о  матильдиной подушкой из  гусиного пуха -  что, кстати, стало бы  первым
разом, когда ему позволили бы к ней прикоснуться, - или он умрет, пронзенный
в сердце драгоценными  портновскими  ножницами  Беатрисы, когда внезапно  он
ощутил, что  если  не выйдет в туалет  в  ближайшие двадцать пять секунд, то
наделает себе прямо в штаны.
     Конечно же, в  туалете уже кто-то  был, и  Алвину  пришлось минуты  три
простоять снаружи,  подпрыгивая и поскуливая,  и все  это время  из  туалета
никто  не выходил. Он предположил, что это одна  из девочек, и тогда это был
бы самый дьявольский  план, когда-либо приходивший  им в голову - не пускать
его  в  туалет,  когда  всем было  известно, что  он  боится ходить в  лес в
темноте.  Это  была ужасная  месть. Если он обделается,  то это  будет такой
стыд, что возможно ему придется поменять имя и уйти из дому, а это было хуже
даже  того  пучения,  которое  распирало  ему  живот.  Оно  бесило  его,  он
чувствовал  себя  буйволом,  у   которого  запор   и  это   было  совершенно
омерзительно.
     В  конце концов он настолько  дошел до ручки, что приступил  к угрозам.
"Если ты не выйдешь прямо сейчас, я  сделаю это перед дверью,  так что когда
ты будешь выходить, то вляпаешься!"
     Он ждал,  но что бы там внутри не сидело, оно не ответило,  как обычно:
"Если ты сделаешь  это,  то я заставлю тебя вылизать мои  башмаки!" и тут  у
Алвина впервые мелькнула мысль, что этот кто-то может быть вовсе не одной из
его  сестер. И наверняка,  не одним  из мальчиков,  что оставляло только две
возможности,  одна  хуже  другой.  Алвин  был так  зол на  себя, что стукнул
кулаком по  своей  голове, но  это тоже  совсем не помогло. Папа,  наверное,
отдубасит  его, но  еще хуже, если это окажется  Мама. Вначале она  стала бы
долго  песочить его, что неприятно само по себе, но если б она была  в особо
дурном расположении  духа, то сделала бы ледяное  лицо и сказала очень тихо:
"Алвин-младший, я позволяла себе надеяться, что хотя бы один из моих сыновей
родится джентльменом, но  сейчас  я вижу, что моя жизнь прошла  впустую",  а
такие речи всегда заставляли его чувствовать  себя так скверно, что он готов
был умереть.
     Так что он почти вздохнул от облегчения, когда дверь распахнулась и там
стоял, застегивая свои пуговицы на штанах и выглядя явно не особо довольным,
Папа.
     "Я ничем не рискую, выходя из этой двери?", спросил он холодно.
     "Упф", сказал Алвин-младший.
     "Что?"
     "Нет, сэр".
     "Ты уверен?  Здесь, кажется, имеются дикие животные, считающие разумным
оставлять  свои  метки  у дверей туалета. Я бы хотел  предупредить тебя, что
если такие здесь имеются,  то я  поставлю тут  ловушку и  поймаю  как-нибудь
ночью  одного.  И когда утром  я найду его,  то заткну его дырку затычкой  и
отпущу в лес, чтобы он там раздулся и умер".
     "Извини меня, Папа".
     Папа  покачал головой и  направился  к дому. "Я  не знаю, что у  тебя с
кишками,  парень. Минуту назад  тебе  никуда не надо было, а через минуту ты
готов умереть".
     "Вот если б ты  построил  еще один  туалет,  то со мной было  бы  все в
порядке", проворчал Алвин-младший. Впрочем, Папа не слышал этого, потому что
на самом деле Алвин этого  не говорил до тех пор, пока дверь туалета не была
закрыта и даже тогда он сказал это не очень громко.
     Алвин долго мыл руки у  водокачки,  потому что боялся того, что ожидало
его дома. Но потом, один на улице в темноте, он стал бояться и других вашей.
Каждому  известно,  что   Белый   не  может  услышать  крадущегося  по  лесу
Краснокожего, и его старшие братья  развлекались,  рассказывая, что когда он
выходит один ночью на улицу, то в лесу  сидят Краснокожие, наблюдая за  ним,
поигрывая своими остро заточенными  томагавками и мечтая  добыть его скальп.
При свете дня Алвин не верил  им,  но ночью его ладони  покрывались холодным
потом, дрожь охватывала его и  даже  казалось, что  он  видит,  где прячется
Краснокожий - там,  на задворках, у свинарника, он двигается  так тихо,  что
свинья  не  захрюкает  и  собака  не залает. Потом они найдут  окровавленное
скальпированное тело Ала, но тогда будет уже поздно. Как бы ни были несносны
его сестры - а они были ужасны - Ал  решил, что лучше иметь дело с ними, чем
умереть от ножа Краснокожего. И стремглав помчался от водокачки к дому, даже
не оборачиваясь, чтобы посмотреть были ли Краснокожие действительно там.
     Но как  только  двери за  ним закрылись, он  позабыл  свой  страх перед
невидимыми и неслышными Краснокожими. В доме было тихо,  что и являлось явно
подозрительным. Девочки обычно не  затихали до того, как Папа не накричит на
них раза  три за  ночь. Поэтому Алвин поднимался очень осторожно, перед  тем
как  сделать шаг  всматриваясь в  темноту и вертя  готовой  так усердно, что
вскоре у  него  заболела  шея. К тому  времени,  как  он  добрался  до своей
комнаты, Алвин был уже так измучен, что почти желал, чтобы девочки побыстрее
осуществили задуманную пакость и оставили его в покое.
     Но от них по-прежнему ничего не было слышно. При свете свечи он оглядел
свою комнату, перевернул постель и заглянул в каждый уголок, но и там ничего
не обнаружил. Калвин  спал, засунув в рот свой  большой палец, что означало,
что  если  они и пробирались  в комнату, то  это было давно. Он уже  начинал
подумывать о  том,  что на  этот раз  девочки дали  ему  возможность  пожить
спокойно  и задумали  какие-нибудь козни против  близнецов.  Если бы девочки
вдруг решили стать хорошими,  это означало бы,  что для  него началась новая
жизнь! Как будто к нему снизошел бы ангел и вознес его из ада на небеса.
     Он разделся так быстро, как только мог, и сложил одежду на стул у своей
кровати, чтобы утром она не была полна  тараканов.  Они могли залезть во что
угодно на  полу, но никогда не забирались ни на кровать Калвина и Алвина, ни
даже на  стул. За это  Алвин никогда  не  давил их. В результате комната его
стала местом сборища тараканов  со  всего дома,  но, поскольку они соблюдали
договор, ни Алвин, ни Калвин  никогда  не просыпались крича, что  их комната
полна тараканов.
     Он снял свою ночную рубашку с вешалки и натянул ее через голову.
     Что-то укусило его под мышкой. Он закричал от резкой боли. Потом что-то
опять укусило его, на этот раз в плечо. Что бы то это не было, им была полна
вся ночная рубашка и даже когда он скинул ее с себя,  оно продолжало  колоть
его повсюду.  В  конце концов  укусы прекратились, и  Алвин стоял полуголый,
почесываясь и стряхивая с себя этих жуков или чем бы они там не были.
     Затем он наклонился  и осторожно поднял ночную рубашку. Он не увидел на
ней ничего ползающего, даже  когда  он встряхнул ее несколько раз, оттуда не
выпало ни единого жучка. Но кое-что  все-таки выпало. Оно блеснуло при свете
свечи и упало на пол с нежным звяканьем.
     Только тогда Алвин-младший  и  услышал сдавленное хихиканье из соседней
комнаты. Ох,  и уели они его  на  этот раз, уели по-настоящему. Он сидел  на
краю  кровати,  вынимая  булавки  из ночной рубашки  и  втыкая  их в изнанку
одеяла. Ему и в голову  не могло придти что  они разозлятся  настолько,  что
рискнут  потерять  хоть одну из маминых драгоценных железных булавок  только
ради того, чтобы  сквитаться  с ним. Но он должен  был быть готов  к  этому.
Девочки никогда не соблюдают правил игры  так, как это делают мальчики. Если
ты  борешься с мальчиком и  он сшибет тебя с  ног, что ж, он либо прыгнет на
тебя сверху, либо подождет пока ты встанешь, но в любом случае вы оба будете
или  на  земле или на ногах. Но Алвин имел несколько пренеприятнейших шансов
убедиться  в  том,  что девочки  бьют лежачего и при каждом  удобном  случае
нападают  всем  скопом  на одного.  Когда  они дерутся, то  делают это таким
способом,  чтобы  драка  закончилась  как  можно  быстрее.  Что  портит  все
удовольствие.
     Так было  и этой ночью.  Это была нечестная  месть - он только ткнул ее
пальцем, а они утыкали его иголками с ног до головы, причем некоторые из них
вонзились так глубоко, что уколы кровоточили. При этом Алвин не думал, чтобы
у Матильды хотя бы  остался  синяк, хоть и было бы не  так уж плохо, если бы
это произошло.
     Алвин-младший вовсе  не был злым. Но когда он сидел вот так вот на краю
кровати и вынимал  булавки из ночной рубашки ему было  трудно, заметив как в
трещинах  пола тараканы  спешат  по  своим делам,  не представить  себе  как
здорово было бы если  б эти тараканы  вдруг оказались в одной из  комнат, из
которых раздавалось хихиканье.
     Поэтому  он  встал  на  пол  на  колени,  поставил  там  свечку и  стал
нашептывать тараканам точно так же,  как делал это в  день заключения с ними
мирного договора. Он стал рассказывать  им  о  прекрасных свежих простынях и
мягкой влажной коже, по которым  им будет так приятно побегать, и особенно о
сатиновой наволочке  матильдиной подушки из гусиного пуха.  Но похоже  им не
было до этого никакого дела. Они все время голодны, подумал Алвин. Все,  что
их интересует, это еда,  еда и опасность. И он стал говорить им о еде, самой
прекрасной  и  вкуснейшей еде, которую они  только пробовали  в своей жизни.
Тараканы  оживились и  подбежали  поближе, чтобы  послушать, хотя,  соблюдая
договор, не один из них  не  полез на  Алвина. Вся еда,  которая  вам только
понадобиться, и все на  этой  мягкой поросячьей коже. И это вовсе не опасно,
никакой опасности, вы можете не беспокоиться,  просто идите туда  и возьмите
еду на этой мягкой, поросячьей, влажной, замечательной коже.
     Ага, он  угадал,  вот уже  несколько  тараканов начали  пробираться под
дверью Алвина, затем их стало больше, и еще больше, и в конце концов все они
прошли в  едином  кавалерийском порядке под дверью, сквозь щели в стене,  их
тела мерцали и  вспыхивали  в  свете  свечи, они шли,  ведомые  своим вечным
ненасытным голодом, и бесстрашные, потому что  Алвин сказал  им, что бояться
нечего.
     Не прошло и десяти  секунд,  как из соседней комнаты он услышал  первый
вскрик. А через минуту в доме стоял такой гам, что можно было подумать,  что
начался пожар. Девочки  визжали, мальчики кричали  и большие старые  ботинки
загремели, когда Папа взбежал вверх  по  лестнице  и начал давить тараканов.
Алвин был счастлив почти так же, как свинья, вывалявшаяся в грязи.
     В конце  концов шум в соседней комнате  стал утихать. Через пару  минут
они  зайдут проверить,  как там  Алвин с  Калвином, так что он задул  свечу,
юркнул под одеяло и шепнул тараканам, что пора  прятаться.  Ну точно,  вот и
Мамины шаги снаружи. В  последний  момент  Алвин  вспомнил, что  он не  одел
ночную рубашку.  Он  вытянул руку, нащупал ночную  рубашку  и втянул ее  под
одеяло как раз в тот  момент, когда  дверь открылась.  После чего постарался
дышать легко и ровно.
     Мама и Папа вошли, держа в руках свечи. Он слышал,  как  они в  поисках
тараканов приподняли одеяло Калвина  и испугался, что они могут взяться и за
него. Ведь это было  постыдным  делом, спать голым как животное. Но  девочки
знали  наверняка,  что он не заснет так  быстро  после того,  как  его всего
искололи  булавками, и  по-настоящему испугались  того,  что  Алвин  мог  бы
рассказать Маме с Папой,  так  что они постарались, чтобы родители  ушли  из
комнаты Алвина как можно быстрее, лишь посветив ему в лицо и убедившись, что
он спит.  Алвин заставил свое лицо застыть  в  неподвижности так, чтобы даже
веки не подергивались. Свеча отодвинулась и дверь тихо закрылась.
     Он все  еще  ждал  и,  конечно  же, дверь открылась опять.  Он  услышал
шлепанье босых ног по полу. Затем дыхание Энн у своего  лица и шепот прямо в
ухо: "Мы не знаем, как ты добился этого, Алвин-младший, но мы знаем, что это
твоих рук дело".
     Алвин сделал вид, что ничего не слышит. Он даже слегка всхрапнул. "Тебе
меня не обдурить, Алвин-младший. Лучше  бы тебе сегодня  не засыпать, потому
что  если  ты  заснешь, то может так  статься, что  проснуться тебе  уже  не
придется, слышишь ты меня или нет?"

     Снаружи раздался голос Папы: "А куда подевалась Энн?"
     Она здесь, Папа,  и грозится убить меня, подумал Алвин. Но, конечно, он
не  сказал  этого  вслух.  В  конце концов, она  всего  лишь  пытается  меня
испугать.
     "Мы  сделаем так, что это будет  похоже на несчастный случай",  сказала
Энн.  "с  тобой вечно что-то приключается, так что никто и не  подумает, что
это убийство".
     Алвин начинал все больше и больше верить ей.
     "Мы вытащим  твое  тело  наружу  и спихнем его в  дыру  туалета,  и все
подумают, что ты захотел облегчиться и свалился вниз".
     Это сработает,  подумал  Алвин.  Энн  была  как раз  способна  выдумать
что-нибудь дьявольски умное,  причем ей  всегда удавались  такие  веши,  как
ущипнуть  кого-нибудь украдкой и  оказаться в  десяти  футах от этого места,
когда  раздастся  вопль. Вот почему  она всегда  выращивала такие  длинные и
острые ногти. Даже сейчас Алвин чувствовал, как один из этих ногтей царапает
ему щеку.
