ликим. Вскоре он стал приходить на виллу всякий раз, как там садились за стол и оставаться на несколько часов, которые они посвящали борьбе с русскими родовыми окончаниями. Он не скрывал удовольствия, с которым набивал за ее счет свой крепкий молодой желудок; это было самое главное, а все, получаемое в довесок, он принимал как дар богов. Не будь он таким простаком, он мог бы вытянуть из нее сколько угодно денег. Их роман продолжался уже четыре месяца -- срок для таких романов немалый. Не впервые пришлось госпоже Стейнлин испытать на собственном опыте неудобства, связанные с местонахождением ее дома. Это была, как часто указывал дон Франческо, "наиболее неудачно расположенная в стратегическом отношении вилла на всем Непенте". Ах, этот мыс, перешеек или как он там называется, чем он ее только привлек? Какой демон соблазнил ее купить эту землю? Как она завидовала другим -- Киту, к примеру, который, будь он человеком подобного склада, мог средь белейшего дня принять какого угодно гостя, и тот вошел бы в обветшалые ворота и вышел из них так, что никто бы ничего не заметил! Она совещалась с самыми дорогостоящими специалистами по земледелию, добиваясь ответа, -- как вырастить на этом мысу хоть что-то, способное прикрыть подходы к дому. Безуспешно. Почва была неплодородной до крайности, неподатливый камень; несколько растрепанных ветром олив ничего не скрывали, а углядеть рубаху Петра не составляло труда ниоткуда -- даже с рыночной площади. На Непенте все быстро становится известным. Ее уже начали донимать ехидными вопросами о том, как подвигаются "уроки русского языка". Назревал скандал. Пуще всех ярился синьор Малипиццо. Он ненавидел всю русскую шатию и строил различные планы насчет того, как изгнать ее с острова. Друг Судьи, Консул, целиком разделял его взгляды. Он то и дело повторял, что надо что-то делать. Прослышал об их романе и Учитель, даром что жил он затворником. Он опечалился, но не чрезмерно, выбор учеников у него был богатый. Каждый, кто прибывал из Святой Руси, независимо от пола и возраста на несколько часов или дней -- как получится -- уединялся с Учителем в его обители, дабы пройти посвящение в Закон и проникнуться пониманием значения оного: таков был обычай Нового Иерусалима. Эта система духовного контроля давала Учителю веру в то, что рано или поздно он отыщет преемника. К тому же, отступничество любимого ученика было лишь каплей в океане его печалей. Его терзала тайная мысль о том, что на самом пороге возвращения к былому мирскому процветанию он, поддавшись вдохновению, изрек это несчастное Второе Откровение касательно теплокровных скотов. Как он не вспомнил о Великих Князьях, о том, какая это богохульственная, скорая на расправу клика? "Вот что бывает, -- говорил он, -- когда ставишь служение Господу превыше услужения властителям земным". Положение со Вторым Откровением было безвыходным, оно-то и вынуждало его оставаться изгоем на этом острове. Период изгнания никак не кончался, хотя Непенте, в целом, был бы рад никогда больше его не видеть, -- в особенности синьор Малипиццо. Между тем, Белые Коровки жили себе, как умели: те, что побогаче, в домах, укладываясь спать по пятнадцать-двадцать душ в одной комнате, на благой манер патриархальной Руси, -- те, что победнее, в развалинах, сараях, погребах, а то и в пещерах, которых много было средь скал. При таком климате, как на Непенте, ночлег отыскать нетрудно, если не слишком привередничать по части сов, летучих мышей, ящериц, жаб, уховерток, многоножек и -- от случая к случаю -- скорпионов. ГЛАВА XV В пещере Меркурия русские не жили. Далеко, неудобно, подойти трудно, да к тому же еще привидения. В древности здесь совершались жуткие обряды. Стены сочились человеческой кровью. Предсмертные стенания жертв, которых вспарывал нож жреца, сотрясали гулкие недра. Так гласила легенда, имевшая хождение в те времена, когда легковерные монахи писали хроники, страницы которых стали для монсиньора Перрелли, человека отнюдь не легковерного, кладезем любопытнейших сведений. Затем настала эпоха Доброго Герцога Альфреда. В определенных случаях Его Высочество предпочитали изображать консерватора; Доброму Герцогу нравилось вызывать к жизни воспоминания о давно похороненном прошлом. Привидения его не заботили. Он любил все держать под личным контролем. Высказав в присущей ему афористичной манере мысль о том, что "не всякая древность воняет", он вплотную занялся пещерой Меркурия и приказал проложить к ней удобные лестницы, достаточно широкие, чтобы по ним могли, двигаясь вровень, пройти двое самых дородных членов его Тайного совета, -- лестницы сквозь расщелину в скале спускались прямиком ко входу в пещеру. Что там происходило в пору его правления, никто толком не знал. Род людской склонен верить самому худшему, что рассказывают о любом великом человеке, и каких только глупостей и даже гадостей не говорилось о Герцоге, правда, не в то время, когда он был еще жив. Клятвенно уверяли, к примеру, будто он возродил традиционные у древних пытки и человеческие жертвоприношения -- даже усовершенствовал их в духе упоительного Ренессанса. Многие готовы были направо и налево рассказывать с обстоятельными и надуманными подробностями о том, как Герцог, переодеваясь Сатаною и не упуская при этом ни единой мелочи убранства, пытался продлить свою жизнь и предотвратить упадок телесного здравия, используя для этого кровь невинных младенцев, искусно предаваемых смерти после ужасных и длительных мук. Нужно ли говорить, что отец Капоччио посвятил сему предмету несколько леденящих душу страниц. Мистер Эймз, досконально изучивший правление Герцога Альфреда, пришел к заключению, что такого рода эксцессы следует считать несовместимыми с характером этого правителя, характером, самой яркой чертой которого была любовь к детям. Рассуждая как об этих, так и о еще более туманных обвинениях, мистер Эймз заявлял, что Герцог был по натуре человеком слишком жизнерадостным, чтобы предавать кого-либо пыткам -- не считая, разумеется, тех, кто по его убеждению вполне таковых заслуживал. В общем и целом, мистер Эймз относился к подобным слухам с большим скептицизмом. Монсиньор Перрелли мог бы поведать нам правду, если бы дал себе труд сделать это. Но по причинам, о коих смотри ниже, он проявлял редкостную сдержанность во всем, относящемся до правления его великого современника. Он сообщил лишь следующее: "В тот же самый год Его Высочество соблаговолили восстановить и привести в прежнее рабочее состояние полуразрушенное капище в скалах, известное средь простолюдинов как пещера Меркурия." Привести "в прежнее рабочее состояние". Звучит подозрительно, здесь словно бы содержится скрытое обличение. Следует помнить, однако, что историк Непенте питал к своему Государю (о коем также смотри ниже) недобрые чувства, будучи в то же время слишком благоразумным, чтобы высказывать их в открытую; возможно, эти отмеченные горечью и имевшие глубоко личные причины чувства и оправдывали в его глазах косвенные выпады подобного рода, каковые он позволял себе всякий раз, когда чувствовал, что ничем не рискует. Так оно все и осталось -- окутанным тайной. Поскольку число привидений удвоилось -- к древним добавились жертвы Доброго Герцога, -- пещера пришла в еще больший, нежели прежде упадок. Простонародье избегало разговоров о ней, а если и вело их, то шепотком. Островитяне, услышав о какой-нибудь явственной несусветице, приговаривали обычно: "Рассказывай! Такое бывает только в пещере Меркурия". Когда же кто-либо бесследно исчезал -- из дома или гостиницы -- или когда с кем-то случалось что-либо постыдное, жители острова говорили: "Поспрошайте в пещере" или просто "Спроси у Меркурия". Дорога к пещере совсем обвалилась. Да туда никто и не ходил, разве что средь бела дня. В ночное время на острове нельзя было сыскать более безопасного места -- хоть для убийства, хоть для любви. Вот что представляла собой пещера Меркурия. Денис уже побывал в ней -- как-то утром, вскоре после приезда на остров. Сквозь промозглую, похожую на кухонный слив расщелину в скалах, сверху завешенную клонящимся адиантумом, плющом, густыми ветвями рожкового дерева, он сполз вниз по скользким ступеням, передохнул на небольшой площадке у входа в пещеру, поглядывая вниз, на видневшийся за каменистой лощиной лоскутный виноградник и вверх, на узкую ленту неба. Потом вошел внутрь, посмотреть, что уцелело от работы старинных каменотесов, от фаллической колонны и прочих реликвий прошлого. С тех пор прошло десять дней. Теперь он намеревался последовать совету Кита и отправиться туда в полночь. Луна была полной. -- Нынче же ночью и пойду, -- решил он. С Денисом творилось неладное. И что хуже всего, он никак не мог понять, в чем тут причина. Он менялся. Мир тоже менялся. Мир внезапно разросся. Денис чувствовал, что и ему необходимо расти. Столь многому следует научиться, столь многое увидеть, узнать -- столь многое, что это обилие, казалось, лишало его способности что-либо предпринять. Сможет ли он впитать все это? Удастся ли ему вновь упорядочить мир, вернуть былую уверенность в себе? Суждено ли ему когда-нибудь вновь ощутить, что он собою доволен? Что-то непрестанно вторгалось в его некогда безмятежную душу -- и снаружи, и изнутри. Им овладело беспокойство. Его больше не посещали, как в прежнее время, блестящие мысли, а если и посещали, то это были мысли других людей. Жалкое положение! Он обращался в автомат -- в чужое эхо. Эхо... Как прав был Кит! -- Дело дрянь, -- вот к какому выводу он пришел. -- На меня уже и смотреть-то смешно -- трогательный идиот да и только. Новизна впечатлений, накопленных им во Флоренции, поспособствовала распаду. Непенте с его солнцем, с его неумолимым язычеством, довершил остальное. Непенте разрушил прежнюю систему его взглядов, ничего не предоставив взамен. Ничего -- и тем не менее все. Остров дал ему Анджелину! И этот образ наполнил его внутреннее существо великолепным довольством, довольством и неуверенностью. Образ Анджелины не покидал его никогда, присутствуя в глубине каждой его грезы, каждой сокровенной мысли, каждой произносимой им повседневной фразы. Он походил на человека, который, долго проглядев на солнце, видит очертания светила плывущими по небесам, по земле -- повсюду, куда он обращает свой взор. Анджелина! Ничто иное не имело значения. Чем все это кончится? Он бродил, полный блаженной тревоги, предвкушения того, что может принести ему новый день. В последнее время она вроде бы начала относиться к нему с искренней приязнью, в которой, правда, присутствовало нечто насмешливое, материнское. Бивший в Денисе источник поэзии определенно иссяк. Почему-то вдруг оказалось, что рифмы ему не даются. Возможно, страсть его была слишком сильной для технических ограничений. Он попытал удачи в прозе: "Взгляд твой волнует меня. Солнечному лучу я бы уподобил тебя, пламени иссушающему -- черному пламени, если бы было такое на свете, -- ибо милосердна ты и пылаешь, как ровное пламя. Поступь твоя, как песня и смех. Волосы твои -- течение беззвездной ночи. Солнце -- возлюбленный твой, твой бог. Радуется он твоему совершенству. Нежное тело твое трепещет от заключенных в него лучей. Он изваял твои члены, он целовал гладкую кожу твою во дни, когда ты... и никогда не отбелить тебе тех поцелуев..." -- Никуда не годится, -- откладывая перо, печально думал Денис. -- Слишком ясно, из чего это сделано. Почему кто-то обязательно перехватывает любую мою идею? И главное, сказать-то мне нечего. Я способен лишь чувствовать. Как хорошо все шло, пока я любил только себя. А теперь все идет плохо. Тут он вспомнил пышную тираду Кита. "Ищите себя! Вам знакома пещера Меркурия? Как-нибудь ночью, в полнолуние спуститесь к ней..." -- Что-то в его словах есть. Нынче же ночью и пойду. Пойти туда в этот вечер ему было особенно трудно. Герцогиня вместе с прочими отправилась на обед к госпоже Стейнлин; все прекрасно знали, что прием завершится водной прогулкой при луне, так что вернуться она должна была очень поздно. Анджелина