Орсон Скотт Кард. Седьмой сын --------------------------------------------------------------- © Copyright by Orson Scott Card, "The Seventh Son" Orson Scott Card's home page (www.hatrack.com)?http://www.hatrack.com/ © Copyright перевод Миша Шараев (bum.shankar@newmail.net), 1994 WWW: http://www.geocities.com/charaev/ ? http://www.geocities.com/charaev/ --------------------------------------------------------------- 1. ЧЕРТОВА МЭРИ Маленькая Пэгги собирала яйца с величайшей осторожностью. Она ворошила солому рукой до тех пор, пока ее пальцы не натыкались на что-то твердое и тяжелое, стараясь не обращать внимания на склизкие куриные катыши. Мама ведь никогда не морщилась при виде пеленок, загаженных детьми постояльцев. Даже если эти катыши были мокрыми, тянучими и заставляли пальцы девочки слипаться, Пэгги терпеливо раздвигала солому, брала яйцо в руку и вынимала его из лукошка. Все это проделывалось стоя на неустойчивой табуретке, чтобы дотянуться до места, находящегося гораздо выше ее головы. Мама говорила, что она еще слишком мала для сбора яиц, но малышка Пэгги доказала, что это не так. Ежедневно она ощупывала каждое лукошко и добывала все-все, до последнего яйца. Каждое яйцо, повторяла она про себя еще и еще раз. Я должна дотянуться до каждого из них. Тут Пэгги оглянулась на северо-восточный угол, самое темное место во всем курятнике, где на своем лукошке сидела Чертова Мэри, похожая на кошмар самого дьявола и ненавидяще сверкающая злобными глазками, говоря: Иди сюда, девочка, и дай мне ущипнуть тебя. Я хочу кончик твоего пальца, может даже большого пальца, а если ты подойдешь достаточно близко и попытаешься забрать мое яйцо, то мне достанется и кусочек твоего глаза. У большинства животных сердечный огонь не такой уж сильный, но Чертова Мэри была сильна и прямо дымилась от злости ядовитым дымком. И никто кроме маленькой Пэгги не мог увидеть этого. Чертова Мэри мечтала о погибели для всех людей, но в особенности для одной пятилетней девочки, чему доказательством уже служили несколько шрамов на пальцах Пэгги. По меньшей мере один шрам, и, как бы Папа не утверждал что не видит его, малышка Пэгги помнила как он ей достался и никто не мог обвинить ее, если иногда она забывала ощупать лукошко под Чертовой Мэри, сидевшей на нем как лесной разбойник, собирающийся убить первого человека, который только попытается подойти. Никто ведь особо не осерчает, если иногда она просто позабудет посмотреть туда. Я забыла. Я смотрела в каждое лукошко, каждое, и если случайно пропустила одно, то я забыла забыла забыла. Всем ведь известно, что Чертова Мэри мерзкая курица и слишком жадная, чтобы отдавать какие бы то ни было яйца, если они только не безнадежно протухли. Я забыла. Когда она принесла лукошко с яйцами домой, Мама еще не успела разжечь огонь. Вода в котле была холодной и малышке Пэгги позволили самой опустить в него яйца одно за другим. Затем Мама подвесила котел на крюк и задвинула прямо на огонь. Когда варишь яйца, то не обязательно ждать, чтобы огонь разгорелся, неплохо получается, даже если огонь совсем слабый. "Пэг" сказал Папа. Это же имя принадлежало и Маме, но то, как Папа произнес его, не оставляло никаких сомнений, кого он имеет в виду. Он произнес его так, будто хотел сказать: "Ну-малышка-Пэгги-ты-и-влииипла!" и Пэгги, поняв, что ее тайна полностью и окончательно раскрыта, завопила что есть силы: "Я забыла, Папа!" Мама обернулась и удивленно посмотрела на нее. Папа, однако, не удивился вовсе. Одну руку он прятал за спиной и Пэгги казалось, что она видит в ней яйцо, проклятое яйцо Чертовой Мэри. "Что ты забыла, Пэгги?" спросил Папа мягким голосом. И тут Пэгги поняла, что она самая глупая девочка на свете. Ее еще ни в чем не обвинили, а она уже в этом созналась. Но сдаваться так просто она не собиралась. Потому что терпеть не могла, чтобы ее ругали и даже бывала готова в такие моменты закричать, чтобы они отправили ее жить в Англию, где живет Лорд-Протектор1. А достаточно было взглянуть в глаза Папе, чтобы понять, что Покровитель ей сейчас не помешал бы. Поэтому, состроив свою самую невинную рожицу, она сказала: "Я не знаю, Папа". "Так что ты забыла?" опять поинтересовался Папа. "Гораций, - забеспокоилась Мама. "Скажи в чем дело. Если она виновата, то так и скажи, и нечего тянуть резину." "Я только один раз забыла, Папа. Она противная старая курица и она меня ненавидит." Папа медленно и тихо повторил "Только один раз?" и вытащил руку из-за спины. В ней было не одно яйцо, а целое лукошко, наполненное раздавленными засохшими яйцами, перемешанными с сеном, кусочками скорлупы и дохлыми цыплятами. "Вовсе не обязательно было притаскивать сюда эту гадость перед завтраком". "Больше всего меня бесит не то, в чем она провинилась, а то, что она научилась врать". "Ничего я не научилась, ничего я не врала!" пыталась кричать малышка Пэгги. То, что получалось, больше напоминало плач, хотя только вчера она твердо решила завязать с хныканьем на всю жизнь. "Вот видишь, она уже чувствует себя наказанной". "Она чувствует себя пойманной и ты слишком распустила ее. У нее лживая натура. Лучше было ей умереть, как ее маленькие сестры, чем вырасти такой испорченной." Малышка Пэгги увидела, как заполыхал от воспоминаний Мамин сердечный огонь и возник образ красивого ребенка в маленькой люльке, потом еще одного, не такого красивого. Это была Мисси, вторая дочь, она умерла от тифа. Никто из взрослых не прикасался к ней кроме Мамы, которая сама еще в то время не оправилась после болезни и поэтому ничем не могла помочь. Малышка Пэгги подумала, что зря это отец вспомнил о сестрах, потому что хотя мамин сердечный огонь и пылал, лицо ее сделалось ледяным. "Это самая мерзкая вещь из всех, которые мне приходилось слышать". Сказав это, она взяла лукошко и вышла. "Чертова Мэри укусила меня за руку", - пожаловалась малышка Пэгги. "Посмотрим, что кусается больнее" сказал Папа. "За то, что ты оставляла яйца, получишь одну розгу. Эта помешанная курица действительно могла показаться страшной такой малявке как ты. Но за то что врала, получишь целых десять". От этих новостей Пэгги заревела уже вполне искренне. Отец был неумолим и никогда не скупился, когда дело касалось розог. Папа достал ореховый прут с верхней полки. Он хранил его там с тех пор, как Пэгги сожгла предыдущий в печке. "Лучше бы я услышал от тебя большую горькую правду, чем маленькую и приятную ложь" сказал он и наклонившись ударил розгой по бедрам. В-ж-жик, в-ж-жик, в-ж-жик. Она считала удары и каждый жалил ее прямо в сердце, потому что они были полны гнева. И причиной этого гнева была не только она. Как и всегда, она лишь отчасти была причиной того, что папин сердечный огонь пылал так неистово. Папино отвращение к лживости имело глубокие корни и пряталось в самых глубоких уголках его памяти. Малышка Пэгги всего толком не понимала, уж очень оно было запутано и смутно, да и сам Папа всего толком не понимал. Дело было в какой-то леди и эта леди была не Мама. Вот и все, что было ей открыто. Папа всегда думал об этой леди, когда дела шли наперекосяк. Когда непонятно отчего умерла маленькая Мисси, потом ее сестра, которую тоже звали Мисси, заболела тифом; когда сгорел амбар и погибла корова: он всегда вспоминал о ней. Тогда он начинал говорить о том, что ненавидит лживость и орешниковая розга становилась особенно тяжелой в его руке. Он говорил, что лучше услышал бы горькую правду, но малышка Пэгги знала, что существует такая правда, которую он никогда не захочет услышать, и Пэгги никогда не прокричит ее, пусть он хоть сломает свою розгу. Каждый раз, когда ей приходило в голову рассказать об этой леди, она видела отца мертвым и это удерживало ее. К тому же леди была совсем раздета и если она примется болтать о голых людях, то ее уж точно выдерут. Малышка Пэгги терпела и плакала, пока у нее не потекло из носа. Наконец Папа вышел из комнаты, а Мама начала накрывать завтрак для кузнеца, постояльцев и работников. Никто уже не обращал на нее внимания, и хотя целую минуту она кричала даже еще громче, чем во время порки, это было бесполезно. В конце концов она успокоилась, встала с сундука и волоча одеревеневшие ноги отправилась к Дедушке чтобы разбудить его. Как и всегда, Дедушка выслушал ее и сказал: "Знаю я эту Чертову Мэри. Раз пятьдесят уже говорил твоему отцу, чтобы он свернул ей шею. Эта ненормальная птица каждую неделю начинает беситься, бьет свои яйца и убивает собственных цыплят. Только ненормальные убивают своих." "Папа хотел убить меня!" "Мне кажется, все не так страшно, если ты еще способна ходить." "Но я не могу ходить хорошо!" "Ага, я вижу, ты калека считай на всю жизнь. Но послушай, что я тебе скажу: сдается мне, что твои родители сейчас больше сердятся друг на друга. Может, тебе лучше будет просто исчезнуть на пару часов". "Жаль, что я не могу стать птичкой и улететь". "Однако, было бы здорово найти такое место, где никто не стал бы тебя искать. Есть у тебя такое место? Нет, мне тоже не говори, не порть все дело. Просто уходи туда на время. Но учти, место должно быть безопасным, не в лесу, где Краснокожий сможет забрать твой скальп, не такое, откуда можно свалиться и не маленькая дырка, в которой ты можешь застрять". "Оно большое, низкое и не в лесу". "Ну так беги туда, Мэгги!" Она скорчила рожицу, как и всегда, когда Дедушка дразнился. Достала свою куклу Баги 2 и сказала зловещим приведенческим голосом: "Ее зовут Пэгги!" "Ну, хорошо, Пигги3, если тебе так больше нравится". Малышка Пэгги хлопнула куклой по дедушкиной коленке. "Когда-нибудь эта твоя Баги слишком увлечется, подхватит грыжу и помрет". Но Баги плясала перед его носом и настаивала: "Не Пигги, Пэгги!" "Ну хорошо, Пагги, иди в свое тайное место и если кто-нибудь скажет: "Мы хотим разыскать эту девочку!" я отвечу: "Я знаю где она. Она вернется назад, когда здесь будет все в порядке"." Малышка Пэгги побежала к двери хижины, потом остановилась, обернулась и сказала: "Дедушка, ты самый лучший взрослый в мире!" "У твоего Папы совсем другое мнение обо мне, но это связано с одной орешниковой розгой, которой я частенько пользовался. А теперь беги." Она опять остановилась и перед тем, как закрыть дверь, прокричала: "Ты единственный хороший взрослый!", надеясь, что это услышат в доме. Затем побежала через сад, за коровье пастбище, в лес на холме и по тропинке к весеннему домику, служащему погребом в теплое время года. 2. ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ У них был крепкий фургон и две дюжие лошади, чтобы его тащить. Их даже можно было бы назвать зажиточными, ведь все ж таки у них было шестеро больших сыновей, от одного вполне взрослого до младших близнецов, которые благодаря постоянным дракам друг с другом были гораздо крепче, чем это бывает обычно в их возрасте. Не говоря уже об одной взрослой дочери и целом выводке маленьких девочек. Большая семья. Вполне зажиточная, можно было бы сказать, если б только не знать о том, что год назад у них была мельница и жили они в большом доме на берегу реки в западном Нью-Хэмпшире. С тех пор для них многое изменилось и этот фургон был единственным, что у них осталось. Но они не теряли надежды, двигаясь на запад по дороге, пересекавшей Хио и ища свободную землю для поселения. Потому что, если у тебя есть семья, в которой в избытке крепкие сыновья и умелые руки, эта земля будет добра к ним, если только погода не будет пакостить, Краснокожие нападать, а все эти адвокаты и банкиры останутся в Новой Англии. Отец их был здоровенным мужиком, правда, слегка начавшим полнеть, что не удивительно, ведь мельник обычно весь день проводит на одном месте. Этот жирок не протянет и года когда они найдут себе землю в глубине лесов. Но это его особо не беспокоило - он не боялся тяжелой работы. А вот что действительно тревожило его сегодня, так это жена, Фэйт. Он знал, что пришло ее время рожать. И не то, чтобы она прямо об этом сказала. Женщины обычно просто не обсуждают такие веши с мужчинами. Но он знал как сильно она отяжелела и сколько месяцев это уже длится. К тому же во время дневной остановки она шепнула ему: "Алвин Миллер, если по пути встретится постоялый двор или хотя бы сломанная хижина, я рассчитываю на небольшой отдых." Мужчине не нужно быть большим философом, чтобы понять, что имеется в виду. И, имея шесть сыновей и шесть дочерей, нужно чтобы у тебя в голове был кирпич вместо мозгов, чтобы не сообразить, как обстоят дела. Поэтому он и отослал старшего сына Вигора вперед разведать, что там творится. Тут любому стало бы ясно как день, что они из Новой Англии, потому что парень не взял с собой оружия. Если бы ему только встретился обитатель этой лесной глуши, молодого человека так бы никогда больше и не увидели бы и то, что он вернулся целым и невредимым и с волосами на голове было доказательством того, что ни один Краснокожий не встретил его - французы в Детройте платили за английские скальпы спиртным и если б Краснокожий только увидел Белого одного в лесу и без мушкета, он обязательно одолжил бы у этого Белого скальп. Так что отец смело мог считать, что счастье наконец-то улыбнулось семье. Но поскольку эти янки не представляли себе, что дорога может быть небезопасной, Алвин Миллер так и не смог оценить своего везения. Вигор рассказал о постоялом дворе через три мили. И это было бы хорошей новостью, если б только не одна маленькая неприятность: между ними и этим постоялым двором протекала река. Вроде бы неглубокая речушка, и брод мелкий, но Алвин Миллер уже научился не доверять воде. Какой бы мирной вода не казалась, когда она дотянется, то обязательно попытается схватить тебя. Он уже почти решился сказать Фэйт, что ночевать придется на этой стороне реки, но она лишь чуть вздохнула в ответ и он понял, что это невозможно. Фэйт родила ему много здоровых детей, но со времени рождения последнего прошло четыре года и многие женщины, рожающие так поздно, переносят роды плохо. Многие умирают. Хороший постоялый двор означал, что там найдутся женщины, способные помочь, а это значит что они должны рискнуть переправиться через реку. К тому же Вигор сказал, что речушка так себе, ничего особенного. 3. ВЕСЕННИЙ ДОМИК Воздух в весеннем домике был холодным, тяжелым, темным и сырым. Иногда, когда малышку Пэгги начинало клонить в дрему, она просыпалась задыхаясь, как будто все вокруг было залито водой. Дома ей тоже постоянно снилась вода, из за чего кое-кто подшучивал, что она скорее водяной, чем ведунья. Но когда вода снилась ей дома, она всегда знала, что это лишь сон. Здесь же вода была реальной. Вполне реальной в каплях, облепивших поставленные в холодную проточную воду молочные кувшины. Реальной на холодном и влажном полу. Реальной в приглушенном журчании ручья, стремительно проносящегося сквозь середину домика. Все лето домик охлаждался ледяной водой, текущей всю дорогу вниз с вершины холма под тенью таких древних деревьев, что сама луна частенько заглядывала под их ветки, чтобы послушать немного старых добрых сказок. Вот почему малышка Пэгги частенько заходила сюда, даже когда Папа не сердился на нее, а вовсе не из-за сырости, уж без нее-то она могла прекрасно обойтись. В этом месте огонь уходил от нее и она могла забыть о своем ведовстве. И ей не нужно было заглядывать во все темные уголки, в которых люди прячут свои тайны. Которые они пытались спрятать и от нее, хотя в этом не было никакого смысла. Особенно далеко они пытались запрятать то, что больше всего ненавидели в самих себе, и совсем не догадывались о том, что все их темные тайнички лежат как на ладони перед глазами малышки Пэгги. Даже когда она была еще такой крохой, что сплевывала кукурузную кашу потому что хотела соску, даже тогда она знала все те веши, о которых люди вокруг нее не слишком распространялись. Она видела частички их прошлого, которое они пытались похоронить глубоко-глубоко, и частички страшащего их будущего. Вот почему она часто приходила сюда, в этот весенний домик. Здесь она могла не видеть всего этого. И даже позабыть о той леди из Папиных воспоминаний. Здесь просто ничего не было, кроме тяжелого, влажного, холодного и пустого воздуха, заставлявшего огонь затухать и превращавшего дневной свет в сумерки, так что она могла хоть на несколько минут в день стать просто обычной маленькой пятилетней девочкой с соломенной куклой по имени Баги и даже не думать об этих взрослых секретах. Я не испорченная, сказала она себе. И повторяла это опять и опять, потому что уж она-то знала, что именно так и есть. Ну, хорошо, да, я испорченная. Но я больше не буду испорченной. Стану говорить либо только правду, как велит Папа, либо вообще ничего. Даже в пять лет малышка Пэгги знала, что если уж ей придется держать такое обещание, то лучше она тогда вообще ничего не будет говорить. Поэтому она просто молча лежала на замшелом влажном столе, сжимая Баги так крепко, что та сдавилась в ее руках. Дзинь, дзинь, дзинь. Малышка Пэгги проснулась и на минуту прямо-таки рассердилась. Дзинь, дзинь, дзинь. Рассердилась, потому что никто и не подумал поинтересоваться у ней: "Послушай, маленькая Пэгги, ты как, вообще, не против если мы пригласим этого парня-кузнеца оборудовать в наших местах свою кузню?" Не то чтобы очень, Папа, сказала бы она, если б ее спросили. Она знала что это значит, иметь кузницу по соседству. Это означало, что поселок станет процветать, люди из других мест станут ездить сюда, а когда приезжают люди, то начинается торговля, а когда начнется торговля, то большой Папин дом сможет стать лесным постоялым двором, а уж когда здесь будет постоялый двор, то все дороги вроде как чуток искривятся, чтобы пройти через это место, если оно только не очень в сторону от пути - малышка Пэгги знала это так же как живущие на ферме дети чувствуют, когда подходит время сеять или жать. Постоялый двор у кузницы - это богатый постоялый двор. Так что она сказала бы, конечно, пусть остается, дайте ему землю, выложите ему печь, кормите бесплатно, пусть себе спит в моей кроватке, а я могу ночевать на кровати кузена Питера, который все норовит заглянуть мне под ночную рубашку, со всем этим я уж как-нибудь смирюсь - до тех пор пока кузнец держится как можно дальше от моего весеннего домика, чтобы все время, даже когда мне хочется побыть одной, не раздавался этот шум-гам-свист-рев, этот постоянный стук, и огонь не коптил бы небо так, что оно все почернело и еще чтобы не вонял горящий уголь. Все это так надоедает, что хочется подняться к истоку ручья на холме просто чтобы хоть чуть-чуть отдохнуть. Конечно, это очень разумно поселить кузнеца у ручья. И вообще кроме как у воды кузницу поставить нигде нельзя. Железо ему шлют фургонами прямо из Новой Голландии, а что касается угля - находится немало фермеров с радостью меняющих уголь на хорошую подкову. Но вода - это такая штука, которая нужна кузнецу и которую никто не может ему принести, так что, конечно, они поместили его прямо под холмом у весеннего домика, где его дзинь-дзинь-дзинь станет будить ее и опять раздувать в ней огонь в том единственном месте, где ей удавалось сдерживать его горение таким слабым, что он почти готов был рассыпаться в холодную сырую золу. Грохочущий гром. Через секунду она была у двери. Нужно взглянуть на молнию. Ей удалось увидеть лишь последние всполохи света, но она знала, что эта молния не последняя. Сейчас вроде бы около полудня, а может, она проспала целый день? С этими закопчеными облаками и не разберешь - это могли оказаться и последние минуты сумерек. Воздух был вроде как колючим из-за готовяшейся полыхнуть молнии. Ей было знакомо это чувство, оно означало, что молния ударит поблизости. Она посмотрела вниз, чтобы узнать много ли лошадей осталось в стойле у кузнеца. Много. Подковка еще не закончена, дорога превратится в грязь, поэтому фермер с двумя сыновьями, ехавшие по дороге на Вест-Корк, застрянут здесь. Вряд ли они отправятся домой сейчас, когда молния готова поджечь леса, свалить дерево или просто шарахнуть по ним так, что они замертво свалятся в круг, как те пятеро квакеров, о которых говорят до сих пор, хотя это произошло еще в девяностом году, когда первые белые только-только появились в этих местах. Народ до сих пор говорит о Круге Пятерых и всем таком, некоторые думают, что Бог взял да и бабахнул квакеров, чтобы наказать, раз уж ничто больше их не берет, а другие думают, что Господь взял их прямо на небо как первого Лорда-Протектора Оливера Кромвеля, которого ударило молнией в возрасте девяносто семи лет после чего он взял да исчез. Ну уж нет, этот фермер и его взрослые сыновья останутся у нас на ночь. В конце концов, Пэгги дочь хозяина постоялого двора или нет? Маленькие Краснокожие умеют охотиться, негритята носить поклажу, дети фермера знают все о погоде, а дочь хозяина гостиницы знает, останутся ли люди ночевать еще до того, как они сами это поймут. Фермерские лошади грызли удила в стойле, фырканьем предупреждая друг друга о грозе. Наверное, думала Пэгги, в каждой упряжке есть одна исключительно глупая лошадь, так что остальные должны ей растолковывать, что к чему. Очень сильная гроза, говорят они. Если даже молния не убьет нас, то наверняка промокнем. А эта тупица все продолжает ржать, спрашивая, Что за шум? Что за шум? Тут небо прямо-таки раскололось и обрушило всю свою воду на землю. Она лилась так сильно, что сшибала листья с деревьев. Так густо, что малышка Пэгги на минуту потеряла кузницу из виду и подумала, а не смыло ли ее прямо в поток. Дедушка сказал ей, что этот ручей течет прямо в Хатрак-ривер, Хатрак впадает в Хио, а Хио пробирается сквозь леса в Миссисипи, которая впадает в море, и еще Дедушка рассказывал, что море выпивает столько воды, что ему становится не по себе и оно выдает такую большую отрыжку, что ты себе и представить не можешь, так вот и получаются облака. Отрыжка моря, вот как, значит, и значит кузница теперь проплывет весь этот путь, потом море заглотает ее, потом выплюнет и вот когда-нибудь Пэгги будет тихо сидеть себе и заниматься своими делами, а какое-нибудь облако расколется да как бабахнет эту кузницу точнехонько на место а старый кузнец Мэйкпис все так и будет дзинь-дзинькать как ни в чем не бывало. Тут дождь на минуту затих, она посмотрела вниз и обнаружила, что кузница все еще стоит на месте. Но она увидела не только это. Там, ниже по Хатрак-ривер, в лесу сверкали огненные вспышки, да, прямо там, где брод, только вот никакой возможности пересечь этот брод сегодня не будет из-за этого самого дождя. Вспышки, много вспышек и она знала, что каждая из них была каким-то человеком. Теперь она больше не задумывалась о том, как это происходит, но достаточно ей было увидеть сердечный огонь человека и она видела в нем иногда его будущее, иногда прошлое, и все ее видения начинались в этом сердечном огне. Во всех сердцах этих людей она видела сейчас одно и то же. Фургон посередине Хатрака и воду рвущуюся к фургону чтобы затопить его и с ним все, чем они владеют в этом мире. Малышка Пэгги была неразговорчива, но все знали, что она ведунья, так что всегда прислушивались к тому, что она говорит, особенно если разговор шел о несчастье. И особенно о несчастье вроде этого. Конечно, поселения белых колонистов в этих местах были уже достаточно старыми, им было куда больше лет, чем малышке Пэгги, но люди здесь еще не забыли, что если чей-то фургон затопило в паводок, то это потеря для всех. Она прямо-таки летела вниз с заросшего травой холма, перепрыгивая сусличьи норы, скользя на крутых местах, так что через двадцать секунд она уже рассказывала о случившемся в лавке при кузнице. Фермер с Вест-Форка был явно недоволен тем, что кто-то прервал его бесконечную историю о грозах, которые ему довелось повидать. Но Мэйкпис знал, кто такая малышка Пэгги. Стоило ему только выслушать ее, как он приказал парням седлать лошадей, неважно, подкованы они или нет, ведь для тех, кто застрял на хатракском броде важна была каждая минута. Малышка Пэгги так и не увидела, как они отправляются, потому что Мэйкпис послал ее в большой дом поднять на ноги отца и всех его работников и гостей. Ведь каждый из них когда-то так же как и эти переселенцы закинул все свое имущество в фургон и потащил его на запад, сначала по горным дорогам, потом по бескрайним лесам. И поэтому каждый чувствовал себя так, как будто это их фургон пытается поглотить вода. Они все прошли через это. Так вот, знаете ли, обстояли дела в те