ами. Затем я перешел к рассказу о своих собственных приключениях. Я объяснил, как мы долетели до системы Бетельгейзе и опустились на Сорору, как я попал в облаву и очутился в клетке, как я пытался установить контакт с глубокоуважаемым Зайусом, но не сумел, разумеется, по собственной вине, из-за недостатка изобретательности. Наконец, я рассказал об удивительной проницательности Зиры и о том, какую огромную помощь она мне оказала вместе с доктором Корнелием. Закончил я следующими словами: - Это все, что я хотел вам сказать, о обезьяны! Решайте сами, справедливо ли будет, если после стольких удивительных приключений меня, как неразумное животное, посадят в клетку до конца моих дней. Мне остается добавить одно: мы прилетели к вам без всяких враждебных намерений, движимые только духом познания. С тех пор как я начал вас понимать, вы мне все больше и больше нравитесь, и я восхищаюсь вами от души. И у меня возник план, о котором я хочу рассказать здесь величайшим ученым планеты. Я могу принести вам несомненную пользу своими земными познаниями. С другой стороны, я сам за несколько месяцев, проведенных в клетке, узнал на Сороре больше, чем за всю свою прежнюю жизнь. Объединим же наши усилия! Установим контакт с Землей! Если обезьяны и люди пойдут вперед рука об руку, никакая сила в мире, никакие тайны вселенной не смогут нас удержать! Задохнувшись, я закончил свою речь среди мертвой тишины. Я повернулся к столу председателя, машинально схватил стакан с водой и осушил его одним духом. И так же, как в первый раз, когда я стряхивал мел с ладоней, этот простой жест произвел на обезьян огромное впечатление и послужил сигналом к настоящей вакханалии. Зал словно взорвался, охваченный энтузиазмом, какого не опишет ни одно перо. Я знал, что победил, но не мог себе даже представить, что обезьянья аудитория способна выражать свои чувства так шумно. Я был оглушен и ослеплен, однако не настолько, чтобы не отыскать причину невероятного грохота: восторженные по природе своей, обезьяны, когда зрелище им нравится, аплодируют четырьмя руками! А сейчас вокруг меня бушевали тысячи сатанинских тварей: еле удерживая равновесие, они хлопали своими четырьмя лапами, так что купол зала, казалось, вот-вот обвалится, - и все это с визгом, с криками, с воплями, сквозь которые прорывался только глухой рев горилл. Это было, пожалуй, мое последнее отчетливое впечатление от того достопамятного заседания. Я почувствовал, что вот-вот упаду, с тревогой оглянулся и увидел, что обозленный Зайус вскочил с места и расхаживает по эстраде, сгорбившись и заложив руки за спину, как он расхаживал перед моей клеткой. Словно во сне, я увидел его пустое кресло и плюхнулся на него. Это было встречено новым взрывом оваций, но тут все поплыло у меня перед глазами, и я потерял сознание. 9 Я пришел в себя далеко не сразу: сказалось пережитое мною нервное потрясение. Очнулся я на постели в незнакомой комнате. Зира и Корнелий хлопотали надо мной, пока гориллы-полицейские сдерживали журналистов и любопытных, пытавшихся ко мне прорваться. - Это было великолепно! - шепнула мне Зира на ухо. - Ты выиграл. - Улисс, - сказал мне Корнелий, - нас с вами ждут великие дела! Он сообщил мне, что только что закончилось чрезвычайное заседание Большого Совета Сороры, на котором приняли решение о моем немедленном освобождении. - Кое-кто пытался протестовать, - добавил он, - однако общественное мнение было за вас, и они не могли поступить иначе. Он спросил, согласен ли я с ним сотрудничать, и, получив утвердительный ответ, заранее потирал руки от удовольствия при мысли о помощи, которую я смогу ему оказать в его изысканиях. - Вы будете жить здесь, - продолжал Корнелий. - Надеюсь, квартира вам подойдет. Она расположена совсем близко от моей, в том же крыле института: здесь живут только старшие научные сотрудники. Я ошеломленно озирался, думая, что все это мне снится. Комната была на редкость удобной. Для меня началась новая эра. Я так долго и страстно ждал этого мгновения, но теперь почему-то испытывал тоскливое чувство. Глаза мои встретились с глазами Зиры, и я понял, что проницательная самочка угадала мои мысли. - Да, - сказала она мне с двусмысленной улыбкой, - здесь у тебя, конечно, не будет Новы. Покраснев, я пожал плечами, приподнялся и сел. Силы вернулись ко мне, и я хотел поскорее окунуться в новую жизнь. - Как ты себя чувствуешь? - спросила Зира. - Ты не устанешь от маленькой вечеринки? Чтобы отметить этот великий день, мы пригласили кое-кого из друзей, одних шимпанзе. Я ответил, что для меня это будет только удовольствием, но что мне надоело ходить голым. И только тут заметил, что уже облачен в пижаму: Корнелий одолжил мне Одну из своих собственных. Но если я мог на худой конец напялить на себя пижаму шимпанзе, то в любом из его костюмов я бы выглядел смехотворно. - Завтра у тебя будет полный гардероб, - успокоила меня Зира. - А к сегодняшнему вечеру тебе сошьют приличный костюм. Вот и портной. В комнату вошел и поклонился мне с изысканной вежливостью маленький шимпанзе. Позднее я узнал, что, пока я был без сознания, самые знаменитые портные оспаривали честь одеть меня. Победил этот прославленный мастер, так как он шил на самых крупных горилл столицы. Искусство и ловкость портного привели меня в восхищение. Менее чем за два часа ему удалось сшить мне вполне приемлемый вечерний костюм. Однако, облачившись в него, я почувствовал себя непривычно, а Зира уставилась на меня, вытаращив глаза. Пока мастер подгонял всякие мелочи, Корнелий впустил журналистов, давно уже осаждавших мою комнату, и я на целый час опять стал центром общего внимания. Меня забрасывали вопросами, обстреливали вспышками фотоаппаратов, требовали все новых и новых пикантных подробностей о Земле и о том, как живут у нас люди. Я покорно давал интервью. Будучи сам журналистом, я понимал, каким лакомым кусочком являюсь для моих обезьяньих коллег, а кроме того, учитывал, что пресса может оказать мне огромную поддержку. Когда журналисты, наконец, ретировались, было уже поздно, и мы поторопились к Корнелию, где нас ожидали его друзья. Но едва мы вышли из комнаты, нас задержал Занам. Очевидно, он был в курсе последних событий, потому что поклонился мне чуть не до полу. Занам прибежал за Зирой, чтобы сообщить ей, что в отделении не все ладно. Обозленная моим долгим отсутствием, Нова разбуянилась вовсю. Вскоре ее бешенство передалось другим пленникам, и теперь никакие уколы пик не могут их утихомирить. - Сейчас приду, - ответила на это Зира. - А вы подождите меня здесь. Я с мольбою взглянул на нее. Она заколебалась, но потом пожала плечами. - Если хочешь, пойдем со мной, - сказала она. - В конечном счете теперь ты свободен и, кстати, может быть, сумеешь ее успокоить скорее, чем я. Вслед за Зирой я вошел в зал с клетками. Едва заметив меня, пленники сразу успокоились, и всеобщий шум и гам сменила напряженная тишина. Они меня, несомненно, узнали, несмотря на одежду, и, казалось, понимали, что являются свидетелями некоего чудесного превращения. Сдерживая дрожь, я направился к клетке Новы, к моей клетке. Я приблизился к ней, улыбнулся, заговорил с ней. На какой-то миг у меня возникло ощущение, что она меня понимает и вот-вот мне ответит. Но это, разумеется, было немыслимо. Просто мое присутствие успокоило ее так же, как остальных. Она приняла от меня кусок сахару и все еще грызла его, когда я с тяжелым сердцем шел к выходу. Об этой вечеринке, устроенной в одном из модных кабаре - Корнелий решил сразу ввести меня в обезьянье общество, поскольку отныне мне придется всегда и нем вращаться, - я сохранил весьма неясные и странные воспоминания. Неясность происходила от выпитого мною в начале вечера алкоголя, от которого мой организм отвык. А странность объяснялась, пожалуй, особым чувством, которое и впоследствии овладевало мною неоднократно. Я могу его описать только как постепенное угасание в моем сознании представления об окружающих как об обезьянах: все чаще я воспринимал их в зависимости от их профессии или положения в обществе, не думая, что это гориллы, орангутанги или шимпанзе. Метрдотель, например, который подобострастно встретил нас и провел к столику, был для меня прежде всего метрдотелем, а уж потом самцом-гориллой. Старая, безобразно накрашенная самка-орангутанг воспринималась как старая кокетка, а когда я танцевал с Зирой, я совершенно забывал, что она шимпанзе, ощущая лишь гибкую талию партнерши. Оркестр шимпанзе был всего лишь оркестром, и элегантные обезьяны, острившие за нашим столом, становились обыкновенными светскими остряками. Я не стану подробно говорить о том, какие чувства вызвало у обезьян мое присутствие. Скажу только, что я оказался в центре внимания. Мне пришлось раздавать бесчисленные автографы, и два сторожа-гориллы, которых Корнелий предусмотрительно привел с собой, с огромным трудом защищали меня от толпы самок всех возрастов и пород, стремившихся выпить со мной или потанцевать. Мы засиделись до глубокой ночи. Я уже был наполовину пьян, когда вдруг вспомнил о профессоре Антеле. Эта мысль пробудила во мне самые горькие угрызения совести. Я едва не заревел от стыда, подумав о том, что я вот сижу здесь, забавляюсь и пью с обезьянами, а мой несчастный товарищ дрожит на соломе в клетке зоосада. Зира спросила, что меня так печалит. Я ей объяснил. Тогда Корнелий сказал мне, что уже справлялся о профессоре и тот чувствует себя хорошо. Теперь ничто не препятствует его освобождению. В ответ я решительно заявил, что не могу больше ждать ни минуты и хочу сообщить ему эту новость немедленно. - В конечном счете почему бы и нет? - подумав, согласился Корнелий. - В такой день вам ни в чем нельзя отказать. Пошли! Я знаком с директором зоосада. Мы вышли втроем из кабаре и вскоре добрались до зоологического парка. Разбуженный директор поспешил нам навстречу. Он уже знал мою историю. Корнелий ему открыл истинное происхождение одного из людей, выставленных в клетке. Директор не верил своим ушам, однако он не решился мне отказать. Разумеется, придется дождаться дня, чтобы выполнить кое-какие формальности, необходимые для освобождения профессора, но ничто не мешает мне поговорить с ним хоть сейчас. Директор вызвался нас проводить. Уже рассветало, когда мы остановились перед клеткой, в которой горемыка профессор жил, словно животное, вместе с полусотней других мужчин и женщин. Пленники еще спали, расположившись парами или группами по четыре-пять человек. Но когда директор зажег в клетке свет, все открыли глаза. Я быстро обнаружил моего товарища по несчастью. Как и все остальные пленники, он лежал, свернувшись, на соломе, и рядом с ним была женщина, которая мне показалась довольно юной. От этого зрелища я содрогнулся, и в то же время едва не заплакал от сострадания к моему другу и к самому себе, вспомнив, каким унижениям мы подвергались четыре месяца. Я был так взволнован, что не мог говорить. Однако разбуженные люди не выказывали даже удивления. Они были уже приручены и хорошо выдрессированы, поэтому все принялись исполнять свои обычные трюки, надеясь получить в награду что-нибудь вкусное. Директор бросил им горсть печенья. Тотчас началась толкотня и свалка, как в дневное время, а умудренные годами старики поспешили устроиться на корточках перед самой решеткой, с мольбою протягивая к нам руки. Профессор Антель присоединился к попрошайкам. Он протиснулся как можно ближе к директору и начал выпрашивать у него подачку. Такое недостойное поведение сначала меня возмутило, но вскоре мой гнев перешел в глубокое беспокойство. Я стоял от профессора в трех шагах, он смотрел прямо на меня и явно не узнавал. К тому же глаза его, еще недавно такие живые и проницательные, сейчас казались потухшими и пустыми, как у других пленников: я не заметил в них ни проблеска разума! С ужасом я убеждался все больше, что не вызываю у профессора никаких чувств, кроме недоумения: при виде человека в одежде он вел себя так же, как остальные пленники. Я сделал над собой чудовищное усилие и заговорил, чтобы наконец рассеять этот кошмар. - Профессор, - сказал я, - мэтр, это я, Улисс Меру. Мы спасены. Я пришел, чтобы сообщить вам об этом... И тут я умолк, ошеломленный. Услышав мой голос, профессор Антель втянул голову и