оставалась одна, протяни только руку. Ей полагалось сторожить дом в отсутствие хозяйки. Он мог пойти туда под каким-то предлогом и немного поговорить с нею, поглядеть в ее эльфийские глаза, послушать этот южный голос, густой и ясный, как колокольный звон. Он почти уступил искушению. В голову полезли мысли о никчемности всей затеи, о скользких ступенях -- по ночному времени там можно и шею свернуть. Если, конечно, не надеть теннисных туфель... Ну, так он их наденет. Он не поддастся соблазну и докажет, что он мужчина. Все вокруг, даже Герцогиня, только и твердят ему: будьте мужчиной. Он отыщет себя. Кит был прав. Наступила ночь. Денис бесшумно спускался холодной и темной расщелиной и, проделав половину пути присел отдохнуть на каменный выступ, чтобы как следует проникнуться духом этого места. Безмолвие окружало его. Смутные массы висли над головой, сквозь разрывы в скальной стене различалось странное и все же знакомое мерцание лежавшего внизу ландшафта. Все купалось в млечном сиянии полной луны, льющемся из невидимого отсюда, скрытого за горой источника, затоплявшего далекие виноградники и деревья призрачным зеленоватым светом. Словно заглядываешь в другой мир, подумал он, в мир поэта. Мир этот спокойно лежал перед ним во всем своем блеске. Как хорошо понимаешь, очутившись в таком месте, величие и романтику ночи! Романтика... Чем была бы без романтики жизнь? Он вспомнил свой разговор с Мартеном и подумал о том, как грубы представления ученого о романтичности. Жаль, что материализм лишает беднягу радостей вроде этой. Ландшафт под луною -- как много внушает он мыслей и чувств! А пещера внизу -- о чем только не могла бы она поведать! Пещера Меркурия... Как получилось, что Меркурий, верховный вор, стал гением-покровителем этого места? Денису это было известно -- его друг, мистер Эймз, все ему объяснил. Меркурий вообще не имел к данному месту ни малейшего отношения. Как доказал библиограф, пещера получила свое название от одного педантичного монаха, любившего бахвалиться своей ученостью перед поколением, жадным до всего античного и норовившим к каждому гроту прицепить латинское имя. Это была преднамеренная фальшивка, состряпанная на заре археологии, когда исторического критицизма еще не существовало. То же относится и к россказням о человеческих жертвоприношениях и пытках. В них не содержалось ни единого слова правды. К такому выводу пришел мистер Эймз в результате систематического исследования как древних авторитетов, так и самой пещеры. Легенды просто-напросто сочинили, желая добавить пикантности местной достопримечательности, изначальное, древнее название которой было, по-видимому, утрачено, хотя мистер Эймз и не расстался с надеждой как-нибудь натолкнуться на него вследствие одного из тех счастливых совпадений, которые служат наградой любителю старинных пергаментов и документов, трактующих о праве землевладения. Выдумка чистой воды. Уцелевшие в пещере старинные символы позволили мистеру Эймзу с определенностью установить, что здесь совершались обряды куда более древние и достойные -- обряды, посвященные некоему неведомому, первобытному божеству плодородия, Матери-Земле. Имя древней богини, подобно имени ее обители, также потонуло в забвении. -- Есть нечто величественное в этих древних анимистических концепциях, -- сказал тогда Эймз. -- Впоследствии, уже при римлянах, в пещере, судя по всему, совершались приапические ритуалы. Можно, пожалуй, сказать, что ее тем самым унизили, не так ли? От плодовитости к похоти, это, скорее, упадок. Хотя как их разделишь? Всякая вещь стремится утратить свое священное значение, тяготеет к падению, к дикости. Но корни идеи остаются крепкими. Наделяя бога садов чувственными атрибутами, древние помнили о безрассудстве, о расточительной изобильности всякой природы -- не исключая и нашей с вами. Они пытались объяснить, как получается, что пребывающий в здравом уме человек, когда им правит желание, совершает поступки, о которых он тщетно сокрушается потом, на досуге. Не думаю, чтобы они стремились оправдать такие поступки. Иначе они отвели бы Приапу менее двусмысленное место в небесной иерархии. Приап, как вы знаете, не обладал всецело божественной сущностью. Я полагаю, они лишь хотели со всей ясностью подчеркнуть, что от природы так просто не отмахнешься. А жаль, -- добавил он. И вздохнул. Бедняга в эту минуту подумал об аэростатах. Денис припомнил тот разговор. Поклонение Земле: культ животворных сил, соединяющих в одном могучем инстинкте высших и низших тварей земных... Неотчуждаемое право человека и зверя полагать собственный закон, способный обескуражить смерть и наполнить землю молодостью, радостью, бурлением жизни. Право, которое жреческие касты всех времен стремились прибрать к рукам и которое торжествует над любыми препятствиями и освящает, хотя бы плодами своими, самые буйные из человеческих порывов. Право любить! Размышляя об этом, он начинал понимать, почему люди прежних времен, бестрепетно смотревшие жизни в лицо, обожествили эту отрадную, всепоглощающую страсть. Он преисполнялся уважением к жестокой необходимости, подвигающей мир живых тварей на прекраснейшее и единственно вечное из их усилий. Плодитесь и размножайтесь. Впервые в жизни он понял, что не одинок на этой земле, что участвует в торжественном и непрестанном движении, приближающем его к пульсирующему сердцу Вселенной. В возможности взирать на себя как на целокупную часть природы, имеющую предназначением творить, оставляя след на земле, присутствовало величие и успокоение. Он ощутил себя вступающим в гармонические отношения с вечностью -- почти нашедшим себя. Теперь он понял, о чем говорил Кит. Понадобились немалые усилия, чтобы оторваться от выступа, на котором он сидел. Он снова начал спускаться. Добравшись до входа в пещеру, он замер. Ему показалось, что изнутри донесся какой-то звук. Он вслушался. Вот, опять -- несомненно человеческого происхождения звук, зародившийся в нескольких ярдах от его лица. Шепот. Что-то там происходит -- поклонение Земле... Внезапно тишину взорвал поток слов -- задыхающихся, произносимых на языке, понять который способен не всякий. Денис узнал этот голос. Голос сказал: -- Ego te amare tantum! Non volere? Non piacere? Non capire? О господи, ты что, не понимаешь? Голос принадлежал мистеру Мартену. Мистеру Мартену, впавшему в романтическое настроение. Ответа на его лихорадочные мольбы не последовало. Вероятно, они оказались недостаточно связными. Он начал снова, tremolo agitato, con molto sentimento(21): -- O ego te amare tantum! Nemo sapit nihil. Duchessa in barca aquatica cum magna compania. Redibit tradissimo. Niente timor. Amare multissimo! Ego morire fine te. Morire. Moritus. Capito? Non capire? Ох, да capire же, чтоб я сдох! Последовала недолгая пауза. Видимо, на этот раз язык оказался более вразумительным. Ибо густой южный голос, перемежаясь переливистым смехом, с насмешливой покорностью произнес: -- Sia fatta volonta di Dio! После чего наступило молчание... Денис развернулся. Как во сне, ни быстро, ни медленно он пошел по ступеням вверх. Не было еще на земле человека несчастнее его, хотя он едва ли успел ощутить всю глубину своего унижения. Все в нем обмерло -- словно убийца ударил его ножом. Он слышал, как стучит его сердце. Как он добрался до города, он и сам не знал. Когда он, наконец, понял, что идет мимо знакомых домов, город уже утих. Минула полночь, фонари большей частью погасли. Улицы были пусты. Издали до него долетало пение пьяного путника, плетущегося домой то ли из таверны, то ли из Клуба. Что-то зашевелилось на одной из проезжих улочек, стекавшихся к рыночной площади. Темный, тонкий и гибкий призрак причудливо мотался из стороны в сторону, будто колеблемое ветром черное перо. Мисс Уилберфорс! Спорхнув с какого-то крыльца, она затянула вульгарную песню о том, как "Получил известье Билл, отплывать пора". Денис перешел на другую сторону улочки, надеясь ускользнуть незамеченным. Нет, слишком светло. -- Мой юный друг, -- воскликнула она до неузнаваемости хриплым голосом, -- мы вроде знакомы! Ничего себе мы нынче повеселились, верно? А ты на море, что ли, был? Ну, о чем там твердят неуемные волны? Денис, обомлев от отвращения, замер. Возможно ли? Та самая леди, что пару дней назад очаровала его? Та, что говорила об Англии, пробуждая в нем воспоминания о родном доме? Игривым жестом она запустила через улицу свою шляпу и, поднеся пальцы к груди, закопошилась, расстегиваясь или расшнуровываясь. Выглядело это при лунном свете ужасно. Башмачок, весело просвистевший над его головой, привел Дениса в чувство. Он повернулся, чтобы уйти, и уже сделал несколько шагов, когда голос прокаркал у него за спиной: -- А мамочка знает, что ты так поздно гуляешь? ГЛАВА XVI Какой-то добрый гений взял его на следующий день за руку и в ответ на повторенное уже дважды дружеское приглашение отвел к графу Каловеглиа. Старик с первого взгляда заметил, что с юношей происходит нечто серьезное, и со свойственной ему живой интуицией завел разговор на тему вполне постороннюю. -- Очень рад, что моя смоковница пришлась вам по сердцу. Она сообщает дворику какой-то особый тон, не правда ли? Ее очертания, ассоциации, которые она вызывает, все в равной мере утешает меня. Смоковница окутана легендами, можно заполнить целый том связанными с ней историями и поверьями. Некоторые считают, что она-то и есть библейское Древо Познания. Говорят также, что на смоковнице повесился Иуда Искариот. Она пришла к нам с Востока -- Бахус привез ее из своих странствий в дар смертным. Сколь многим обязаны мы греческим богам, которых и природа-то не была всецело божественной! И римляне, они тоже почитали ее. Вы несомненно слышали про ficus ruminalis(22), к корням которой прибило колыбель Ромула и Рема? У многих народов это дерево стало символом животворящих сил. Египтяне посвятили его Изиде, оплодотворяющей Матери-Земле. Из смоковницы вырезали статуи Приапа, подразумевая, возможно, ее безудержную плодовитость, или что-то еще. Не знаю почему, ее также связывали с Меркурием... На протяжении этой тирады вид у Дениса становился все более удрученным. А старик продолжал: -- Что-то удивительное есть в извивах этого гладкого ствола, в тяжко опушенных ветвях, наводящих на мысль о плодородии. Сколько чувственного в их кривизне! Доброе дерево, благосклонное к людям, к их жилищам, к их размеренному существованию. Вот почему мы так пестуем его. Мы все здесь утилитаристы, мистер Денис, мы постоянно помним об общем замысле, составляющем основу жизни. Помимо пищи, смоковница дает нам желанную в это время года тень, зимой же листья ее опадают, позволяя солнцу проникать в наши жилища. Под нашими окнами вы не найдете вечнозеленых растений. Мы знаем цену солнечному свету, недаром говорят: куда входит солнце, не входит врач. В Англии солнце светит слабее, и тем не менее англичане некогда впали в ошибку, позволив восторжествовать в архитектуре георгианскому стилю. В ту пору полагали, что дома существуют, чтобы на них любоваться, а не жить в них. Желая сохранить верность традиции и забывая о различиях в климате, англичане окружили падубами особняки, в итоге становящиеся по зимнему времени сырыми и мрачными, сколь бы ни чаровал их наружный вид тех, кому по сердцу холодные линии Палладио. Я слышал, вы не так давно побывали во Флоренции? Пойдемте! Посидим в доме. Во дворе нынче слишком жарко. Мой старый слуга сейчас принесет нам чай. Или быть может вы предпочли бы немного вина с печеньем? Или стакан ликера? ... Итак? О Флоренции. -- Я до их пор не могу разобраться в своих впечатлениях, -- ответил Денис. -- Кое-что в ней потрясает. -- Потрясает? Возможно, оттого, что вы не увидели движения в его непрерывности, не проследили течения до самых истоков. Я могу понять ваши чувства. Но не стоит потрясаться творениям этих людей. То были милые люди, забавлявшиеся с искусством подобно ребенку, нашедшему давно потерянную игрушку. Жаль, что их так сковывали условности религиозных догматов. Взятое само по