времена. Люди замечали несчастья других так же быстро, как и свои собственные беды. 4. ХАТРАК - РИВЕР Вигор командовал мальчиками, пытающимися вытянуть фургон, пока Элеонор понукала лошадей. Алвин Миллер занимался тем, что по одной относил маленьких девочек в безопасное место на противоположном берегу. Течение вцеплялось в него как дьявол, шепча, "Я заберу твоих детей, всех до одного!" но Алвин говорил "нет" каждым мускулом своего рвущегося к берегу тела, он говорил "нет" до тех пор, пока все его девочки не оказались стоящими на берегу и струи дождевой воды стекали с их лиц как слезы всех горестей мира. Он мог бы также вытащить и Фэйт вместе с ее будущим ребенком, но ее было невозможно сдвинуть с места. Она сидела в фургоне, цепляясь за сундуки и мебель, когда фургон наклонялся и трясся. Вспыхнула молния, каркас треснул, одна из досок продырявила холст и вода хлынула внутрь, но Фейт застыла как истукан с побелевшими костяшками рук и глаза ее смотрели куда-то наружу. Встретившись с этим взглядом, Алвин понял что не сможет сказать ничего такого, что заставило бы ее покинуть фургон. Была только одна возможность спасти Фейт и нерожденного ребенка - вытащить фургон. "От лошадей мало толку, Папа, - кричал Вигор. -Они все время спотыкаются и могут переломать себе ноги." "Но без лошадей мы не сможем ничего вытащить!" "Лошади сами по себе кое-что, Папа. Если мы оставим их здесь, то потеряем и лошадей и фургон!" "Твоя мать не уйдет из фургона." Он увидел понимание в глазах Вигора. Веши не стоили того, чтобы рисковать из-за них жизнью. Но Мама стоила. "И все же", сказал Вигор. "На берегу упряжка могла бы тянуть сильнее. Здесь в воде они ни к чему не годятся." "Пошли мальчиков распрячь их. Но вначале привяжи веревку к дереву, чтобы закрепить фургон!" Не прошло и двух минут, как близнецы Вэйстнот и Вонтнот уже привязывали веревку к крепкому дереву на берегу. Дэвид и Мишур сделали еще одно крепление на лошадиной упряжи, и Калм обрезал ремни, привязывающие их к фургону. Молодцы ребята, все делают как надо, Вигор выкрикивал распоряжения, а Алвин мог только наблюдать, беспомощно стоя и глядя на Фэйт, которая изо всех сил пыталась удержаться и не начать рожать прямо здесь, посреди Хатрак-Ривер, стремящейся смыть их всех к чертовой матери. Не такая уж серьезная речка, говорил Вигор, но потом принесло облака, начался дождь и Хатрак стала куда опасней. Но даже тогда, когда они входили в нее, она выглядела все еще проходимой. Лошади тянули мощно, и Алвин уже сказал Калму, который правил ими "Ну, я думаю, много времени это у нас не займет!", когда река словно рехнулась, в момент удвоив свою силу и скорость. Лошади запаниковали, потеряли направление и стали тянуть в разные стороны. Мальчики соскочили в реку и попытались направить их к берегу, но скорость уже была утеряна, колеса фургона зарылись в ил и застряли. Как будто река знала, что они идут и приготовила самое худшее на тот момент, когда они уже будут в самой середине и не смогут спастись. "Смотри! Смотри!" - закричал Мишур с берега. Алвин посмотрел вверх по течению, чтобы узнать, что еще за дьявольщину задумала река, и увидел там целое дерево, плывущее вперед корнем, направленным как таран в центр фургона, прямо в то место, где сидела Фэйт с готовым родиться ребенком. Алвин не думал о том, что делать, он вообще не мог думать ничего, а просто закричал имя жены изо всей силы. Может, в глубине души он надеялся, что произнеся его вслух он сможет уберечь ее от беды, но нет, надежды на это не было, совсем никакой надежды. Правда вот, Вигор не знал о том, что надежды нет. Когда до дерева оставалось уже всего пять метров, он прыгнул навстречу и его тело упало прямо над корнем. Инерция этого прыжка чуть развернула ствол, из-за чего он стал крутиться вокруг своей оси и, в конце концов, начал двигаться в сторону от фургона. Конечно, и сам Вигор крутился вместе с ним, погружаясь каждый раз в воду с головой, но дело было сделано - корень проскочил мимо фургона и лишь ствол задел его скользящим ударом. Дерево развернулось поперек течения и раскололось у берега от удара о валун. Алвин стоял метрах в двадцати от этого места, хотя позже, когда он вспоминал происшедшее, ему казалось, что он был прямо там. Дерево врезалось в валун в тот момент, когда между ними оказался Вигор. На секунду, длившуюся, казалось, целую жизнь, глаза Вигора удивленно открылись, и кровь начала течь изо рта, окропляя убившее его дерево. Затем Хатрак-ривер опять подхватила расщепленное дерево в свой поток. На поверхности осталась лишь рука Вигора, запутавшееся в корнях тело скрылось под водой, и эта рука, казалось, прощается с этим миром, так, как помахивает на прощанье рукой зашедший в гости фермер. Алвин был так поглощен этой картиной, что не замечал, что происходит с ним самим. Толчка дерева было достаточно, чтобы освободить завязшие колеса и поток подхватил фургон, унося его вниз по течению. Алвин вцепился в запятки фургона. Фэйт рыдала внутри, Элеонор истошно орала с места возницы и мальчики что-то кричали с берега. Они кричали "Держи! Держи!" Веревка, один конец которой был укреплен за надежное дерево а другой за фургон держала, да, она выдержала. Река не могла стащить фургон вниз, вместо этого она стала раскачивать его на веревке, словно мальчишка, натягивающий рогатку, и когда дребезжащий фургон застыл прямо у берега, веревка оказалась натянутой по течению. "Сработало!" вопили мальчики. "Слава Богу!" кричала Элеонор. "Роды начинаются", прошептала Фэйт. Но Алвин слышал только тихий слабеющий вскрик, последний звук раздавшийся изо рта его первенца, видел только как сын все цепляется за дерево, переворачивающееся раз за разом в воде и мог произнести только одно слово, один приказ. "Живи!", шептал он. Раньше Вигор всегда слушался его. Хороший работник, добрый товарищ, скорее друг или брат, чем сын. Но он знал, что на этот раз сын ослушается. И все же шептал это. "Живи". "Мы в безопасности?" - спросила Фэйт дрожащим голосом. Алвин повернулся к ней, пытаясь скрыть следы горя на лице. Незачем ей знать, какую цену Вигор заплатил за то, чтобы спасти жизнь ей и ребенку. Для этого еще будет время после рождения ребенка. "Ты можешь выбраться из фургона?" "Что-то не так?", спросила Фэйт, вглядываясь в его лицо. "Я испугался. Дерево могло убить нас. Ты можешь выбраться сейчас, когда мы у самого берега?" Элеонор склонилась с передка фургона, "Дэвид и Калм сейчас на берегу, они помогут тебе выбраться. Веревка держит, Мама, но кто знает, надолго ли ее хватит". "Давай, мать, тебе нужно сделать только шаг", сказал Алвин. "Нам будет легче справиться с фургоном, если мы будем знать, что тебя там нет". "Роды начинаются", сказала Фэйт. "Лучше на берегу, чем здесь", сказал Алвин твердо. "Давай!" Фэйт встала и неуклюже вскарабкалась на перед. Алвин перебрался в заднюю часть фургона, чтобы помочь ей, если она оступится. Даже ему было видно, как содрогается ее живот. Ребенок уже, наверное, пытается выйти. Теперь на берегу были уже не только Дэвид с Калмом. Там собрались незнакомые люди, взрослые мужчины и с ними несколько лошадей. Даже один небольшой фургон и это было очень кстати. Алвин не имел представления, кто были эти люди и откуда они узнали о том, что нужна помощь, но сейчас было не до выяснений. "Эй, кто-нибудь! На постоялом дворе есть повивальная бабка?" "Добрая Гестер имела дело с родами", сказал похожий на кузнеца крупный мужчина с толстыми как бизоньи ноги руками. "Ты можешь взять мою жену в этот фургон? Времени осталось мало". Алвин знал, что говорить в присутствии жены о родах так прямо - позор для мужчины. Но Фэйт не была дурой - она знала, что сейчас главней, и доставить ее в постель и к умелой повивальной бабке было важнее, чем ходить вокруг да около. Дэвид и Калм осторожно помогли матери добраться до ожидавшего ее фургона. Фэйт шаталась от боли. Беременным женщинам не очень-то полезно прыгать из фургона на берег реки. Элеонор шла позади, руководя всеми с такой уверенностью, что трудно было поверить, что она самая младшая (если не брать в расчет близнецов). "Мишур! Собери всех девочек вместе. Они поедут в фургоне вместе с нами. Вэйстнот и Вонтнот, вы тоже! Я знаю, что вы могли бы помочь братьям, но вы мне нужны, чтобы было кому приглядеть за девочками, пока я буду с матерью. С Элеонор и в обычное время было лучше не ссориться, а теперь положение было таково, что они повиновались ей безропотно, даже не обозвав ее как обычно Элеонорой Аквитанской. С младшими девочками тоже обошлось без пререканий и они залезли в фургон. На мгновение Элеонор помешкала на берегу, оглянувшись назад, туда, где ее отец неподвижно стоял на сиденье возницы. Она бросила взгляд вниз по течению реки, потом опять посмотрела на него. Алвин понял вопрос и отрицательно покачал головой. О смерти Вигора Фэйт не знала. Непрошеные слезы появились на глазах у Алвина, но Элеонор была спокойна. Ей было всего четырнадцать, но когда она хотела удержаться от слез, то у нее это получалось. Вэйстнот прикрикнул на лошадь и фургончик двинулся вперед. Фэйт вздрагивала каждый раз, когда девочки или капли дождя касались ее. Взгляд ее был тяжелым, как у коровы, и таким же бессмысленным, обращенным назад, к мужу, к реке. Во время родов, подумал Алвин, женщина превращается в животное, разум ее ослабевает, в то время как тело главенствует и делает свою работу. Как еще смогла бы она вынести боль? Будто духи земли овладевали ею так же, как владеют они душами животных, заставляя ее слиться с течением жизни всего мира, отчуждая ее от семьи, от мужа, от принадлежности к роду людскому, уводя ее в чертоги зрелости, плодородия, жатвы и смерти. "С ней будет все в порядке", сказал кузнец. "И у нас найдутся лошади, чтобы вытянуть ваш фургон". "Река слабеет", сказал Мишур. "Дождь стихает и течение уже не такое сильное". "Как только твоя жена вышла на берег, сразу и отпустило", сказал человек, смахивающий на фермера. "Дождь стихает, это уж точно". "Хуже всего дело было, когда вы были в воде", сказал кузнец. "Но сейчас все в порядке. Возьми себя в руки, парень, тут для тебя еще есть работа". Только тогда Алвин пришел в себя настолько, чтобы заметить, что он плачет. Работа есть, это точно, возьми себя в руки, Алвин Миллер. Ты же не слабак, чтобы распускать нюни как ребенок. Другие потеряли по нескольку детей и ничего, живут себе. У тебя же их двенадцать, и Вигор уже стал настоящим мужчиной, хотя и не успел жениться и завести собственных детей. Может, Алвин рыдал оттого, что Вигор умер так достойно, а может просто потому что это случилось так внезапно. Дэвид коснулся руки кузнеца. "Оставь его на минуту", сказал он мягко. "Наш старший брат был унесен рекой всего десять минут назад. Он зацепился за тонущее дерево". "Не зацепился", резко сказал Алвин. "Он прыгнул на это дерево и спас наш фургон вместе с вашей матерью внутри! Эта река ему отплатила, вот что, она наказала его". Калм спокойно объяснил собравшимся, "Его раздавило об этот вот валун". Они оглядели его. На нем не было даже следа крови и он выглядел вполне безобидно. "У Хатрак в этих местах дурной норов", сказал кузнец. "Но я никогда не видел раньше ее такой бурной. Я сожалею о твоем сыне. Вниз по реке есть тихое широкое место и его, должно быть, вынесет туда. Все, что попадает в реку, остается там. Когда гроза утихнет, мы можем сходить вниз и принести... принести его назад". Алвин вытер глаза рукавом и так как рукав был насквозь мокрым, это не очень помогло. "Дайте мне еще минутку, и я займусь делом". Они впрягли еще двоих лошадей и четверо животных вытащили фургон из ослабевшего течения без особых усилий. Когда фургон был опять вывезен на дорогу, уже начало немного пробиваться солнце. "Ты можешь этого не знать", сказал кузнец. "Но у нас тут это обычное дело, когда погода тебе приходиться не по нраву, ты просто накладываешь на нее заклятие, и она меняется". "Только не для нас", сказал Алвин. "Эта гроза пришла для нас". Кузнец положил руку на плечо Алвина и сказал очень мягко, "Без обид, мистер, но это сумасшедшая болтовня". Алвин скинул его руку плечом. "Эта гроза и эта река хотели нас". "Папа", сказал Дэвид. "Ты устал и расстроен. Лучше было бы нам отправиться на постоялый двор и посмотреть, как там Мама". "Мой ребенок будет мальчиком", сказал Алвин. "Вот увидишь. Он мог бы стать седьмым сыном седьмого сына". Это сразу заинтересовало всех, включая кузнеца. Всем известно, что седьмому сыну даны большие дарования, но седьмой сын седьмого сына, о, он должен стать таким могучим, что это даже нелегко себе представить. "Это другое дело", сказал кузнец. "Он с рождения должен уметь находить воду ивовым прутом и вода ненавидит его за это". Остальные задумчиво закивали. "У воды свои уловки", сказал Алвин. "свои хитрости, и она добилась своего. Она убила бы Фэйт вместе с ребенком, если бы смогла. Но раз уж у нее это не получилось, что ж, она убила моего сына Вигора. И теперь, когда ребенок родится, он будет всего лишь шестым сыном, потому что в живых осталось только пятеро". "Некоторые говорят, что это не имеет значения, живы ли предыдущие шестеро или нет", сказал фермер. Алвин промолчал, но ему-то было известно, что разница есть. Он мечтал о волшебном ребенке, но вода позаботилась обо всем. Если вода не смогла остановить тебя одним путем, то она делает это другим. И в этом его вина - он не должен был мечтать об этом, потому что цена за мечту оказалась слишком высокой. И на всем пути к дому его глаза видели лишь одну картину - зажатый цепкими корнями Вигор несется в потоке как попавший в пылевую бурю лист и изо рта его стекает кровь, утоляя убийственную жажду Хатрак-ривер. 