на.  -
Конечное, мне не хватает. Но все гораздо серьезней и глубже. - Она ударила
себя в грудь маленьким кулачком. - Я знала, что таксе  может  когда-нибудь
случиться. Рано или поздно это должно произойти с любой парой, но... - Это
"но" надолго  повисло  в  воздухе.  Когда  Ким  опять  заговорила,  у  нее
изменился голос. Она как будто задыхалась. - Ты должен что-то  сказать.  Я
знаю, что я жалкая дура и всегда хватаюсь за последнюю соломинку...
   Она сдерживала слезы примерно четверть часа,  но  теперь  они  полились
неудержимым потоком. Я обнял ее, прижав к себе ее шею, голову, плечи. Я бы
отдал все, что угодно, лишь бы этот кошмар кончился, но что я мог  отдать?
- моя жизнь была в чужих руках.
   - Серж, мы должны что-то сделать.
   - Мы должны подождать, - сказал я. Мои  руки  и  ноги  словно  налились
свинцом. - Прости меня.
   - Не говори глупостей. Я люблю тебя.
   - Какая картина! - Я попытался улыбнуться. - Мы как парочка ос в  банке
с медом.
   Она тоже взяла себя в руки.
   - Как ты думаешь, может, будет лучше, если я изменю тебе?
   - Я не в восторге от этой идеи.
   - Значит, ты еще беспокоишься обо мне?
   - Как ты не понимаешь, я никогда не  беспокоился  о  тебе  больше,  чем
сейчас.
   И я сказал себе, что мы должны прямо сейчас совершить великое очищение.
Ким была вовсе не из тех  женщин,  которых  можно  повалить  на  сено.  Но
желания больного, в конце концов, всегда удовлетворяются.  Я  очень  скоро
понял, что совершил ошибку, выбрав это место с запахом  сена  и  близостью
сырой земли. Или, может, я сделал это специально? Клин вышибают клином.
   Все получилось лучше, чем я надеялся. Мы с неохотой оторвались друг  от
друга, и наши уста еще были соединены, когда мы приводили в  порядок  свою
одежду. Мне захотелось зажечь свечку и отнести к алтарю св.Терезы.  Другой
Терезы.
   Берни очень понравилась история о девицах  Сен-Жермена.  Осень  обещала
быть чудесной. Возникали грандиозные проекты. Берни собирался поручить мне
действительно  большое  дело   -   махинации   с   огромными   суммами   в
провинциальном футбольном клубе. Просто потрясающая тема - второй такой не
будет. Ты не можешь вообразить,  какие  сделки  совершаются  за  чистым  и
здоровым фасадом спорта! Тут пахнет миллионами!"  В  тот  вечер,  когда  я
пошел встречать Ким в Сан-Жене, ее там не оказалось. Пришла девушка из  ее
офиса и сказала, что Ким около четырех часов почувствовала  себя  плохо  и
ушла домой.
   Я застал ее в постели.
   - Ничего особенного. Наверное, подхватила грипп, вот и все.
   - Температура есть?
   - Небольшая. Поясница  побаливает.  Наверное,  я  простудилась.  -  Она
улыбнулась, бедняжка. - Может, я  уже  не  в  том  возрасте,  когда  можно
позволить повалить себя на сено.
   - Позвать Декампа?
   - Нет, подожди до завтра. Посмотрим, как я буду себя чувствовать.
   В два часа ночи она еще не спала, беспокойно ворочаясь с боку  на  бок,
потом неожиданно вскрикнула.
   - Что случилось?
   - Как будто кинжал воткнули. Посмотри.
   Она подняла ночную рубашку и показала мне свой правый бок, по  которому
стекала струйка пота.
   - Все еще болит?
   - Нет, теперь нет. - Я знал, что она говорит неправду.
   - Ты должна заснуть, дорогая. Спокойной ночи!
   На следующее утро произошла  эта  глупая  история  с  Жераром  Сторком,
человеком, у которого мы провели уик-энд. В десять я собирался отправиться
в издательство и, одевая брюки, не смог найти свой бумажник.  В  нем  были
водительские права, страховое свидетельство и так далее. Ким стало  лучше.
Я принес ей чашку чая, и мы стали думать, где я мог потерять  бумажник.  Я
всегда носил его в боковом кармане и в последний раз вынимал в воскресенье
утром.
   - Ты потерял его в сене! - вдруг воскликнула Ким.
   Она еще смеялась, когда я звонил в  Монфор-Ламори.  К  счастью,  Сторк,
высокий,  добродушно-жизнерадостный  бизнесмен,  каждое  утро  игравший  в
теннис, был еще дома.
   - Ты не мог бы сходить посмотреть?
   - В амбаре?.. - Он долго не  мог  остановить  смех.  -  Продолжай,  это
забавно! С Ким?.. Я еще удивлялся, куда это вы оба запропастились. А мы-то
дали вам лучшую кровать!
   "Очень забавно!.." Он вернулся через добрых пять минут.
   - Я нашел его, Серж. Он раскрылся, и несколько листков выпали, но я  их
все собрал.
   - Спасибо. Не мог бы ты прихватить его?..
   - Знаешь, ты подал мне мысль, я должен поговорить с Николь.  Мы  делали
это практически везде, но в амбаре - ни разу.
   - Я зайду в ваш офис и заберу его сегодня вечером.
   Потом я позвонил Декампу. Но он уже уехал в больницу.  Я  позвонил  ему
снова в час дня из офиса.
   - Мне было бы гораздо спокойнее, если бы ты зашел и осмотрел ее.
   - Сегодня?..  Посмотрим,  дорогой  мой,  сегодня...  Я  только  что  из
отпуска. Приехал три дня назад и... Какая у нее температура?
   - Тридцать восемь и два.
   - Ладно, если хочешь, я заеду после обеда.
   Он появился и десять вечера, загоревший,  жизнерадостный,  и  принес  с
собой ветер в семь баллов. Едва переступив порог, он начал рассказывать  о
своем круизе.
   - Мы попали в шторм в открытом море! (Я чуть было не поехал с  ним,  но
Ким не любила парусников, а мне не  хотелось  оставлять  ее  одну  на  две
недели.) Ну, что случилось с нашей девочкой?
   Ким улыбнулась, когда он вошел в спальню. Роже  мог  исцелить  больного
одним рукопожатием. Измеряя давление, он говорил так громко,  что  я  едва
услышал телефонный звонок, которого давно  ожидал.  Я  ушел  в  кабинет  и
закрыл за собой дверь.
   - Садовник перебрал все сено граблями, - сказал Сторк, - но  ничего  не
нашел.
   - Ты уверен?
   - Я был вместе с ним - даже не успел  пообедать.  Завтра  мы  попробуем
еще, при дневном свете. Что это за конверт, опиши точнее.
   - Маленький прозрачный. Знаешь, как у филателистов.
   - Что в нем было?
   - Фотография и прядь волос.
   - О, как романтично! Это фотография Ким? Прости, не мое  дело.  Слушай,
ты, наверное, потерял его в другом месте. Со  мной  один  раз  тоже  такое
случилось - где-то потерял обручальное  кольцо!  Только  вообрази.  Я  его
снял, когда пытался подцепить девочку. И знаешь, где оно оказалось?
   - На пальце у девочки? - Меня меньше всего интересовала его история.
   - Это не  смешно,  поверь  мне.  Если  такое  когда-нибудь  случится  с
тобой... Алло? Ты здесь?.. Я положил его в карман, и  оно  провалилось  за
подкладку. Можешь вообразить, что я чувствовал, возвращаясь домой с  обеда
без обручального кольца!
   - На твоем месте я бы забинтовал чем-нибудь палец.
   -  Именно  так  я  и  сделал.  Поверь,  это  никудышная  затея.  Николь
настаивала, чтобы я показал ей рану. Оказывается, она  когда-то  обучалась
на курсах медсестер.
   - И что дальше?
   - В ту ночь у нас чуть не дошло до развода. В общем...
   Я положил трубку на стол и не спеша закурил. Слова Сторка были почти не
слышны. Между тем другие слова плыли в моем мозгу. Струйки холодного  нота
потекли по бокам. "Но это совершенно идиотская идея, - сказал  я  себе.  -
Если она еще раз появится - оторву тебе голову, честное слово".
   Потом я опять взял трубку.
   Когда я вернулся в спальню, Деками энергично прощупывал спину Ким.  Тут
- болит, а тут - не болит.
   - Перинефральная флегмона, - объявил он, наконец выпрямившись.
   - Это серьезно?
   - Ничего страшного. Покормим ее антибиотиками, и все будет в порядке. -
Он начал писать рецепт.
   - Отчего это бывает? - спросила Ким.
   - Бог его знает... Какой-то микроб  поселяется  в  организме...  Завтра
утром пришлю кого-нибудь из лаборатории.
   - Когда я смогу вернуться на работу?
   - Дней через десять. Ешь побольше йогурта и принимай сульфамиды.
   - Роже, у нас зимняя коллекция, сейчас самый разгар, я не  могу  сидеть
тут и вязать десять дней.
   Она взглянула на меня.
   - Кто это звонил?
   - Сторк. Хотел узнать, как ты себя чувствуешь.
   Через три дня Декамп позвонил мне утром в офис.
   - Слушай, тут кое-какие неясности.
   - Что ты имеешь в виду?
   - В анализах. Так, небольшая деталь.  Но  нам  лучше  все  повторить  и
сделать еще внутривенную урографию.
   - Что-что?
   - Рентгеновский снимок. Потом я покажу его Годану.
   - Но что именно не так?
   - Не знаю. Не волнуйся, старина. Возможно, ничего там и нет.
   - Но она не ела с понедельника.
   - Не волнуйся, говорю тебе. Привези ее в больницу завтра к девяти утра.
   Рентген - довольно мучительная процедура. Вас помещают  в  своего  рода
пресс и при помощи  мехом  сплющивают  ваше  тело  до  толщины  папиросной
бумаги. Но Ким держалась превосходно, только ее большие  глаза  стали  еще
больше. Она отказывалась быть побежденной.
   - Серж, они и дальше собираются меня уродовать? - спросила  она,  когда
мы вернулись в машину. - У меня больше нигде не болит. В чем дело?"
   Через два дня, когда Годан осматривал ее, я ожидал в коридоре больницы,
зажигая  каждую  минуту  по  сигарете.  Наконец,  Ким  вышла,  и   главный
специалист пригласил меня в кабинет.
   Это был нетерпеливый и довольно бесцеремонный человек с белыми усами  и
светлыми глазами, которые делали его похожим на Альберта Швейцера.
   - Вы доставили своей супруге кое-какие  неприятности,  не  так  ли?  Во
всяком случае, у меня сложилось такое впечатление... - Он впервые взглянул
в мою сторону. - Ну, ладно, уверяю вас, у нее  нет  ничего  страшного.  Мы
осмотрели ее самым тщательным  образом.  -  Он  показал  на  рентгеновский
снимок, лежавший на столе. - Все нормально. Но я беседовал с ней  довольно
долго. Ваша личная жизнь меня не касается. Но я должен  предостеречь  вас:
ваша супруга отнюдь не столь  крепка,  как  кажется.  Примите  мой  совет:
обращайтесь с ней осторожней, если хотите, чтобы она оставалась  здоровой.
Вот и все. Прощайте.
   Он открыл дверь, показывая, что  аудиенция  окончена.  В  коридоре  мне
улыбалась счастливая Ким.



        8

   И вдруг лето кончилось. Все оказалось поглощено лихорадкой осени. Еще и
еще зрелищ, еще и еще денег, еще и еще любви. На Елисейских полях,  где  в
сумерках внезапно зажигались уличные фонари, глаза  искали  глаза,  пустые
глаза, в которых  горела  золотая  пыль  и  отражались  изгибы  обнаженных
женских тел. Канава купил новую  машину.  Феррер  устроил  новую  выставку
портретов под  названием  "Рельефы".  Он  изобрел  какой-то  новый  способ
печати. Берни, выходя из кабинета босса, выглядел еще ужаснее, чем обычно.
Оказалось, наш любимый редактор  может  потерять  работу,  если  тираж  не
достигнет полмиллиона - и быстро... внезапно  все  в  газете  затрепетали.
Волна паники охватила издательский офис, газетные листы летали по воздуху.
   Сторк устраивал оргии в Монфоре. Мы ездили туда однажды  (Ким  сказала,
что это может пойти нам на пользу), но продержались  недолго  -  сказалось
отсутствие тренировки. В конце каждого дня я все более остро  ощущал,  что
иду по зыбкой тропинке, не внимая природе и противясь жизни, равнодушный к
тому, что производило на окружающий  сильное  впечатление  (этот  чудесный
английский фильм!), слепой к вечным красотам  города  (однажды  вечером  я
проезжал в такси мимо Лувра и с  полным  безразличием  взирал  на  сияющие
булыжники мостовой), глухой к  музыке,  которая  приводила  в  экстаз  всю
молодежь. Но я продолжал существовать. И приказывал сердцу биться,  легким
дышать, руке писать... "Стремление к убийству  стало  неотъемлемой  частью
жизни этой чрезмерно страстной пары. Достаточно было малейшего  инцидента,
улыбки или, быть может, слез, чтобы  раздался  выстрел.  И  никто  не  мог
сказать заранее, кто окажется жертвой, а кто убийцей..."
   Я написал очерк о тяжелой жизни жен шахтеров на северо-востоке  Франции
во время забастовки. (Газета приняла новое направление: "Поверь,  старина,
они сожрали достаточно грязи, которую мы им подавали из  года  в  год.  Ты
знаешь, Серж, люди выросли. Они хотят чего-то нового".) Но пока  что  ради
сохранения прежних позиций был проведен  почти  тотальный  опрос  на  тему
"Новый взгляд на супружескую измену".  Поскольку  ни  одна  из  опрошенных
женщин не призналась в неверности мужу, мне пришлось сочинить все самому.
   Внезапно появилась большая новость: Бардо  меняла  любовника.  Началась
всеобщая  паника.  Здание  сотрясалось  от  крыши  до  основания.  Команды
фотографов рассылались  в  Кальви,  Капри,  Капуа.  Однажды,  двенадцатого
октября, я сделал ошеломляющее открытие: у меня нет друзей.
   Не с кем было поделиться той вампирической мыслью,  которая  высасывала
мою кровь. Правда, Ким чувствовала себя хорошо или более-менее  хорошо.  В
некоторые вечера она выглядела превосходно, а  иногда  с  трудом  вставала
утром с постели и казалась необычно вялой. Но больше всего меня  тревожило
ее ненасытное желание жить, быть в движении, танцевать,  ходить  в  гости,
гулять, есть, заниматься любовью, работать. Как будто ее  время  истекало.
