. Каждый гость вооружается фонарем; эти
движущиеся взад и вперед огоньки производят очень приятное впечатление.
Иисус любил эти веселые и оживленные картины и черпал из них темы для своих
притч[587]. И когда такое поведение его сравнивали с образом
жизни Иоанна Крестителя, то иные возмущались[588]. Однажды в
день, когда ученики Иоанна и фарисеи соблюдали пост, его спросили: "Почему
ученики Иоанновы и фарисейские постятся, а твои не постятся?" - И сказал им
Иисус: "Могут ли поститься сыны чертога брачного, когда с ними жених?.. Но
придут дни, когда отнимется у них жених, и тогда будут поститься в те
дни"[589]. Его настроение тихой радости выражалось остроумными
замечаниями, милыми шутками. "Но кому уподоблю род сей? Он подобен детям,
которые сидят на улице и, обращаясь к своим товарищам, говорят:
"Мы играли вам на свирели,
И вы не плясали,
Мы пели вам печальные песни,
И вы не рыдали"[590].
"Ибо пришел Иоанн, ни ест, ни пьет; и говорят: в нем бес. Пришел Сын
Человеческий, ест и пьет; и говорят: вот человек, который любит есть и пить
вино, друг мытарям и грешникам. И оправдана премудрость чадами
ее"[591].
Так он ходил по Галилее, как бы в вечном празднике. Он пользовался для
своих путешествий услугами мула, этим удобным и безопасным восточным
способом передвижения. Большие черные глаза мула, осененные длинными
ресницами, удивительно кротки. Иногда ученики Иисуса устраивали ему сельское
торжество, в котором главную роль играли кх одежды, заменявшие собой ковры.
Ученики покрывали ими его мула или расстилали их по земле на его
пути[592]. Если он останавливался в чьем-либо доме, то это было
для всех живущих в нем радостным событием и целым торжеством. В городках и
крупных поселках он встречал самый горячий прием. На Востоке каждый дом, в
котором остановился чужеземец, обращается в публичное место. Все население
сходится сюда; сбегаются дети; прислуга их разгоняет, они снова врываются.
Иисус не выносил, чтобы с этими наивными слушателями грубо обращались; он
подзывал их и целовал[593]. Матери, поощряемые таким его
отношением, приносили к нему своих грудных детей, чтобы он коснулся
их[594]. Женщины умащали ему голову маслом и обмывали ему ноги
благовонными жидкостями. Ученики иногда отталкивали их, чтобы они не
надоедали; но Иисус любил древние обычаи и всякие проявления простоты сердца
и заглаживал обиды, нанесенные его чересчур усердными друзьями. Он
заступался за тех, кто хотел его почтить[595]. И женщины, и дети
обожали его. Его недруги чаще всего упрекали его в том, что он заставлял
чуждаться своей семьи эти нежные существа, всегда податливые на
соблазн[596].
Таким образом, нарождающаяся религия во многих отношениях была религией
женщин и детей. Дети образовали вокруг Иисуса как бы молодую гвардию,
прославлявшую его царское достоинство; они устраивали ему маленькие овации,
которые ему очень нравились, называли его "Сыном Давидовым", кричали ему
"Осанна!"[597] и носили перед ним пальмовые ветви. Подобно
Савонароле, Иисус, быть может, пользовался ими как орудием благочестивых
миссий; он очень был рад, когда видел, что эти юные апостолы, нисколько его
не компрометировавшие, бросаются вперед и называют его так, как сам он не
осмеливался себя называть. Он предоставлял им в этом отношении полную
свободу действий, и когда его спрашивали, слышит ли он, как его
возвеличивают, он отвечал уклончиво, что хвала, которая срывается с юных
уст, наиболее приятна Богу[598].
Он не упускал случая повторять, что дети святые
существа[599], что Царство Божие принадлежит
детям[600], что надо обратиться в детей, чтобы войти в
него[601], что надо принимать его, как дитя[602], что
Отец Небесный скрывает свои тайны от мудрых и открывает их
детям[603]. Представление о своих учениках у него почти сливается
с представлением о детях[604]. Однажды, когда между ними
произошел спор о первенстве, что случалось нередко, Иисус взял ребенка,
поставил его среди них и сказал: "Вот кто больше всех; кто умалится, как это
дитя, тот и больше в Царстве Небесном" п.
Действительно, во владение землей вступало детство во всем его
божественном самовольстве, со всем его наивным упоением радостью. Все
думали, что с минуты на минуту наступит столь желанное царствие. Каждый
воображал уже себя сидящим на троне рядом с учителем[605]. Шел
спор из-за мест[606]; старались вычислить дни. Все это называлось
"благой вестью"; новому учению другого имени не было. Общая мечта выливалась
в одном слове "рай", старинном слове, заимствованном еврейским, как и всеми
восточными языками, у Персии и первоначально означавшем сады царей
Ахеменидов: чудный сад, ще будет вечно продолжаться та очаровательная жизнь,
которая уже началась здесь на земле[607]. Сколько времени
продолжалось такое упоение, неизвестно. В течение этого волшебного движения
никто не измерял времени, как не считают его во сне. Течение времени
приостановилось; неделя была все равно, что столетие. Но длился ли он годы
или месяцы, этот сон был так прекрасен, что человечество жило им и
впоследствии, и до сих пор мы находим утешение в том, что стараемся уловить
его уже побледневшее благоухание. Никогда еще столько счастья не заставляло
высоко подниматься грудь человеческую. В этом усилии, самом могучем, какое
когда-либо человечество совершало, желая стать выше своей планеты, оно на
одно мгновение забыло свинцовую тяжесть, гнетущую его к земле, и все печали
этого мира. Блажен, кто своими глазами видел этот божественный расцвет и
хотя бы в течение одного дня разделял со всеми эту несравненную иллюзию! Но
еще блаженнее тот, сказал бы нам Иисус, кто, освободившись от великой
иллюзии, воспроизведет в себе это небесное видение и сумеет без всяких
мечтаний о тысячелетнем царстве, о химерическом рае, без всяких небесных
знамений, одной своей непреклонной волей и поэзией своей души снова создать
в своем сердце истинное Царство Божие.
Глава XII Посольство Иоанна Крестителя из тюрьмы к Иисусу. Смерть
Иоанна. Отношение его школы к школе Иисуса.
В то время как радостная Галилея ликовала по поводу пришествия своего
любимца, печальный Иоанн изнывал под влиянием тщетных ожиданий и несбывшихся
желаний в своей темнице в Махероне. До него долетали слухи об успехах
молодого учителя, которого он видел в числе своих учеников несколько месяцев
тому назад. Говорили, будто тот Мессия, о котором предсказывали пророки и
которому суждено восстановить израильское царство, теперь явился и
свидетельствует о своем пришествии чудными делами в Галилее. Иоанн хотел
удостовериться в справедливости этих слухов, и так как он свободно сносился
с своими учениками, то он избрал двух из них и послал их в Галилею к
Иисусу[608].