себе, Возрождение способно потрясти, оно рвется вверх, словно зловещая лилия из земли, пропитанной кровью тысячи битв. Позвольте, я отведу вас к подлинному истоку. И граф показал ему ту самую статуэтку, "Локрийского фавна". Дениса она очаровала. -- Вам приходилось слышать о сэре Герберте Стрите? Он также высоко оценил эту вещь. В настоящее время он консультирует по вопросам искусства мистера ван Коппена, моего покровителя, который, как я слышал, со дня на день должен здесь появиться. -- Стрит? Я встречал его в доме моей матери. Из музея в Южном Кенсингтоне, так? Обедать с ним одно удовольствие. Он из тех, о ком непременно упоминают в вечернем выпуске каждой газеты. Такого рода человек. При всем том, он написал неплохую книгу о сиенской школе. Мне она понравилась, а вам? -- В ней чувствуется хороший знаток -- с точки зрения коллекционера. Он несколько раз гостил у меня, что позволило мне оценить и высоко оценить его достоинства. Так вот, если вы сравните этого "Фавна" с произведениями флорентийцев, вы поймете, что я имел в виду, когда говорил об истоке. Они различаются не только техникой исполнения, но и внешним обликом. Человека, который его изваял, не заботили ни вы, ни я, ни он сам. У него не было личных причуд и капризов. Его искусство чисто интеллектуально, оно, подобно глетчеру, существует само по себе. Вот откуда бьет кристально чистый ключ. А становясь рекой и набирая силу, он мутнеет, обесцвечивается, ибо наполняется чуждыми ему элементами -- личностью художника, его эмоциями. -- Да, я это тоже замечал, -- сказал Денис. -- Мы называем это недугом мышления. Так вы говорите, "Фавна" нашли там, на материке? -- Невдалеке от старинного города Локри, на все еще принадлежащем мне клочке земли. Подозреваю, что там еще откопают немало греческих реликвий. Несколько лет назад мы нашли Деметру, сильно пострадавшую мраморную голову, она теперь в Париже. В ясные дни это место можно разглядеть прямо отсюда, с крыши моего дома. Те люди, мистер Денис, были нашими учителями. Не позволяйте обмануть себя рассказами о развратной роскоши, царившей некогда на этих берегах, не забывайте, что ваши представления о той эпохе преломлены стоицизмом римлян и английским пуританством, в сердце которого гнездится зависть -- зависть несовершенного существа к тому, кто осмеливается полностью выразить себя. Мир заражен чумой -- чумой умеренности. Не кажется ли вам, что человек, создавший этого "Фавна", имел право на хороший обед? -- Я пока не совсем в нем разобрался, -- сказал Денис, продолжая разглядывать статуэтку. -- Ага! Что вы ощущаете, глядя на него? -- Тревогу. -- Вы ощущаете, как ваше сознание борется с сознанием художника? Я рад. Отказ зрителя с первого взгляда принять произведение искусства свидетельствует о присущей последнему красоте и жизненной силе. Тут есть конфликт, через который необходимо пройти. Эта вещь как бы навязывается вам, не желая идти ни на какие уступки. И все же ей невозможно не любоваться! Шедевры Возрождения редко вызывают подобные чувства. Они раскрывают вам навстречу объятия. Происходит же это потому, что мы знаем, о чем помышляли их создатели. Их переполняет личное, хорошо нам знакомое, а причуд и капризов у них, пожалуй, не меньше, чем у модной примадонны. Да, они даруют наслаждение. Но этот "Фавн" помимо наслаждения дает нечто большее -- тревожное ощущение близости. Вторгаясь со своей торжественной, яростной и почти враждебной новизной в наш внутренний мир, он в то же самое время становится для нас странно притягательным, он затрагивает в нашей натуре струны, о существовании которых мы почти не подозревали. Поддайтесь этому чужаку, который, по-видимому, столь многое знает о вас, мистер Денис. Поступив так, вы совершите удивительное открытие. Вы обретете друга -- одного из тех, кто никогда не меняется. -- Я пытаюсь, -- ответил Денис. -- Но мне трудно. Нас теперь воспитывают по-другому. -- Понимаю. Люди утратили искренность, веру в себя. Чтобы поддаваться, нужно ощущать уверенность в собственной силе. Наши современники этой уверенности лишены. Они не осмеливаются быть самими собою. И восполняют недостаток искренности избытком банальности. В отличие от героев Гомера, они подавляют собственные страхи -- подавляют все, кроме претенциозной пустоты своего сознания, с которой им никак не удается справиться. Они склонны подолгу разглагольствовать о вещах незначащих -- и в самое неподходящее для этого время, их кружит водоворот бессмысленных противопоставлений. Непредвзятости больше не существует. Почему она исчезла, мистер Денис? -- внезапно спросил он. -- И когда? Вопрос застал Дениса врасплох. -- Я думаю, ее постепенное исчезновение можно проследить до тех дней, о которых вы говорили, дней, когда художники начали демонстрировать миру свои настроения. А возможно и дальше. Некоторые римские авторы с большим удовольствием рассказывали о том, как идут их дела. В публике, естественно, взыграло любопытство. Немалая заслуга принадлежит и людям вроде Байрона. Он вечно лез ко всем со своей частной жизнью. Денис умолк, ожидая отклика, но граф просто спросил: -- Не далее? -- Не знаю. Христианство научило нас интересоваться тем, что чувствует ближний. Все люди братья и так далее. Наверное, это тоже как-то повлияло. Кстати, и Сократ тяготел к тому же. Все это, конечно, снижает общий уровень. Там, где каждый умеет читать и писать, хорошему вкусу приходит конец. Хотя нет, я не совсем это имел в виду, -- прибавил он, почувствовав, что как-то очень глупо выражает свои мысли. -- Ну-ну? -- Да собственно, все так или иначе сказалось. Телеграф, светская хроника, мода на интервью, Америка, желтая пресса... множество семейных воспоминаний, дневников, автобиографий, придворные скандалы... Они воспитали публику нового образца, которой подробности личного толка интереснее знаний. Ей подавай сведения о том, как мы одеваемся, какие у нас доходы, привычки. Я имею в виду публику не пытливую, а назойливо любопытную... -- Каннибалов, -- негромко сказал граф. -- Похоже, человек уже не способен прожить, не питаясь жизненными соками другого человека. Люди существуют за счет того, что пожирают нервные ткани и личные ощущения друг друга. Все непременно должно быть общим. Я полагаю, так обретается ощущение солидарности в мире, где людям не достает отваги жить собственной жизнью. Горе тому, кто живет особняком! Великое уже не внушает почтения. Его свергли с пьедестала, чтобы поколение пигмеев могло до него дотянуться, достоинство его захватано грязными руками. Похотливый зуд сделать все управляемым -- как его называют обычно? Да, демократией. Она свела на нет остроту антропоцентрического видения мира, присущего древним грекам, чрезвычайно ценившим все, что имело отчетливо человеческий характер. Люди научились видеть красоту в том, в этом, во всем -- но понемножку, заметьте, понемножку! Им не понять, что расширяя возможности восприятия, они лишают его глубины. Они разбавляют свое вино. Питья становится больше. Но букет уже не тот. Денису подумалось, что уж граф-то, во всяком случае, свое вино не разбавляет. -- Позвольте мне показать вам еще пару вещей, -- сказал старик. Они прошлись по дому, разглядывая мраморные фрагменты, гравюры, инталии, монеты, пока не появился слуга -- чисто выбритый, довольно костистый старик, которого граф представил как Андреа, -- объявивший, что чай подан. На душе у Дениса стало немного спокойнее; обольстительное очарование этого дома постепенно проникало в него. Ему пришло в голову, что граф отличается от людей искусства, которых он до сей поры знал: большей глубиной, большей правотою суждений. Денис уже решил, что еще возвратится сюда, чтобы вновь вслушаться в этот мелодический голос, чтобы побольше узнать о жизни эллинов, до настоящего времени бывшей для него книгой за семью печатями. Никто еще не разговаривал с ним так, как граф. Пожилые люди, снисходившие до того, чтобы его просвещать, неизменно избирали тон отчасти шутливый, полуизвиняющийся, но высокомерный. А граф принимал его всерьез, приглашая прямо, по-мужски выражать свои мысли, это льстило Денису и наполняло его радостью, освобождая от скованности и врачуя уязвленное самоуважение. -- Так ваша матушка желала бы видеть вас в Парламенте? -- спросил граф. -- Политика, как ни крути, занятие довольно грязное. А копаться в грязи, сохраняя руки чистыми, невозможно. У нас тут есть депутат, коммендаторе Морена -- впрочем, разговор о нем не сулит ничего приятного. Позвольте мне задать вам вопрос, мистер Денис. Почему вообще существуют политики? -- Я полагаю, ответ состоит в том, что человечеству выгодно, чтобы кто-то его направлял. -- Во всяком случае, это выгодно тому, кто его направляет. Ваш достойный сэр Герберт Стрит прислал мне недавно охапку книг, посвященных идеальному обществу будущего. Прогнозы социалистов -- этого рода литература. Он, если вы знаете, помимо прочего принадлежит к числу тех, кто норовит сделать мир более совершенным. Меня его книги позабавили сильнее, чем я ожидал. Это ведь очень древнее заблуждение -- полагать, что изменив форму правления, удастся изменить и человеческую природу. Да и в иных отношениях эти мечтатели попадают пальцем в небо. Ибо что нам на самом деле требуется, как не сколь возможно более простая общественная система? Вообразите себе состояние дел, при котором все в той или иной степени состоят на службе общества -- какое, кстати, удобное слово! -- совершая разного рода патриотические поступки. Кругом одни официальные лица, и каждый контролирует каждого! Это будет похуже испанской Инквизиции. В Толедо человек еще мог выжить, объявив себя сторонником определенных жестко установленных мнений, что доставляло ему разумную степень личной свободы. А при социализме его ничто не спасет. Нестерпимый мир! Когда человек перестает размышлять, он становится идеалистом. -- Пожалуй, -- не очень уверенно откликнулся Денис. Его вдруг осенило, что может быть этим и объясняется, почему у него такой туман в голове, -- отсутствием настоящего занятия или руководящего принципа. В общем-то он о таких вещах особенно не задумывался. Стать политиком -- это был один из проектов, который он никогда не воспринимал всерьез. Немного помолчав, он заметил: -- Я все смотрю на тот портрет. Очень славная вещь. -- Маленькая пастель? Это набросок, который я сделал с моей дочери, Матильды, когда она гостила здесь на Рождество. Бедняжке удается приезжать ко мне лишь во время каникул, на острове невозможно получить приличное образование. Правда, я время от времени навещаю ее. Как видите, живописец я не из сильных! -- Вы просто бережливы в отношении оттенков. Похоже на одну из работ Ленбаха, виденную мной во Флоренции, та же манера. -- Вас влечет к искусству, -- сказал граф. -- Почему бы не посвятить себя ему? Хотя, возможно, общественные условия Англии этому не благоприятствуют. Вон там лежит пришедшее нынче утром письмо от моего друга; вы знаете его имя, я не стану его называть. Известнейший член Академии, чья жизнь как бы олицетворяет бытующее у вас отношение к искусству. Прекрасный человек. Большой поклонник охоты и рыбной ловли, любимец Двора, признанный авторитет в области реформы костюма. Он и написал-то ко мне в этот раз, чтобы выяснить кое-какие частности греческого костюма, нужные ему для лекций, которые он читает в Женском Союзе. Для него искусство -- не ревнивая возлюбленная, но покладистая спутница, всегда готовая по-дружески закрыть глаза и разрешить любовнику немного порезвиться на стороне, -- по временам увлекаясь какими-то иными идеалами и вообще получая удовольствие от хорошего общества. Вот вам рецепт счастливой жизни. Но шедевра так не создашь. -- Думаю, что я относился бы к делу серьезно, -- сказал Денис. -- Я бы разбрасываться не стал. Он и вправду так думал. Стать художником -- внезапно он понял, что в этом и состоит его подлинное призвание. Отказаться от удовольствий, вымуштровать свой ум, вести жизнь, полную самоотречения, смиренно черпать вдохновение в творениях великих мастеров... Обрести, как