Тик, тик,  тик,  тик.  Словно  какой-то  демон  постоянно  нашептывал  ей:
"Поспеши, моя милая, тебе осталось немного".
   - Серж, давай сходим куда-нибудь сегодня.
   - Но, дорогая, мы и так ходили куда-нибудь всю неделю.
   - Да, я знаю. Но я не устала.
   И мы выходили из дома. Это было всегда одно  и  то  же:  самовлюбленные
женщины с жидкими прическами, страдающие одышкой мужчины, которые отводили
вас в угол, чтобы поговорить о новых левых демократах. "Серж,  есть  новый
клуб, мы там еще не были. Давай сходим." В клубе пахло потом и звучала  та
самая  пластинка,  которая  преследовала  меня  везде,  куда   бы   я   ни
отправлялся,  дома  у  приятелей,  в  ресторанах,  в  машине  -   какой-то
кретин-англичанин, завывавший утробным голосом.
   - Дорогая,  тебе  надо  измерить  температуру,  -  говорил  я  довольно
прозаическим тоном, когда мы возвращались.
   Может, это был просто плод воображения, но  она  казалась  мне  слишком
теплой в постели. И она потеряла по меньшей мере восемь фунтов. Но Ким раз
и навсегда решила исплевать на термометры, пилюли и докторов. Это была  ее
"Христианская наука".
   - Во всяком случае, я чувствую себя хорошо.
   Однажды в субботу она провела весь  день  лежа  в  постели  и  глядя  в
потолок, даже не пытаясь читать один из тех бесчисленных дешевых  романов,
которые прежде глотала один за другим.
   - Да, - согласилась она около пяти часов, - я чувствую себя нехорошо.
   - У тебя что-нибудь болит?
   - Какой-то шум в голове.
   Не знаю, что заставило меня пойти в  кабинет  и  перерыть  кучу  старых
бумаг в поисках календаря. Но моя догадка подтвердилась: в  ту  ночь  было
полнолуние, в ту самую ночь, и я ни с кем не мог поговорить об этом.
   Конечно, не с Декампом. Декамп просто лопнет со  смеху.  И  не  с  моей
дорогой тещей. ("Я очень беспокоюсь, Серж.  Ким  стала  такой  худой,  она
слишком много работает и питается плохо.  Ты  ей  достаточно  даешь  мяса?
Когда она была маленькой, я иногда заставляла ее есть. Вот, я привезла вам
пачку новаросинтостенола,  это  новое  американское  средство,  которое...
Серж, я прошу  тебя,  заставь  ее  принимать  по  две  капсулы  в  день  в
подслащенной воде. Ты же прекрасно знаешь, что она не станет, если  ты  ей
не скажешь...") И не с X... и не с  Y...  и  не  с  Z...  Ни  с  кем.  Как
выразилась одна моя приятельница: одиночество -  не  такая  вещь,  которую
можно принять или отвергнуть.
   Однажды, проснувшись,  я  сделал  второе  открытие:  вспомнил  о  своей
профессии. Неплохая идея. Я поступлю со всей историей как репортер. Соберу
документы, свидетельства очевидцев. Это будет объективный репортаж.
   Для начала я отправился  за  справками  в  газетный  архив  и  попросил
материалы об оккультизме. Получив пачку прессы толщиной в шесть дюймов,  я
погрузился в ее изучение.
   Она начиналась с колдовских обрядов плодородия, совершавшихся в  Нижней
Оверни. "Земля была мертва. Ее убили современные  химические  удобрения...
Жители деревни подтвердили, что им никогда  не  доводилось  убирать  столь
богатый   урожай..."   Я   перевернул   несколько   страниц.   Грандиозный
исторический обзор. "В средние века по всей Франции пылали  костры.  В  то
время как человек достиг поверхности Луны, в  некоторых  местах  люди  еще
поклоняются дьяволу..." Дальше. "Взбесившиеся  коровы  танцуют  загадочный
танец во время дойки..." Коровами я не заинтересовался и продолжал листать
дальше. А, вот  наконец-то!  "...Он  вонзил  булавку  в  сердце  теленка".
Теплее. Я отложил эту вырезку, чтобы сделать с нее фотокопию, а  заодно  и
ту, где рассказывалось, как туристы  нашли  сову  с  перерезанным  горлом,
завернутую в окровавленную ночную рубашку. Идем дальше. "...Неведомая сила
сорвала ее с постели... ужас приковал  ее  ноги  к  полу...  электрические
лампочки взрывались, когда она проходила мимо... часы  останавливались..."
Мне потребовалось часа два, чтобы перерыть эту гору  хлама,  состряпанного
второсортными репортерами. И вдруг я прочел: "Магия - это  природный  дар,
передающийся по наследству от отца к сыну". От отца  к  сыну.  От  отца  к
дочери. Яблоко от яблони недалеко падает. Ищи дальше,  будь  внимателен...
А, вот как будто что-то научное: "Когда рука приближается к  конденсатору,
состоящему из двух серебряных пластин,  разделенных  тонким  слоем  слюды,
излучение этой руки - любой человеческой руки - путем ионизации превращает
слюду в проводник. На  зеркале  гальванометра  проецируется  яркая  точка,
которая движется в зависимости от электропроводности слюды. Таким  образом
можно измерять  энергию,  излучаемую  данным  субъектом".  Ланглэ,  доктор
медицины и психиатр, профессор Академии прикладных наук. Пролистав Ланглэ,
я опять погрузился в варварство. "В полнолуние, - ну, ну,  слыхали,  -  он
очертил круг и перерезал глотки трем петухам... Сосед умер  на  рассвете".
Наконец, ободряющее солнце статистики воссияло над  этим  адским  шабашем.
Статистику можно найти где угодно, и всегда она врет, но  в  то  же  время
придает вещам некую видимость правдоподобия. Во  Франции  пятьдесят  тысяч
лозоискателей, сорок тысяч религиозных целителей. Подсчитано,  что  двести
пятьдесят тысяч  человек...  А,  вот:  "Миллион  французов  и  француженок
занимаются черной и белой магией". Мне просто повезло, я имел один шанс из
пятидесяти. "Серж, ты сошел с ума, - сказал я себе. - Ты сам  превосходный
объект для заклинаний. Не надо  вареных  жаб,  заклятых  свечей,  гадючьей
крови, чистотела или взываний к Вельзевулу: только один взгляд, острый как
алмаз, пронзает твое ледяное сердце, и оно  тает,  и  все  в  нем  оживает
вновь."
   - Что ищешь? -  спросил  Канава.  Он  только  что  появился  в  архиве,
двигаясь, словно космонавт  в  состоянии  невесомости  или  марионетка,  у
которой оборваны несколько нитей.  В  зубах  у  него  торчала  итальянская
сигара.
   - Я - жертва колдовства.
   - А я  -  жертва  недосыпания,  -  заявил  он.  -  Почему  другие  спят
нормально? Можешь мне дать вразумительный ответ? Почему я должен всем этим
заниматься в нашей газете? Он получил у девушки большой квадратный ящик  с
этикеткой "Дворы Европы" и сел рядом со мной. - Еще вопрос,  Серж.  Почему
эта сучка испанская принцесса пошла и сделала аборт?  В  семь  утра  Берни
позвонил мне и вел себя так, будто его подключили к высоковольтной  линии.
По моим данным, прошлой ночью в Мадриде эта глупая шлюха была доставлена в
клинику. Выскоблили, и все дела. Это мне один приятель сообщил.  Заголовок
пойдет такой: "Принцесса и судьба испанского трона". Как тебе? Или  лучше:
Альфонсо XII, гемофилия и так далее. Будет ли продолжена линия  Монтойя  и
Кортес и Фабьенезе и моя задница? Тебе наплевать? Мне  тоже.  К  черту,  -
сказал он, закрывая папку. - Я  и  так  знаю  об  этих  делах  достаточно.
Профессиональная честность - вот от чего я умру!
   Он опять зажег свою сигару, которая то и  дело  гасла,  и  взглянул  на
меня:
   - А ты что тут разыскиваешь?
   - Убийство при помощи магии.
   - Посмотри раздел про хиппи из Лос-Анджелеса.
   - Никакой связи.
   -  Послушай  большого  брата.  Это  было  ритуальное  преступление.  Не
единственное. И не  последнее.  Сходи  к  Великому  Экзорцисту  в  епархии
Парижского епископа.
   Теперь я внимательно слушал - он подал мне идею.
   - Что еще?
   - На улице Сен-Жак есть специальные  книжные  лавки.  Там  можно  найти
переиздания старых книг по  колдовству.  Красный  дракон,  Альберт  Малый,
Альбер Великий и прочая братия.
   - Ты веришь во всю эту чепуху?
   - Я не верю ни во что. Я даю информацию.
   - Как ты думаешь, если сделать фигуру из воска и волос, можно ли  с  ее
помощью воздействовать на человека, которому принадлежат волосы?
   - Это и есть твоя история?
   - Возможно.
   -  Я  работал  с  подобным  делом.  Два  типа   поссорились   и   стали
перебрасываться заклинаниями - как в теннисе.
   - Кто же выиграл?
   - Газета. Мы продали в ту неделю восемьсот тысяч.
   - И что с ними потом стало?
   - Ничего. Один всегда носил при себе амулет - утащил с кладбища  гвоздь
от гроба. А второй знал формулу.
   - Какую формулу?
   - Для освобождения от заклятий. - Он начал быстро креститься,  бормоча:
- Ласгарот, Афонидос, Пабатин,  Врат,  Кодион,  Ламакрон,  Фонд,  Арпагон,
Аламор, Бурсагасис, Вениар Сарабанис.
   - Серьезно?
   - Вполне. Мой гений состоит из отсутствия терпения и чудесной памяти.
   - Мишель, ты знаешь всех в Париже. Кто  настоящий  специалист  во  всех
этих вещах?  Должен  быть  кто-то  один.  Я  не  имею  в  виду  всех  этих
шарлатанов.
   - Я сказал тебе: Великий Экзорцист в  епархии  епископа.  Он  настоящий
джокер. И у него в  рукаве  полно  таких  историй,  от  которых  могло  бы
скиснуть церковное вино.
   - Нет, я имею в виду оккультиста, настоящего оккультиста.
   - Думаешь, у них это написано на визитной карточке? Сходи к Поуэлу  или
Бержье.
   - Это популяризаторы. А мне нужен тот, кто действительно знает,  о  чем
говорит. Практик.
   - Сходи к Нострадамусу, - сказал он вставая, - или к Калиостро. Сходи к
дьяволу. Сходи к Берни.
   - Мишель, пожалуйста.
   - Он все равно не примет тебя.
   - Кто?
   - Аллио. Он живет в  Париже,  бульвар  Бомарше.  Я  дам  телефон,  если
хочешь, но он не встречается с журналистами.
   - Он принимает клиентов?
   - Нет.
   - Он действительно знает свое дело?
   - Он единственный, кто его знает.
   Канава повернулся ко мне:
   - Помнишь дело Бельсерона?  Того  типа,  который  убил  троих  детей  и
заявил, что вступил в  сговор  с  дьяволом.  Аллио  давал  показания,  как
эксперт. Он спас ему жизнь.
   - Именно он мне и нужен, - сказал я. -  Эксперт  -  мне  нравится,  как
звучит. "Эксперт, - повторил я про себя. - Если  повезет,  я  спасу  жизнь
Ким".
   Он согласился принять меня в  пятницу  вечером.  История  с  книгой  не
прошла.  (Люди  говорят  об  этом  много  чепухи.  И  очень  много  чепухи
публикуется.  Моя  книга  будет   попыткой   изучить   вопрос   совершенно
объективно.  Но  я  не  могу  написать  ее,  не  встретившись   с   вами.)
Душещипательная история тоже  не  прошла.  (Невинный  человек  может  быть
осужден...) Ни один из моих трюков не сработал. Но  в  конце  концов,  то,
чего не смогла сделать ложь, сделала правда, когда  я  позвонил  в  третий
раз.
   - Опять вы? Еще не отказались от своей затеи?
   - Но это может быть вопрос жизни и смерти.
   - Тогда вам лучше прийти.
   - Когда?
   - Ну... сейчас, наверное.
   У Аллио были широкие пальцы, которыми он то и  дело  совершал  круговые
движения, словно поглаживал воображаемые хрустальные сферы, подвешенные на
невидимых нитях. У него была наголо  обритая  голова  и  лицо  того  типа,
который  обычно  называют   интересным:   изборожденное   медицинами,   но
добродушное. Он покачал свой маятник над фотографией Ким, над картой в том
месте, где я красным кружком обвел  Тузун.  Потом  перешел  к  фотографиям
Терезы,  сделанном  Феррером.   Маятник   отклонился   в   противоположном
направлении.
   - Меня бы очень удивило, если  бы  эта  девушка  сказалась  ведьмой,  -
заявил Аллио. Одну из  фотографий  он  осмотрел  более  тщательно.  -  Она
красива.
   - Да, - сказал я, - очень.
   - Вы говорите, она всегда носит на себе что-то зеленое?
   - Всегда.
   - И все вещи у нее в доме расположены косо?
   - Меня всегда удивляло, как они не падают.
   - Вы читали какие-нибудь книги, прежде чем прийти ко мне?
   - Я читал вашу и еще несколько.
   - И вы обнаружили те признаки, которые упоминаются в этих книгах?
   - Да, думаю что так.
   - Вы - жертва собственного воображения.
   - Но...
   -  Подождите...  Вы  на  девяносто   пять   процентов   жертва   своего
воображения, и на пять процентов вы правы.
   - А маятник, - вспомнил я, - почему  он  отклонился  в  противоположную
сторону?
   Аллио пожал плечами.
   - Тот маленький конвертик с фотографией и прядью волос, возможно, и  не
был у вас похищен, не так ли?
   - Возможно.
   - Не могли ли вы действительно потерять его в  амбаре?  Или  он  просто
выпал, когда вы открывали бумажник?
   - Вполне возможно.
   Он положил фотографию и долго смотрел на меня, не говоря ни слова.
   - Вы любите ее?
   - Какое это имеет значение? - спросил я, после того  как  оправился  от
изумления.
   - Большое.
   Аллио встал и прошелся по комнате. Я наблюдал за  ним,  и  хотя  он  не
произнес ни слова, я знал, что он имеет в виду: вся эта  история  держится
лишь на моих иллюзиях.
   - Но моя жена действительно больна.
   - Ну-ну, болезни бывают от многих причин. Как зовут ту девушку?
   - Тереза.
   - Тереза, - повторил он. - На таком расстоянии  магическое  воздействие
маловероятно. Видите ли, города рассеивают вредоносные  излучения,  потому
что сами полны ими, и в результате радиус действия оказывается  мал.  Если
только... - и он продолжал, словно сам не верил в свои слова,  -  если  не
произошел контакт между вашей женой и Терезой... Я имею в виду помимо вас.
