ть связи с местной общественностью, дать там какую-нибудь клятву. Не очень, конечно, обязывающую клятву - ну, написать повесть из жизни боржомцев или включиться в соревнование по отображению благоустройства бухарского оазиса. А потом вернуться в Москву и дать о поездке беседу в "Литературную газету", мельком упомянув о собственных достижениях. Но ссориться, так уж ссориться серьезно. Кроме появившихся на прилавке плохих книг типа "Седла" и "Гнезда", еще больший урон несет советское искусство оттого, что многие хорошие книги могли бы появиться, могли бы быть написаны, но не были написаны и не появились потому, что помешала суетливая, коммивояжерская гоньба по стране и помпезные заседания с обменом литературными клятвами. Никогда путешествие не может помешать писателю работать. И нет места в мире, где бы с такой родительской заботливостью старались дать писателю возможность все увидеть, узнать и понять, как это делается у нас. Но внимание и средства уделяются вовсе не затем, чтоб люди партиями ездили за несколько тысяч километров торжественно и скучно заседать. Как часто деньги, предназначенные для расширения писательских горизонтов, тратятся на создание протоколов о том, что литература нужна нам великая, что язык нам нужен богатый, что писатель нам нужен умный. И как часто, создав такой протокол, бригада мчится назад, считая, что взят еще один барьер, отделяющий ее от Шекспира. Чтобы приблизиться к литературным вершинам, достойным нашего времени, вовсе нет надобности обзаводиться фанерными перегородками, учрежденскими штатами, секциями и человеком комендантского типа в сапогах, лихо раздающим железнодорожные билеты, суточные и подъемные. И оргкомитет имеет сейчас, перед писательским съездом, возможность стряхнуть с себя литературную пыль, выставить из писательской шеренги людей, ничего общего с искусством не имеющих. Людям, в литературе случайным, писать романы или рассказы - долго, трудно, неинтересно и невыгодно. Кататься легче. А вместо писательского труда можно заняться высказываниями. Это тоже легко. К тому же создается видимость литературной и общественной деятельности. Фамилия такого писателя постоянно мелькает в литературных органах. Он высказывается по любому поводу, всегда у него наготове десять затертых до блеска строк о детской литературе, о кустарной игрушке, о новой морали, об очередном пленуме оргкомитета, о связи искусства с наукой, о мещанстве, о пользе железных дорог, о борьбе с бешенством или о работе среди женщин. И никогда в этих высказываниях нет знания предмета. И вообще обо всех затронутых вопросах говорится глухо. Идет речь о себе самом и о своей любви к советской власти. Что уж там скрывать, товарищи, мы все любим советскую власть. Но любовь к советской власти - это не профессия. Надо еще работать. Надо не только любить советскую власть, надо сделать так, чтобы и она вас полюбила. Любовь должна быть обоюдной. Хороши были бы Каманин и Молоков, если б, вместо того чтобы спасать челюскинцев, они сидели в теплой юрте перед столом, накрытым зеленой скатертью, с походным графинчиком и колокольчиком и посылали бы высказывания о своих сердечных чувствах к правительственной комиссии, ко всем ее членам и председателю. Летать надо, товарищи, а не ползать. Это давно дал понять Алексей Максимович. Это трудно, ох, как трудно, но без этого обойтись нельзя. Иначе любовь не будет обоюдной. 1934 Любовь должна быть обоюдной. - Впервые опубликован в газете "Правда", 1934, э 108, 19 апреля. Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939. В "Правде" за несколько месяцев до появления этого фельетона были опубликованы три статьи М. Горького "Открытое письмо А.С. Серафимовичу" (14 февраля), "О бойкости" (28 февраля) и "О языке" (18 марта). Статьи объединялись одной темой и получили широкий отклик в писательских и читательских кругах. М.Горький резко выступил против засорения русского языка областными речениями, против халтуры и брака в творчестве, ратовал за всемерное повышение чувства ответственности у писателей перед народом, за постоянное совершенствование художественного мастерства. В сообщении от редакции "Правды" к статье "О языке" говорилось: "А.М. Горький в своих последних статьях вполне своевременно поднял вопросы исключительной важности - вопросы качества советской художественной литературы, в частности литературного языка. Партия и правительство, вся советская страна ставят и решают сейчас все вопросы социалистического строительства под знаком борьбы за качество. В промышленности и в сельском хозяйстве, в области культуры и управления государством - повсюду мы ставим перед всеми участниками социалистической стройки требования высокого качества работы. Эти требования должны быть предъявлены и к писателям, ко всей нашей художественной литературе..." Фельетон И.Ильфа и Е.Петрова - художественно-публицистический отклик сатириков на статьи М. Горького и призыв "Правды". РЕЦЕПТ СПОКОЙНОЙ ЖИЗНИ Докладчик. Граждане, наше домоуправление предложило мне прочесть жильцам дома небольшую лекцию о том, как организовать спокойную жизнь. По зрелом размышлении, я согласился. Многие удивляются, как это я сохраняю спокойствие духа и постоянно нахожусь в удовлетворительном настроении, в то время как вокруг идет такая бурная жизнь и происходит бессмысленная трепка нервов. Хорошо. В порядке обмена опытом я расскажу о всех моих достижениях. Прошу только соблюдать тишину, в противном случае вынужден буду принять соответствующие решительные меры. Итак, если человек хочет быть спокойным, он постоянно должен иметь при себе следующие предметы: записную книжку, хорошо очиненный карандаш и свисток. Да, я сказал свисток. Никакое спокойствие немыслимо, если у вас в кармане нет свистка. Скажем, так. Вы входите в магазин с целью приобретения каких-либо продуктов питания, или ширпотреба, или отдельных предметов роскоши, или канцпринадлежностей. Я не спорю, иногда все проходит гладко - вы быстро налаживаете очередь к прилавку, покупаете нужную вам вещь, налаживаете очередь в кассу, платите и уходите. Но обычно посещение магазина не обходится без инцидента. Покупатель может вас толкнуть, продавец грубо ответить, кассирша заявить, что у нее нет сдачи. В таких случаях всегда начинаются крик, пререкания, волнение, - в общем, то, о чем я уже докладывал, - бессмысленная трепка нервов. Вот этого-то и не надо делать. Не надо повышать голоса. Скажем, вас толкнули. Хорошо. Полное спокойствие. Вы выясняете, кто вас толкнул. Просите предъявить документы. Виновный, конечно, уверяет, что толкнул нечаянно, и документы предъявить отказывается. Еще лучше. Вы приглашаете заведующего магазином и очень тихо, но твердо требуете от него немедленного удаления хулигана с территории торговой точки. Заведующий, конечно, заявляет, что это не его дело и что вообще нечего подымать шум из-за пустяков. Пустяки? Отлично. Без крика, тихо, спокойно берете карандашик и заносите фамилию бюрократа в записную книжечку. Заведующий говорит, что плевал он на мою книжечку. Ах, плевал! Замечательно! Вы мобилизуете покупательский актив, сплачиваете его и подымаете на борьбу с чиновником, потерявшим чувство действительности. Покупатели не хотят включиться в борьбу? Не хотят сплачиваться? Превосходно! Вынимаете тот же карандашик и, сохраняя полнейшее спокойствие, переписываете поголовно всех граждан, находящихся в магазине. Да, да, поголовно всех, с указанием адресов и места службы. В борьбу с этими антиобщественными элементами вы вовлекаете продавцов. Если продавцы не оказывают вам законного содействия, то тем лучше. Всех их туда же, в книжечку. Кассиршу тоже. Чтоб не смеялась идиотским смехом в ущерб своим прямым обязанностям. Вы мне, конечно, скажете, что виновные могут убежать из магазина, спасаясь, таким образом, от ответственности. В том-то и дело, что не могут. На скандал с улицы лезут любопытные, и в дверях образуется пробка - ни войти, ни выйти. Дети плачут, взрослые грозятся, какая-то неустойчивая женщина падает в обморок, слышен, так сказать, стук падения тела. Происходит то, о чем я вам докладывал уже дважды - трепка нервов. Но вы делаете свое дело, продолжаете перепись. Если в это время вас будут оскорблять разными словами, - очень хорошо! Отнеситесь к факту словесного оскорбления спокойно, зафиксируйте его в книжечке и поставьте против фамилии негодяя-оскорбителя птичку. Нетерпеливый голос из зала. А если дадут по морде? Докладчик. Вот этого мне только и надо. Я получаю по морде. Прекрасно. Теперь вся эта объединенная банда покупателей и продавцов в моих руках. Дела идут блестяще. Надо мной намечается суд Линча со стороны недовольных граждан. Уже хватают за толстовку. И тут я вынимаю свисток и громко, торжественно свищу. Никто не уйдет, все ответят: кто за оскорбление действием, кто за подстрекательство к оскорблению действием, кто за неоказание помощи во время оскорбления действием. Приходит милиционер, и вся компания преступников отправляется в милицию. И, заметьте, опять идет бессмысленная трепка нервов. Все волнуются, не хотят идти в отделение, орут, что им надо на службу, к доктору, домой. Один я спокоен. Спокойным меня делает сознание собственной правоты. Пульс шестьдесят два, прекрасного наполнения. Температура тела тридцать шесть и семь. Зрачки реагируют правильно. Я даже улыбаюсь. По дороге все ужасно нервничают по поводу моего спокойствия, и на глазах у представителя власти мне еще несколько раз дают по морде. Превосходно! Вынимаете тот же карандашик и хладнокровно записываете в книжечку, кто бил и сколько раз ударил. И ставите птички. Теперь можно быть спокойным - дело дойдет до суда. Вообще, граждане, запомните аксиому: решительно все надо доводить до суда. Иначе не может быть никакой спокойной жизни. Голо с из зала. Решительно все? Докладчик. Все решительно. Вы были на вечеринке, и кто-то надел ваши калоши. Выясняете, кто это сделал, - и в суд его! И хозяина в суд за то, что недосмотрел. И гостей под суд за пьянство и попустительство. Дело, конечно, не в калошах, не в трех рублях, дело в принципе. Если бы мы все доводили до суда, то кривая нервных заболеваний резко пошла бы вниз. Голос из зала. Это просто возмутительно! (Общий шум.) Докладчик. Прошу не нарушать тишины. За нарушение тишины взимается штраф. Кстати, о штрафах. Давно пора уже возбудить вопрос о том, чтобы дать гражданам право штрафовать друг друга. Это сыграло бы огромную воспитательную роль. Я вас штрафую, а вы меня. Вы - меня, а я - вас. Кондуктора - публику, публика - кондукторов. Ведь какая была бы прелесть, какая началась бы спокойная жизнь, без этой трепки нервов. Получил с кого-нибудь пятерку, выдал квитанцию и пошел дальше. Но главное - это все-таки суд. Я все довожу до суда. Сейчас, например, я сужусь с моей невестой по личному вопросу, за нанесение мне ею пощечины во время совместного посещения Художественного театра. Вы скажете, что это дело интимное, что было бы гораздо проще совсем не жениться на ней. Да, было бы проще. Но я это делаю принципиально. И у меня есть свидетели. Я переписал двенадцать человек из второго яруса и трех капельдинеров. Ее бандит-папаша рыщет по всему городу и обещает меня искалечить. Отлично! Спокойно жду хулиганского выпада. Единственное, что меня заботит: как бы будущий, так сказать, тесть не поймал меня без свидетелей. Придется в ближайшие горячие дни водить свидетелей с собой. Вот, граждане, в общих чертах те методы, которыми я пользуюсь и которые дают мне возможность избегать бессмысленной трепки нервов и неизменно находиться в спокойном состоянии. Повторяю еще раз - ни шагу без суда, ни шагу без свидетелей, все должно быть запротоколировано, все... Кто вредный дурак?! Я вредный дурак? Хорошо! Ах, даже мерзавец? Замечательно! Подлец? Великолепно! Вынимаю книжечку, беру карандашик и записываю... Не размахивайте руками, гражданин Феодалкин, суд все разберет. Кулаками все равно ничего не докажете. Ах, так? Оскорбление действием? Этого мне только и надо было. Нет, не умеете вы жить. Долго еще надо вам совершенствоваться. (Со вздохом вынимает свисток и громко свистит.) 