этот старик, безмятежность, отказаться от всего поверхностного, чрезмерно бойкого, заимствованного с миру по нитке -- от разного рода умственных шалостей... Но едва это видение вспышкой света пронеслось перед его внутренним взором, как он вспомнил о своей беде. И намерение стать всемирно известным художником сразу показалось бессмысленным. Все рухнуло. Отныне ему ни в чем не найти утешения. Тем временем граф не без тревоги взирал на мрачное лицо своего собеседника, чей безупречный профиль вполне мог выйти из-под одушевленного мыслью резца Лисиппа. Граф гадал, какими словами мог бы он изгнать меланхолию Дениса. В тот вечер у Герцогини юноша выглядел таким веселым, казалось, он явился туда прямиком из какого-то солнечного диалога Платона. Ныне в глазах Дениса тускло мерцало настоящее горе. Что-то случилось. С ним что-то неладно; впрочем, думал граф, не все ладно и с миром, если он не способен найти для такого человека занятия лучше, чем раздача булочек с маслом сплетникам и сплетницам, собравшимся со всех концов света на прием к старухе. Денис поднялся, произнося: -- Жаль, что нельзя остаться у вас подольше. Уже довольно поздно. К сожалению, мне пора. Он протянул графу руку. -- Боюсь, вы застали меня в настроении несколько унылом и угнетенном, -- сказал, испустив чрезвычайно артистический вздох, старик. Лицо его обратилось вдруг в лицо человека, измученного заботами. На самом-то деле, им владела радость, подобной которой он не испытывал многие годы, -- услышав новость о скором появлении мистера ван Коппена, он помолодел лет на пятьдесят и, когда бы не врожденная сдержанность эллина, пустился бы от счастья в пляс. -- Простите мою подавленность, -- продолжал он. -- Порою никак не удается с собой совладать. Больше подобного не повторится! Когда вы навестите меня в следующий раз, я постараюсь показать себя более занимательным собеседником. Я рассказал бы вам о моих печалях, если бы думал, что мне это как-то поможет. Но перекладывать свое бремя на плечи другого -- какой в этом прок? Друзья разделяют наши радости, но в горестях каждый человек одинок. Этому научаешься быстро! Так же быстро, как постигаешь пустоту разговоров об утешении, которое способна дать философия, и успокоении, даруемом верой, не правда ли? Я думаю, даже вам знакомы минуты уныния. -- Любого временами посещают тревоги по тому или иному поводу. По-моему, это только естественно. -- О да. Мы ведь не каменные -- и это тем справедливее в отношении людей, подобных вам. Я бы за все богатства Креза не пожелал вновь оказаться в вашем возрасте! Я слишком много страдал. Все молодые люди слишком много страдают и сносят страдания молча, как герои. У юности слишком широко открыты глаза, отчего многое представляется ей в искаженном виде. А фокусировка -- процесс болезненный. Ведь для юности правил не существует. Помню, как во время одного из худших моих приступов отчаяния, мой старый учитель дал мне совет, который после того, как я обдумал его, принес мне определенную пользу. Собственно говоря, я и поныне следую этому совету и помню его так ясно, как будто учитель только что его высказал. Ну, что ж, сожалею, что вам пора. Будь то в моей воле, я бы вас еще задержал. Надеюсь однако, вы не забудете навестить меня в самом скором времени. Вы удивительно подняли мое настроение! Послать Андреа, чтобы он отыскал вам повозку? -- А что он сказал? -- спросил Денис. -- Старый учитель? Сейчас, постойте-ка... Он сказал: Не позволяй мнениям пустых людей сбивать тебя с толку. Не плыви туда, куда несет тебя толпа. Отдавший все на потребу ближнему, сам остается ни с чем. Даже бриллиант может иметь слишком много граней. Сохраняй свои грани нетронутыми, не позволяй им истереться в соприкосновениях с пошлыми умами. Он также сказал: Человек может защищаться кулаками или мечом, но нет лучшего оружия, чем интеллект. Оружие выковывается в огне. В нашем случае, таковым является страдание. Кроме того, оружие следует сохранять незапятнанным. Если разум чист, тело само о себе позаботится. Он сказал: Стремись к глубине, но не погружайся слишком глубоко ни в прошлое, ибо так можно лишиться оригинальности, ни в самого себя -- дабы не приобрести излишней склонности к самокопанию. Углубись в мир живых существ и постарайся соединить себя с ними цепью, которую ты выковал сам. Как только такая связь установится, ты станешь неуязвимым. Распространяйся вовне! Он сказал мне многое в этом роде. И думаете, меня его речи утешили? Ни в малейшей мере. Я рассердился. В первый миг мне показалось, что я получил заурядный совет. Я даже счел моего учителя лицемером: наговорить подобных слов мне мог первый встречный! Я ощутил такое разочарование, что на следующий день пришел к нему и прямо высказал все, что думал о его советах. И он ответил, -- вы знаете, что он мне ответил? -- Даже вообразить не могу. -- Он ответил: "Что такое всякая мудрость, как не собрание общих мест? Возьми любые полсотни наших пословиц -- до чего они банальны, до чего затасканы, их и произносить-то стыдно. И тем не менее, они объемлют сгущенный опыт целого народа, а человек, выстроивший свою жизнь согласно содержащимся в них наставлениям, никогда не уйдет далеко по дурной дорожке. Каким это кажется легким! Но кто-нибудь когда-нибудь предпринимал такую попытку? Никогда, никто! Случалось ли хоть одному человеку достигнуть внутренней гармонии, опираясь на опыт других людей? Ни единого раза с самого начала времен! Человек должен сам пройти сквозь огонь." -- Мне такого учителя встретить не привелось, -- задумчиво сказал Денис. -- Должно быть, достойный был человек. -- О да, намерения у старого плута были благие, -- со странной улыбочкой отозвался граф. ГЛАВА XVII Денис спускался из Старого города. На изгибе дороги он нагнал епископа, медленно двигавшегося в одном с ним направлении. -- Как поживает мисс Мидоуз? -- поинтересовался молодой человек. -- Боюсь, не слишком хорошо. А как граф? -- О, с графом все в порядке. Они шли рядом и молчали, поскольку говорить им было особенно не о чем. Визит к графу пошел Денису на пользу; вскоре он еще раз заглянет туда, хотя бы для того чтобы развеселить одинокого старика, в последнюю минуту подарившего ему фотографию "Локрийского фавна" снабдив ее любезной надписью. Только не нужно ее никому показывать, сказал граф -- до поры до времени! Правительство -- до поры до времени -- не должно ничего знать об этой реликвии. Попозже, и может быть, очень скоро все уладиться. Денис с благоговением уложил снимок в карман. Он думал также и о пастели -- о лице Матильды, казалось, сиявшем в тумане, подобно звезде... Не сразу он вспомнил о том, что рядом с ним шагает епископ. Он почувствовал себя обязанным сказать что-либо этому высохшему в колониях человеку, которого он невольно сравнивал с графом -- сравнение получалось далеко не в пользу епископа. -- Припекает сегодня, правда? -- Ужасная духота, -- откликнулся мистер Херд. -- Самый жаркий день, какой я здесь до сей пор видел. И ни ветерка. -- Ни ветерка... Разговор снова замер. В общем-то, они и не пытались его поддержать, -- казалось, они удалились один от другого на расстояние большее того, что разделяло их в день знакомства. Каждого занимали собственные мысли. К тому же епископ был сегодня немногословней обычного; встреча с кузиной оказалась не очень удачной. Спустя какое-то время, Денис предпринял еще одну попытку. Поговорив немного о хранимых графом Каловеглиа античных реликвиях, он, слово за слово, принялся рассказывать мистеру Херду про одного из своих друзей, откопавшего в старом садовом колодце раннюю итальянскую керамику, вернее, ее фрагменты. Майолика, сказал Денис. -- Наверное, это была очень приятная неожиданность, -- заметил епископ, мало видевший проку в глазурированной посуде и в помешанных, которые ее собирают. Однако, почувствовав, что настал его черед поддержать разговор, он сказал: -- Я нынче вечером обедаю у Герцогини. Вы будете? -- Нет, -- с непривычной решительностью ответил молодой человек. Никогда больше ноги его не будет в суровом старом монастыре, построенном Добрым Герцогом Альфредом. Никогда! Впрочем, он поспешил смягчить резкость ответа, добавив, что Герцогиня приглашала его, но он этим вечером прийти к ней не сможет. -- Нужно как-то утешить ее после ограбления, -- добавил епископ. -- Какого ограбления? Мистер Херд объяснил, что прошлой ночью, пока Герцогиня обедала у госпожи Стейнлин и потом каталась на лодке, кто-то забрался в ее дом. Видимо, это был человек, знавший, что делает. Знавший в доме все закоулки. Да к тому же еще, человек со вкусом. Все подделки остались нетронутыми, он унес только подлинные предметы -- несколько драгоценных распятий и бонбоньерок. Никто и понятия не имеет о личности вора. Совершеннейшая загадка! Несчастья не случилось бы, если бы эту девочку, Анджелину, которой полагалось ночевать в доме, не вызвали поздно ночью к постели захворавшей тетки. Старушка, судя по всему, подвержена внезапным сердечным приступам. Рано утром она пришла к Герцогине с бесконечными извинениями и, по счастью, подтвердила слова племянницы. -- Меня это порадовало, -- завершил свой рассказ епископ, -- потому что горничная, когда я ее увидел, показалась мне девицей довольно ветреной -- из тех, которые всегда готовы воспользоваться отсутствием хозяйки, чтобы пофлиртовать с дежурящим за углом полисменом. Я рад, что ее тетушка смогла объяснить все столь удовлетворительным образом. А насчет девушки я ошибся. Это показывает, до чего осторожным следует быть, когда судишь о людях, не правда ли? Должен признаться, она показалась мне истинной маленькой кокеткой. Денис, выслушав эту печальную повесть, произнес от силы два-три сочувственных слова, чем весьма удивил мистера Херда. Последний всегда полагал, что молодой человек принадлежит к числу ближайших друзей Герцогини. -- Уж эти мне художественные натуры! -- подумал он. -- У них на все особый взгляд. Подумать только! Наверное, я никогда не смогу их понять. Дойдя до рыночной площади, они распрощались -- без особых сожалений с обеих сторон. Во время обеда Герцогиня вовсе не казалась опечаленной постигшим ее несчастьем. Она переносила его с достоинством. Расторопный дон Франческо уже успел утешить ее, указав, что такого рода незначащие происшествия являются испытанием веры, и что ей следует быть благодарной за неожиданно представившуюся возможность показать, сколь мало она печется о богатствах земных. Особой благодарности она не испытывала, но смирение проявила завидное. Анджелина -- по просьбе милосердного священника -- была прощена и снова приближена. Все до единого терялись в догадках о том, кто мог быть вором (им был мистер Ричардс), благо полиция не обнаружила ни малейших улик. -- А и обнаружила бы, так все равно ничего путного бы не вышло, -- сказал дон Франческо. -- Не думаю, моя дорогая леди, что вы дождетесь от Судьи особого усердия в этом деле. Вы же знаете, как он ненавидит клерикалов. По правде сказать, я боюсь, что он и пальцем не шевельнет, если только преступник тоже не окажется добрым верующим. Вот тогда он может быть даже посадит его под арест. Ему так нравится держать в тюрьме католиков! -- Прискорбное состояние закона, -- прокомментировал епископ. -- Прискорбное, -- согласился дон Франческо. -- Вы, вероятно, не знаете, -- добавил он, обращаясь ко всему обществу сразу, -- что у нас произошло еще одно ограбление, и оно несомненно тех же рук дело. Да! Я услышал о нем всего час назад. Жертвой стала бедная мисс Уилберфорс. Она ужасно расстроена. Из ее дома пропало множество ценных вещей, она считает, что их утащили во время приема у мистера Кита. Насколько я понимаю, ей в тот раз стало немного не по себе. Вор, по-видимому, был осведомлен о ее состоянии и воспользовался им. -- Бедная мисс Уилберфорс! -- сказали гости. Они все очень жалели бедную мисс Уилберфорс. В общем и целом, обед вышел довольно скучный. Мистер Херд откланялся в половине двенадцатого. По пути домой он, проходя мимо Клуба, вспомнил о своем намерении заглянуть туда и, быть