Посланные два ученика застали Иисуса в самом разгаре его славы.
Праздничное настроение, господствовавшее вокруг него, поразило их. Привыкшие
к постам, к усердным молитвам, к жизни вполне созерцательной, они с
изумлением чувствовали себя будто внезапно перенесенными в центр радостей
пришествия[609]. Они сообщили Иисусу о цели своего посольства:
"Ты ли тот, которому надлежит прийти? Дожидаться ли нам другого?". Иисус уже
не сомневался в своей роли Мессии, перечислил им дела, которыми должно было
характеризоваться наступление Царства Божия, исцеление больных,
благовествование о грядущем спасении, возвещенное бедным. Эти дела он
совершал. "Блажен тот, - прибавил он, - кто не усомнится во мне!"
Неизвестно, застал ли этот ответ Иоанна Крестителя в живых, и если застал,
то в какое настроение привел этого сурового аскета. Умер ли он утешенным, в
уверенности, что тот, кого он возве-.щал, уже явился, или же в нем остались
сомнения насчет миссии Иисуса? У нас нет об этом никаких сведений. Но зная,
что школа его довольно долго еще продолжала существовать параллельно с
христианскими церквами, можно прийти к заключению, что, при всем уважении к
Иисусу, Иоанн не смотрел на него как на того, кому предстоит осуществить
божественные обетования. И смерть положила конец его сомнениям.
Непреодолимая свобода духа отшельника неизбежно должна была увенчать его
беспокойную, полную мучений жизнь единственным концом, которого она была
достойна.
Снисходительность, обнаруженная к нему на первых порах Антипой, не
могла долго продолжаться. По словам христианского предания, при всех беседах
Иоанна с тетрархом он не переставал повторять ему, что брак его незаконен и
что он должен отослать Иродиаду[610]. Легко себе представить,
какую ненависть должна была питать внучка Ирода Великого к этому
надоедливому советнику. Дочь ее от первого брака, Саломея, такая же
развратная и самолюбивая, как и она, приняла участие в выполнении ее планов.
В этом году (вероятно, 30 г. по Р. X.) Антипа в день своего рождения
находился в Махероне. Ирод Великий построил в стенах этой крепости роскошный
дворец[611], в котором тетрарх часто проводил время. Он дал здесь
большое пиршество, на котором Саломея исполнила один из характерных танцев,
не считающихся в Сирии неприличными для высокопоставленной женщины.
Восхищенный Антипа спросил у танцовщицы, что она желает получить от него в
награду, и та по внушению матери ответила:
"Голову Иоанна на этом блюде"[612]. Антипа был недоволен, но
не хотел отказать ей. Воин взял блюдо, отсек голову узника и принес ее
Саломее[613].
Ученики Крестителя получили его тело и похоронили его. Народ был очень
недоволен. Шесть лет спустя Харет напал на Антипу, желая вернуть себе
Махерон и отомстить за бесчестие, нанесенное его дочери; Антипа был разбит
наголову и общий голос объяснял его поражение наказанием за убийство
Иоанна[614].
Известие о смерти Иоанна принесли Иисусу ученики самого
Крестителя[615]. Последний шаг, сделанный Иоанном к Иисусу,
окончательно установил тесную связь между обеими школами. Иисус, опасаясь
насилий со стороны Антипы, принял некоторые предосторожности и удалился в
пустыню[616]. За ним последовало много народа. Благодаря крайней
умеренности в потребностях, святые люди перебивались кое-как в пустыне, но
естественно, что в этом видели чудо[617]. С этого времени Иисус
упоминал об Иоанне с удвоенным восхищением. Он не колеблясь
признал[618], что Иоанн был более чем пророком, что Закон и
древние пророки имели силу только до него[619], что он их
отменил, но что Царство Небесное, в свою очередь, и его отменит. Наконец, в
общей истории христианства он отводил ему особое место, именно, он видел в
нем связь между Ветхим Заветом и пришествием нового царства.
Пророк Малахия, мнению которого на этот счет придавалось большое
значение[620] весьма категорически возвещал о предшественнике
Мессии, который должен будет подготовить людей к окончательному обновлению,
другими словами, предсказывать появление предтечи, который приготовит путь
для избранника Божия. В качестве посланника ожидали не кого иного, как
пророка Илию, и по весьма распространенному верованию, он вскоре должен был
спуститься с неба, куда он был взят живым, и путем покаяния приготовить
людей к великому событию и примирить. Бога с его народом[621].
Некоторые полагали, что вместе с Ильей явится или патриарх Енох, которому в
последние два века стали приписывать высокое значение[622], или
Иеремия[623], считавшийся в некотором роде покровителем народа,
постоянно предстательствующим за него перед троном Бога[624]. Эта
же идея, что два древних пророка должны воскреснуть, чтобы играть роль
предшественников Мессии, с поразительной аналогией встречается в учении
парсов, и потому многие склонны думать, что она заимствована именно
оттуда[625]. Как бы то ни было, в эпоху Иисуса она несомненно
входила в круг иудейских теорий о Мессии. Допускалось, что появление двух
"верных свидетелей", в покаянных одеждах, будет прологом великой драмы,
которая разыграется к изумлению вселенной[626].
Понятно, что, разделяя этого рода идеи, Иисус и его ученики, не могли
ни минуты сомневаться на счет миссии Иоанна Крестителя. Когда книжники в
виде возражения указывали им, что не может быть речи о Мессии, так как не
явился еще Илия[627], они отвечали, что Илия уже являлся, что
Иоанн и был воскресшим Илией[628]. Действительно, своим образом
жизни, своим отношением к установленной политической власти Иоанн напоминал
эту удивительную личность древней истории Израиля[629]. Иисус не
обходил молчанием заслуги и превосходство своего предшественника. Он
говорил, что среди детей человеческих не рождалось более великого человека.
Он энергично порицал фарисеев и книжников за то, что они не приняли его
крещения и не послушались его голоса[630].