отшатнулся от решетки - совсем как люди Сороры! - Профессор, профессор Антель! - взмолился я, чуть не плача. - Это я, Улисс Меру, ваш спутник по путешествию. Я свободен, и через несколько часов вас тоже освободят. Обезьяны, которых вы видите перед собой, наши друзья. Они знают, кто мы такие, и готовы принять нас как братьев. Он не ответил мне ни единым словом. Казалось, он ничего не понимал. Он лишь отступил еще дальше в глубь клетки, сжавшись точно испуганное животное. Я был в отчаянии, а обезьяны определенно заинтересовались происходящим. Корнелий хмурился, пытаясь решить неожиданную проблему. Мне пришло в голову, что, возможно, профессор Антель симулирует непонимание, опасаясь обезьян. Поэтому я попросил их отойти подальше и оставить нас наедине, что они и сделали без малейших возражений. Когда обезьяны скрылись из виду, я обошел клетку, чтобы быть поближе к углу, в который забился профессор, и снова заговорил с ним. - Метр, - умолял я его, - мне понятна ваша осторожность. Я знаю, что грозит людям Земли на этой планете. Но сейчас мы одни, клянусь вам, и все ваши испытания позади. Это я вам говорю, я, ваш спутник, ваш ученик, ваш друг, Улисс Меру! Он снова отпрыгнул назад, испуганно глядя на меня. Весь дрожа и не зная, какими словами его убедить, я стоял перед клеткой, когда рот профессора вдруг приоткрылся. Неужели мне все-таки удалось его уговорить? Я ждал затаив дыхание. Но то, как он выразил свои чувства, заставило меня содрогнуться. Я уже сказал, что рот профессора приоткрылся, однако это не было сознательным движением человека, собирающегося заговорить. Из его горла вырвался звук, похожий на те, которые издают дикие люди этой планеты, чтобы выразить свое удовлетворение или страх. Я оцепенел от ужаса, а в клетке передо мной стоял профессор Антель и, не шевеля губами, злобно улюлюкал. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1 Ночь я провел беспокойно, проснулся рано, но долго ворочался в постели и протирал глаза, пока не пришел в себя. Вот уже месяц я вел цивилизованный образ жизни, однако никак не мог к нему привыкнуть и каждое утро просыпался в тревоге, потому что не слышал шороха соломы и не ощущал рядом с собой теплого тела Новы. Но вот я пробудился окончательно. Я занимал в институте одно из лучших помещений - обезьяны продемонстрировали свою щедрость. У меня были комната с отдельной ванной, одежда, книги, телевизор. Я мог читать все газеты, я был свободен, я мог выходить, прогуливаться по улицам, посещать любые зрелища и представления. Мое появление в общественных местах всегда вызывало любопытство публики, однако ажиотаж первых дней начал уже утихать. Теперь научным руководителем института был Корнелий. Зайуса уволили, впрочем, предоставив ему другой важный пост и наградив в утешение еще одним орденом, а на его место назначили жениха Зиры. В результате произошло омоложение научных кадров и значительное увеличение числа ученых-шимпанзе, что сразу повысило активность во всех секторах. Зира стала ученым секретарем нового руководителя. Что касается меня, то теперь я участвовал в работах Корнелия уже не как подопытный кролик, а как равноправный сотрудник. Надо сказать, что Корнелий добился этого с немалым трудом, сломив сопротивление Большого Совета. По-видимому, власти до сих пор никак не могли признать мою истинную сущность и происхождение. Я быстро оделся, вышел из своей комнаты и направился к зданию института, где некогда сам был пленником, к сектору Зиры, которым она все еще продолжала руководить, несмотря на свои новые обязанности. С согласия Корнелия я вел там систематические наблюдения над людьми. И вот я в зале с клетками, спокойно иду по проходу между ними как один из хозяев этой планеты. Надо ли говорить, что я захожу сюда часто, гораздо чаще, чем это необходимо для моей исследовательской работы? Порой обезьянье общество начинает меня утомлять, и здесь я нахожу своего рода убежище. Все пленники теперь меня прекрасно знают и слушаются беспрекословно. Делают ли они различие между мною, Зирой и сторожами-гориллами, которые приносят им еду? Сомневаюсь, но хотелось бы в это верить. Вот уже месяц я работаю с ними, однако мне все еще не удается научить их чему-нибудь более сложному, чем обычные трюки, доступные любому хорошо выдрессированному животному. И тем не менее я инстинктивно ощущаю, что они способны на гораздо большее. Я пытаюсь научить их говорить. Это для меня вопрос чести. Разумеется, пока ничего не выходит, то есть почти ничего: некоторым пленникам удается повторить за мной три-четыре односложных звука, но ведь это могут и наши шимпанзе! Разумеется, это немного, однако я не отступаюсь. Мне придает мужество настойчивость, с какой пленники стараются теперь поймать мой взгляд; глаза их за последнее время как-то изменились, и мне кажется, я улавливаю в них любопытство, отличное от звериного тупого недоумения. Я медленно обхожу все помещение, останавливаясь перед каждой клеткой. Я разговариваю с пленниками, говорю с ними ласково, терпеливо. Теперь они привыкли к речи, к этим столь необычным в устах людей звукам. Похоже, они меня слушают. Я говорю по нескольку минут, затем отказываюсь от фраз и произношу отдельные короткие слова, повторяю их неоднократно, надеясь услышать ответ. Вот пленник с трудом произносит один слог, но больше от него ничего добиться не удается. Он быстро устает, отказывается от сверхчеловеческой задачи и падает на солому, словно после целого дня изнурительной работы. Я вздыхаю и перехожу к следующему. Наконец я добираюсь до клетки, где прозябает Нова, одинокая и печальная. Во всяком случае, мне, человеку Земли, кажется, что она должна быть печальна, и я стараюсь отыскать это чувство на ее прекрасном и невыразительном лице. Я часто думаю о Нове. Мне трудно забыть проведенные с нею часы. Но я ни разу больше не входил в ее клетку: меня удерживает чувство человеческого достоинства. Ведь она не более чем животное! Теперь я вращаюсь в высших научных кругах, и подобное панибратство просто немыслимо. Я краснею при одной мысли о нашей недавней близости. С тех пор как я перешел в другой лагерь, я веду себя с Новой точно так же, как с ее сородичами, не позволяя себе проявить к ней никаких дружеских чувств. Тем не менее я вынужден признать, что она представляет собой первоклассный подопытный экземпляр, и втайне радуюсь этому. Нова делает большие успехи, опережая остальных пленников. При моем приближении она подходит к решетке, и лицо ее искажается гримасой, которую с натяжкой можно принять за улыбку. Прежде чем я успеваю заговорить, она сама произносит с полдесятка выученных ею слогов. И явно старается произнести их получше. Значит ли это, что она способнее других от природы? Или длительный контакт со мной развил ее способности и сделал восприимчивее к моим урокам? Последнее предположение мне нравится больше: оно льстит моему тщеславию. Я произношу ее имя, потом свое, указывая пальцем то на нее, то на себя. Она повторяет мой жест. Но вдруг я вижу, как лицо ее искажается злобным оскалом, и в то же мгновение слышу у себя за спиной тихий смех. Это Зира решила беззлобно подшутить под моими усилиями, а ее присутствие всегда приводит Нову в ярость. Вместе с Зирой пришел Корнелий. Его весьма занимают мои опыты, и он частенько навещает меня, чтобы осведомиться о результатах. Однако сегодня он явился с другой целью. Вид у него чрезвычайно взволнованный. - Улисс, вам не хотелось бы совершить со мной небольшое путешествие? - Путешествие? - Это довольно далеко, почти на другой стороне планеты. Археологи нашли там развалины, чрезвычайно любопытные, если верить их отчетам. Но раскопками руководит орангутанг, и надеяться, что он сумеет сделать из находок правильные выводы, не приходится. Они столкнулись с потрясающей загадкой - если ее разгадать, это может сыграть решающую роль в моих исследованиях. Академия посылает меня в командировку, и я полагаю, что ваше присутствие тоже будет весьма полезным. Я пока не понимаю, какой от меня может быть прок, но соглашаюсь с радостью: мне давно уже хотелось повидать другие области Сороры. Корнелий приглашает меня к себе в кабинет для подробного разговора. Такой оборот дела приводит меня в восторг: по крайней мере не придется сегодня продолжать обход. А мне предстояло посетить еще одного пленника - профессора Антеля. Состояние его остается прежним, поэтому о его освобождении пока не может быть и речи. Тем не менее по моей просьбе Антеля поместили в отдельную и довольно удобную палату. Посещать его для меня - тяжкий долг. Он не поддается ни на просьбы, ни на уговоры и ведет себя как самое настоящее животное. 2 Мы отправились неделю спустя. Зира полетела с нами, но через несколько дней она должна была вернуться, чтобы в отсутствие Корнелия следить за работой института. Сам же Корнелий рассчитывал задержаться на месте раскопок гораздо дольше, разумеется, если находки окажутся действительно интересными. Нам предоставили специальный самолет, весьма похожий на наши первые реактивные самолеты, но гораздо более комфортабельный, с отдельным маленьким салоном, куда снаружи не проникало ни звука и где можно было спокойно разговаривать. Там я и встретился с Зирой. Я был счастлив, что отправился в это путешествие. С обезьяньим обществом я уже достаточно освоился, поэтому нисколько не удивился и не испугался, увидев за штурвалом нашего лайнера пилота-шимпанзе. Гораздо больше меня занимали расстилавшийся внизу пейзаж и великолепное зрелище восхода Бетельгейзе. Мы летели на высоте примерно десяти тысяч метров. Воздух был удивительно прозрачен, и гигантская звезда вставала над горизонтом, как наше солнце, видимое в мощную подзорную трубу. Зира не уставала им восхищаться. - Скажи, бывают у вас на Земле такие же прекрасные восходы? - спрашивала она. - Может ли твое солнце сравниться красотою с нашим? Я отвечал ей, что Солнце не такое красное и большое, как Бетельгейзе, но мы им вполне довольны. Зато наша Луна гораздо больше и ярче ночного светила Сороры. Мы веселились, словно школьники, отпущенные на каникулы, и я шутил с Зирой, как со старой доброй знакомой. И когда через несколько минут к нам присоединился Корнелий, я чуть ли не обиделся на него за то, что он помешал нашей болтовне. Корнелий был озабочен. Впрочем, все последнее время он заметно нервничал. Чтобы довести до конца предпринятые им изыскания, ему приходилось работать невероятно много, и порой он пропадал у себя в лаборатории по целым дням. О своей работе он не говорил никому, и даже Зира, как мне кажется, знала о ней не больше меня. Мне же было известно только, что его волновала проблема происхождения обезьян и что взгляды ученого-шимпанзе все более и более расходились с общепризнанными теориями. В то утро Корнелий впервые познакомил меня с некоторыми своими соображениями, и я понял, почему моя скромная личность разумного человека представляет для него такую огромную ценность. Он начал с того, о чем мы беседовали и спорили уже тысячи раз. - Вы мне говорили, Улисс, что у вас на Земле обезьяны - настоящие животные, не так ли? И что, напротив, люди достигли такого уровня цивилизации, который равен нашему, а во многом даже превышает его? Не бойтесь меня оскорбить: для ученого истина дороже самолюбия. - Да, во многом мы вас обогнали, это несомненно. И лучшее тому доказательство - мое присутствие на Сороре. Вы же, мне кажется, еще находитесь в этом отношении на стадии... - Знаю, знаю, - устало прервал меня Корнелий. - И об этом мы уже говорили. Мы только проникаем в области, которые для вас перестали быть тайной несколько столетий назад... И в этом отношении меня тревожат не одни ваши рассказы, - продолжал он, нервно расхаживая по маленькому салону. - Вот уже долгое время меня преследует одна страшная мысль, даже не мысль, а догадка, но подтверждаемая некоторыми конкретными фактами. Мне кажется, что эти тайны мироздания уже были разгаданы здесь, на нашей планете, в далеком прошлом другими разумными существами. Я мог бы ему ответить, что это впечатление, будто совершаешь уже кем-то когда-то сделанное открытие, возникало у многих ученых Земли. Может быть, это чувство вообще является универсальным, и, может быть, именно на нем зиждется представление о существовании бога. Но я не решился его прервать. Он был весь во власти еще не оформившейся смутной мысли и выражался с большой осторожностью. - ...