   - Нет, это исключено.
   - Не могла ли Тереза завладеть каким-нибудь  предметом,  принадлежавшим
вашей жене?
   Я задумался.
   - Нет. Если только она не похитила волосы.
   - Хорошо. А могла какая-нибудь вещь Терезы прикоснуться к вашей жене?
   - Что вы имеете в виду?
   - Допустим - я не знаю - допустим, она написала вам.
   - Она никогда мне не писала.
   - Но, может, вашей жене? Она могла просто послать ей... пустой конверт.
- Внезапно он повысил голос: Запечатанный конверт!
   - Зачем?
   - Воск - лучший проводник человеческих флюидов. И  если  устроить  так,
чтобы жертва коснулась воска, на котором запечатлен образ...
   - Какой образ?
   - Изображение... Что случилось?
   Я вскочил, не в силах оставаться на месте.
   - Можно еще раз прийти к вам?
   - Приходите, когда хотите.
   Ему пришлось еще раз повысить голос, потому что я уже был на лестнице.
   Я вернулся в центр Парижа. "Пробка на бульваре Дидро  и  улице  Риволи,
избегайте Больших бульваров" - объявил звонкий девичий голос  по  радио  в
машине. Я был слишком взволнован, чтобы придумать какой-то другой путь,  и
надолго  застрял  в  массе  автомобилей,  которые,  подобно  моим  мыслям,
продвигались вперед судорожными рывками с длительными остановками.
   Когда наконец я добрался до офиса Ким - ее стол был одним из четырех  в
комнате - там сидели четверо посетителей. Двое молодых мужчин  держали  на
коленях   раскрытые   папки   и,   перелистывая   страницы,    возбужденно
разговаривали по-английски.
   Я сделал ей знак выйти - и немедленно. Моя мимика  не  терпела  никаких
возражений. Когда Ким вышла, я шагал взад-вперед перед дверью лифта.
   - Что случилось, Серж? Что с тобой? У меня самый разгар приема.
   Я положил руки ей на плечи.
   - Мне нужна твоя помощь. Пожалуйста, постарайся вспомнить.
   - Что вспомнить?
   - Примерно полтора месяца назад. Вскоре после того, как я  вернулся  из
Тузуна. Постарайся вспомнить одно утро... Постой, я знаю, это было,  когда
ты осталась в постели на следующий день после уик-энда у Сторков.
   - Ну и что?
   - Я, как обычно, пошел и собрал почту.
   Мои слова сопровождались  энергичными  жестами.  Я  наклонился,  словно
собирая письма с пола, как это происходило каждое утро в течение последних
четырех лет. Когда звонила консьержка, примерно  в  четверть  десятого,  я
обычно был в ванной. Потом с полотенцем на  шее  я  шел  собирать  письма,
просунутые под дверь и, возвращаясь, быстро просматривал  их.  Большинство
писем было для меня, а остальные я передавал Ким,  которая  еще  лежала  в
постели.
   - Ну? - повторила она.
   - Там был один конверт. Большой коричневый конверт для тебя, раза в два
больше обычного.
   Она смотрела на меня, открыв рот, пытаясь понять, к чему я клоню.
   - Да, - сказала она.
   - Ты припоминаешь что-нибудь?
   - Нет, но продолжай.
   - На обороте конверта было пять  печатей  из  красного  воска.  Одна  в
середине и по одной в каждом углу. Это меня особенно волнует.
   - Почему?
   - Ким, пожалуйста, постарайся вспомнить. Ведь это довольно  необычно  -
получать конверты с печатями.
   - Не знаю. Но что тут такого важного, дорогой?
   - Сейчас не время об этом. - Я почувствовал раздражение. -  Мы  никогда
не получали таких конвертов.
   - Нет, получали. Помнишь, как  прошлой  зимой  Франсуа  Патрис  устроил
средневековую вечеринку? Приглашения были в виде  пергаментных  свитков  с
восковой печатью и лентой.
   - Я не говорю о прошлой зиме. Я...
   - Я получаю целые тонны документов. Все пресс-атташе в Париже  посылают
мне свои материалы, надеясь, что я помещу их в газете.  Но  что  с  тобой,
Серж, послушай,  у  меня  важный  прием.  Это  -  представители  Брустера,
крупного лондонского  дизайнера,  и  мне  совершенно  необходимо  получить
информацию для следующего номера. Он выходит во вторник.
   Я поймал ее за локоть.
   - Одну секунду. Ты разломила печать руками, не так ли?
   - Ну ладно, - похоже, она  смирилась  с  моим  допросом.  -  Я  сломала
печати, что из того?
   - И ты не помнишь, что было внутри?
   - Мы пошли по второму кругу, - сказала она. - Да, я помню.
   - Что?
   - Приглашение на приватный просмотр.
   - Какой приватный просмотр?
   - Не знаю. Я просто предположила. Это мне начинает надоедать.
   - Что, если там не было ничего?
   - Дорогой, ты, наверное, не в себе, ты  просто  действительно  сошел  с
ума!
   - Ты не поинтересовалась, откуда оно?
   - Это мне начинает надоедать, - повторила  она.  -  Почему  ты  задаешь
такие вопросы, Серж? Послушай... - Искра иронии зажглась в  ее  глазах.  -
Будь у меня любовник, он не стал бы писать любовные  письма,  запечатанные
воском. Почему ты спрашиваешь про это?
   - О, черт!.. Ладно, не обращай внимания, - и я нажал  кнопку  лифта.  -
Возвращайся к своим англичанам. Извини меня. Я... - Мне хотелось  сочинить
хоть какое-нибудь объяснение. - Я должен был получить  из  провинции  один
важный документ для статьи, мне показалось, что я по ошибке дал  его  тебе
и... Ладно, извини, забудь об этом.
   - Мы сегодня идем в кино, дорогой?
   - Нет, - сказал я, - мы обедаем дома.
   - Ты заедешь за мной?
   - Не улыбайся, - попросил я, заходя в лифт, - ради Бога не улыбайся.
   Она наклонилась, когда лифт начал опускаться.
   - Прими валидол, дорогой. Я просто...
   Вернувшись к остановке, я долго не мог найти билет. Пришлось  выгрузить
все содержимое карманов на скамью. Наконец он нашелся, и через 20 минут  я
прибыл в офис. Мой  ум  был  расслаблен,  как  после  долгой  беспробудной
пьянки.
   Невозмутимый Феррер возился со своими диапозитивами.
   - Иди сюда, Серж, - позвал он и вручил  мне  увеличительное  стекло.  -
Вот, посмотри.
   Насколько я мог видеть, это были фотографии облаков.
   - Большая гроза пятнадцатого октября. Я ездил в  Брест  по  поводу  той
истории о пропавшем адвокате. Но больше всего меня интересовал Сен-Мишель.
Смотри...
   Гора Сен-Мишель выступала из тумана волн облаков, из  пустоты  и  моего
кошмара, словно застывшая в небе каменная молитва.  (Может,  ей  могла  бы
помочь вера в Бога?)
   - Но Берни этим не интересуется, - продолжал Феррер. - Хочу  послать  в
Имаж де Франс. Как ты думаешь, стоит?
   - Я тоже не интересуюсь.
   - Что случилось, Серж?
   - Чем сейчас интересуется  Берни?  -  спросил  я.  Вопрос  казался  мне
чрезвычайно важным. Я обратился к Фернану, составителю макета:  -  У  тебя
случайно нет вечерней газеты?
   - Только что принесли последний номер, - сказал он, протянув мне "Франс
Суар".
   Я начал читать колонку за колонкой, и на третьей странице нашел то, что
хотел, - это была настоящая удача. Сложив газету, я бросился к  стеклянной
кабинке, в которой обитала Сюзанна, секретарша Берни.
   - Шеф один?
   - Можешь зайти.
   Берни правил рукопись. Это занятие всегда выводило его  из  себя.  "Все
нужно делать самому".
   - Ты видел это,  -  спросил  я  его,  бросив  перед  ним  заметку.  Она
называлась "Героин опять убивает".  История  о  подростке,  покончившем  с
собой на пляже у Перпиньяка. Довольно заурядная история, но  я  знал  -  и
делал ставку на это, - что тема "Юность и  наркотики"  была  у  нас  самой
ходовой последние три недели.
   - Парню было всего восемнадцать, - продолжал я.
   - Я знаю.
   - У него, наверное, были отец, мать, девушка. Как он  дошел  до  такого
состояния?
   - Я мне что прикажешь делать с этим?
   - Ты удивляешь меня, Андрэ. У тебя есть дети?
   - Да, - сказал он, даже не поднимая головы, - сын, пятнадцати лет.
   -  Несмышленый,  легкомысленный  и  такой  беззащитный.  Все  вечера  с
мечтательным видом что-то наигрывает на гитаре.
   - Что ты пытаешься подсунуть мне? Берни наконец взглянул на меня. - Мой
сын играет на гитаре, но в остальном  он  такой  же  шалопай,  как  и  все
остальные.
   - Может, у него есть дневник?
   - Что?
   - Почему эти мальчишки убивают себя? Должна быть причина. Тут дело не в
водородной бомбе и не в "потребительском обществе". Андрэ, этот парень  из
Перпиньяка  интересует  меня  больше,  чем  все   события   в   Английской
королевской семье (статья, которую правил Берни,  называлась  "Маргарет  и
Ко). Он для меня важнее тех, что разгуливают по Луне.
   - Переходи к делу, - перебил Берни с  явным  раздражением.  -  Чего  ты
хочешь?
   - Я хочу написать очерк об этом юнце, опросить всех, кто его знал,  его
учителей, родителей, друзей. Мне хотелось бы знать, что он  читал,  о  чем
мечтал, я хочу сделать то, чего до сих пор не сделал никто, - понять. Хочу
найти истину. Полный портрет. И  я  хочу  показать  читателям:  это  может
случиться с вашим сыном.
   Похоже, у Берни загорелся интерес в глазах.
   - И сколько времени тебе понадобится?
   - Дней десять, может, две недели. - Он  вытаращил  глаза.  Подавая  ему
опомниться, я пустил в ход тяжелую артиллерию. - Уверен, ребята из  "Кулис
дю Монд" уже в Перпиньяке. Но они проторчат там сутки и получат  лишь  то,
что мы читали сотни раз. Черт возьми, Андрэ, давай посыплем  немного  соли
на рану. Давай возьмем под защиту этих юнцов.  В  конце  концов,  это  наш
долг. Мы - единственная газета, которая может  тут  что-то  сделать.  -  Я
знал, что мой завершающий выпад достигнет цели.
   - Две недели? О чем ты  говоришь?  Ты  мне  нужен  здесь.  Я  собирался
послать тебя в...
   - Думаешь, я делаю это для забавы? Или ради выгоды?
   - Тогда зачем?
   - Андрэ... - Я сделал очень серьезное лицо.  -  Однажды  человек  вроде
меня говорит себе: "Неужели ты собираешься провести всю оставшуюся  жизнь,
занимаясь чепухой?"
   - Я говорю себе так с девяти утра и до десяти вечера, - возразил он.  -
И не теряю от этого сон. Постарайся уложиться в пять-шесть дней.
   - Постараюсь, но обещать не могу. - Я снял телефонную  трубку  и  подал
ему. - Позвони в расчетный отдел, пусть мне дадут аванс.
   - Когда ты хочешь поехать?
   - Вчера.
   Вечером, когда я собирал вещи, Ким спросила:
   - Твоя поездка имеет отношение к тем бумагам, про  которые  ты  говорил
утром?
   - Некоторая связь есть, - уклончиво ответил я.



        9

   Маленький городок пробуждался от мирного сна к едва ли менее  покойному
дню. Так было со времен средневековья,  и,  наверное,  так  будет  всегда.
Проехав всю ночь, я остановился возле фонтана, присел  на  край  каменного
бассейна и, как бы совершая очистительный ритуал, ополоснул холодной водой
лицо и шею.
   Я наблюдал за скрипучей телегой, поднимавшейся на холм св.Михаила.  Два
огромных быка под ярмом смирно покачивали головами и помахивали  хвостами,
отгоняя мух. Впереди, немного сгорбившись и глядя в землю, шел  человек  в
берете и с длинной палкой на плече. Я понаблюдал  за  женщиной  во  дворе,
одетой во все черное,  которая  наливала  из  ведра  в  маслобойку  теплое
пенистое молоко и иногда покачивала бедрами, как делали женщины в  течение
сотен лет. Я думал о том, что  ничего  не  изменилось  и  не  изменится  в
запахах, которые доносились со всех сторон: кукурузы, сохнущей в  амбарах,
конюшен, где то и дело вздрагивали и били копытом землю лошади.
   Но теперь я чувствовал, что за этим  древним  покоем  скрывается  нечто
иное. Оно как будто скользило вдоль стен вместе с первыми  лучами  солнца,
лежало незримой тенью на полях в полуденной тишине. Да, где-то был Враг, и
потому лица людей приобретали  новые  морщины,  тяжелый  труд  запряженных
быков становился мучительнее, и коровы в хлевах мычали  трагичнее.  Резкий
запах конюшен вдруг показался мне тошнотворным.
   Но я сказал себе, что  этот  день  пройдет,  как  и  предыдущие.  Опять
наступит вечер, и старики будут судачить у ворот, пытаясь немного  оживить
свои дряхлые тела. Когда похолодает, они встанут, пойдут в дома и задвинут
тяжелые засовы. Придет другая ночь, как это было с начала времен  и  будет
до конца. Лишь Черный Всадник на бешеном скакуне то тут, то там нарушит ее
покой. Старый хронометр собора будет перебивать четки ночных часов.  Стоит
им оставить это благословенное убежище,  и  они  застынут  и  обрушатся  с
высоких башен на город, покрыв его тяжелой бронзовой мантией.
   В этот момент я смотрел на высившийся  впереди  собор,  как  утомленный
странник с лихорадочным, но светящимся взором.  Великолепная  постройка  -
словно огромный летучий корабль, надежно пришвартованная  к  земле  своими
легкими контрфорсами.  Древний  экзорцизм,  запечатленный  в  камне.  Меня
непреодолимо влекло к нему.
   Я завел машину и поехал вверх по холму, обгоняя телегу. Каждый мой жест
обладал той дьявольской точностью, которая порождается смесью усталости  и
ясности мысли после бессонной  ночи,  проведенной  в  дороге.  Я  поставил
машину в сквере и, пройдя через большие двери, жалкий и одинокий,  вступил
под сумрачные своды с мольбой о спасении.