Ученики Иисуса разделяли принципы своего учителя. В первом поколении
христиан[631] уважение к Иоанну было неизменным преданием. Его
считали даже родственником Иисуса[632]. Его крещение
рассматривалось как первое событие и, в некотором роде, как обязательное
вступление всей евангельской истории[633]. Для того чтобы
поддержать его миссию общепризнанным авторитетом, создали рассказ, будто бы
Иоанн с первого взгляда на Иисуса провозгласил его Мессией, что он признавал
себя ниже Иисуса, недостойным развязать шнурки его башмаков; что сперва он
будто бы отказывался крестить Иисуса и утверждал, что, наоборот, Иисус
должен его крестить[634]. Это были преувеличения, которые в
достаточной степени опровергаются последним посольством Иоанна к Иисусу, как
бы вызванным некоторым сомнением[635]. Но в более общем смысле
Иоанн остался в христианской легенде тем, чем он и был на самом деле,
строгим подготовителем, печальным проповедником покаяния перед радостным
прибытием жениха, пророком, возвестившим Царство Божие и умершим, не
дождавшись его наступления. Этот гигант в истории происхождения
христианства, аскет, питавшийся акридами и диким медом, резкий обличитель
заблуждений, играл роль горечи, приготовляющей уста к сладости Царства
Божия. Казнь его открыла собой эру христианского мученичества; он был первым
свидетелем обновившегося самосознания. Миряне, распознавшие в нем своего
непримиримого врага, не могли оставить его в живых; и его обезображенный
труп, повергнутый на порог христианства, наметил тот кровавый путь, по
которому после него должно было пройти столько других мучеников.
Школа Иоанна не погибла вместе с своим основателем. Некоторое время она
продолжала существовать отдельно от школы Иисуса и сперва в добром согласии
с ней. Спустя несколько лет после смерти обоих учителей все еще
практиковалось крещение Иоанна. Некоторые принадлежали одновременно к обеим
школам; например, знаменитый Аполлоний, соперник Св. Павла (около 54 г.), и
значительное число христиан в Эфесе[636]. Иосиф принадлежал к
школе (53 г.) аскета, по имени Бану[637], который представляет
большое сходство с Иоанном Крестителем, а быть может, был его учеником. Этот
Бану[638] жил в пустыне, одевался древесными листьями; он питался
только дикими растениями и плодами и часто днем и ночью погружался в
холодную воду, чтобы очиститься. Иаков, называемый "братом Господним",
соблюдал подобные ;ке аскетические правила[639]. Позднее, около
конца I века, баптизм вступил в борьбу с христианством, особенно в Малой
Азии. Автор книг, приписываемых евангелисту Иоанну, борется против него,
по-видимому, путем перетолковьгвания его смысла[640]. Одна из
сивиллиных[641] поэм, по-видимому, принадлежит этой школе. Что
касается сект гемеробаптистов, баптистов, елхасаитов (сабийцы, могтасила
арабских писателей[642]), которые ро втором веке наполняли Сирию,
Палестину, Вавилонию и остатки которых существуют до нашего времени под
названием мендаитов или "христиан Св. Иоанна", то они скорее того же
происхождения, как и школа Иоанна Крестителя, нежели являются истинным
потомством Иоанна. Настоящая его школа, наполовину создавшаяся вместе с
христианством, превратилась в небольшую христианскую ересь и угасла в
неизвестности. Иоанн как бы предчувствовал будущее. Если бы он поддался
жалкому соперничеству, он был бы теперь забыт в толпе сектантов своей эпохи.
Став выше своего самолюбия, он приобрел славу и завоевал себе исключительное
положение в религиозном пантеоне человечества.
Глава XIII Первые выступления в Иерусалиме.
Иисус отправлялся в Иерусалим на праздник Пасхи почти ежегодно.
Подробности каждого из этих путешествий мало известны, ибо синоптики о них
мало говорят[643], а данные на этот счет четвертого Евангелия
весьма туманны[644]. По-видимому, важнейшее из посещений Иисусом
столицы имело место в 31 г. и, несомненно, после смерти Иоанна. Его
сопровождали многие из его учеников. Хотя Иисус не придавал большого
значения паломничеству, но, не желая оскорблять общественного мнения евреев,
с которым он еще не порвал окончательно, он соглашался на них. Кроме того,
эти путешествия имели существенное значение для его планов; ибо он уже
чувствовал, что для того, чтобы играть первостепенную роль, ему надо выйти
из Галилеи и атаковать иудаизм в его твердыне, которой был Иерусалим.
Маленькая галилейская община являлась здесь довольно-таки беспочвенной.
Иерусалим был в то время почти тем же, что и в настоящее время, городом
педантизма, язвительных острот, словопрений, ненавистничества, умственного
ничтожества. Фанатизм доходил здесь до крайних пределов; религиозные
восстания возникали ежедневно. Господствовали фарисеи; единственным занятием
было изучение Закона, доведенное до самых ничтожных мелочей; все сводилось к
чистейшей казуистике. Этот исключительно теологический и канонический культ
не давал ничего для возвышения умов. Происходило нечто аналогичное с
бесплодной доктриной мусульманского факи, с этим пустопорожним учением,
которое вращается вокруг мечети и ведет только к потере времени и
бесполезной трате сил на диалектику, без всякой пользы для дисциплины ума.
Теологическое воспитание современного духовенства, при всей его сухости,
все-таки не дает представления об этом, ибо эпоха Возрождения внесла во все
наши науки, даже наиболее непокорные, некоторую долю литературности и
методики, благодаря которым схоластика приняла более или менее гуманитарную
окраску. Наука иудейского ученого, софера или книжника, была чисто
варварской, абсурдной, лишенной всякого морального элемента[645].
К довершению несчастья, она внушала тому, кто истратил все силы на ее
приобретение, чувство смешной гордости. Гордясь мнимым знанием, которое
стоило таких трудов, иудейский книжник относился к греческой культуре с тем
же презрением, с каким ученый мусульманин нашего времени относится к
европейской цивилизации и которое свойственно католическому богослову старой
школы по отношению к светским знаниям. Общим свойством этих схоластических
культур является то, что они притупляют ум ко всему изящному и воспитывают
уважение лишь к головоломному ребячеству, на которое растрачивается вся
жизнь и на которое создается взгляд, как на естественное занятие людей,
сделавших серьезность своей профессией[646].
Этот ненавистный мир не мог не тяготить весьма сильно прямую и нежную
душу и совесть северных израильтян. Презрение иерусалимских граждан к
галилеянам еще более усиливало эту отчужденность. В прекрасном храме,
предмете всех их стремлений, они зачастую встречали лишь притеснения.