может, помочь кому-то из завсегдатаев. Он поднялся по лестнице. Внутри стоял ужасающий гомон. Клуб наполняла разноплеменная публика, пьющая и препирающаяся среди густых облаков табачного дыма. Казалось, каждый уже успел переругаться со всеми остальными и того и гляди полезет в драку -- южный ветер был во весь этот день на редкость несносен. Воздух наполняли нечистые, а то и нечестивые речи, -- даже в сравнении со знакомыми ему по Африке злачными местами тут было жарковато. Единственным, кто при его появлении выказал какие-то признаки узнавания, был розовощекий старый пьяница по имени Чарли. С благодушным "Здорово, епископ..." он наполовину привстал со стула, но тут же рухнул назад. Был здесь и мистер Мулен, который поклонился ему с некоторой холодностью. Какой-то тряский, бледнолицый молодой человек вцепился в епископа, предлагая ему выпить, епископ почти уже согласился, имея в виду увести несчастного из этого гнездилища порока, но юноша вдруг промямлил: "Извините меня, ладно?" и, пошатываясь, скрылся за дверью. Все присутствующие явно успели набраться до такой степени, что затевать с ними какие-либо беседы не имело смысла. Все могло быть иначе, ощущай они сдерживающее влияние мистера Фредди Паркера, но этот джентльмен нынче отсутствовал -- сидел дома со своей занемогшей хозяйкой. Зато в отсутствие Консула развязался язык у мистера Ричардса, достопочтенного вице-президента. Трезв он или пьян, понять было трудно, но выражался он во всяком случае членораздельно и, источая самодовольство, мирно поглаживал бороду и взревывал над головами толпы: -- Я не нуждаюсь в паллиативах. Честность -- это паллиатив. Позволяющий выиграть время. А тому, кто норовит выиграть время, нечего делать в обществе джентльменов. -- Слушайте, слушайте! -- Называете себя джентльменом? -- осведомился кто-то. -- Паллиатив и ничто иное. В великие периоды мировой истории никто о честности не заикается. Честность -- выдумка мелочного торговца. Мозгов, чтобы заработать хоть что-нибудь сверх трех с половиной процентов, ему не хватает. А потому он вечно спешит провернуть одно дельце и приняться за следующее. Иначе он с голоду окочурится. Отсюда и честность. Три с половиной процента! Кому нужна такая безделица? Люди, которые зарабатывают все триста, насчет честности не балабонят. -- Называете себя джентльменом? В шею! -- Я в честности не нуждаюсь. Честность -- дурацкий вымысел мелкого человека. А этот мир создан не для мелких людей. Эй, вы там, потешный мелкий прощелыга, только что позволивший себе оскорбительное замечание, -- я это вам говорю. -- Мне? Ну, тогда получите! Стеклянный стакан, от которого мистер Ричардс весьма умело увернулся, пролетел, вращаясь, дюймах в четырех от лба епископа. В этой толпе он уже никому помочь не в силах. Мистер Херд повернулся, чтобы уйти. И пока он поворачивался, в голове его мелькнула любопытная мысль. Этот мистер Ричардс -- быть может, он-то и был грабителем? Он-то и был, да только мистер Херд отмел столь ужасное подозрение, напомнив себе и о том, как он ошибся в отношении характера Анджелины, и о том, до чего осторожным следует быть, когда судишь о людях. А голос мистер Ричардса не покидал его и на лестнице: -- Нет, джентльмены! Я в не нуждаюсь в честном человеке. На него ни в чем нельзя положиться. По счастью, он и встречается крайне редко... В эту ночь, впервые со дня своего приезда на Непенте, мистер Херд спал плохо. Жара стояла невыносимая. Да и подробности визита к миссис Мидоуз тоже отчасти его беспокоили. На сей раз Старый город выглядел по-другому. Угрюмое, могильное безмолвие, грозная косность нависли над розовыми домами. Ни единый листок не вздрагивал под опаленным сирокко небом. Даже старая Катерина показалась мистеру Херду, когда он ее увидел, несколько сокрушенной. -- Soffre, la Signora(23), -- сказала она. Госпожа страдала. По прошествии стольких лет епископ не узнал бы кузины, во всяком случае, не узнал бы, доведись им повстречаться на улице. Она ласково поздоровалась с ним, оба долго говорили о семейных делах. Все было так, как он думал. Отставка мужа опять отсрочена. Возможно, она вернется с епископом в Англию и станет поджидать Мидоуза там. Через день-другой она решит окончательно и даст ему знать. Пока она говорила, епископ приглядывался к ней, стараясь восстановить по лицу этой женщины смутно памятные ему детские черты. Однако от них не осталось уже и следа. Теперь он понимал, что имел в виду Кит, называя ее "штучным изделием". В ней присутствовало нечто ясно очерченное, не то чтобы резкое, но отзывающееся твердостью. Она определенно была личностью -- и незаурядной. Черты ее лица красноречиво свидетельствовали о пережитом. В них отчеканилась своего рода жесткая сноровистость. Но поверх этой маски спокойной уверенности в себе напечатлелось что-то иное -- явственные следы недавней тревоги. Глаза у нее были почти такие, как если б она недавно плакала. Тем не менее, она прекрасно изображала веселость, называя его Томми, как в давние дни. Просто небольшая мигрень. Этот сирокко. Когда он дует на свой обычный манер, от него уже не знаешь, куда деваться. А повисая в бездыханном воздухе, он становится совсем нестерпимым. Мистер Эймз как-то назвал его plumbeus Auster(24). Это означает "свинцовый", верно? В той или иной мере от мигрени страдают все. Говорила ли она правду? Епископ решил, что мигрень у нее была, и что южный ветер определенно невыносим. И все же он подозревал, что она прибегла к широко распространенной уловке -- сказала правду, но не всю и возможно даже не главную ее часть. Что-то она утаивала. -- Ты эти розы в последние дни совсем забросила, -- сказал он, заметив оставшиеся незамененными цветы, усыпавшие стол лепестками. -- Когда я сидел здесь один пару дней назад, они были такие свежие. -- Какой опасный ты человек, Томми, все замечаешь. Сначала проник в тайну моей мигрени, теперь вот цветы! С тобой нужно держать ухо востро. Не хочешь взглянуть на мой обрыв и сообщить мне, все ли с ним в порядке? Полагаю, ты слышал о той французской старушке? Под конец она, знаешь ли, относилась к нему с полным неодобрением. Как вернемся, выпьем чаю. А потом ты, возможно, объяснишь мне, что не в порядке с моим ребенком! -- Это я могу сказать, не глядя. У малыша режутся зубки. -- Умничка! Хотя на самом деле ничего подобного. Я это выдумала, чтобы как-то извиниться перед милейшей Герцогиней. Они поднялись по небольшому склону и оказались лицом к лицу с морем, над головокружительно отвесной стеной. При их приближении с края обрыва, зашуршав крыльями, сорвался и безумно поплыл над бездной сокол. Следя за его полетом, епископ вдруг ощутил пустоту в животе. Тьма качнулась перед глазами, небо и море слились, он попирал ногами воздух. Не тратя времени, епископ опустился на землю. -- Ни дюймом ближе! -- объявил он. -- Даже за тысячу фунтов. Если ты еще раз пройдешься вдоль кромки, мне придется смотреть в другую сторону. От этого зрелища у меня внутри становится пусто. -- А я никакого головокружения не ощущаю, -- рассмеялась она. -- Был один юноша, англичанин, он прыгнул отсюда на пари, -- тебе не рассказывали? Тела так и не нашли. Хорошее место, чтобы броситься вниз, верно? Похоже, она всерьез обдумывала эту идею. -- Ну так что? -- требовательно спросила она. --Обнаружил ты в моем обрыве какие-нибудь недостатки? -- Обнаружил. Его необходимо огородить. Он опасен. Каким искушением должен быть этот обрыв для всякого, кто хочет избавиться от врага! -- и епископ со смехом добавил: -- Здесь это можно сделать так просто. -- Действительно, удобно. Меня такая мысль как-то не посещала... Эти и иные ее слова мелькали той ночью в голове лежавшего в постели мистера Херда. Он пришел к заключению, что не до конца разобрался в кузине. Вправду ли что-то тяготило ее? И что мог означать внезапно заданный ею загадочный вопрос: -- Томми, тебе что-нибудь известно о наших законах насчет внебрачных детей? -- Ничего, -- ответил он, -- кроме того, что они -- позор для цивилизованной страны. Но это известно каждому. Похоже ответ ее разочаровал. Возможно она не очень ему доверяет. Эта мысль причинила мистеру Херду легкую боль. Недоверия ее он ничем не заслужил. Сам он был человеком прямым и открытым и в других ценил эти качества. Но какой смысл размышлять об этом? Он знал о кузине мучительно мало -- обрывки сведений, добытые из писем, полученных им от матери. Через день или два он снова заглянет к ней, чтобы окончательно договориться об отъезде в Англию. Возможно, он был сегодня бестолковей обычного. Или всему виной южный ветер? Ни одно из этих объяснений не показалось ему достаточно убедительным. ГЛАВА XVIII Решительно ничего не происходило. Впервые за многие годы непентинскому сезону грозил провал. Такой унылой весны остров еще не знал. И это при том, что в окутавшей Непенте гнетущей атмосфере чуялось нечто, грозившее потрясениями. Все сходились во мнении, что так тягостно здесь до сей поры не бывало. Но пока оставалось только позевывать. Людей цепенила скука. Несчастные два ограбления вряд ли можно было счесть сносным материалом для пересудов. Как и пустяковое несчастье, приключившееся с мистером Китом, сокрушенно уверявшем, будто он сделал это нарочно, чтобы как-то оживить обстановку. Подобные уверения вряд ли могли кого-нибудь обмануть, поскольку само несчастье характер имело постыдный и даже смешной. Будучи до крайности близоруким, мистер Кит ухитрился споткнуться да так неловко, что упал почему-то не вперед, а назад, прямиком в большой чан со свежегашеной известью, предназначенной для побелки стены. Только что приготовленная известь -- штука чертовски горячая. Штаны мистера Кита не спасли, он сильно обжегся. Ожог пришелся на довольно нежное место. Мистер Кит сильно страдал. Многие приходили к нему с выражениями сочувствия. Боль сделала его еще более занудливым, многоречивым и склонным к нравоучениям, чем обычно. Тут-то ему в лапы и попался Денис. Юноша, не подумав как следует, зашел к нему с намерением посочувствовать, полюбоваться знаменитыми вьюнками и вообще потому, что не смог больше оставаться наедине со своими мыслями. -- Страдание! -- восклицал мистер Кит. -- Вот что необходимо вам, молодым поэтам. Без него вы так и останетесь наивными и поверхностными. Страдание! Оно расширит ваш кругозор, сделает вас более человечным, индивидуальным и внушающим доверие. В чем состоит непростительный грех поэзии? В отсутствии искренности. Но откуда возьмется искренность у поэта, не обладающего жизненным опытом? Страдание! Его не хватает всей вашей братии. Оно обратило бы вас в мужчин. Мистер Кит далеко не обладал проницательностью графа Каловеглиа. Но даже он, произнося эту тираду, поневоле заметил, что она зацепила собеседника за живое; с ним что-то не так, заключил мистер Кит. Денис ничего не сказал в ответ. Как будто можно страдать сильнее, чем он! Денису оставалось только дивиться тупости Кита. -- Пойдемте, взглянем на мои вьюнки, -- со своего рода грубой тактичностью предложил последний. -- С ними связана удивительная история. Надо будет как-нибудь рассказать ее вам. Звучит, как волшебная сказка. Вы любите сказки? -- Люблю, -- ответил Денис. -- Значит, хотя бы в одном мы с вами сходимся. Я могу слушать сказки часами. В них присутствует нечто вечное. Если вы захотите что-нибудь получить от меня, Денис, все, что угодно, -- расскажите мне волшебную сказку. -- Надо будет запомнить, -- с бледной улыбкой откликнулся Денис. -- Я действительно очень хотел бы кое-что от вас получить -- секрет вашей жизненной неуемности. Вам все интересно. Почему? -- Видимо, дело в наследственности. Предки передали мне часть своей буйной энергии. Вам не приходилось слышать о Томасе Ките, солдате шотландского полка, ставшем правителем Священного Города Медины? Нет, думаю не приходилось. Надо полагать, замечательный был человек, если ему удалось достичь столь выдающегося положения. Арабской историей не интересуетесь? А почему? Да, так вот, Томас Кит -- мы с ним одной крови. Пираты и авантюристы. Хотя