   Когда мои глаза привыкли к темноте,  я  смог  различить  перед  высоким
алтарем человека, одетого в черное  с  серебром  и  совершавшего  странные
движения. За его спиной стояли четыре старухи, также в черном, и бормотали
невнятные ответы на его взывания. Слабо звякнул  колокол.  Словно  скрежет
зубовный зазвучала  фисгармония.  Старухи  нестройными  голосами  затянули
"Deus Irae" ["Судный день" (лат.)].
   "Господи, - сказал я. - Твоя сила выше его. Ты - Всемогущий".
   Но Господь пожал плечами.
   "Мы здесь занимаемся только мертвыми, - сказал Он, - теми,  кто  больше
не любит и не любим, теми, кто излечился от недуга  жизни.  Возвращайся  к
своей игре теней, оставь нас заниматься серьезными делами".
   Solkvet saclum in favilla... Погрузив руку в  святую  воду,  в  которой
отражался купол собора, я перекрестился.
   "Теперь Ты можешь оставить меня", - подумал я.
   "Будь хитрее, - сказал спокойный голос у меня в голове. - Будь  хитрее,
чем тот, и все будет хорошо".
   И я вышел.
   Но куда мне теперь идти? Я думал, медленно шагая по дороге  к  Пролому.
Почему я сказал Берни, что мне нужно десять дней? Десять  дней  для  чего?
Чтобы  перерыть  все  шкафы  в  поисках  милого  изображения,  пронзенного
булавками? Не будь дураком. Другая мысль зашевелилась в моем мозгу. Прошло
больше месяца... сорок семь дней, ты знаешь точно...  с  тех  пор,  как  я
оставил ее. Как мне удалось продержаться так долго? Перейдя дорогу в конце
Пролома, я ускорил шаги. Вскоре передо мной в свете  осеннего  утра  вырос
увитый плющом желтый дом. Ставни были закрыты.
   Пронзительно заскрипели ворота. Может, даже  громче,  чем  прежде,  как
будто их никто не открывал лет сто. Ни одна из дверей не была заперта,  но
я сразу понял, что Терезы нет дома. Я позвал ее пс имени три раза.  Скорее
как ребенок, ищущий взрослого, чем как коварный грабитель.  Внутри  царила
затхлая атмосфера давно не проветривавшегося помещения. И ни  одной  живой
души. Я прошел в ванную и слегка смочил голову, поскольку  мысли  начинали
путаться от усталости и недосыпания. Полотенца не оказалось.
   Во всех комнатах двери были открыты, а ставни на окнах закрыты. Я зашел
в спальню - нашу спальню. Кровать была накрыта кружевным покрывалом. Тогда
моим умом начала овладевать идея, с которой  я  боролся  с  тех  пор,  как
прибыл сюда. "Раз тут никого нет, - сказал я себе, - воспользуйся  случаем
и обыщи весь дом от подвала до чердака".
   Так я и сделал, платяные шкафы и серванты  в  спальне  оказались  почти
пусты. Там было лишь немного старой одежды. Мне стало стыдно. На одном  из
шкафов  я  нашел  роликовые  коньки,  старую  коллекцию  марок,  несколько
разбитых керосиновых ламп, маленькую шкатулку для шитья и  несколько  ваз,
тоже разбитых. Но должен же быть какой-то след! Я оставил спальню, не  дав
себе труда вернуть все на место, и по наклонному  коридору  дошел  до  той
комнаты, в которую никто не заходил в течение  четырех  лет,  хотя  Тереза
показывала мне ее с порога. Это был кабинет ее  отца,  нетронутый  со  дня
несчастного случая.  На  письменном  столе  лежали  очки  в  металлической
оправе, тетради, исписанные неразборчивым почерком, подносик  для  перьев,
промокательная бумага - обычные предметы, которые  можно  найти  на  любом
письменном столе. В одном углу  лежали  друг  на  друге  четыре  раскрытые
книги. Боже! Колдовские книги, наконец-то! Сотни  других  книг  стояли  на
полках вдоль стен, покрытые слоем  пыли  толщиной  в  палец.  Я  осквернил
святилище, распахнув дверцы небольшого шкафчика - ни иголок, ни фигур,  ни
следов воска. Я потратил целый час на то, чтобы просмотреть  пачку  старых
бумаг, но никаких фотографий Ким в ней не оказалось.  Мне  очень  хотелось
найти пропавшую фотографию, но я ужасно боялся найти ее.
   Еще в трех комнатах мои нервозные движения нарушали  вековой  сумрачный
покой. Дольше всего я задержался на кухне. С ее каменным  полом,  огромным
столом,  узкими  французскими  окнами,  выходившими  на  глухой,   как   в
монастыре, двор. Кухня была самым приятным  местом  в  доме.  Я  тщательно
осмотрел каждый нож и каждую вилку, винный погреб, кладовую (пустую) и еще
раз, одну за другой, бумаги на столе: счета за газ и электричество, счета,
написанные на обороте старых  конвертов.  Потом  я  вспомнил  про  чердак.
Однажды мы были там с Терезой. "Здесь я играла в ковбоев и индейцев, когда
была маленькой. Я представляла себе, будто индейцы напали на дом и,  кроме
меня, не осталось защитников. Я всегда была одна..."  Пока  она  говорила,
солнечный луч из маленького окошка медленно двигался по стене. Может быть,
то, что я искал, спрятано  в  каком-нибудь  старом  разбитом  сундуке  под
грудой пожелтевших кружев? Но когда я поставил ногу на нижнюю ступеньку, у
меня возникла другая идея. Оранжерея. Как я раньше не  подумал?  Оранжерея
была единственным местом, куда она меня ни разу не водила.
   Я вышел из дома и прошел  по  дорожке,  окаймленной  шалфеем.  Когда  я
распахнул дверь оранжереи, в ноздри мне ударил резкий тошнотворный  запах.
Осторожно закрыв  за  собой  ржавую  дверь,  я  очутился  в  самом  сердце
тропической ночи - именно ночи, потому что окна были  окрашены  в  зеленый
цвет, и дневной свет мог просочиться лишь гам, где краска облупилась.
   Я  пошел  налево  но  длинной  дорожке,  по  обеим   сторонам   которой
располагались полки  с  горшками.  Хризантемы,  георгины  и  еще  какие-то
неизвестные мне цветы кивали в сумраке, и можно  было  ощутить  их  теплое
дыхание. Иногда одна из безликих голов задевала мое лицо, и я  вздрагивал,
словно от прикосновения  призрака.  Уже  собираясь  вернуться  обратно,  я
заметил ветхую скамейку.
   В этом месте краска на одном из окон была соскоблена, и  немного  света
падало на  кучу  инструментов:  клещи,  щипцы,  куски  проволоки,  длинные
заржавленные ножницы и, наконец, укрепленная косо на старой  банке  свеча.
Толстая красная свеча, сгоревшая более чем на три четверти.  Моя  дрожащая
рука потянулась к ней словно к чему-то смертельно опасному. Но я не  успел
прикоснуться. Сзади скрипнула дверь. Я  быстро,  но  бесшумно  отскочил  в
сторону, укрывшись за какими-то хвойными  растениями.  Их  иголки  нещадно
кололи меня, пока я пробирался вдоль стены.
   При свете, который теперь  проникал  через  открытую  дверь,  я  увидел
высокую сутулую  фигуру  старого  садовника,  лишенное  выражения  лицо  с
отвратительным красноватым пятном. Тень в царстве теней. Он  передвигался,
волоча ноги и тяжело дыша. Иногда он  останавливался,  потом  шел  дальше.
Наконец, выбрав два горшка с цветами, он осторожно взял их на руки, словно
мать, прижимающая к груди спящих  близнецов,  вернулся  к  двери  и  вышел
наружу. Я последовал за ним.
   Сначала  он  шел  медленной  скользящей  походкой  по  едва  различимой
тропинке в сторону леса. Облетевшая листва желтым ковром покрывала опушку.
Справа и слева простирались холмистые  поля,  в  небе  светило  прохладное
солнце. Я продвигался короткими перебежками, пригибаясь,  когда  Фу  менял
направление. Мне казалось, он  идет  к  лесу,  но  он  свернул  на  другую
тропинку, которая поднималась по склону холма.
   Появилась кирпичная стена; новая, аккуратно сложенная. За ней виднелись
верхушки кипарисов. Фу прошел вдоль стены и скрылся  за  воротами.  Только
дойдя до этих ворот, я понял, что мы пришли на кладбище.
   Я следовал за ним, минуя часовни  и  ряды  надгробий.  "Семья  Ломера".
"Здесь лежит...", "Прохожий, помолись за него..." Фу прошел по центральной
аллее, потом свернул направо. Я был метрах в двадцати от  него,  когда  он
остановился перед могилой, которая казалась свежее остальных. Я видел, как
он склонился над ней, осторожно поставил свои горшки и стал выдергивать из
земли погибшие цветы. Потом собрал опавшие  листья  и  вместе  с  мертвыми
цветами выбросил их в мусорное ведро.  В  конце  концов  перед  надгробием
осталось лишь три горшка.  Потом  он  застыл,  опустив  глаза  в  землю  и
молитвенно сложив ладони. И тогда я почувствовал, что  мое  сердце  бешено
колотится, его удары передавались дереву, к которому я прислонился.
   Как она тогда сказала? Нет, это я спросил: "Кто умрет, когда я уеду?" И
она ответила: "Я". Внезапно мои нервы превратились в  клубок  взбесившихся
гадюк. Едва сознавая, что делаю, я побежал и схватил садовника за плечо.
   - Что случилось, Фу?
   Когда он увидел меня, его глаза так округлились, что стали похожими  на
две лупы, и голова откинулась назад, словно уберегаясь от  моего  безумия.
Но я настаивал: "Скажи  мне  правду!"  Внезапно  в  его  глазах  вспыхнула
ненависть, и он ударил меня сначала в ухо, потом по шее - он целил в  нос,
но я наклонил голову. Потом он попытался  убежать,  но  я  поймал  его  за
куртку, которая тут же порвалась. Когда он обернулся, чтобы высвободиться,
я сбил его с ног. Вдруг я почувствовал,  что  моя  правая  нога  оказалась
словно в капкане. Острая боль пронзила все тело, и я упал. Некоторое время
в голове стоял довольно странный шум. Потом  все  провалилось  в  небытие.
Старик послал меня в нокаут.
   Я смутно сознавал - вернулось ли это сознание или мое  астральное  тело
гналось за садовником? - что он бежит по каменной дорожке. Моя голова была
прислонена к  надгробию,  и  мне  достаточно  было  скосить  глаза,  чтобы
прочесть вырезанную на нем надпись: "Семья Дув". Я осторожно положил  руку
на камень, ощущая физическую потребность погладить  его  и  согреть  своим
живым теплом. Потом я открыл глаза - разве я уже  не  открыл  их?  Повсюду
вокруг и внутри меня царил ужас. Подняться на ноги было так трудно, словно
пришлось собирать себя по частям. Я побрел к кладбищенским воротам.
   - Беги, - повторил я, - ты должен бежать.
   В  тишине  мой  голос  звучал  очень  странно.  Я  надеялся   встретить
кого-нибудь у  ворот  -  сторожа,  крестьянку,  кого  угодно.  Мне  просто
хотелось задать вопрос и получить на него ответ. Но Господь, дабы испытать
меня, сделал это утро совершенно безлюдным. Только далеко  в  поле  кто-то
работал на  тракторе.  И  справа  высился  собор,  презиравший  преходящие
людские страдания. Потом я вспомнил, что в  сквере  стоит  моя  машина,  и
тогда наконец побежал.
   Выехав на тополевую аллею, я увидел такое  же  скопление  народа  перед
домом Бонафу, как и в первый день. Они наблюдали за  мной  с  нескрываемым
любопытством, потому что я совершенно не был похож на обычного посетителя.
"Острый приступ", - вероятно, решили они. Я прошел прямо к дому и постучал
в дверь. Никто не  отозвался.  Я  опять  принялся  стучать.  Сзади  что-то
сказали на местном диалекте, но я не понял. Наконец дверь открылась, и  на
пороге появился Бонафу, он был в ярости. Потом он узнал меня.
   - Ах, это вы, - сказал он, - заходите.
   Целитель был, как обычно, в рубашке без пиджака.  В  маленькой  пыльной
прихожей он как будто заколебался. Там в  ожидании  приема  сидели  четыре
человека, в том числе  женщина  в  черной  соломенной  шляпке,  украшенной
искусственными фруктами; трое мужчин держались несколько  поодаль.  Бонафу
огляделся, словно ища, куда бы меня усадить, и не имея смелости заговорить
первым. И вдруг где-то на втором этаже раздался  неистовый  вопль,  и  его
раскаты, казалось, сотрясли весь дом до основания.
   - Серж!
   Сразу послышался топот бегущих ног. Она прижалась  ко  мне  радостно  и
страстно. И я опять держал ее в своих  объятиях.  Это  продолжалось  около
часа. Где-то в глубине моей души  из  боли,  отчаяния,  пустоты  рождалась
новая жизнь. Тепло вновь разлилось по моим жилам.



        10

   - Все вверх дном, - повторяла она. - Что случилось?
   Она ходила из комнаты в комнату, всплескивала руками, словно  маленькая
школьница, потерявшая свой пенал.
   - Во что ты тут играл?
   Я медлил с ответом и в конце концов решил пока не говорить правду.
   - Мне казалось, что  дом  стал  необитаемым.  Я  хотел  найти  какие-то
признаки жизни.
   Тереза не обратила внимания на мое  абсурдное  объяснение.  Решив,  что
вечер холодный и нам нужен огонь, она запихала в  камин  несколько  старых
досок, добавила немного скомканной бумаги  и  придавила  все  это  тяжелым
бревном. Казалось маловероятным, что подобное сооружение загорится. Однако
через  минуту  пламя  взметнулось  вверх,  как  джинн,  и  дерево   весело
затрещало. Тереза села, очень довольная собой.
   - Я переселилась к дяде. На  время.  Я  иногда  так  делаю...  Что  там
произошло на кладбище?
   Я подробно ей рассказал, как тайно преследовал садовника, как  подумал,
что он ведет меня к ее могиле, и как Фу набросился  на  меня  со  страстью
маньяка. Она засмеялась своим ленивым смехом. О, этот смех!  Я  готов  был
хоть триста раз умереть ради этого ласкового смеха.
   - Не обижайся на него, - сказала Тереза. - Он старый солдат.
   Это не повод. Я  тоже  был  солдатом.  Даже  проиграл  войну  -  и  это
достаточно хорошая рекомендация. Потом я спросил: "Почему он набросился на
меня?"