Казалось, специально для них был написан стих из псалма паломников: "Желаю
лучше быть у порога в доме Божием"[647]. Первосвященник
презрительно усмехался, видя их наивную набожность, почти совершенно так же,
как духовенство в Италии, освоившееся с святилищами до фамильярности,
относится с холодностью и почти с насмешкой к жаркой вере пришедшего
издалека пилигрима. Галилеяне говорили на местном довольно испорченном
наречии; произношение слов было у них неправильно; они смешивали различные
придыхания, откуда происходили недоразумения, над которыми было много
смеха[648]. В вопросах религии их считали невежественными и
недостаточно правоверными[649]; выражение "глупый галилеянин"
стало поговоркой[650]. Считали (и не без основания), что
иудейская кровь у них с сильной примесью, и бесспорным признавалось, что из
Галилеи не могло быть пророка[651]. Отодвинутые таким образом на
самые границы, почти за пределы иудаизма, бедные галилеяне для поддержания
своих надежд могли ссылаться лишь на один, довольно плохо истолкованный
текст из Исайи[652]: "Земля Завулонова и земля Нефали-мова, на
пути приморском, за Иорданом, Галилея языческая! Народ, сидящий во тьме,
увидел свет великий, и сидящим в стране и тени смертной воссиял свет".
Родной город Иисуса пользовался, по-видимому, особенно дурной славой.
Говорят, народная поговорка гласила: "Из Назарета может ли быть что доброе?"
Необыкновенная скудость природы в окрестностях Иерусалима, с своей
стороны, должна была увеличивать нерасположение Иисуса. Долины здесь
безводны, почва бесплодна и камениста. Коща глаз встречает впадину Мертвого
моря, то вид открывается до некоторой степени поразительный, но за
исключением этого он очень монотонен. Один холм Мизпа, с связанными с ним
воспоминаниями из самой древней истории Израиля, привлекает к себе внимание.
Во времена Иисуса город имел почти тот же архитектурный характер, как и
теперь. В нем, правда, не было древних монументов, ибо до династии Асмонеев
евреи чуждались почти всякого рода искусств; Иоанн Гиркан начал украшать
его, а Ирод Великий сделал его великолепным. Иродовы постройки соперничают с
самыми законченными монументами античного мира своим грандиозным характером,
совершенством выполнения и красотой материалов[653]. Около этой
эпохи в окрестностях Иерусалима воздвигалось много гробниц, оригинальных по
стилю[654]. Стиль этих монументов был греческий, приспособленный
к иудейским обычаям и значительно измененный соответственно их принципам.
Скульптурные орнаменты на мотивы из мира животных, которые Ирод себе
позволял к великому неудовольствию ригористов, здесь были совершенно изгнаны
и заменены орнаментами из растительного мира. Пристрастие древних обитателей
Финикии и Палестины к монолитным сооружениям, высеченным в скале, как бы
возрождалось в этих оригинальных гробницах, ще греческие ордена так странно
примешиваются к зодчеству троглодитов. Иисус, смотревший на произведения
искусства как на пышную выставку тщеславия, относился к этим монументам
неблагосклонно[655]. Его абсолютный спиритуализм и установившееся
убеждение, что образ старого мира преходящ, ограничивали его интересы одним
духовным.
Храм в эпоху Иисуса был совсем новым, и внешняя его отделка была даже
не совсем окончена. Ирод начал его перестройку в 20 и 21 г. до Р. X. с целью
согласовать его с характером других сооружений. Неф или корабль храма был
окончен в восемнадцать месяцев, портики за восемь лет[656]; но
пристройки подвигались медленно и были окончены лишь незадолго до взятия
Иерусалима[657]. Иисус, вероятно, смотрел на работы,
производившиеся здесь, не без тайного неудовольствия. Эти расчеты на
продолжительное будущее были как бы оскорблением его близкому пришествию.
Более проницательный, нежели неверующие и фанатики, он предвидел, что эти
прекрасные сооружения очень недолговечны[658].
В общем храм представлял чудное по своей внушительности зрелище, и
нынешний харам[659], при всей его красоте, едва лишь дает об этом
некоторое представление. Его дворы и прилегающие к ним портики были местом
ежедневного стечения толпы народа, так что все это громадное пространство
служило в одно и то же время храмом, форумом, судом, университетом. Здесь
сосредоточивались все пререкания между собой иудейских школ, все
каноническое обучение, судебные процессы и гражданские дела, словом, вся
деятельность нации[660]. Здесь постоянно шел бой аргументами, как
на арене для словесных турниров, оглашавшейся софизмами и хитросплетениями.
Таким образом, храм имел большое сходство с мусульманской мечетью. Римляне,
относившиеся в эту эпоху с полным уважением к чужеземным религиям, пока они
оставались на своей собственной территории[661], не позволяли
себе даже входить в это святилище; надписи на греческом и латинском языках
указывали, до какого пункта разрешался доступ для неевреев[662].
Но башня Антония, главный центр римской власти, господствовала над всей
оградой и позволяла видеть все, что внутри нее происходит[663].
Полицейская власть в храме принадлежала иудеям; особый комендант заведовал
его управлением, приказывал отпирать и затворять ворота, не позволял входить
на паперть с палкой в руке, в пыльной обуви, с какой-либо ношей или с целью
сократить путь[664]. Особенно тщательно наблюдалось за тем, чтобы
во внутренние портики не вошел кто-либо в состоянии, по закону считающемся
нечистым, Среди первого двора были устроены особые помещения для женщин,
огороженные деревянными заборами.
Здесь Иисус проводил все дни во время своего пребывания в Иерусалиме.
На праздниках в этом городе происходило чрезвычайное стечение народа.
Пилигримы группами в десять-двадцать человек заполоняли все и жили той
беспорядочной толпой, в которой так нравится жить восточному
человеку[665]. Иисус терялся в этой толпе, и его бедные
галилеяне, группировавшиеся вокруг него, производили здесь мало впечатления.
Вероятно, он чувствовал, что находится здесь среди враждебного мира, который
отнесется к нему с полным презрением. Все, что он видел кругом себя,
раздражало его. Самый храм, как и вообще всякие места, усиленно посещаемые
благочестивыми людьми, представлял собой не слишком поучительное зрелище.
Обряды богослужения сопровождались довольно отталкивающими подробностями, и
особенно торговлей, ради которой в священной ограде устроился целый ряд
лавок. Здесь продавали жертвенных животных; тут же были меняльные лавки; по
временам можно было вообразить себя на базаре[666]. Низшие
служители при храме, разумеется, исправляли свои обязанности со всей
вульгарностью и отсутствием религиозного чувства, свойственными низшему
духовенству всех времен. Это пренебрежительное и небрежное обращение с
священными предметами оскорбляло религиозное чувство Иисуса, иногда
доходившее до щепетильности[667]. Он говорил, что дом молитвы
обращен в притон воров. Однажды он не мог сдержать своего негодования,
разогнал ударами бича из веревок этих низких продавцов и опрокинул их
столы[668]. Вообще он не любил храма. В усвоенном им культе
своего Отца не было места этим сценам, годным для бойни. Все эти старинные
иудейские установления ему не нравились, и он страдал, когда был вынужден
сообразовываться с ними. Таким образом храм, или место его, не внушали
каких-либо благочестивых чувств на первых порах христианства иудействующим
христианам. Истинно новые люди испытывали отвращение к этой античной
святыне. Константин и первые христианские императоры приказали сохранить
языческие постройки Адриана[669]. Только враги христианства,
вроде Юлиана, почитали это место[670]. Коща Омар вступил в
Иерусалим, место, ще находился храм, было преднамеренно загрязнено из
ненависти к евреям[671]. И только ислам, то есть в некотором роде
восстановление иудаизма в том, что в нем наиболее характерно для
семитической расы, воздал ему почести. Это место всегда считалось
антихристианским.