я, конечно, веду жизнь благоразумную. Хотите знать мой рецепт достижения счастья? Я все нахожу полезным и ничто обязательным. Все чудесным и ничто -- чудодейственным. Я отношусь с почитанием к человеческому телу. И как чумы сторонюсь рассуждений о первопричинах. Вы еще поймете, Денис, какой это превосходный рецепт. Молодой человек погрузился в размышления о том, может ли этот рецепт способствовать избавлению от его, Дениса, болезни. Они вышли в сад. Мистер Кит мучительно ковылял, опираясь на две трости и бранясь на чем свет стоит. Друзья остановились у деревянной решетки, буйно заросшей японским вьюнком, бледно-голубым, сизоватым, лиловым, багровым, в белых и цветных полосках -- пиршество изумительной, хрупкой красоты. -- В жизни не видел ничего похожего! -- воскликнул Денис. -- Зимой они гибнут. Приходится каждый год выписывать из Японии новые семена, последней из выведенных разновидностей. Как они льнут к деревянной раме в поисках опоры! Сколько прелести, сколько нежности! К ним и прикоснуться-то страшно. Скажите, Денис, вы так и собираетесь навек остаться вьюнком? -- Я? Да, понимаю. А сами вы, мистер Кит, никогда не обвивались вокруг чего бы то ни было? Друг Дениса рассмеялся. -- Надо полагать, обвивался, только очень давно. А вы не любите, когда к вам лезут с советами, не так ли? Вам приходилось когда-нибудь слышать о деле Сигнальщика? -- Не хотите ли вы сказать... -- Именно-именно. Это был я. Я внес свою скромную лепту в жизнь университета, сделав ее чуть ярче. Так что, как видите, я вправе давать советы людям, подобным вам. Я думаю, вам следует культивировать в себе функцию реальности, стараясь не терять контакта с феноменами жизни. Ноумены юношеству не показаны. Но вы, возможно, не интересуетесь психологией? -- Боюсь, что не очень, -- ответил Денис, которому больше всего хотелось как следует рассмотреть японские цветы. -- Я так и понял. Вам не кажется, что такой интерес сделал бы вашу жизнь намного занятней? Я к настоящему времени с психологией уже покончил, -- прибавил он. -- А до нее занимался греческими философами. Знаете, как я поступаю, принимаясь за новый предмет? Я не задаюсь вопросом о том, в чем состоит учение Аристотеля, каково его отношение к своей эпохе или к человечеству. Это завело бы меня слишком далеко. Я спрашиваю себя самого: что этот малый может сказать лично мне? Мне, понимаете? Мне лично. -- Да, так оно, наверное, проще. -- Еще бы, -- откликнулся Кит, не заметивший в словах юноши легкого налета университетской иронии. -- Источником непосредственного опыта может быть только жизнь. Однако, обратившись к книгам, вы можете найти для него подобие замены. Возможно, вы их побаиваетесь? А вы берите этих ребят за горло! Выпытывайте у них, что они имеют сказать. Пусть отрыгнут то, что переварили. Пусть предъявят вам факты. И тогда вы разобьете их в пух и прах. Знаете, что я вам скажу, Денис? Вам следует изучить Сэмюэля Батлера. Вы движетесь в одном с ним направлении, может быть он сумеет вас остеречь. Я, помнится, занимался им, когда у меня был биологический период. Он в точности похож на вас -- его тоже приводили в смятение феномены. -- Правда? -- спросил смирившийся с неотвратимым Денис. -- Я потратил на Батлера не меньше недели. Он показался мне интересным не своими писаниями, но тем, что он собой представляет. Это веха. Подумайте о времени, в которое он писал. Эпоха гигантов -- Дарвина и прочих. Факты, которые они предлагали, оказались для него непосильными, поскольку противоречили каким-то его туманным предрассудкам. Они довели его до извращенного иронического умничанья. Именно поэтому он если и касается какой-либо темы, то словно кошачьей лапкой, отсюда его любовь к противоречиям, к насмешкам над чем угодно -- от Бога и ниже, его продуманная безответственность, его... -- Это не он доказал, что "Одиссея" написана женщиной? -- Он самый. Все, что хотите, лишь бы укрыться от реальности -- вот его принцип. Современникам он представлялся загадкой. Но мы-то способны теперь с полной определенностью указать его место. Он олицетворяет Бунт против Разума. Surtout, mon ami, point de zйlй(25). Он говорит о Сцилле Атеизма и Харибде Христианства -- кстати сказать, с таким расположением духа в плавание лучше вообще не выходить. Между этими двумя его всю жизнь и промотало по волнам, гордого своей провинциальной строптивостью, примиряющего непримиримое посредством извлечения всевозможных забавных аналогий на предмет просвещения "приятных людей" вроде него самого. Весьма по-английски! Ему недоставало не то искренности, не то разумения. Как и вам. Он понимал учение гигантов. Так же как вы. Но оно его раздражало. В отместку он подкладывал под их пьедесталы грошовые петарды. Так и растратил весь свой интеллектуальный капитал на приобретение грошовых петард. Ему была свойственна предподростковая дерзость -- что-то вроде жестокости девственника. Этакое переливающееся всеми красками обаяние бесполого существа, которое, надеюсь, кто-то сумеет в скором времени основательно проанализировать нам в поучение! Ему не хватало мужских качеств -- смирения, почтительности и чувства соразмерности. Мистер Кит умолк, но лишь для того, чтобы набрать побольше воздуха в грудь. -- Вы так полагаете? -- осведомился Денис. -- Но ведь чувство соразмерности... -- Для него коровий хвост был не менее важен, чем хвост кометы, -- более, если его можно было обратить в шутку. Сколько ни заглядывай в глубину его разума, вечно находишь одно и то же: ужас перед фактами. То же самое ожидает и вас, Денис, если вы, живя в мире фактов, откажетесь их принимать. Они не по вкусу вам, как были не по вкусу Батлеру. И они заведут вас туда, куда завели его -- в сферу абстракций. Читайте Батлера! Вы обнаружите, что он полон абстракций. Тем же путем шли и другие. К примеру этот художник, Уоттс. Он тоже томился под пятой гигантов. И тоже нашел прибежище в абстракциях. Вера, ведущая Надежду к Отчаянию. Почему бы вам не написать обо всем этом книгу, Денис? -- Я думаю стать художником. -- Художником? Все лучше чем поэтом. Рифмоплетство как-то устарело, вам не кажется? Оно отвечает юношескому этапу развития человечества. Поэты -- это люди с задержкой в развитии. И если б они по крайней мере усваивали новые идеи! Их демонология столь безнадежно изношена! Но отчего же художником? По-моему, вы, Денис, созданы для карьеры банковского управляющего. Что вы удивляетесь? Каждый, знаете ли, рано или поздно подрастает. Шелли, проживи он достаточно долго, стал бы вполне сносным фермером-джентльменом. Можете поверить мне на слово. -- Похоже, иного выбора у меня не остается, -- ответил молодой человек. -- Не верьте ни одному слову! -- произнес голос у него за спиной. То был дон Франческо, подкравшийся к ним незамеченным. Теперь он снял шляпу и принялся промокать лоб и череду двойных подбородков разноцветным платком размером со скатерть. -- Мой дорогой дон Франческо! -- сказал Кит. -- Вечно вы прерываете меня в середине проповеди. Ну, что нам с вами делать? -- Дайте мне чего-нибудь выпить, -- ответил священник. -- Иначе я испарюсь, оставив на этой прекрасной садовой дорожке одно лишь сальное пятно. -- Испариться, -- с оттенком грусти в голосе произнес Кит. -- Вот идеальное решение! -- Я принесу вам вина из дома, -- вежливо предложил Денис. -- Но прежде скажите мне кое-что. Мистер Кит дал мне свой рецепт счастья. А в чем состоит ваш? -- Счастье дело наживное. Сорокалетний холостяк -- вот вам счастливый человек. -- Такой рецепт мне вряд ли поможет, -- сказал Денис. -- Впрочем, вина я вам все-таки принесу. Он отошел. -- Славный молодой человек, -- заметил священник. -- А происшедшее с вами несчастье, -- продолжал он, -- никак не отразилось на вашем лице. Вы всегда выглядите, точно младенец, Кит. В чем ваш секрет? Я уверен, что вы вступили в сговор с дьяволом, пообещав ему душу. -- Скажу вам как на духу, дон Франческо, он ни разу не обращался ко мне с таким предложением. -- Дьявол умен! Он знает, что рано или поздно получит ее даром. Так они болтали до возвращения Дениса, несшего поднос с разномастными бутылками и стаканами. Завидев его, священник улыбнулся. Легкомысленная фраза насчет Ганимеда едва не сорвалась с его уст, но была обуздана. Он проглотил поднявшую было голову склонность блеснуть в ущерб хорошему вкусу классическим образованием и придавил ее сверху, использовав вместо папье-маше объемистый стакан красного непентинского. Видимо, такая замена -- веселого восклицания добрым глотком -- повергла его в уныние. Он утер губы и серьезным, почти сокрушенным тоном сообщил: -- У меня для вас неприятные новости, джентльмены. Пересох источник Святого Илии. Мы узнали об этом только нынешним утром от одного моряка, человека по-преимуществу правдивого -- человека, хотел я сказать, от которого можно надеяться услышать правду, если скрывая или искажая ее, он ничего не выгадает. Судя по всему, это случилось прошлой ночью. Да, пересох напрочь. Как нам теперь быть? -- Да что вы говорите? -- откликнулся Кит. -- Вот это уже действительно интересно! Я так и думал -- что-нибудь да случится. Население, полагаю, встревожено? Денис вмешался в их разговор: -- Не понимаю, о чем вы? Почему бы источнику не пересохнуть, если ему так хочется? Кому какая разница? -- Какая разница? -- повторил священник. -- Речь идет не об обыкновенном источнике, как ни горестно мне это говорить. Вы когда-нибудь слышали о Вельзевуле? ГЛАВА XIX Так вот, касательно источников, -- прежде всего надлежит отметить, что Непенте, вулканического происхождения остров, восставший из синих средиземных вод, при всем его его природном богатстве никогда не славился неистощимыми родниками и бурливыми ключами. Да, разумеется, у одного из старинных гуманистов есть строфа, посвященная lympha Nepenthi(26); однако современные ученые склонны считать, что либо в этом -- испорченном -- фрагменте текста автор живописует воображаемую nympha(27), -- некую хохочущую морскую деву, либо он просто-напросто увлекся одним из тех порывов поэтического воображения, что являются отличительной особенностью литературы того периода. Ибо в чем бы ни состояла причина -- подземное ли пламя выжгло натуральные гуморы почвы или воды Непенте столь странно тяжки, что не устремляются вверх, образуя резво бьющие ключи, но опадают вниз, в лежащие под дном морским пустоты, -- факт остается фактом: воды на Непенте нет. И как уже указывали многие вдумчивые испытатели природы, именно это могло составлять причину того, что непентинские вина столь изобильны, дешевы и превосходны на вкус. Ибо несомненной истиной, более чем сообразной с законом возмещения, который правит многими земными делами, истиной, следующей из универсального опыта человечества, является то, что Бог, отнимая одною дланью, дарует другой. На первый взгляд, отсутствие воды может показаться тяжким испытанием. Известно ведь, что на некоторых проезжих дорогах Африки люди отдают жен своих и детей в обмен на чашку жидкости. К чести населения Непенте необходимо сказать, что оно переносит свою участь невозмутимо и даже весело. Вино здесь не стоит буквально ничего. Так зачем же жаловаться на неисповедимые пути Провидения? Зачем мучиться жаждой, зачем предаваться трезвости, когда любой имеет возможность нарезаться в стельку, стоит лишь захотеть. Остается еще добавить, что согласно некоторым признакам, остров был таким не всегда. Совсем напротив, среди сельского его населения и поныне ходят легенды, из которых можно заключить, что на этой безводной скале били источники влаги. И дело не только в легендах. Монсиньор Перрелли в своих "Непентинских Древностях" исследует этот предмет с обычной для него исчерпывающей глубиной. Читатель, который удосужится заглянуть в его книгу, обнаружит в двадцать шестой главе третьего раздела, трактующего о Натуральных Продуктах и Водоснабжении острова, список из не менее чем двенадцати источников, действовавших еще при жизни автора. Одни били из скальных расщелин высоко в горах , другие на среднем уровне, среди виноградников и