1934 Рецепт спокойной жизни. - Впервые опубликован в журнале "Крокодил", 1934, э 13. Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939. КОСТЯНАЯ НОГА Очень трудно покорить сердце женщины. А ведь чего только не делаешь для выполнения этой программы! Уж и за руку берешь, и грудным голосом говоришь, и глаз не сводишь. И ничто не помогает. Ну, не любят тебя, не верят! И опять все надо начинать сначала. Честное слово, каторжный труд при звездах и при луне. Из Москвы в Одессу приехал отдыхать молодой доктор. Когда у него впервые в жизни оказались две свободные недели, он внезапно заметил, что мир красив и что население тоже красиво, особенно его женская половина. И он почувствовал, что если сейчас же не примет решительных мер, то уже никогда в жизни не будет счастлив, умрет вонючим холостяком в комнате, где под кроватью валяются старые носки и бутылки. Через несколько дней молодой медик гулял с девушкой по сильно пересеченной местности на берегу моря. Он изо всех сил старался понравиться. Конечно, говорил грудным и страстным голосом, конечно, нес всякий вздор, даже врал, что он челюскинец и лучший друг Отто Юльевича Шмидта. Он предложил руку, комнату в Москве, сердце, отдельную кухню и паровое отопление. Девушка подумала и согласилась. Здесь опускаются восемь страниц художественного описания поездки с любимым существом в жестком вагоне. (Прилагается только афоризм: лучше с любимой в жестком, чем одному в международном.) А в Москве купили ветку сирени и пошли в загс расписываться в собственном счастье. Известно, что такое загс. Не очень чисто. Не очень светло. И не так чтобы уж очень весело, потому что браки, смерти и рождения регистрируются в одной комнате. Когда доктор со своей докторшей, расточая улыбки, вступил в загс, то сразу увидел на стене укоризненный плакат: ПОЦЕЛУЙ ПЕРЕДАЕТ ИНФЕКЦИЮ Висели еще на стене адрес похоронного бюро и заманчивая картинка, где были изображены в тысячекратном увеличении бледные спирохеты, бойкие гонококки и палочки Коха. Очаровательный уголок для венчания. В углу стояла грязная, как портянка, искусственная пальма в зеленой кадушке. Это была дань времени. Так сказать, озеленение цехов. О таких штуках вечерняя газета пишет с еле скрываемым восторгом: "Сухум в Москве. Загсы принарядились". Служащий загса рассмотрел документы юной пары и неожиданно вернул их назад. - Вас нельзя зарегистрировать. - То есть как нельзя? - забеспокоился доктор. - Нельзя, потому что паспорт вашей гражданки выдан в Одессе. А мы записываем только по московским паспортам. - Что же мне делать? - Не знаю, гражданин. По иногородним паспортам не регистрируем. - Значит, мне нельзя полюбить девушку из другого города? - Не кричите вы, пожалуйста. Если все будут кричать... - Я не кричу, но ведь выходит, что я имею право жениться только на москвичке. Какое может быть прикрепление в вопросах любви? - Мы вопросами любви не занимаемся, гражданин. Мы регистрируем браки. - Но какое вам дело до того, кто мне нравится? Вы что же, распределитель семейного счастья здесь устроили? Регулируете движения души? - Потише, гражданин, насчет регулирования движения! - Вы растаптываете цветы любви! - завизжал доктор. - А вы не хулиганьте здесь! - А я вам говорю, что вы растаптываете! - А вы не нарушайте порядка. - Я нарушаю порядок? Значит, любовь уже больше не великое чувство, а просто нарушение порядка? Хорошо. Пойдем отсюда, Люся. Очутившись на улице, незадачливый кандидат в мужья долго не мог успокоиться. - Разве это люди? Разве это человек? Ведь это баба-яга костяная нога! Что мы теперь будем делать? Он так волновался, что девушке стало его жалко. - Знаешь что, - сказала она, - ты меня любишь, и я тебя люблю. Ты не ханжа, и я не ханжа. Будем жить так. Действительно, если вдуматься, то с милым рай и в шалаше. Стали жить "так". Но с милым рай в шалаше, товарищи, возможен только в том случае, если милая в шалаше прописана и занесена шалашеуправлением в шалашную книгу. В противном случае возможны довольно мрачные варианты. Любимую не прописали в доме, потому что у нее не было московского паспорта. А московский паспорт она могла получить только как жена доктора. Женой доктора она была. Но загс мог признать ее женой только по предъявлении московского паспорта. А московский паспорт ей не давали потому, что они не были зарегистрированы в загсе. А жить в Москве без прописки нельзя. А... Таким образом, рай в шалаше на другой же день превратился в ад. Люся плакала и при каждом стуке в дверь вздрагивала - вдруг появятся косматые дворники и попросят вон из шалаша. Доктор уже не ходил в свою амбулаторию. "Лучший друг" Отто Юльевича Шмидта представлял собой жалкое зрелище. Он был небрит. Глаза у него светились, как у собаки. Где ты, теплая черноморская ночь, громадная луна и первое счастье?! Наконец он схватил Люсю за руку и привел ее в милицию. - Вот, - сказал он, показывая пальцем на жену. - Что вот? - спросил его делопроизводитель, поправляя на голове войлочную каску. - Любимое существо. - Ну, и что же? - Я обожаю это существо и прошу его прописать на моей площади. Произошла тяжелая сцена. Она ничего не добавила к тому, что нам уже известно. - Какие же еще доказательства вам нужны? - надрывался доктор. - Ну, я очень ее люблю. Честное слово, не могу без нее жить. И могу ее поцеловать, если хотите. Молодые люди, не отводя льстивых взоров от делопроизводителя, поцеловались дрожащими губами. В милиции стало тихо. Делопроизводитель застенчиво отвернулся и сказал: - А может, у вас фиктивный брак? Просто гражданка хочет устроиться в Москве. - А может быть, не фиктивный? - застонал "счастливый" муж. - Об этом вы подумали? Вот вы за разбитое стекло берете штраф, а мне кого штрафовать за разбитую жизнь? В общем, доктор взял высокую ноту и держал ее до тех пор, пока не выяснилось, что счастье еще возможно, что есть выход. Достаточно поехать к месту жительства любимой, снова в Одессу, всего только за тысячу четыреста двенадцать километров, и все образуется. С московским паспортом одесский загс зарегистрирует докторские порывы, и преступная любовь приобретет наконец узаконенные очертания. Ну что ж, любовь всегда требует жертв. Пришлось пойти на жертвы - занимать деньги на билеты и выпрашивать дополнительный отпуск для устройства семейных дел. Но доктор еще не знал самого страшного - не знал, что костяная нога сидит не только в загсе, что костяные ноги уже подстерегают его на вокзале. Здесь опускается шестнадцать страниц драматического описания того, как молодые супруги опоздали на поезд. Что тут, собственно, описывать? Всем известно, что нет ничего легче в Москве, как опоздать куда-нибудь. Посадив свою горемычную Люсю на чемодан, доктор побежал компостировать билеты. Эта авантюра ему не удалась. НКПС бдительно охранял железнодорожные интересы и отменил компостирование билетов. - Что же теперь будет? - ахнул доктор. - Ваши билеты пропали, - сообщила костяная нога. - Такое правило. Раз опоздали на поезд, значит, пропало. - Что ж, мы нарочно опоздали? - А кто вас знает? Это не наше дело, нарочно или не нарочно. - Но ведь всегда компостировали, со дня основания железных дорог. - А теперь другое правило, гражданин. - Наконец, у меня нет больше денег. Теперь я не могу поехать. Костяная нога корректно промолчала. И человек, который злостно мешал спокойной работе ряда почтенных учреждений, шатаясь, побрел назад и, усевшись рядом со своей Люсей, тяжело задумался. Он перебрал в памяти все свои поступки. "Ну, что я сделал плохого? Ну, поехал в отпуск, ну, встретил хорошую девушку, ну, полюбил ее всей душой, ну, меня всей душой полюбили, ну, хотел жениться. И, понимаете, не выходит. Правила мешают". Если создается правило, от которого жизнь советских людей делается неудобной, правило бессмысленное, которое выглядит нужным и важным только на канцелярском столе, рядом с чернильницей, а не с живыми людьми, можно не сомневаться в том, что его создала костяная нога, человек, представляющий себе жизнь в одном измерении, не знающий глубины ее, объема. Если за учрежденским барьером сидит человек, выполняющий глупое, вредное правило, и если он, зная об этом, оправдывается тем, что он - человек маленький, то и он костяная нога. У нас нет маленьких людей и не может быть их. Если он видит, что правило ведет к неудобствам и огорчениям, он первый должен поставить вопрос о том, чтобы правило это было отменено, пересмотрено, улучшено. А доктор? Куда девался милый, честный доктор? Кто его знает! Бегает, наверно, с какими-нибудь справками к костяной ноге, чтобы оформить свою затянувшуюся свадьбу. А возможно, и не бегает уже, утомился и махнул на все рукой. Любовь тоже не бесконечна. А может быть, и верная Люся бежала с каким-нибудь уполномоченным по закупкам в Сызрань или Актюбинск, где легче сочетаться браком. Во всяком случае, ошибка была сделана доктором с самого начала. Прежде чем прошептать милой: "Я вас люблю", - надо было решительно и сухо сказать: "Предъявите ваши документы, гражданка". 1934 Костяная нога. - Впервые опубликован в газете "Правда", 1934, э 136, 19 мая. Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939. ДУХ НАЖИВЫ Разумеется, роман Жюля Верна о полете вокруг луны - штука более интересная, чем статья об отдельных неполадках, как говорится, изредка имеющих место в некоторых звеньях товаропроводящей сети. И читать его, конечно, очень приятно. Но ничего не поделаешь. Некоторые звенья кооперации, к сожалению, находятся не на луне, а на земле. И время от времени нужно вскрывать их недочеты и в художественной форме давать отдельным негодяям по рукам. Существует, разумеется, положительный тип кооператора и снабженца. И он, несомненно, найдет свое отражение в современной литературе. Ну, может быть, к пятнадцатому августа, к съезду писателей, отразить не успеют, но, безусловно, отразят уже в скором времени, скажем, к следующему съезду. И об этом беспокоиться не надо. А вот что касается отрицательного типа кооператора, то тут ждать решительно невозможно. Если его не отобразить сию же минуту, то он все украдет, и нам с вами, дорогие читатели и пайщики, нечего будет покупать. До последнего времени утехой кооперативных шакалов были усушка и утруска. За усушкой и утруской, конечно, следовали встряска и взбучка. Но все-таки это было выгодно. Взбучка бывала маленькая, а утруска большая. Шакалы наловчились и крали, в общем, незаметно. Сейчас пошли новые веяния. Стали воровать открыто и нагло. К усушке и утруске прибавились обвешивание, обмеривание и обсчитывание. За прилавком идет бойкая работа - подпиливаются гири, укорачиваются метры, самовольно повышаются цены. Это уж не магазин, а комната чудес. Стремительно качаются чашки весов, летает метр, коротенький, как аршин, и продавец опытной рукой изо всех сил растягивает ткань (прием, если вдуматься, довольно простой). В толкотне и шуме ничего нельзя понять. И только придя домой, покупатель замечает, что его обокрали. Это стало обычным. В рабочих районах Харькова кило хлеба весит меньше, чем кило. И намного меньше. Хотелось бы, чтобы этот удивительный факт заинтересовал не только Палату мер и весов, но и другие учреждения, любящие точность. В распределителях Электромеханического завода э 57 и э 32 постоянно недовешивают от 10 до 40 граммов хлеба. Такая же воровская норма существует и в магазине э 54 ОРС Южных железных дорог. В киоске Хаторга э 530 продавщица Резцова установила 30 июня новый всесоюзный рекорд обвеса - недодала покупателю Овчаренко 50 граммов хлеба, Смолину - 100 граммов и Пелехатному - 230 граммов. Бедный Пелехатный! Подошел человек к киоску и вдруг подвергся ограблению. Этот случай не мог остаться незамеченным. Ударники "Правды" отправились к заведующему Хаторгом Безземельному с просьбой разрешить им проверить весы. Казалось бы, в этом не было ничего обидного ни