Гордость иудеев довершила недовольство ими Иисуса и сделала для него
пребывание в Иерусалиме тягостным. По мере того, как созревали великие идеи
Израиля, первосвященничество приходило в упадок. Учреждение синагог создало
огромное преимущество истолкователю Закона, книжнику, перед священником.
Священники существовали лишь в Иерусалиме, да и здесь роль их сводилась к
выполнению лишь обрядов, подобно нашим приходским священникам, лишенным
права проповеди; таким образом, они были оттеснены на задний план оратором
синагоги, казуистом, софером или книжником, хотя он был и мирянином.
Знаменитые талмудисты не были священниками; по понятиям того времени это
были ученые. Правда, иерусалимский первосвященник занимал в глазах нации
весьма высокий пост, но он отнюдь не стоял во главе религиозного движения.
Верховный жрец, достоинство которого было уже унижено
Иродом[672], все более и более становился римским
сановником[673], и его часто смещали для того, чтобы дать другим
воспользоваться выгодами его звания. Почти все священники были противниками
фарисеев, этих чрезвычайно экзальтированных ревнителей из мирян, и
принадлежали к секте саддукеев, то есть принадлежали к той неверующей
аристократии, которая образовалась при храме, жила на счет алтаря, но ясно
видела его суетность[674]. Жреческая каста на столько обособилась
от национального чувства и отстала от великого религиозного направления,
увлекавшего за собой народ, что самое название "саддукей" (садоки), сперва
означавшее просто члена жреческого рода Садока, сделалось синонимом
"материалиста" и "эпикурейца".
Со времен царствования Ирода Великого в развращении первосвященника
принял участие еще более пагубный элемент. Ирод, увлекшись любовью к
Мариамне, дочери некоего Симона, сына Воета из Александрии, и желая жениться
на ней (около 28 г. до Р. X.), не нашел другого средства облагородить своего
будущего тестя и возвысить его до себя, как сделав его первосвященником.
Этот род интриганов и держал в своих руках, почти без перерыва, в течение
тридцати пяти лет верховную жреческую власть[675]. Находясь в
тесной связи с царствующим домом, он потерял эту власть только после
свержения Архглая и снова получил ее (в 42 г. по Р. X.), когда Ирод Агриппа
на некоторое время успел восстановить все, сделанное Иродом Великим. Таким
образом, под именем Воетусим[676] была создана новая жреческая
аристократия, весьма светская, очень мало набожная, почти сливавшаяся с
саддукеями. В Талмуде и в сочинениях раввинов Воетусимы изображаются в виде
неверующих и всегда отождествляются с саддукеями[677]. В
результате всего этого вокруг храма образовался в своем роде римский двор,
живший политикой, отличавшийся малою склонностью к эксцессам религиозного
усердия, даже опасавшийся его, не желавший ничего слышать о святых людях и
новаторах, ибо он существовал на счет установившейся рутины. Эти
священники-эпикурейцы не обладали пылкостью фарисеев, они жаждали лишь
спокойствия; их без-божность в вопросах нравственности, их холодная
нерелигиозность и возмущали Иисуса. Таким образом, при всей разнице между
ними первосвященники и фарисеи сливались воедино в его антипатии к ним. Но
будучи чужеземцем и не имея достаточного кредита, он должен был долго таить
в самом себе свое неудовольствие и сообщать свои чувства только избранному
обществу, которое его сопровождало.
Однако перед своим довольно продолжительным последним пребыванием в
Иерусалиме, окончившимся его смертью, Иисус попытался заставить выслушать
себя. Он начал проповедовать; о нем заговорили; заговорили и о некоторых
делах его, которые почитались чудесами. Но в результате не создалось ни
церкви в Иерусалиме, ни группы иерусалимских учеников. Прекрасный учитель,
прощавший всем грехи, лишь бы его любили, не мог найти особенного сочувствия
в этом святилище суетных диспутов и устарелых жертвоприношений. Все
ограничилось тем, что у него создались некоторые добрые отношения, плодами
которых он впоследствии мог воспользоваться. Нет основания думать, что
именно с той поры завязалось его знакомство с вифанской семьей, доставившее
ему столько утешений среди тяжких испытаний последних месяцев его жизни. Но,
быть может, тогда начались его отношения с Марией, матерью Марка, в доме
которой несколько лет спустя происходило собрание апостолов, и с самим
Марком[678]. Весьма рано также он обратил на себя внимание
Никодима, богатого фарисея, члена синедриона, человека весьма уважаемого в
Иерусалиме[679]. Этот, по-видимому, честный и добродетельный
человек почувствовал влечение к молодому галилеянину. Не желая себя
компрометировать, он пришел к Иисусу ночью и имел с ним весьма
продолжительную беседу[680]. Без сомнения, он вынес из нее
благоприятное впечатление, ибо впоследствии он защищал Иисуса от нападок
своих собратьев[681], а после смерти Иисуса мы видим, что он
благочестиво заботится об останках своего учителя[682]. Никодим
не сделался христианином; он думал, что его положение обязывает его не
присоединяться к революционному движению, которое еще не насчитывало
выдающихся людей в числе своих приверженцев. Но он был очень дружески
расположен к Иисусу и оказывал ему услуги, хотя и не был в состоянии спасти
его от смертного приговора, который в ту эпоху, до какой мы теперь дошли в
нашем рассказе, был уже как бы подписан.
Что касается знаменитых ученых своего времени, то Иисус, по-видимому,
не имел с ними отношений. Гиллель и Шаммаи в то время уже умерли. Самым
крупным авторитетом был тогда Гамалиил, внук Гиллеля. Это был человек
либеральный и светский, преданный мирским наукам, склонный к терпимости
благодаря своим связям с высшим обществом[683]. В
противоположность фарисеям, которые ходили, набросив на голову покрывало или
закрыв глаза, он смотрел на женщин, даже на язычниц[684]. Это ему
прощалось, однако, так же как и знание греческого языка, ввиду его близости
ко двору[685]. После смерти Иисуса он, говорят, выражал весьма
умеренные взгляды насчет новой секты[686]. Из его школы вышел Св.