Другими разумными, - задумчиво повторил Корнелий. - И возможно, что это были вовсе не... Неожиданно он умолк. У него был страдальческий вид, как у человека, который ощупью приближается к истине, невыносимой и неприемлемой для его сознания. - Вы мне говорили также, что обезьяны у вас обладают высокоразвитым подражательным инстинктом, не правда ли? - Они подражают нам буквально во всем, то есть, я хочу сказать, во всех действиях, не требующих осмысленного подхода. Это в них так развито, что глагол "обезьянничать" стал у нас синонимом глагола "подражать". - Зира, - пробормотал Корнелий убитым тоном, - не кажется ли тебе, что нам тоже свойствен этот дух "обезьянничанья"? И, не дав ей возможности вымолвить слова в защиту своих сородичей, Корнелий взволнованно продолжал: - Это начинается с раннего детства. Все наше обучение основано на подражании. - Но ты же знаешь, это орангутанги... - Да, все дело в них, потому что они воспитывают молодежь своими книгами. Они заставляют ребенка-обезьяну повторять все ошибки наших предков. Этим и объясняется медлительность нашего прогресса. Вот уже десять тысяч лет мы остаемся все такими же и топчемся на месте! Здесь следует сказать несколько слов о медлительности развития обезьяньей цивилизации. Меня это поразило, когда я изучал их историю, и в этом я увидел основное отличие обезьян от людей. Правда, и у нас были периоды почти полного застоя. У нас тоже были свои орангутанги, составлявшие идиотские программы, оглуплявшие молодежь, и это длилось довольно долго. Но не так долго, как у обезьян, а главное, совсем на другой ступени эволюции. Темный период застоя, на который жаловался ученый-шимпанзе, затянулся здесь на десять тысячелетий. За это время ни в одной области не произошло сколько-нибудь заметных сдвигов, разве что за последние десятилетия. Но самое любопытное во всем этом для меня было то, что их первые легенды, первые летописцы, первые воспоминания рассказывают о высокоразвитой цивилизации, по сути своей мало чем отличающейся от современной. Древние документы десятитысячелетней давности свидетельствуют, что общая сумма знаний и достижения тех далеких времен были вполне сравнимы с сегодняшними знаниями и достижениями. Но о том, что было еще раньше, не сохранилось ни записей, ни устных преданий, ни одного даже памятника - полный мрак и пустота! Короче, создается такое впечатление, будто обезьянья цивилизация чудесным образом возникла сразу десять тысяч лет назад и с тех пор почти не изменялась. Средняя обезьяна находила это в порядке вещей и ни над чем не задумывалась. Однако пытливые умы, такие, как Корнелий, не могли примириться с существованием этой тайны и мучительно пытались в нее проникнуть. - Но ведь есть же обезьяны, способные к созидательному творчеству, - запротестовала Зира. - Да, появились, - согласился Корнелий, - особенно за последние годы. Со временем мысль может воплотиться в действие. Так оно и должно быть, ибо таков естественный ход эволюции... Но то, чего я хочу, Зира, то, чего страстно добиваюсь, - это узнать, как все началось!.. Сегодня мне уже не кажется столь невероятной мысль, что в основе всей нашей цивилизации лежит простое подражание. - Подражание чему? Или кому? Но тут Корнелий замкнулся и опустил глаза, словно сожалея, что сказал слишком много. - Я еще не сделал окончательных выводов, - проговорил он наконец. - Мне нужны доказательства. Может быть, мы найдем их в руинах погребенного города. Согласно отчетам он существовал не десять тысяч лет назад, а много-много раньше, в эпоху, о которой мы не знаем ничего. 3 Корнелий умолк: казалось, ему было трудно говорить на эту тему, но и то немногое, что я успел понять из его рассуждений, взволновало меня необычайно. Археологи открыли в пустыне множество строений, целый город, погребенный под толстым слоем песка. К сожалению, от него остались одни развалины, но эти развалины - я чувствовал - хранили удивительную тайну, и я поклялся в нее проникнуть. В этом не было ничего невозможного для того, кто умеет наблюдать и сопоставлять, однако орангутанг, руководивший раскопками, такими качествами явно не обладал. Он принял Корнелия с должным почтением к его высокому рангу и в то же время с еле скрываемым презрением к его молодости и необычным идеям, которые по неосторожности тот иногда высказывал. Нужно обладать поистине ангельским терпением, чтобы вести раскопки, увязая на каждом шагу в песке, среди камней, рассыпающихся в прах от малейшего прикосновения. Но мы занимаемся этим вот уже скоро месяц. Зира давно улетела, однако Корнелий все еще упорствует. Он работает с такой же страстью, как и я, ибо тоже уверен, что именно здесь, среди этих древних руин, таится ответ на великую загадку истории, которая его мучит. Меня не перестает поражать обширность его знаний. Прежде всего он захотел сам установить возраст города. В таких случаях обезьяны пользуются методами, похожими на наши, сравнивая геологические данные с результатами химических и структурных анализов. Проделав всю эту работу самостоятельно, Корнелий должен был согласиться с мнением официальных ученых: город действительно очень-очень старый. Он существует гораздо более десяти тысяч лет, то есть представляет собой уникальный памятник, способный доказать, что нынешняя обезьянья цивилизация не возникла на пустом месте, из ничего, каким-то сверхъестественным образом. Что-то уже существовало на Сороре задолго до начала нынешней исторической эпохи. Но что? Прошел месяц лихорадочных поисков и исследований и не принес нам ничего, кроме разочарований. Похоже было, что даже этот доисторический город мало чем отличался от сегодняшних городов. Мы нашли развалины домов, остатки промышленных сооружений, свидетельствующих о том, что у древних обитателей города были автомашины и самолеты, как теперь у обезьян. Следовательно, разумная жизнь зародилась гораздо раньше, во тьме веков. Но это было явно не то, чего искал Корнелий, и совсем не то, чего ожидал я сам. В то утро Корнелий отправился на раскопки раньше меня. Рабочие откопали здание с особо толстыми стенами из железобетона, которое с виду сохранилось лучше других. Правда, и оно было забито мусором и песком, и теперь археологи буквально просеивали эту смесь сквозь сито. Вчера они не нашли ничего интересного: так же, как и в остальных домах, изредка попадались лишь обломки труб, домашних приборов, осколки посуды. Усевшись возле палатки, в которой мы разместились вместе с Корнелием, я наблюдал со своего места, как почтенный орангутанг давал указания руководителю группы, молодому шимпанзе с насмешливыми глазами. Корнелий куда-то исчез. Только что он был в раскопе вместе с рабочими. Он часто сам берется за дело, боясь, как бы рабочие по глупости или невежеству не пропустили ценной находки. А вот и он - выбирается из траншеи, и я сразу понимаю, что он сделал поразительное открытие! Двумя руками Корнелий держит какой-то небольшой предмет, отсюда неразличимый. Бесцеремонно оттолкнув старого орангутанга, который пытался завладеть находкой, Корнелий с величайшей осторожностью опускает ее на песок. Он смотрит в мою сторону и машет руками. Когда я подхожу, меня поражает его неописуемое волнение. - Улисс! - только и может он сказать. - О Улисс! В таком состоянии я его еще никогда не видел. Голос его прерывается. Рабочие, выбравшиеся следом за ним из траншеи, толпятся вокруг находки, и я не могу ее рассмотреть. Они показывают на нее пальцами, и видно, что она просто забавляет их. Некоторые открыто смеются. Почти все они - здоровенные гориллы. Корнелий заставляет их отойти. - Улисс! - Что случилось? Теперь я тоже вижу, наконец, лежащий на песке предмет и одновременно слышу сдавленный голос Корнелия: - Кукла, Улисс, кукла! Да, это кукла, обыкновенная фарфоровая кукла. Буквально чудом она почти не пострадала: сохранились даже остатки парика и чешуйки цветной глазури на глазах. Для меня это настолько обыденное зрелище, что сначала я не понимаю волнения шимпанзе. Лишь через несколько мучительных секунд до меня доходит... Я понял! И тотчас невероятность случившегося потрясает меня до глубины души. Ибо это человеческая кукла, изображающая девочку, земную девочку! Но я не решаюсь поверить - это слишком уж фантастично. Прежде чем возглашать о чуде, необходимо проверить все варианты, и, возможно, все объяснится самым банальным образом. Однако такой ученый, как Корнелий, наверняка уже должен был это сделать. Действительно, у обезьяньих малышей тоже есть игрушки, и среди них хоть и нечасто, но попадаются фигурки животных и даже людей. Значит, кукла-девочка сама по себе никак не могла привести мудрого шимпанзе в такое волнение. Но во-первых: у обезьян такие фигурки не делают из фарфора, во-вторых, они очень редко бывают одетыми, и, наконец, они никогда не бывают одеты, как разумные существа. А эта кукла была наряжена, клянусь вам, в точности так же, как наряжают кукол у нас на Земле! На теле ее сохранились лоскуты, которые, несомненно, были платьицем, корсажем, нижней юбочкой и штанишками. Кукла была одета заботливо, со вкусом, как ее могла бы нарядить земная девочка или как маленькая обезьянка нарядила бы свою любимую куклу-обезьянку, но никогда, никогда ни та ни другая не стали бы с такой тщательностью одевать животное в уменьшенные копии своих собственных нарядов. Теперь я все лучше и лучше понимал волнение моего проницательного друга-шимпанзе. Но это было не все. Оказалось, что найденная игрушка обладает еще одной странностью, развеселившей всех горилл-рабочих и заставившей улыбнуться даже чванливого орангутанга, их главного руководителя. Кукла говорит. Она говорит, как наши говорящие куклы. Корнелий случайно нажал на кнопку уцелевшего механизма, и кукла заговорила. О, разумеется, она сказала совсем немного! Всего одно слово из двух одинаковых слогов: "Па-па!" "Па-па", - снова лепечет фарфоровая девочка, когда Корнелий поднимает ее и рассматривает со всех сторон, ощупывая чуткими быстрыми пальцами. Это слово звучит одинаково по-французски, по-обезьяньи, да, наверное, и на других языках таинственной вселенной и всюду имеет одно значение. "Па-па", - повторяет игрушка - человеческий детеныш, и, видимо, поэтому морду моего ученого друга заливает румянец, видимо, это переворачивает мне всю душу, и я с огромным трудом сдерживаю слезы, пока Корнелий увлекает меня в сторону, унося с собой драгоценную находку. - Непроходимый кретин! - бормочет он после долгого молчания. Я знаю, о ком идет речь, и разделяю его возмущение. Старый заслуженный орангутанг увидел в этой кукле обыкновенную обезьянью игрушку, которую чудаковатый мастер из далекого прошлого для забавы сделал говорящей. Объяснять ему что-либо бессмысленно. Корнелий и не пытается. Ибо то единственно логичное объяснение, которое приходит на ум, кажется ему самому настолько неожиданным, что он предпочитает молчать. Даже мне он не говорит ни слова, но он знает, что я все понял. До конца дня Корнелий пребывает в молчаливой задумчивости. Мне кажется, ему страшно продолжать эти исследования и он раскаивается даже в том немногом, что успел мне приоткрыть. Возбуждение его прошло, и теперь он, наверное, горько сожалеет, что я стал свидетелем его открытия. На другой же день мои подозрения подтвердились: Корнелия пугает мое присутствие здесь. Всю ночь он думал, а наутро, избегая смотреть мне в глаза, заявил, что считает мое дальнейшее пребывание среди этих развалин нецелесообразным, а потому предлагает вернуться в институт, где меня ждет более важная работа. Место на самолете мне уже заказано. Я улетаю через двадцать четыре часа. 4 Предположим, говорил я себе, что некогда люди были полновластными хозяевами этой планеты. Предположим, что более десяти тысяч лет назад на Сороре процветала человеческая цивилизация, сходная с нашей... Но теперь это уже не беспочвенная гипотеза, наоборот! Едва сформулировав свою мысль, я сразу почувствовал то особое возбуждение, которое охватывает разведчика, когда он среди лабиринта запутанных тропинок находит единственно правильный путь. Уверен, именно этот путь и приведет к раскрытию тайны обезьяньей эволюции. Не зря же я подсознательно всегда искал ответа примерно в этом направлении. Я возвращаюсь самолетом в столицу в сопровождении секретаря Корнелия, молчаливого, замкнутого шимпанзе. Но мне и не хочется с ним говорить. В самолете всегда хорошо подумать, поразмышлять. Да и вряд ли мне еще представится лучшая возможность, чтобы разобраться в своих мыслях и чувствах. ...