садов, третьи, таких было большинство, на уровне берега, а то и ниже. Все эти ключи, говорит он, обладали следующими общими свойствами: воды их были более или менее горячи, на вкус неприятны, зловонно смердели и потому не годились ни для приготовления пищи, ни для иных обыденных целей. "Не следует однако же полагать, -- поспешает добавить он, -- будто воды сии совершенно никчемны, тем паче, что никчемных даров Провидения не существует. Всякий же, кто говорит противное, говорит ложно и достоин осуждения как за безрассудство свое, так и за неблагочестие, ибо в том и состоит задача рода людского, когда сталкивается он с феноменом, как бы насмехающимся над разумением его, чтобы смиренно сбирать свидетельства, исследуя причины и вынося суждения". В данном случае, пригодность вод если не для питья или приготовления пищи, то для достижения иных, особливых целей, подвергалась испытаниям с незапамятных времен, хотя лишь в пору правления Доброго Герцога Альфреда была осуществлена серия классических экспериментов, поставивших наши представления об их целительных свойствах на твердую научную основу. В трактате, приложенном к упомянутой двадцать шестой главе -- трактате, нашпигованном иллюстративными примерами из Галена, Цельзия, Авиценны, Антония Мусы, Орибазия Целителя и еще примерно пятидесяти древних авторов, признанных авторитетов в искусстве врачевания, -- в этом трактате монсиньор Перрелли сжато сообщает читателю о результатах классических экспериментов, перечисляя названия источников и их многоразличные целебные свойства. "Ключ Святого Калоджеро", -- о котором сказано, что он принадлежит к числу наиболее прославленных, -- тепловатый, нашатыристый и щелочной; полный стакан воды из него, употребленный вовнутрь, порождал неистовейшую рвоту и блевоту. Однако, при правильном применении эта вода, как было установлено, облегчала подагру, тяготы вынашивания плода, проказу, воспаление слизистой оболочки носа, паршу, косоглазие и офтальмию. Если пациент тщательно соблюдал диету, избегая приема теплородной пищи, каковой является жареная рыба и вареная чечевица, он мог также ожидать благотворного воздействия этой воды на такие болезни, как роговидная гидроцефалия, метеоризм, тимпанит и варикозное расширение вен. Более того, она оказалась полезной от укусов скорпиона и иных ядовитых тварей. Воды так называемого "Райского Ключа", содержавшие азотистые ингредиенты и имевшие температуру кипящего свинца, с чудовищным шипением извергались из расщелины столь труднодоступной, что для исследования их удивительных свойств сделано было весьма немногое. Тем не менее, они почитались действенным средством от помрачения ума, известного под названием plica polonica(28), а сельский люд, обрызгивая ими желуди, коим он вскармливал свиней, приметил, что здравие и внешний облик сих четвероногих улучшаются преизрядно. "Ключ Геракла", слабящий и виннокаменнокислотный, хорошо помогал от вздутия селезенки, заячьей губы, головокружения, апоплексии, кахексии, какодории, злокачественного старческого химуса и ознобления. Воды его оказались также превосходным средством от пренеприятнейшей и едва ли не всеобщей хворобы, от геморроя. Обильный мышьяком источник, известный под названием "La Salina(29)", посещался главным образом женщинами, облегчавшими при его посредстве расстройства, о природе которых монсиньор Перрелли предпочитает не распространяться. Сверх того, эти же воды рекомендовались в качестве средства для изгнания донимающих овец паразитов. "Ключ Девы" с водами прочищающими, бластопептическими, дарил облегчение тем, кто страдал от малярийной лихорадки, лишая, слоновой болезни, а также людям, обладавшим склонностью к черному почечую и лунатизму. Так называемый "Старый источник", слабокислотный и купоросный, железистый и катапластический, славился способностью выводить пятна с домашнего белья. Его вода, принимаемая в малых дозах и под наблюдением врача, приносила облегчение страдальцам, пораженным такими болезнями, как волчанка, noli me tangere(30), несварение, вавилонская чесотка, глобулярная пемфлегема, фантастические видения, колики, астма, а также разнообразными томлениями сердца. Кроме того, она "укрепляла желудок, утешала кишечник и обращала желчные камни в песок, песок в тину, а тину в воду, -- каковая выводилась из тела по обычным протокам". "Ключ Святого Вулкана", антиблефаритический и амигдалоидальный, извергал воды, богатые столь могущественными минералами, что одна чайная ложка их вызывала понос, наблюдать который было тягостнее, чем холеру. Тем не менее, при наружном употреблении они чудесно излечивали разлитие желчи, зубную боль и открытые раны. Воды ключа "Холощеного", седативные и цинготные, предписывались при ревматических болях любых разновидностей, не исключая также растяжений, водобоязни, волкобоязни, почернения желчи, задержки стула и вялотекущего несварения. К водам источника, известного под именем "Spina Santa(31)", прибегали все, кто страдал расстройствами пищеварительного тракта, такими как дизентерия, волчья зуда, фоликулярный гепатит и трабеальная гиперемия разветвленного прохода. Воды "Ключа Святого Недоноска", будучи поднесенным к носу некоей Анны да Пласто, когда она лежала в гробу, одним своим целительным запахом заставили ее восстать из мертвых. Источник, называемый в народе "La Pisciarella(32)", странным образом излечивал лишь болезни, коим подвержено детство и отрочество, каковы: бледная немочь, пляска Святого Вита, запор, стригущий лишай, воспаление длинного уха и иные перимингеальные нарушения, крапивная лихорадка, лунная сыпь, золотуха и недержание мочи. И наконец, источник Святого Илии, сернистый и мыльный, славился своим успокоительным воздействием на тех, кто страдал от злоупотребления любострастием и винопийством, а также от вросших ногтей на ногах. Чем перечень и завершается. "Отсюда нам с уверенностью вывести надлежит, -- говорит монсиньор Перрелли, завершая эту главу, -- что спасительные воды острова нашего суть ниспосланные Небом дары, равных коим ни в единой из частей света более не обретается. И буде кто-либо спросит, отчего некоторые из источников сих в последнее время приметно оскудевают, то мы ответим лишь, с простотою и правдивостью, что потребность в благотворных качествах их ныне не столь уже велика, нежели прежде. Ибо разве не является истинным то обстоятельство, что болезни, подобные проказе и plica polonica, ныне на Непенте почти не известны? И следственно воды, предназначенные для исцеления этих хвороб, исполнили предначертанное им, во всяком случае в том, что касается нашего острова. Они, вне всяких сомнений, перетекают ныне по тайным земным протокам куда-то еще, перенося здравопопечительные достоинства свои в новые области земные, дабы там во славу Создателя их спасать жизни человеческие." И на этом мы покамест простимся с ученым и остромысленным монсиньором Перрелли... Само собой разумеется, что эта замечательная глава не избегла внимания библиографа, который, как мы уже отмечали, последнюю четверть столетия был погружен в толкование текста старинного историка, обогащая его примечаниями, которые позволили бы современным ученым понять этот текст сколь возможно лучше. За три с половиной столетия природа Непенте претерпела немалые изменения; помимо прочего иссякли все распространявшие некогда тлетворный смрад двенадцать источников -- все, кроме одного, источника Святого Илии; самое местонахождение их оказалось забытым, хотя традиции, связанные с их существованием, еще бытовали среди населения. Отыскивая в архивах что-либо связанное с древней историей этих родников, мистер Эймз накопил обильный материал для примечаний геологического, гидрографического и бальнеотерапевтического характера. Более того, предпринятые им на острове изыскательские работы позволили точно установить места, в которых били по меньшей мере четыре древних источника, и доказать, что если некоторые из них ныне сокрыты под оползнями, то большинство исчезло в процессе общего пересыхания данной геологической провинции. Последнее и самое важное -- как раз в ходе этих исследований мистер Эймз и натолкнулся на уже упомянутую рукопись доминиканского монаха отца Капоччио, рукопись, благодаря которой ему удалось сделать любопытнейшее, хоть и немало ему досадившее литературное открытие, касающееся именно этих источников. Автор рукописи, современник монсиньора Перрелли и ненавистник Непенте, священнослужитель, обладавший нравом распутным и сладострастным, сохранил в своей хронике то, что он именует "славной шуткой", -- некое речение относительно Непенте с его дурно пахнущими водами, имевшее как он уверяет, "хождение по всей стране". То была одна из ученых, громоздких и однако же непоправимо откровенных острот позднего Возрождения, о которой монсиньор Перрелли не упоминает как из патриотизма, так и из соображений приличия, -- короче говоря, некий пошлый каламбур, построенный на имени святого покровителя Непенте, представлявшего собой, как настаивает отец Капоччио, попросту христианизированного местного божка. Когда орлиный взор библиографа впервые пал на этот пассаж, библиограф испытал потрясение. Поразмыслив, он понял, что попал в пренеприятнейшее положение -- естественная человеческая благопристойность пришла в нем в столкновение с не менее естественной и законной гордостью историка, с потребностью в том, чтобы плоды трудов его не были утрачены. -- Таковы, -- говаривал он, -- дилеммы, которые возникают перед добросовестным комментатором. Как ему следовало поступить? Вообще не приводить несчастную шутку в своем расширенном и откомментированном издании Перрелли? Он не почитал себя вправе избрать такую линию поведения. Какой-нибудь будущий исследователь наверняка откопает ее и присвоит все заслуги себе. Может быть, попробовать пересказать остроту в выражениях, не оскорбляющих вкуса утонченного читателя, разжижив ее изначальную едкость без ущерба для общего смысла? Он склонялся к подобной мере, но к несчастью все попытки словесной подтасовки потерпели крах. Каким ни был мистер Эймз хорошим филологом, шутка оказалась закоренелой в неподатливости, не желающей идти ни на какие компромиссы, -- сколько он ни возился с ней, все было впустую, сколько ни потел, она сохраняла свою наготу и бесстыдство и ни лестью, ни запугиваньем склонить ее на сторону приличий не удавалось. Нет, решил мистер Эймз, ее не надуешь. Быть может, воспроизвести ее in extenso(33)? По зрелому рассуждению и не без определенных опасений нравственного характера он решил, что в этом и состоит его долг перед потомством. И шутка, прикрытая темной завесой ученых словес, была исподтишка внедрена в сообщество тысячи целомудренных примечаний, способных обойтись без такого прикрытия. Немало узнал библиограф и о дальнейшей истории источника Святого Илии, который один только и продолжал еще бить, -- о том как в семнадцатом и восемнадцатом столетиях слава его разрасталась, привлекая болящих из самых далеких мест и сделав необходимым возведение роскошного зала для пущего удобства приезжих посетителей; и о том, как впоследствии воды его непостижимым образом вновь впали у публики в немилость. И это несмотря на то, что в 1872 году прославленный член Тайного совета доктор Каппонаро, директор Дома Неисцелимых в Монтеситорио написал, вняв отчаянным просьбам городских властей Непенте (встревоженных оскудеванием доходов, образованных платой за прием целебных ванн), брошюру, за которую, уместно сказать, эти самые власти выложили, ввиду вполне заслуженной автором славы неподкупного ученого, кучу денег, -- брошюру, восхвалявшую достоинства источника, доказывавшую посредством сложных химических анализов, что ингредиенты целебной воды не только не изменились со времен монсиньора Перрелли, но стали в действительности даже лучше, чем были; и завершавшуюся прочувствованными уверениями, что воды эти по-прежнему как нельзя лучше пригодны для исцеления от болезней, которым по непонятной причине подвержено население острова, -- а именно, от последствий