     Дверь открылась шире.  "Энн",  прошептала Мама.  "Ты  сейчас же выйдешь
отсюда."
     Царапанье  прекратилось.  "Я просто хотела  убедиться, что с  маленьким
Алвином все в порядке". Ее босые ноги прошлепали из комнаты.
     Вскоре  все  двери  закрылись и он  услышал,  как ботинки Мамы  и  Папы
простучали вниз по лестнице.
     Он знал, что у него достаточно причин быть испуганным  угрозами Энн  до
смерти,  но  он  не  боялся. Он выиграл  эту битву. Он представил себе,  как
тараканы  ползают по девочкам повсюду и засмеялся от  удовольствия. Нет, так
не пойдет. Он должен сдерживаться, дышать как можно спокойнее. Все его  тело
тряслось от попыток сдержать смех.
     В комнате кто-то был.
     Он ничего не слышал, а когда открыл свои глаза,  то ничего и не увидел.
Но  он знал, что  здесь кто-то есть. В дверь войти  было нельзя,  значит они
должны были залезть в открытое окно. Ну это просто глупо, сказал себе Алвин,
нет здесь никого. Но он  лежал неподвижно и ему больше не хотелось смеяться,
потому что он чувствовал, что  здесь  кто-то стоит.  Нет, это просто кошмар,
вот что это такое, мне все  еще мерещится всякое из-за того,  что  я слишком
долго думал о наблюдающих за мной снаружи Краснокожих или из-за угроз  Энн и
если я буду просто лежать с закрытыми глазами, то все пройдет.
     Темнота под  веками Алвина стала розоветь.  В  комнате был свет.  Свет,
яркий как днем. В мире не было ни свечи, ни лампы способной гореть так ярко.
Алвин открыл глаза и его страх превратился в ужас, когда он  увидел, что его
кошмары стали реальностью.
     В шаге от  него стоял человек, сверкавший так, как  будто он был сделан
из  дневного  света.  Свет  в  комнате  исходил  от  его  кожи,  его  груди,
видневшейся  там,  где рубашка была расстегнута, от его лица и его рук.  И в
одной из  этих  рук был  нож,  острый стальной  нож. Сейчас я  умру, подумал
Алвин.  Точно так, как  обещала Энн, только сестры его не могли вызвать этот
чудовищный  призрак.  Этот  яркий Сияющий Человек пришел  наверняка по своей
воле и собирается убить Алвина-младшего за его грехи, а вовсе не потому, что
кто-то послал его.
     Затем случилось  так, что свет  из Человека проник сквозь кожу Алвина и
страх  сразу  испарился. Да,  у Сияющего  Человека мог  быть  нож  и он  мог
проникнуть в комнату  не заботясь  о  замках, но у  него  в  мыслях не  было
причинить  Алвину  какой-либо  вред.  Так  что  Алвин  немного  расслабился,
приподнялся на кровати так,  что  почти что сел,  опираясь  на стену, и стал
смотреть на Сияющего Человека, ожидая его действий.
     Сияющий  Человек  взял  свой светлый  стальной  нож, приложил лезвие  к
ладони и воткнул его. Алвин увидел, как блестящая малиновая кровь вытекла из
раны на руке Сияющего Человека, стекла по запястью  и упала с локтя прямо на
пол. И не успело упасть и четырех  капель, как в его мозгу возникло видение.
Он увидел комнату  сестер, хорошо знакомое  место, но  все в  ней  выглядело
как-то  иначе. Кровати были высоко наверху и его сестры выглядели гигантами,
так  что он мог  видеть только  огромные ступни  и ноги. Тогда он понял, что
видит все так, как видит маленькая букашка. Как таракан.  В  этом видении он
носился, подгоняемый голодом, абсолютно ничего  не боясь,  зная, что если он
сможет залезть по этим ступням на  эти ноги, то там будет еда, столько  еды,
сколько ему захочется. Поэтому он кидался, карабкался, бегал и искал. Но там
не было еды, ни крошки ее и теперь гигантские руки хватали и сбрасывали его,
гигантская тень вырастала над ним и он чувствовал резкую мучительную давящую
боль смерти.
     И не однажды,  а много раз, десятки раз: надежда на еду, вера в то, что
никакого вреда причинено не будет; затем растерянность - нечего есть, совсем
нечего  -  и  после  растерянности  ужас,  боль,  смерть.  Каждый  маленький
доверчивый кусочек жизни, преданный, раздавленный и размазанный.
     И  затем в своем видении он стал  тем,  кто спасся  от ползающих теней,
давящих башмаков под кровать,  в трещину  стены. Он спасся  из этой  комнаты
смерти, но не в старое место, не в безопасную комнату, потому что теперь она
уже  больше не была безопасной. Это было место, откуда пришла ложь. Это было
место  предателя,  лжеца, убийцы,  пославшего их сюда на смерть.  Конечно, в
этом  видении не было слов. В нем  не могло быть  слов, как не  было ясности
мысли в мозгу  таракана. Но  у  Алвина  были  и  слова и  мысли  и  то, чему
научились тараканы, он  знал  лучше любого таракана. Им обещали  кое-что, их
уверили в том,  что это правда,  а потом это оказалось ложью. Смерть ужасна,
да, беги из этой комнаты; но в другой комнате было кое-что похуже чем смерть
- там мир сошел с  ума, это было место, где возможно все, где ничему  нельзя
было верить. Ужасное место. Самое плохое место.
     Тут видение кончилось. Алвин сидел, прижав ладони  к глазам и  отчаянно
всхлипывал. Они страдали, кричал он мысленно, они страдали и все из-за меня,
я  предал  их.  Вот что  хотел  мне  показать Сияющий  Человек.  Я  заставил
тараканов поверить мне, а потом  обманул их  и  послал на смерть. Я совершил
убийство.
     Нет,  не  убийство!  Где  это   слыхано,  чтобы  уничтожение  тараканов
называлось убийством? Никто на свете не назовет это так.
     Но  Алвин  знал, что  бы ни  думали другие люди  - совершенно  неважно.
Сияющий Человек пришел и показал ему, что убийство есть убийство.
     И теперь  Сияющий Человек  ушел. Свет ушел из комнаты и когда Ал открыл
глаза,  в комнате не было никого,  кроме спящего Калли.  Слишком поздно даже
для  того,  чтобы просить прошения. Чувствуя себя страшно несчастным,  Алвин
закрыл глаза и еще немножко поплакал.
     Сколько это длилось? Несколько секунд? Или, может, Алвин задремал и  не
заметил, что  прошло гораздо больше  времени? Сколько бы времени ни прошло -
свет вернулся опять. Опять  он  проник в него, не через глаза, но пронизывая
его прямо до сердца, шепча и успокаивая. Алвин открыл глаза опять и взглянул
в  лицо Сияющему Человеку  ожидая,  что он  заговорит. И  когда он не сказал
ничего, Алвин подумал, что  теперь его очередь и начал,  запинаясь, говорить
слова,  не шедшие ни в какое сравнение с тем, что он  чувствовал.  "Простите
меня, я больше никогда не буду делать так, я буду..."
     Он знал,  что всего лишь мямлит что-то  явно неподходящее, и на  душе у
него было так тяжело, что он  даже не слышал  того, что  говорит. Но свет на
мгновение вспыхнул ярче  и он почувствовал, что ему был задан вопрос. Уверяю
вас, ни слова не было произнесено, но он понял, что Сияющий Человек хотел бы
знать, за что он просит прошения.
     И задумавшись, Алвин  перестал быть таким  уж уверенным,  что он был не
прав. Наверное, все-таки это не  убийство, ведь если ты не  зарежешь свинью,
то рискуешь умереть от голода, и к тому же, ведь если ласка убивает мышь, то
это не убийство, правда?
     Тут в него опять проник свет и он увидел еще одно видение.  На этот раз
речь шла не  о тараканах. Теперь он увидел, как Краснокожий, стоя на коленях
перед оленем, звал  его  придти  и  умереть; олень  подошел, глаза  его были
открыты и он дрожал так, как всегда дрожат испуганные чем-то олени. Он знал,
что идет на  смерть.  Краснокожий выпустил  в него  стрелу,  и  она осталась
дрожать в оленьем боку. Ноги оленя подкосились. Он упал. И Алвин знал, что в
этом видении греха не было, потому что смерть и  убийство были частью жизни.
Краснокожий поступил правильно, олень  тоже, и оба они действовали  согласно
законам природы.
     Значит, если он совершил зло, то это была не смерть тараканов, а что же
тогда? Власть,  которой он обладал?  Его умение повелевать вещами, подчинять
их  собственной  воле,  заставлять их ломаться  в  нужном  для  него  месте;
понимать то, как они  устроены и  таким  образом  заставлять их работать? Он
считал  это очень полезным, когда  делал  и  чинил те  веши,  которые обычно
делают и  чинят мальчики  в  доме, находящемся в  необжитой стране.  Он  мог
сложить два  куска рукоятки  сломанной мотыги, и  сложить  их при  этом  так
плотно, что  они срастались без  клея  и гвоздей. Или два куска драной кожи,
ему не надо было  даже сшивать их; и  когда он завязывал узел на веревке или
канате, тот всегда был крепок. С тараканами он использовал тот же самый дар.
Дай вещам знать, какими они должны быть, и они  сами  сделают все, что  тебе
надо. Так, значит, в этом даре и был его грех?
     Сияющий  Человек  услышал  вопрос еще до того, как он  подобрал  нужные
слова. Возникла новая вспышка света и пришло новое видение.  На этот  раз он
увидел себя прижимающим руки к камню,  который потек  под его  пальцами  как
масло и принял нужную форму, целый  и невредимый упал с горы и покатился уже
в виде идеальной сферы безупречной формы, увеличиваясь и увеличиваясь до тех
пор, пока не стал целым  миром,  принимающим ту форму, которую придавали ему
руки  Алвина,  с  возникающими  на  его  поверхности  травой и деревьями,  с
животными  бегающими,  скачущими, летающими  и плавающими  на, над и  внутри
этого каменного  шара, который сделал  Алвин. Нет, это  был  не  ужасный,  а
чудесный дар, если бы он только знал, как правильно воспользоваться им.
     Ну хорошо, если дело не в убийстве и не в моем даре, что тогда я сделал
не так?
     На  этот раз  Сияющий Человек ничего не  показал  ему. Не было  вспышки
света и не было  никакого видения. Вместо этого внезапно пришел ответ, не от
Сияющего  Человека, но из глубин его собственного  сознания. На  секунду  он
почувствовал себя страшно глупым и  неспособным  понять причины  собственной
испорченности, но в следующий момент все стало на свои места.
     Дело  было  не  в  смерти тараканов и  не в  том,  что он  послужил  ей
причиной.  А  в том, что  сделал  он это для  собственного удовольствия.  Он
сказал им, что они должны сделать это для их собственной пользы, а это  было
не  так,  пользу это  несло  только  Алвину. Навредить  сестрам,  более  чем
навредить  тараканам  и все для того, чтобы  Алвин мог  валяться  в  постели
трясясь от смеха, потому что он все же смог...
     Да,  да, Сияющий Человек  услышал эти мысли, и Алвин увидел, как из его
сверкающих  глаз  вылетело  пламя  и ударило мальчика  прямо  в  сердце.  Он
догадался. Правильно.
     И  тогда, на этом самом месте, Алвин сделал самое серьезное  обещание в
своей  жизни. Ему  был  дан дар,  и он  будет им пользоваться, но в подобных
вещах существуют свои правила, и он будет следовать им, даже если ему станет
грозить смертельная  опасность. "Я больше никогда не использую свой  дар для
себя", сказал Алвин-младший. И когда он сказал эти слова, то его сердце  так
сильно запылало изнутри, будто оно в огне.
     Сияющий Человек опять исчез.
     Измотанный  рыданиями  до  предела, Алвин снова  лег,  натянул  на себя
одеяло,  на этот  раз уже чувствуя  облегчение.  Он сделал плохое  дело, это
верно, но до  тех пор пока  он будет выполнять  свою клятву,  пока  он будет
использовать  свой  дар только для помощи другим людям  и  никогда для своей
собственной пользы,  что ж, тогда он  будет хорошим мальчиком и  ему  нечего
станет  стыдиться.  Он  почувствовал,, как  голова его становится  легкой  и
ясной,  так бывает  после долгой  болезни, да так оно в  общем-то и было, он
излечился от зла, зревшего  в нем  как  проклятие. Он вспомнил, как смеялся,
используя чужую смерть для собственного удовольствия и  ему стало стыдно, но
этот стыд не был невыносимым и  не терзал его, потому  что он знал, что  это
никогда больше не повторится.
     Так он и лежал, когда вдруг почувствовал, что комната опять наполняется
светом. Но на этот раз он шел не из какого-то определенного места, и Сияющий
Человек  был не причем. Открыв  глаза, он  понял, что свет исходит  из  него
самого. Его  руки  сияли,  лицо его,  наверное,  мерцало так  же,  как  лицо
Сияющего Человека. Он отбросил  одеяло и увидел, что  и тело его сияет таким
ослепительным  светом,  что он с  трудом мог смотреть на себя, хотя от этого
зрелища оторваться было нелегко. Действительно ли это я? подумал он.
     Нет, не я.  Я  так сияю,  потому что  должен кое-что сделать.  Я должен
сделать то же,  что сделал Сияющий Человек для меня  самого.  Но  для кого я
должен это сделать?
     Тут он  увидел Сияющего  Человека, стоящего в футе от  его кровати,  но
теперь  сияние  его  погасло.  Это  был   Лолла-Воссики,   этот   одноглазый
Краснокожий  пьяница, окрещенный  несколько дней назад  и все  еще  носивший
одежду белого  человека,  которую  ему  дали,  когда  он  стал христианином.
Теперь, когда  в  нем  был свет,  Алвин видел  гораздо яснее, чем прежде. Он
видел,  что  беднягу Краснокожего  довел до  такого состояния не ликер, дело
было даже не в потере глаза.  Причина была в чем-то более страшном, растущем
как опухоль в его голове.
     Краснокожий подошел  на три шага  и встал на  колени у кровати так, что
его лицо оказалось очень близко от глаз Алвина. Что ты хочешь от меня? Что я
должен сделать?