Итак, представим себе, что в незапамятные времена на Сороре существовала цивилизация, подобная нашей. Возможно ли, чтобы существа, лишенные разума, продолжили ее, опираясь только на подражательный инстинкт? Ответить на это утвердительно трудно, однако чем больше я размышляю, тем больше нахожу аргументов, которые делают такую постановку вопроса не столь уж нелепой. Мысль о том, что нам когда-нибудь наследуют усовершенствованные роботы, была на Земле, насколько мне помнится, достаточно широко распространена. С ней соглашались не только фантасты и поэты, но и представители всех слоев общества. И может быть, именно потому, что идея эта внезапно возникла и распространилась в народных массах, она особенно раздражала интеллектуальную элиту. А может быть, и потому, что в ней была доля горькой правды. Всего лишь доля, ибо машина всегда останется машиной, а самый усовершенствованный робот - роботом. Но что сказать о существах, наделенных, как обезьяны, хотя бы зачатками разума? И обладающих, как обезьяны, высокоразвитым подражательным инстинктом? В таком случае... Я закрываю глаза. Гул моторов меня убаюкивает. Мне необходимо обдумать, обсудить все это, чтобы определить свою позицию. Что является отличительным признаком цивилизации? Какой-то исключительный дух, гениальность? Вряд ли, скорее - повседневная жизнь? Ну ладно, признаем необходимость духовной культуры. Предположим, она будет выражаться в искусстве, главным образом в литературе. Действительно ли последняя недоступна нашим крупным человекообразным обезьянам, конечно, если предположить, что они научились складывать слова? А из чего, в сущности, состоит наша литература? Из шедевров? Отнюдь нет. Если за одно-два столетия и появляется какая-нибудь оригинальная книга, остальные писатели ей подражают, то есть переписывают ее, и в свет выходят сотни тысяч новых книг, с более или менее различными названиями, в которых говорится о том же самом с помощью более или менее измененных комбинаций фраз. Видимо, обезьянам, великолепным подражателям по своей природе, такая литература вполне доступна, опять же при условии, что они научатся говорить. Иными словами, единственным серьезным возражением остается язык. Однако будем осторожны! Обезьянам нет никакой нужды понимать, что именно они переписывают, чтобы составить на основе одной-единственной книги тысячи новых томов. Это им не более необходимо, чем нам. Как и нам, им достаточно просто повторять ранее услышанные фразы. А весь остальной литературный процесс сводится к голой технике. И тут мнение отдельных физиологов приобретает колоссальное значение: они утверждают, что никакие анатомические особенности не мешают обезьянам заговорить - было бы только желание! Но вполне можно допустить, что однажды такое желание у них возникло, хотя бы в результате внезапной мутации. Итак, участие говорящих обезьян в продолжении нашей литературы не столь уж неприемлемо. Предположим, что впоследствии несколько обезьян-литераторов возвысились до настоящего понимания. Как говорит мой ученый друг Корнелий, мысль воплощается в действии, в данном случае в механизме слова, и таким образом в обезьяньем мире могли появиться оригинальные идеи, хотя бы по одной в столетие, как у нас на Земле. Продолжая дерзостно развивать эту гипотезу, я скоро пришел к убеждению, что хорошо выдрессированные животные точно так же могли бы создать картины и скульптуры, которыми я любовался в столичных музеях, да и вообще сделаться специалистами в любой сфере человеческого искусства, включая наш театр и кино. Рассмотрев для начала высшие формы деятельности разума, я затем без труда применил мою теорию к другим областям. Наша промышленность недолго сопротивлялась моему анализу. Мне было совершенно очевидно, что для ее поддержания во времени не требуется никакой личной инициативы. В основе ее лежит труд работников, повторяющих одни и те же движения, на более высоких уровнях, - труд служащих, составляющих одни и те же отчеты и произносящих в одинаковых обстоятельствах одинаковые слова. И тех и других обезьяны могли заменить без малейшего ущерба для дела - достаточно было выработать соответствующие условные рефлексы. Что касается высших сфер управления и администрации, то там обезьянничанье, как мне кажется, даже показано. Чтобы руководить нашей системой, гориллам достаточно было выучить несколько поз и речей, скопировав их с одного образца. Так я начал смотреть новыми глазами на самые разнообразные проявления человеческой деятельности, представляя на месте людей обезьян. Я с удовольствием предался игре воображения, не испытывая при этом никаких духовных страданий. Так я представил себе все многочисленные политические сборища, на которых присутствовал в качестве журналиста. Я вспомнил банальные, штампованные речи и одинаковые ответы тех, у кого мне пришлось брать интервью. Но особенно ярко запечатлелся в моей памяти нашумевший в свое время судебный процесс, описанный мною за несколько лет до отлета. Адвокат был одним из признанных светочей юриспруденции. Но почему сейчас он представлялся мне в виде гордого самца-гориллы, так же, впрочем, как и не менее прославленный прокурор? Почему последовательность их речей и жестов ассоциировалась у меня с условными рефлексами, установившимися в результате длительной дрессировки? Почему председатель суда сливался в моем сознании с важным орангутангом, который механически произносил заученные наизусть фразы, рефлекторно реагируя на те или иные слова свидетелей или ропот публики? Почему? До самого конца нашего путешествия я не мог избавиться от подобных сопоставлений. Но когда я подумал о нашей финансовой и деловой верхушке, передо мною предстало чисто обезьянье зрелище, одно из тех, что особенно поразили меня на Сороре. Речь идет о бирже, куда кто-то из друзей Корнелия обязательно хотел меня затащить, поскольку биржа считалась достопримечательностью столицы. И вот что мне вспоминалось с яркостью необычайной, пока самолет приближался к цели. Биржа оказалась огромным зданием. Уже на подходе к нему слышался густой и неясный гул, который по мере приближения все усиливался, пока не превратился в оглушительную какофонию. Мы вошли и сразу оказались в центре свалки. Я спрятался за колонну. К отдельным обезьянам я уже привык, но в их многочисленной толпе все еще терялся. А здесь была толпа, да еще какая! По сравнению с ней даже сборище ученых обезьян на достопамятном заседании конгресса показалось мне домашним и обыденным. Попробуйте себе представить гигантский зал невероятной высоты, битком набитый обезьянами, орущими, жестикулирующими, охваченными истерией, обезьянами, которые суетятся, мечутся, прыгают, сталкиваются и разбегаются не только на полу, но и кишат на всех стенах до самого потолка. Ибо здесь повсюду устроены лестницы, сетки, канаты и трапеции, чтобы обезьяны могли перемещаться во всех трех измерениях и в любом направлении. Таким образом этот обезьяний рой заполнял почти весь объем зала, напоминавшего колоссальную клетку для показа четвероруких в некоем сумасшедшем зоопарке. Обезьяны буквально летали в этом замкнутом пространстве, всегда успевая за что-нибудь уцепиться, когда падение казалось неминуемым. И все это среди адского шума восклицаний, вопросов, ответов, криков и, наконец, просто воплей, не имеющих ничего общего с разумной речью. Там были, например, обезьяны, которые лаяли, да, да, именно лаяли без всякой видимой причины, перелетая на конце веревки из одного угла зала в другой. - Вы когда-нибудь видели что-либо подобное? - с гордостью спросил меня приятель Корнелия. Я охотно признался, что не видел. Но мне пришлось долго вспоминать все доброе, что я до сих пор узнал об обезьянах, чтобы по-прежнему относиться к ним, как к разумным существам. Ибо любое мыслящее создание, попав в этот цирк, неизбежно пришло бы к выводу, что присутствует на шабаше умалишенных или взбесившихся зверей. Здесь все походили друг на друга и ни в ком не было даже проблеска мысли. Все были одинаково одеты, и на всех мордах застыла та же маска сумасшествия. Вспоминая об этом, я с горечью чувствовал, как по уже установившейся обратной связи, благодаря которой участники земных событий приобретали в моем сознании внешность горилл или орангутангов, теперь эта обезумевшая толпа обезьян представала передо мной в людском обличий. Это люди рычали, лаяли и хватались за концы веревок, чтобы, раскачавшись, побыстрей достигнуть другого конца зала. Все новые и новые сцены мелькали в моей разгоряченной памяти. Помню, как после долгих наблюдений мне удалось обнаружить некоторые детали, указывающие, что вся эта дикая кутерьма все же имеет отдаленное отношение к более или менее разумной деятельности. Среди звериного рычания и воя проскальзывали иногда понятные слова. Самец-горилла, взгромоздившись на высоченный помост, не прерывая истерической жестикуляции, время от времени хватал сильной ногой кусок мела и писал на доске новую цифру, очевидно, имевшую какое-то значение. Но и он тоже вспоминался мне теперь в человеческом облике. Мне удалось избавиться от этой галлюцинации лишь тогда, когда я усилием воли вернулся к своей теории происхождения обезьяньего общества: несомненное сходство между финансистами и дельцами Земли и Сороры только подтверждало мою правоту. Самолет пошел на посадку. Я снова был в столице. Зира пришла встретить меня в аэропорт. Еще издали я заметил ее студенческий, сдвинутый на ухо колпачок и искренне обрадовался. И когда после всяких таможенных формальностей она очутилась передо мной, я едва удержался, чтобы ее не обнять. 5 Почти целый месяц после возвращения я провалялся в постели, видимо, заразившись чем-то на месте раскопок. Болезнь моя сопровождалась неожиданными скачками температуры и походила на малярию. Я не ощущал физической боли, однако разум мой был словно в огне: я без конца перебирал в памяти все подробности, приоткрывшие передо мной завесу страшной тайны. Не оставалось никаких сомнений, что задолго до обезьяньей эры на Сороре существовала человеческая цивилизация, и эта мысль опьяняла и ужасала меня. Сколько я ни размышлял, я так и не смог определить своего отношения к этому факту, испытывая одновременно и гордость и глубочайшее унижение. Гордость, потому что обезьяны все-таки ничего не изобрели и оказались в конечном счете обыкновенными подражателями, а унижение - потому что те же обезьяны сумели с такой удивительной легкостью усвоить человеческую культуру. Как же это могло произойти? В бреду я постоянно возвращался к этому вопросу. Разумеется, все цивилизации, да и наша тоже, не бессмертны, об этом мы знаем давно, и все же столь полное и бесследное исчезновение человеческой цивилизации на Сороре угнетает разум. Что было тому причиной? Внезапная гибель? Катаклизм? Или медленная деградация людей и постепенное развитие обезьян? Я склоняюсь к последней гипотезе, тем более что нахожу чрезвычайно характерные признаки такой эволюции в современной жизни и занятиях обезьян. Взять хотя бы огромное значение, которое они придают биологическим и физиологическим исследованиям. Так вот, теперь я начинаю понимать! В глубокой древности многие обезьяны служили человеку объектами для опытов в различных лабораториях. И именно эти обезьяны должны были перенять эстафету, именно им предстояло стать застрельщиками грядущей революции. И они, естественно, начали с подражания своим хозяевам, имитируя их жесты и поступки. А ведь их хозяевами были ученые: биологи, физиологи, медики или санитары и сторожа. Отсюда это сохранившееся до сих пор необычайное пристрастие к исследованиям в определенных областях. Да, но какова же судьба людей? Хватит думать об обезьянах! Вот уже два месяца я не видел моих бывших товарищей по заключению, моих человеческих братьев. Сегодня я себя чувствую лучше. Меня больше не лихорадит. Вчера я уже сказал Зире - во время болезни она ухаживала