   Из ее рассказа я понял, что когда-то давно - как давно, мне не  удалось
установить, поскольку у Терезы было довольно слабое чувство времени  -  Фу
был безумно влюблен в ее мать. После аварии - впервые она упомянула аварию
- свет навеки померк в его глазах, и он стал  каждый  день  носить  свежие
цветы на ее могилу.
   - Вот почему он выращивает эти ужасные цветы. И старается, чтобы  никто
не узнал.
   Тогда - поскольку  маленький  Фрейд  дремлет  в  каждом  человеке  -  я
ухватился за возможность расспросить Терезу о матери.
   - Она была красива?
   - Ну...
   - Ты ее очень любила?
   - Я никого особенно не любила, кроме тебя, -  сказала  Тереза.  Но  она
упомянула еще одну вещь: у матери была страсть к цветам.
   - В этом доме всегда было много цветов. Только мать не  могла  вынести,
когда они увядали. Цветы меняли каждый день, и всегда их не хватало.
   Огонь умер с приходом  ночи.  Тереза  умолкла.  В  темноте  она  дышала
глубже, как растение. Я наклонился и нежно поцеловал ее глаза. Делая  это,
я испытывал блаженное чувство полной свободы. Где-то  далеко  были  Берни,
Ким. Я сам  оказался  где-то  далеко.  Она  медленно  повернула  голову  -
медленнее, чем вращались зубчатые колеса в настенных часах, которые висели
в прихожей. Эта маленькая королева тишины могла пробыть в таком  состоянии
лет триста и не проронить не звука.
   - Когда ты молчишь, мне страшно.
   - Мне тоже страшно, - призналась она и добавила, как будто этот  вопрос
интересовал ее чисто теоретически: - Почему нам страшно, когда мы вместе?
   - Потому, что мы любим друг друга.
   - Что с нами будет?
   Я не ответил. Тема была столь неопределенна, что я решил отложить ее на
потом - как проблемы Юго-Восточной  Азии.  И  я  заявил,  что  хочу  есть.
"Сейчас охотничий сезон. Я просто мечтаю  о  куропатке".  Она  моментально
исчезала и вернулась с блюдом бисквитов, которым  на  вид  было  несколько
недель.
   - Нет, я по-настоящему проголодался. Целый день ничего не ел.
   Тереза  приложила  кончик  указательного  пальца  к   губам   -   жест,
означавший, что она думает.
   - Хорошо, - сказала она наконец, - мы отпразднуем твое  возвращение.  У
нас будет паштет и много-много красного вина. Прекрасно.  И  у  нас  будет
кукуруза в початках. Последнее я воспринял без энтузиазма,  но  ничего  не
сказал.
   Потом примерно полчаса я мог вдыхать шедший  из  кухни  пресный  аромат
кукурузных початков, варившихся в воде. Но паштет был великолепен, и  вино
незабываемо, - слой пыли в палец толщиной покрывал принесенную из  погреба
бутылку. Поскольку Тереза выпила совсем мало,  почти  все  досталось  мне.
Когда мы встали из-за стола, я был пьян. Потом она засмеялась  и  сказала,
что хочет покурить. Меня восхитило, как Тереза зажгла мою сигарету, и  еще
больше,  как  она  держала  ее  между  большим  и  указательным  пальцами,
осторожно вынимая изо рта после каждой затяжки, словно  это  был  какой-то
драгоценный предмет. Потом я предложил вымыть посуду.
   Когда мы стояли перед  раковиной,  -  Тереза  мыла  и  полоскала,  а  я
вытирал, - на четвертой тарелке я вдруг набрался храбрости и сказал:
   - Я тут искал кое-что.
   - О чем ты?
   - Сегодня днем я искал  здесь  фигуру  из  воска  с  воткнутыми  в  нее
иголками.
   - Не понимаю, объясни.
   - И еще я искал пропавшую фотографию моей жены и прядь волос.
   - Зачем?
   - Я думал, что найду их здесь.
   - Здесь... По почему здесь?
   - Когда я вернулся в Париж,  жена  заболела,  и  я  думал,  что  кто-то
наложил на нее заклятье.
   - Кто?
   - Ты.
   - Ты и самом деле веришь в что?
   - Верил.
   - А сейчас?
   - Не знаю. Я ходил к одному специалисту, который снимает  заклятья.  Он
говорил много и не сказал ничего.
   - Да, так часто бывает. Я знаю здесь  одного  человека.  Хочешь,  сведу
тебя к нему?
   - Это последняя соломинка...
   - Он действительно знает свое дело. К нему приезжают отовсюду.
   - Это действительно последняя соломинка.
   - Кто наговорил тебе такую чепуху?
   - Откуда мне знать? - Я осторожно положил в шкаф последнюю  тарелку.  -
По крайней мере, это подействовало, раз я вернулся...
   - Ты надолго?
   - На неделю. Семь-восемь дней, не больше.
   - Почему не больше?
   - Потому что существует континент Азия, хочешь ты этого или нет.
   - О чем ты? Ты очень забавный, когда пьянеешь...
   Я поймал ее руку и повернул ладонью кверху.
   - Почему у тебя нет линий?
   - Есть.
   - Их почти не видно.
   Я медленно провел большим пальцем по гладкой мягкой  ладони.  Это  была
необычная, даже пугающая гладкость.
   - Щекотно.
   - Странно не иметь линий, - сказал я. - Как будто у тебя нет судьбы.
   - Пойдем...
   Тереза выдернула свою руку и вышла.
   Она прошла гостиную и поднялась на второй этаж, всюду выключая свет.  Я
последовал за ней. Когда мы пришли  в  спальню,  она  разделась,  положила
кусок материи на  лампу  и  легла  на  кровать.  Большие  спокойные  глаза
повернулись ко мне. Я взглянул в окно. Ночь с каждой секундой  становилась
все чернее, отрезая дом, парк, ручей,  Пролом,  город  и  меня  самого  от
остального мира.



        11

   Вскоре после этого - наверное, дня  через  два  -  томная  задумчивость
осени уступила место ветреной погоде. Зима еще не  пришла,  и  солнце  еще
светило, но превратилось в маленький  белый  шарик.  И  пошли  дни,  столь
похожие друг на друга, словно это было один бесконечный день.
   Три дня, четыре, пять.  Мы  вставали  на  рассвете.  Пока  я  занимался
приготовлением завтрака, Тереза начинала утренний осмотр парка. Мне  скоро
было дано понять, что она любит это делать одна. Я  иногда  видел  издали,
как она склонялась над вереском, словно о  чем-то  расспрашивая  его,  или
брала  в  руку  ветку,  как  будто  прослушивала  пульс  больного  дерева,
выдергивала сорную траву или высматривала в цветке розы тлю.  Возвращаясь,
она, похоже, была очень довольна собой, парком и домом. Прежде чем войти в
дом, она в последний раз оглядывалась, словно желая убедиться, что все  на
месте и можно начинать день.
   Когда я разливал в чашки дымящийся  кофе  и  обжигал  пальцы  гренками,
Тереза давала мне подробный отчет о том, что произошло за ночь. Шипы у роз
притупились, говорила она  и  птицы  почуяли  холод  -  только  не  щеглы,
конечно. Черные дрозды, например. Они стали такие задумчивые и  все  время
дрожат. Мы никогда не говорили о будущем, о котором нам  так  хотелось  не
думать.
   А потом следовала прогулка. Мы выходили в сумерках рука об  руку,  одни
под розовато-лиловым небом. Наше  счастье  состояло  из  тишины,  чудесной
музыки без нот.
   Однажды,  после  одной  из  таких  прогулок,  наш  разговор  неожиданно
превратился в философский  диспут.  В  тот  день  Тереза  долго  созерцала
окутанные туманом дальние холмы, похожие на каких-то диковинных животных.
   - Ты когда-нибудь думал, что может быть за ними?
   - Нет... зачем?
   - И тебе никогда не хотелось пойти посмотреть?
   - Мне это ни к чему. Я и так знаю. Все то же самое.
   - Неправда. В мире очень много вещей, которых мы не знаем.
   - Есть только одна Вещь, - возразил я. -  Все  вещи  -  это  только  ее
разные проявления.
   Тогда она взглянула на меня, словно говоря: "Ты ничего  не  понимаешь!"
Но потом снизошла до объяснения:
   - Чтобы узнать эту вещь, надо стать вездесущим - тогда станет ясно, что
все происходит только так, как должно произойти.
   - Так-то вот! - заключила она, как домашняя хозяйка, которая  закончила
уборку и довольна тем, что не оставила ни одной пылинки.
   - Не согласен, - опять возразил я. - Все происходит случайно.
   - Неправда!
   Она бросилась на меня, ударившись головой о мою  грудь  -  моя  трубка,
рассыпая искры, пролетела через всю  комнату.  Не  удовлетворившись  этим,
Тереза ухватила меня за щеки и принялась трясти их. Мне  удалось  схватить
ее за кисти, она попыталась вырваться, стул опрокинулся, и мы оказались на
полу. Последовала борьба, Тереза оказалась  сильнее,  чем  я  предполагал.
Прижавшись ухом к  ее  груди,  я  слышал  быстрое  ритмичное  дыхание.  Ее
спутанные волосы упали мне на лицо. Я ощутил запах теплого хлеба.
   - Моя блондинка, обожаю тебя! - сказал я. Это мне что-то напомнило.
   - Я не блондинка.
   - Неважно. Рыжая, зеленая, золотая. Я все равно тебя обожаю.
   Мои слова как будто не произвели на Терезу  никакого  впечатления.  Она
неожиданно вывернулась, отскочила и снова прыгнула на меня, прежде  чем  я
успел защититься. На этот раз она одержала верх. У меня оставалось как раз
столько сил, чтобы ловить ее дыхание, слышать ее стоны и ощущать,  как  ее
радость переходит ко мне (последовательность,  которой  неведомо  для  нас
ради своего удовольствия управляло некое божество), пока мы оба не слились
воедино в радугу, сияющую блаженством.
   - Ты очень опасный человек, - сказала Тереза, вставая, когда  все  было
кончено. Я еще витал  где-то  в  долине  Иегосафатской.  Натянув  брюки  и
застегнув ремень, я ползал на четвереньках  по  полу,  разыскивая  трубку,
очки и блокнот. Потом я медленно поднялся, все еще ощущая себя счастливым,
и сказал, что, наверное, звери тоже испытывают радость  после  спаривания.
Но она не слушала.
   Становилось все холоднее. Прошло уже шесть дней, и все это время я  как
будто только и делал, что колол дрова да сваливал их  возле  камина.  Надо
признать, дом был отлично приспособлен к зиме и лишь слегка поскрипывал на
ветру. Он походил  на  большой  прочный  корабль,  идущий  с  развернутыми
парусами, медленно и величественно, навстречу холодам. Парк тоже был очень
красив. Дом, парк, Тереза и я образовали неразрывное  целое,  и  никто  не
знал, что из этого выйдет. Все шло хорошо,  пока  не  наступил  последний,
восьмой день, когда с утра вдруг подул сильный ветер и стрелка барометра в
кухне отклонилась на несколько делений.
   - Всегда  так  начинается,  -  сказала  Тереза.  (Что,  моя  маленькая?
Несчастье?)
   До середины дня она простояла у  окна,  иногда  слегка  касаясь  губами
оконного стекла, и на нем появлялись и исчезали маленькие пятна  тепла.  Я
подошел к ней и, чтобы  привлечь  ее  внимание,  пощелкал  языком.  Тереза
обернулась и улыбнулась, словно желая показать, что она вовсе не сердится.
   В четыре часа Тереза приготовила чай. Потом она  набила  мою  трубку  и
осторожно вставила мне ее между зубов. После этого  она  села  на  пол  и,
прислонившись к моему стулу, обхватила руками мои  ноги.  Каждый  ее  жест
говорил: останься!
   Когда настала ночь, сквозь шум ветра послышался другой звук, постепенно
нараставший. Другой, гораздо более яростный ветер летел из неведомой  дали
и гнал перед собой первый. Тереза встала  и  распахнула  окно  настежь.  Я
быстро закрыл его, заметив, что не хочу увидеть, как она улетит. Эта фраза
вызвала у нее улыбку. И в ту же  секунду  дом  сотрясся  до  основания.  Я
подумал: "Он утонет, наш корабль. Мы оба утонем в этой скорби".
   - Обещай, что не уедешь сегодня.
   - Я же говорил, что уеду завтра утром.
   - Не уходи, пожалуйста, пока я буду спать, -  попросила  она,  стараясь
улыбнуться.
   - Давай поговорим о чем-нибудь другом. У нас осталась одна ночь.
   В ту ночь я был разбужен неприятным ощущением: рядом со мной не было ее
теплого дыхания. Пошарив рукой по простыне, я зажег  свет  и  взглянул  на
часы: десять минут пятого. Потом  я  встал,  нашел  сигареты  и,  закурив,
вернулся в постель.
   Снаружи стоял такой грохот, что нельзя было различить отдельные  звуки.
Вой ветра, дребезжание стекол в старых рамах,  стук  одной  из  ставень  и
шелест ветвей замерзших деревьев  -  все  смешалось.  Но  если  хорошенько
прислушаться, тут присутствовали не только эти звуки: за внешними  волнами
корчился в судорогах до самых глубин океан. Настоящий ведьмин шабаш.
   Иногда вдруг наступало затишье. Можно было  подумать:  наконец-то  буря
улеглась, пора поднимать паруса и плыть дальше. Но столь же  внезапно  все
начиналось вновь, еще яростнее,  чем  прежде.  Прошло  двадцать  минут,  а
Тереза не возвращалась. Я решил поискать ее внизу.
   В гостиной все было спокойно. Последние красные угольки тлели в камине.
Тихо тикали часы. Но я заметил,  что  затвор  на  окне  был  выдвинут.  Мы
запирали его каждую ночь. Я открыл дверь и, поеживаясь, вышел на террасу.
   Полная луна-опять эта бестия - освещала парк. Сильно  пахло  озоном.  Я
вернулся в дом за теплой курткой и отважился на новую вылазку.
   Сначала я решил сходить в оранжерею, полагая, что в  подобную  ночь  ни
одна живая  душа  не  отважится  разгуливать  под  открытым  небом.  Но  в
оранжерее Терезы не было, и  я  побежал  к  хижине.  Там  тоже  никого  не
оказалось.
   И все-таки она была где-то рядом, маленький островок тепла среди холода
ночи. Я мог слышать, как она, словно крошечный маяк,  зовет  меня  на  той
сокровенной волне, о существовании которой я до сих пор не подозревал. Мне
почудилось, будто некий доброжелательный дух появился  из-за  куста,  взял
меня за руку и  повел  в  конец  парка,  где  кроны  двух  дубов  слились,
образовав свод высотой пятьдесят футов. И в этом месте  -  которое  Тереза
называла "часовней" - я наконец  нашел  ее.  Она  лежала  в  одной  ночной
рубашке и как будто спала.