5. ПЛЕНКА Малышка Пэгги стояла у окна, глядя на грозу. Отсюда ей были видны все эти сердечные огни и особенно один из них, такой яркий, что когда она посмотрела на него он ослепил ее как солнце. Но огни эти были окружены темнотой. Нет, даже не темнотой - это было ничто, выглядевшее как незавершенная Господом часть мира, и оно окружало огни, стараясь оторвать их друг от друга, размести и поглотить. Малышка Пэгги знала, что это такое. Там, где она видела горящую желтизну сердечных огней, присутствовали и три других цвета. Густой темно-оранжевый цвет земли. Прозрачно-серый цвет воздуха. И глубокая черная пустота воды. И эта вода сейчас рвалась их разделить. Река. Только вот никогда прежде не видела она ее такой черной, такой сильной и такой ужасной. Сердечные огни выглядели крошечными в этой ночи. "Что ты видишь, детка?", спросил Дедушка. "Река хочет унести их прочь", сказала малышка Пэгги. "Надеюсь, это ей не удастся". Малышка Пэгги начала плакать. "Да, детка", сказал Дедушка. "Видеть далеко не всегда так уж здорово, правда?" Она покачала головой. "Но, может, все кончится не так уж плохо, как ты думаешь?". Как раз в этот момент она увидела, как один из огоньков откололся и упал во тьму. "Ох!" вскрикнула она, протягивая руку, как будто пытаясь схватить этот огонь и вернуть его на место. Но, конечно, это было не в ее власти. Она видела происходившее четко, будто вблизи, но дотянуться туда не могла. "Они погибли?" спросил Дедушка. "Один", прошептала малышка Пэгги. "Мэйкпис и остальные не подоспели еще?" "Только что", сказала она. "Веревка выдержала. Они в безопасности". Дедушка не спросил ее, как она узнала об этом или что точно она видела. Только лишь похлопал ее по плечу. "Это все потому, что ты рассказала нам. Запомни это, Маргарет. Один погиб, но если б ты не увидела и не послала помощь, мертвы были бы все". Она покачала головой "Я должна была увидеть раньше, Дедушка, но проспала". "И ты винишь себя?", спросил Дедушка. "Я должна была позволить Чертовой Мэри клюнуть меня, тогда Папа не разозлился бы и я не оказалась в домике и не заснула бы и послала бы помощь вовремя..." "Этак каждый из нас может бесконечно обвинять себя. В этом нет никакого смысла". Но она знала, что смысл есть. Не станешь ведь обвинять слепого, не предупредившего, что можешь наступить на змею, но наверняка будешь зол на того, у кого с глазами все в порядке и кто не сказал тебе ни слова об этом. Она знала, в чем заключается ее долг с тех пор как поняла, что другие люди не могут видеть всего того, что видит она. Бог дал ей особые глаза, поэтому она должна смотреть в оба и предупреждать людей, а то дьявол заберет ее душу. Дьявол из глубокого черного моря. "Нет никакого смысла", прошептал Дедушка. И вдруг, будто его пихнули в спину тараном, вскочил на ноги и закричал "Весенний домик! Ну точно, весенний домик!". Он прижал малышку к себе. "Послушай меня, детка. Это действительно не твоя вина. Та же вода, что течет в Хатрак-ривер, течет и в ручье внутри домика. И эта вода, желающая убить их, она знала, что только ты можешь предупредить и послать помощь. Поэтому она пела тебе и погрузила тебя в сон". Для Пэгги в этом был некоторый резон. "Как это могло случиться, Дедушка?" "Ну, это в порядке вещей. Весь мир создан только из четырех вещей, малышка, и каждая хочет повернуть его по-своему", Пэгги подумала о тех четырех цветах, которые она видела, когда ей сверкали сердечные огоньки, и поэтому она знала о чем пойдет речь еще до того, как Дедушка начал перечислять. "Огонь делает веши горячими и яркими и истощает их. Воздух делает веши холодными и проникает повсюду. Земля делает веши твердыми, крепкими и долговечными. Но вода, она разрушает все, она падает с неба и уносит с собой все, что только сможет, уносит прямо в море. Если бы воде удалось восторжествовать, весь мир стал бы одинаковым, один большой океан и ничего, кроме воды. Мертвый и одинаковый. Вот отчего ты заснула. Вода хотела уничтожить этих людей, кем бы они не были, уничтожить, убить их. Это настоящее чудо, что ты вообще проснулась". "Молот кузнеца разбудил меня", сказала малышка Пэгги. "Ага! Теперь-то ты понимаешь? Кузнец работал с железом, самым сильным порождением земли, с мощным поддувом воздуха из мехов, с таким сильным огнем, что он выжег траву вокруг трубы. Воде было не по силам заставить его молчать". Малышке Пэгги трудно было поверить во все эти веши, но судя по всему это было правдой. Кузнец вытащил ее из водяного сна. Кузнец помог ей. Ну и дела, забавно, кузнец на этот раз оказался ее другом. Раздался какой-то шум снизу, двери открылись и закрылись. "Кто-то из них уже здесь", сказал Дедушка. Малышка Пэгги посмотрела на сердечные огни внизу, и обнаружила один, терзаемый сильнейшими страхом и болью. "Это их Мама", сказала малышка Пэгги. "У нее начались роды". "Ну, разве это не удача. Потерять одного, и на тебе пожалуйста, еще один чтобы заменить смерть на жизнь". Дедушка неуклюже поковылял вниз, чтобы помочь. Что же до малышки Пэгги, она осталась стоять где была, глядя на то, что было ей видно на расстоянии. Оторванный от остальных огонек не был еще полностью утерян, она была уверена в этом. Она видела его мерцание там, вдалеке, хотя река пыталась опять и опять поглотить его. Он не был мертв, а всего лишь унесен течением и, возможно, кто-нибудь еще сможет помочь ему. Она встала, в спешке пронеслась мимо Дедушки и загрохотала вниз по лестнице. Мама поймала ее за руку, когда она ворвалась в большую комнату. "Здесь сейчас роды", сказала Мама. "И ты нужна нам". "Но, Мама, тот кого унесло рекой еще жив!" "Пэгги, у нас нет времени для..." Два мальчика с одинаковыми лицами протолкались к ним. "Тот, кого унесло!", закричал один. "Еще жив!", закричал второй. "Откуда ты знаешь!" "Он не может быть жив!" Они так старались перекричать друг друга, что Мама должна была шикнуть на них, чтобы хоть что-нибудь понять. "Это был Вигор, наш старший взгляд, его унесло..." "Он жив сейчас", сказала малышка Пэгги. "Но река держит его". Близнецы посмотрели на Маму, ища подтверждения. "Она знает о чем говорит, Добрая Гестер?" Мама кивнула и мальчики побежали к дверям, крича "Он еще жив! Он еще жив!". "Ты уверена?", спросила Мама строго. "Было бы жестоко вселять надежду в сердца этих людей, если это не так". Мамины строгие глаза напугали Пэгги и она не знала, что сказать. И тут из-за ее спины вышел Дедушка. "Скажи-ка мне, Пэг", сказал он. "как бы еще она смогла узнать, что кого-то унесло течением, если бы не увидела этого собственными глазами?" "Я знаю", сказала Мама. "но эта женщина пыталась задержать роды слишком долго и я должна позаботиться о ребенке, так что пойдем-ка со мной, малышка, я хочу чтобы ты рассказала о том, что увидишь". Она провела малышку Пэгги в спальню за кухней, где они с Папой спали, когда принимали гостей. Женщина лежала на кровати, крепко прижав к себе руку высокой девочки с глубокими и серьезными глазами. Малышка Пэгги не знала их в лицо, но их огни были ей знакомы, особенно объятый болью и страхом огонь матери. "Кто-то кричал", прошептала мать. "Сейчас тебе лучше помолчать", сказала Мама. "О том, что кто-то еще жив". Серьезная девочка подняла брови и посмотрела на Маму. "Это правда, Добрая Гестер?". "Моя дочь ведунья. Поэтому я и привела ее в эту комнату. Посмотреть на ребенка". "Она видела моего мальчика? Он еще жив?" "Мне кажется, ты ничего не говорила ей, Элеонор", сказала Мама. Серьезная девочка покачала головой. "Я видела все из фургона. Он еще жив?" "Скажи ей, Маргарет". Малышка Пэгги повернулась к стене и стала всматриваться в далекий сердечный огонь. Для ее зрения стены не были помехой. Мерцание огня еще не погасло, хотя она и чувствовала, что он очень далеко. Теперь она попыталась приблизиться к нему, используя силы своего дара и присмотреться получше. "Он окружен водой. Весь запутался в корнях". "Вигор!" закричала мать с кровати. "Река хочет его. Река говорит, умри, умри". Мама дотронулась до руки женщины. "Близнецы побежали предупредить остальных. Они отправятся искать его". "В темноте!", прошептала женщина с отчаянием. Малышка Пэгги опять заговорила. "Мне кажется, он молится. Он говорит - седьмой сын". "Седьмой сын", прошептала Элеонор. "Что это значит?", спросила Мама. "Если ребенок будет мальчиком", объяснила Элеонор. "и родится, пока Вигор еще жив, он будет седьмым сыном седьмого сына". Мама выглядела ошеломленной. "Не удивительно, что река...", сказала она. Заканчивать фразу ей было незачем. Вместо этого она взяла малышку Пэгги за руки и положила их на женщину. "Посмотри на ребенка и увидь то, что тебе видно". Конечно же, малышка Пэгги делала это и прежде. За этим обычно и звали ведуний - посмотреть на нерожденного ребенка в момент его рождения. В основном, ради того, чтобы узнать в каком положении он лежит в утробе, но иногда ведунья была способна узнать кто и кем будет этот ребенок. На этот раз она увидела сердечный огонь нерожденного ребенка сразу, еще до того как прикоснулась к животу беременной женщины. Этот огонь, такой горячий и яркий, что в сравнении с огнем матери он выглядел как солнце и луна, она и видела прежде издалека. "Это мальчик", сказала она. "Так пусть он родится", сказала мать. "Пусть он впервые вдохнет воздух, пока Вигор еще может дышать!" "Как расположен ребенок?", спросила Мама. "Правильно", сказала малышка Пэгги. "Головой вперед? Лицом вниз?" Малышка Пэгги кивнула. "Так почему же он не выходит?", спросила Мама. "Потому что она не дает ему", сказала малышка Пэгги, глядя на мать. "В фургоне", сказала мать. "Он хотел выйти и я наложила на него заклятие". "Ты должна была сказать мне сразу", резко сказала Мама. "Ты просишь помочь, а сама даже не сказала, что на ребенке заклятье. Эй, девочка!" Несколько девочек стояли у стены с широко раскрытыми глазами, не понимая, кого она имеет в виду. "Любая из вас, мне нужен железный ключ из кольца на стене". Старшая с трудом сняла кольцо с крюка и принесла его. Мама стала раскачивать ключ на большом кольце над животом матери, мягко напевая: "Вот кольцо, раздайся шире Вот и ключ, открой врата Земля тверда и пламя чисто Отдай воздуху, вода!" Мать закричала от внезапной боли. Мама отбросила ключ, сдвинула одеяло, подняла колени женщины и приказала Пэгги смотреть изо всех сил. Малышка Пэгги дотронулась до утробы женщины. Сознание мальчика было пусто, в нем было только чувство давления и холода, увеличивающееся по мере появления на свет. Но эта пустота сознания позволила ей видеть веши, которые больше никогда не будут опять видны. Миллиарды миллиардов дорог лежат перед ним, ожидая его первых поступков, и каждое изменение в мире вокруг него ежесекундно уничтожало миллионы вариантов будущего. Будущее было в каждом человеке, мерцающую