     Первый  раз за все  это  время  он открыл глаза  и  заговорил:  "Сделай
разделенное  целым", сказал он. Через секунду Алвин-младший осознал, что это
было  сказано  на  языке  индейцев  -  Шауни,  -  он  помнил,  как  взрослые
произносили это название во время крещения  Краснокожего. Но Алвин прекрасно
понимал его, как  и родной язык самого Лорда-Протектора. Сделай  разделенное
целым.
     Что ж,  ведь  в этом и заключался дар Ала.  Чинить  веши, заставлять их
быть  тем,  чем они должны  быть.  Сложность  заключалась  в  том, что он  и
наполовину не понимал, как  это у него получается и уж совсем не представлял
себе как починить что-нибудь живое.
     Впрочем, может  ему и не  надо было этого понимать.  Может, ему и нужно
было  действовать не задумываясь. Он поднял свою руку  и  как мог осторожнее
дотронулся до щеки Лолла-Воссики под незрячим глазом. Нет, не так. Он провел
пальцем выше, пока не прикоснулся к запавшей глазнице. Да, подумал он.  Будь
целым.
     Раздался треск. Свет заискрился. Ал онемел от изумления и убрал руку. В
комнате больше не было света, кроме света луны из окна. Не осталось и намека
на  бушевавшее здесь световое буйство. Все было  так, как  если бы он только
что очнулся от сна, глубочайшего сна в его жизни.
     Прошла минута,  прежде чем глаза Алвина свыклись с  темнотой, и он смог
видеть. Нет,  это  был не  сон. Потому  что индеец,  бывший  прежде  Сияющим
Человеком,  был  здесь. Какой  же  это  сон, если  у  твоей постели стоит на
коленях Краснокожий, слезы  текут  из  здорового глаза, а  другой  глаз,  до
которого ты только что дотрагивался...
     Глазная впадина была по-прежнему пуста. Глаз не появился.  "Я не смог",
прошептал Алвин. "Прости меня".
     Ему был очень  стыдно,  ведь Сияющий Человек  помог  ему  избавиться от
постыднейшего порока, а он ничего так и не смог для него сделать.
     Но индеец  не сказал ни слова упрека. Вместо этого он наклонился и взял
большими сильными руками  Алвина за голые плечи, притянул к себе и поцеловал
в  макушку,  крепко, как отец  сына, как  брат  брата, как настоящие  друзья
прощаются друг с другом перед лицом  неминуемой смерти. Этот поцелуй, и все,
что было  в нем заключено  -  надежду,  прощание,  любовь - мне  никогда  не
забыть, сказал себе Алвин.
     Лолла-Воссики  вскочил  на  ноги. Легко, как  будто он  был  мальчиком,
совсем не  шатаясь  от пьянства. Он  был  совсем совсем  другой и тут Алвину
подумалось,  что может быть  он все-таки исцелил что-то,  что-то  такое, что
невозможно было заметить внешне. Может  быть, Краснокожий просто освободился
от пристрастия к спиртному?
     Но Алвин знал, что  даже если это так, то совершил это исцеление не он,
а тот свет, который проник в него. Тот огонь, который грел, не обжигая.
     Краснокожий  подбежал к окну, перемахнул через подоконник, на мгновение
повис на руках и исчез. Он проделал это так тихо, что  Алвин даже не услышал
как его ноги коснулись земли. Так же тихо, как кошка прыгает на копну сена.
     Сколько это длилось? Часы? Скоро  уже  рассветет? Или все это произошло
за считанные секунды после того,  как Энн прекратила шептать в его ухо и вся
семья утихомирилась.
     В  конце концов  это было  не  так  уж важно.  Все  равно  после  всего
происшедшего  Алвин никак не смог бы спать. Почему этот Краснокожий пришел к
нему?  Что  все это  значит,  свет,  исходивший  от  Лолла-Воссики  и  затем
перешедший в самого Алвина?  Он был так  переполнен  восторгом и изумлением,
что в  постели ему было  не улежать. Поэтому он вскочил, залез в свою ночную
рубашку и вылетел за дверь.
     И теперь, в прихожей он вдруг услышал разговор  Мамы и  Папы внизу. Они
еще  не  ложились.  Сперва  он хотел сбежать вниз  и рассказать  им все, что
произошло. Но затем он  услышал какими голосами они говорили.  Гнев,  страх,
печаль. Не самое лучшее время  рассказывать о своих  снах.  Хотя Алвин знал,
что это не сон, но они-то сочтут  это сном. И теперь, хорошенько обдумав, он
решил,  что лучше ничего  им не рассказывать. Что, рассказать, как он послал
тараканов в комнату сестер? Колючки, щипки и угрозы? Несмотря на то, что все
это казалось происшедшим месяцы и годы назад, обо всем придется сказать. Да,
это, конечно, не имело значения по сравнению с клятвой, которую он дал и тем
будущим, которое, как казалось Алвину,  открывалось перед ним - но это имело
значение для Мамы с Папой.
     Поэтому он прокрался по прихожей  и вниз по лестнице достаточно близко,
чтобы все слышать, но достаточно далеко, чтобы не быть замеченным.
     Через несколько минут  он забыл о маскировке. Он  подкрался так близко,
что  мог  видеть большую комнату.  Папа сидел  на  полу  среди  дров. Алвина
удивило, что Папа все еще был там после того, как поднимался бить тараканов.
Он сидел ссутулившись, закрыв лицо руками.  Мама стояла на коленях  напротив
него так, что самые большие поленья были между ними.
     "Он жив, Алвин", сказала Мама. "Все остальное не имеет значения."
     Папа  поднял   голову  и   посмотрел  на  нее.  "Это  проделала   вода,
просочившаяся в дерево задолго до того, как мы срубили его. Она замерзла там
и  потом растаяла. А  мы  срубили его так,  что  расщелина была не  видна на
срезе.  Но оно было  расщеплено в трех местах и для перелома ему  был  нужен
только вес крестовины. Это сделала вода".
     "Вода", с насмешкой в голосе сказала Мама.
     "Четырнадцать раз вода пыталась убить его."
     "С детьми вечно что-нибудь случается."
     "Первый раз ты поскользнулась  с  ним на руках  на мокром  полу.  Потом
Дэвид  опрокинул  кипящий котел. Потом три раза он терялся и мы находили его
на берегу реки. Прошлой зимой, когда на Типпи-Каноэ-ривер надломился лед..."
     "Ты думаешь, он первый ребенок, упавший в воду?"
     "Отравленная  вода, из-за которой его рвало кровью. Вымазанный в  глине
буйвол, накинувшийся на него на этом лугу..."
     "Вымазанный  в глине.  Всем  известно, что буйволы любят  поваляться  в
грязи, как свиньи. Вода здесь ни при чем."
     Папа ударил  рукой по  полу с такой силой, таким грохотом, будто кто-то
выстрелил из ружья. Мама вздрогнула и, конечно, посмотрела вверх по лестнице
туда, где спали дети. Алвин метнулся наверх и застыл вне пределов видимости,
ожидая,  что она отошлет его в кровать. Но должно быть, она его  не  видела,
потому что никто не побежал к нему с криками.
     Когда он прошмыгнул назад, разговор продолжался, хотя и тише.
     Папа шептал, но в глазах его был  огонь. "Если ты считаешь, что вода не
имеет к этому никакого отношения, то тогда в твоей голове совсем не осталось
мозгов".
     Теперь Мама выглядела,  как ледяная статуя.  Алвин знал этот  взгляд  -
самый  страшный из  всех маминых  взглядов. Не  будет  ни пощечин, ни крика.
Только  холодность  и  молчание.  Каждый  из детей,  познакомившийся  с этим
голосом, был  готов  к  смерти в адских муках, которая уж наверняка не будет
страшнее.
     Имея дело  с  Папой,  молчать она не стала, но голос ее был  невероятно
ледяным.
     "Сам Спаситель пил воду из самаритянского колодца".
     "Что-то я не припоминаю, чтобы Иисус докатился до такого", сказал Папа.
     Алвин-младший вспомнил, как  он забрался  в колодезное ведро и  падал в
темноту  до тех пор,  пока  веревка не  зацепилась  за  лебедку  и  ведро не
остановилось  прямо  над   водой,   в  которой  он   бы  наверняка   утонул.
Рассказывали, что ему не было и двух лет, когда это произошло, но ему до сих
пор  иногда  снились камни,  которыми был выложен колодец  изнутри.  Пока он
летел вниз, они становились все  темнее и темнее. В  его снах колодец был  в
десять миль глубиной и он все летел и летел, пока не просыпался.
     "Тогда  подумай  вот о чем, Алвин Миллер,  если уж  считаешь себя таким
знатоком Писания". Папа стал возражать, что  уж кем-кем, а знатоком  Писания
он себя никогда не считал. "Сам Сатана сказал Господу  в пустыне, что ангелы
пронесут Его по воздуху, дабы не преткнулась нога Господня о камни".
     "Я не понимаю, причем тут вода..."
     "Зато я знаю, что если бы выходя за тебя замуж,  приняла тебя за умного
человека, то сильно просчиталась бы".
     Папино лицо покраснело. "Незачем называть меня простаком, Фэйт. То, что
мне нужно знать, я знаю прекрасно..."
     "У него есть свой  Ангел-Хранитель,  Алвин  Миллер. Тот,  кто  охраняет
его".
     "Совсем ты сдурела со своими ангелами..."
     "Тогда объясни  мне,  почему с ним  произошло  четырнадцать  несчастных
случаев и после не осталось  и  царапины? Много ли мальчиков дожили до шести
лет без ушибов?"
     Папино лицо стало странным,  оно искривилось так, будто ему трудно было
об этом говорить. "Я не  говорю  тебе, что  что-то  хочет  убить его.  Я это
знаю".
     "Ерунда, ничего ты знать н можешь".
     Папа заговорил еще медленнее, выдавливая из  себя  слова, как будто они
причиняли ему боль.
     "Я знаю ".
     Он проговорил это с таким усилием, что Мама подошла  к нему и  сказала,
стоя к нему вплотную. "Если и есть какой-то дьявольский замысел  убить его -
чего я не  говорила, Алвин, - то есть и желание небес  защитить его, которое
явно сильнее".
     Затем,  внезапно, Папа перестал  выдавливать  из себя  слова. Он просто
оказался бессилен сказать эту важную, мучающую его вещь и Алвин почувствовал
разочарование, как будто кто-то попросил пощады еще до того, как был положен
на лопатки. Но даже подумав это, он  знал, что его Папа не  сдался бы просто
так,  если  бы какая-то чудовищная сила не мешала  ему  говорить.  Папа  был
сильным человеком и совсем не трусом. И, видя, как Папа  был побежден, Алвин
испугался. Маленький Алвин знал, что  Мама с Папой говорят о нем, и даже  не
поняв  и половины  сказанного, он  знал, что Папа хочет сказать,  что кто-то
хочет  смерти Алвина-младшего  и когда Папа пытался  рассказать  о  каком-то
имевшемся у него доказательстве,  о том, что он  знал, то что-то  остановило
его и заставило замолчать.
     И хотя Папа не  смог этого сказать,  Алвин-младший знал, что чем  бы ни
была заставившая  Папу  замолчать  сила, она была  полной противоположностью
свету, наполнявшему  Алвина  и Сияющего  Человека этой ночью.  Есть  что-то,
желающее Алвину силы и добра. И есть что-то, желающее Алвину смерти.  Чем бы
ни была эта  добрая сила, она могла  вызывать в  нем видения, могла показать
ему  его  ужасный  грех и  научить,  как его избежать.  Но злая  сила  могла
заставить  Папу молчать, покорить  самого  сильного, самого  лучшего  в мире
человека, о  котором Алвин-младший когда либо  слышал. И  это заставляло Ала
бояться.
     Так что,  когда Папа  продолжил  спор,  его седьмой сын  знал, что свой
самый  весомый  аргумент  он так и не использовал.  "Дело не в  дьяволах или
ангелах", сказал он. "а в основах этого мира, разве ты не видишь, что сам он
-  живой вызов природе? Он обладает силой, о которой мы с тобой только можем
догадываться. Такой силой, что одна часть природы не может смириться с этим,
такой силой, что он, даже не понимая этого, способен защитить себя".
     "Если  седьмой  сын седьмого сына обладает такой силой, то где же  твоя
сила, Алвин Миллер? Ты ведь седьмой сын - возможно, это что-нибудь и значит,
но что-то я не видела тебя снимающим заклятья, или..."
     "Ты не знаешь, что я делаю..."
     "Я знаю, что ты не делаешь. Я знаю, что ты не веришь..."
     "Я верю во все, что истинно..."
     "Я  знаю,  что  все  мужчины  работают  вместе,   чтобы  построить  эту
прекрасную церковь, кроме тебя".
     "Этот придурковатый пастор..."
     "А тебе  не приходило  в голову, что Бог использует твоего драгоценного
седьмого сына, стараясь пробудить тебя и привести к покаянию?"
     "А, так вот каков этот Бог, в которого веришь ты? Бог, который пытается
убивать маленьких мальчиков для того, чтобы их отцы ходили в церковь?"
     "Господь спас твоего  мальчика, чтобы показать тебе, что Он полон любви
и сострадания..."
     "Любви и сострадания, позволившей погибнуть моему Вигору...
     "Но однажды терпение Его иссякнет..."
     "И тогда он убьет еще одного моего сына".
     Она  ударила  его  по лицу. Алвин-младший видел это своими собственными
глазами. Это был не небрежный шлепок, которым она  награждала сыновей, когда
они дерзили или бездельничали. Это был удар, способный снести ему полголовы,
и Папа споткнулся и растянулся на полу.
     "Я говорю тебе, Алвин Миллер,  - если церковь будет окончена без твоего
участия,  в  этот  же  момент  ты  перестанешь быть  моим мужем, а я - твоей
женой".
     Если после этого и было  что-то  сказано, то Алвин этого не услышал. Он
был уже  в своей кровати,  дрожа от  ужаса, что такая немыслимая вещь  может
кому-нибудь  придти в  голову,  не говоря уже  о том,  чтобы  быть сказанной
вслух.  За эту ночь ему  пришлось  бояться  уже стольких  вашей,  всех  этих
нашептанных Энн в его ухо угроз  и особенно того, на что  указал ему Сияющий
Человек. Но  тут было нечто другое. Своими  ушами услышать  о том, как  Мама
говорит  о  том, что  она  не будет  Папиной  женой!  Это  был  конец  всего
мироздания, конец  той единственной веши, что была незыблема  всегда, что бы
не происходило. Он лежал в своей кровати и мысли плясали  в его  голове так,
что он не мог  задержаться ни на одной из них, и из-за всей этой неразберихи
ему не оставалось ничего другого, как заснуть.
