Орсон Скот Кард. Ксеноцид --------------------------------------------------------------- © Copyright Orson Scott Card Xenocide (1991) ("Ender Wiggins" #3). Orson Scott Card's home page, http://www.hatrack.com/?http://www.hatrack.com/ © Copyright перевод с английского Владимир Марченко Изд.: "АСТ", www.ast.ru ? http://www.ast.ru OCR: Macroscope, http://www.macroscope.mnewmail.ru ? http://www.macroscope.mnewmail.ru Spellcheck: HarryFan SF&F Laboratory: FIDO 2:463/2.5 --------------------------------------------------------------- Кларку и Кэти Кидд: за свободу, за пристанище и развлечения по всей Америке 1. ПРОЩАНИЕ Сегодня один из братьев спросил меня: Ужасно ли это узилище, когда не можешь тронуться с места, на котором стоишь? А ты ответил... Что теперь я более свободен, чем он. Неспособность двигаться освобождает меня от обязанности действовать. Вы, говорящие разными языками, до сих пор лжете... Хань Фей-цы сидел в позе лотоса на голом деревянном полу рядом с ложем жены. Еще мгновение назад он, по-видимому, дремал - хотя и не был в этом уверен. Но сейчас прочувствовал легкую перемену в ее дыхании, перемену столь же тонкую, как дуновение, вызванное движением крылышек мотылька. Цзянь-цинь тоже явно заметила произошедшую в нем перемену, поскольку перед тем молчала, а теперь отозвалась. Она говорила очень тихо, но Хань Фей-цы слыхал очень выразительно, поскольку в доме царила тишина. Он сам просил друзей и слуг сохранять молчание на время угасания жизни Цзянь-цинь. Еще будет много времени на неосторожные возгласы в течение длинной ночи, что наступит, ночи без приглушенного шепота ее губ. - Я еще не умерла, - сказала она. Уже несколько дней после пробуждения приветствовала она его этими словами. Поначалу они казались ему ироничными или даже насмешливыми, но теперь знал, что она произносит их разочарованно. По смерти она тосковала не потому, что не любила жизни, но потому, что смерть была неизбежной. Если чего нельзя оттолкнуть, следует принимать открыв объятия. Таков Путь, Дао. Цзянь-цинь за всю жизнь не сошла с Пути ни на шаг. - Выходит, боги милостивы ко мне, - сказал Хань Фей-цы. - К тебе, - выдохнула она. - Над чем будем размышлять? Таким вот образом она просила делиться с нею самыми сокровенными мыслями. Когда об этом просили другие, ему казалось, что они за ним шпионят. Но Цзянь-цинь просила, чтобы размышлять об одном и том же. И, благодаря этому, оба становились единой душой. - Давай поразмышляем над природой желания, - ответил ей Хань Фей-цы. - Чьего желания? - спросила она. - И желания чего? Моего желания, чтобы твои кости выздоровели, стали крепкими и не ломались при малейшем усилии. Тогда ты вновь смогла бы подняться, даже поднять руку, и мышцы твои не выдирали бы обломков костей, и сами кости не ломались бы от напряжения. Тогда мне не пришлось бы глядеть, как ты угасаешь. Сейчас ты весишь всего восемнадцать килограммов. Я даже и не представлял, насколько мы счастливые, пока не стало известно, что не сможем быть вместе. - Моего желания, - ответил он. - Моего желания тебя. - "Ценишь лишь то, чего не имеешь". Чьи это слова? - Твои. Некоторые говорят так: чего иметь не можешь, а другие: чего иметь не должен. Я же говорю так: по-настоящему можешь оценить лишь то, чего будешь желать всегда. - Но я твоя навечно. - Я потеряю тебя ночью. Или завтра. А может через неделю. - Хорошо, давай порассуждаем о природе желания, - спокойно предложила Цзянь-цинь. Как и обычно, она пользовалась философией, чтобы вырвать мужа из мрачной меланхолии. Тот стал упираться, хотя на этот раз только из упрямства. - Ты слишком суровая владычица, - заявил он. - Как и твоя прародительница-сердце, ты не учитываешь слабости других людей. Цзянь-цинь получила свое имя от революционной предводительницы из далекого прошлого, которая пыталась ввести народ на новый Путь, но была побеждена трусами с заячьими сердцами. Это несправедливо, думал Хань Фей-цы, чтобы жена умирала раньше, чем он сам: ее прародительница-сердце пережила своего мужа. А кроме того, жены обязаны жить дольше мужей. Женщины более внутренне дополнены. И живут в собственных детях. Они никогда не страдают от одиночества, как оставшийся один мужчина. Цзянь-цинь не позволила мужу вернуться к печальной задумчивости. - Когда у мужчины умирает жена, чего он может пожелать? Взбунтовавшись, Хань Фей-цы дал ей самый неискренний из ответов: - Чтобы лечь с ней рядом. - Желание тела, - заявила