для города Харькова в целом, ни для самого Безземельного персонально. Но главнокомандующий Хаторгом оказался чрезвычайно щекотливым в вопросах чести. Он поступил, как молодая девушка, которой неожиданно сделали грязное предложение. Он разгневался и прогнал ударников. Хорошо еще, что он не кинул им вдогонку гири. Правда, гири в Хаторге подпиленные, но даже и в этом виде они представляют собой грозное орудие обороны. Под защитой столь вспыльчивых и благородных начальников происходит массовый обман покупателей. В большинстве харьковских магазинов продукты взвешиваются гирями клеймения 1930 года, облегченными на каждое кило по десять и пятнадцать граммов. Так и живут. Не ходить же в магазин со своими гирями. За кооперативными карманниками и домушниками из госторговли сплоченной группой движутся спекулянты. И это не какие-нибудь лишенцы, жалкие остатки некогда великих частников. Тут дело серьезнее. Спекуляцией занимаются руководители учреждений, бодрые члены профсоюза, иногда члены партии. Это люди, совершенно потерявшие советское достоинство. Дух наживы овладел ими. ЗРК завода в Одессе продает горох из своего же пригородного хозяйства своим же рабочим гораздо дороже, чем он стоит на рынке. Путем своих темных коммерческих приемов ЗРК накопил около пятнадцати тысяч рублей прибыли. Никому из этих людей даже и в голову не пришло, что их поставили для улучшения рабочего быта, а не для извлечения ростовщических прибылей. Есть в Одессе прекрасное по замыслу учреждение - Горпотребсоюз. Еще рочдельские пионеры {1}, основоположники кооперации, мечтали о таких потребсоюзах. У заведующего производством этого прекрасного, повторяем, учреждения Канторовича было два сорта камсы: маринованная - по четыре рубля, и соленая - по два рубля двадцать копеек. И Канторович сделал то, от чего рочдельские пионеры до сих пор, наверно, переворачиваются в своих прочных дубовых гробах, - облил соленую камсу уксусом и продал ее по цене камсы маринованной. Находчивость, которой позавидовали бы старые одесские спекулянты, известные миру крайней неразборчивостью своих торговых операций. Дело Канторовича секретарь горкома партии т. Бричкин снял с повестки бюро и передал прокурору, не задумавшись ни на минуту о его принципиальном значении. Этим и ограничилось руководство горкома политикой цен. Что же касается прокурора, то он под всевозможными предлогами затягивает расследование чуда с камсой. Но Канторович, в общем, дитя и легкомысленный мотылек в сравнении со своими магнитогорскими собратьями по профессии. Тут масштабы, горизонты, размах. Трест Нарпит получил восемьсот шестьдесят восемь тысяч рублей чистой прибыли. Прибыль огромная, но, к несчастью, не такая чистая, как это кажется директору треста Пастухову и начальнику сектора заготовок Левину. Она сложилась из ежедневного систематического обворовывания потребителя на харьковский и одесский манер, но в магнитогорском размере. Этот почти миллионный доход получился, несмотря на огромную бесхозяйственность, несмотря на то что множество продуктов попросту сгнило в нарпитовских складах. В газетах следовало бы возобновить давно забытый "Отдел происшествий". Какие содержательные заметки можно было бы там помещать! Какие заголовки появлялись бы в этом отделе! "Поимка шайки кооператоров-рецидивистов". "Под ножом главного бухгалтера". "Засада в ЗРК". "Налет заведующего столовой с бандой официантов на обедающих". Тогда по крайней мере все будет ясно. 1934 1 Рочдельские пионеры - основатели первого рабочего кооперативного потребительского общества, учрежденного в 1844 году в городе Рочдейле (Англия) группой рабочих-ткачей. Дух наживы. - Впервые опубликован в газете "Правда", 1934, э 189, 11 июля, под рубрикой "Маленький фельетон". Фельетон не переиздавался. Печатается по тексту газеты "Правда". У САМОВАРА За буфетной перегородкой сочинского вокзала, в двух шагах от паровоза, с утра до ночи играет оркестр. Это художественный ансамбль под управлением специально приглашенного маэстро. Играются главным образом легкомысленные мотивчики, например: "У самовара я и моя Маша, а на дворе совсем уже темно". Делается это, очевидно, не столько для услаждения слуха курортно-больных, сколько для того, чтобы заглушить крики пассажиров, пострадавших от некоторых недочетов железнодорожного транспорта. Значит, картинка такая: перрон, солнце и поезд, готовый отправиться в дальний путь. Морской ветер шумит в привокзальной роще. Мимо цветочных клумб, мимо художественного ансамбля пассажир идет к своему вагону. Он растерянно улыбается. Давно ли на железной дороге к пассажиру относились с отвращением, старались его не замечать, а теперь вдруг такой прогресс. Пассажир показывает проводнику свой билет, и вслед за этим выясняется, что указанное на билете место издавна принадлежит начальнику поезда и что городская станция не имела права его продавать. Пассажир начинает горячиться. Проводник сохраняет самообладание. Но как же все-таки попасть в поезд? Проводник этого не знает. Он говорит, что это не его дело. Его дело - сажать пассажиров с правильными билетами. Дежурный по станции сочувствует пассажиру, но в конце концов это тоже не его дело. Его дело - дежурить по станции. С громадным трудом пассажир и восемь человек провожающих, которые ходят за ним с растопыренными для прощальных объятий руками и с вытянутыми для поцелуев губами, находят начальника поезда. Начальник поезда оказывается обаятельным человеком. Он готов сделать все на свете. Но билеты - это не его дело. Он не может отвечать за неправильные действия городской станции. Итак, когда бьет второй звонок, выясняется, что на вокзале нет ни одного человека, которому было бы дело до пассажира. Поезд трогается, бедняга с исковерканным от гнева лицом остается на платформе, провожающие приводят свои губы и руки в нормальное положение, а художественный ансамбль с удесятеренной силой и в бешеном темпе исполняет "Песнь индийского гостя", переделанную в фокстрот. В ресторане киевского вокзала тоже играет оркестр "У самовара я и моя Маша". Под эти жизнерадостные звуки, среди пальм, заляпанных известкой, бродят грязные официанты. На столиках лежат скатерти с немногочисленными следами былой чистоты. Под сенью засохших цветов стоят мокрые стаканы с рваными краями. Еще дальше пошли московские вокзалы. Большие объявления в газетах извещают всех, что на вокзале до четырех часов утра играет джаз и что специальность вокзала - пельмени. И это не наглая реклама. Все соответствует действительности. Стоят пальмы, подаются грязноватые пельмени, и несколько человек в пиджаках и украинских рубашечках, не выпуская из рук портфелей, делают пьяные попытки танцевать румбу, а оркестранты, положив инструменты на стулья, вдруг поднимаются и постыдными голосами поют: Маша чай мне наливает, И взор ее так много обещает. Ужасный запах доносится из кухни, котлетный чад плывет над перроном, и совершенно ясно становится, что кто-то ничего не понял и все напутал, что специальностью вокзала должны быть никак не пельмени под водку, а что-то другое, более железнодорожное, что в газеты надо давать не расписание вокзальных танцев, а расписание поездов. Так пассажиру будет удобнее. Здесь нет подстрекательства к борьбе с пельменями, пальмами и танцами. Пельмени - прекрасное блюдо. Но на грязной скатерти есть их не хочется, они не лезут в рот. Пальма хороша на своем месте. Но что может быть безобразнее пыльных ресторанных тропиков, пальмы в растрескавшейся кадушке, возвышающейся над несъедобным железнодорожным борщом или деволяйчиком! А когда поезд опаздывает на несколько часов, тогда пальма в глазах пассажира становится чисто декоративным растением, содержащим в себе все признаки очковтирательства. Что же касается фокстрота, то тут опять-таки затруднение. Раз играет джаз, то хорошо бы уж потанцевать. Но отправиться танцевать, оставив чемоданы у столика, опасно - украдут, танцевать же с багажом в руках - тяжело. Можно взять носильщика, чтобы танцевал рядом, но это не всякому по карману. Немало мелких хозяйственников и администраторов с упорством маньяков навязывают советскому человеку свои низкопробные вкусы, свое трактирное представление о красоте, комфорте и отдыхе. В большом трактире всегда был орган, страшное музыкальное орудие подавления психики отсталых извозчичьих масс. Он день и ночь вырабатывал громовой вальс "Дунайские волны". В "Кавказской Ривьере", лучшей курортной гостинице на Черном море, роль органа передана радиофицированному граммофону. Без перерыва гремят фокстроты. И не в том беда, что фокстроты, а в том беда, что беспрерывно. Спастись от металлического рева можно только бегством на пляж. Следовательно, картинка такая: аэрарий, курортно-больные лежат под тентом, их обдувает прохладный ветер, они читают книги или тихо разговаривают о своих ревматизмах, о Мацесте, о том о сем. И вот появляется голая фигура в белой милицейской каске и с медным баритоном под мышкой. За фигурой входят еще двадцать девять голых милиционеров в парусиновых тапочках. Они несут корнеты, валторны, тромбоны, флейты, геликон, тарелки и турецкий барабан. Курортно-больные еще не понимают, что случилось, а милиция уже расставляет свои пюпитры. - А ну-ка, похилитесь, граждане, - вежливо говорит дирижер. - Что вы тут будете делать? - с испугом спрашивают больные. Вместо ответа дирижер кричит своей команде: "Три, четыре", - взмахивает рукой, и мощные, торжественные звуки "У самовара я и моя Маша" разносятся над многострадальным побережьем. Три раза в неделю усиленный оркестр сочинской милиции дает дневные концерты, чтобы купающиеся, часом, не заскучали. А так как играть на пляже жарко, то музыканты устремляются в аэрарий. И больные, тяжело дыша, убираются вон из своего последнего пристанища. Вслед им бьет барабан, и слышится каннибальский звон тарелок. На какие только затеи не идут хозяйственники, желающие лишь отвертеться от все повышающихся требований потребителя, читателя, покупателя, зрителя, пассажира! Кто-то от кого-то узнал, что где-то на свете есть голубые экспрессы, которые славятся быстротой, удобством и блеском. Завели свой голубой экспресс на линии Киев - Москва. Слов нет, он очень голубой. Все вагоны, даже багажный, добросовестно выкрашены красивой голубой краской. На этом сходство кончается. Прежде всего он не экспресс: восемьсот километров делает в двадцать часов. Затем, его мягкие вагоны отделаны хуже, чем такие же вагоны в обыкновенных поездах. Затем, его вагон-ресторан грязен и кормят там плохо. Зато в купе на столиках стоят громоздкие горшки со скучными цветами, и на окнах болтаются жесткие репсовые занавески. Поставили бы еще пальмы, но не хватило места. Хорошо хоть, что нет джаза, что не слышно треска флексатона. У нас очень полюбили джаз, полюбили какой-то запоздалой, нервной любовью. Вообще стало обычаем заменять кабацкими пальмами и музыкой умелое и быстрое обслуживание потребителя. Ими заменяется все: и чистота, и комфорт, и вежливость, и вкусные блюда, и хороший ассортимент товаров, и отдых. Это считается универсальным средством. Иногда к цветам и скрипкам добавляется еще швейцар с бородой, как у Александра Третьего. Это тоже считается красиво. Как бы сказать, вечная, нетленная красота, вроде афинского Акрополя или римского Форума. Борода стоит у ворот отеля, а во всех номерах уже второй год не работают звонки. Легче подсунуть человеку под нос вазончик с фуксиями, чем аккуратно, вовремя и бесшумно подать ему на горячих тарелках вкусный обед. Легче оглушить человека воровскими песенками, переложенными для фокстрота, чем добиться подлинной, сверкающей чистоты на вокзале и настоящего удобства в поезде. И происходит это не от бедности, а от глупости. И еще - от нежелания заниматься своим прямым дедом. 1934 У самовара. - Впервые опубликован в газете "Правда". 1934, э 263, 23 сентября. Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939. В этом издании фельетон ошибочно датируется 1935 годом. ЧЕРНОЕ МОРЕ ВОЛНУЕТСЯ Его обычно тусклые глаза заблестели. (Фраза из какого-то романа) Иван Александрович Паник находился в мрачной задумчивости. Товарищ Паник - директор советского нефтеналивного флота, и, естественно, мысли его носили более возвышенный характер, чем мысли рядовых граждан города Туапсе. Итак, Иван Александрович размышлял. "Работать по-новому! Мало того, по-новому руководить! Легко говорится, а как это сделать! Кажется, и так операции пароходства идут замечательно. Надо прямо и открыто сказать, что дело Совтанкера в верных руках. План неуклонно, с подлинной непримиримостью, выполняется на все восемьдесят процентов. Установочка правильная. Порядочек полный. Руководство осуществляю я лично, - значит, и с этой стороны все обстоит прекрасно. Что же все-таки еще сделать? Может быть, послать приветствие съезду писателей? Кажется, послали. Озеленить мой кабинет? Озеленили. А может быть, высечь море? Уже высекли. Ксеркс высек. Так сказать, перехватил инициативу. Смотрите пожалуйста, царь, а догадался. Что же делать?" Положение было безвыходное. Иван Александрович нервно подписывал бумажки и смотрел в окно. Из порта медленно выходил длинный черный танкер. - Плавают, - с неудовольствием сказал Паник. - Хорошо капитанам. Борются себе с морской стихией и горя не знают. А ты сиди в закрытом помещении и руководи. И не просто руководи, а по-новому руководи. Это кто выходит на рейд? Какой пароход? - "Грознефть", Иван Александрович. - "Грознефть", - повторил Паник. - Разве это название - "Грознефть"? Это просто невозможное название, какое-то мрачное, длинное. Трудно даже выговорить - "Грознефть"! Нет, этого так оставить нельзя. Иван Александрович вышел из-за стола. И тут наступил момент, который надолго останется в истории советского нефтеналивного флота, - глаза И.А. Паника заблестели. - Дайте-ка сюда списки, - сказал Паник. - Капитанов? - Нет, пароходов. Ну, ну, посмотрим. Ой, какие ужасные названия! "Союз металлистов", "Союз горняков", "Эмбанефть", "Советская нефть"... Нет, товарищи, надо работать по-новому. Это никуда не годится. Все к черту переименовать! Пишите: "Грознефть" переименовать в "Грозный". Короче и красивей. - У нас "Грозный" уже есть. - Ах, есть? Тем лучше. Тогда "Грозный" мы тоже переименуем. Пишите: "Грознефть" в "Грозный", а "Грозный" - тоже в какой-нибудь город. Например, в "Ялту". Записали? Пойдем дальше. Что у нас там? - "Нефтесиндикат". - "Нефтесиндикат"? - закричал Паник. - А вот мы его сейчас кэк трахнем! Тут нужно что-то светлое, лазурное, бодрое, жизнерадостное, куда-то зовущее. Ну, ну, думайте. - Прекрасное название "Иван Паник", - застенчиво прошептал секретарь. - Чудное, лазурное, жизнера... - Но, но, без подхалимства. А назовем мы его вот как: "Ше-бол-даев". Секретарь обкома, знаете? И название красивое, и работаем по-новому, и никакого подхалимства. Ну-с, двинулись дальше. - Дальше идет "Советская нефть". - Фу, какое длинное и нудное название. Сколько букв в этом названии? - Четырнадцать. - Ай-яй-яй! Давайте название покороче. - "Новосибирск". - Вы с ума сошли! - "Полтава". - Короче! - Еще короче? Тогда "Минск". Короче не бывает. - "Минск"? Сейчас посчитаем. Эм, и, эн, эс, ка. Пять букв. Не годится. Надо уложиться в четыре. Персонал беззвучно зашевелил губами. - "Баку"! - Замечательно. Значит, "Советскую нефть" в - "Баку". - А "Баку"? - Что "Баку"? - У нас давно уже есть пароходик "Баку". Такой, знаете, маленький,черненький. - Ага! Ну это не страшно. "Баку" переименовать в "Лок-Батан", а "Союз металлистов" в... Заперли двери, посетителям сказали, что Паник занят срочной, сверхурочной, ударной, оперативной работой, и продолжали трудиться. Через три дня дело было сделано, - весь нефтеналивной флот был переименован. Паник повеселел. Теперь никому в голову не пришло бы сказать, что Иван Александрович работал и руководил по-старому. Все было новое. Сказанного здесь совершенно достаточно, чтобы составить себе точное представление о бурной деятельности туапсинского директора. Однако главное еще только будет сообщено. Прошлым летом пароход "Советская нефть", делая заграничный рейс, подошел к Суэцу. Тут ему пришлось ждать своей очереди для прохода канала. Существует международное правило, по которому грузовые суда должны уступать очередь пассажирским. А впереди "Советской нефти" находился громадный пассажирский пароход под французским флагом. Внезапно на "Советскую нефть" с лоцманской станции передали приглашение от капитана французского парохода пройти вперед. "Советскую нефть", спасшую команду и пассажиров с горящего в Индийском океане "Жоржа Филиппара", узнали. И когда советский танкер проходил мимо француза, команда приветствовала его криками: "Да здравствует "Советская нефть"! Да здравствует Советский Союз!" Такие случаи не часто происходят в море. И немного есть пароходов, названия которых вызывали бы такие чувства у моряков всего мира. Таким образом, "Советская нефть" - это не просто название, состоящее из четырнадцати букв. Оно заключает в себе нечто большее. Это символ мужества наших моряков. И чтобы не понять этого, надо совсем одичать в своем кабинете, не к ночи будь сказано об Иване Александровиче Панике. Когда маляры вылезли на корму и стали закрашивать историческое название танкера, моряки взволновались. Они протестовали, жаловались, писали заявления, личные и коллективные, но это не помогло. Море было высечено. И "Советская нефть" стала называться "Баку". Это вызывало удивление не только среди советских моряков. Когда новоиспеченное "Баку" прибыло в один из шведских портов, начальник этого порта долго вглядывался в знаменитые очертания танкера и ничего не мог понять. С виду "Советская нефть", а называется "Баку". Он прибыл на пароход с визитом и все допытывался, почему пароход переименован. - Разве это постыдное название - "Советская нефть"? - спрашивал швед. Моряки отмалчивались. Объяснять начальнику порта, что у нас наряду с достижениями имеется и Паник, было скучно и противно. Мы точно знаем, что случилось бы с Отто Юльевичем Шмидтом, если бы он попал под начальство Паника. Иван Александрович сделал бы так: Шмидта переименовал бы в Сидорова, а Отто Юльевича превратил бы в Юрия Осиповича. А чтоб никто и никак уж не догадался, что перед ним стоит легендарный человек, то Иван Александрович еще сбрил бы Отто Юльевичу и бороду. Так оно вернее. Вот какие истории происходят на Черном море. И ведь главное - все эти переименования ничем не вызваны, никому не были нужны, решительно не имели смысла. А может, имели смысл? Может быть, Паник не такой уже наивный человек, как это кажется? Например, пароход "Союз металлистов" был переименован в "Николай Янсон". Замнаркомвод. Но не стоит сплетничать. Могут подумать, что вся сложная работа Паника по переименованиям танкеров была сделана только для этого легкого подхалимажа. Не будем сплетничать. 1934 Черное море волнуется. - Впервые опубликован в газете "Правда", 1934, э 272, 2 октября. Фельетон не переиздавался. Печатается по тексту газеты "Правда". ДНЕВНАЯ ГОСТИНИЦА Есть важное и неотложное дело. Не существенно, как оно будет рассматриваться. В порядке ли обсуждения, в порядке предложения, в порядке постановки вопроса, в дискуссионном ли, наконец, порядке. Это безразлично. Можно сделать как угодно: можно предложение в порядке обсуждения, а можно и обсуждение в порядке предложения. Важно в порядке постановки вопроса добиться какого-нибудь ответа. Речь идет о чистоте. - Опоздали, - скажут соответствующие люди, приставленные к этому животрепещущему вопросу. - По линии чистоты уже обнаружены сдвиги, расставлены вехи, проведены в жизнь великие мероприятия, каковыми являются всероссийская конференция дворников или, например, принудительная санобработка, введенная в красивейших южных городах нашего Союза. Конференция действительно была. Действительно, в несметном количестве собрались дворники, стоял стол, покрытый сукном, и графин с водой, и колокольчик, и произносились речи, и были прения, и приезжал из Самары какой-то знаменитый дворник и показывал всем прочим дворникам, как надо подметать улицы. И играл оркестр, и какие-то газеты помещали по этому поводу ликующие заметки. Ну разве это не чепуха, товарищи? Для того чтобы подметать улицы, нужны только две вещи - метла и желание работать. А поездки, протоколы и речи - все это лишь парадная трескотня и развязное втирание очков. Деньги же, истраченные на конференции и слеты, полезнее было бы употребить на покупку машин для мытья и очистки улиц. О санобработке уже писали. Человека, приехавшего, например, в Харьков, не пускают в гостиницу, покуда он не предъявит удостоверения в том, что обработке подвергся. А подвергаться не хочется. Уж очень эти места для обработки какие-то неаппетитные, грязноватые, неудобные. Туда приезжие стараются не ходить, нанимают подставных людей. Уже образовалась новая профессия. За пять рублей подставное лицо, кряхтя и отплевываясь, проходит вместо вас санобработку, тоскливо размазывает тепленькой водичкой грязь по своему лиловому телу. Это очень вредная профессия. Людям, которые ею занимаются, следовало бы, кроме денег, давать еще спецмолоко и хоть изредка водить в баню. Что все это значит? Тут нужно точное определение. И болтливая конференция работников метлы, и принудительная скребница для приезжающих - это лишь частные случаи одного печального и довольно распространенного явления: "высокой принципиальности" без признаков какого-либо дела. Вот схема, при помощи которой любой лентяй избавляется от прямых своих обязанностей, сохраняя в то же время репутацию блестящего организатора и так называемого крепкого парня. Задание, например, следующее: - Подметайте улицы. Вместо того чтобы сейчас же выполнить этот приказ, крепкий парень поднимает вокруг него бешеную суету. Он выбрасывает лозунг: - Пора начать борьбу за подметание улиц. Борьба ведется, но улицы не подметаются. Следующий лозунг уводит дело еще дальше. - Включимся в кампанию по организации борьбы за подметание улиц. Время идет, крепкий парень не дремлет, и на неподметенных улицах вывешиваются новые заповеди. - Все на выполнение плана по организации кампании борьбы за подметание. И, наконец, на последнем этапе первоначальная задача совершенно уже исчезает и остается одно только запальчивое, визгливое лопотанье. - Позор срывщикам кампании за борьбу по выполнению плана организации кампании борьбы. Все ясно. Дело не сделано. Однако видимость отчаянной деятельности сохранена. А крепкий парень уезжает в Ялту чинить расшатавшийся организм. Итак, есть предложение. Это, конечно, не всеобъемлющий план, при помощи которого можно одним ударом покончить с доставшейся нам по наследству грязью, но предложение весьма существенное. Хотите ли вы, чтобы было так: Московский житель идет по улице. А может быть, по улице идет и не московский житель, идет человек, приехавший в Москву на один день. Он утомлен, небрит и грязноват. Его помятый костюм обвис и потерял форму, а ботинки покрыты пылью. В руках у него тяжелый пакет или чемодан. Он мрачен, потому что знает безвыходность своего положения. Чтобы привести себя в порядок, надо проявить громадную энергию и потерять много времени. Сначала к парикмахеру. Потом куда-то на другой конец города - в баню. Потом еще одна отдельная операция - чистка ботинок. А выгладить костюм вообще невозможно. Это - многолетняя, несбыточная греза холостяка, или путешественника, или просто очень занятого человека. Так идет он по улице, грустно размышляя о неустроенности своей жизни, и вдруг видит на Трубной площади, или на Свердловской, или на площади Смоленского рынка нечто похожее на вход в метро. Чистая гранитная лестница ведет вниз. Над ней вывеска: "Дневная гостиница". Московский житель спускается по ступенькам и попадает в вестибюль, стены которого выложены молочными сияющими кафелями. За конторкой сидит кассирша в накрахмаленном белом халате. Под потолком горят сильные голубоватые лампы. Здесь хирургическая