     Наверное это был сон,  подумал он утром, это не могло быть ни чем иным.
Но  у  кровати, там,  куда падали  капли  крови  Сияющего Человека, остались
пятна, значит, это не было сном. Так же не была сном и ссора родителей. Папа
остановил его после завтрака и сказал: "Ты останешься сегодня со мной, Ал."
     Одного взгляда на  Мамино лицо  было достаточно, чтобы  понять, что все
сказанное ночью остается в силе и днем.
     "Я хотел бы помочь в церкви", сказал Алвин-младший. "Я не боюсь никаких
шпилей."
     "Сегодня  ты  останешься   со   мной.  Ты  должен  мне  помочь  кое-что
смастерить",  пробормотал  Папа,  стараясь  не  смотреть  на  Маму.  "Церкви
понадобится алтарь и  мы  сделаем его,  чтобы  когда  стены  и  крыша  будут
закончены,  его  можно было поставить внутрь".  Папа  посмотрел  на  Маму  и
улыбнулся так, что у Алвина  мурашки побежали по спине. "Как, понравится это
проповеднику?"
     Теперь  было ясно, что Мама обезоружена. Но она была не тем бойцом, что
прекращает  борьбу,  однажды  сбив  противника  с  ног.  Алвин-младший  имел
возможность убедиться в этом.
     "Что может сделать этот мальчик?" спросила она. "Он не плотник."
     "У него хороший глаз", сказал Папа. "Если он  может клеить и отделывать
кожу, он  сможет  приделать  и  несколько  крестов к алтарю. Так,  чтобы они
выглядели красиво."
     "Мишур смог бы обстругать его лучше", сказала Мама.
     "Тогда  я  заставлю  его  их  выжечь",  Папа  положил  руку  на  голову
Алвина-младшего. "Пусть  он  даже просидит  здесь целый день,  читая Библию,
парень  не  должен  входить  в  эту  церковь, пока  в нее не  будет  внесена
последняя скамейка."
     Папин голос прозвучал так жестко, как если бы его слова были высечены в
камне. Мама посмотрела на Алвина-младшего, потом не Алвина-старшего. В конце
концов  она  отвернулась и  стала  накладывать в  корзину еду  для идущих  в
церковь.
     "Ты опять собираешься болтаться в церкви?" спросил Вонтот.
     "Мы могли бы  подкинуть тебе  пару бревен,  чтобы ты мог  расколоть  их
головой", добавил Вэйстнот.
     "Я не иду", сказал Алвин-младший.
     Вэйстнот с Вонтнотом обменялись понимающими взглядами.
     "Ну что ж, тем хуже", сказал Мишур. "Но когда Мама с Папой обмениваются
такими  ледяными  взглядами, по  всей Долине  Уоббиш  начинается пурга".  Он
подмигнул Алвину-младшему, как и прошлой ночью, когда тот ввязался в большие
неприятности.
     Алвин  решил, что он мог бы сейчас задать  Мишуру вопрос, на который не
решился бы в обычных обстоятельствах. Он  подобрался поближе, чтобы никто не
мог их услышать. Мишур догадался, что  нужно  Алвину  и присел  за  передней
частью фургона, чтобы поговорить с ним.
     "Мишур, если Мама  верит  в Бога,  а  Папа нет,  как узнать, кто из них
прав?"
     "Я думаю, Папа верит в Бога", сказал Мишур.
     "Ну, если он не верит. Вот о чем я спрашиваю. Как я могу  разобраться в
этом, если Мама говорит одно, а Папа другое?"
     Вначале Мишур хотел отшутиться, а потом передумал  -  по его лицу Алвин
понял, что он сейчас  скажет  серьезную  вещь.  Скажет то,  что думает, а не
просто  какую-то  ерунду. "Знаешь, Ал, что  я должен тебе сказать, я сам  бы
хотел это знать. Иногда мне кажется, что этого не знает никто".
     "Папа говорит, что нужно верить тому, что видишь  собственными глазами.
А Мама говорит, что тому, что чувствуешь в своем сердце".
     "А что сказал бы ты?"
     "Откуда мне знать, Мишур? Мне ведь только шесть лет".
     "Мне  двадцать два,  Алвин, я взрослый  человек и до сих пор  этого  не
знаю. Я думаю, Ма и Па тоже не знают".
     "Хорошо, если они не знают, то почему же так ругаются из-за этого?"
     "А,  ну так это и  означает быть  женатым.  Ты все время споришь  из-за
чего-то, хотя на самом деле вовсе не из-за того, о чем думаешь".
     "А из-за чего они спорят на самом деле?"
     На этот раз,  глядя в лицо Мишуру, Алвин увидел совсем  другое. Вначале
Мишур хотел  сказать правду, а  потом передумал. Он  встал, и взъерошил  Алу
волосы.  Верный  признак  того,  что взрослый собирается  солгать  так,  как
взрослые  всегда  лгут детям, не доросшим  еще  до понимания правды.  "Ну, я
думаю, им просто доставляет удовольствие почесать языком".
     Обычно Алвин просто выслушивал от взрослых их ложь и ничего не говорил,
но на этот раз солгал ему  Мишур, а ему  очень хотелось, чтобы именно  Мишур
этого не делал никогда.
     "Сколько мне  еще  надо расти, чтобы ты  мне  отвечал правду?", спросил
Алвин.
     На мгновение  глаза Мишура вспыхнули гневом, - никому ведь не  придется
по  вкусу,  когда тебя называют лжецом,  - но затем  он ухмыльнулся  и в его
глазах отразилось понимание. "Столько, чтобы ты мог сам найти ответ", сказал
он. "Но при этом ты должен быть достаточно молод, чтобы он мог принести тебе
пользу".
     "И когда это  будет?",  спросил Алвин. "Я хочу,  чтобы  ты  говорил мне
правду сейчас и всегда".
     Мишур опять присел. "Я не могу делать это всегда, Ал, потому что иногда
это очень трудно. Иногда  я должен объяснять  такие веши, которые я не  могу
объяснить. Дело в том, что для  того, чтобы некоторые веши понять, тебе надо
прожить достаточно долго".
     Алвин страшно разозлился и знал, что по его лицу это заметно.
     "Не серчай так на меня, братишка. Я не могу тебе рассказать о некоторых
вещах, потому что  я сам их не  понимаю, и я не обманываю тебя. Но ты можешь
верить мне, я буду объяснять тебе  все, что смогу, а если не смогу, то скажу
тебе об этом и не стану валять дурака".
     Это было самые прекрасные слова, которые когда-либо  говорил взрослый и
они заставили  глаза  Алвина  заблестеть  слезами.  "Сдержи  свое  обещание,
Мишур."
     "Пусть я умру, если не сдержу его, верь мне."
     "Знаешь, я не забуду",  Алвин вспомнил клятву, данную Сияющему Человеку
прошлой ночью. "Я тоже умею держать обещания."
     Мишур  рассмеялся,  притянул  Алвина  и  крепко  обнял  за  плечи.  "Ты
невыносим, прямо как Мама. Не можешь остановиться".
     "Тут я  ничего не  могу поделать", сказал Алвин.  "Если уж я начал тебе
верить, то откуда мне знать, когда пора с этим завязывать."
     "Никогда", ответил Мишур.
     Примерно в это время Калли выехал на своей  старой кобыле, Мама вынесла
обеденную  корзину  и  все  пошло как обычно.  Папа взял Алвина-младшего  на
конюшню и вскорости  Алвин  помогал там обстругивать  доски. И получалось  у
него совсем не хуже, чем  у  Папы. По правде говоря, доски  прилегали друг к
другу даже лучше,  ведь  Алвин  мог  использовать свой дар. Верно? Ведь этот
алтарь должен служить для всех,  поэтому он и заставил  дерево смыкаться так
плотно,  что его  невозможно  стало разделить даже на  стыках.  Алвин  хотел
подогнать и  папины  стыки, но  когда попытался  сделать  это,  обнаружил  в
папиной  работе что-то  вроде похожего  дара. Дерево не  сливалось у  него в
сплошной кусок как у Алвина, но было хорошо подогнано, так что  особой нужды
что-то доделывать не было.
     Папа  ни о  чем не говорил. Это было ни к чему.  Оба они  знали, что  у
Алвина-младшего есть  дар заставлять веши вести себя нужным образом, этим же
занимался и Папа. К закату  алтарь был собран и окрашен.  Они  оставили  его
сохнуть и, когда возвращались домой, Папина рука лежала на плече Алвина. Они
шли вместе  так  легко  и ровно, как  будто были  одним  телом и Папина рука
всегда росла  из шеи  Алвина. Алвин мог чувствовать биение пульса в  Папиных
пальцах и ритм его был тем же, что и у крови, пульсирующей в его гортани.
     Когда они вошли, Мама хлопотала у очага. Она обернулась и посмотрела на
них, "Ну как?"
     "Это лучшая из всех деревяшек, которые я видел", сказал Алвин-младший.
     "Сегодня в церкви не было никаких несчастных случаев", сказала Мама.
     "У нас тоже все было отлично", ответил Папа.
     За всю жизнь  Алвин  так и  не  смог  догадаться,  почему  Мамины слова
прозвучали как: "Я никуда не ухожу", а Папины: "Оставайся со мной всегда". И
было  ясно, что  так  показалось не  только  ему, потому что в  этот  момент
растянувшийся у огня Мишур посмотрел на  него  и подмигнул  так,  что  кроме
Алвина-младшего этого не было видно никому.



        8. ГОСТЬ



     Преподобный  Троуэр  редко позволял  себе  потворствовать слабостям, но
перед  ужинами у  Виверов  по  пятницам он  устоять не мог. Вернее  было  бы
сказать,  обедами, потому что держащие  лавку с мастерской Виверы прекращали
днем работу только на несколько минут, чтобы перекусить в  полдень. И отнюдь
не количество  еды, а качество ее заставляли Троуэра  приходить  сюда каждую
пятницу. Говорили, что у Элеонор Вивер и  старая деревяшка  будет иметь вкус
тушеного кролика. К тому же Армор-оф-Год Вивер5 был примерным прихожанином и
с  ним  было можно отвести  душу в  достойной  беседе. Не столь  изощренной,
конечно, как с высокообразованным прихожанином, но это было лучшее, что было
доступно ему в этой варварской глуши.
     Обычно  они  обедали  в  задней комнате виверовской лавки, которая была
одновременно  кухней,  мастерской и библиотекой.  Время от  времени  Элеонор
помешивала что-то  в кастрюлях и тогда  ароматы дневной выпечки  и варящейся
оленины смешивались с запахами варящегося мыла и жира, используемого  в этих
местах  для  изготовления свечей.  "О, у  нас  тут всего понемножку", сказал
Армор,  когда  преподобный  Троуэр посетил  его  впервые.  "Мы делаем  веши,
которые каждый фермер в округе может сделать сам,  - но мы делаем их лучше и
поэтому, покупая их у  нас, они экономят время, нужное им  для  того,  чтобы
расчистить, вспахать и засеять больше земли".
     Сама лавка  была  уставлена до  потолка  полками,  которые  были  полны
товарами, привезенными  фургонами  с востока.  Хлопковые  ткани,  спряденные
прялками и паровыми  ткацкими станками Ирраквы, оловянные  тарелки, железные
кастрюли и кухонные плиты из литейных  цехов Пенсильвании,  тонкая керамика,
шкафчики и  сундучки от мастеров Новой Англии, и даже  несколько драгоценных
мешков со  специями,  привезенными  в  Новый Амстердам  из Азии. Армор Вивер
признался  однажды,  что  закупить  все  эти  товары  стоило  ему  всех  его
сбережений,  и  нет никакой уверенности,  что  он сможет преуспеть здесь, на
этих  малозаселенных землях.  Но преподобный Троуэр заметил, что у его лавки
неизменно скапливается множество фургонов, съезжающихся сюда с низин Уоббиш,
и даже несколько с запада, с далекой Нойзи-ривер.
     И  теперь, пока  они ждали  когда Элеонор объявит, что тушеная  оленина
готова, преподобный Троуэр задал беспокоивший его уже долгое время вопрос.
     "Я видел, как они увозят  товар", сказал он. "Но  я никак не пойму, чем
же они расплачиваются. Никто в этих краях не зарабатывает денег, и на восток
тут тоже много не наторгуешь".
     "Они  платят салом и  углем, древесиной  и,  конечно же, провизией  для
Элеонор, меня и...  еще для кое-кого, кто  скоро может появиться". И  дураку
стало бы понятно,  что Элеонор  уже так располнела, что прошло уже  не менее
половины  срока  беременности.  "Но в основном",  сказал Армор. "Они берут в
кредит".
     "В  кредит! И  это  фермеры,  чьи  скальпы,  может  так  случится,  уже
следующей зимой будут проданы в Форт-Детройте за мушкеты или выпивку?"
     "Тут у нас больше разговоров о Краснокожих, чем  настоящей  опасности",
сказал Армор. "Здешние Краснокожие вовсе не дураки. Они слышали про Ирракву,
и что там у них есть места в Конгрессе, как и у Белых, и что они имеют такие
же мушкеты, лошадей, фермы, поля и города, как и в Пенсильвании, Саскуахэнни
или  Нью-Орэндж. Они знают и об индейцах-чероки в Аппалачах,  обрабатывающих
там землю и  сражающихся рука об руку с Белыми  повстанцами Тома Джефферсона
за то, чтобы их страна была независима от Короля и французов".
     "Я думаю, они могли бы также  заметить постоянный поток лодок, плывущих
вниз по  Хио,  движущихся на Запад фургонов ,  срубленные деревья и растущие
бревенчатые дома".