Цзянь-цинь. Поскольку жена была настроена и дальше продолжать этот разговор, Хань Фей-цы процитировал вместо нее: - Желание тела проявляется через действие. Оно содержит в себе все прикосновения, случайные и интимные, и все привычные передвижения. Так что, когда мужчина краем глаза замечает какое-то движение, он считает, будто видел проходившую за дверью покойную жену. И он не успокоится, пока не подойдет к двери и не увидит, что это не его жена. Потому-то он и просыпается ото сна, в котором слыхал ее голос, и ему становится ясно, что отвечает ей, как будто она могла его услыхать. - Еще что? - спросила Цзянь-цинь. - Мне уже надоела философия, - признался Хань Фей-цы. - Возможно, что греки и находили в ней утешение, только не я. - Желание духа, - не отступала жена. - Поскольку дух берется из земли, то является той частью, что делает новые вещи из старых. Когда жена умирает, муж тоскует по всем незаконченным делам, что делал с нею, по неначавшимся снам о том, что бы они создали, если бы она жила. Потому-то мужчина и сердится на своих детей, поскольку уж слишком они на него похожи и слишком мало напоминают покойную жену. Потому-то мужчина и ненавидит дом, в котором они жили вместе, поскольку - либо он его не изменяет, и тогда дом становится таким же мертвым, как его жена, либо изменяет, но тогда дом уже не является наполовину его творением. - Тебе нельзя сердиться на нашу маленькую Цинь-цзяо, - шепнула Цзянь-цинь. - Это почему же? - спросил у нее Хань Фей-цы. - Или ты останешься, чтобы научить ее быть женщиной? Я могу воспитать ее только лишь по своему подобию. Она будет хладнокровной и жестокой, острой и твердой как обсидиан. Если она вырастет такой, а внешностью станет напоминать о тебе, как же мне не сердиться? - Но ведь ты же можешь научить ее всему, чем являюсь я. - Если бы я носил в себе часть тебя, - возразил Хань Фей-цы, - мне не пришлось бы жениться на тебе, чтобы сделаться полной личностью. - Пользуясь философией, он балагурил с женой, чтобы отвратить ее внимание от страданий. - Таково желание души. Душа сложена из света и обитает в воздухе, потому-то именно она зачинает и сохраняет идеи, в особенности же - идею целостности. Мужчина желает дополнения, желает целостности, образующейся из мужа и жены. Посему никогда он не доверяет собственным мыслям, ибо постоянно грызет его сомнение, на которые лишь мысли жены были ответом. Тем самым, весь мир кажется ему мертвым, ибо нет уверенности, сохранит ли хоть что-нибудь свой смысл под обстрелом этого безрассудного сомнения. - Весьма глубоко, - заключила Цзянь-цинь. - Если бы я был японцем, то совершил бы сеппуку, вываливая свои внутренности на урну с твоим прахом. - Очень мокро и неряшливо. Он усмехнулся. - Мне хотелось бы быть древним индусом и сгореть на твоем погребальном костре. Но ей уже не хотелось шуток. - Цинь-цзяо, - шепнула женщина, тем самым напоминая мужу, что не сможет сотворить ничего столь театрального, что ему нельзя умереть вместе с нею. Кто-то должен заняться малышкой Цинь-цзяо. Хань Фей-цы ответил ей со всей серьезностью. - Как же смогу я научить ее, чтобы она была тем, кем ты есть? - Все, что есть во мне хорошего, берется от Дао. Если ты научишь ее быть послушной богам, почитать предков, любить народ и служить правителям, тогда я сохранюсь в ней точно так же, как и ты сам. - Я обучу ее Дао как части самого себя, - пообещал Хань Фей-цы. - Нет, не так. Дао вовсе не является естественной частью тебя, муж мой. Хотя боги и обращаются к тебе ежедневно, ты упорно придерживаешься собственной веры в мир, где все можно объяснить натуральными причинами. - Я послушен по отношению к богам. При этом он с горечью подумал о том, что выбора-то и нет, даже отсрочка исполнения их требований превращается в пытку. - Ведь ты не знаешь их. Не любишь их творений. - Дао требует от нас любви к людям. Богов мы только слушаем. Как можно любить богов, которые при каждой возможности унижают и мучают меня? - Людей мы любим лишь потому, что они божьи творения. - Только не читай мне проповедей. Цзянь-цинь вздохнула. Печаль кольнула его будто укус паука. - Мне хотелось слушать твои проповеди целую вечность, - заверил Хань Фей-цы жену. - Ты женился на мне, ибо знал, что я люблю богов, а у тебя не было и следа подобной любви. Таким вот образом я тебя дополнила. Ну как мог он с ней спорить, зная, что даже в этот миг ненавидит богов за все ими сделанное, что заставили его сделать, за