за мной, как родная сестра, - я сказал ей, что хотел бы возобновить работу в ее отделении. Похоже, это ее-не слишком обрадовало, но возражать она не стала. Пора навестить моих подопечных. И вот я снова в зале с клетками. Странное волнение охватывает меня еще на пороге. Я вижу теперь этих созданий совсем в ином свете. Прежде чем войти к ним, я с тоскою вопрошал себя: неужели после двух месяцев отсутствия они меня даже не узнают? Но они узнали! Все взгляды обратились ко мне, как прежде, и, пожалуй, даже с большей почтительностью. Мне кажется, что они смотрят на меня по-новому, по-другому, совсем не так, как на своих сторожей-горилл. Нет, наверное, это игра воображения. И все-таки я различаю в их глазах почти неуловимые искорки любопытства, необычное волнение, тени древних воспоминаний, которые стремятся преодолеть преграду животной тупости, и, может быть, даже... слабый проблеск надежды. Мне кажется, я сам последнее время бессознательно пробуждаю в них надежду. Одна мысль об этом приводит меня в состояние восторженного волнения. Неужели мне, именно мне, Улиссу Меру, заброшенному судьбой на неведомую планету, суждено здесь стать орудием возрождения рода человеческого? Вот, наконец, я и понял, какая смутная мысль терзала меня и тревожила последний месяц. Господь Бог не играет в кости, как говорил когда-то один прославленный физик. Во вселенной не бывает случайностей. Мое путешествие к Бетельгейзе было предрешено высшим разумом. И теперь я должен оправдать оказанное мне доверие и стать новым Спасителем этого падшего человечества. Как и прежде, я медленно обхожу весь зал. Я удерживаюсь, чтобы не устремиться бегом к клетке Новы. Посланец судьбы не вправе иметь избранников. Я обращаюсь к каждому из своих подопечных... Они заговорят, не сегодня, но заговорят, и я этим утешаюсь. Всю жизнь посвящу я выполнению моей великой миссии. С деланным равнодушием я постепенно приближаюсь к моей бывшей клетке, кося на нее глазом. Но я не вижу протянутых мне навстречу сквозь решетку рук Новы, не слышу ее радостных криков, которыми она последнее время меня приветствовала. Тяжелое предчувствие овладевает мной. Я больше не в силах сдерживаться. Я бросаюсь вперед... Клетка пуста... Резким тоном, от которого вздрагивают все пленники, я зову кого-нибудь из сторожей. Прибегает Занам. Ему не очень-то нравится быть у меня под началом, но Зира строго приказала исполнять все мои указания. - Где Нова? - спрашиваю я строго. Он угрюмо отвечает, что ему об этом ничего не известно. Однажды ее увели, не дав ему никаких объяснений. Я настаиваю, но безрезультатно. К счастью, наконец входит Зира, явившаяся для очередного обхода. Она замечает меня перед пустой клеткой и догадывается о моем состоянии. Но что-то ее смущает, и сначала она заводит речь о другом: - Только что вернулся Корнелий. Он хотел бы тебя видеть. Но мне в этот момент наплевать на Корнелия, на всех шимпанзе, горилл, орангутангов и прочих чудовищ, населяющих небо и землю. Я показываю пальцем на клетку и спрашиваю: - Где Нова? - Она нездорова, - отвечает самка-шимпанзе. - Ее перевели в специальное отделение. Она делает мне знак и увлекает за собой, подальше от сторожа. - Мне пришлось обещать дирекции, что я сохраню это в тайне, - говорит Зира. - Но я думаю, что ты должен знать. - Она больна? - Ничего страшного. Но само по себе это событие достаточно значительно, чтобы обеспокоить наши власти. Нова понесла. - Нова... что? - Я хочу сказать: она беременна, - поправляется Зира, с интересом наблюдая за мной. 6 Я стоял, остолбенев от изумления, не в силах еще осознать всех последствий этого события. Сначала меня захлестнула волна всевозможных мелочей и больше всего встревожил вопрос: почему мне до сих пор ничего не сообщили? Зира не дала мне времени выразить возмущение. - Я сама заметила это всего два месяца назад, по возвращении из путешествия. Гориллы ничего не поняли. Я позвонила Корнелию, а он, в свою очередь, имел длинный разговор с директором-администратором. Они сошлись на том, что лучше все сохранить в тайне. В курсе дела только я да они двое. Нову поместили в отдельную клетку, и я сама за ней ухаживаю. Я воспринял скрытность Корнелия как предательство и почувствовал, что Зире тоже неловко. Мне казалось, что за моей спиной затевается что-то недоброе. - Не волнуйся, - попыталась меня успокоить Зира, - с ней хорошо обращаются, у нее все есть - я за этим слежу. Еще никто никогда так не оберегал беременную самку человека. Под ее насмешливым взглядом я опустил глаза, как провинившийся школьник. Зира старалась сохранить иронический тон, однако я чувствовал, что она взволнована. Разумеется, мне было известно, что моя физическая близость с Новой стала Зире неприятна с того самого момента, когда она угадала во мне разумное существо, но сейчас в ее взгляде я увидел не брезгливость, а нечто иное. Она была явно обеспокоена. Видимо, таинственность, окружившая Нову, не предвещала мне ничего хорошего. Я догадывался, что Зира сказала мне далеко не все: очевидно, Большой Совет тоже был в курсе дела и наверняка по этому поводу уже созывали совещания на самом высоком уровне. - Когда Нова должна родить? - спросил я. - Через три-четыре месяца. И тут вся трагикомичность ситуации внезапно предстала передо мной. Я стану отцом в системе Бетельгейзе! У меня будет ребенок на планете Сороре, рожденный женщиной, к которой я ощущаю непреодолимое физическое влечение, порою жалость, но не более, и у которой мозг животного. Наверное, ни одно разумное существо во всей вселенной еще не попадало в подобное положение! Мне хотелось одновременно и плакать и смеяться. - Зира, я должен ее видеть! Она ответила мне досадливой гримаской. - Я знала, что ты этого захочешь. Я уже говорила с Корнелием, и, думаю, он возражать не станет. Сейчас он ждет тебя в своем кабинете. - Корнелий меня предал, обманул! - Ты не имеешь права так говорить. Корнелий разрывается между любовью к науке и долгом перед обезьяньим родом. Ты должен понять, что беременность Новы внушает ему самые серьезные опасения. Пока я шел за Зирой по коридорам института, тревога моя все возрастала. Я догадывался, о чем думали ученые Сороры: их страшила возможность возникновения новой расы, которая... Черт побери! И вдруг я понял, каким образом смогу осуществить возложенную на меня провидением миссию! Корнелий встретил меня весьма любезно, однако не сумел преодолеть возникшую между нами натянутость. Временами он исподтишка смотрел на меня почти с ужасом. Я изо всех сил старался не приступать сразу к теме, которая волновала меня больше всего. Для начала я спросил его, как он долетел и как закончились раскопки города в пустыне. - Результаты поразительные! - оживился он. - Теперь у меня в руках самые неопровержимые доказательства! Его маленькие умные глазки оживились и заблестели. Он не мог не похвастаться своим успехом. Зира сказала правду: Корнелий действительно разрывался между любовью к науке и долгом обезьяны. Но в тот момент со мной говорил ученый, одержимый исследователь, для которого превыше всего торжество его гипотезы, торжество истины. - Мы нашли скелеты, - продолжал он. - Не один скелет, а множество, и расположенных таким образом, что это, вне всяких сомнений, может быть только кладбищем. Такая находка убедит самых тупоголовых. Однако наши орангутанги, разумеется, не хотят видеть ничего, кроме странного стечения обстоятельств. - И что это за скелеты? - Скелеты не обезьяньи. - Понятно. Мы посмотрели друг другу в глаза. Энтузиазм Корнелия сразу поостыл, и он продолжал уже медленнее, взвешивая слова: - Не стану скрывать: вы угадали - это человеческие скелеты. Зира явно была уже в курсе дела, потому что не выказала ни малейшего удивления. Мы снова встретились с Корнелием взглядами. Я ждал. Наконец он решился взять быка за рога. - Теперь я уверен, - не без горечи признал Корнелий, - что некогда на нашей планете существовала человеческая раса, наделенная способностью мыслить, раса людей, подобных вам и другим людям Земли, затем она деградировала, и наши люди превратились в животных... К тому же по возвращении я нашел здесь новые доказательства своей правоты. - Новые доказательства? - Да. Их раздобыл заведующий энцефалического отделения, молодой шимпанзе с большим будущим. То, чего он добился, почти гениально... Не следует думать, - продолжал Корнелий с горькой иронией, - что обезьяны всегда были только подражателями. Мы внесли немало замечательных новшеств во все отрасли науки и особенно больших успехов добились в изучении мозговой деятельности. Если мне удастся, я когда-нибудь познакомлю вас с результатами. Уверен, вы будете поражены. У меня создавалось такое впечатление, что он сам пытался убедить себя в гениальности обезьян, а потому говорил с излишней горячностью. Но ведь я никогда и не пытался его уязвить в этом отношении. Каких-нибудь два месяца назад Корнелий сам жаловался на отсутствие у обезьян созидательных способностей. А сейчас он с комичной гордостью вещал: - Поверьте мне, настанет день, когда мы превзойдем людей во всех отношениях и во всех областях. Не случайно же мы стали наследниками человеческой культуры, - случайность здесь ни при чем. Это произошло в результате нормального хода эволюции. Эра мыслящего разумного человека прошла, и на смену ему явилось более совершенное существо, которому было предначертано сохранить основные достижения людей, усвоить их цивилизацию за долгий период кажущегося застоя, чтобы затем достичь новых вершин развития. Такая постановка вопроса была для меня внове. Я мог бы ответить Корнелию, что многие мыслители Земли предчувствовали и предсказывали появление высшего существа, которое когда-нибудь наследует людям, однако ни один ученый, философ или поэт не представлял себе этого сверхчеловека в образе обезьяны. Но мне не хотелось спорить о таких пустяках. Главное заключалось в том, что мысль нашла себе иное воплощение в живом существе, а что это было за существо - не суть важно, не так ли? Меня сейчас занимало другое, поэтому я перевел разговор на Нову и ее состояние. Корнелий не сказал мне ничего нового, но попытался меня утешить: - Не волнуйтесь так! Надеюсь, все обойдется. Наверное, это будет обыкновенный ребенок, такой же, как все человеческие детеныши на Сороре. - А я надеюсь, что нет. Я уверен: ребенок будет говорить! Мне было трудно подавить свое возмущение, и я не сдержался. Зира нахмурилась, чтобы заставить меня умолкнуть. - Я бы на вашем месте ему этого не желал, - помрачнев, заметил Корнелий. - Это не в его и не в ваших интересах. И более дружеским тоном добавил: - Если он заговорит, не знаю, смогу ли я впредь защищать вас, как это делал до сих пор. Вы, очевидно, не отдаете себе отчета, как встревожился Большой Совет. Я получил строжайший приказ сохранить это рождение в тайне. Если власти узнают, что вы в курсе дела, я буду немедленно уволен, и Зира тоже, и вы останетесь один на один с... - С врагами? Корнелий отвел глаза. Значит, я понял правильно: меня рассматривали как потенциальную угрозу для обезьяньей расы. И все же мне было радостно, что в лице Корнелия у меня есть если не друг, то, во всяком случае, верный союзник. Видимо, Зира защищала меня гораздо упорнее и красноречивее, чем я думал, а Корнелий не посмеет пойти против нее ни в чем. Вот и сейчас он позволил мне навестить Нову, разумеется тайком. Зира привела меня в маленький изолированный домик, ключи от которого были только у нее. Мы вошли в небольшую комнату. В ней стояли три клетки, две были пусты. Третью клетку занимала Нова. Она услышала, как мы входили, и каким-то шестым чувством ощутила мое присутствие, потому что, еще не видя нас, вскочила и протянула мне навстречу руки сквозь решетку. Я протянул к ней руки, потерся лицом о ее лицо. Зира презрительно пожала плечами, однако дала мне ключ от клетки, а сама отправилась посторожить в коридор. Какое доброе сердце у этой самки-шимпанзе! Какая другая женщина могла бы проявить такую чуткость! Зира догадалась, что нам с Новой нужно многое сказать друг другу, и оставила нас одних. Многое сказать друг другу? Увы, я опять забыл о том, что собой представляла Нова. Я вбежал к ней в клетку, обнял ее, заговорил с ней, как если бы она могла меня понять, как я заговорил бы с Зирой. Неужели она ничего не понимала? Неужели у нее не было даже предчувствия той великой миссии, которая выпала на нашу долю и за которую она отныне ответственна так же, как и я? Я растянулся рядом с Новой на соломе, чтобы осторожно ощупать зреющий плод нашей странной, необычной любви. Мне показалось, что беременность пробудила в Нове чувство собственного достоинства, придала ей индивидуальность, которой у нее раньше не было. Когда я прикоснулся рукой к ее животу, Нова затрепетала. Да, взгляд ее стал напряженнее, осмысленнее, я не ошибся. И вдруг она с трудом, по слогам произнесла мое имя. Значит, Нова не забыла мои уроки! Меня захлестнула горячая волна радости. Но тут же глаза Новы потускнели, она повернулась ко мне спиной и принялась уплетать принесенные мною фрукты. Вскоре вернулась Зира: нам пора было прощаться. Я ушел вместе с нею. Видимо, почувствовав мое отчаяние, Зира решила проводить меня до моей квартиры. И здесь, у себя дома, я разревелся, как маленький. - О Зира, Зира! - всхлипывал я. Она успокаивала меня и утешала, словно мать дитя, а я жаловался ей и говорил, говорил без утайки, изливая перед ней все мысли и чувства, которых Нова не могла ни понять, ни оценить. 