тень его она могла иногда различить, но через завесу мыслей и чувств человека она никогда не видела его ясно. А здесь, на несколько бесценных мгновений, малышка Пэгги увидела его совершенно отчетливо. И в конце каждой дороги она видела только одно - смерть. Смерть в воде. Каждая будущая дорога вела этого мальчика к смерти в воде. "За что ты так его ненавидишь?" вскричала малышка Пэгги. "Что?" спросила Элеонор. "Тс-с," сказала Мама. "Пусть она увидит то, что открыто ей". Внутри неродившегося ребенка, темный сгусток воды вокруг сердечного огня был таким ужасающе плотным, что малышка Пэгги боялась что вот-вот огонь будет поглощен. "Вытащите его, чтобы он смог дышать!", вскричала она. Мама рванулась, хотя это и причинило роженице страшную боль, и потянула ребенка сильными пальцами за шею, вытягивая его наружу. В этот момент, как только темная вода исчезла из сознания ребенка и прямо перед его первым вздохом, малышка Пэгги увидела, как десять миллионов смертей от воды исчезают. Теперь, впервые, несколько дорог, несколько путей к изумительному будущему, были открыты. И у всех этих не кончающихся ранней смертью дорог было кое-что общее. На всех малышка Пэгги видела себя делающей одну простую вещь. Так что именно это она и сделала. Она убрала руку с опадающего живота женщины и просунула ее под рукой своей матери. Головка ребенка только-только показалась и была вся покрыта окровавленной пленкой, куском оболочки плода, в которой он плавал в утробе матери. Его рот был открыт и прижат к пленке, которая не порвалась и поэтому не давала ему дышать. Малышка Пэгги сделала то, что должна была сделать в увиденном ей будущем. Она протянула руку, схватила пленку на подбородке ребенка и отодрала ее от лица. Пленка отошла целиком, одним влажным комком, и в тот же момент рот ребенка приоткрылся, он глубоко вдохнул воздух и издал тот мяукающий вопль, что слышится всем рожающим матерям как песня жизни. Все еще поглощенная видением, открывшимся ей на жизненных путях мальчика, Пэгги бессознательно спрятала комок пленки. Она еще не знала, что означают эти видения, но в ее сознании остались такие яркие образы, что она знала - их ей никогда не забыть. Они пугали ее, потому что в этих будущих путях так много будет зависеть от нее и от того, как она использует зажатую в ее руках и все еще теплую пленку. "Мальчик", сказала Мама. "Он будет", прошептала мать. "седьмым сыном?". Мама была занята завязыванием пуповины и поэтому не могла даже мельком бросить взгляд на Пэгги. "Посмотри", прошептала она. Малышка Пэгги посмотрела на одинокий сердечный огонь там, на далекой реке. "Да", сказала она, потому что он все еще горел. Не успела она отвести взгляд, как вдруг огонек замерцал угасая. "Теперь его нет", сказала малышка Пэгги. Женщина на кровати горько зарыдала, содрогаясь измученным родами телом. "Горевать при рождении ребенка", сказала Мама. "Это самое последнее дело". "Тихо", прошептала Элеонор матери. "Будь радостной, а не то это омрачит жизнь ребенка!". "Вигор!", прошептала женщина. "Лучше молчать, чем плакать", сказала Мама. Она вынесла плачущего младенца и Элеонор приняла его в умелые руки - ей явно приходилось уже возиться с детьми. Мама подошла к стоявшему в углу комнаты столу и взяла платок, который красился среди черной шерсти так долго, что стал цветом чернее ночи. Она натянула его над лицом плачущей женщины, приговаривая, "Спи, мать, спи!" Когда платок был убран, плач замолк и обессиленная женщина спала. "Забери ребенка из комнаты", сказала Мама. "Его еще не пора кормить?" спросила Элеонор. "Она никогда не станет кормить этого ребенка", сказала Мама. "Если ты, конечно, не хочешь, чтобы с молоком он всосал ненависть?" "Она не станет ненавидеть его", сказала Элеонор. "Это не его вина". "Думаю ее молоко не знает этого", сказала Мама. "Правильно, Пэгги? Чью грудь будет сосать этот ребенок?" "Своей матери", сказала малышка Пэгги. Мама пронзительно посмотрела на нее. "Ты уверена в этом?" Она кивнула. "Что ж, хорошо, мы принесем ребенка, когда она проснется. В любом случае, первую ночь ему лучше не есть". И Элеонор унесла ребенка в большую комнату, где был разожжен огонь, чтобы дать просушиться мужчинам, которые прервали свои бесконечные воспоминания о дождях и потопах похлеще нынешнего для того, чтобы посмотреть на ребенка. В это время в комнате Мама взяла малышку Пэгги за подбородок, требовательно вглядываясь ей в глаза. "Скажи мне правду, Маргарет. Это не шутка, если ребенок всосет ненависть с молоком собственной матери." "Она не станет ненавидеть его, Мама", сказала малышка Пэгги. "Что ты видела?" Малышка Пэгги хотела ответить, но она не знала слов, чтобы описать большинство из тех вещей, которые открылись ее зрению. Так что она просто уставилась в пол. Мама глубоко вздохнула и малышка уже решила, что она вполне созрела для того, чтобы задать ей взбучку. Но Мама молча подождала, а потом нежно погладила ее щеку рукой. "Ах, детка, ну и денек у тебя был. Ребенок мог умереть, если б ты не сказала, что его нужно вытащить. Ты даже сама освободила его рот, ведь именно это ты сделала?" Малышка Пэгги кивнула. "Достаточно для маленькой девочки и достаточно для всего лишь одного дня". Мама повернулась к остальным девочкам, жмущимся у стенки в мокрых платьицах. "И вы тоже, у вас был тяжелый день. Выйдите отсюда, пусть ваша мама поспит, выходите и идите сушиться к огню. А я пока займусь ужином для вас." Но Дедушка уже вовсю суетился на кухне, отказываясь даже слышать о том, чтобы кто-нибудь помогал ему. Очень скоро она была у ребенка, разогнав мужчин, чтобы укачать его, дав ему пососать палец. Малышка Пэгги сообразила, что так скоро очередь дойдет и до нее, и предпочла прошмыгнуть вверх по лестнице в темное затхлое пространство чердака. Пауки мало беспокоили ее, кошки почти истребили мышей, так что было не страшно. Она прокралась в свое укромное тайное место и достала резную шкатулку, которую дал ей Дедушка, ту самую, что привез из Ольстера еще дедушкин Папа, когда переехал в колонии. Шкатулка была полна ценнейшими детскими штуковинами - камнями, нитками, пуговицами - но теперь она знала, какая это все ерунда в сравнении с тем трудом, что ждал ее в будущем. Она вытряхнула безделушки и дунула в шкатулку, чтобы избавиться от пыли. Затем положила скомканную пленку внутрь и закрыла крышку. Пэгги была уверена, что в будущем ей придется много раз открывать эту шкатулку. Шкатулка будет взывать к ней, будить посреди ночи, отрывать от друзей, красть все ее мечты. И все это только потому, что этому мальчику там, внизу, обязательно суждено погибнуть от темной воды, если она не использует пленку, предохранявшую его в материнской утробе, чтобы оберечь его и от этой опасности. На мгновение ей стало очень обидно, что ее собственная жизнь изменилась так сильно. Это было куда хуже, чем надоедливый кузнец, хуже, чем Папа с его поркой орешниковыми розгами, хуже сердитых глаз матери. Все теперь будет иначе и она не была этому рада. Все из-за этого ребенка, которого она не звала и не просила приходить сюда, так какое же ей вообще до него дело? Она протянула руку и открыла шкатулку, намереваясь достать пленку и закинуть ее в дальний угол чердака. Но даже в чердачной темноте она смогла увидеть место, которое было темнее темноты: то место у ее собственного сердечного огня, где пустота глубокой черной реки делала все, чтобы сделать малышку Пэгги убийцей. Нет, сказала она воде. Ты не можешь стать частью меня. Но это так, шептала вода. Ты полна мной. Без меня ты высохнешь и умрешь. Все равно, ты не можешь приказывать мне, возразила она. Она закрыла крышку шкатулки и съехала вниз по перилам лестницы. Папа всегда говорил, что если она будет это делать, то заполучит занозу в задницу. На этот раз он оказался прав. Что-то ужалило ее так сильно, что ей пришлось в раскоряку отправиться к Дедушке на кухню. Ясное дело, он оставил на время свои хозяйственные хлопоты, чтобы вытащить ее занозы. "Мои глаза недостаточно остры для этого, Мэгги", проворчал он. "У тебя глаза орла. Так говорит Папа". Дедушка довольно посмеивался. "Неужто?" "Что будет на обед?" "О, тебе понравится это обед, Мэгги!" Малышка Пэгги сморщила нос. "Пахнет, как курица". "Верно". "А я не люблю куриный суп". "Это будет не суп, Мэгги. Эта курица будет зажарена целиком, кроме крыльев и шеи". "Жареную курицу я тоже терпеть не могу". "Твой Дедушка тебя когда-нибудь обманывал?" "Нет". "Тогда поверь мне, этот куриный обед тебя действительно обрадует. Ты можешь вообразить такой особый обед из курицы, который принесет тебе радость? Малышка Пэгги думала, думала, и наконец, улыбнулась. "Чертова Мэри?" Дедушка подмигнул ей: "Я всегда говорил, что эта курица создана для жаркого". Малышка Пэгги с такой силой кинулась ему на шею, что он захрипел от удушья, а потом они долго-долго смеялись. Позже ночью, когда малышка Пэгги была уже давно в кроватке, тело Вигора было принесено домой и Папа с Мэйкписом принялись за изготовление гроба. Алвин Миллер выглядел совершенно убитым, даже после того, как Элеонор показала ему ребенка. Пока она не сказала: "Их девочка - ведунья. Она сказала, что он родился седьмым сыном седьмого сына". Алвин огляделся вокруг, ища кого-нибудь, кто подтвердил бы ему это. "О, ты можешь верить ей", сказала Мама. Слезы опять выступили на глазах Алвина. "Мальчик был жив", сказал он. "В этой воде. Он продержался". "Он знал, как это важно", сказала Элеонор. Тут Алвин протянул руки к ребенку, крепко обнял его и посмотрел ему в глаза. "Никто еще не назвал его?", спросил он. "Конечно, нет", сказала Элеонор. "Мама всегда называла мальчиков, но ты всегда говорил, что седьмой сын должен..." "Мое имя. Алвин. Седьмой сын седьмого сына с тем же именем, что у отца. Алвин-младший". Он посмотрел вокруг и повернулся спиной к ночному лесу и лицом к реке. "Слышишь ты, Хатрак-ривер? Его имя Алвин и ты так и не смогла убить его". Вскоре они закончили гроб и обложили в нем тело Вигора свечами, чтобы они послужили ему вместо утраченного жизненного огня. Алвин поднес дитя к гробу. "Посмотри на своего брата", шепнул он ребенку. "Малыш еще ничего не видит, Папа", сказал Дэвид. "Нет, Дэвид", ответил Алвин. "Он не понимает того, что видит, но его глаза способны видеть. И когда он станет достаточно большим, чтобы узнать историю своего рождения, я расскажу ему, что его собственные глаза видели брата Вигора, отдавшего за него жизнь. Прошло две недели, пока Фэйт не оправилась достаточно для того, чтобы продолжить путь. Но Алвин позаботился о том, чтобы вместе с мальчиками отработать свое содержание. Они очистили добрый участок земли, заготовили дрова на зиму, натаскали несколько куч угля для кузнеца Мэйкписа и расширили дорогу. И еще они свалили четыре больших дерева и сделали крепкий мост через Хатрак-ривер, крытый сверху для того, чтобы даже во время грозы ни одна капля не могла коснуться людей, переправляющихся через реку. Могила Вигора стала всего лишь третьей в этих местах, после могил сестер малышки Пэгги. Семья собралась здесь на прощание и молитву в утро перед отъездом. Они сели в фургон и отправились на Запад. "Но в этой земле мы навсегда оставили частицу себя", сказала Фэйт и Алвин согласно кивнул. Малышка Пэгги посмотрела на их отъезд, затем побежала на чердак, открыла шкатулку и взяла пленку маленького Алвина в руку. Опасности не было - по крайней мере, сейчас. Все было в порядке. Она отодвинула шкатулку и закрыла крышку. Я надеюсь, что из тебя выйдет что-то дельное, малыш Алвин, сказала она себе, а то получится, что ты создал кучу проблем из-за ничего. 