     "Я думаю, вы отчасти правы, Ваше  Преподобие", сказал Армор. "Я  думаю,
Краснокожие могут выбрать  любой из двух путей. Могут постараться  поубивать
нас всех или поселиться и жить  среди нас. Жить с нами будет для них нелегко
- они  не  привыкли к жизни в городах, а это  самый  привычный  Белым  образ
жизни.  Но бороться с нами еще хуже, потому что  тогда они  все погибнут. Им
может показаться, что убивая одних Белых, они испугают остальных  и заставят
их  уйти.  Ведь они  не знают,  как  обстоят  дела  в  Европе, как  мечта  о
собственной  земле гонит  людей  за  5000 миль, где  им  предстоит  работать
тяжелее, чем  когда-либо приходилось  в их жизни,  хоронить  детей,  которые
могли бы выжить на родине, и рисковать получить томагавком по голове, потому
что лучше  быть самому себе хозяином,  чем служить  любому господину.  Кроме
Господа Бога".
     "И с  вами тоже  было так?", спросил  Троуэр.  "Вы рискнули  всем из-за
земли?"
     Армор посмотрел на свою жену Элеонор  и  улыбнулся. Троуэр заметил, что
она не  улыбнулась в ответ, но также  заметил  и  ее прекрасные  и  глубокие
глаза,  как  будто  она  знала  секрет, как оставаться серьезной, даже  если
сердце полно радостью."
     "Нет, не из-за земли,  как это понимает фермер. Я  ведь,  знаете ли, не
фермер", ответил  Армор.  "Есть  и другие  способы  быть  хозяином.  Знаете,
преподобный Троуэр, я даю им кредит, потому  что я верю в эту страну.  Когда
они приходят ко мне что-нибудь выменять, я прошу их назвать имена всех своих
соседей и нарисовать приблизительные карты ферм и рек, на которых они живут.
Я прошу их отвезти письма, которые пишут другие люди или пишу эти письма для
них,  отправляю их  с  кораблями  на Восток  к  тем  людям, которых они  там
оставили.  Я  знаю все, всех, и как найти дорогу в любое место Нойзи-ривер и
верхней Уоббиш".
     Преподобный Троуэр прищурился  и улыбнулся. "Иными словами, брат Армор,
вы здесь правительство".
     "Скажем  так,   когда  придет  такое  время,  что  правительство  здесь
понадобится,  я  буду готов послужить",  сказал Армор.  "Пройдет еще два-три
года, все больше и  больше  людей будет  приезжать и  многие  из них  станут
делать разные веши вроде  кирпичей  и кастрюль, кузнечных изделий, шкафов  и
бочек,  пива,  сыра и фуража,  так  где же вы думаете они будут  продавать и
покупать все  это? Да в той самой лавке, что предоставляла им  кредит, когда
женам  их  были нужны ткани  для шитья ярких платьев, котлы и печи, чтобы не
замерзнуть зимой".
     Филадельфия Троуэр  сочел  лучшим оставить при себе свои  соображения о
том, что благодарность фермеров  вещь не особо надежная. Кроме того, подумал
Троуэр,  может  я  и  не  прав. Ведь  говорил  же Спаситель, что  мы  должны
разбрасывать хлеб наш над водами. И даже если Армор не  достигнет  всего,  о
чем мечтает,  все равно он  делает благое  дело и помогает открыть эти земли
цивилизации.
     Еда  была  готова.  Элеонор разложила оленину  по тарелкам. И когда она
поставила красивую белую  тарелку  перед ним,  преподобный Троуэр улыбнулся.
"Вы должны гордиться своим мужем, всем тем, что он создал.
     Вместо  того,  чтобы  застенчиво  улыбнуться,  как  ожидал того Троуэр,
Элеонор  чуть  громко  не  рассмеялась.  А Армор-оф-год  даже  не  был столь
деликатен.   Он   просто   громко  расхохотался.   "Преподобный  Троуэр,  вы
заблуждаетесь.  Когда я  по локоть  в свечном жире,  Элеонор вся  вымазана в
мыле. Пока я  пишу письма для фермеров и отправляю  их, Элеонор вырисовывает
карты или записывает новые  имена в нашу книгу переписи населения. Что  бы я
ни делал, она всегда рядом со мной, и  что бы ни делала она, я  рядом с ней.
Кроме, может,  ее цветника, который  заботит ее  куда больше,  чем  меня.  И
чтения Библии, которое интересует меня больше, чем ее."
     "Что ж, хорошо,  что она  такая  добрая  помощница своему мужу", сказал
преподобный Троуэр.
     "Мы  добрые  помощники  друг  для   друга",  сказал  Армор-оф-Год.  "Не
забывайте об этом".
     Он произнес  это  с улыбкой, и  Троуэр  улыбнулся  в ответ, хотя и  был
несколько обескуражен тем, насколько Армор попал под башмак своей жены, ведь
он  даже не постыдился  открыто заявить, что не  полновластный хозяин своему
делу и  в своем  доме. Но чего еще можно было  ждать, учитывая, что  Элеонор
выросла в  этой  странной семье  Миллеров? От  старшей дочери Алвина  и Фэйт
Миллер  вряд  ли  можно  ожидать, что она будет почитать  мужа  своего,  как
предназначено Господом.
     Как  бы  то  ни  было, оленина была  невероятно вкусной. "Нет  никакого
привкуса,  характерного для дичи", сказал он. "Никогда бы не  подумал, что у
оленя может быть такой вкус."
     "Она отрезает жир и добавляет немного куриного", сказал Армор.
     "Теперь, когда вы это объяснили", сказал Троуэр  "Я чувствую его вкус в
подливке."
     "А  олений  жир идет на мыло", сказал  Армор.  "Мы  никогда  ничего  не
выбрасываем, если можем придумать хоть какое-нибудь применение отходам."
     "Как  завешано нам Господом", сказал Троуэр. И принялся за  еду. Он уже
приступил  к второй миске оленины  и третьему  ломтю  хлеба,  когда отпустил
замечание, которое по его  мнению было шутливым комплиментом. "Миссис Вивер,
ваша стряпня так хороша, что я почти готов поверить в колдовство."
     Самое большее, чего  ожидал Троуэр,  это смешок.  Вместо этого  Элеонор
уставилась  в стол,  как  будто он  обвинил ее  не менее  чем  в супружеской
измене. А  Армор-оф-Год  застыл чопорно и неподвижно на своем стуле. "Я буду
благодарен вам, если вы никогда не будете упоминать  эту тему  в моем доме",
сказал он.
     Преподобный  Троуэр  попытался  извиниться.  "Я ведь это  не серьезно",
сказал он. "Среди разумных христиан подобные веши не более чем шутка, не так
ли? Это же обычные суеверия и я...
     Элеонор встала из-за стола и покинула комнату.
     "Что я сказал?"- спросил Троуэр.
     Армор кивнул. "О,  вы можете не знать",  сказал он. "Эта ссора восходит
еще к тем временам,  когда мы не были женаты, а  я впервые  приехал  на  эту
землю. Я встретил Элеонор, когда она вместе со своими братьями пришла помочь
построить  мою  первую  хижину   -  сейчас   это  мыловарня.  Она  принялась
разбрасывать  мяту и произносить какие-то заклинания,  а я закричал  на нее,
чтобы  она  это  прекратила  и  убиралась из моего  дома. Я  стал цитировать
Библию,  где говорится,  что  ведьме  нельзя  позволить  жить  среди честных
христиан. И занимался этим добрых полчаса, можете быть уверены."
     "Вы назвали ее ведьмой, а она вышла замуж за вас?"
     "Мы несколько раз обсуждали это."
     "Она больше не верит в подобные веши, не так ли?"
     Армор нахмурил брови. "Тут вопрос не в вере, а  в делании, Преподобный.
Она больше этого не делает. Ни здесь и нигде больше. И когда получилось так,
что  вы почти что  обвинили ее  в колдовстве,  это ее огорчило. Потому  что,
понимаете, она обещала мне."
     "Но когда я извинился, почему она..."
     "Опять  вы  об  этом...  У вас свои  воззрения,  но вряд ли  вы сможете
объяснить ей,  что приворотные  зелья,  травы  и заклинания не  имеют  силы,
потому что она  сама видела многие  веши, которые вы не  способны просто так
объяснить."
     "Я уверен  в  том,  что  человек  вроде  вас,  начитанный  в  Писании и
повидавший мир, может убедить свою жену расстаться с детскими суевериями."
     Армор  осторожно   положил  руку  на  запястье  преподобного   Троуэра.
"Преподобный, я должен сказать  вам вещь, которую  до  этого  мне никогда не
пришло  бы  в  голову  говорить   взрослому  человеку.   Хороший  христианин
отказывается  от  подобных  вашей  в  своей жизни,  потому  что  единственно
истинный путь  пробудить в  себе скрытые  силы лежит через молитву и милость
Господа Иисуса. А не потому, что они не действуют."
     "Но  они не действуют", сказал  Троуэр. "Силы небесные  реальны, так же
как и видения и  явления ангелов  и  все чудеса, о которых  рассказывается в
Писании. Но силы небесные не имеют никакого  отношения к  молодым  парочкам,
занимающимся приворотными чарами, к лечению крупа, усыплению кур и всем этим
маленьким глупостям, которые невежественные  простаки называют своим скрытым
знанием.  Чем бы ни занимались все эти ведьмы  и колдуны, в этом нет ничего,
что не объяснялось бы при обычном научном исследовании".
     Довольно долго  Армор  просидел  молча  и неподвижно. Тишина  заставила
Троуэра почувствовать себя неуютно, но  он не знал, что  еще сказать. До сих
пор ему не приходило в голову,  что Армор мог верить  во всю эту ерунду. Это
было бы  пугающей перспективой.  Одно  дело  избегать колдовства, считая его
выдумкой, и  совсем другое верить в него  и сторониться его,  потому что оно
греховно.  Троуэр  подумал,  что  если  они придерживаются  последней  точки
зрения,  то  с  их  стороны   это  даже   более   благородно:  для   Троуэра
пренебрежение, испытываемое  им по отношению к колдовству, было не более чем
проявлением здравого смысла, а для Армора и Элеонор это было самой настоящей
жертвой.
     Как бы то ни было, пока он пытался подобрать слова, чтобы высказать эту
свою идею, Армор откинулся на стул и повел беседу совершенно в другом ключе.
     "Мне кажется, ваша церковь уже почти окончена", сказал он.
     Преподобный Троуэр с облегчением подхватил  эту безопасную тему. "Вчера
крыша была закончена и сегодня они даже успели обшить досками стены. Так что
завтра вода уже не  будет заливать полы при закрытых  ставнях,  и  когда  мы
застеклим окна и навесим двери, церковь будет в полном порядке".
     "Я  раздобыл стекло, оно скоро будет доставлено по воде", сказал Армор.
Тут он подмигнул "Я решил проблему судоходства по озеру Эри".
     "Но как вам  удалось  это?  Ведь французы топят каждый  третий корабль,
даже если он из Ирраквы!"
     "Очень просто. Я заказал стекло в Монреале".
     "Французское стекло в окнах британской церкви!"
     "Американской  церкви",  сказал  Армор.  "И Монреаль тоже  находится  в
Америке. Как бы то ни было, французы конечно  стараются от нас избавиться, и
в то же время мы для них - неплохой рынок для сбыта их промышленных товаров,
поэтому  их Губернатор, маркиз Де Ла Фойетт, не против того, чтобы  его люди
извлекали выгоду от торговли с нами. Они  собираются сплавить стекло в озеро
Мичиган, затем баржей вверх по реке святого Джозефа и вниз по Типпи-Каноэ."
     "А они успеют до того, как погода испортится?"
     "Я думаю, да", сказал Армор. "Иначе они не получат ни гроша".
     "Вы удивительный человек", сказал  Троуэр. "Но  мне странно,  что у вас
так мало лояльности к Британскому Протекторату".
     "Ну, знаете ли, так у нас настроены все", сказал Армор. "Вы выросли под
Протекторатом и до сих пор рассуждаете как англичанин".
     "Я шотландец, сэр".
     "Неважно, главное, что британец. У вас любой, кто хотя бы подозревается
во владении  скрытыми силами,  изгоняется из страны,  дело  даже до  суда не
доходит, верно?"
     "Мы пытаемся быть справедливыми, но церковные суды работают быстро и их
приговоры обжалованию не подлежат".
     "Хорошо, теперь задумайтесь  вот о чем.  Если годами все,  имеющие хоть
какой-то  дар в тайных искусствах, высылались в американские колонии, откуда
вам в молодости быть знакомым хоть с малейшим проявлением "колдовства"?"
     "Я не видел этого, потому что этого не существует".
     "Не существует  в Британии.  Но это  проклятие  для  добрых христиан  в
Америке, потому что  все  мы  здесь по  горло  завязли в  ведьмах, колдунах,
заклинателях  духов, чародеях и ни один  ребенок  не  дорастает и до четырех
футов  без того, чтобы набить шишку о чье-нибудь заклятие  "убирайся-прочь!"
или  чтобы  пойматься на  заклятие "говори-что-хочешь!"  и тогда он начинает
нести что взбредет в голову и обзывать всех в десятимильной округе.
     "Заклятие  "говори-что-хочешь!"! Брат Армор, я уверен, что вы наблюдали
примеры того, как немного спиртного производит тот же эффект".
     "Только  не  на двенадцатилетнего мальчика, который и в жизни своей  не
взял в рот и капли спиртного".
     Было  очевидно,  что Армор говорит о своем собственном опыте, но это не
меняло сути дела. "Всегда есть какое-нибудь еще объяснение".
     "Есть  куча  объяснений,  которые  всегда  можно  придумать  для  всего
происходящего. Но вот что  я  вам скажу. Вы можете  проклинать чародейство в
молитвах и ваш приход будет с вами. Но если вы будете продолжать утверждать,
что чародейства не существует, ну что ж, я  думаю тогда большинство здешнего
народа задумается, стоит  ли им  проходить всю эту дорогу  до церкви,  чтобы
выслушивать молитвы полного идиота".
     "Я должен говорить правду, как я вижу ее", сказал Троуэр.
     "Вы  можете  видеть, как  кто-то  ведет себя  нечестно, но вы  ведь  не
упоминаете  его имя  с  кафедры,  верно? Нет,  сэр,  вы  продолжаете  читать
проповеди о честности и надеетесь, что они окажут свое влияние".
     "Вы говорите о том, что я должен использовать окольные пути".