7 О восхитительная шимпанзе! Благодаря Зире я последнее время мог довольно часто видеться с Новой тайком от институтского начальства. Целыми часами я просиживал рядом с ней, жадно ловя в ее взгляде малейшие проблески мысли, и так, в ожидании рождения ребенка, проходила неделя за неделей. Однажды Корнелий все же решился показать мне энцефалическое отделение, о котором рассказывал чудеса. Заранее извинившись, что не сможет меня сопровождать из-за неотложной работы, он познакомил меня с заведующим отделением, тем самым гениальным молодым шимпанзе. Звали его Гелий. - Я вернусь через час, - сказал Корнелий, - чтобы показать вам самый выдающийся из наших экспериментов, тот, который предоставил нам новые доказательства, - помните, я вам о них говорил? А пока познакомьтесь с классическими опытами. Думаю, они вас заинтересуют. С этим он нас покинул, и Гелий повел меня за собой. Мы проникли в большой зал с двумя рядами клеток, похожий на все аналогичные помещения института. Но едва я вошел, меня поразил стоявший там резкий аптечный запах, напоминавший запах хлороформа. Как оказалось, это было действительно какое-то анестезирующее средство. Мой гид объяснил мне, что теперь все операции проводятся под наркозом. Эту деталь он подчеркнул несколько раз, считая ее доказательством высокого развития обезьяньей цивилизации, стремящейся избавить от излишних страданий любых подопытных животных, даже людей. Дескать, я могу быть спокоен! Но я чувствовал себя не очень-то спокойно. И уж совсем разволновался, когда в заключение своей речи Гелий признал, что из этого гуманного правила все же делают исключения, чтобы изучить как раз механизм страдания и локализовать нервные болевые центры. Однако такие опыты мне в тот день демонстрировать не собирались. Подобное вступление не могло не обострить мою чувствительность: все-таки я человек! Мне сразу вспомнилось, как Зира настойчиво отговаривала меня от посещения этого отделения, куда она сама заходила только в случае крайней необходимости. И я уже хотел повернуть назад под каким-нибудь благовидным предлогом, но Гелий отрезал мне путь к отступлению. - Если хотите, вы можете присутствовать при операции, - предложил он. - Тогда вы сами убедитесь, что подопытный не испытывает боли. Не хотите? В таком случае, я покажу вам результаты экспериментов. И, миновав закрытую комнату, откуда шел лекарственный запах, Гелий увлек меня к клеткам. В первой из них я увидел юношу, довольно красивого, но поразительно худого. Он полулежал на своей подстилке. Перед ним, прямо у него под носом, стояла миска со сладкой кашицей, любимым лакомством людей Сороры. Юноша тупо смотрел на еду, не делая ни одного движения. - Смотрите, - сказал заведующий отделением, - этот человек голоден: он не ел двадцать четыре часа. И тем не менее он никак не реагирует на свою любимую пищу. Это результат удаления части лобной мозговой доли. Операция сделана несколько месяцев тому назад, и с тех пор он находится в том же состоянии. Его приходится питать искусственно. Видите, какой он истощенный? Гелий сделал знак горилле-служителю, который вошел в клетку и сунул юношу носом в миску. Подопытный тотчас начал лакать похлебку. - Ну, это обычный случай, - продолжал Гелий. - А вот более интересные. У каждого из подопытных были повреждены разные участки коры головного мозга. Мы проходили мимо клеток, где сидели мужчины и женщины различного возраста. Таблички на дверях каждой клетки сообщали подробно и с массой технических деталей, какого рода операции подвергся подопытный. - Некоторые участки коры ведают безусловными рефлексами, другие - условными. Вот, например, этот случай... У этого "случая", как сообщала табличка, удалили целый участок мозга из затылочной области. Теперь он не воспринимал ни формы предметов, ни расстояния до них, что он и продемонстрировал серией беспорядочных движений, когда к нему приблизился служитель. Он не мог переступить через палку, брошенную у него на пути. Протянутый несчастному плод внушал ему опасение, и он в страхе пытался бежать. Он не мог даже уцепиться за решетку и нелепо хватал пальцами пустоту. - А вот еще один, - продолжал шимпанзе, подмигивая, - раньше это было замечательное животное. Нам удалось научить его удивительным трюкам. Он знал свое имя и до какой-то степени выполнял простейшие команды. Он решал во время опытов довольно сложные задачи и умел даже пользоваться примитивными инструментами. А сегодня он забыл абсолютно все. Он не знает своего имени. Он ничего не умеет делать. Он стал самым глупым из наших подопытных. А почему? Над ним была проведена тончайшая операция: удаление височных долей. От всех этих ужасов к горлу подкатывала тошнота, и я почти не слушал пояснений гримасничающего шимпанзе. Передо мной в клетках лежали и сидели люди, одни парализованные частично или полностью, другие искусственно лишенные слуха или зрения. Я увидел молодую женщину, у которой, по словам Гелия, был очень сильно развит материнский инстинкт; теперь же он был совершенно подавлен благодаря операции на основании полушарий (cortex corvical). Она злобно и грубо отталкивала своего малыша всякий раз, когда он пытался к ней подползти. Для меня это было уже слишком! Я подумал о Нове, о том, что и она скоро сделается матерью, и кулаки мои сжались от ярости. К счастью, Гелий повел меня в другой зал, и я успел по дороге овладеть собой. - Здесь, - сказал мне ученый-шимпанзе с таинственным видом, - мы занимаемся экспериментами посложнее. На этой стадии скальпель уступает место более тонкому инструменту. Речь идет о раздражении различных участков головного мозга электрическим током. Нам удалось добиться поразительных результатов. Скажите, а у вас на Земле ставят такие опыты? - Да, на обезьянах! - вскричал я в бешенстве. Шимпанзе нисколько не обиделся. - Ну, разумеется, разумеется, - проговорил он с улыбкой. - Тем не менее я не думаю, чтобы вы добились таких же успехов, как мы, - я имею в виду эксперимент, который доктор Корнелий хочет вам продемонстрировать лично. А пока продолжим знакомство с обычными опытами. Он потащил меня дальше мимо клеток, в которых обезьяны-врачи оперировали людей. Здесь подопытные лежали на своего рода столах. Трепанация черепа обнажала те или иные участки мозга. Пока одна обезьяна-анестезиолог следила за подачей наркоза, другая прикладывала к пульсирующему мозгу электроды. - Видите, здесь мы тоже применяем обезболивание, - заметил Гелий. - Правда, анестезия дается неглубокая, чтобы не исказить результатов, однако объект не чувствует никакой боли. В зависимости от того, к какому участку коры прикасались электроды, подопытные производили различные движения, причем, как правило, на раздражение реагировала какая-либо одна часть тела. Первый мужчина при каждом разряде электрического тока сгибал левую ногу и тотчас разгибал ее, когда ток прерывался. Второй точно так же сгибал и разгибал руку в локте. Третий под воздействием тока производил вращательные движения всей рукой в плечевом суставе. Немного дальше обезьяны изучали функции нервного центра, управляющего мускулами челюстей. Когда включали ток, подопытный, совсем еще молодой парнишка, принимался жевать, и жевал неустанно, свирепо, со скрежетом зубовным и жуткими гримасами, в то время как тело его оставалось совершенно неподвижным. - Понаблюдайте, что происходит, если увеличивать продолжительность воздействия электротоком, - предложил мне Гелий. - Сейчас вы увидите такой эксперимент, доведенный до логического завершения. На сей раз объектом эксперимента оказалась красивая девушка, напоминавшая отдельными чертами Нову. Вокруг ее обнаженного тела суетилось несколько врачей-обезьян, самцов и самок, в белых халатах. Самка-шимпанзе с вдумчивой мордой приладила электрод и включила ток. У девушки сейчас же зашевелились пальцы левой руки. Но шимпанзе не выключила ток, как в обычном эксперименте, - опыт продолжался. И вот движения пальцев ускорились, стали лихорадочными. Затем дрогнула и зашевелилась вся кисть. Еще через мгновение движение распространилось до локтя, до плеча и начало разливаться вверх, захватывая мускулы лица, и вниз по телу на бедро, икру, пятку, вплоть до пальцев ноги. Через десять минут вся левая сторона несчастной девушки содрогалась от конвульсивных, все учащающихся и все более сильных спазмов. На это было страшно смотреть! - Мы называем это эффектом цепной реакции, - спокойно пояснил Гелий. - Он достаточно хорошо изучен и обычно завершается конвульсиями, какие бывают при эпилептических припадках. Но это странная эпилепсия, захватывающая только одну половину тела, хотя симптомы... - Прекратите! - закричал я, не в силах более сдерживаться. Обезьяны подскочили от неожиданности и с неодобрением уставились на меня. К счастью, в этот момент вошел Корнелий. - Я понимаю, понимаю, - проговорил он, дружески похлопывая меня по плечу. - Эти эксперименты, пока не привыкнешь, производят довольно сильное впечатление. Но подумайте о том, что именно благодаря им наша медицина, особенно хирургия, неизмеримо продвинулась вперед всего за каких-нибудь двадцать пять лет! Но меня этот довод нисколько не убедил, точно так же, как воспоминание о подобных опытах, которые я видел в одной из наших земных лабораторий, хотя там они проводились на шимпанзе. Корнелий пожал плечами и увлек меня в узкий коридор, сообщавшийся с залом поменьше. На пороге он остановился и сказал мне торжественным тоном: - Здесь вы увидите нечто поразительное и совершенно новое. В это помещение имеют доступ лишь три лица: Гелий, который лично занимается опытами и уже добился огромных успехов, я сам и один служитель-горилла, выбранный нами с величайшей осторожностью. Он немой. Мне он предан душой и телом, и к тому же он круглый дурак. Надеюсь, вы понимаете, какое значение мы придаем тому, чтобы о нашей работе никто не знал. Но-вас я с нею познакомлю, потому что вы, я уверен, будете молчать. Ибо это в ваших же интересах. 