6. ШПИЛЬ Звенели топоры, крепкие мужчины пели гимны за работой, и новая церковь преподобного Филадельфии Троуэра вырастала над общинными лугами Вигортауна. Это происходило даже быстрее, чем мог надеяться преподобный Троуэр. Еще вчера, когда первая стена молитвенного дома была едва начата, внутрь забрел пьяный одноглазый Краснокожий и был немедленно окрещен. Одно лишь созерцание внешнего вида церкви явилось толчком для возвышения его к высотам цивилизации и христианства. И раз даже такой невежественный Краснокожий, как Лолла-Воссики мог придти к Иисусу, то какие еще чудесные обращения могут произойти в этой глуши, когда молитвенный дом будет достроен под неусыпным пасторским руководством? И все же преподобный Троуэр не был полностью удовлетворен, так как здесь присутствовали враги цивилизации, многократно сильнейшие варваров и язычников Краснокожих, и в их среде не происходили столь внушающие надежду знамения, каким явился Лолла-Воссики, впервые примеривший одежду белого человека. В частности, сей прекрасный день был омрачен тем, что среди работников не было Алвина Миллера. И сколько бы за это не извинялась его благочестивая жена, это больше не могло удовлетворить пастора. Поиски залежей камня, подходящего для изготовления мельничных жерновов были закончены, он отдыхал целый день и должен был уже быть здесь. "Он что, заболел?", спросил Троуэр. Фэйт сжала губы. "Когда я сказала, что он не придет, преподобный Троуэр, я не говорила, что он не может придти". Это подтверждало растущие подозрения Троуэра. "Я его чем-нибудь обидел?" Фэйт кивнула, смотря в сторону, на столбы и балки молитвенного дома. "Не вы лично, сэр, это не ссора между мужчинами". Внезапно она насторожилась "А это что такое?" Прямо перед зданием несколько мужчин привязывали веревки к северному углу башенного шпиля, чтобы поднять его наверх. Это была непростая работа, которую затрудняли к тому же барахтающиеся в пыли и путающиеся под ногами детишки. Именно они и привлекли ее внимание. "Ал!", крикнула Фэйт. "Алвин-младший, немедленно отпусти его!" Она сделала два шага в сторону облака пыли, сопутствовавшего героическим битвам шестилеток. Преподобный Троуэр не собирался позволить ей избежать разговора так легко. "Миссис Фэйт", сказал он требовательно. "Алвин Миллер первый поселенец в этих местах и люди прислушиваются к его слову. Если по какой-либо причине он против меня, это сильно затруднит мою пастырскую миссию. Не могли бы вы хотя бы объяснить, чем я оскорбил его?" Фэйт посмотрела ему в глаза, как будто прикидывая, способен ли он устоять перед правдой. "Это все ваши глупые проповеди, сэр", сказала она. "Глупые?" "Вы наверное не знаете, так как вы из Англии..." "Из Шотландии, миссис Фэйт". "Так как вы обучались во всех этих школах, где никто ничего не знает о..." "В Эдинбургском Университете! Если уж там..." "О заклятиях, оберегах, колдовстве, ясновидении и всех прочих вещах". "Я знаю одно: что претензия на владение этими темными и невидимыми силами влекут за собой смертный приговор через сожжение в землях, подвластных Лорду-Протектору, миссис Фэйт, хотя в милости своей он лишь изгоняет тех, кто..." "Вот-вот, об этом я и говорю", сказала Фэйт с облегчением. "Похоже, они не научили вас этому в университете, правда? Но так мы живем в этих местах, и сколько не называй это суеверием..." "Я назвал это истерией..." "Это не опровергает того, что все это правда". "Я понимаю вас: вы верите, что это правда", терпеливо сказал Троуэр. "Но в мире существуют либо наука, либо чудеса. Чудеса творил Господь в древние времена, и эти времена позади. Сегодня, если мы хотим изменить мир, то нашим орудием должна быть не магия, а наука". Посмотрев ей в лицо, он заметил, что слова эти не произвели на нее большого впечатления. "Наука", спросила она. "Это что, ваше гадание на шишках головы?" Ему показалось, что она даже не очень старалась скрыть насмешку. "Френология", сказал он холодно. "Это наука, находящаяся в самом начале своего развития, в ней еще много недочетов, и я пытаюсь изучить..." Она рассмеялась девичьим смехом, из-за чего стразу стала выглядеть слишком юной для женщины, выносившей четырнадцать детей. "Простите, преподобный Троуэр, я просто вспомнила, как Мишур сказал, что вы ищите мозги наощупь и что пока улов у вас не особо богатый". Что верно, то верно, подумал преподобный Троуэр, но произнести это вслух сочел неразумным. "Миссис Фэйт, на своей проповеди я говорил так, чтобы люди поняли, что в современном мире существуют более здравые способы мышления и мы более не должны быть связаны заблуждениями..." Все было бессмысленно. Ее терпение уже истощилось. "Похоже, что мой мальчик может бабахнуться головой об одну из этих балок, если не оставит в покое остальных малышей, так что прошу вас, Ваше Преподобие, извинить меня". И она ушла, чтобы пасть на семилетнего Алвина и трехлетнего Калвина как наказание Господне. Уж что-что, а капать на мозги она умела. Даже с того места, где стоял Преподобный Троуэр было слышно, как она отчитывает сыновей, и это при том, что ветер дул в другую сторону. Какое невежество, подумал Троуэр. Судя по всему, я нужен здесь не только как посланец Господа среди еретиков, но и как посланец Науки среди суеверных глупцов. Кто-нибудь набормочет заклятие и потом, месяцев этак через шесть, что-то плохое происходит с проклятым - это срабатывает, потому что что-нибудь плохое происходит с каждым как минимум дважды в год - и это убеждает их в силе заклятия. Post hoc ergo propter hoc. В Британии студенты учатся разоблачать подобные элементарные логические ошибки еще на первых курсах. Здесь же это образ жизни. Лорд-Протектор вполне прав, наказывая практикующих магическое искусство в Британии, хотя Троуэр предпочел бы, чтобы их наказывали не за ересь, а за глупость. Называя их еретиками, он тем самым придает им слишком много значения, как будто они опасны, а не всего лишь достойны презрения. Три года назад, вскоре после получения степени Доктора Богословия, к нему пришло осознание вреда, который, в конечном итоге, наносится действиями Лорда-Протектора. Он вспоминал это как поворотный пункт в своей жизни, не тогда ли впервые его посетил Гость? Да, именно тогда, в маленькой комнатке в доме причта Церкви Святого Джеймса в Белфасте, где он был младшим помощником пастора, его первая должность после рукоположения. Троуэр рассматривал карту мира, когда его взгляд остановился на Америке, в том месте, где была обозначена Пенсильвания, между голландскими и шведскими колониями на западе и неизведанной страной за Миссисипи, в которой обрывались все линии карты. Карта как будто ожила, и он увидел потоки людей, прибывающих в Новый Свет. Добрые пуритане, благочестивые прихожане и рачительные хозяева отправлялись в Новую Англию; паписты, роялисты и негодяи всех мастей ехали в непокорные рабовладельческие Вирджинию, Каролину и Якобию, так называемые Колонии Короны. Все эти люди, однажды найдя себе место, оставались там навсегда. Но и люди другого склада тоже приезжали в Пенсильванию. Немцы, голландцы, шведы и гугеноты покидали свои страны и превращали Пенсильванскую Колонию в помойку, заполненную человеческими отбросами со всего континента. Хуже всего было то, что на этом они не останавливались. Эти меченые пороком люди высаживались в Филадельфии, обнаруживали что в населенных - у Троуэра язык не поворачивался назвать их "цивилизованными" - областях Пенсильвании для них уже места нет и немедленно отправлялись на Запад, в страну Краснокожих, чтобы найти себе среди лесов землю для фермы. Нимало не заботясь о том, что Лорд-Протектор особо запретил им селиться там. Какое дело этим язычникам до закона? Они хотели земли, как будто обладание участком грязи могло превратить крестьянина в сквайра. Затем Америка для Троуэра из бесцветной стала черной. Он увидел, как с приходом нового столетия в Америку придет война. В своем прозрении он предвидел, как король Франции пошлет этого отвратительного корсиканского полковника Бонапарте в Канаду и тот поднимет Краснокожих из французских фортов в Детройте. Краснокожие будут нападать на переселенцев и уничтожать их: какими бы отбросами они не были, это были английские отбросы, и у Тауэра мурашки бежали по коже при виде зверств Краснокожих. Но даже если англичане победят, результат будет тем же. Америка к западу от Аппалачей никогда не станет христианской . Неважно, будут ли обладать ей проклятые французские и испанские паписты, продолжат ли свое владычество не менее проклятые Краснокожие язычники или самые разложившиеся из англичан станут преуспевать на этой земле, одинаково воротя нос от Христа и от Лорда-Протектора. Целый континент будет отвращен от пути познания Господа Иисуса. Это видение было столь ужасно, что Троуэр закричал, думая, что никто не услышит его в уединении маленькой комнаты. Но кое-кто слышал. "Здесь хватит работы на всю жизнь для Божьего человека", сказал кто-то позади него. Троуэр в испуге обернулся, но голос был таким тихим и мягким, лицо таким старым и приветливым, что уже через секунду Троуэр отбросил свой страх, несмотря на то, что дверь и окно были крепко заперты и ни один человек естественным путем не мог проникнуть в его маленькую комнату. Сочтя посетителя частью явления, свидетелем которому он был, Троуэр обратился к нему почтительно: "Сэр, кем бы вы ни были, я видел будущее Северной Америки и для меня оно выглядело торжеством дьявола." "Дьявол торжествует, когда люди Бога падают духом и оставляют ему поле битвы", ответил человек. После чего внезапно исчез. В этот момент Троуэр осознал, что дело его жизни - построить деревенскую церковь в дебрях Америки и бороться с дьяволом в его собственной стране. Три года заняло собирание денег и получение разрешения высших отцов Шотландской Церкви. И вот он здесь, стены новой церкви растут, и эти светлые стены из неокрашенного дерева возвышаются как яркий упрек темной чащобе варварства, среди которой они воздвигнуты. Естественно, видя столь удачную работу, дьявол должен как-то откликнуться. И было очевидно, что главным слугой дьявола был в Вигортауне Алвин Миллер. И хотя все его сыновья были здесь, помогая строить церковь, Троуэр знал, что это дело рук Фэйт. Она жертвовала столь обильно, что можно было предположить в ней последовательницу шотландской церкви, несмотря на то, что была она рождена в Массачусетсе: ее сотрудничество вселяло надежду, что у него будет своя паства, если только Миллер все не испортит. А он будет вредить. Одно дело его обиды на то, что Троуэр случайно сказал или сделал. Но совершенно другое - изначальная враждебность, причиною которой является вера в колдовство. Это уже прямой конфликт. Поле битвы обозначено. Троуэр стоял на стороне науки и Христианства, на противоположной стороне - силы тьмы и суеверия; бесовская, плотская сущность человека. Во главе ее стоял Миллер. А я ведь только начал битву во имя Господне. И если я не одолею этого первого соперника, победа навсегда станет для меня невозможной. "Отец Троуэр!" закричал старший сын Алвина Дэвид. "Мы готовы поднять шпиль!" Троуэр вначале припустился к ним бегом, затем вспомнил о своем достоинстве и оставшуюся часть пути прошел степенно. В Евангелии ведь ничего не сказано о том, что Господь бегал - только ходил, подчеркивая свое высокое положение. Конечно у Павла в его комментариях есть о "беге стремительном", но это ведь так, аллегория. Священник должен быть тенью Иисуса, идя Его путем и представляя Его пастве. Только так могут эти люди соприкоснуться с величием Господа. Так что обязанностью Троуэра было скрыть стремительность своей молодости и передвигаться с медлительностью старика, хотя и было ему лишь двадцать четыре. "Вам ведь нужно благословить шпиль, правда?" спросил один из фермеров. Это был Оле, швед с берегов Делавара и поэтому лютеранин в душе, но он согласился помочь в постройке Пресвитерианской церкви здесь, в долине Уоббиш, потому что иначе ближайшим окажется папистский Собор в Детройте. "Да, конечно", сказал Троуэр и положил руку на тяжелый, острый как пика шпиль. "Преподобный Троуэр", раздался сзади детский голос, пронзительный и громкий как все детские голоса. "Разве это не что-то вроде заклятия, давать благословение куску дерева?" Когда Троуэр обернулся, Фэйт Миллер уже шикнула на мальчика. Алвину-младшему еще только шесть лет, но уже очевидно, что в будущем он принесет не меньше беспокойства, чем его отец. Может быть даже больше - у Алвина-старшего хотя бы хватало такта держаться подальше от строительства церкви. "Продолжайте", сказала Фэйт. "И не обращайте на него внимания. Я еще не научила его, когда можно говорить, а когда надо держать язык за зубами." Даже с крепко прижатой к его губам рукой матери мальчик настойчиво смотрел прямо на Троуэра. И когда Троуэр оглянулся вокруг, то заметил, что