   Подойдя ближе, я увидел, что ее глаза открыты  и  закатились.  Когда  я
попытался поднять ее, послышался хруст инея. С большим трудом я поднял  ее
и пошел к дому напрямик через  кусты.  Это  была  неудачная  идея.  Волосы
Терезы цеплялись за ежевику, и мне то и дело приходилось их отцеплять чуть
ли не по одной волосинке. Тогда я  попробовал  бежать.  Но  это  оказалось
невозможно. Мои ноги отказывались нести  нас  так  быстро.  Добравшись  до
дома, я увидел у нее вокруг глаз черные круги.
   Уложив ее на диван, я придвинул его к камину и бросил на  уголья  новое
полено, которое тут же вспыхнуло. Я  прошел  на  кухню,  поставил  чайник,
достал из шкафа бутылку бренди, потом сбегал наверх и принес пару одеял.
   Разорвав ее ночную рубашку, я налил немного бренди в  руку  и  принялся
растирать безжизненное тело столь энергично,  что  через  несколько  минут
обливался потом. Тогда я раскрыл  ей  рот  и  влил  туда  немного  бренди.
Сначала все текло по подбородку, потом Тереза сделала глоток,  и  ее  веки
задрожали.
   Я вернулся на кухню, налил в чашку кипятка, добавил  немного  сахара  и
изрядную порцию бренди. Руки дрожали. Нечеловеческим усилием  мне  удалось
донести этот напиток до дивана, не пролив ни капли. Я  завернул  Терезу  в
одеяла и, поддерживая ее голову, дал ей попить. После  нескольких  глотков
она откинула голову назад - ее голова оказалась столь тяжелой,  что  я  не
смог удержать ее.
   Через некоторое время Тереза пошевелила губами, пытаясь заговорить.
   - Лежи спокойно, - приказал я. - Сейчас я схожу за доктором.
   Ее "нет" донеслось откуда-то издалека, и ее рука вцепилась в мою.
   - Не оставляй меня, - наконец сумела выговорить Тереза.
   Звук ее голоса заставил меня вздрогнуть.
   - Я поеду вечером.
   Когда я прикоснулся к ее губам, они были еще  как  лед,  но  постепенно
согревались. Потом она два раза тяжело вздохнула, закрыла глаза и заснула,
все еще держа меня за руку, которую я осторожно высвободил.
   Доктор Казаль жил  совсем  близко.  Начинался  день,  и  ветер  немного
улегся. Теперь шел однообразный, почти мирный дождь.
   Казаль сам открыл мне дверь. Он был в  пижаме.  Я  сказал,  что  Тереза
вышла из дома среди ночи  и  сильно  простудилась.  Он  не  задал  никаких
вопросов,  только  попросил  немного  подождать.  Вскоре  он  появился   с
саквояжем в одной руке и зонтиком в другой.
   По дороге мы не разговаривали. Когда мы вошли в гостиную, Тереза лежала
с открытыми глазами. Она с полным безразличием смотрела, как  приближается
доктор, и безропотно дала себя осмотреть.  Все  это  было  очень  странно:
сиплое дыхание Казаля, склонившегося над обнаженным телом  Терезы,  легкие
удары молоточка по ее  коленям  и  щиколоткам,  звяканье  инструментов,  и
особенно то, что все происходило в полной тишине.
   Он встал и сделал мне знак пройти с ним в соседнюю комнату.
   - Вы не сказали всю правду.
   - Она встала среди ночи и вышла в парк.
   - Зачем?
   - Понятия не имею. Я нашел ее спящей под деревом.
   - Спящей?
   - Без сознания.  Глаза  закатились.  Тело  задеревенело.  Что-то  вроде
каталепсии.
   Тогда он задал мне странный вопрос:
   - Под каким деревом она лежала?
   - Не знаю... В дальнем конце парка... Где небольшая поляна. А что?
   Казалось, он то ли размышлял, то ли  погрузился  в  грезы.  Мой  вопрос
остался без ответа.
   - В подобных случаях обычно умирают от переохлаждения. Но, насколько  я
могу судить, с ней все в порядке. Никаких признаков  гиперемии.  Нет  даже
простуды. Ничего. Я  могу  только  дать  успокаивающее,  чтобы  она  могла
поспать.
   Он вернулся в гостиную и приготовил шприц. Я не знал, согласится ли  на
это  Тереза.  У  нее  был  совершенно  отсутствующий  вид.  Она  даже   не
вздрогнула, когда игла вошла ей в вену. Доктор быстро собрал инструменты.
   - Держите меня в курсе, - сказал он, - зайдите ко мне сегодня вечером.
   Я проводил его до ворот. Когда я вернулся, Тереза спала глубоким  сном,
но на лице ее светилась  улыбка  -  признак  того,  что  она  ощущала  мое
приближение, где бы ни была. Она издала слабый звук, как будто спрашивала:
"Ты здесь?"
   - Я здесь, - сказал я, - и всегда буду здесь.
   После этого она погрузилась в беспамятство.
   Мне хотелось есть. Я пошел на кухню и приготовил себе кофе. Макая кусок
хлеба в чашку, я слушал, как  дождь  барабанит  в  окно.  Произошло  нечто
странное: я был зачарован, - как бывает зачарована  змея,  -  причудливым,
беспрерывно меняющимся ритмом. И  мне  никак  не  удавалось  найти  в  нем
закономерность.  Я  с  трудом  оторвался  от  этого  магического  танца  и
тщательно прополоскал чашку с  ложкой.  Потом  вспомнил  про  пару  старых
резиновых сапог, которые валялись в подвале. Надев куртку, я  спустился  в
подвал, переобулся и вышел из дома.
   Земля сильно промокла, и когда я пришел на поляну, оказалось, что следы
ночного происшествия исчезли. Однако  после  тщательного  осмотра  каждого
квадратного дюйма грязи мне наконец удалось отыскать то, что выглядело как
часть круга, очерченного на земле палкой.  Это  была  довольно  правильная
кривая длиной около метра. Мысленно продолжив  ее,  я  увидел,  что  центр
круга, - если тут действительно был круг, находится точно под тем  местом,
где соединились ветви двух деревьев. Но, может, это просто моя фантазия? Я
продолжал поиски еще около часа. Где-то в пределах воображаемого  круга  я
нашел буроватую, почти черную лужицу. Я провел  по  ней  пальцем,  положил
немного на ладонь, понюхал  и  попробовал  на  вкус,  но  так  и  не  смог
установить, грязь ли это была или кровь - или я сошел  с  ума.  И  тем  не
менее рядом лежало черное перо. Я вспомнил, что  видел  в  курятнике  одну
черную курицу. Интересно, там ли она. Потом я подумал: "Продолжай в том же
духе, и сам рехнешься."
   Но зачем она пришла на поляну? Этот вопрос  продолжал  волновать  меня,
когда я покинул парк и направился к пологим склонам холмов.  Я  знал,  что
ответа нет. Для меня, во всяком случае. Что она сказала, когда  мы  гуляли
здесь в первый раз? Я остановился и напряг память. Она говорила, что  есть
одна звезда, которую можно видеть только с этого места. И еще она  однажды
сказала: "Иногда ночью я становлюсь двумя людьми". Чушь! Я пошел дальше  и
пересек ручей, прыгая с камня на камень. Проходя  мимо  загона,  я  увидел
коня, который не раз попадался мне на глаза. Большую часть времени хозяева
держали его в этом загоне. Бесполезный старый конь. Когда  я  огибал  угол
поля,  сзади  внезапно  послышался  грозный  топот  копыт.  Я   пригнулся,
убежденный, что животное собирается перепрыгнуть забор и задавить меня. Но
нет. Столь же внезапно он остановился, посмотрел на  меня,  потом  закинул
голову назад и на некоторое время застыл в этой  напряженной  позе.  После
этого он во весь опор поскакал обратно.
   Когда я продолжил свой путь, сердце бешено колотилось.  Я  шел,  обходя
распаханные участки и проклиная грязь, которая налипала  на  подошвы  моих
сапог. Я чувствовал себя как турист в  чужой  стране,  который  постепенно
начинает понимать местный язык. "Иди дальше, иди дальше!" - внушал я себе.
Откуда-то прилетела пчела и несколько раз с жужжанием облетела вокруг моей
головы. Что делала пчела во  время  бури?  Но  тут  я  заметил,  что  буря
кончилась. Дождь прекратился, ветер утих. Только  высоко  в  небе  чернели
облака, тесня друг друга, мчались наперегонки к востоку.
   - Где ты, ветер? - спросил я. В ответ внезапно налетевший порыв  окатил
меня водой с деревьев.
   Я остановился. Ледяные  струи  потекли  за  шиворот,  но  не  это  меня
беспокоило. И не чувство одиночества, потому  что  на  самом  деле  я  был
окружен мириадами назойливых видений, которые звали меня. Куда?..  "Куда?"
- спросил я вслух - и тут же ощутил в своем теле нечто подобное медленному
движению сока в растениях. Я столь же медленно повернул голову. Насекомые,
птицы, жабы перестали быть невидимыми,  хотя  меня  не  соединяла  с  ними
обычная зрительная связь. Мои чувства были прикованы к неким  обособленным
друг от друга центрам вибраций. Потом эти чужеродные вибрации приблизились
и слились со мной, и течение времени утратило  всякий  смысл.  Внезапно  я
ощутил поднимавшийся из земли удушливый запах.  Гниющая  тряпка?  Или  это
безмолвный и неотвратимый распад моего тела? "Надо выбираться,  -  подумал
я, - скорей выбираться  отсюда".  Потом  эту  мысль  вытеснила  другая.  Я
вспомнил, как Тереза сказала однажды:  "Серж,  ты  все  время  борешься  с
собой. Как будто кто-то  в  тебе  самом  ненавидит  тебя.  Неужели  это  и
называют умом?"
   Около пяти часов вечера я вернулся к дому, где  между  тем  разыгралась
драма иного рода. Пришли два человека с фермы, разбудили Терезу и сказали,
что ночью на амбар обрушилось дерево. Провалилась часть крыши, и  об  этом
необходимо сообщить страховой компании, плотнику, мэру  и  пожарнику.  Мне
потребовалось некоторое  время,  чтобы  понять,  что  произошло.  К  моему
удивлению, Тереза выглядела так, словно весь день провела  за  вязанием  у
камина. Кое-какие решения об амбаре  были  приняты,  и  наши  гости  ушли,
приподняв свои черные шляпы. Но когда я  наконец  подошел  к  Терезе,  она
выскользнула из моих рук, холодная, как змея, и упала на диван лицом вниз.
Я положил руку ей на затылок. Она лежала неподвижно, с закрытыми  глазами,
прижавшись щекой к подушке, и тяжело дыша.
   - Посмотри на меня.
   Она открыла глаза, но взгляд ее блуждал, избегая моего.
   - В чем дело? - спросил я.
   - Я думала, ты ушел.
   Бедная детка.
   - Ты должен был, - сказала она, - я даже надеялась, что ты ушел.
   - Ты могла бы взглянуть на машину.
   Я хотел сказать еще кое-что, но сначала спросил из вежливости:
   - Что с тобой произошло ночью?
   - Не знаю, я всегда была немного лунатичкой. Еще в  детстве.  -  И  она
взглянула на меня с притворной невинностью, как маленькая девочка, которая
хочет, чтобы ее простили. - Ты на меня сердишься?
   Это был настолько странный вопрос, что  я  решил  противопоставить  ему
другой.
   - Что случилось с черной курицей?
   - С черной курицей?
   - Я пересчитал их. Одной не хватает. Черной.
   - Ты сошел с ума.
   - Точно, - согласился я. - Я сошел с ума. Но все равно скажи.
   - Ты съел ее в понедельник. - Действительно, у нас была вареная курица,
которую Фу убил и ощипал. - Почему ты спрашиваешь?
   - Ладно. Забудь об этом. - И я вышел из комнаты.
   Поднявшись в спальню, я достал из-под кровати чемодан, положил  его  на
кровать и принялся разыскивать свои вещи. Это оказалось не так-то  просто.
Пижамную куртку, свернутую в комок, я  нашел  в  недрах  платяного  шкафа.
Брюки оказались в ванной. Трубка пропала вместе с бритвой. Пропало все,  и
все постепенно отыскивалось, кроме большого черного  блокнота.  Может,  он
внизу? В этот момент  я  услышал,  как  к  дому  подъехала  машина.  Потом
заскрипели ворота. Я подошел к окну и увидел во дворе  Бонафу.  В  тот  же
момент из дома выбежала Тереза и бросилась в объятия к дяде.  "Не  слишком
ли быстро?" - подумал я. Так в обнимку они и прошли в дом.
   Через несколько минут  послышался  стук  в  дверь,  которую  я  оставил
приоткрытой. Бонафу вошел улыбаясь - у него всегда было улыбающееся лицо с
тяжелой нижней губой и  быстрыми  голубыми  глазами.  Правда,  теперь  он,
кажется, отчасти утратил  свою  обычную  уверенность.  Я  как  раз  закрыл
чемодан. Бонафу наблюдал за мной не двигаясь.
   - Я очень люблю ее, - наконец сказал он, повернувшись к окну.
   - Я тоже.
   - Я не хочу, чтобы она страдала.
   - Я тоже страдаю.
   Взглянув на него сзади, я увидел, что он качает головой.
   - Вы не из тех людей, которые страдают.
   - Что вы знаете обо мне?
   - У вас нет чувства ответственности и нервов.
   Если он пришел разыгрывать роль оскорбленного отца, то она  ему  вполне
подходила. У меня наготове  была  бомба,  уже  снабженная  взрывателем.  Я
любовно погладил ее, но не спешил доставать, потому что знал: она  взорвет
нас обоих.
   - Я хочу сказать, что она ничего не воспринимает легко.  Вы,  вероятно,
не знаете: когда она была совсем маленькой, ее  фактически  бросила  мать.
Быть покинутой очень тяжело, но быть покинутой дважды - это слишком.
   - Я не переношу психоанализма, - заявил я.
   Бонафу обернулся и посмотрел на меня.  Его  молчание  было  упреком  за
абсурдность моего ответа. "Это все, что вы можете сказать?"  -  как  будто
говорил его взгляд.
   - Что мне делать? - продолжал я.  -  Очевидно,  вам  все  известно.  Вы
хотите сказать, что я не должен был начинать? По теперь слишком поздно.  А
значит, все равно.
   - Все равно? Что вы имеете в виду?
   - Пойдемте со мной, - сказал я и повел его к двери. -  Пора  раскрывать
карты.
   И когда мы спустились, я почти  без  подготовки  обрушил  на  них  свою
информацию, как будто объявляя  репертуар  местного  театра  на  следующий
сезон.