чистота и ощущается ровное, приятное тепло. Рядом с конторкой кассирши висит прейскурант под стеклянной доской. Прочитав прейскурант, посетитель счастливо улыбается. Выбрав несколько нужных ему процедур, он платит, получает билетики и входит в коридор. Та же чистота, сияние и даже, черт побери, пахнет одеколоном, хотя на дверях с правой стороны коридора отчетливо изображено по два нуля. Посетитель отдает свои билетики белоснежной служительнице, и она открывает ему двери чудного мира. Это - мир горячей воды, губок, теплых мохнатых простынь, бритв, утюгов, одним словом, мир санитарии и гигиены. Сперва клиента отводят в ванную комнату. Из толстых кранов с шумом бежит вода. Полотенца, простыни и мягкий купальный халат греются на специальной грелке. Клиент складывает свой костюм и ботинки в выдвижной ящик, который сейчас же исчезает в стене. После этого он купается. Не будем описывать, как происходит этот столь необходимый человеку процесс. Немножко фантазии - и читатель сам живо представит себе, насколько это хорошо и полезно. Затем клиента ведут в парикмахерскую. Покуда его стригут и бреют, он беспокоится о своем костюме. Уж как-то слишком загадочно он исчез в стене. Не украли ли его? Нет, не украли. За время, проведенное клиентом в ванной и парикмахерской, костюм вычистили и выгладили. Даже пришили, черти, пуговицу, которая уже две недели висела на честном слове. А ботинки? Ботинки почистили. И, представьте себе, даже не замазали кремом шнурков. И шляпу почистили. Ничего не забыли. Если все эти процедуры утомили клиента, он отправляется в особую комнату, где можно отдохнуть в пружинных креслах и посмотреть свежие газеты и журналы. Но к чему отдыхать? Сейчас московский житель или приезжий путешественник полон бодрости и сил. Теперь можно, не заходя домой, пойти в театр или в Третьяковскую галерею, или сделать предложение девушке (за такого чистенького всякая пойдет!), или двинуться на деловое собрание. В таком виде нигде не стыдно показаться. И такой вид можно приобрести быстро, на любой площади города и в любое время. "Дневная гостиница" открыта с семи часов утра до полуночи без перерыва на обед и без переучета губок и унитазов. Идея "дневных гостиниц" не нова. Однако в Европе их нигде нет, кроме Италии. Там это дело поставлено совсем не плохо, но мы сможем и должны сделать свои дневные гостиницы еще лучше итальянских. И в наших бурно растущих городах, где осталось множество старых, плохо оборудованных, лишенных удобств домов, дневные гостиницы, если по-настоящему взяться за это дело, могут сыграть огромную культурную роль. Они должны появиться везде: под площадями крупных городов и на больших предприятиях. И это должны быть первоклассные заведения по чистоте, порядку и удобству обслуживания. Только при таких условиях им не будет грозить опасность превратиться в санобработочные пункты, которых все справедливо избегают. Все это совершенно реально и может быть достигнуто в ближайшее время. Была бы охота. Тут, конечно, нужна организация всесоюзного масштаба. Это может быть, скажем, трест под названием "Дневная гостиница". Мы не знаем, в системе какого наркомата должен находиться этот трест, - в системе ли Наркомздрава или Наркомхоза. Возможно, тут понадобятся усилия обоих наркоматов. Но мы знаем, что советский человек хочет быть ослепительно чистым и что наше правительство всеми силами своими старается ему в этом помочь. Еще одно соображение. Это уже на тот случай, если наша скромная идея встретит сочувствие и дневные гостиницы будут строиться. Уже рассказано, что должно быть в этих гостиницах. Но есть не менее важное, чего там быть не должно. Там не должна играть музыка. Там не нужно открывать отделения сберкассы. Не надо продавать театральных билетов. Киоска с кустарными игрушками тоже не надо. В помещении не должно громко кричать радио, рекламируя новое начинание. Не надо цветов, малахитовых колонн и барельефов, изображающих процессы купанья. Главное место должен занимать самый процесс купанья, и этому должно быть подчинено все. Ничего лишнего, ничего постороннего, никакого увода от прямого дела. Мраморный пол, гладкие кафельные стены, горячая вода, острая бритва в умелых руках, гигроскопически чистое белье, внимательное отношение и точность работы. Было бы ужасно, если б в вечерней газете появилось объявление: ОТКРЫТА ДНЕВНАЯ ГОСТИНИЦА "ЛЕРМОНТОВ" С 7 часов утра и до 3 часов ночи играет джаз. Танцы в халатах. Выступление поэтов. ПРОДАЖА БИЛЕТОВ НА СКАКОВОЕ ДЕРБИ ЮРИДИЧЕСКАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ и ПОДАЧА ХОЛОДНОГО ПИВА Это была бы только новая иллюстрация к схеме, при помощи которой люди отлынивают от порученной им работы. 1934 Дневная гостиница. - Впервые опубликован в газете "Правда", 1934, э 291, 21 октября. Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939. В этом издании фельетон ошибочно датируется 1935 годом. БЕЗМЯТЕЖНАЯ ТУМБА Заметили ли вы странную черту, особенность, часто наблюдаемую в отношениях между людьми, нуждающимися в обслуживании, и некоторыми мрачными субъектами, их обслуживающими? Человеку надо, скажем, записаться на прием в амбулаторию. Он - в одном конце города, а амбулатория - в другом. Человек звонит по телефону. Ему с раздражением отвечают, что по телефону запись не производится. Надо явиться лично. Почему лично? Потому что... и все. Вешается трубка. И вот человек тащится через весь город для того лишь, чтобы назвать свою фамилию, узнать день приема и тотчас же уйти. А телефон, великое изобретение XIX века, специально созданное для облегчения человеческой жизни, остается неиспользованным, неосвоенным. Странное и удивительное явление! Как часто можно натолкнуться на служебное лицо, которое стилем своей работы избрало придирчивость и лишенную смысла строгость! Вот что произошло несколько дней назад. Одной женщине сделали аборт. Когда она вернулась домой, ей вдруг стало плохо, началось сильное кровотечение. Это был очень опасный случай, требующий немедленной операции. Женщину повезли в больницу. Здесь, вместо того чтобы сию же минуту передать больную хирургам, ее посадили в приемную и заставили ждать очереди не к операционному столу, а к канцелярскому, где заполняются опросные листки. Напрасно говорили дежурному, что больная истекает кровью, что анкету можно заполнить потом, что не в учетных деталях сейчас дело. Это не помогло. Дежурный поступил по всей форме, запись производил в порядке живой очереди, нисколько не помышляя о том, что последнее звено этой живой очереди находится в полуживом состоянии. Когда пришел черед несчастной женщины, то и тут из правила не сделали исключения: проверялись документы, заполнялись пункты - возраст, образование, национальность (очень важна в такой момент национальность, особенно в Союзе Советских Социалистических Республик!). Когда женщину повели наконец в хирургическую, вся скамья, на которой она сидела, и пол под ней были залиты кровью. Хорошо сделано? Итак, когда пришлось выбирать между человеком и формой, выбрали форму, опошлили ее и извратили ее смысл. Да и как, в самом деле, экстренно оперировать женщину, когда не знаешь, где она служит: в тресте ли, в синдикате ли, да сколько у нее родственников и сколько каждому из них лет и к какому полу они имеют честь принадлежать. И если можно оправдать эту болезненную любознательность в отношении человека с невинным нарывом на пальце, то совсем уж нельзя понять, как мог дежурный заставить женщину, жизнь которой находится в опасности, принять участие в его статистических упражнениях. Кто воспитал эту безмятежную тумбу? Как могли привиться в лечебном учреждении хладнокровные навыки, имеющие смысл разве только при допросе в уголовном розыске? В больничных правилах внутреннего распорядка, помимо всего, что написано, подразумевается еще и самое важное - сердечное отношение к людям. В этом стержень всякого по-советски усвоенного правила! Чтобы покончить с областью медицины, надо сказать несколько холодноватых слов о родильных домах. Охотно верится тому, что в этих домах безукоризненно чисто, что трудолюбивые уборщицы хлопотливо гоняются там за каждой пылинкой, что там работают врачи-виртуозы, что неумелым практикантам не дают принимать новорожденных без надзора, что белье там ослепительной белизны, что роженицы получают вкусную, здоровую еду и совершенно нет никакой надобности приносить пищу из дому, что сам наркомздрав объезжает иногда родильные дома и лично интересуется всеми тонкостями этого дела. Но вот есть претензия. В приемных родовспомогательных заведений толпятся счастливые отцы. Лица у них бледны и перекошены. Возбужденные и растерянные, они кидаются на каждого человека в белом халате. Эти чудаки хотят узнать, как чувствует себя любимая жена, принял ли грудь новорожденный, не грозит ли обоим какая-нибудь опасность. Но человек в белом халате часто ничего не сообщает. Близкие находятся в полном неведении и, уж конечно, не получают свиданий. Дело поставлено. оскорбительно сухо. Никаких этих душевных штучек-мучек! К молодому отцу относятся с суровой безразличностью, словно он не муж. Если что-нибудь случится с роженицей, тогда сообщим, а раз не сообщаем, значит, все в порядке. Как это непонятно, неверно, обидно! Произошло громадное событие, родился ребенок. И отец этого ребенка - не статистическая единица, а живой человек, не лишенный чувств. Пусть его вопросы кажутся смешными и докучливыми, но на них надо ответить. Ведь он растревожен до крайности, чуть ли не сам болен. Его надо успокоить, рассказать ему, объяснить. Так ли уж трудно выжать из себя обыкновенную человеческую фразу: - Ну, товарищ, все в порядке. Жена вам кланяется и чувствует себя отлично. Температура тридцать шесть и восемь. Роды? Нет, были не тяжелые, так, средние. Но вот мальчишка у вас получился первоклассный, любительский. Ест с большим аппетитом. Ручаемся, что нежная улыбка появится на зеленом лице родителя. И если в эту минуту еще ободрительно похлопать его по плечу, то он выскочит из приемной, обезумевший от радости, и с пеной на губах будет убеждать своих знакомых, что нигде в мире нет таких гениальных акушеров, как в районном родильном доме э 68, в Кривособачьем переулке. Так легко, так просто! Немножко души, той самой души, которая, как известно, является понятием бессодержательным и ненаучным. Что ж делать, ненаучно, но полезно. Вы, конечно, заметили, что если служебная тумба, пользуясь своим положением, может вам причинить неудобство или неприятность, то сделает это почти всегда. И неизвестно почему, так как интересы дела, ему порученного, требуют обратного тому: чтобы он был мил, любезен и даже ласков. Построили большой новый дом. Его строили долго, тщательно, ввели самые современные удобства в квартирах, не забыли о внешней красоте, снабдили фасад достаточным количеством колонн и барельефов. Снимки с этого дома печатались в газетах. Открывали дом с большой помпой. Действительно, дом был хорош. Когда последний грузовик вывез со двора последний строительный мусор, в здание вошел управдом. Вошел и тотчас же заколотил грязными досками широкие стеклянные подъезды и приклеил тестом объявления, на которых ужасными лиловыми буквами было выведено: "Подъезд закрыт. Ход со двора". Чувствовалась в начертании этих мрачных каракулей старательность идиота, пишущего, высунув толстый язык и подперев кулаком голову. Стоило ли строить красивый вход с рубчатыми стеклами, чтобы написать на нем, что входа нет и что в квартиру надо ползти со двора? А так как двор есть двор, общественность его не видит и фотографии с него не печатаются, то уж будет жилец несколько лет спотыкаться там о брошенное кем-то ведро от известки, проваливаться в ямы и стукаться лбом о притолоку черного хода. Такой управдом не одинок. Заколачивание дверей становится манией. Это делают иногда и в театрах, и в универмагах, и в учреждениях, куда приходят тысячи людей, то есть именно там, где двери больше всего нужны и где догадливый