Павел[687]. Но весьма вероятно, что Иисус никогда в ней не бывал.
Иисус вынес из Иерусалима по крайней мере одно убеждение, которое с тех
пор крепко в нем укоренилось, что нечего и думать о соглашении с древним
иудейским культом. Ему представлялось абсолютно необходимым уничтожение
жертвоприношений, которые внушали ему такое отвращение, упразднение
нечестивого и высокомерного священства, и в общем смысле, отмена Закона. С
этого момента он является уже не реформатором, а разрушителем иудаизма.
Некоторые из последователей мессианских идей уже допускали, что Мессия даст
новый закон, который будет общим для всего мира[688]. Ессениане,
которые были почти неевреи, тоже относились, по-видимому, равнодушно к храму
и Моисеевым правилам. Но то была единичная смелая попытка, а не
общепризнанная. Иисус первый осмелился сказать, что, начиная с него, или,
вернее, начиная с Иоанна[689], Закон уже не существует. Если
иногда он пользовался более скромными выражениями на этот
счет[690], то единственно чтобы не слишком задевать
установившиеся предрассудки. Но когда его вынуждали к тому, он приподнимал
все завесы и объявлял, что Закон более не имеет никакой силы. В этом
отношении он прибегал к сильным сравнениям: "Никто к ветхой одежде не
приставляет заплаты из небеленой ткани, - говорил он. - Не вливают также
вина молодого в мехи ветхие"[691]. В смысле практическом это было
его главным, мастерским, творческим деянием. Этот храм изгоняет из своей
ограды всех неевреев высокомерными надписями, Иисус это отрицает. Этот
сухой, узкий, немилосердный Закон создан только для сынов Авраама. Иисус
утверждает, что каждый человек при добром желании, каждый, кто его принимает
и любит, есть сын Авраамов[692]. Расовая гордость представляется
ему главным врагом, с которым следует бороться. Другими словами - Иисус уже
не иудей. Он революционер до крайней степени; он призывает всех людей к
культу, основанному на том их общем свойстве, что все они дети Божий. Он
провозглашает права человека, а не права иудея; религию человека, а не
религию иудея; освобождение человека, а не освобождение
иудея[693]. О, как все это далеко от Иуды Гавлонита, от Матфия
Марголота, проповедовавших революцию во имя Закона! Основана религия
человечества, но основана не на крови, а на сердце. Мир перерос Моисея; нет
смысла в существовании храма, и он осужден бесповоротно.
Глава XIV Отношение Иисуса к язычникам и самаритянам.
Будучи последовательным в своих принципах, Иисус презирал все, что не
было религией сердца. Суетные обрядности ханжей[694], внешний
ригоризм, который ищет спасения в кривляний, имели в лице его смертельного
врага. Он мало заботился о постах[695]. Он предпочитал
жертвоприношению прощение обид[696]. Любовь к Богу, милосердие,
взаимное прощение - вот весь его закон[697]. Что может быть менее
связано со священством? Священник по самому своему назначению всегда
побуждается к общественному богослужению, в котором его участие обязательно;
он отвращает от личной молитвы, которая есть способ обходиться без
него. Мы тщетно стали бы искать в Евангелии каких-либо религиозных обрядов,
установленных Иисусом. Крещение для него имеет лишь второстепенное
значение[698], что же касается молитвы, он требует только одного,
чтобы она была от сердца. Как это всегда бывает, многие думали заменить у
людей слабых духом истинную любовь к добру одними добрыми пожеланиями и
воображали достигнуть Царства Небесного, называя Иисуса:
равви, равви; он отвергал таких людей и говорил, что его религия
заключается в делании добра[699]. Часто он цитировал текст из
Исайи: "Люди сии чтут меня языком, сердце же их далеко отстоит от
меня"[700].
Суббота была главным пунктом, на котором строилось все здание
фарисейской мелочности и щепетильности. Это античное и превосходное
учреждение сделалось поводом для жалких казуистических диспутов и источником
тысячи суеверий[701]. Верили, что сама природа соблюдает субботу;
все перемежающиеся источники считались "субботниками"[702]. Иисус
очень любил побивать своих противников на этом пункте[703]. Он
открыто нарушал субботу и на упреки, которые ему делали по этому поводу,
отвечал тонкими насмешками. На еще более высоких основаниях он презирал
целую кучу современных правил, прибавленных к Закону преданием и поэтому
наиболее милых сердцу ханжи. Омовения, чересчур мелочная разборчивость в
отношении того, что чисто и нечисто, встречали в нем беспощадного врага:
"Можете ли вы тоже омыть вашу душу? - говорил он. - Не то, что входит в
уста, оскверняет человека, но то, что выходит из его сердца". Фарисеи,
проповедники этого лицемерия, были мишенью всех его ударов. Он обвинял их в
том, что они выходят за пределы Закона, выдумывают неисполнимые правила,
чтобы создать для людей случаи согрешить: "Слепые, вожди слепых, - говорил
он, - а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму". "Змии, порождения
ехиднины, - прибавлял он, - они говорят только о добром, а внутри злы; они
заставляют лгать пословицу: от избытка сердца говорят уста"[704].