   - Я вернусь через десять дней. Думаю,  этого  будет  достаточно,  чтобы
уладить все дела, и больше не уеду никогда. - Я  взглянул  на  Терезу.  Ее
лицо словно витало в воздухе само по себе. - Я напишу тебе, - сказал я,  -
напиши мне тоже, дорогая.
   Слезы потекли по ее щекам, но она не пошевелилась. Я прижал ее к груди,
погладил похожее на раковинку ухо. Потом быстро  вышел.  У  подъезда  меня
догнал Бонафу. Он помог мне уложить чемодан в багажник.
   - Вам будет трудно?
   - Ужасно, - ответил я.
   - Не мог бы я чем-то помочь?..
   - Спасибо, - усмехнулся я. - В подобных случаях один человек не в силах
помочь другому.
   - О, это не совсем так. Он может сделать многое.
   - Что, например?
   - Он может помолиться.
   - Вы хотите казаться чудаком?
   Я захлопнул дверь и поехал.



        12

   Если вас нужно сделать выбор между двумя любимыми  людьми,  значит,  вы
должны выбрать одну из двух жизней. Но  такая  задача  вам  не  под  силу,
потому что эти две жизни - просто две половинки вашего существа, связанные
неразрывно, как две стороны монеты. Если вы честны с самим  собой,  то  вы
можете только понять, что попались в ловушку, и попытаться  поступить  как
можно честнее. В противном случае вы должны обмануть себя, убедить в  том,
что одно из двух ваших _Я_ должно прекратить существование и принести себя
в жертву другому. Но нужно еще решить, какое будет жить, а какое  умереть.
И это - самая трудная задача.
   Я выбрал Ким, потому что она была мне ближе, созданная из положительной
энергии и мелких компромиссов. Но кто-то другой выбрал для меня Терезу,  и
потому я был так угнетен, когда возвращался в Париж.  У  меня  не  хватало
того  героизма,  которого  требовала  ситуация.  Каждый  поворот  штурвала
убеждал меня, что я поступаю малодушно. Но альтернативы не было.  Если  вы
попались в ловушку, всегда есть  вероятность,  пусть  слабая,  что  кто-то
придет освободить вас. Но когда вы сами - ловушка: никто не в силах помочь
вам. That is the question [Вот в чем вопрос (англ.) -  фраза  из  монолога
Гамлета] - испытав свою совесть и тщательно взвесив на  своих  испорченных
весах все "за" и "против", к  концу  450-километрового  пути  я  пришел  к
заключению, что осталась только одна проблема, одна, а не две: выбор слов.
   Например, Берни.
   - С чего это ты решил уходить? Ты свихнулся? Что  случилось?  И  что  с
этой историей о наркотиках? Ты даже не был в Перпиньяке, не  так  ли?  Что
случилось, мой мальчик? Расскажи, облегчи свою душу.
   Именно тогда я впервые заметил, что Берни носит парик.  Прежде  это  не
бросалось мне в глаза. Казалось, его волосы растут нормально, но теперь  я
заметил, что они прикреплены к сетке. Наверное, у него было три или четыре
парика разной длины, которые он менял каждую неделю.  Мир  стал  для  меня
более ясным.
   - У каждого из нас есть  темные  пятна,  старина.  Я  не  брошу  камень
первым. Но это не повод, чтобы отказаться от борьбы.
   Я был словно галька на дне  водопада  Вода  падала  беспрестанно,  а  я
сохранял  каменное  выражение  лица,  как  крупный  бизнесмен,   продающий
нефтяные танкеры или месторождения. Тот,  кто  говорит  последний,  всегда
оказывается на высоте. Но Берни не мог знать, что я делаю это не нарочно.
   - Ладно, давай начистоту. Сколько тебе предложили в "Кулис дю монд"?  Я
поговорю с боссом. Уверен, мы договоримся. Хочу тебе сказать, старина... -
Он опять затянул свою песню о газете, как "одной большой семье".
   Странно, подумал я,  все  эти  жены,  начальники,  друзья  не  очень-то
заботятся о тебе, но как только ты собрался уходить - они готовы  на  все.
Берни поведал мне о новых грандиозных планах по реорганизации  всей  нашей
группы. И про меня не забыли! Мне достался неплохой кусок пирога. Стоит ли
все это бросать?
   - Как насчет отпуска? Возьми месяц. Проветри мозги. Перезаряди батареи.
Съезди куда-нибудь. Послушай, старина, забудь про это увольнение.  Я  даже
не слышал, что ты сказал. В одно ухо влетело,  в  другое  вылетело.  Пусть
какой-нибудь доктор напишет тебе бюллетень на две-три недели. Идет?
   Все время пока он говорил, я думал только о Ким. Когда она узнала,  что
все так серьезно, ее лицо исказилось от боли. Я почувствовал, как у нее  к
горлу подкатил комок.
   - Нет, - повторяла она, - нет... нет.
   Я решил встретиться с Декампом. Из всех  людей,  которых  я  знал,  он,
пожалуй, лучше всего подходил на роль стены,  твердой  прочной  стены,  от
которой все отскакивает. Только подловить его было не так-то просто.
   Он клюнул на идею пообедать в ресторане возле его работы.
   - Как ты думаешь, она выдержит этот удар? - спросил я.
   - За последний месяц она вполне поправилась.
   - Это не то.
   - Я говорил с тобой, как врач. Теперь слушай. Ты берешь нож и  втыкаешь
его в живот человеку, а потом спрашиваешь меня, выдержит ли он этот удар.
   - У меня нет другого выхода.
   - Не знаю. Доедай. - Он с ужасным хрустом поедал свою редиску. - Бывает
ли вообще другой выход? (Хрум!)
   Если бы он был, мы бы знали.  Сколько  мужчин  и  женщин  бросали  друг
друга, пытаясь начать спектакль заново. - А что делают другие люди?
   Он не ответно и спросил:
   - Как ты будешь там жить?
   Это меня не беспокоило. Тут моя совесть была чиста.
   - Я разберу себя на части, - сказал  я,  -  прочищу  как  следует  весь
механизм, смажу маслом и соберу опять.
   Я долго говорил о загрязнении окружающей среды, о больном  обществе,  о
необходимости спасения душ. Я говорил о Евангелии,  о  Коране,  о  романе,
который мне так хотелось написать, и о  цели  жизни.  Под  конец  я  хотел
поговорить о Терезе, но он перебил меня.
   - Короче, полинезийский мираж.
   - Что?
   - Ваш остров, наверное, похож на атолл? И на закате приходят туземцы  и
бренчат на своих мандолинах, а небо зеленеет?
   Меня не столько задевал сарказм Декампа, сколько его  ужасный  аппетит.
Каждый  кусок  говядины  увеличивал  силу,  которая  разрушала  мою  новую
игрушку.
   - У тебя нет выбора, - заключил он,  -  ты  вернешься.  Но  сначала  ты
должен туда поехать.
   - Ну-ну, продолжай, - сказал я. Нечто подобное мне и хотелось услышать.
   - Именно так я говорил себе, когда хотел все бросить и уехать в  Индию.
Но не сделал этого и до сих пор жалею.
   - Продолжай...
   - Некогда... - отмахнулся он, изучая меню. - Возьму-ка  я  этот  пудинг
под названием "летающий остров". И кофе.
   Предстояло Сделать  очень  многое.  Удивительно,  как  трудно  выбирать
якоря. Незначительные детали  перемешиваются  с  действительно  серьезными
вещами, и неизвестно, как все это распутать.
   Например, стоишь перед своим  гардеробом  и  спрашиваешь  себя:  "Какой
взять костюм"? Можно провести три дня, созерцая горы рубашек,  свитеров  и
носков, и не прийти ни к какому решению. Или посещаешь адвоката,  который,
как говорят друзья, чудесный специалист по разводам. А когда  выходишь  из
его конторы, хочется просто утопиться.
   Есть те, кого  можно  обмануть  (...надо  немного  отдохнуть...  побыть
два-три месяца одному... ну конечно, Ким согласна, мама...),  и  те,  кому
надо сказать правду. Как говорит Гурджиев, есть  материальный  вопрос  ("Я
оставил в банке достаточно денег. На следующий  квартал  хватит.  Потом?..
Ну, мы посмотрим. Да, дорогая, страховка оплачена") и есть боль.
   С Ким мы говорили и спорили каждую ночь. Иногда со  слезами,  иногда  с
гордым безразличием. Часто мы говорили друг другу больше,  чем  следовало.
Потом опять любовь и слезы. Сожаления, и эта ужасная ностальгия. Колебания
и наконец упреки. Что сказала она однажды вечером, три года назад, или что
сделал я в то утро, или  что  мы  забыли  сделать  или  сказать.  И  опять
язвительные слова - или смех, презрение, безразличие, нежность, сожаление,
отчаяние. Этот механизм не знал сбоев. Пускаешь стрелу, и мишень летит  ей
навстречу.
   - Почему бы тебе не съездить на два-три месяца?
   На испытание.
   - Ну...
   - Испытательный срок ты имеешь в виду?
   - Зачем все разрушать? Послушай, Серж, я  сегодня  думала.  Так  иногда
говорят: оставлю все и уйду. Но ты не можешь оставить самого себя.
   - О, избавь меня...
   - Я хочу сказать, тут просто книжная романтика...
   - Ким, пожалуйста! Это так мучительно для меня.
   - Бедняжка, Извини, пожалуйста, что я причиняю тебе боль...
   - Избавь меня от твоего сарказма, ради Бога.
   - Я просто думала, что ты меня еще немного любишь и... что ты...
   Рыдания не давали ей закончить, и около трех часов ночи  она  принимала
снотворное. Я не принимал, потому что не хотел спать.  Мне  казалось,  что
это означало бы уходить от нее дважды. Я долго наблюдал,  как  она  лежит,
завернутая в тонкую пелену сна. "Она спит не так, как другие, - думал я. -
Может, только она и умеет спать правильно". И я вспомнил...
   В то  лето  бессонница,  которая  всегда  преследовала  меня,  достигла
тревожных размеров. Декамп испробовал  все  препараты,  оканчивавшиеся  на
"ал" и "иум". Ничто не помогало. Потом однажды вечером в Антибе  во  время
отпуска рядом со мной в постели появилась Ким.  Я  ощущал  волны,  которые
исходили из ее тела и проникали в мое, принося блаженное ощущение покоя  и
расслабленности. По утрам я вставал юный, как Адам  при  сотворении  мира.
Иногда в середине ночи я  открывал  один  глаз,  и  где-то  в  моем  мозгу
маленькая клеточка шептала: "Прижмись к ней". Спокойно, клетка, не  говори
ничего, а то я проснусь. И сон снова наплывал на меня.
   Рассвет пробивался сквозь шторы. Должно  быть,  я  задремал  под  утро,
потому что меня вернул из небытия звонок консьержки. Прежде чем  встать  и
собрать почту, я долго лежал в кровати, смутно сознавая, что хотя  у  меня
под одеялом  есть  ноги,  руки  и  все  остальное,  я  совершенно  утратил
способность управлять ими, не говоря о мыслях, которые  ползали  по  полу,
как тараканы.
   Но внезапно одна из  них  укусила  меня  и  пробудила  к  деятельности.
Сегодня утром должно прийти письмо от Терезы. Они приходили не каждый день
и были очень странными. Например:
   "Мне всегда хотелось построить забор вокруг дома и парка.  Лучше  всего
стену, но это  слишком  дорого.  Недавно  я  видела  в  "Лями  де  Жарден"
объявление: продается готовый забор - его нужно только  поставить.  Я  все
измерила своими шагами. Получилось семьсот тридцать пять ярдов. Не мог  бы
ты посмотреть, как он выглядит, и привезти сюда на поезде?  Он  не  займет
много места - там только столбы и какая-то очень прочная решетка,  которая
легко сворачивается".
   Последняя фраза была написана настоящими каракулями, потом письмо опять
стало очень аккуратным, как будто ее почерк обрел второе дыхание. "Знаешь,
что я говорю себе: -  Этот  забор  будет  нашим  обручальным  кольцом,  он
окружит дом, парк и наше счастье".
   Вечером того дня, когда я ходил смотреть забор, меня ожидал сюрприз.
   - Я не буду сегодня к обеду, - объявила Ким.
   - Почему?
   - Что значит "Почему"? Меня не будет дома, только и всего.
   - С кем ты будешь?
   - Какое это имеет значение? С одним человеком из нашего офиса.
   - С Ланжером?
   - Да, с Ланжером. Как ты догадался, дорогой?
   Боже, как она была хороша, когда совершала свой  пчелиный  танец  перед
зеркалом: шаг вперед, шаг назад, шаг в сторону, осматривая себя и добавляя
последние штрихи к этой восхитительной картине - и все для Ланжера!
   - Конечно, он долго ждал тебя.
   - Лучше поздно, чем никогда, не так ли?
   Она взяла сумочку и убедилась, что все ненужные вещи на месте.
   - Что ты будешь делать, дорогой? В холодильнике есть ветчина и  немного
пива. Мне надо лететь, я опаздываю.
   Я впервые познал поцелуй неверной жены. Как будто черная муха  села  на
подбородок. Потом Ким скользнула в лифт, словно в раскрытую постель.
   Вернулась она в три часа  ночи  слегка  пьяная,  сверкающая  и  ледяная
одновременно.
   - Ты спишь?
   - Я не могу спать.
   Ей потребовалось не меньше часа, чтобы  раздеться  и  приготовиться  ко
сну. Все это время она напевала.
   - Ты изменила мне? - спросил я, когда она, наконец, легла в постель.
   - Я пыталась, дорогой, но мне не удалось...
   - Что это значит?
   - О, никаких анатомических подробностей. На самом деле мне это удалось.
Спокойной ночи.
   - Ты не могла подождать?
   Уже засыпая, она издала невнятный звук, как будто спрашивая: "Подождать
чего?"
   Остаток ночи я провел, пытаясь убедить себя в том что это не имеет  для
меня никакого значения. Все к лучшему, мой мальчик. Живи день за днем, как
во время войны. Думай о чем-нибудь другом. Например, о Терезе. Этот  забор
действительно хорош. Семьсот тридцать пять футов, нет - ярдов. Три фута на
ярд. Это будет - трижды пять -  пятнадцать,  один  в  уме.  Трижды  три  -
девять, и один - десять, трижды семь - двадцать один, и один двадцать  два
- две тысячи двести пятьдесят футов. А сколько ее шагов?
   Наутро я вновь привел мир в движение. Немного  воздуха,  немного  воды.
Немного физических упражнений. Немного виски. Кусок мяса  -  и  вперед,  с
веселой песней. Улыбочку. Спасибо. Еще раз... Потом был ленч с Канавой.