8 Я вошел за Корнелием в маленький зал и сначала не заметил там ничего особенного, что могло бы оправдать подобную таинственность. Аппаратура походила на ту, что мы уже видели в других помещениях: те же генераторы, трансформаторы, электроды. И здесь было всего двое подопытных - мужчина и женщина. Они лежали на двух поставленных параллельно кушетках, привязанные ремнями. Когда мы вошли, они встретили нас взглядами, поразившими меня своей необычайной пристальностью. Служитель-горилла приветствовал нас невнятным ворчанием. Гелий обменялся с ним несколькими фразами на языке глухонемых. Это было редкостное зрелище: горилла и шимпанзе, объясняющиеся на пальцах! Не знаю почему, оно мне показалось настолько нелепым и диким, что я едва не расхохотался. - Все в порядке, - сказал Гелий. - Они спокойны. Можно сразу приступать к опыту. - Господи, в чем, наконец, дело? - взмолился я. - Я предпочитаю, чтобы для вас это было сюрпризом, - усмехнувшись, ответил Корнелий. Служитель-горилла ввел обоим подопытным наркоз и, когда они спокойно уснули, начал включать различную аппаратуру. Гелий приблизился к мужчине, осторожно размотал повязку у него на голове и, выбрав на черепе определенную точку, подвел к ней электрод. Мужчина продолжал лежать абсолютно неподвижно. Я вопросительно взглянул на Корнелия, и в этот миг произошло чудо. Мужчина заговорил. Его голос прозвучал в маленьком операционном зале так внезапно, что я подскочил на месте. Нет, это не было галлюцинацией: он говорил громко, заглушая жужжание генератора. Он говорил на обезьяньем языке, как земной человек или как обезьяна планеты Сорора. На лицах обоих ученых вспыхнуло выражение торжества. Они смотрели на меня, наслаждаясь моим изумлением, и в глазах их плясали искорки гордости и самодовольства. Я чуть не вскрикнул от неожиданности, но они заранее сделали мне знак молчать и слушать. То, что говорил мужчина, было бессвязно и лишено всякого смысла. Должно быть, он очень долго находился в институте, потому что теперь он без конца повторял обрывки фраз, которые обычно произносят служители или ученые. Вскоре Корнелий приказал прекратить эксперимент. - От этого мы ничего больше не добьемся, - сказал он. - Но вы видели, вернее слышали, главное: он говорит! - Потрясающе! - пробормотал я. - Ну, вы еще ничего не видели, - заметил Гелий. - Он говорит как автомат или как попугай. Зато от этой самки мы добились гораздо большего. Он указал на женщину, которая мирно спала. - Гораздо большего? - Да, от нее мы получаем в тысячу раз больше, - подтвердил Корнелий, столь же взволнованный, как и его коллега. - Слушайте меня внимательно. Эта женщина тоже говорит, и вы ее услышите. Но она не повторяет фраз, заученных в плену. Ее слова имеют исключительное значение. С помощью поистине гениальной комбинации электрохимических воздействий на мозг этой подопытной Гелию удалось пробудить в ней не только индивидуальную, но и временную память. В ее устах под воздействием электрического тока оживают воспоминания самых отдаленных предков, оживает атавистическая память, заложенная в человеческой расе многие тысячи лет тому назад. Вы понимаете, Улисс? Слушая Корнелия, я думал, что великий ученый сошел с ума, настолько его слова казались мне невероятными. Кстати, среди обезьян сумасшествие явление довольно распространенное, особенно среди интеллигенции. Но пока я раздумывал, другой шимпанзе, Гелий, уже приладил электроды к мозгу женщины. Некоторое время она, как и мужчина, лежала не подавая признаков жизни, потом глубоко вздохнула и заговорила. Она тоже говорила на обезьяньем языке, языке Сороры, глуховатым голосом, который менял тональности, как если бы он принадлежал разным людям. Каждое ее слово запечатлелось в моей памяти, как выгравированное. - Обезьяны, опять эти обезьяны, - с беспокойством говорила женщина. - Последнее время они бурно размножаются, хотя совсем недавно казалось, что их род вот-вот угаснет. Если дальше будет так продолжаться, их станет больше, чем нас... Но дело не только в этом. Они становятся нахальными. Они уже выдерживают человеческий взгляд. Мы зря приручали их и зря давали им свободу, как слугам или обыкновенным домашним животным. Баловни семей становятся самыми дерзкими. Недавно меня толкнул на улице разносчик-шимпанзе. Но когда я подняла руку, чтобы его стукнуть, он посмотрел на меня так злобно и угрожающе, что я не осмелилась его ударить. Анна, та самая, которая работает в лаборатории, сказала мне, что у них тоже многое изменилось. Она уже не осмеливается входить в клетки без страховки. Она уверяет, что по вечерам там слышатся шушуканье и даже смешки. Одна из горилл издевается над доктором, передразнивая его походку. Женщина умолкла, несколько раз тяжело вздохнула и продолжала: - Ну вот, дожили! Одна из обезьян научилась говорить. И это не выдумка: я сама читала в "Газете для женщин". Там была его фотография. Это молодой шимпанзе. - Шимпанзе! Первый! Я был в этом уверен! - воскликнул Корнелий. - А теперь появились другие, - продолжала женщина. - Газеты каждый день сообщают о новых говорящих обезьянах. Кое-кто из ученых считает это большим научным достижением. Неужели они не понимают, к чему это может нас привести? Насколько я знаю, один из этих говорящих шимпанзе отвратительно ругается. Первое, для чего они используют дар речи, это для того, чтобы поносить своих хозяев. Они отказываются повиноваться... Женщина некоторое время молчала, потом вновь заговорила, но на сей раз низким мужским голосом и назидательным тоном: - То, что с нами произошло, можно было предвидеть без труда. Нами овладела мыслительная лень. Никто больше не читает: даже детективные романчики кажутся произведениями, требующими слишком большого духовного напряжения. Никто больше не играет: в крайнем случае раскладывают безобидные и безопасные пасьянсы. Даже детские фильмы кажутся чересчур утомительными. А в это время обезьяны про себя размышляют. И в этих молчаливых одиноких раздумьях их мозг развивается... И они уже овладели речью! О конечно, с нами они почти не говорят, разве только презрительно огрызаются на тех немногих смельчаков, которые еще осмеливаются им приказывать. Но по ночам, когда все мы спим, они обмениваются впечатлениями и сообщают друг другу то, что узнали за день. Последовала еще одна пауза, затем подопытная заговорила тоскливым женским голосом: - Мне было слишком страшно. Я больше не могла так жить. Я предпочла уступить место моему лакею-горилле. Я сбежала из собственного дома. Он жил у меня уже несколько лет и верно служил мне. Но постепенно, понемногу он изменился. Он начал уходить по вечерам, начал посещать собрания обезьян. Он научился говорить. А потом отказался выполнять какую бы то ни было работу. Месяц тому назад он приказал мне заняться готовкой и мыть посуду. Он начал есть из моих тарелок, пользоваться моими вилками и ножами. На прошлой неделе он выгнал меня из моей комнаты. Мне пришлось провести ночь в гостиной, в кресле. Я не осмеливалась больше ни ругать его, ни наказывать и попыталась завоевать его расположение добротой. Но он только смеялся надо мной, и претензии его все возрастали. Я чувствовала себя совсем несчастной, беспомощной. И я сдалась. Я нашла приют в стойбище, которое устроили женщины, оказавшиеся в таком же положении, как я. Здесь есть и мужчины. У многих теперь не хватает смелости жить по-старому. Мы обосновались за пределами города и влачим жалкое существование. Но мы довольны и почти не разговариваем друг с другом. Первое время я раскладывала пасьянсы. Теперь мне не хочется, да и нет сил заниматься даже этим. Женщина замолчала, потом заговорила мужским голосом: - Мне казалось, что я нашел средство против рака. Я должен был его испытать, как делал это с каждым своим открытием. Но я утратил былую осторожность. В последнее время все мои обезьяны позволяли делать над собой опыты с большой неохотой. Поэтому, прежде чем войти в клетку Жоржа, самца-шимпанзе, я попросил двух ассистентов как следует его связать. Затем я приблизился и хотел сделать ему укол, впрыснуть возбудитель рака. Ведь это было необходимо, чтобы потом его вылечить! У Жоржа был такой вид, словно он покорился судьбе. Он не сопротивлялся, но его хитрые глазки следили за чем-то происходящим за моей спиной. Я спохватился слишком поздно. Гориллы, шесть горилл, которые были у меня в запасе для опытов с чумой, ухитрились вырваться на свободу. Это был заговор! Они схватили нас. Жорж отдавал приказы на нашем языке. Он в точности копировал все мои движения. Приказав гориллам привязать нас к операционным столам - а они это сделали в мгновение ока, - он набрал в шприц смертельную жидкость и ввел ее нам в кровь, всем троим. Итак, у меня рак. Это наверняка, ибо если лекарство против рака еще не проверено, то раковая сыворотка давно уже доказала свою эффективность. Впрыснув мне полную дозу, Жорж дружески потрепал меня по щеке, как я обычно делал со своими обезьянами после экспериментов. Мы ведь к ним всегда хорошо относились. Я предпочитал управлять ими не угрозами, а лаской. Несколько дней спустя, сидя в клетке, куда меня заперли, я ощутил первые признаки болезни. Жорж тоже распознал симптомы рака - я слышал, как он говорил другим обезьянам, что пора приступить к лечению. Это привело меня в ужас. Я ведь знал, что обречен. Теперь я уже не верил в это новое средство. А что если я от него умру еще скорее? Нет! Ночью мне удалось сломать решетку и сбежать из лаборатории. Я укрылся в становище за городом. Впереди у меня еще два месяца жизни. Я гадаю на картах и подремываю. Снова пауза, и опять женский голос: - Я была укротительницей. У меня был номер с двенадцатью дрессированными орангутангами, поистине великолепными зверьми. А сейчас я сама сижу в клетке вместе с другими артистами цирка. Но надо быть справедливой. Обезьяны обращаются с нами хорошо и кормят нас до отвала. Когда солома наших подстилок становится слишком грязной, они ее меняют. И вообще их нельзя назвать жестокими: они наказывают только тех, кто упрямится и не желает делать трюки, которым орангутанги хотят нас выучить во что бы то ни стало. А какие это забавные трюки! Я, например, стараюсь исполнить все, что им хочется. Ползаю на четвереньках, делаю сальто, хожу на руках. И они тоже хорошо ко мне относятся. Несчастной я себя не чувствую. У меня теперь нет ни забот, ни ответственности, ни огорчений. Большинство из нас быстро привыкло к новой жизни. Женщина снова умолкла и на сей раз молчала долго. И все это время Корнелий упорно смотрел мне прямо в глаза. Я прекрасно понимал, что он хотел сказать своим настойчивым взглядом. Если человеческая раса отжила свое и стала ничтожной и слабой, если она так легко отказалась от своего господства на планете, разве не справедливо, что на смену ей пришла раса более жизнеспособная и благородная? Я покраснел и отвел глаза. И в это мгновение женщина снова заговорила безнадежно-горестным голосом: - Теперь они захватили весь город. В этом убежище нас осталось всего несколько сотен, и положение наше отчаянное. Это последнее человеческое поселение в окрестностях города, но обезьяны не позволяют нам жить на свободе в такой близости от них. Из других стойбищ многие бежали подальше, в джунгли, а остальные сдались обезьянам, чтобы вволю есть и ни о чем не заботиться. А мы остались в стойбище из лени. Мы дремлем, спим - никто не способен даже думать о сопротивлении... Этого я и боялась! Варварская какофония терзает слух. Словно пародия на военный марш... О боже! Спасите! Это они, обезьяны! Они окружают нас со всех сторон. У них наши трубы, барабаны, наши мундиры и, конечно, наше оружие... Но нет, оружия я не вижу... О, какой стыд, какое страшное унижение! Вот на нас надвигается армия обезьян, и они вооружены только кнутами! 