архитектор старался понастроить их как можно больше. Есть еще одно любимое занятие у людей подобного рода. Это - возведение заборов. Когда-то еще на этом месте будет что-то строиться, а забор уже стоит, охватывая весь тротуар и сгоняя пешеходов на мостовую под колеса автомобилен. Из любви к строительству пешеход пойдет на все неудобства. Но если за забором иногда по году ничего не строится, если еще только ведется титаническая борьба за участок между жилкооперативом баритонов и организацией глухонемых, то пешеходу становится обидно. Тем более что на его жалобы отвечают грубыми и глупыми фразами, которые стали знаменем всех безмятежных тумб, причисляющих себя к начальству: - Ничего, пройдешь и так! - Раз сделано, значит, надо! - Скажи пожалуйста, ему неудобно! Удобства стал искать! Если приходит повестка или извещение, то каково бы ни было их содержание, хотя бы это было приглашение на диспут об архитектуре или даже на танцевальный вечер, уж будьте покойны, в конце найдется приписка: "Явка обязательна. За неявку то-то и то-то". Не очень, конечно, страшное "то-то", скажем, угроза в другой раз не пригласить на танцы, но все-таки противно читать. Слышится делопроизводительский окрик, чудятся решительно сдвинутые брови и сверкающие глаза. Тумба проявляет строгость там, где нужна простая деловитость, сухость там, где нужна внимательность, и беспардонность там, где нужно уважение к жителю социалистической страны. Ему легче всего отнестись к обслуживаемому человеку как к лицу подозреваемому, окружить его наибольшим количеством всевозможных формальностей и свою плохую работу свалить на него. Он, мол, и недисциплинированный, он и правил не хочет исполнять, он и вообще мешает работать. Это встречается не только в быту, это было и в искусстве. Когда режиссер изготовлял дрянной фильм, где обсосанные двадцатью консультантами благонамеренные герои совершали взвешенные на аптекарских весах положительные поступки, где черствые, неестественные юноши скучно ликвидировали некий прорыв и бездарно достигали своего хрестоматийного счастья, а зритель на этот фильм упорно не ходил, тогда и режиссер, и его директор поднимали ужасный крик: - Вот видите, не ходят на идеологические фильмы! А почему? Потому что зритель у нас невыдержанный, чуждый, ни черта не понимает в искусстве. Ему подавай Монти Бенкса. История обычная - зритель брался киночиновниками под подозрение. Мы хорошие и талантливые, это он плохой, мещанский и недоросший. А вот у "Чапаева" почему-то оказались замечательные зрители. Миллионы зрителей, вполне доросших, идеологически выдержанных, хорошо разбирающихся в искусстве, революционных в душе и советских во всех своих делах. Это те самые люди, которые протестуют против безмятежных тумб, извращающих советские законы и традиции, против их комариных укусов, надоедливых и противных. 1934 Безмятежная тумба. - Впервые опубликован в газете "Правда", 1934, э 330, 1 декабря. Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939. В этом издании фельетон ошибочно датируется 1935 годом. Фельетон дал название сборнику рассказов и фельетонов Ильфа и Петрова. КИПУЧАЯ ЖИЗНЬ Журналы бывают толстые и тонкие. Но это только в теории. На самом деле тонких уже давно нет. Они закрылись. Подписчикам обещали вернуть деньги, но не вернули. (Согласитесь, было бы просто бесхозяйственностью разбрасывать деньги направо и налево.) Итак, остались толстые. Среди них есть более толстые и менее толстые. И чем тоньше толстый журнал, тем многочисленнее его редколлегия. В самом тонком толстом количество членов редколлегии достигает двадцати человек. Если бы этих людей собрать вместе, то получилась бы внушительная демонстрация, так сказать, боевой смотр литературных сил. Но разве их соберешь! Их невозможно собрать. Большинство из них вообще не знает, что состоит в членах, а меньшинство к литературе никакого отношения не имеет, литературы не любит и занято на хозяйственной и профсоюзной работе. Тем не менее редколлегии разрастаются, и скоро уже вместо заседаний надо будет применять более совершенные методы собирания людей в одну кучу: "Объединенную конференцию членов редколлегии журнала "Всюду жизнь", или "Всесоюзный слет членов и кандидатов редколлегии журнала "Критик на стреме". Собираться можно в филиале Большого театра или в зале консерватории, только не в малом, а в том, который побольше, там, где портреты розовощеких композиторов в ермолках и париках. В чем же дело? Почему существуют редколлегии, которые ничего, собственно, не делают и, скажем откровенно, совсем не нужны трудящемуся человечеству? Редколлегия превращается в громадное учреждение, потому что при ее составлении не желают никого обидеть. Она создается по такому же принципу, по какому составляется любой литературный президиум. В коллегию обязательно входят: 1. Один ведущий писатель (лучше два ведущих или три; было бы, конечно, еще лучше человек семь ведущих, но столько не наберешь, нету). 2. Три ведущих критика. 3. Один неведущий критик. 4. Один завидущий критик (чтоб не обиделся). 5. Процент женщин. 6. Процент нацменов. 7. Процент братских писателей. 8. Процент оборонных писателей. 9. Процент беспартийных дарований. 10. Процент бывших рапповцев (чтоб не обиделись). 11. Представитель Оргкомитета (чтоб присматривал за бывшими рапповцами насчет групповщины). 12. Один писатель, недавно сброшенный со щита (он же тайный эмиссар бывших рапповцев, чтоб наблюдал за представителями Оргкомитета). 13. Процент детских писателей. 14. Один ведущий поэт с двумя приспешниками. 15. Один бывший внутрирапповский попутчик. А дальше идут уже странности, сон, бред: 16. Тов. Ошейников (Стройнадзор). 17. Тов. Мизерник (Книгосбыт). 18. Тов. Клемансон (Мосоргвывод). Все это так тонко обдумано, так внимательно учтены все литературные интересы и нюансы этих интересов, что, казалось бы, работа редколлегии должна принести грандиозные плоды. Но все ухищрения пропадают даром. Никакие такие особенные плоды не вызревают. Члены редколлегии и не думают собираться. Они до такой степени привыкли к этой многолетней фикции, что им и в голову не приходит принять свое назначение всерьез. Однако, если их не включают в члены, они очень сердятся, принимают меры, хлопочут, даже плачут. Они обидчивы, как артисты летней эстрады. И чтоб с ними не связываться, не вести лишних разговоров, их включают в различные списки. Таким образом, во всех толстых журналах существует почти одно и то же литературное начальство с небольшими вариациями: вместо одного завидущего критика иногда бывают два; иногда процент детских писателей бывает недостаточен, - например, вместо полутора процента детских включают только полпроцента (это дает возможность детским писателям поднять крик о том, что их затирают взрослые писатели в союзе с оборонными). А иногда забывают т. Клемансона (Мосоргвывод), и он попадает не в двенадцать редколлегий. а только в восемь. И вечером бледный Клемансон (Мосоргвывод), сидя за чаем с женой, говорит хриплым голосом: - У меня есть враги. Это штуки Мизерника. И он долго рассказывает жене о подлостях Мизерника (Книгосбыт). Если к этому добавить, что ответственный редактор, как правило, не является ни взрослым писателем, ни детским, ни оборонным, ни женским, что он не пишет стихов, не сочиняет критических статеек, никогда не ходит в свою редакцию, а дома снимает телефонную трубку, чтобы к нему никак нельзя было дозвониться, что он к искусству вообще относится отрицательно, - то, как говорится, во весь рост встает вопрос о том, кто же все-таки делает журнал. Журнал-то ведь выходит. Раз в четыре месяца, но выходит ведь. Журнал делает молодой человек, начинающим технический работник. В первый год своей деятельности он еще очень скромен, смотрит на писателей расширенными глазами, носит ковбойку с открытой грудью и штаны с велосипедными браслетками на щиколотках. От него еще пахнет фабзавучем, и он с почтением произносит слова: гранки, боргес, рамка, шмуцтитул, колонцифра. К началу второго года у него на шее появляется галстук из универсального базара, писатели уже угощают его папиросами, и он звонким голосом кричит в телефон: - Возьмите Гладкова на шпоны, тысячу раз вам говорил! Никулина оставьте в загоне, не входит. Ничего! Он уехал в Кисловодск, не узнает. Да, и не забудьте вставить в список сотрудников Ошейникова и обязательно инициалы поставьте - М.И. А то он обижается. Покуда молодой человек еще руководится чисто техническими соображениями, но на третий год деятельности ему приходится самому приглашать авторов, читать рукописи и давать ответы, потому что если это не сделает он, никто этого не сделает и журнал механически закроется. Это было бы еще полбеды. Но тогда он, молодой человек, потеряет службу. А это уже не годится. И в то время как сброшенный со щита интриган вступает в беспринципный блок с двумя ведущими критиками и процентом женщин против завидущего критика, объединившегося с бывшим внутрирапповским попутчиком и процентом беспартийных дарований, в то время как Клемансон (Мосоргвывод), прикрываясь именами ведущих писателей, тихо добивает Мизерника (Книгосбыт) и Ошейникова (Стройнадзор), - молодой энтузиаст типографского дела принимает на себя всю полноту власти в редакции. Теперь на нем сиреневый костюм. Молодыми зубами он грызет мундштук вишневой трубки и кричит голосом леопарда: - Слабо! Не пойдет! Надо короче! Учитесь у Габриловича. Фигура Перловского у вас получилась неубедительной. Нам нужен социалистический реализм, а у вас поздний романтизм. Да, заходите, конечно. Только не в пятницу. В пятницу я на даче. Как будто все. Есть еще одно соображение, но какое-то оно слишком уж оригинальное, неожиданное, - кажется, даже неприличное: - Не нужен ли толстому журналу редактор? Чудный взрослый редактор, такой редактор, который приходит в свой журнал утром, который уходит вечером, который работает так, как работают тысячи директоров заводов. Пусть сам читает рукописи, пусть сидит с карандашом в руках, правит, говорит с авторами об их произведениях, пусть, черт возьми, обожает литературу. пусть жить без нее не может, пусть обливается слезами радости, найдя новый талант, пусть ищет эти таланты и ко всему этому пусть будет ответственным. В конце концов писателю не так уж много нужно. 1934 Кипучая жизнь. - Впервые опубликован в книге "Парад бессмертных", издание "Правды", М. 1934, (Б-ка "Крокодила"). Сборник имел подзаголовок: "Художественно-оптимистический альманах "Крокодила", посвященный съезду писателей вообще и литературе и ее последствиям в частности. Составлен по наблюдениям, первоисточникам, а также по слухам". Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, Т. III, "Советский писатель", М. 1939. В этом издании и в сборнике "Как создавался Робинзон", "Советский писатель", М. 1935, фельетон ошибочно датируется 1935 годом. РОССИЯ-ГО Сказать правду, русские белые - люди довольно серые. И жизнь их не бог весть как богата приключениями. В общем, живут они в Париже, как в довоенном Мелитополе. Это не так уж легко - устроиться в Париже на мелитопольский манер. Но они сумели, не поддались губительному влиянию великого города, устояли, пронесли сквозь испытания и бури все, что там полагается проносить. Есть даже две газеты. Ну что же, в любом уездном городке тоже было по две газеты. Одна называлась, примерно, "Голос порядка" и делалась людьми, близкими к кругам жандармского управления, другая была обычно безумно левая, почти якобинская, что не мешало ей, однако, называться весьма осторожно - "Местная мысль". Это был отчаянный рупор городской общественности. Не столько, конечно, общественности, сколько владельца местного конфекциона мужского, дамского и детского платья или каких-нибудь мыловаров, объединившихся на почве беззаветной и беспринципной любви к прогрессу. Значит, есть две газеты: "Возрождение", так сказать, "Ля Ренессанс" и "Последние новости", так сказать, "Ле дерньер нувелль". Казалось бы, обоим этим печатным органам давно следует объединиться, назвавшись, как это ни покажется обидным нашим автодоровцам, "За рулем", потому что читают их преимущественно шоферы такси - эмигранты - на своих стоянках. Но этого никогда не будет. Газеты непримиримы. Никогда прямолинейный "Голос порядка" не опозорит себя соглашением с "Местной мыслью", мягкотелой и грязно-либеральной. Разногласие ужасно велико. Идейные позиции подняты на неслыханную принципиальную высоту. Кипит борьба, печатаются сенсационные разоблачения. И потрясенные белые шоферы в волнении давят на парижских улицах ни в чем не повинных французских рантье. А спор вот из-за чего. "Последние новости" заявили, что генерал Шатилов никакой не генерал, а полковник и генеральский чин возложил на себя сам, без посторонней помощи. "Возрождение" заволновалось. Это что же такое? Большевистская самокритика? Нет, генерал! И не сам на себя возложил, а на него возложили. И есть документы и свидетели. Но документов "Возрождение" почему-то не предъявило и свидетелей не показало. В дело впутался Деникин. "Милостивый государь, господин редактор. Позвольте через посредство вашей уважаемой газеты..." Одним словом, конечно, не генерал. Вылитый полковник. Но "Возрождение" притащило какого-то своего бородача. Он весь был в лампасах, эполетах и ломбардных квитанциях на заложенные ордена. Глаза его светились голодным блеском. "Милостивый государь, господин редактор. Позвольте через посре..." Лампасы утверждали, что своими глазами видели, как Шатилова производили в генералы. И они клялись, что это было волнующее зрелище. Даже солдатики, эти серые герои, якобы плакали и якобы говорили, что за таким генералом пойдут куда угодно, хоть в огонь, хоть в воду, хоть в медные музыкантские трубы. Драка на кухне разгоралась. - Не генерал, а полковник! - Нет, не полковник, а генерал! - Не только не генерал, но и георгиевский крест сам на себя возложил. - Ничего подобного! Генерал - и с крестом! - Нет! Без креста - и полковник! - Сам полковник! - От полковника слышу! "Позвольте через посредство вашей уважаемой газе..." - Нет, уж вы позвольте через посредство... Приводили статуты, постановления георгиевской думы, приносили какие-то справки от воинских начальников, дышали гневом и божились. И об одном только забыли. Никаких статутов нет, и о георгиевской думе никто на свете не помнит, и чертовых воинских начальников не существует, и все вместе с клоунскими лампасами и эполетами - давно забытая и никому не нужная труха, дичь, многолетний сон. Как ни различны идеалы борющихся сторон (Полковник! Нет, генерал!), тон у них совершенно одинаковый - жалобный и болезненно обидчивый. Ничто им на земле не мило, все им не нравится, даже не ндравится. "В Париже суровая зима. 6 градусов мороза". И сразу на лице брезгливая улыбка. - Ну какая же это зима! Разве это зима? Вот у нас была зима. Это была зима! "В течение пяти часов полиция не могла разогнать разбушевавшихся демонстрантов". Болезненная гримаса. - Ну кто ж так разгоняет? Разве так разгоняют? Вот у нас разгоняли так разгоняли! Длительная, скрипучая, бесканифольная ноющая нота висит над Парижем. Не нравится, ну, понимаете, ничто не нравится. "Кантор Шапиро в зале мэрии 19-го аррондисмена прочтет доклад "Самодержавие, православие и народность". Вход бесплатный. На покрытие расходов 3 франка с человека". Никто не пришел. Не покрыл кантор своих расходов по самодержавию. Проклятое невезенье! Нет на земле счастья, нету! Вдруг счастье привалило. Бунин получил Нобелевскую премию. Начали радоваться, ликовать. Но так как-то приниженно и провинциально ликовали, что становилось даже жалко. Представьте себе семью, и небогатую притом семью, а бедную, штабс-капитанскую. Здесь - двенадцать незамужних дочерей и не мал мала меньше, а некоторым образом бол бола больше. И вот наконец повезло: выдают замуж самую младшую, тридцатидвухлетнюю. На последние деньги покупается платье, папу два дня вытрезвляют, и идет он впереди процессии в нафталиновом мундире, глядя на мир остолбенелым взглядом. А за ним движутся одиннадцать дочерей, и до горечи ясно, что никогда они уже не выйдут замуж, что младшая уедет куда-то по железной дороге, а для всех остальных жизнь кончилась. Вот такая и была штабс-капитанская радость по поводу увенчания Бунина. Вместе с лауреатом в Стокгольм отправился специальный корреспондент "Последних новостей" Андрей Седых. О, этот умел радоваться! Международный вагон, в котором они ехали, отель, где они остановились, белая наколка горничной, новый фрак Бунина и новые носки самого Седых были описаны с восторженностью, которая приобретается только полной потерей человеческого достоинства. Подробно перечислялось, что ели и когда ели. А как был описан поклон, который лауреат отвесил королю при получении от него премиального чека на восемьсот тысяч франков! По словам Седых, никто из увенчанных тут же физиков и химиков не сумел отвесить королю такого благородного и глубокого поклона. И снова - что ели, какие ощущения при этом испытывали, где ели даром и где приходилось платить, и как лауреат, уплатив где-то за сандвичи, съеденные при деятельном участии специального корреспондента "Последних новостей", печально воскликнул: "Жизнь хороша, но очень дорога!" Но вот событие кончилось, догорели огни, облетела чековая книжка, начались провинциальные парижские будни. "Чашка чаю у полтавских кадетов. Рю такая-то. Остановка метро Клиши. Вход бесплатный. На покрытие расходов 3 франка". Ну и что же? Чай выпили, чашку украли. Расходов не покрыли. И вообще перессорились за чашкой. Одни кадеты говорили, что большевиков должны свергнуть иностранцы, другие, - что большевики неизбежно свергнут себя сами, и тогда они, пятидесятилетние полтавские кадеты, поедут в Полтаву кончать кадетский корпус и заодно наводить порядок. Люди с кряхтеньем переворачиваются на другой бок. Многолетний сон продолжается. В Париже - зима, а у серых белых - невыносимая летняя клязьминско-парголовская скука. Правда, одно время спасало чудовище озера Лох-Несс. О чудовище писали с трогательным постоянством каждый день. Оно появилось в шотландском озере и там обитало. Оно было очень большое, страшное, горбатое, допотопное и выходило на сушу, чтобы есть баранов, а затем играть при лунном свете. К людям чудовище относилось недоверчиво, особенно к журналистам, и при виде их с шумом погружалось в воду. Все попытки рассмотреть чудовище поближе ни к чему не привели. Оно немедленно с шумом погружалось в воду. Молчаливый сговор редактора со своими читателями продолжался долго. Всем было понятно, что приключения чудовища - это детские враки, но надо же как-нибудь развлекаться! Однажды пастор Твид прогуливался по живописным берегам озера Лох-Несс. Вскоре в мутном лунном свете глаза его различили неясные и громадные очертания чудовища. Неустрашимый пастор постепенно сделал несколько шагов вперед, но было уже поздно. Чудовище озера Лох-Несс с шумом погрузилось в воду. Через два месяца шумов, всплесков и погружений пришлось перейти на новую тематику, перестроиться. "Возрождению" помогло необыкновенное и счастливое стечение обстоятельств. На заброшенных фортах Брест-литовской крепости появилась тень великого князя Николая Николаевича. Она тяжко вздыхала и смотрела в бинокль на Запад. (Мы знаем, куда смотрела тень. Она смотрела в сторону озера Лох-Несс.) Спугнутая.людьми, тень с шумом погрузилась... Кроме домашней склоки по поводу чинов и орденов, кроме общественных чашек чаю и подозрительных ихтиозавров, есть главная тема - Совдепия. (С маниакальным упорством пишут до сих пор: "Совдепия", а не Советский Союз, "большевицкий", а не большевистский - так выходит как-то обиднее.) Итак, Совдепия. О, здесь писать можно совершенно просто! Землетрясение в Ленинакане! Ха-ха-ха! Без крова осталось десять тысяч человек! Ха-ха! В Каспийском море оторвавшаяся льдина унесла в открытое море шестнадцать рыбаков. Судьба их, ха-ха, неизвестна. Ха-ха-ха! Большой пожар в Пензе. Объятые пламенем жильцы, хи-хи, погибли. Железнодорожная катастрофа в Совдепии. Первый вагон буквально сплющило. Хо-хо-хо! Но не все же пожары, бури и толчки в девять баллов. Печально, но Советы имеют достижения. Скрыть это невозможно, но можно оформить по-своему, подать не на той сковородке. Вот статья о советских парашютистах. Да, они прыгают. И поставили мировые рекорды. Но отчего они прыгают? Оттого что жизнь плохая, с голоду прыгают. Честное слово, любимая газета "Ля Ренессанс" напечатала большими буквами статью, смысл которой сведен к чудовищной сентенции горбуновского холуя - "от хорошей жизни не полетишь". Хочется скорее окончить фельетон, чтобы развязаться наконец с этим мрачным скопищем неудачников, злобных психопатов и просто откровенных мерзавцев. Остается политическая позиция. "Ле дерньер нувелль" полагается главным образом на чудо. Беспрерывно слышится бормотанье: - Революция приведет к эволюции, эволюция к контрреволюции. И все будет хорошо! "Ля Ренессанс" хочет действовать немедленно. У нее объявился новый дружок: - Пресветлый батюшка, царь-микадушко, мы твои детушки, самурайчики Семенов с Гукасовым. Нам много не надо. По нескольку тысяч га на человека и небольшое государство со столицей в Чите, какая-нибудь там Россия-Го, с японизацией алфавита. А гимн можно составить очень быстро. Текст взять из "Жизни за царя", а музыку дать из "Мадам Батерфляй". Будет хорошо и патриотично. Одним словом, пронесли сквозь бури и испытания все, что полагается проносить. Устояли. 1934 Россия-Го. - Впервые опубликован в сборнике И.Ильфа и Е.Петрова "Директивный бантик" (Б-ка "Огонек"), Журнально-газетное объединение, М. 1934. Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939. Название фельетона саркастически пародирует наименование марионеточного государства Маньчжоу-Го, образованного в 1932 году и державшегося на штыках японской оккупационной армии. В 1933 году авторы совершили поездку за границу по маршруту: Одесса, Стамбул, Пирей, Афины, Неаполь, Рим, Вена, Париж, Варшава. О своих впечатлениях они рассказали на вечере, устроенном "Комсомольской правдой" ("Штрихи современной Европы", "Комсомольская правда", 1934, э 41, 16 февраля). Некоторые впечатления от пребывания авторов в Париже легли в основу этого фельетона. НА КУПОРОСНОМ ФРОНТЕ В квартире разгром. Вся мебель сдвинута на середину комнаты и покрыта газетами. Полы заляпаны известкой. Спотыкаясь о помятые ведра с купоросом, бродит растерянный хозяин. Дети перепачканы краской и безумно галдят. - Что случилось? - спрашивает гость. - Что случилось? - замогильным голосом говорит хозяин. - Случилось то, что мы гибнем. Погибаем. Все кончено. Но, видимо, еще не все кончено. Дыхание жизни еще клокочет в груди страдальца. Он неожиданно подымает иссохшие руки к пятнистому потолку и страстно декламирует: - О, зачем, зачем я решился на этот ужасный шаг! А так было хорошо, такая разворачивалась нормальная семейная жизнь! Помнишь, Лена, еще недавно, каких-нибудь две недели назад... Мы пили чай по вечерам. Я отдыхал в этом кресле. Наши милые чистенькие дети беспечно резвились в коридоре. А теперь... - Что же все-таки произошло? - Маляры! - говорит хозяин, обводя комнату блуждающим взглядом. При этом слове жена начинает плакать, из коридора доносится грохот и сейчас же вслед за ним радостный вой юного поколения. Упала стремянка. - Видишь, - сквозь слезы говорит жена, - надо было нанять того тихого старичка, который красил двери у Кирсановых. Он бы в два дня все сделал. - Тихого старичка? - взвизгивает хозяин. - Этого садиста? Тут начинается такая перепалка, что гость живо откланивается и уходит. Ему уже ясно, в чем дело. Произошло то, что происходит всегда с теми оригиналами, которые решают произвести в квартире небольшой, выражаясь официально, текущий ремонт. Где таятся маляры, где их искать, к кому обращаться? Ничего не известно! В таких случаях расспрашивают знакомых или просто подстерегают маляров на улице. Если повезет, то уже на