глаза взрослых тоже смотрят на него выжидающе. Вопрос ребенка был вызовом, на которой необходимо было ответить, иначе он выглядел бы лицемером и глупцом в глазах тех, кого ему необходимо было обратить. "Если вы считаете, что мое благословение действительно изменяет природу этого дерева", сказал он. "то это было бы похоже на колдовство. Но на самом деле этот шпиль является не более чем поводом. На самом деле мое благословение направлено на общину христиан, которые будут собираться под этой крышей. И в этом нет никакой магии. Мы призываем силу и любовь Господа, а не заговариваем бородавки или заклинаем от дурного глаза". "Плохо дело", пробормотал один из них. "Я ведь умею заговаривать бородавки" Все дружно рассмеялись, и все же опасность была позади. И когда этот шпиль поднимется в воздух, то это станет деянием христианским, а не языческим. Он благословил шпиль, изменяя текст обычной молитвы так, чтобы она не касалась свойств самого дерева. Затем мужчины взялись за веревку и Троуэр пропел "О наш Господь на морях Великих" на пределе возможностей своего прекрасного баритона, чтобы задать ритм и вдохновение их труду. И все же все это время он чувствовал присутствие маленького Алвина. И не только из-за его недавнего ошеломляющего выпада. Ребенок был так же простодушен, как и большинство детей - Троуэр сомневался, чтобы у него был какой-либо злой вымысел. Привлекало его внимание совсем иное. Но это касалось не самого мальчика, а необычного поведения людей в его присутствии. Казалось, они постоянно наблюдали за ним. Не то чтобы они смотрели на него, это занимало бы слишком много времени, так как он постоянно носился вокруг. Просто они постоянно помнили о нем так же как повар в их семинарии чувствовал, где находиться на кухне собака, не следя за ней специально и никогда не натыкался на нее, хлопоча по хозяйству. К тому же с этим обостренным вниманием к мальчику относились не только его родственники. Все поступали так же - все эти немцы, скандинавы, англичане, новички и старожилы. Как будто воспитание мальчика было их общим делом, вроде постройки церкви или моста через реку. "Осторожней, осторожней!", покрикивал Вэйстнот, залезший на восточную опору для того, чтобы оттуда направлять тяжелый шпиль. Шпиль почти уже встал на место, каркасные балки были готовы соединиться с его краями и образовать прочную крышу. "Подай назад!", кричал Мишур. Он стоял на лесах под крестообразным брусом, поддерживающем две упирающиеся в него балки. Это был решающий момент установки крыши, требующий большой точности: они должны были упереть концы двух тяжелых балок о срез бруса не более двух ладоней шириной. Вот зачем стоял там Мишур, выросший под стать своему имени4 внимательным и остроглазым. "Хорошо!", кричал Мишур. "Еще!". "Еще на меня!", кричал Вэйстнот. "Встает!", кричал Мишур. "Есть!", кричал Вэйстнот. Затем еще раз от Мишура раздалось "Есть!" и снизу ослабили натяг канатов. Когда же веревки ослабли, то все радостно закричали - их церковь стала уже значительно выше. Конечно, это был не собор, но все же выдающееся достижение для этих забытых Богом мест, самое большое строение, о котором можно было только мечтать на сотни миль вокруг. Сам факт постройки этого здания был демонстрацией того, что поселенцы намерены оставаться здесь навсегда, и ни французы, ни испанцы, ни роялисты, ни янки, ни даже дикие Краснокожие со своими горящими стрелами не заставят их покинуть эти места. И, конечно же, преподобный Троуэр, а за ним и все остальные зашли внутрь чтобы впервые увидеть, как небо закрыто от них только что водруженным шпилем высотой не менее 40 футов - а ведь это лишь половина его будущей высоты! Моя церковь, подумал Троуэр, уже сейчас красивее большинства тех, что я видел в Филадельфии. Там, наверху, стоя на шатких лесах, Мишур просовывал в верхнюю часть опорного бруса деревянный штырь, чтобы закрепить им каркас шпиля. Вэйстнот на другом конце занимался тем же. Шпиль будет опираться на эти штыри до тех пор, пока не будут вставлены дополнительные брусья. Потом, когда это будет проделано, крестовину можно разобрать, если конечно она не понадобится чтобы закрепить люстру для освещения церкви ночью. Да, ночью, и цветное витражное стекло будет поблескивать в полутьме. Вот какие грандиозные планы были у преподобного Троуэра. Пусть эти простаки застынут в благоговении, пораженные величием Господним, когда увидят здание церкви законченным. Так думал он, когда внезапно Мишур издал крик ужаса, и все увидели, как под ударом его колотушки по штырю центральный брус треснул и развалился, подтолкнув громадный тяжелый шпиль так, что тот приподнялся футов на шесть в воздух. Другой конец балки выскочил из рук Вэйстнота и разметал леса как сухие ветки. Шпиль, казалось, застыл на мгновение в воздухе, и рухнул вниз, как будто нога самого Господа столкнула его. И преподобный Троуэр даже не глядя знал, что когда шпиль достигнет земли, то кое-кто окажется прямо под ним, прямо под его серединой. Он знал это, потому что чувствовал мальчика, чувствовал, как он побежал прямо в самую опасную сторону и то, как его собственный крик "Алвин!" заставил мальчика остановиться в том самом месте, где ему находиться ни в коем случае не нужно было. И когда он все же посмотрел туда, все именно так и выглядело: маленький Алвин стоял, беспомощно глядя на летящий к нему и готовый размазать его по полу церкви расщепленный кусок дерева. Мальчик был слишком мал даже для того, чтобы падение шпиля хоть немного замедлилось, столкнувшись с его телом. Нет, он будет размозжен, уничтожен и его кровь обагрит светлое дерево церкви. Мне никогда не смыть с себя этого пятна, подумал Троуэр - что было явно неуместно, но кто способен контролировать свои мысли в момент смертельной опасности? Падение шпиля Троуэру представилось как вспышка яркого света. Он услышал скрежет дерева о дерево. Он услышал крики людей. Затем глаза священника снова прояснились и он обнаружил, как и ожидал, остатки шпиля на полу церкви, единственное отличие от представившейся его воображению картины состояло в том, что опорная балка раскололась надвое и между ее половинами стоял с побелевшим от ужаса лицом маленький Алвин. Целый и невредимый. Троуэр не понимал ни слова по-немецки или по-шведски, но он прекрасно понял, что означает невнятный ропот, раздавшийся позади него. Пусть они богохульствуют, я должен понять, что произошло здесь, подумал Троуэр. Он подошел к мальчику и ощупал его голову, ища следы повреждений. Ни волоса не упало с этой головы, но она была горячей, будто мальчик стоял близко у костра. Затем Троуэр встал на колени и принялся рассматривать дерево балки. Оно было срезано так ровно, как будто дерево выросло таким, и зазор был как раз нужной ширины, чтобы мальчик прошел через него невредимым. Через секунду мать Ала уже была здесь и, сгребя его в охапку, лепетала и рыдала от облегчения. Маленький Алвин тоже плакал. Но Троуэр думал о другом. Ведь в конце концов, он был человеком науки, а то, что он только что увидел было невозможно. Священник принялся измерять шагами длину расколотой балки. Она лежала на полу и была, от конца до конца, все той же неизменной длины. Кусок дерева размером с мальчика в центре ее просто исчез. Исчез в мгновенной вспышке огня, разогревшей голову ребенка и торцы дерева, но не опалившей их и не оставившей никакого видимого следа. Тут сверху закричал Мишур, повисший на крестовине, за которую он успел схватиться, когда леса были сломаны. Вэйстнот и Калм вскарабкались наверх и благополучно сняли его. Голова преподобного Троуэра была занята другим. Все, о чем он мог сейчас думать - это существование такого шестилетнего мальчика, который мог спокойно стоять под падающим шпилем, потому что дерево расщеплялось, чтобы не повредить ему. Как Красное Море отступило перед Моисеем на вытянутую руку направо и налево. "Седьмой сын", прошептал Вэйстнот. Парень уселся сверху на упавшую балку, неподалеку от разлома. "Что?", спросил Троуэр. "Так, ничего", ответил молодой человек. "Ты сказал: седьмой сын", сказал Троуэр. "Но ведь седьмой - это маленький Калвин". Вэйстнот покачал головой. "У нас был еще один брат. Он умер через несколько минут после того, как родился Ал", Вэйстнот опять покачал головой "Седьмой сын седьмого сына". "Но ведь это - метка дьявола!", сказал Троуэр, пораженный ужасом. Вэйстнот пренебрежительно посмотрел на него: "Может быть у вас в Англии так и думают, но в наших местах считается, что он будет знахарем или кем-нибудь вроде того, но в любом случае он будет делать добро". Затем он подумал о чем-то и усмехнулся. "Метки дьявола", повторил он, издевательски растягивая каждое слово. "Смахивает на истерию, а?". В ярости Троуэр удалился от церкви. Он нашел миссис Фэйт сидящей на стуле и укачивающей на коленях все еще хнычущего Алвина-младшего. Она ласково ворчала на него. "Говорила я тебе не бегать без оглядки, вечно ты под ногами болтаешься, не можешь спокойно минуты постоять, непутевый ты какой-то..." Тут она увидела стоящего около нее Троуэра и замолчала. "Не беспокойтесь", сказала она. "Я больше не буду приводить его туда". "Я рад, что он в безопасности", сказал Троуэр. "Если бы я знал, что моя церковь может быть построена ценой жизни, я бы предпочел все свою жизнь проводить богослужения на открытом воздухе". Она взглянула на него и поняла, что он был совершенно чистосердечен. "Это не ваша вина", сказала она. "Он всегда был непоседливым мальчишкой. Постоянно умудряется влезать в такие передряги, которые убили бы обычного мальчика". "Я бы хотел... хотел понять, что там произошло". "Просто шпиль раскололся", сказала она. "Временами такие веши случаются". "Я имею в виду, как это произошло, что мальчик остался невредим. Балка раздвинулась, не коснувшись его головы. Если это возможно, я хотел бы посмотреть его голову..." "На нем нет ни следа", сказала она. "Я знаю. Я хотел бы ощупать, чтобы убедиться..." Она закатила глаза и пробормотала "Копание в мозгах", но все же убрала руки так, чтобы он мог ощупать голову мальчика. Очень медленно и тщательно на этот раз, пытаясь прочесть "карту" черепа мальчика, прочесть все эти выступы и шишки, впадины и ложбины. Ему не нужно было обращаться за помощью к книге. Все эти книги были ерундой. Он понял довольно быстро - все они состояли из общих мест типа: "у Краснокожих всегда есть шишка над ухом, означающая дикость и каннибализм", - хотя, конечно, на головах Краснокожих царило такое же многообразие, как и на головах у белых. Нет, Троуэр не доверял этим книгам - но он научился подмечать кое-что общее в расположении шишек на черепах людей с различными наклонностями. Он разработал собственную теорию, собственную карту форм человеческого черепа, и проведя руками по голове Алвина, мог составить себе о нем представление. Впрочем, ничего необыкновенного он там не обнаружил. Ни одного необычного признака. Череп Алвина был настолько ничем не примечателен, что мог бы послужить примером нормальности для учебника, если бы только такой достойный внимания учебник существовал. Он убрал пальцы и мальчик, прекративший под его руками плакать, изогнулся на коленях матери, чтобы посмотреть на пастора. "Преподобный Троуэр", сказал он. "У вас такие холодные руки, что я замерз". Тут он вывернулся из материнских рук и побежал, громко выкрикивая имя того немецкого мальчика, с которым так свирепо боролся до происшествия. Фэйт печально рассмеялась. "Вот видите, как быстро они забывают". "И вы тоже", сказал он. "Не я", покачала она головой. "Я никогда ничего не забываю". "Вы уже улыбаетесь". "Жизнь продолжается, преподобный Троуэр. Просто жизнь для меня продолжается. Это не то же самое, что забвение." Он кивнул. "Ну. так расскажите же мне, что вы там разыскали", сказала она. "Разыскал?" "Щупая шишки. Поиск мозгов. Ну, как, есть они у него?" "Все нормально. Абсолютно нормально. Я не нашел ничего неожиданного". Она хмыкнула. "Ничего необычного?" "Да, это так". "Ну, что ж, спроси вы меня, я бы рассказала что здесь есть много необычного, если б только кое у кого хватило ума это заметить". Она подняла стул и унесла его, крича на ходу Алу и Калли. Спустя несколько секунд Троуэр осознал, что она была права. Никто не мог быть таким идеально нормальным. У каждого был свой собственный признак, выраженный сильнее, чем у остальных. Для Алвина ненормальным являлось то, что его свойства были так изумительно сбалансированы. Он обладал всеми возможными дарованиями, которые имели свое отражение на черепе, причем в исключительно точных пропорциях. Этот ребенок далеко не был посредственностью, хотя Троуэр не имел представления, как эта экстраординарность могла отразиться на его жизни. Человек, берущийся за все и ничего не умеющий? Или наоборот, мастер любого ремесла? Назовите это суеверием или как-нибудь еще, но Троуэр был изумлен. Седьмой сын седьмого сына, поразительная форма головы и чудо - он не мог подобрать другого слова - со шпилем. Обычный ребенок погиб бы в этом происшествии. Законы природы требовали этого. Но кто-то или что-то защищало этого ребенка, и законы природы были тут бессильны. Как только обсуждение происшедшего закончилось, мужчины продолжили работу на крыше. Первый шпиль был уже, конечно, безнадежно испорчен, и они вынесли его обломки наружу. После происшедшего никому не хотелось использовать их для чего бы то ни было. Вместо этого они принялись за работу и закончили новый к полудню, перестроили леса и к ночи новый шпиль был поставлен на место. Никто больше, по крайней мере в присутствии Троуэра, не говорил о происшествии. И когда он захотел снова рассмотреть обломки, то нигде не смог их разыскать. 