злоупотребления любострастием и винопийством, а также от вросших ногтей на ногах. Местный депутат, дон Джустино Морена, много раз обещал своим непентинским избирателям разобраться в этом вопросе и посмотреть, что тут можно сделать. Но он был занятым человеком. До настоящего времени он, судя по всему, не ударил и пальцем о палец. И вот теперь этот последний из двенадцати целебных источников нежданно-негаданно иссяк... ГЛАВА XX Дурные вести распространяются подобно степному пожару. Эта же -- по причинам, о которых мы сейчас сообщим, -- была воспринята как зловещее предзнаменование самого грозного свойства. Священнослужители сошлись на тайное совещание, неофициальное, но весьма представительное, дабы обсудить, какую позицию в отношении прискорбного явления следует им занять и какие принять меры для ослабления обуявших население острова опасений. Кое-какие толки на эту тему возникли и в Клубе. Большинство его членов придерживались принципа laissez faire(34), а то и относились к людям рационалистического склада, -- один из них, тихий индус, которого подозревали в ношении корсета, зашел в своем безразличии так далеко, что заявил, будто иссякновение источника приведет лишь к тому, что "на Непенте станет одной вонью меньше". Однако, небольшое, но сплоченное меньшинство думало иначе. Обуреваемое неясными ему самому предчувствиями, оно нашло обстоятельного и красноречивого выразителя своих страхов в лице Консула, -- последний с еще побагровевшей против обычного физиономией озабоченно прохаживался по клубным залам, то и дело выдергивая изо рта видавшую виды вересковую трубку, прикладываясь к виски со всяким, кто изъявлял желание за него заплатить, и объявляя всем и каждому, что надо что-то делать. Это была его панацея -- неизменная формула на случай любой кризисной ситуации, скандальной или какой-либо иной. Надо что-то делать, со всей откровенностью заявлял он. Этим словам вторило сочувственное эхо, долетавшее от карточного стола, -- голоса мистера Мулена и синьора Малипиццо; оба не дали бы за источник и ломанного гроша, но никогда не упускали случая выразить на публике свое одобрение словам и поступкам мистера Паркера. Что-то надо было делать и побыстрее, ибо прошло лишь несколько кратких часов, а над солнечным островом уже начала сгущаться атмосфера подавленности, ощущения неотвратимой беды. Местные жители с испугом припомнили, что на памяти их предков источник лишь однажды повел себя подобным манером. Случилось это перед колоссальным извержением расположенного на материке вулкана, засыпавшего остров ужасным пеплом, который уничтожил весь урожай и довел население до такой нищеты, что оно целых три месяца кряду едва-едва могло позволить себе самые насущные из радостей жизни. Они высказывали не лишенное определенной основательности мнение, что воды источника, повинуясь древним и темным узам взаимной приязни, решили покинуть свой прежний дом и укатили -- под лигами и лигами сверкающего моря -- к свирепому сердцу вулкана, дабы, претерпев там процессы алхимического преображения, своего рода испытание огнем, и исполнив некий пламенный брачный обряд, породить на погибель рода людского огнедышащее чудовище. Выходящую к морю террасу заполнила людская толпа, обратившая взгляды к далекой огненной горе. Однако вулкан никогда еще не казался столь мирным, безобидным и привлекательным; его опрятные склоны тонули в алом вечернем свете, из жерла, уподобляясь гирлянде, неторопливыми непрестанными витками спирали возносился лиловатый дымок. Как бы резвясь и играя, завитки его один за другим уходили в зенит, словно вулкан желал привлечь всеобщее внимание к своим приятным манерам, и разорванные в высоте неотвязчивым южным ветром, улетали прочь. В толпе то там то сям, начали во множестве появляться священники. Настроение у них было -- лучше некуда, казалось, они более обычного склонны принять участие в любом, пусть даже затеянном без них разговоре. На неофициальном сборище было решено, что на данной, предварительной стадии наилучшим средством для ослабления охвативших верующих предчувствий являются такого рода снисходительные демонстрации. Самое важное это соблюсти внешние приличия -- к такому они пришли заключению, и надо сказать, не впервые. И вот именно тогда плотно окруженный благочестивыми прихожанами простодушный "парроко" указал на вылетавшие из кратера игривые облачка и произнес фразу, которую сам он счел не только уместной и остроумной, но также пригодной для успокоения тех, кто ее услышит. Он сказал, что ни один розовощекий школьник, когда-либо выкуривавший первую свою сигарету, не выглядел столь невинно. Зловещие, роковые слова! Впрочем, "парроко", отличавшийся воистину святой простотой, так и не смог постичь всего их значения. Смысл неудачной метафоры дошел до "парроко" лишь после того, как дон Франческо шепотом поведал ему, что внешность бывает порой обманчива, и сославшись на собственный опыт, приобретенный им в нежном возрасте шести лет, объяснил, что при всей внешней безвредности первой сигареты за ней обыкновенно следует нечто, сильно напоминающее катаклизм. Однако худшее оставалось впереди. Ибо солнце еще медлило над горизонтом, а уже одно за другим стали поступать известия о новых ужасных знамениях. Безо всяких на то причин лишилось листвы принадлежащее почтенному сельскому жителю сливовое дерево. Появилась взволнованная Герцогиня, уверяющая, что ее сделанная из черепахового панциря лорнетка испускает трескливые звуки. Она потребовала, чтобы дон Франческо объяснил это удивительное явление, -- трещит совершенно явственно, уверяла она. Невдалеке от бухточки, в которой еще вчера бил источник Святого Илии, рыбак изловил одноглазую миногу -- а репутация этой твари и без того оставляла желать лучшего. Библиограф, прогуливаясь с Денисом, вдруг вспомнил, что его фокстерьера нынче утром сильно рвало. Похоже, он придавал этому большое значение; как хотите, говорил он, а это довольно странно; с собаками такое случается редко; конечно, если бы это был Кит... Малец городского бакалейщика ухитрился сползти по лестнице в нижний этаж и там проглотить восемь мраморных шариков, принадлежавших старшему брату, который по халатности оставил их на полу, -- и не причинить себе тем никакого, насколько то было известно, вреда. Русских апостолов начала косить загадочная болезнь, называемая чесоткой. В тот же день пришла яхта американского миллионера ван Коппена -- ничего удивительного, ван Коппен год за годом навещал остров примерно в это время, -- но почему, бросая якорь, яхта столкнулась сразу с двумя рыбачьими лодками? Между тем из Старого города принесли новость о курице, внезапно всем на удивление обзаведшейся петушиным хвостом. До сей поры эта курица славилась умеренностью и нормальными повадками и была даже лично известна тамошнему приходскому священнику, каковой вследствие ее преображения в оперенного монстра преисполнился ужаса и, вспомнив о папской булле "ne nimis noceant nobis(35)", вменяющей христианам в обязанность истреблять всякую противную естеству тварь, каким бы способом та ни появилась на свет, тотчас приказал курицу извести. Однако уничтожение андрогина оказалось задачей не из легких. Сообщалось, что означенная тварь билась за жизнь с неистовством демона, громко кукарекала и при самой своей кончине снесла яйцо -- сфероидальной формы, синеватое и явно уже сваренное вкрутую -- яйцо, которое Главный санитарный врач без особого труда опознал как яйцо василиска. Нет ничего удивительного, что вследствие этих и подобных этим злополучных событий наиболее суеверной части населения стало как-то не по себе. Даже люди скептические и те пришли к выводу, что Провидение или нечто иное, в чьем ведении находятся подобные вещи, допустило досадную неосмотрительность, лишив души людские покоя как раз в этот, самый важный в году двухнедельный период, в аккурат между празднествами в честь Святого Додекануса и Святой Евлалии -- в пору, когда остров наполняют приезжие. А поздно ночью последовал новый сюрприз. Мистер Паркер вынужден был в спешке покинуть Клуб, получив известие о том, что его хозяйке вдруг стало совсем худо. За несколько дней до того ее тяпнул в губу комар; особого внимания на происшествие не обратили, хотя зловредный южный ветер и спровоцировал небольшое недомогание вкупе с повышением температуры. Однако нынешним вечером ее лицо внезапно стало приобретать странный оттенок и удивительным образом пухнуть. Оно уже увеличилось вдвое против привычных размеров, так что на вилле -- по словам вызванного туда врача -- "было на что посмотреть". Посмотреть-то там всегда было на что. Так, во всяком случае, уверяли те немногие, кто удостоился лицезреть эту даму. В крови ее имелась некая тропическая примесь, восходящая к одному из цветущих островов Карибского моря, -- присадка, не желавшая гармонически сочетаться с тем, что досталось даме от белых предков. Женщина эта не отличалась ни красотою, ни привлекательностью и то обстоятельство, что некоторый порок в развитии нижних конечностей вынуждал ее безвылазно сидеть у себя в будуаре, недоступном для каких бы то ни было гостей за вычетом немногих -- только что прибывших на остров, ни в чем еще не толком разобравшихся и не ведающих о своеобразных чертах ее характера, -- это обстоятельство по праву почиталось проявлением благого промысла Божия. Что до своеобразных черт характера, то они вследствие вынужденного бездействия ног находили выражение в фантастической предприимчивости языка. Поскольку увечье не оставляло ей возможности самой выяснять, что творится вокруг, она, едва только виллы достигали какие-либо отрывочные сведения, спускала с цепи свое буйное воображение, а уж воображение, вскормленное недостатком физических усилий, порождало сплетни свойства настолько постыдного, что они граничили с патологией, а порой и пересекали ее границы. Эта особа источала скандал каждой порой своего существа, причем в таких обильных количествах, что даже улыбчивый и добродушный дон Франческо назвал ее однажды "змеей в Раю". Возможно, впрочем, что он сказал так лишь потому, что госпожа Паркер не питала к нему особой приязни -- ее другом и исповедником был соперничавший с доном Франческо "парроко". Вследствие всего сказанного, весть о ее возможной кончине всеми была воспринята с безразличием, а то и с некоторым облегчением -- всеми, помимо значительного числа рьяно молившихся за ее выздоровление лавочников, у которых эта дама, пользуясь своими родственными связями с официальным представителем дружественной республики Никарагуа, ухитрилась назанимать немалые суммы денег. Хорошо зная Консула, эти несчастные опасались, что в случае ее смерти вернуть одолженное им уже не удастся. Вот они и молились за ее скорейшее выздоровление. Но как же будет обходиться без нее названный джентльмен? Ибо единственной его подкупающей чертой была привязанность (возможно, впрочем, и напускная) к этой гнусной старой карге -- единственному, опять-таки, на земле существу, питавшему веру (возможно, впрочем, и напускную) в чистоту его побуждений. Вообще-то можно предположить, что эти двое видели друг дружку насквозь; по крайней мере она вполне могла указать его истинную цену. Она должна была знать, что он дурак и к тому же бесчестный. Тем не менее принцип взаимной преданности стоял нерушимо. Она была умнее сводного брата и знала, что дом, разделенный в себе, погибнет, а потому одобряла -- поневоле, если не по убеждениям, -- каждое его слово и дело. Что шло ему на пользу. Правда, ее одобрение выпестовало в нем ложную самооценку. Что шло ему скорее во вред, поскольку таковая самооценка, сообщая ему чувство собственной значительности и уместности в этом мире, делала его куда более невыносимым для ближних, чем ему того хотелось. Впрочем, пока она еще держалась, как сообщил горсточке любопытных врач, вернувшийся поздней ночью домой после третьего своего визита на виллу. Моралисты из числа собравшихся увидели перст Божий в том, что рот, посредством которого она причинила столько вреда сильным мужчинам