   - Это действительно крупное дело, Серж. Я хочу, чтобы ты знал.
   - Весьма признателен.
   - И мне хотелось включить тебя в игру... Секунду.  Меня  не  интересуют
твои личные проблемы. Послушай: Лакруа пустил в  ход  свои  связи.  И  еще
Дюсюрж. Понимаешь, чем это пахнет?
   Для  наглядности  он  стал   чертить   вилкой   по   скатерти.   Девять
пересекающихся треугольников, пять указывают вниз, четыре вверх. Внутри  -
четыре концентрических круга, в свою очередь содержащие квадрат с четырьмя
замкнутыми устьями. Идеограмма.  Мандала.  Лабиринт,  из  которого  Канава
наконец нашел  выход:  путем  разделения,  выщепления,  резкого  изменения
общественного мнения, молчаливых  соглашений,  умно  построенных  бесед  и
маккиавелиевых комбинации. Через два месяца появится на свет новая газета.
И ему предложили стать редактором.
   - А ты будешь редактором новостей. Нет, я не дам тебе  говорить.  Серж,
послушай, это очень большие деньги.  Видел  бы  ты,  какие  они  подписали
контракты на рекламу. Он стал перечислять по пальцам, - такой шанс  бывает
один раз в жизни.
   - Ты говорил об этом с Ким?
   - Нет-нет, пока все полная тайна. Я боюсь говорить даже с самим собой.
   - А может, вы вместе решили подцепить меня на такую удочку?
   - Ты идиот или только прикидываешься?
   - И то и другое, - признался я.
   В  качестве  подтверждения  своих  слов  я  достал  из  бумажника  свое
удостоверение журналиста, порвал его на четыре части  и  протянул  обрывки
Канаве. Это не произвело на него должного впечатления. Некоторое время  он
размышлял. Потом внезапно на меня обрушилась целая тирада.
   - Почему ты считаешь себя лучше всех? Между прочим, есть и другие люди.
С чего ты взял, что они глупее тебя?..
   После этого оставалось только одно - напиться. Что мы и сделали.
   Поздно вечером, когда я добрался до дома, у меня, должно  быть  спьяну,
возникла странная идея - заняться любовью с Ким.
   Это было долгое и мучительное поражение. "Только никаких сравнений",  -
говорил я себе и шарил во тьме в поисках волшебной страны. Вот  как  будто
проблеск света... я устремился к нему и снова рухнул  в  пустоту...  Потом
попробовал еще... Думай - о той - стране - которая - не  -  принадлежит  -
никому - которая - принадлежит - только - нам - двоим - где ты - никогда -
не был - прежде - и куда - ты - никогда - не сможешь - вернуться -  без  -
Нее - думай - о той - божественной - прогулке - думай - лучше не думай.
   Я считал, - хотя каждая вторая клетка  моего  измученного  тела  знала,
сколь недостойно такое мнение, -  что  любовь  с  Ким  -  это  всего  лишь
блестящий спектакль. Игра потных  тел,  игра  поз  и  движений,  взглядов,
запахов, слов. У каждого из нас был свой острый клинок.  Лезвие  сверкало,
звенело, наносило укол в нужном  месте  и  тут  же  пряталось.  Из  нашего
поединка,  напоминавшего  борьбу  двух  львят  на  солнечной  лужайке,  мы
выходили изнуренные, иногда пораненные, но здоровые и счастливые  -  никто
не может отрицать этого. И смеющиеся.
   Но не сегодня. Ким не знала о моей неудаче - или  скорее  сделала  вид,
будто не знает. Она была серьезна и спокойна. И сегодня  мы  не  смеялись.
Две фигуры, распростертые на простыне. Вдруг она сказала:
   - Серж... что, если бы у нас был ребенок...
   Я ждал этого. На самом деле Ким однажды была беременной - через  четыре
месяца после нашего знакомства. Она просила: "Что будем делать, Серж?" И я
ответил: "Как хочешь, дорогая?" - "О, у нас еще  много  времени..."  И  мы
больше не упоминали об этом.
   Я обнял ее.
   - Дорогая, от этого ничего не изменилось бы.  Мне  кажется,  мы...  Мне
кажется,  нами  движут  силы,  которые  нам  не  подвластны...  Все,   что
происходит, где-то запрограммировано, а может нет,  просто  происходит,  и
все...
   - Но если бы у нас был кто-то еще, если...
   Это не спасло бы нас. Я встал, чтобы зажечь сигарету, надеясь подрезать
крылья ее безумию. Но не  тут-то  было.  Ким  взяла  зажигалку  с  ночного
столика.
   - Иди сюда... Послушай, Серж, давай подумаем  сообща...  Мы  так  часто
говорили, что состаримся вместе. Ты помнишь? Мы всегда говорили:  "что  бы
ни случилось..." Помнишь? Мы говорили, что у  нас  будет  большой  дом  на
юго-западе, двое или трое детей, старая кухарка.
   - Зачем ты об этом?
   - Но я не понимаю, что с нами случилось, просто не понимаю.
   - С тобой тоже могло такое случиться.
   - Не знаю, может быть... Но... Наверное, нет, дорогой. Правда, я  думаю
нет.
   - Что ты хочешь сказать? Что я один виноват? Я это знаю.
   - Ты можешь вообразить, что будет со мной?
   - Мир полон Ланжеров...
   - Ублюдков!
   - Не надо, Ким.
   - Ублюдок, ты первый начинаешь, а потом говоришь: не надо.
   - Ким, довольно.
   На следующий день мы договорились пойти к адвокату. Я  чувствовал  себя
не очень уверенно. Но Ким держалась превосходно,  безукоризненно  исполняя
тщательно продуманную роль обманутой, но гордой супруги. Нам  нечего  было
делить - никаких денег. Ответчиком считался  я,  и  это  она  подавала  на
развод.
   - Получается то же самое.
   - Что? То, что вся вина лежит на мне?
   - То, что я должна просить развода.
   - Ну не мне же его просить.
   - А что, если я не стану?
   - Ведь мы обо всем договорились!
   - Итак! - сказал мэтр  Селье,  принимаясь  за  дело.  Это  был  молодой
человек с твердым как сталь взглядом, золоченой  оправой  очков,  короткой
стрижкой и тонкими губами,  постоянно  кривившимися  с  выражением  явного
пренебрежения. - Ваш супруг написал эти три письма. В них он выражает свое
желание прекратить вашу  совместную  жизнь.  Вам  нужно  лишь  облечь  это
желание в форму ходатайства - и мы  получим  быстрое  решение  без  лишних
осложнений и взаимных  обвинений;  развод  двух  честных,  благонамеренных
людей, двух личностей, которые - м-м - уважают  друг  друга  и  которые  -
э-э...
   В этот момент Ким взглянула на меня. В ее взгляде,  полном  неизмеримой
боли, промелькнул оттенок иронии. Внезапно я увидел нас троих, ее, себя  и
этого адвоката, словно в объективе телекамеры,  установленной  в  потолке.
Звуки еще можно было  как-то  переносить,  но  зрелище  оказалось  слишком
гнусным.
   - Хватит, - я взял Ким за руку. - Пойдем отсюда...
   Мэтр Селье застыл с открытым ртом, вопросительные знаки исходили из его
близоруких глаз. Мы очутились на  улице,  прежде  чем  он  успел  что-либо
произнести.
   Мы шли по авеню Виктор Гюго. Я еще держал ее за руку,  почти  тащил  за
собой.
   - Что с тобой? Куда мы идем? - Мы почти  бежали,  пересекая  дорогу.  -
Серж, остановись. Мне больно.
   Я отпустил ее руку, когда мы оказались возле церкви Сент-Оноре-д'Эйло.
   - Встретимся дома, - сказал я и вошел в церковь.
   Конечно не для того, чтобы излить душу Богу. Я сел и стал просто ждать,
когда это пройдет. Но что должно пройти? Обстановка в церкви  была  лишена
какой-либо  мистики.  Люди  разгуливали  по  приделам  и  довольно  громко
разговаривали. Не было даже полумрака, который мог бы принести мне немного
покоя. В поперечном нефе появилась большая группа детей. Они  толкались  и
кричали. Кстати, кто говорил,  что  помолится  за  меня?  Ах  да,  старина
Бонафу. Я  попытался  сосредоточиться  на  Терезе.  Статуя  тезки  немного
напоминала ее. Мимо прошел пожилой каноник, волоча ноги. Каноник, дай  мне
отпущение грехов. Только отпущение грехов не может остановить мысли.
   Когда я вышел из церкви, уже смеркалось.
   Я пошел по набережной Сены. И  тут  со  мной  случился  приступ.  Сияли
церковные свечи, взмывали в небо яркие ракеты, катились  огромные  колеса,
летучие мыши испуганно метались под сводами подземелья. Мой двойник трижды
прыгал в воду за какими-то огнями, когда мы проходили по  Понт-де-Гренель.
Прах еси и во прах отыдеши...
   Я вернулся около полуночи, совершенно разбитый. Ким в халате бродила из
комнаты в комнату с чашкой в руке.
   - Пожалуй, я перееду отсюда, - заявила она.
   - Зачем?
   - Хочу снять комнату. Это будет для тебя дешевле. И где-нибудь  поближе
к  работе.  Хотя,  наверное,  я  куплю  машину,  какой-нибудь  подержанный
"фиат-500". Ты помнишь те деньги, которые  мы  вложили  в  государственные
облигации? Я ими воспользуюсь. В конце  концов,  от  тебя  мне  ничего  не
нужно. Знаешь, у меня будет  комната  в  индийском  стиле:  драпировки  на
стенах, толстые ковры и большой диван.
   Ну-ну, давай позли меня,  раз  не  удалось  разжалобить.  Я  прямо-таки
видел, как этот придурок Давид Ланжер восседает на индийских  подушках,  и
его рука под музыку Рави Шанкара небрежно скользит за корсаж Ким.
   Я опустился в кресло.
   - Давай сегодня не ссориться.
   На следующее утро я полчаса занимался физическими упражнениями.  Стойка
на руках, стойка на голове, ножницы, велосипед и так далее. Потом бодрящий
холодный душ.  За  завтраком  я  завел  разговор  о  Канаве  и  его  новой
ежедневной  газете.  Мы  проговорили  полчаса,  прежде  чем  поняли,   что
опоздали. Она опоздала. Мне весь день нечего было делать.  Мы  уговорились
встретиться за ленчем.
   Но она не пришла.
   - Ой, прости пожалуйста, - сказала она, когда я позвонил ей на работу в
три часа. - Я совсем забыла, у меня назначена встреча.
   Мы расставались на всю жизнь, а у нее была встреча.  Я  повесил  трубку
вне себя от ярости.
   Вечер я провел в кино. "Чего ты еще ждешь? Надо просто взять и  уехать.
Собери чемоданы, сядь в машину. Здесь тебе больше нечего делать".
   В семь часов я встретил ее возле работы, как обычно.
   - Это очень мило с твоей стороны, - заметила она.
   Тот же столик в Сан-Жене, за которым мы сидели каждый вечер  в  течение
двух лет. И те же напитки. Виски для меня и джин с тоником для Ким.
   - Ну? - спросила она внезапно.
   - Ну... Я не ухожу.
   - Ты не что?
   - Я... Я думаю, нам лучше забыть про это.
   - Ты смеешься надо мной?
   - Я говорю совершенно серьезно.
   - Не верю! - Она одним махом осушила свой стакан. Из глаз  ее  сыпались
искры жгучего фосфора, каждая из которых прожигала дыру в моем  черепе.  -
Объяснись.
   -  Тут  нечего  объяснять.  -  Что  я  мог  ей  объяснить?  Что  она  -
единственная на свете.
   - Ты так считаешь?
   - Тебе хочется объяснений типа: я понимаю, что был глуп.
   - Нет. - Она наконец рассмеялась. - Конечно  нет.  Придумай  что-нибудь
Другое.
   - Дорогая, будь милосердной.
   - А ты милосерден?
   - Неужели мы не можем поговорить и пяти минут, не разрывая  друг  друга
на части?
   - А ты, значит, не рвешь людей на части?
   - Послушай... остановись... мы вылечимся... Мы вернемся назад и  начнем
все сначала.
   - Кого ты жалеешь? Меня или себя?
   - Обоих.
   - Налей мне еще джина.
   Алкоголь пробудил в ней все злое и язвительное. Ее взгляд стал  острым,
как бритва.
   - Послушай, мужчина моей жизни. Ты причинил мне достаточно боли. Теперь
посмотри на меня хорошенько:  я  посторонняя.  -  Она  встала  и  положила
сигареты в сумочку. - И для начала будь добр, ночуй в отеле. -  Она  снова
смягчилась. - Пожалуйста, Серж, - и быстро вышла.



        13

   Эту ночь и последующие я спал у Феррера в его студии.  Мне  приходилось
вставать рано, чтобы привести в порядок комнату,  прежде  чем  придет  его
ассистент   или   модель.   (Феррер   иногда   занимался    художественной
фотографией). Мы вместе завтракали и  обсуждали  тактику.  Я  надеялся  на
Марка. Во-первых, потому, что Ким его любила, а во-вторых, потому, что  он
знал Терезу и, таким образом, мог оценить всю ситуацию.
   - Ты написал ей? - спрашивал он каждый вечер.
   - Я пытался.
   Но никогда не переписывал  свои  черновики.  Я  не  знал,  что  сказать
Терезе. На третий день Марк подал идею: нужно  написать  Бонафу.  Конечно,
это было бы великолепное  решение.  Жених,  приятный  молодой  человек  из
Парижа, через третье лицо  уведомляет  о  разрыве  помолвки  -  прелестная
галиматья, но я пытался объяснить Марку, что  мое  прошлое  значило  здесь
больше, чем мое будущее. Тут речь шла скорее о  письме  человека,  который
завершил свой испытательный срок в монастыре и после должного  размышления
сообщает настоятелю, что не имеет призвания к  монашеской  жизни.  Слишком
силен зов мира... И еще я спрашивал тоном моралиста:  имеем  ли  мы  право
строить свое счастье на несчастье других? Ким  была  путеводной  нитью  во
всех моих рассуждениях. Я думал, что Марк поймет. И Тереза  тоже.  Написав
адрес на конверте, я спросил себя: "Как  ты  мог  так  легко  смириться  с
мыслью о том, что никогда не увидишь ее?" И не мог ответить.
   - Серджио, ты слишком много думаешь.
   - Я даже не несчастен.
   - Не волнуйся, это пройдет.
   - Я даже не знаю точно, когда я передумал.
   - Скоро узнаешь.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Ты встал на правильный путь, - сказал он. - Чего тебе еще нужно?
   - По-твоему, я был болен?
   -