     "У нас будет прекрасная церковь, преподобный Троуэр, и она не была бы и
наполовину  так прекрасна, если бы не ваши  мечты  о  том, какой  она должна
быть. Но местный народ считает, что это их церковь. Они срубили деревья, они
ее  строили  и стоит  она на обшей земле. И  будет  просто ужасно,  если  вы
станете  упорствовать  и  они  возмутятся  и  отдадут вашу  кафедру  другому
проповеднику".
     Преподобный Троуэр долго смотрел на остатки обеда.  Он думал о  церкви,
не  о  той  неокрашенной и неотделанной деревянной  церкви,  какой она  была
сейчас, а  о  законченной, с  установленными скамьями и высоко  вздымающейся
кафедрой, залитой  солнечным светом из чисто  вымытых окон. Само по себе это
место  ничего  не  значит,  сказал он  про  себя,  важно  то,  чего я  смогу
достигнуть здесь. Я  изменю своему христианскому  долгу, если позволю, чтобы
это место  оказалось в руках  суеверных дураков,  вроде  Алвина  Миллера, и,
вероятно,  всей  его  семьи. Если  моя  миссия  здесь состоит в  том,  чтобы
уничтожить зло и суеверие, я  должен ужиться с невежественными и суеверными.
Постепенно я подведу их к постижению  истины. И если я не смогу  переубедить
родителей, то придет время и я смогу обратить детей. Это работа целой жизни,
цель пасторского служения, почему же я должен отбросить ее ради того только,
чтобы на несколько коротких мгновений сказать им правду?
     "Вы мудрый человек, брат Армор".
     "Вы тоже, преподобный Троуэр. В конце концов, даже если  мы  несогласны
по  многим вопросам, мне  кажется, что оба мы  стремимся  к одной  цели.  Мы
хотим, чтобы  вся эта страна стала цивилизованной и христианской. и  ни один
из нас  не будет против, если Вигор-черч6  станет Вигор-Сити,  а  Вигор-Сити
станет  столицей  всей  территории  Уоббиш.  Ведь  в Филадельфии  были  даже
разговоры о том, чтобы предложить  Хио стать полноправным штатом и я уверен,
что такое же предложение будет сделано для территории Аппалачи.  Так  почему
бы  когда-нибудь им не  сделать того же и для  Уоббиш?  Почему бы не создать
страну, которая будет  лежать от моря и до моря,  которую  будут  населять и
Белые, и Краснокожие, и каждый из них сможет голосовать за то правительство,
которого хотим мы и которое примет законы, которым мы будем подчиняться?"
     Это была хорошая мечта. И в ней Троуэр видел место и для себя. Человек,
обладающий  кафедрой  в величайшей  церкви  величайшего  города  территории,
станет духовным  лидером  целого народа. На несколько минут  он  уверился  в
реальности этой  мечты так сильно,  что когда он вежливо поблагодарил Армора
за  угощение  и  вышел вон,  его  изумило  что сейчас  поселок Вигор целиком
состоит из большой лавки Армора с ее хозяйственными строениями, огороженного
пастбища,  на  котором  паслась  дюжина овец,  и  неотделанного  деревянного
корпуса большой новой церкви.
     Тем не менее, церковь была вполне реальна. Она была почти готова, стены
уже  стояли  и  крыша  была  настелена.  Преподобный  Троуэр  был  человеком
рациональным. Прежде чем  поверить в любую  мечту, он должен был иметь нечто
осязаемое  и  церковь была  вполне осязаемой,  а  это значило  что  вместе с
Армором  они  смогут  добиться  осуществления своей  мечты.  Надо было  лишь
привлечь  сюда людей и сделать  этот город центром  территории. Его  церковь
была достаточно  большой,  не  только  для  церковных  собраний,  но  и  для
городских.  А  чем  он  будет  заниматься  по  будням?  Если  он  не  сможет
организовать  в  этих  местах  школу  для  детей,  это  значит  что  все его
образование  было  дано ему впустую.  Учить их читать,  писать,  считать  и,
прежде  всего, думать, изгнать  из  их голов все суеверия, не оставляя в них
ничего, кроме чистого знания и веры в Спасителя.
     Он   был  так  поглощен  этими  мыслями,  что   даже  не  заметил,  что
направляется вовсе  не  на  ферму Питера  Мак-Коя,  где его ждала кровать  в
старой  бревенчатой  хижине.  Он  шел  опять  назад,  вверх  по   холму,  по
направлению  к  церкви. И  только  запалив несколько свечей,  он понял, что,
наверное, проведет ночь здесь. Это был  его дом, эти голые деревянные стены,
и  не  было в мире  другого  места,  которое могло бы стать для него  домом.
Густой  запах  заставил  его почти обезуметь,  ему захотелось  петь  никогда
прежде не слышанные им гимны и он сидел, напевая сквозь  зубы, переворачивая
пальцем страницы Ветхого Завета, даже не замечая написанных на них слов.
     Он не  услышал их,  пока они  не зашагали по  деревянному полу.  Только
тогда  он поднял  глаза и  увидел,  к  своему изумлению,  несущую светильник
миссис Фэйт,  за которой следовали  восемнадцатилетние близнецы, Вэйстнот  и
Вонтнот.  Они  несли  большую деревянную  коробку. Прошло  некоторое  время,
прежде чем он догадался,  что  эта  коробка должна  служить  алтарем. И надо
признать, что  это  был  очень хороший алтарь,  дерево  было  обработано так
тщательно,  как  смог  бы сделать только настоящий мастер-плотник, и отлично
окрашено.  И  на  досках, закрывающих верх алтаря,  были  выжжены  два  ряда
крестов.
     "Где вы хотите, чтобы он стоял?", спросил Вэйстнот.
     "Отец сказал, что мы должны принести  его вечером, когда стены  и крыша
будут закончены".
     "Отец?" спросил Троуэр.
     "Он  сделал это  специально для вас",  сказал Вэйстнот. "И маленький Ал
сам выжег эти кресты, раз уж ему больше не разрешается приходить сюда".
     Теперь  Троуэр стоял вместе  с ними  и  мог убедиться, что  алтарь  был
любовно отделан. Менее всего  он мог  ожидать этого  от Алвина Миллера. Даже
присмотревшись к  крестам, трудно было поверить, что это работа шестилетнего
мальчика.
     "Сюда",  сказал он, ведя  их на  место, предназначенное  им для алтаря.
Алтарь этот стал единственным предметом обстановки в пустой церкви и, будучи
свежеокрашенным, он был  темнее стен  и пола  из свежеспиленного дерева. Все
это было так замечательно, что  слезы подступили  к глазам Троуэра. "Скажите
им,  что  он великолепен". Фэйт  с мальчиками заулыбались  так  широко,  как
только  могли.  "Вы  видите, он  не  враг  вам",  сказала  Фэйт,  и  Троуэру
оставалось только согласиться.
     "Я тоже  не враг  ему", сказал он. Но при  этом  он не сказал того, что
подумал в этот момент: я одолею его любовью и терпением, рано или поздно, но
я одолею его, и этот алтарь явное знамение того, что в глубине своего сердца
он тайно взывает ко мне, чтобы я освободил его из тьмы невежества.
     Не   задерживаясь,  они  поспешили  в  ночь,  домой.  Троуэр   поставил
подсвечник  на  пол  у  алтаря,  -  не  на  алтарь,  потому  что это была бы
папистская ересь, - и встал на колени для  молитвы. Церковь почти  готова, в
ней есть уже  прекрасный алтарь,  построенный человеком,  которого он боялся
больше  всего,  и  на  алтаре  кресты  выжжены   руками  странного  ребенка,
символизировавшего непреодолимые суеверия этих невежественных людей.
     "Значит, ты полон гордости", произнес голос за его спиной.
     Он повернулся, заранее улыбаясь, потому что был рад появлению Гостя.
     Но Гость не улыбался. "Столь полон гордости".
     "Прости меня", сказал Троуэр. "Я  уже раскаиваюсь в этом. И все же, что
я могу поделать с собой, если я так рад великому труду, начинающемуся в этих
местах?"
     Гость  осторожно дотронулся до  алтаря,  его пальцы ощупали кресты. "Он
сделал это, верно?"
     "Алвин Миллер".
     "И мальчик".
     "Да, кресты. Я так боялся того, что они служат дьяволу..."
     Гость  раздраженно  посмотрел  на него.  "И  ты  думаешь, что, построив
алтарь, они доказали, что это не так?"
     Пронзенный дрожью ужаса,  Троуэр  прошептал:  "Я  не  думал, что дьявол
способен использовать символ креста".
     "Ты также суеверен, как и все они", сказал холодно Гость.  "Паписты все
время крестятся. Ты что, думаешь, это заклятие против дьявола?"
     "Но как я смогу  отличить  дьявола", спросил Троуэр.  "Если он способен
изготовить алтарь и нарисовать крест..."
     "Нет, нет, Троуэр, возлюбленный сын мой, они вовсе не бесы,  ни один из
них. Ты узнаешь дьявола,  когда увидишь его. Там, где у всех людей на голове
волосы, у дьявола бычьи рога. Где у людей  ноги, у  дьявола козлиные копыта.
Там, где  у людей  руки, у дьявола  огромные  медвежьи  когти.  И  можете не
сомневаться: когда придет дьявол, он не станет делать для тебя алтарей." Тут
Гость возложил руки на алтарь. " Теперь это мой алтарь", сказал он. "Кто  бы
ни сделал его, я использую его для своей пользы."
     Троуэр вздохнул с облегчением. "Освятив, ты очистил его." И он протянул
руку, чтобы дотронуться до алтаря.
     "Стой!" прошептал Гость. Даже шепотом своим он заставлял стены дрожать.
"Выслушай меня вначале", сказал он.
     "Я всегда слушаю тебя", сказал  Троуэр. "Хотя  я не могу понять, почему
ты выбрал столь недостойного червя, каким являюсь я".
     "Даже  червь  может  обрести величие  от  одного  прикосновения  пальца
Господня", сказал Гость. "Нет, ты неправильно понял меня - я не сам Господь.
Не поклоняйся мне."
     Но Троуэр  не смог совладать  с собой,  он  зарыдал в экстазе, встав на
колени перед этим мудрым и  могучим ангелом. Да, ангелом. У  Троуэра не было
никакого сомнения в  этом, хотя у Гостя не было крыльев и он  носил  костюм,
вполне уместный и в парламенте.
     "Человек,  построивший  это, находится  в смятении, но в душе его зреет
убийство, и если его подтолкнуть, он совершит его. И ребенок, сделавший  эти
кресты - он действительно, как ты и предполагал, достоин внимания. Но еще не
определено, какую жизнь проживет он, жизнь в добре или зле. Обе дороги лежат
перед ним, и он открыт влиянию. Ты понял меня?"
     "Эта  работа  предстоит  мне?" спросил  Троуэр.  "Должен  ли  я  забыть
остальное и посвятить себя обращению этого ребенка на путь истинный?"
     "Если  ты будешь  проявишь  излишнюю заинтересованность в этом,  то его
родители  заподозрят  тебя.  Ты  будешь  продолжать  заниматься   пастырской
службой, как и собирался.  Но в сердце своем ты  должен  направлять все свои
усилия  на  этого необычайного ребенка, чтобы  привлечь его на мою  сторону.
Потому что если, достигнув четырнадцатилетнего возраста, он не будет служить
мне, я уничтожу его."
     Сама  мысль  о  том,  что  Алвин-младший  будет  ранен  или  убит  была
невыносима для  Троуэра. Она  наполняла его таким чувством  потери, которое,
как представлялось ему, не могли ощущать даже отец с матерью. " Я сделаю для
спасения этого ребенка все, на что способен слабый человек", воскликнул он и
его голос был столь полон муки, что прозвучал почти как рыдание.
     Гость кивнул, улыбнулся своей  прекрасной  любящей  улыбкой  и протянул
руку Троуэру.
     "Я  верю  тебе",  сказал  он мягко. Его  голос  был подобен живительной
влаге, смачивающей болящую  рану.  "Я знаю, ты сделаешь все как надо. А  что
касается дьявола, тебе нет нужды бояться его."
     Троуэр потянулся к  протянутой руке,  намереваясь покрыть ее поцелуями;
но  в  тот  момент  когда он должен был  коснуться плоти, там  не  оказалось
ничего. Гость удалился.



        9. СКАЗИТЕЛЬ



     Сказитель  еще  хорошо помнил те времена  когда в здешних  местах можно
было  забравшись на дерево увидеть девственные леса, раскинувшиеся более чем
на сто  квадратных миль вокруг.  Времена,  когда дубы  жили более века  и их
разросшиеся  стволы  образовывали настоящие древесные  горы. Времена,  когда
листья над головой  были  так густы, что в некоторых местах земля была голой
из-за отсутствия света.
     Этот  мир  вечных  сумерек  теперь  ушел  в прошлое.  До  сих  пор  еще
оставались  области  первозданного  леса,  где неслышно  как  олени  бродили
Краснокожие  и у Сказителя было ощущение,  что он находится  в соборе самого
почитаемого  Бога.  Но подобные места были так редки,  что за весь последний
год странствий Сказителю так и не удалось найти такого места, где можно было
бы  залезть на дерево  и  увидеть лес без конца  и края. Вся страна, лежащая
между Хио и Уоббиш  была заселена, хотя и не так сильно как в Европе, и даже
сейчас, со своего насеста, расположенного  на самой верхушке  ивы, Сказитель
видел как несколько дюжин  очагов выбрасывали столбы дыма в холодный осенний
воздух.  И во всех  направлениях гигантские участки  леса были  выкорчеваны,
земля распахана и засеяна, урожай выращен и  собран.  Так что земля, которую
когда-то  гигантские  деревья  скрывали  от  небесного  ока,  лежала  теперь
ощетинившись стерней и ждала, когда зима укроет ее от позора.
     Сказитель  вспомнил  привидевшегося  ему  хмельного  Ноя,  которого  он
некогда вырезал  как  иллюстрацию к изданию Книги  Бытия для воскресных школ
шотландской церкви. Ной был наг, с безвольно открытым ртом и все еще зажатой
в пальцах  полупустой чашей, неподалеку  издевательски  хохотал  Хам;  и еще
кто-то  неизвестный с  Шемом,  спешившие  одеть  своего  отца.  С  внезапным
волнением   Сказитель   вдруг   понял,  что  именно  сейчас   сбывается  это
предсказанное в Писании пророчество. Это он, Сказитель, усевшись на верхушке
дерева,  видит  обнаженную  землю,  оцепеневшую  в  ожидании  целомудренного
покрова зимы. Он  мог только надеяться на исполнение этого  пророчества,  но
никак не предполагал увидеть что-либо подобное собственными глазами.