7. АЛТАРЬ Алвин-младший вовсе не испугался, увидев падающий шпиль, не испугался он даже когда тот обрушился на пол прямо около него. Но когда все эти взрослые принялись вопить прямо как в Праздник Вознесения Господня, тормошить его и перешептываться, вот тогда он испугался. Взрослые вообще имели обыкновение делать бессмысленные веши. Вот и Папа уселся у огня и принялся изучать отщепившиеся кусочки расколотой балки, не выдержавшей веса шпиля и рухнувшей вместе с ним вниз. Если бы Мама была в порядке, ни Папа, ни кто-либо другой не смогли бы внести куски расщепленного грязного дерева в ее дом. Но сегодня она была такой же ненормальной, как и Папа, и когда он заявился с этими здоровенными обломками дерева, она лишь покорно скатала ковер, не сказав Папе и дурного слова. Вообще-то, по выражению папиного лица кто угодно догадался бы, что сейчас лучше держаться от него подальше. Везет же Дэвиду с Калмом, они могли уйти в свои собственные дома на свою собственную землю, где у каждого была своя собственная жена, готовящая ужин, и где они могли сами решать, стоит ли им сегодня сходить с ума или нет. Остальным не так повезло. И если уж Маме с Папой пришло в голову валять дурака, то остальным ничего не оставалось, как присоединиться к ним в этом деле. Девочки как обычно переругались друг с другом, после чего все вместе безропотно помогли приготовить ужин и вымыть посуду. Вэйстнот и Вонтнот накололи дров и занялись вечерней дойкой, сегодня они не стали задирать друг друга, что обычно оканчивалось борцовским поединком, малоприятным событием для вынужденного бороться с проигравшим Алвина-младшего. Эта борьба оканчивалась вполне предсказуемо, потому что положить на лопатки восемнадцатилетнего брата куда труднее, чем тех мальчиков, с которыми он это обычно проделывал. Что же до Мишура, он просто сидел у огня, выстругивая ложку для Маминой стряпни, но и он, как и все остальные, сидел и ждал, когда же Папа наконец придет в себя и задаст кому-нибудь взбучку. Единственным нормальным человеком в доме был трехлетний Калвин. Причем самым неприятным в этом было то, что нормальным поведением для Калвина являлось неотвязное, как крадущаяся походка стерегущей мышь кошки, следование по пятам за Алвином-младшим. Он никогда не приближался к Алвину достаточно близко, чтобы поиграть с ним, поговорить о чем-то или с любой другой более или менее вразумительной целью. Он просто был всегда здесь, всегда где-то на краю зрения, так что стоило Алвину поднять глаза, как Калвин либо тотчас отворачивался, либо в дверном проеме мелькала его рубашка, а иногда даже ночью невнятное дыхание, доносящееся откуда-то неподалеку, говорило ему, что Калвин вовсе не спит в своей кроватке, а стоит возле кровати Алвина, наблюдая. Казалось, никто не замечал этого. Прошло уже больше года, как Алвин оставил все попытки заставить его прекратить это. Если бы Алвин-младший сказал когда-нибудь: "Ма, Калли пристает ко мне", Мама ответила бы только: "Алвин, он не говорит тебе ни слова, он не дотрагивается до тебя и если тебе не нравится, что он тихо стоит рядом, что ж, это твое дело, потому что меня-то это устраивает. Я была бы не прочь, если бы кое-кто еще из моих детей мог вести себя так же тихо." Так что Алвин решил, что дело не в том, что Калвин был сегодня нормальным, а просто все остальные заразились его одержимостью. Папа все смотрел и смотрел на расколотое дерево. Снова и снова складывал его куски. Один раз он тихо спросил: "Мишур, ты уверен, что собрал все кусочки?" Мишур ответил: "Все до мельчайшего, Па. Даже выметя все начисто мне не удалось бы собрать больше. Даже если бы я встал на четвереньки и вылизал это место как собака." Ма слышала все, конечно. Папа как-то сказал, что когда Мама прислушивается, то способна услышать, как в полумиле от нее во время грозы в лесу пукнула белка, пусть вокруг девочки вовсю гремят посудой, а мальчики колют дрова. Алвина-младшего это наводило на мысль о том, что Мама гораздо ближе была знакома с колдовством, чем ему было о том известно, особенно после того, как однажды он сам просидел более часа в трех ярдах от белки и не услышал от нее ни звука. Как бы там ни было, сейчас она была здесь и следовательно наверняка слышала и то, что спросил Папа, и то, что ответил Мишур, и хоть они с Папой и были сегодня чокнутыми, она все же напустилась на Мишура, как будто он упомянул имя Божие всуе. "Попридержи-ка свой язык, молодой человек, потому что Господь сказал Моисею в горах: "Чти отца и мать своих и будут дни твои на земле, дарованной Господом твоим Богом, долгими", а когда ты говоришь дерзко со своим отцом, ты отнимаешь дни, недели и даже годы от своей жизни, а душа твоя вовсе не в таком состоянии, чтобы тебе стоило торопиться попасть на скамью подсудимых и услышать от Спасителя нашего какая судьба ожидает тебя в вечности!" Мишура не так сильно беспокоила его судьба в вечности, как то, что на него рассердилась Мама. Он не пытался оправдываться, что вовсе не хотел сказать ничего высокомерного или дерзкого - только глупец мог сделать это, видя, что Мама уже раскипятилась. Он просто принял смиренный вид и попросил у нее прошения, пытаясь закрыть тему своей вины перед Папой и Господня Всепрощения. К тому времени, как Маме надоело его пилить, бедняга успел извиниться уже дюжину раз, а она раздраженно вернулась к своему шитью. Мишур поднял глаза на Алвина-младшего и подмигнул. "Я все видела", сказала Мама. "И если ты не уберешься к дьяволу, Мишур, я попрошу Святого Петра отправить тебя туда. "Я бы и сам охотно подписался бы под такой просьбой", сказал Мишур с кротким видом, как щенок, надувший в ботинок хозяина. "Ну да, ты и подпишешься", сказала Мама. "И тебе придется сделать это кровью, потому что к тому времени я устрою тебе такую взбучку, что можно будет обеспечить с десяток клерков на целый год отличными красными чернилами". Тут Алвин-младший не вытерпел, ее ужасные угрозы так рассмешили его, что подвергая свою жизнь опасности, он не удержался от смеха. Он знал, что за этот смех Мама сильно стукнет его наперстком по голове или больно шлепнет по уху, или даже стукнет своей твердой маленькой ногой по его голым ногам, как стукнула однажды Дэвида за его слова, что если бы она получше выучила слово "нет", ей не пришлось бы кормить тринадцать ртов. Для него это был вопрос жизни и смерти. И это было куда страшнее падающего шпиля, который в конце-то концов его так и не коснулся, чего не скажешь о Маме. Так что он подавил свой едва наметившийся смех и, чтобы скрыть его, сказал первую пришедшую ему в голову вещь. "Мама", сказал он. "Мишур не сможет подписаться кровью, потому что будет уже мертвый, а у мертвых кровь не течет." Мама посмотрела ему в глаза, потом медленно и отчетливо произнесла: "Потечет, если я прикажу". Ну вот, дело было сделано. Алвин-младший просто громко расхохотался, заставив засмеяться и половину девочек. А также Мишура. И под конец саму Маму. Они все смеялись и смеялись пока у них не потекли слезы от смеха, и Мама отослала спать всех, включая Алвина-младшего. Весь этот шум заставил Алвина-младшего почувствовать себя очень храбрым и он позабыл о том, что иногда разумнее попридержать свою прыть. Вышло так, что Матильда, которой было уже шестнадцать и которая поэтому воображала себя настоящей взрослой леди, поднималась по лестнице прямо перед ним. Все терпеть не могли подниматься по лестнице вслед за Матильдой, больно уж степенно она вышагивала. Мишур сказал как-то, что предпочел бы идти за луной, она и то движется побыстрее. На этот раз покачивающийся из стороны в сторону зад Матильды был прямо перед лицом Алвина-младшего и он вспомнил слова Мишура о луне. Зад Матильды был действительно почти таким же круглым, как луна, и тогда Алвин стал размышлять о том, что почувствуешь, прикоснувшись к луне, и будет ли она твердой на ощупь как жук или склизкой как слизень. А когда шестилетнему мальчику, чувствующему себя очень храбрым, приходит в голову такая мысль, то не проходит и полсекунды, как его палец оказывается воткнутым в нежную часть тела на добрых 2 дюйма. О, в крике Матильде не было равных. Ал мог бы схлопотать по шее, не сходя с этого места, если бы за его спиной не было Вонтнота и Вэйстнота, увидевших все это и зашедшихся от хохота так сильно, что Матильда расплакалась и взлетела вверх по лестнице за два прыжка с вовсе не подобающей леди скоростью. Вонтнот и Вэйстнот схватили Алвина и понесли его так высоко, что у него слегка закружилась голова, распевая при этом старую песню о Святом Георгии, убивающем дракона, только пели они ее на этот раз о Святом Алвине и там, где в песне говорилось о мече, ударяющем дракона тысячу раз и не плавящемся в огне, они поменяли "меч" на "палец", чем заставили рассмеяться даже Мишура. "Это гадкая, гадкая песня!", кричала десятилетняя Мэри, стоявшая на страже у двери старших девочек. "Лучше бы вы перестали петь эту песню", сказал Мишур. "Пока Мама не услышала вас". Алвин-младший никогда не понимал, почему Маме не нравится эта песня, но близнецы действительно никогда не пели ее, если она могла слышать. Близнецы перестали петь и вскарабкались по лестнице на чердак. В это время дверь в комнату старших сестер распахнулась и Матильда, с покрасневшими от плача глазами, высунулась наружу и закричала, "Ты еще пожалеешь!" "О-о, прости, прости меня!", сказал Вонтнот, передразнивая ее голос. Только тогда Алвин вспомнил, что когда девочки соберутся свести счеты, их главной жертвой окажется он сам. Калвина еще считали малышом и он был в безопасности, а близнецы были больше, старше, и, что тоже очень важно, их было двое. Так что когда девочки были рассержены, Алвин был первой мишенью для их страшной мести. Матильде было шестнадцать, Беатрис пятнадцать, Элизабет четырнадцать, Энн двенадцать, Мэри десять и все они докучали Алвину всеми способами, которые прямо не запрещались Библией. Однажды, когда Алвина истязали свыше всяких допустимых пределов и лишь сильные руки Мишура спасли его от хладнокровного заклания вилами, Мишур сказал, что адские муки скорее всего состоят в том, что ты вынужден жить в одном доме с пятью женщинами вдвое большего роста. С тех пор Алвин не мог понять, какой такой грех совершил он еще до своего рождения, что обречен сносить вечное проклятие с самого начала. Алвин зашел в маленькую комнатку, где он жил вместе с Калвином и стал сидеть, ожидая, когда же Матильда придет, чтобы убить его. Но она все никак не приходила и не приходила, и он подумал, что, наверное, она ждет когда все свечи будут потушены, чтобы никто не узнал, какая из сестер прокралась в комнату для расправы с ним. Видит Бог, только за последние два месяца он дал им достаточно поводов для желания уничтожить его. Он стал гадать, задушат ли ег