третий-четвертый день хорошо организованной слежки (желательно разослать в разные концы города всех членов семьи) удастся встретить мрачную фигуру с кистью и ведром и при помощи посулов и грубоватой лести затащить ее к себе. Фигура неторопливо и значительно оглядывает объект работы и после долгого кряхтенья заявляет: - Что ж, купоросить надо. Без купоросу никак нельзя. Купорос, он действие оказывает. Кругом себя оправдывает. Тут, значит, если не прокупоросишь, колеру правильного не будет. А можно и не купоросить. - Так как же все-таки лучше? - подобострастно спрашивает наниматель. - С купоросом или без купороса? - Ваше дело, хозяйское. Одни любят с купоросом, другие без купороса. - Тогда на всякий случай прокупоросьте. А вот эту комнату я хотел бы выкрасить в желтый цвет, знаете, такой веселый, канареечный, солнечный. - Кроном, значит? - степенно говорит маляр. - Это можно. Возьмем, значит, кроном и покрасим. Кроном, значит, вот так возьмем и как есть покрасим. Кроном. Отделаем уж как полагается, хозяин. Другую комнату договариваются выкрасить в светло-зеленый цвет. При этом маляр произносит непонятную речь о каком-то стронции, который тоже свое действие оказывает и кругом себя оправдывает. Переговоры длятся часа два. Бесконечно повторяется одно и то же. Маляр, задрав голову, подолгу смотрит на потолок, будто ждет, что оттуда пойдет дождь, цокает языком и сокрушенно взмахивает руками. - Ну, кажется, все, - нервно говорит хозяин. - Во сколько же это обойдется? И тут начинается Художественный театр. Маляр закатывает получасовую качаловскую паузу. У хозяина начинает щемить сердце. - Вот карточки отменили, - говорит наконец маляр. - И очень хорошо, - оживляется хозяин. - Какая же будет цена? - Что ж, сделаем как следует. Значит, с твоимкупоросом? - Как с моим купоросом? Где же я вам возьму купорос? - Этого мы, маляры, не знаем. И все начинается сначала. Маляр опять бродит из комнаты в комнату, вздыхает, мекает, хмыкает, чешется. В конце концов выясняется, что он все может достать - и проклятый купорос, и крон, и белила, и даже загадочный стронций. Но вот он называет цену. Триста рублей. Цена ни с чем не сообразная, неестественная, глупая, обидная. Идет длительный базарный, азиатский торг. Попутно выясняется, что маляр может работать только по вечерам. Хозяин соглашается на все. По вечерам так по вечерам, двести пятьдесят так двести пятьдесят. Только бы поскорее. Надоели грязные стены, трещины, моль, вся эта чертовщина. Ночью семья работает: стаскивают в одно место мебель, снимают со стен картинки и портреты предков, связывают вещи в узлы. Завтра должен явиться маляр ровно в шесть часов вечера. Но его нет ни в шесть, ни в семь, ни в десять. Он не приходит. В эту ночь семья спит на узлах. Зато на другой день маляр появляется вовремя и приводит с собой еще трех мастеров - двух стариков и мальчика. Мальчик, как и остальные, в забрызганных мелом сапогах и громадном ватном пиджаке (спинжаке). Он тоже хмыкает, мекает и неясно выражается насчет благотворного действия купороса. Весь этот трудовой коллектив снимает пиджаки и рассаживается на перевернутых ящиках и ведрах посреди комнаты. Мастера пьют чай и поглядывают на потолок. Потом потихоньку и стройно начинают петь: Эх вы, слуги, мои слуги, Слуги верные мои! Степная удаль и тоска слышатся в этой старинной разбойничьей песне. И сразу начинает казаться, что нет никакого Днепрогэса, что ничего не произошло, что нет ни метро, ни авиации, ни замечательных колхозов, что в квартире разыгрывается какая-то сплошная хованщина, XVIII век, а может быть, даже XVI. Напившись чаю и напевшись вдосталь, мастера надевают пиджаки, снова их снимают и снова надевают. После этого они берут у хозяина двадцать пять рублей на приобретение крона и уходят. А мальчик остается купоросить. При этом он сразу же разбивает стекло книжного шкафа и прожигает каким-то неизвестным веществом малиновое сукно на письменном столе. - Ты что, с ума сошел? - кричит хозяин. - Купорос, он колеру не любит, - бормочет ужасное дитя. - Он свое действие оказывает, осадку дает. - Это бред! - говорит хозяин. И он прав, начинается бред. В разрушенную квартиру маляры больше не возвращаются. Очевидно, они удовлетворены полученным задатком. Три дня несчастная семья на что-то надеялась. Потом знакомые рекомендуют некоего Вавилыча, кристального старика. Кристальный старик приходит, с хватающей задушу медлительностью осматривает комнаты и берется сделать работу со своей олифой и кроном - все за двенадцать рублей. Тут же выясняется, что почтенный старец смертельно пьян и за свои слова отвечать не может. Его с трудом выводят. Проще всего было бы расставить мебель по местам и жить, как жили. Но этого сделать уже нельзя. И стены и потолки вымазаны какой-то дрянью. Приводят еще одного мастера. Он тоже детально договаривается обо всем, входит во все мелочи, но в конце разговора присовокупляет, что начать работу сможет только через месяц, так как уезжает в деревню на праздники. И зачем он, собственно, приходил и потерял целый вечер на разговоры и чесание подмышек - непонятно. На кухне рыдает хозяйка. - Неправильно сделали, - говорят бессердечные знакомые. - Вот когда те трое с мальчиком приходили, надо было их запереть и не выпускать из квартиры, пока не кончат работы. - Если бы я знал! - вопит страдалец. - Ах, если бы я знал! Уж я бы их... Его утешают. Ему рассказывают интересные истории о печниках, о плотниках, о водопроводчиках, о перевозчиках мебели, о всей этой касте подпольных полукустарей, полуспекулянтов с топорами, клещами и малярной кистью. И стиль их работы, и способы их найма, и все их разговоры полностью сохранились со времен боярской Руси. Они могли сохраниться только потому, что у нас, собственно, никто не занимается ремонтом квартир. Есть организации, которые строят сразу по сто домов; есть организации, которые воздвигают целые города, но нет простой конторы, где можно заказать побелку потолка, перетирку и окраску стен, переборку паркета, новое стекло нужного размера, дверь, шпингалет; нет конторы, где можно было бы по вкусу выбрать краску или обои; конторы, где есть специалисты, гарантирующие качество работы и сдачу ее в срок. Такая контора должна быть своего рода строительным магазином. Работа строительных магазинов будет великолепно окупаться, и за несколько месяцев, оставшихся до весны, этого благоухающего и светлого квартала ремонтов и починок, их надо организовать в возможно большем числе. Вы только подумайте! Сейчас легче попасть на прием к одному из лучших в мире специалистов по сердечным болезням, чем найти маляра. Профессор вас примет через две недели после записи, но уж примет точно в назначенный день и час, а за маляром можно гоняться месяц. И происходит это не потому, что профессоров-сердечников много, а маляр один, а потому, что врачебная помощь людям у нас организована, строительной же помощи не существует. Все рассказанное основано на большом количестве проверенных фактов путем опросов и расследований. А теперь разрешите, так сказать в порядке ведения собрания, высказаться по личному вопросу. Он тоже, впрочем, имеет общественное значение и иллюстрирует бедственное положение на купоросном фронте. Жили мы тихо, мирно, писали романы, повести, рассказы и пьесы. Вдруг прошлой весной приходит бумажка от родимой организации, от Союза писателей. "Не хотите ли произвести ремонт своей квартиры? Ремонт будет, разумеется, произведен за ваш счет, но, разумеется, под нашим наблюдением, из лучших материалов и в железные сроки". Очень приятно было читать такой документ. Мы оставили на время сочинение романов, повестей, рассказов и пьес, побежали в Союз и выразили свою признательность и согласие на производство ремонта. Главное, радовало сознание того, что о тебе кто-то заботится, кто-то тебя лелеет. И точно. Через несколько дней пришел молодой человек с рулеткой, произвел разного рода обмеры, что-то умножал, делил и складывал, а в заключение сказал, что вскоре будет составлена смета, а за ней начнутся и строительные работы. Засим довольно быстро прошли три месяца, никто не приходил ремонтировать квартиры. Наступила осень. Пушкин, например, любил осень. Но, разумеется, и он не считал это время наиболее удобным для производства ремонта своего дома в селе Михайловском. Мы снова оставили сочинение романов и побежали в Союз. Там уже прибавилось несколько новых фанерных перегородок и конторских столов, но все-таки нужного человека мы нашли. Он долго смотрел на нас затуманенным взглядом и наконец сказал: - Значит, вы просите сделать ремонт? - Да нет, мы ничего не просим. Вы сами предложили. - Ах, мы предложили? Да, да, верно. Но эта идея уже механически отпала. Мы, товарищи, отказались от этой идеи. - Почему же вы не сообщили? Мы ждали все лето. - Нет, нет, товарищи, эта идея отпала. Ну что ж, отпала так отпала. Обидно, конечно, оставаться на зиму в потрепанных квартирах, но все-таки стен никто не купоросил, сукна не прожигал, жить можно. И вдруг недавно приходит новая бумажка от той же родимой организации, но уже не весенняя, а зимняя, суровая и даже нахальная. "Настоящим извещаю, что с вас причитается за составление сметы на ремонт 57 рублей столько-то копеек. В случае неуплаты дело будет передано в суд". Вот тебе на! Идея отпала, но мы почему-то должны за нее платить. Тут даже темный Вавилыч покажется кристальным стариком. Что ж, суд так суд. Любопытно будет встретиться перед лицом закона. 1935 На купоросном фронте. - Впервые опубликован в газете "Правда", 1935, э 17, 17 января. Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939. "М" В ближайшие дни многоопытные московские пассажиры - люди, испытавшие великие трамвайные страсти, закалившие свое тело и душу в битвах у автобусных подножек и в схватках с жадными грязными извозчиками, - спустятся в метро. Они увидят распределительные вестибюли - блестящие фойе метрополитена, со стеклянными кассами, широкие, превосходно освещенные коридоры и неожиданно громадные сияющие залы подземных станций. "Станция" - здесь слишком скромное слово. Это - вокзалы. Тринадцать вокзалов, одетых в мрамор, гранит, медь и разноцветные кафели. Вокзалы открываются необыкновенно эффектно - сверху, с высоты виадуков, откуда по широким лестницам вправо и влево спускаются на перрон пассажиры. Да и "перрон" здесь - слово, определяющее лишь назначение места, где люди садятся в поезд. Внешность его совсем не перронная. Это скорее дворцовая зала. Высота, чистота, блеск нежно-серых, или розоватых, или красных с прожилками колонн, ровный молочный свет строгих люстр, полированные стены. И в этом зале стоит поезд, верхняя половина которого цвета слоновой кости, а низ - светло-оливковый. Вагоны московского метро не имеют классов. Все они одного класса - высшего. Тут нет ни славословия, ни излишней очеркистской восторженности. Просто небольшой факт из жизни. Как же будут вести себя здесь наши старые знакомые, многоопытные москвичи, жертвы трамвая и своего собственного темперамента? Возможно, что на поверхности земли, где-нибудь на трамвайной остановке, они еще некоторое время останутся верны себе, будут по-прежнему ссориться и попрекать друг друга мягкой шляпой. Но даже и тут пойдут новые веяния: - Тоже шляпу надел. Тебе бы в метро ездить! Под землей же, несомненно, восторжествуют мягкость нравов, необыкновенная вежливость и даже радушие. - Не толкнул ли я вас локтем, бабуся? - Нет, нет, голубчик! Ведь ваш локоть от меня на целый метр... - Ну, все равно. Извините, бабуся. - Пожалуйста, пожалуйста. Могу и извинить, если вам это доставит удовольствие. - Очень, очень рад. - Да уж и я как счастлива. Ужасно приятно было познакомиться с таким милым молодым человеком. И, посылая друг другу воздушные поцелуи, они расстанутся. Бабуся сойдет в "Охотном ряду", а милый юноша поедет (ну, куда?) - конечно, в "Ленинскую библиотеку". И люди не только не будут набрасываться на соседа в очках с криком: "А еще очки на