     Или, может так  статься,  что притча  эта  все же не являлась  символом
нынешнего  времени.  Почему бы и не наоборот. Может, вспаханная  земля - это
символ пьяного Ноя?
     Когда  Сказитель добрался до земли, то уже полностью пришел  в себя. Он
размышлял  и   размышлял,  пытаясь  раскрыть  видениям  свое  сознание,  что
необходимо,  чтобы  стать  хорошим  прорицателем.  И  каждый  раз, когда ему
казалось, что он крепко и надежно ухватил что-то, оно уплывало и изменялось.
Он слишком цеплялся за каждую мысль, в результате все дело тормозилось  и он
оставался как и прежде в  полной неуверенности. У подножья дерева он раскрыл
свою сумку  и достал  оттуда Книгу  Притч, впервые открытую им в восемьдесят
пятом году для Старого Бена. Осторожно расстегнул застежку переплета, закрыл
глаза и провел руками  по  страницам.  Открыв глаза,  он обнаружил, что  его
пальцы лежат на Адских Притчах. Конечно, очень подходяще. Его палец коснулся
двух  притч, обе  написаны его собственной рукой. Первая не  имела значения,
другая же  казалась  подходящей.  "Глупец видит  не  то  дерево,  что  видно
мудрецу."
     Тем  не  менее,  чем  больше  он  старался  понять  смысл  этой  притчи
применительно к его размышлениям, тем меньше видел  связи с ними,  разве что
упоминание о деревьях  имело какое-то  отношение к нему. В конце  концов  он
вернулся  к  первой  поговорке:   "Если  глупец  начнет  бороться  со  своей
глупостью, то станет мудрецом."
     Ага. Это  уже кое-что. Это был глас пророчества,  записанный  им еще до
начала своих странствий, во времена прежней  жизни в Филадельфии. В ту ночь,
когда Книга Притчей впервые ожила для  него и он увидел, как  горящие  буквы
слагаются в слова, которые должны быть записаны. Ночь эту он провел без сна,
пока свет  восходящего  солнца не  залил пылающую страницу. Старый Бен,  как
всегда  по утрам ворчливый, с грохотом спустился вниз по  лестнице,  понюхал
воздух и сказал: "Я надеюсь, ты не пытался спалить дом, Билл?"
     "Нет,  сэр", отвечал Сказитель. "Но мне было видение о том, что Господь
хотел сказать в Книге Притчей и я записал его."
     "Ты  совсем  одурел  с  этими  своими  видениями",  сказал Старый  Бен.
"Истинные видения исходят не от Бога, а из сокровенных уголков человеческого
сознания. Если тебе захочется, можешь записать это как притчу. Мысль слишком
агностическая, чтобы я мог использовать ее для Альманаха Бедного Ричарда".
     "Взгляните сюда", сказал Сказитель.
     Старый Бен  посмотрел и  увидел, как  гаснут  последние язычки пламени.
"Что ж, это действительно отличный фокус с буквами. И ты еще  утверждал, что
не имеешь никакого отношения к магическому искусству".
     "Но я действительно не колдун. Просто Бог даровал мне это видение".
     "Бог  или дьявол?  Если  тебя  окружает  свет, Билл, откуда тебе знать,
слава ли это Господня или адский пламень?"
     "Я не знаю", сказал  Сказитель, все больше и больше сомневаясь в  себе.
Ведь он был  очень молод,  не достиг даже тридцати  лет, и легко  приходил в
смущение перед лицом великого человека."
     "Или, может, правда действительно открылась тебе, раз ты жаждешь ее так
сильно?",  Старый  Бен покачивал  головой, пытаясь разглядеть страницы Книги
Притчей  через  малые  стекла своих  бифокальных  очков.  "Буквы  прямо-таки
выжжены.  Забавно,  не  правда ли,  меня  называют волшебником, хотя я им не
являюсь, а ты, настоящий волшебник, отказываешься признавать это".
     "Я прорицатель. Ну... хотел бы им стать".
     "Я поверю в это, Билл Блэйк,  не ранее чем исполниться хотя бы одно  из
твоих пророчеств".
     Все последующие годы Сказитель ждал полного исполнения какого-нибудь из
своих пророчеств. Но  когда, казалось, это происходило, из глубин его памяти
звучал  голос Старого  Бена, предлагающий иные объяснения, насмехающийся над
ним за то, что он  так страстно желает обнаружить связь между пророчеством и
реальностью.
     "Пророчества  не  сбываются", сказал  бы Старый Бен.  "Они  могут  быть
полезными  -  это  верно.  Твой  разум  может  находить  зависимости   между
различными вещами и это может  приносить  пользу. Но сбывшееся пророчество -
это  совсем  другое  дело.  Это означает,  что  ты  отыскал  закономерность,
существующую  независимо  от  того, понимаешь ли,  замечаешь ли  ты ее.  И я
должен  сказать, что в моей жизни я  не встречал такой закономерности.  Были
времена, когда я подозревал, что  таких закономерностей вообще не существует
и все связи,  соединения, зависимости и  подобия лишь порождения разума и не
имеют смысла".
     "Так почему же земля не растает у нас под ногами?", спросил Сказитель.
     "Потому что мы ухитряемся убедить ее удержать наши тела на себе.  И еще
из-за сэра Исаака Ньютона. Он был таким чертовски убедительным малым. И даже
если люди сомневались в  том, что он  говорит, земля-то верила  и продолжала
держаться на месте". Старый Бен рассмеялся. Он никогда не мог заставить себя
поверить хотя бы собственному скептицизму.
     И теперь, сидя с закрытыми глазами у подножия дерева, Сказитель пытался
связать  притчу  о Ное  со  Старым Беном. Очевидно, Старый  Бен  был  Хамом,
видевшим обнаженную истину, ничтожную и  постыдную, и высмеивавшим  ее, в то
время как все почтительные  сыны Церкви и Университета спешили  истину вновь
прикрыть,  чтобы  не было видно сколь она жалка.  Так,  чтобы мир  продолжал
считать  истину цельной и  величественной,  не видя  ее  в  момент обнажения
скрытой слабости.
     Вот в чем состоит толкование притчи. И исполнение пророчества. Когда мы
видим  истину,  она  смешна,  и желающий  служить  истине не должен пытаться
увидеть ее воочию.
     В то мгновение, когда ему наконец  открылось это,  Сказитель вскочил на
ноги.  Он  должен  найти  кого-нибудь,  чтобы  рассказать  о  своем  великом
открытии, пока он сам еще в него верит. Ведь в притче из его Книги  сказано:
"Сосуд удерживает, фонтан отдает". Если он не сможет поделиться с кем-нибудь
своей историей, она станет затхлой и лежалой, она засохнет внутри него, в то
время как если ее пересказать, она останется свежей и значимой.
     Как  это сделать? Лесная дорога, лежавшая  неподалеку,  вела  к большой
белой церкви с высокой как дуб колокольней - он видел ее не далее чем в миле
от дерева, на котором сидел.  Она была первым таким большим зданием, которое
он видел  после Филадельфии. Большое  здание, построенное  только для  того,
чтобы в  нем могло  собираться множество людей,  означало, что здешний народ
считает,  что  у них найдется достаточно  места для вновь  прибывших. Добрая
примета для  странствующего рассказчика историй, который живет, полагаясь на
щедрость  незнакомых людей, могших пустить его к себе и накормить, хотя  ему
нечем заплатить кроме того, что содержалось в его Книге  и  его голове, пары
сильных рук и  выносливых ног,  которые  прошагали уже  десять тысяч миль  и
послужат ему как минимум еще на пять тысяч.
     Дорога была разбита фургонами,  а  значит,  использовалась  часто,  и в
выбоинах была укреплена досками, образующими покрытие достаточно крепкое для
того, чтобы фургоны не завязали в размокшей от дождя почве. Так что, похоже,
это место скоро станет городом, не так ли? Но большая церковь не обязательно
означала открытость, она могла свидетельствовать  и о непомерных претензиях.
Во всех рассуждениях всегда таится опасность, подумал Сказитель:  существуют
сотни возможных следствий каждой  причины  и сотни возможных причин  каждого
следствия. Он подумал, не записать ли ему эту мысль  в Книгу и решил, что не
стоит.  В  ней  не было  ничего,  несущего  отпечаток  его души,  и  никаких
божественных или дьявольских отметин. Она  не являлась откровением, он дошел
до нее сам. А значит, не могла быть ни пророчеством, ни истиной.
     Дорога упиралась в обширное пастбище у реки. Сказитель догадался о реке
заранее по  запаху  текущей  воды  -  у него  было хорошее обоняние.  Вокруг
пастбища  были  разбросаны несколько  домов, но  самым  большим из  них  был
окрашенный в белое дощатый двухэтажный дом с вывеской "Вивер".
     Теперь, увидев дом с  вывеской, Сказитель понял, что живущие в нем люди
хотят, чтобы никогда не бывавшие здесь ранее проезжие узнавали это  место, а
это было  все равно, что прямо  сказать, что  дом открыт  для всех.  Поэтому
Сказитель подошел прямо к дому и постучал.
     "Минуту!",  крикнул кто-то изнутри.  Сказитель подождал на крыльце. Над
ним  висело  несколько  корзинок  со  свисающими  пучками  различных   трав.
Сказитель узнал некоторые из них, пригодные для различных магических умений,
таких  как исцеление,  обнаружение, завораживание и  напоминание.  Он  также
увидел,  что  если  на  них  посмотреть со  стороны  двери, то они  образуют
тщательно  выделанный оберег. Он был  так старательно сплетен, что Сказитель
вначале присел на  крыльцо, а потом даже и прилег на него, чтобы  разглядеть
узор получше. Разноцветные линии  были нанесены на корзинки  точно в  нужных
местах, так что это не  было  случайностью.  Над  дверью действительно висел
прекрасно сплетенный оберег, направленный прямо на дверной проем.
     Сказитель  попытался  понять,  почему  кто-то  изготовил  такой  мощный
охранный амулет и в то же время попытался его укрыть. Что ж, возможно в этих
местах Сказитель был единственным, кто  был способен заметить подобную вещь.
Он все  еще лежал на полу, ломая себе голову над этой загадкой, когда  дверь
открылась и появившийся в ней  мужчина сказал:  "Похоже, ты сильно утомился,
незнакомец?".
     Сказитель  вскочил на  ноги.  "Я  любовался вашим узором из  трав, сэр.
Настоящий воздушный сад".
     "Это все  моя жена", сказал  мужчина. "Все время  хлопочет вокруг  них.
Пустая трата времени."
     Врет  он  или  нет? Сказитель решил, что нет.  Ведь  хозяин не  пытался
скрыть, что  корзины  образуют оберег  и стелющиеся  стебли закреплены  так,
чтобы сохранять его форму. Он просто не знал этого. Кто-то - возможно, жена,
если  это был ее сад,  - возвел защиту  вокруг дома и хозяин  дома ничего об
этом не знал.
     "Мне кажется, они выглядят неплохо", заметил Сказитель.
     "Я удивлялся,  как мог кто-то попасть сюда, хотя  я  не услышал шума от
фургона или лошади. Но глядя на вас, я догадываюсь, что вы пришли пешком".
     "Так оно и было, сэр", подтвердил Сказитель.
     "И  ваш  мешок не выглядит  очень увесистым, так что похоже на  то, что
продать вам нечего".
     "Я не торгую вещами, сэр", ответил Сказитель.
     "Чем же тогда? Чем же еще можно торговать, кроме вашей?"
     "Работой, например", сказал Сказитель. "Еду и ночлег я могу отработать"
     "Вы слишком стары, чтобы быть бродягой"
     "Я родился в пятьдесят седьмом, так что до семидесяти* мне осталось еще
добрых  семнадцать лет.  Кроме того,  я обладаю  еще несколькими  различными
дарами".
     Тут ему показалось, что его собеседник содрогнулся. И произошло это  не
с его телом. Просто его глаза похолодели, когда он произнес:
     "Пока  наши сыновья  еще слишком  малы,  мы с  женой делаем  здесь  всю
работу. И не нуждаемся ни в чьей помощи".
     Теперь за ним появилась женщина, еще достаточно молодая, чтобы лицо ее,
хотя и выглядевшее серьезным, не было обветренным и загрубевшим. В руках она
держала ребенка. Она сказала мужу: "Армор, сегодня за  ужином у нас найдется
место еще на одного человека".
     Но лицо ее мужа застыло в упрямой гримасе. "Моя жена великодушнее меня,
незнакомец.      Я      скажу     тебе      прямо.     Ты     говорил      о
----------------------------------------------------------------- *семьдесят
лет -  нормальная  длительность  человеческой жизни  в  Библии. своих особых
дарах, и я знаю,  что  ты  имеешь  в  виду владение скрытыми силами.  У  нас
христианский дом, и такой работы ты здесь не найдешь."
     Сказитель посмотрел тяжелым взглядом вначале на  него, а потом, немного
мягче, на  его  жену. Значит, вот как обстоят  тут  дела.  Она делает  такие
обереги и заклятья, и в то же время должна  прятать их от собственного мужа,
который и слышать  не  хочет о  таких  вещах. Интересно, что станет с женой,
если муж когда-нибудь  узнает правду. Этот человек -  кажется,  Армор?  - не
похож на убийцу, но трудно  сказать, на какое  насилие  способен человек при
внезапном приступе ярости.
     "Я понимаю вашу осторожность, сэр", сказал он.
     "Я знаю, что у вас сильные защитные заклятия. Одинокие путники в  наших
местах не ходят  пешком.  Один  тот факт, что  вы  еще  носите  свой скальп,
указывает на то, что у вас есть надежная зашита от Краснокожих".
     Сказитель  ухмыльнулся  и  стащил  шляпу  с головы, обнажив  сверкающую
лысину. "У меня  есть свой способ обороняться от Краснокожих:  я всегда могу
ослепить их сверканием солнца на моей голове. Они не смогут получить хорошей
награды за мой скальп".
     "По правде говоря", сказал Армор, "Краснокожие в этих местах куда более
миролюбивы, чем обычно. Их  одноглазый  Пророк построил себе город на другой
стороне Уоббиш, где учит Краснокожих не пить спиртного".