Он недостаточно знал язычников, чтобы рассчитывать на их обращении
создать что-либо прочное. В Галилее было много язычников, но общественного,
организованного культа ложных богов, по-видимому, не
существовало[705]. Иисус мог наблюдать развитие такого культа в
полном блеске в стране Тира и Сидо-на, в Кесарии Филиппийской и в
Декаполисе[706]. Он мало обращал на него внимания. У него никогда
не замечалось этого утомительного педантизма евреев его времени, этих
декламации, направляемых против идолопоклонства, столь обычных у его
единоверцев после Александра, и наполняющих, например, всю книгу
"Премудрости"[707]. В язычниках его поражает не идолопоклонство,
а их рабство[708]. Молодой еврейский демократ, истинный брат в
этом отношении Иуды Гавлонита, не признавал иного господина, кроме Бога, и
его очень оскорбляли почести, которые воздавались царским особам, и лживые
титулы, которые им часто присваивались. Помимо этого, в большинстве случаев,
где он встречается с язычниками, он обнаруживает к ним большую
снисходительность; иногда он умышленно возлагает на них больше надежд,
нежели на иудеев[709]. На них перенесется Царство Божие. "Коща
хозяин недоволен теми, кому отдал в наем свой виноградник, что он делает? Он
отдает его другим, которые будут приносить ему добрые
плоды"[710]. Иисус тем более должен был держаться этой идеи, что
по иудейским понятиям обращение язычников является одним из самых верных
признаков пришествия Мессии[711]. На празднестве в его Царстве
Божием у него возлягут рядом с Авраамом, Исааком и Иаковом люди, пришедшие
от всех четырех стран света, между тем как законные наследники Царства будут
отвергнуты[712]. Правда, нередко может показаться, что в
предписаниях, которые он дает своим ученикам, заключается совершенно
противоположная тенденция: он как будто предписывает им проповедовать
спасение исключительно правоверным евреям[713]: он отзывается об
язычниках сообразно с иудейскими предубеждениями[714]. Но надо
припомнить, что его ученики, узкий ум которых не был достаточно восприимчив
к этой высшей индифферентности по отношению к достоинству сынов Авраамовых,
легко могли изменить предписания своего учителя в духе своих собственных
идей[715]. Сверх того, весьма возможно, что Иисус сам несколько
видоизменял свое отношение к язычникам, точно так же, как Магомет отзывается
в Коране об иудеях - то с самым высоким уважением, то с крайней жестокостью,
смотря по тому, надеется ли он привлечь их к себе или нет. Действительно,
предание приписывает Иисусу два совершенно противоположных правила
прозелитизма, которыми он мог пользоваться поочередно: "Кто не против вас,
тот за вас". - "Кто не со мной, тот против меня"[716]. Страстная
борьба почти неизбежно влечет за собой такого рода противоречия.
Несомненно, что среди своих учеников он насчитывал много таких людей,
которых иудеи называли "эллинами"[717]. Это слово имело в
Палестине весьма различное значение. Так назывались то язычники, то иудеи,
умеющие говорить по-гречески и живущие среди язычников[718], то
люди языческого происхождения, обращенные в иудаизм[719].
Вероятно, у этой последней категории эл-линов Иисус пользовался наибольшей
симпатией[720]. Присоединение к иудаизму имело много степеней, но
прозелиты всегда оставались в состоянии более низком, нежели кровные иудеи.
Те, о которых идет здесь речь, назывались "прозелитами врат" или "людьми
богобоязненными", и они подчинялись правилам Ноя, а не
Моисея[721]. Самая приниженность их была, без сомнения, причиной
их сближения с Иисусом, и благодаря ей он относился к ним благосклонно.
То же самое отношение было у него и к самаритянам. Сама-рия, втиснутая
наподобие острова между двумя большими провинциями иудаизма (Иудея и
Галилея), образовала в Палестине некоторого рода клин, где еще сохранялся
древний культ Гари-зима, родственного и соперничавшего с культом Иерусалима.
Эта бедная секта, не обладавшая ни гением, ни мудрой организацией иудаизма в
истинном смысле этого слова, встречала у иерусалимских иудеев жестокое к
себе отношение[722]. Ее ставили на одну доску с язычниками, но
относились к ней с еще большею ненавистью[723]. Из духа
противоречия Иисус был к ней особенно расположен. Часто он даже предпочитает
самаритян правоверным иудеям. Если же в других случаях он как бы запрещает
своим ученикам идти к ним с проповедью, оставляя свое Евангелие для чистых
израильтян[724], то и здесь, без сомнения, такое предписание
вызывалось обстоятельствами и получило в глазах апостолов слишком большое
абсолютное значение. Действительно, иногда самаритяне дурно его принимали,
ибо предполагали, что и он проникнут предубеждениями своих
единоверцев[725]; совершенно так же в наши дни свободомыслящий
европеец встречается с мусульманами как враг, ибо они предполагают в нем
всегда христианина-фанатика. Иисус умел стоять выше подобных
недоразумений[726]. По-видимому, в Сихеме у него было несколько
учеников, и он провел здесь по меньшей мере два дня[727]. В одном
случае он нашел благодарность и истинное милосердие только у
самаритянина[728]. Притча о раненом человеке на дороге в Иерихон
принадлежит к числу прекраснейших притч. Проходит священник, видит раненого
и продолжает свой путь. Проходит левит и тоже не останавливается. И сжалился
над ним самаритянин, который подошел к нему, помазал ему маслом его раны,
перевязал их[729]. Отсюда Иисус заключает, что истинное братство
между людьми создается милосердием, а не религиозным убеждением. "Ближним"
для иудея является прежде всего единоверец[730], а для Иисуса
человек милосердный к себе подобному без различия секты. Братство между
людьми в самом широком смысле этого слова проповедуется во всех его
поучениях.
Эти мысли, теснившиеся в голове Иисуса при выходе его из Иерусалима,
нашли себе яркое выражение в одном эпизоде, который относится именно к его
обратному пути из Иерусалима[731]. Дорога из Иерусалима в Галилею
проходит в расстоянии получаса пути от Сихема[732], перед входом
в долину, над которой господствуют горы Эбал и Гаризим. Иудейские пилигримы
по большей части избегали этой дороги, предпочитая сделать большой крюк
через Перею, лишь бы не подвергаться притеснениям со стороны самаритян и не
обращаться к ним с какими-либо просьбами. Было запрещено пить и есть с
ними[733]; для некоторых казуистов считалось аксиомой, что "кусок
хлеба самаритянина то же, что свиное мясо"[734]. Поэтому если
иудеи и шли этой дорогой, то наперед запасались пищей; и при этом им
все-таки редко удавалось избегнуть побоев и дурного
обращения[735]. Иисус не разделял ни этих предубеждений, ни этих
опасений. Дойдя до того места пути, тае с левой стороны открывается долина
Сихема, он почувствовал усталость и захотел отдохнуть у колодца. В то время,
как и теперь, самаритяне имели обыкновение давать всем пунктам своих долин
названия, связанные с воспоминаниями из эпохи патриархов; этот колодец
назывался у них "колодцем Иакова"; вероятно, это был тот самый, который
доныне носит название Бир-Якуб. Ученики вошли в долину и направились в город
за провизией. Иисус сел возле колодца; перед ним открывался вид на гору
Гаризим.
Около полудня из Сихема пришла одна женщина за водой, Иисус попросил у
нее напиться и этим чрезвычайно ее удивил, так как обыкновенно иудеи
избегали всяких сношений с самаритянами. Разговор с Иисусом совершенно
покорил ее, она признала в нем пророка и, ожидая с его стороны упреков за
свою веру, предупредила их: "Господи, - сказала она, - отцы наши поклонялись
на этой горе, а вы говорите, что место, где должно поклоняться, находится в
Иерусалиме". Иисус говорит ей: "Поверь мне, что наступает время, коща и не
на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу. Но истинные
поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине"[736].
В день, когца он произнес эти слова, он поистине был Сыном Божиим.