9 Сведения о некоторых экспериментах Гелия в конце концов просочились. Возможно, в этом был виноват сам ученый-шимпанзе, не удержавшийся, чтобы не похвастаться своими успехами. В городе говорят, что одному из исследователей удалось заставить заговорить людей. Мало того, находки, сделанные в погребенном городе в пустыне, несмотря на все вранье, появившееся в печати, вызывают волнение. Некоторые журналисты путем логических умозаключений подбираются к истине. Все это вызывает у обезьян чувство тревоги и неуверенности, которое в первую очередь отражается на мне. Власти смотрят на меня с растущим недоверием, а мои отношения с населением становятся все более напряженными. У Корнелия полно врагов. Поэтому он не осмелился прямо объявить о своем открытии. Да и хочет ли он этого, зная заранее, что власти будут против? Клан орангутангов во главе с Зайусом ляжет костьми. Уже идут слухи о заговоре против обезьяньей расы, и меня уже объявляют более или менее открыто одним из главных организаторов этого заговора. Гориллы пока не приняли никакого официального решения, но они, несомненно, выступят против всего, что может повлиять на стабильность существующего строя. Сегодня я испытал глубокое потрясение. Свершилось то, чего все мы с нетерпением ожидали. Сначала меня охватила неудержимая радость, но затем, поразмыслив, я содрогнулся от предчувствия надвигающейся опасности. Нова родила мальчика. Итак, у меня есть ребенок, на планете Сороре у меня родился сын. И я его уже видел. Это оказалось совсем не просто. Стремясь сохранить тайну, институтские власти окружили Нову всевозможными строгостями, и в последнюю неделю перед родами мне не удалось ее посетить ни разу. О том, что все разрешилось благополучно, мне сообщила Зира. По крайней мере на нее-то можно положиться: она останется верным другом. Я так разволновался, что Зира сама решила устроить мне свидание с новым членом нашего маленького семейства. Но ей удалось это сделать лишь через несколько дней, да и то глубокой ночью, потому что днем с ребенка не спускают глаз. И я его видел!.. Какой чудесный малыш! Он лежал на соломе рядом с матерью, как новый младенец Христос. Мальчик похож на меня, но одновременно он унаследовал красоту Новы. Кстати, когда я только приоткрыл дверь, Нова встретила меня грозным рычанием. Она тоже чует опасность и волнуется. Выставив перед собой скрюченные пальцы, она вскочила на ноги, готовая растерзать любого врага, но потом узнала меня и постепенно успокоилась. Я убежден, что, став матерью, Нова сразу поднялась на несколько ступеней эволюции. Мерцающая искра разума в ее глазах сменилась неугасимым огнем. С восторгом и нежностью я целовал сына, стараясь не думать о тучах, уже собирающихся над нашими головами. Он вырастет человеком, настоящим человеком - в этом я не сомневаюсь. Разум светится в каждой его черточке, в каждом взгляде. Мне удалось вновь зажечь священное пламя мысли. Благодаря мне человеческая раса этой планеты возродится и снова достигнет расцвета. Когда мой сын вырастет, он станет основателем целого рода... Когда мой сын вырастет! Меня начинает трясти при одной мысли о том, что сейчас он лежит на соломе в клетке... А сколько препятствий еще встанет на его пути! Но мы победим, мы втроем справимся с любыми препятствиями, я уверен. Да, именно мы втроем, я не оговорился, потому что Нова теперь перешла в наш лагерь. Чтобы в этом убедиться, достаточно понаблюдать за ней, когда она любуется своим ребенком. Правда, она его еще вылизывает, как все матери на Сороре, но лицо у нее при этом вполне осмысленное. Я положил младенца на солому. Теперь я о нем больше не беспокоюсь - это настоящий человечек. Правда, он еще не разговаривает - впрочем, господи, ведь ему всего три дня от роду! - но он обязательно будет говорить. Он уже плачет тихонько, именно плачет, как земной ребенок, а не скулит, как звереныш. Нова это прекрасно понимает и не сводит с малыша восхищенных глаз. Однако и Зира тоже почуяла необычное. Она приблизилась к нам, насторожив волосатые уши, и долго внимательно рассматривала младенца с озабоченным видом. Затем она дала мне понять, что я должен поскорее уйти. Если бы меня застал здесь кто-нибудь из посторонних, это могло бы кончиться плохо для нас всех. Впрочем, Зира обещала позаботиться о моем сыне, и я знаю, что она сдержит слово. Но в то же время мне небезызвестно, что ее самое уже подозревают в сообщничестве со мной. Я трепещу от одной мысли, что ее могут в любой момент уволить, если не хуже. Нет, я не имею права подвергать ее подобному риску! Горячо попрощавшись с матерью и ребенком, я иду к выходу. У двери еще раз оглядываюсь и вижу, что шимпанзе тоже приблизилась к маленькому сыну человеческому, моему сыну, тихонько прикоснулась обезьяньими губами к его лобику и только после этого вышла из клетки. И Нова даже не запротестовала! Она увидела в этом проявлении нежности к ее ребенку нечто вполне естественное. Помня, с какой ненавистью она относилась к Зире раньше, я воспринял это как настоящее чудо. Мы вышли из комнаты. У меня дрожали руки и ноги, и я видел, что Зира взволнована не меньше меня. - Улисс! - воскликнула она, вытирая слезы. - Иногда мне кажется, что это и мой ребенок. 10 Время от времени я буквально заставляю себя посещать профессора Антеля, но с каждым разом эти визиты становятся все мучительнее. Профессор по-прежнему находится в институте, однако его пришлось перевести из комфортабельной комнаты, куда его устроили по моей просьбе. В этой комнате Антель быстро чах, к тому же у него начались приступы дикой ярости, во время которых он становился просто опасен. Он пытался укусить санитаров. Тогда Корнелий решил применить к нему иной режим. Он приказал поместить профессора Антеля в обычную клетку с соломенной подстилкой и дать ему подругу, ту самую женщину, с которой профессор спал в зоологическом саду. Антель встретил старую знакомую выражением шумной радости счастливого зверя, и тотчас все его поведение изменилось. Он снова обрел вкус к жизни. В такой вот обстановке и в таком обществе я нахожу его теперь при каждом посещении. По-видимому, он счастлив. Во всяком случае, профессор пополнел и даже помолодел. Я выбиваюсь из сил, чтобы установить с ним контакт, но все тщетно. Вот и сегодня я сделал еще одну безуспешную попытку. Профессора интересуют только пирожки, которые я ему приношу. Опустошив пакет, он отворачивается от меня, блаженно растягивается рядом со своей подругой, и та начинает облизывать его лицо. - Вот видите, разум можно не только обрести, он может и угаснуть, - говорит кто-то вполголоса за моей спиной. Я оборачиваюсь - это Корнелий. Оказывается, он меня искал, но отнюдь не для того, чтобы побеседовать о профессоре Антеле. У него ко мне чрезвычайно серьезное дело. Я следую за ним в его кабинет, где нас уже ожидает Зира. У нее припухшие, красные глаза, словно она долго плакала. Похоже, что Корнелий и Зира узнали очень важную для меня новость, но ни он, ни она не решаются мне ее сообщить. - Что-нибудь с моим сыном? - не выдерживаю я. - Он чувствует себя хорошо, - поспешно отвечает Зира. - Даже слишком хорошо, - добавляет ворчливо Корнелий. Я и сам знаю, что сын у меня великолепный, но вот уже месяц мне не удается его повидать. Строгости еще больше усилились. Зира попала под подозрение, и теперь институтское начальство следит за каждым ее шагом. - Чересчур даже хорошо! - повторяет Корнелий. - Он улыбается. Он плачет, как обезьяний ребенок... И он начинает говорить. - В три месяца?! - О, это всего лишь детский лепет, но он доказывает, что мальчик будет говорить. К тому же вообще он развивается слишком быстро. Я надуваюсь от гордости. Но Зиру мой блаженный вид счастливого папаши приводит в возмущение. - Неужели ты не понимаешь, что это катастрофа? - взрывается она. - Теперь его ни за что никогда не выпустят на свободу! - Мне стало известно из достоверного источника, - медленно говорит Корнелий, - что через пятнадцать дней состоится заседание Большого Совета специально, чтобы принять важное решение относительно вашего ребенка. - Важное решение? - Чрезвычайно важное. О том, чтобы его уничтожить, речь пока не идет. Повторяю: пока не идет. Но его отнимут у матери. - А я, я его смогу видеть? - Для вас это абсолютно исключено, для вас в первую очередь! - неумолимо отчеканивает шимпанзе. - Однако позвольте мне продолжить. Мы собрались здесь не для того, чтобы предаваться сожалениям, а для того, чтобы действовать. Итак, я получил точные сведения. Вашего сына поместят в своего рода крепость, где он будет находиться под наблюдением орангутангов. Да, Зайус давно этого добивается, давно интригует и теперь, наверное, добьется своего. Тут Корнелий гневно сжал кулаки и пробормотал сквозь зубы несколько непечатных слов. Затем он продолжал: - Надо сказать. Большой Совет прекрасно осведомлен, чего стоит этот кретин как ученый, однако все делают вид, будто верят, что он на самом деле сможет лучше меня изучить столь исключительный случай, делают вид, ибо этот случай расценивается как угроза для всей нашей расы. И заправилы Совета рассчитывают, что Зайус сумеет решительно избавить нас от опасности. Я был убит. Неужели мой сын попадет в лапы этого злобного, жестокого идиота? Однако Корнелий еще не кончил: - Самое страшное, что угроза нависла не только над вашим сыном. Не в силах произнести ни слова, я посмотрел на Зиру, но та опустила голову. - Орангутанги вас ненавидят, потому что вы являетесь живым доказательством ошибочности всех их так называемых научных теорий, а гориллы считают вас слишком опасным существом, которое нельзя оставлять на свободе. Они боятся, как бы вы не стали родоначальником новой человеческой расы на нашей планете. Но даже если исключить подобную возможность, они опасаются, что одно ваше присутствие на Сороре взбунтует наших людей. Кстати, ряд наблюдений отмечает необычное возбуждение среди подопытных, с которыми вы имели дело. Да, это правда. Во время моего последнего посещения зала с клетками я сам заметил, что поведение пленников заметно изменилось. Похоже, что какой-то таинственный инстинкт предупредил их о чудесном рождении моего сына. Они встретили меня целым концертом радостных переливчатых воплей. - Короче говоря, - сурово продолжал Корнелий, - я весьма опасаюсь, что через пятнадцать дней Большой Совет примет решение вас уничтожить... или по меньшей мере удалить у вас часть мозга под предлогом научного эксперимента. Что касается Новы, то думаю, что и ее постараются обезвредить, поскольку она слишком долго общалась с вами. Нет, это было немыслимо! Я ведь уже уверовал в свою миссию, в свое чуть ли не божественное предназначение, и вдруг... В одно мгновение я был низвергнут с небес на землю и сразу превратился в самое несчастное из существ. Безысходное отчаяние охватило меня. - Корнелий правильно сделал, что ничего от тебя не скрыл, - проговорила Зира, кладя мне руку на плечо. - Положение действительно отчаянное. Но он не сказал тебе, что мы не собираемся тебя покидать. Мы решили спасти вас всех троих, и в этом нам помогут несколько наших друзей, мужественных шимпанзе. - Но что я могу предпринять, я, единственный представитель моей расы на вашей планете? - Надо бежать. Надо покинуть эту планету, куда тебе было бы лучше вовсе не прилетать. Возвращайся к себе на Землю. Это единственный способ спасти тебя и твоего сына. Голос Зиры задрожал, словно она вот-вот заплачет. Все-таки она относилась ко мне даже лучше, чем я мог думать. Я тоже был глубоко взволнован и ее горем и тем, что, покинув Сорору, уже не увижусь с Зирой никогда. - Но как бежать с вашей планеты? - спросил я. Мне ответил Корнелий: - Зира права: я обещал устроить вам побег, и я сдержу слово, даже если это погубит мою карьеру. К тому же, помогая вам, я исполняю свой долг обезьяны. Если вы и представляете для нас опасность, то опасность будет устранена, когда вы вернетесь на Землю... Вы мне говорили, что ваш космический корабль не пострадал и что вы сможете на нем совершить обратный перелет к Земле, не правда ли? Совершенно верно, - ответил я. - В звездолете достаточно топлива, кислорода и припасов, чтобы добраться на нем до любой планеты галактики. Но как добраться до звездолета? - Он по-прежнему вращается вокруг Сороры. Один из моих друзей-астрономов обнаружил звездолет и вычислил все элементы его орбиты. Что же касается того, как до него добраться... Слушайте внимательно! Точно через десять дней мы собираемся запустить искусственный спутник с живыми существами, разумеется, с людьми, на которых мы хотим изучить влияние некоторых видов излучений... Не прерывайте меня! Согласно программе подопытных должно быть трое: мужчина, женщина и ребенок. План Корнелия сразу стал понятен мне; я только подивился его изобретательности. Но сколько препятствий возникало у нас на пути!. - Некоторые, ученые, ответственные за запуск спутника, - продолжал Корнелий, - мои близкие друзья, и я сумел их привлечь на нашу сторону. Спутник будет запущен на орбиту вашего космического корабля, кроме того, он до известной степени управляем. Взрослые подопытные прошли специальную подготовку и могут осуществлять простейшие маневры - у них выработаны условные рефлексы. Но я надеюсь, что вы окажетесь гораздо искуснее, чем они... Ибо наш план заключается в следующем: вы трое замените трех подопытных пассажиров. Тут особых трудностей не предвидится. Как я вам уже сказал, у нас будут верные союзники, потому что сама мысль об убийстве отвратительна для шимпанзе. А те, кто не в курсе дела, даже не заметят подмены. Действительно, это было вполне вероятно. Для большинства обезьян человек просто человек, и ничего больше. Они даже не замечают разницы между отдельными индивидуумами. - Все эти десять дней вам придется усиленно тренироваться. Сумеете вы после этого достичь в