     "Это  хороший совет  для любого человека", сказал Сказитель. И подумал:
интересно,  Краснокожий,  называющий  себя пророком. "Пока я не покинул этих
мест, я должен перекинуться парой слов с ним".
     "Он не станет говорить с вами", сказал Армор. "По крайней мере, пока вы
не измените цвет  своей кожи. Он не разговаривает  с Белыми с тех пор, как у
него было видение несколько лет назад".
     "И что, он убьет меня, если я попробую?"
     "Не думаю. Он учит своих не убивать Белых людей".
     "Тоже неплохой совет", заметил Сказитель.
     "Неплохой для Белых, но для Краснокожих он  может оказаться не таким уж
полезным.  Есть люди  вроде  так  называемого  Губернатора  в Картхэдж-Сити,
желающие  всем  Краснокожим вне  зависимости  от того,  мирные они  или нет,
только  самого наихудшего". Неприязнь  не покинула лица Армора, но все же он
говорил, и говорил  чистосердечно. Сказитель  уважал людей,  разговаривающих
прямо  и не лукавя  даже с  теми,  кого  считают врагами. "И все же, не  все
Краснокожие прислушиваются  к  миролюбивым словам  Пророка.  Те, кто идут за
Та-Кумсавом, приносят много хлопот людям в низовьях Хио,  из-за  чего многие
уходят на север в верхнюю Уоббиш. Так что у вас не будет недостатка в домах,
где примут нищего бродягу, - можете поблагодарить за это Краснокожих".
     "Я не нищий,  сэр", сказал Сказитель. "Как  я уже говорил вам,  я готов
работать".
     "При помощи этих ваших даров и тайных уловок, не сомневаюсь".
     Враждебность   хозяина   была   полной   противоположностью   вежливому
гостеприимству его жены. "А  в чем ваш  дар, сэр?", спросила  она. "По вашей
речи понятно, что вы образованный человек. Вы случайно не учитель?"
     "О моем даре можно догадаться по моему имени", сказал он. "Сказитель. У
меня дар к рассказыванию историй".
     "К выдумыванию их? В этих местах мы  зовем это ложью" -  чем более жена
старалась быть дружелюбной к Сказителю, тем враждебнее становился муж.
     "У меня  дар  к запоминанию историй.  Но я  рассказываю  только  те,  в
которые  сам  верю, сэр. И  меня трудно убедить. Если вы расскажите мне свои
истории, я  расскажу вам свои, и в результате мы оба станем богаче, хотя  ни
один из нас не потеряет того, с чем начал".
     "Нет у меня никаких  историй",  сказал Армор, хотя уже успел рассказать
одну историю о Пророке, и еще одну о Та-Кумсаве.
     "Печально слышать,  если это так. Возможно, я  пришел  не в тот дом", -
Сказитель  видел,  что этот дом и впрямь неподходящее  место для него.  Даже
если  Армор смягчится  и  впустит его, он все равно будет постоянно  окружен
подозрительностью, а  Сказитель  не мог  жить  в месте, где люди  все  время
смотрят на тебя недоверчиво. "Доброго дня вам".
     Но Армор не  собирался позволить ему так  просто уйти.  Он принял слова
Сказителя за вызов. "Почему же это печально? Я живу обычной тихой жизнью".
     "Ничья  жизнь  не  может  быть  обычной",  ответил  Сказитель. "И  если
кто-нибудь говорит это мне, то это история такого рода,  каких я никогда  не
рассказываю".
     "Так ты назвал меня лжецом?", вызывающе спросил Армор.
     "Я просто спросил,  не знаете ли  вы  такого  места, где мой дар мог бы
быть уважаем?"
     Сказитель  увидел, как, незаметно  от  Армора,  жена  скрестила  пальцы
правой  руки в  знаке умиротворяющего заклятья, а левой  рукой взяла его  за
запястье.  Это было  проделано мастерски и, видимо, сразу  подействовало  на
мужа, потому  что  он  заметно расслабился,  когда она сделала шаг вперед  и
ответила "Друг", сказала она. "Если ты пойдешь по тропинке за вон тем холмом
и пройдешь по ней до конца, через два  ручья с мостками, то попадешь к  дому
Алвина Миллера и я знаю, что он примет тебя".
     "Ха", сказал Армор.
     "Благодарю вас", сказал Сказитель. "Но откуда вы можете это знать?"
     "Они позволят  вам  оставаться  столько, сколько захотите и никогда  не
прогонят если вы будете готовы помогать в работе".
     "Я всегда готов помочь, миледи", сказал Сказитель.
     "Всегда готов?" сказал Армор. "Никто не может быть готов помочь всегда.
Я думал ты всегда говоришь правду."
     "Я всегда говорю то, во что верю. Правда ли это, я могу судить не более
чем любой другой человек."
     "Тогда  почему ты зовешь  меня  "сэр",  хотя я не  рыцарь, и зовешь  ее
"миледи", хотя она такой же простой человек, как и я?"
     "Просто я не верю во все эти королевские рыцарские  штучки, вот почему.
Король называет человека рыцарем,  потому что жалует ему эту честь, при этом
не важно настоящий он рыцарь или  нет.  И все эти дамочки  зовутся "леди" за
то, чем они занимаются между королевскими простынями. Так дворяне используют
слова  -  в них нет  и  половины правды. Но  ваша жена,  сэр,  поступает как
настоящая  леди,  милосердная и гостеприимная.  И  вы,  сэр, ведете себя как
настоящий  рыцарь, защищающий  свои  владения  от  самой  страшной  для  вас
опасности".
     Армор громко рассмеялся: "Ты говоришь так сладко,  что я готов побиться
о заклад: тебе придется сосать соль  не  менее получаса, чтобы избавиться от
сладости во рту".
     "В этом и состоит мой  дар", сказал Сказитель. "Но когда  наступает для
этого время, я  могу говорить и иначе,  причем совсем не сладко. Доброго дня
вам, вашей жене, вашим детям и вашему христианскому дому".
     Сказитель  вышел  на  зелень  пастбища.  Коровы  не  обратили  на  него
внимания, потому что он сделал знак защитного  заклятия, постаравшись, чтобы
Армор  его  при этом не увидел. Потом  Сказитель решил  немного  посидеть на
солнышке, чтобы дать мозгам прогреться и додуматься до чего-нибудь дельного.
Но  ничего не получалось.  В полдень  ему  никогда  не  удавалось  придумать
что-нибудь достойное. Как  говорится  в пословице: "Думай утром, действуй  в
полдень, ешь вечером, спи  ночью".  Слишком поздно,  чтобы думать. И слишком
рано, чтобы есть.
     Он отправился  по  дорожке  к  церкви,  стоящей  на  верхушке  изрядных
размеров холма. Если б я был настоящим пророком, подумал  он, я бы знал, что
делать. Я знал бы, оставаться ли мне здесь  на день, на неделю или на месяц.
Я  знал бы,  станет Армор моим другом, как я  надеюсь,  или  врагом, чего  я
опасаюсь.  Я знал  бы,  добьется ли его жена когда-нибудь права использовать
свои способности  в открытую. Я знал бы, доведется ли мне встретиться с этим
индейским пророком лицом к лицу.
     Но  он  понимал,  что все это  не имеет значения. Это  был род видения,
используемый ведунами  -  он  не единожды  видел, как они проделывают это, и
каждый  раз это  наполняло его ужасом, потому что он  понимал, как плохо для
человека знать слишком много о своем жизненном пути. Нет, желанным даром для
него было пророчество, способность видеть не маленькие дела мужчин и  женщин
в их закутках мира, а великое развитие событий по пути, указанному Господом.
Или Сатаной - Сказитель не делал различий, так как оба они хорошо знали, что
собираются делать с этим миром, и  поэтому  каждый  из  них должен был знать
кое-что  и о будущем. Конечно,  приятнее было бы слышать  голос Господа. Все
дела дьявола,  которых ему довелось  коснуться в своей  жизни, причиняли ему
боль тем или иным путем.
     Дверь церкви была распахнута  в  этот теплый  осенний день  и Сказитель
проник внутрь вместе с целым сонмом мух. Внутри церковь была так же красива,
как и снаружи - определенно церковь шотландского обряда, это чувствовалось -
но  слишком  светло-радостная  при  этом,  сверкающее,  воздушное  место,  с
побеленными стенами  и  застекленными окнами. Даже скамьи  и кафедра были из
светлого дерева. Единственным темным предметом в церкви  был алтарь. Поэтому
он сразу  бросался  в  глаза.  И,  поскольку Сказитель  обладал даром видеть
подобные  веши,  он  заметил  следы  от   прикосновения  чего-то  жидкого  к
поверхности алтаря.
     Медленно  он направился  к  алтарю.  К  алтарю,  потому  что  ему  было
необходимо знать наверняка; и медленно, потому что вещам подобного рода было
не место  в  христианской церкви. Еще ближе, да, он не  ошибся. Те же  самые
отметины он видел в Де-Кэйне на лице человека, замучившего собственных детей
до  смерти  и обвинившего  в этом  Краснокожих. Те же следы он приметил и на
мече, обезглавившем  Джорджа Вашингтона. Они  были  похожи на  тонкую пленку
мерзкой воды,  невидимой  до тех пор, пока не посмотришь  на нее под  особым
углом и при особом освещении.  Но Сказитель всегда мог видеть  ее - его глаз
тоже был особым.
     Он  протянул  руку  и осторожно дотронулся  пальцем  до  самой заметной
отметины. И ему пришлось приложить все свои силы, чтобы  не  отдернуть  руку
сразу  же, так сильно она обожгла, заставив  его руку содрогнуться до самого
плеча.
     "Добро пожаловать в дом Господа", произнес голос.
     Сказитель, посасывая свой сожженный  палец,  обернулся,  чтобы  увидеть
говорившего.   Он   был   одет,   как   священник   шотландской  церкви,   -
пресвитерианин, как говорят они здесь, в Америке.
     "Вам попала заноза?", спросил священник.
     Было  бы  легче всего  просто сказать,  да,  это  заноза. Но  Сказитель
рассказывал только те истории, в которые верил.
     "Отец мой", сказал он. "Дьявол прикасался к вашему алтарю."
     Угрюмая  улыбка  пастора  тотчас  же исчезла.  "Как  можете  вы  узнать
отпечаток рук дьявола?"
     "Это дар Божий", сказал Сказитель. "Видеть".
     Священник посмотрел на него  пристально, как бы  раздумывая, верить ему
или нет. "Тогда можете ли вы узнать место, которого касался Ангел?"
     "Я думаю, что смогу увидеть  следы  там,  где действовали силы добра. Я
видел такие следы прежде".
     Священник замолк с таким видом,  будто  ему хочется задать  один  очень
важный вопрос, но он боится ответа. Затем он вздрогнул, явно отказавшись  от
желания  узнать  истину,  и  проговорил  презрительно.  "Чепуха.  Вы  можете
дурачить простых  людей, но я получил образование в Англии и меня невозможно
ввести в заблуждение болтовней о скрытых силах".
     "О", сказал Сказитель. "Вы образованный человек".
     "Как и  вы,  судя по вашей  речи", сказал  священник.  "Я  полагаю,  юг
Англии".
     "Королевская  Академия  Искусств",   сказал   Сказитель.  "Я   обучался
гравировке. И поскольку вы принадлежите к церкви  шотландского обряда, я  бы
осмелился  предположить, что  вы  видели мою  работу  в книге для воскресных
школ".
     "Я никогда не замечаю подобных вашей", сказал священник. "Гравюры - это
просто трата  бумаги, которую следовало бы отвести  словам, несущим  Истину.
Если,  конечно,  на  них не изображено  то, что художник видел  собственными
глазами,  например, человеческая анатомия. Но то, что возникло в воображении
художника, имеет не более  ценности  в моих глазах,  чем то, что я вообразил
себе сам".
     Сказитель попытался продолжить эту мысль: "А что если художник является
пророком?"
     Священник  полуприкрыл глаза. "Дни  пророков окончены.  Все, называющие
себя пророками, шарлатаны, вроде этого языческого  отступника -  одноглазого
пьяницы-Краснокожего.  И  я не сомневаюсь, что  если  бы  Бог наделил  даром
пророчества хотя бы одного художника, мы вскоре получили бы кучу  художников
и  маляров,  желающих  слыть пророками, особенно  если это дает  им неплохую
оплату".
     Хотя  Сказитель и старался  быть  вежливым  в  разговоре,  он  не хотел
уклониться   от  скрытого  обвинения,  выдвинутого  священником.  "Человеку,
который проповедует Слово  Божие, получая  за это оплату, не стоит  упрекать
других, пытающихся заработать на жизнь, неся правду людям".
     "Я был рукоположен", сказал священник. "А художников никто не посвящает
в сан. они посвящают себя сами".
     Этого ответа  Сказитель и  ожидал.  Священник  спрятался  за формальным
обрядом, когда  почувствовал, что без этого  прикрытия его идеи не  способны
устоять. И раз уж разговор зашел об обрядах,  то разумные доводы  ничего  не
значили;  Сказитель вернулся  к  более насущной теме. "Дьявол касался  этого
алтаря",  сказал он.  "И  когда я прикоснулся  к алтарю в том же  месте, оно
обожгло мой палец".
     "Но почему-то никогда и ничто здесь не обжигало моих пальцев".
     "Я так и подумал", сказал Сказитель. "Ведь это вы были рукоположены".
     Сказитель  не пытался  скрыть  насмешку в своем голосе, и  это  заметно
разозлило  священника,  вздрогнувшего  от   гнева.  Когда  люди  злились  на
Сказителя,  это  не беспокоило  его.  Ведь  это  значило,  что к  его словам
прислушивались и  наполовину верили. "Ну  что ж,  если у тебя  такие  зоркие
глаза, скажи мне, касался ли этого Алтаря посланник Господа".
     Священник  явно считал этот  вопрос испытанием. И Сказитель понятия  не
имел,  какой  ответ с  его точки зрения является правильным. И  это не имело
значения, в любом случае Сказитель не стал бы лгать. "Нет", сказал он.
     Это был неверный  ответ.  Священник ухмыльнулся.  "Вот  значит как?  Ты
уверен, что этого не происходило?"
     Тут Сказит