Тогда он высказал то слово, на котором должно было покоиться все здание
вечной религии. Этим словом он создавал чистый культ, не имеющий ни эпохи,
ни родины, находящийся вне времени и пространства, культ, который будут
исповедовать все возвышенные души впредь до скончания века. В этот день его
религия стала не только истинной религией человечества, но абсолютной
религией; и если на других планетах существуют обитатели, одаренные разумом
и нравственностью, их религия не может быть иной, нежели та, которую
возвестил Иисус у колодца Иакова. Человек не сумел держаться этой религии,
ибо идеала удается достигнуть лишь на один момент. Слово Иисуса было
проблеском света среди ночного мрака, и понадобилось восемнадцать веков для
того, чтобы глаза человечества (что я говорю! - лишь бесконечно малой части
человечества) привыкли к этому свету. Но проблеск света обратится в ясный
день, и, пройдя весь цикл заблуждений, человечество возвратится к этому
слову, как к бессмертному выражению своей веры и своих надежд.
Глава XV Начало легенды об Иисусе. Собственное его представление о
своей сверхъестественной роли.
Иисус возвратился в Галилею окончательно отрешившимся от своих
еврейских веровании и в ярко революционном настрое-кии. С этого времени его
идеи начали формулироваться с полной отчетливостью. Невинные афоризмы
первого пророческого периода его жизни, частью заимствованные у его
предшественников, прекрасные проповеди нравственности второго периода -
теперь переходят в решительную политику. Закон будет отменен, и именно он
отменит его[737]. Мессия явился, и именно он этот
Мессия[738]. Царство Божие скоро объявится, и именно он его
объявит. Он знает, что падет жертвой своей смелости, но Царство Божие не
может быть завоевано без насилия; оно водворится путем катастроф и
раздоров[739]. Но после своей смерти Сын Человеческий возвратится
в славе, в сопровождении легионов ангелов, и те, кто его отвергал, будут
посрамлены.
Смелость такой идеи не должна нас удивлять. Иисус уже задолго до этого
чувствовал себя по отношению к Богу, как сын по отношению к отцу. То, что у
всякого другого казалось бы невыносимой горделивостью, у него не может быть
рассматриваемо с этой точки зрения.
Титул "сын Давида" был первый, который он принял[740],
причем, вероятно, он вовсе не участвовал в невинных подтасовках, сделанных в
подтверждение его прав на это наименование.
По-видимому, род Давида в то время давно уже пресекся[741];
ни Асмонеи, ни Ирод, ни римляне ни на минуту не подозревали, что где-нибудь
по соседству с ними может скрываться кто-либо из представителей древней
династии. Но с прекращением династии Асмонеев мечта о неведомом потомке
древних царей постоянно кружила всем головы. Общим верованием было, что
Мессия будет сыном Давидовым[742] и, подобно ему, родится в
Вифлееме[743]. Но не такова была первоначальная мысль Иисуса. Его
Небесное Царство не имело ничего общего с воспоминанием о Давиде, которым
были заняты иудейские умы. Он воображал себя Сыном Божиим, а не сыном
Давида. Его царство и освобождение, о котором он помышлял, были совершенно
иного порядка. Но в этом отношении общее мнение произвело на него давление.
Необходимым следствием первой посылки, что "Иисус есть Мессия", является
вторая посылка, что "Иисус сын Давида". Он позволял называть себя этим
именем, ибо без него не мог надеяться на какой бы то ни было успех.
По-видимому, кончилось тем, что это стало ему нравиться, ибо он охотнее
совершал чудеса, когда, обращаясь к нему, ему давали это
имя[744]. В этом, как и во многих других обстоятельствах своей
жизни, Иисус уступал общераспространенным идеям своей эпохи, хотя и не
вполне разделял их. К своему догмату о Царстве Божием он прибавлял все, что
подогревало сердца и воображение. Мы видели, что таким образом он принял
крещение Иоанна, которое, однако, в его глазах не должно было иметь особенно
важного значения.
Но тут явилось крупное затруднение, в виде всем известного
обстоятельства, что он родился в Назарете. Неизвестно, оспаривал ли это
возражение сам Иисус. Быть может, оно совсем не возникало в Галилее, ще
идея, что сын Давидов должен родиться в Вифлееме, была менее распространена.
Сверх того, для галилеянина-идеалиста титул сына Давидова достаточно
оправдывался тем, что тот, кто его носит, возвышает славу своей расы и
возвращает на землю прекрасные дни Израиля. Подтверждал ли Иисус своим
молчанием вымышленные родословные, которые выдумывали его последователи с
целью доказать его царское происхождение?[745] Известны ли были
ему, хотя бы отчасти, легенды, придуманные для того, чтобы признать местом
его рождения Вифлеем[746], и, в частности, известна ли ему была
та уловка, которая связывала его рождение в Вифлееме с переписью,
произведенной по распоряжению римского легата Квириния?[747 ]Мы
не можем на это ответить. Неточности и противоречия, встречающиеся в его
родословных[748], заставляют думать, что они составляют результат
работы народной мысли в различных местах и что ни одна из них не была
санкционирована Иисусом[749]. Сам, лично, он никогда не называл
себя сыном Давидовым. Ученики его, как люди менее просвещенные, иногда
преувеличивали то, что он говорил о самом себе; чаще всего он и не знал
ничего об этих преувеличениях. Прибавим еще к этому, что в течение первых
трех веков значительные фракции христианства[750] упорно отрицали
царское происхождение Иисуса и достоверность его родословных.
Таким образом, его легенда явилась плодом обширного и совершенно
произвольного замысла и вырабатывалась вокруг него при его жизни. Ни одно
великое событие в истории не обходилось без целого цикла басен, и Иисус,
если бы и хотел, не мог бы остановить этого народного творчества. Быть
может, проницательный глаз сумел бы уже с этой поры различить зародыш
повествований, в которых Иисусу должны были приписать сверхъестественное
происхождение[751] или в силу весьма распространенной в древности
идеи, что необыкновенный человек не может родиться от обычных половых
отношений; или для того, чтобы согласовать его рождение с неправильно
понятой главой из Исайи[752], которая толковалась в том смысле,
что Мессия родится от девы; или, наконец, как вывод из идеи, что "Дух
Божий", воплощенный в божественной ипостаси, есть начало
плодовитости[753]. Быть может, относительно детства Иисуса ходил
уже не один анекдот, сочиненный для того, чтобы доказать в самой биографии
его осуществление мессианского идеала[754] или, лучше сказать,
пророчеств, которые относились экзегетикой аллегорий того времени к Мессии.
Общее распространение имело в то время поверье, что Мессию возвестит
звезда[755], что придут послы из дальних стран поклониться
новорожденному и поднести ему да