все то, что у него отобрали. - Пообещай мне, - шепнула Цзянь-цинь. Хань Фей-цы знал, о чем она просит. Жена чувствовала, что близится смерть, и теперь возлагает на его плечи бремя, которая сделала целью собственной жизни. Но это бремя он понесет с радостью. Лишь утраты ее самой так долго он пугался. - Пообещай, что научишь Цинь-цзяо любить богов и всегда следовать Дао. Обещай, что сделаешь ее моей дочерью в той же степени, что и своей. - Даже если она никогда не услышит глас богов? - Дао для всех, а не только для слышащих. Возможно... подумал Хань Фей-цы. Но богослышащим гораздо легче следовать по нему, поскольку за отклонение от него они платят чудовищную цену. Простые люди свободны; они могут сойти с Дао и не испытывать многолетней боли. Богослышащий не может сойти с Пути хотя бы на час. - Пообещай. Я сделаю это. Обещаю. Только высказать вслух этих слов он не смог. Непонятно почему, но где-то в глубине таилось сопротивление. В тишине, когда жена ожидала его клятвы, они услыхали топот босых ножек на гравии перед входной дверью. Это могла быть только лишь Цинь-цзяо, возвращающаяся из садов Сун Цао-пи. Одной лишь Цинь-цзяо разрешалось бегать и шуметь в эти часы молчания. Они ждали, зная, что дочка прибежит прямо в комнату матери. Дверь отодвинулась почти бесшумно. Даже Цинь-цзяо чувствовала царящую тишину и в присутствии матери ходила на цыпочках. Хотя, при этом, она с огромным трудом сдерживалась, чтобы не затанцевать, не пробежать по полу. Девочка не стала обнимать мать, запомнив наказ; правда, чудовищный синяк уже исчез с лица Цзянь-цинь в том месте, где три месяца назад сильное объятие дочки сломало челюсть матери. - В садовом пруду я насчитала двадцать три белых карпа, - сообщила всем Цинь-цзяо. - Так много, - похвалила ее Цзянь-цинь. - Мне кажется, что они сами показывались мне, чтобы я смогла их пересчитать. Никто не захотел, чтобы его пропустили. - Они любят... тебя... - шепнула Цзянь-цинь. Хань Фей-цы услыхал новый отзвук в приглушенном голосе жены: бульканье, как будто меж словами лопались пузырьки. - Как ты считаешь, если я видела карпов, значит ли это, что я стану богослышащей? - спросила Цинь-цзяо. - Я попрошу богов, чтобы те заговорили с тобой, - ответила Цзянь-цинь. Внезапно ее дыхание сделалось хриплым и отрывистым. Хань Фей-цы тут же привстал на колени и тревожно осмотрел жену. Ее глаза были широко открыты, в них не было ничего, кроме ужаса. Час настал. Она пошевелила губами. Обещай, сказала женщина, хотя вслух этого промолвить не могла. - Обещаю, - сказал ей Хань Фей-цы. Дыхание остановилось. - А что говорят боги, когда разговаривают с тобой? - спросила Цинь-цзяо. - Мама очень устала, - вмешался Хань Фей-цы. - Тебе уже пора идти. - Но ведь мама так и не ответила. Что же говорят боги? - Они говорят о тайнах. Тот, кто их услыхал, никогда их не разбалтывает. Цинь-цзяо со всей серьезностью кивнула головой. Она отступила на шаг, как бы собираясь уходить, но задержалась. - Мама, можно тебя поцеловать? - Легонько, в щечку, - разрешил ей Хань Фей-цы. Цинь-цзяо, невысокой для своих четырех лет, не пришлось сильно нагибаться, чтобы поцеловать мать в щеку. - Я люблю тебя, мама. - А теперь уж лучше иди, дочка. - Но ведь мама не ответила мне, что тоже любит меня. - Она сказала это раньше. Разве не помнишь? А сейчас она очень устала и ослабела. Беги уже. Он вложил в эти слова столько решительности, что девочка вышла, уже больше ни о чем не спрашивая. Только лишь, когда она исчезла из виду, Хань Фей-цы опустился на колени перед телом Цзянь-цинь и попытался представить, что происходит с той сейчас. Душа улетела и наверняка уже на небе. Дух же ее будет откладывать свой уход намного дольше. Может статься, что он даже поселится в этом доме, если жена и вправду была здесь счастлива. Суеверные люди считали, что всяческие духи покойников опасны; чтобы их отогнать они выставляли различные знаки и амулеты. Те же, кто шествовал по Пути, прекрасно знали, что дух доброго человека никогда не сделается страшным или убийственным. Доброта человека рождается из любви духа к творению. Если бы Цзянь-цинь решила остаться, дух ее на много лет стал бы благословением этого дома. И все же, даже в этот миг, когда он пытался представить себе дух и душу жены согласно учения Дао, в глубине сердца Хань Фей-цы зияла ледовая пропасть - уверенность, что это хрупкое, иссохшее тело, это и все, что осталось от Цзянь-цинь. Сегодня вечером оно сгорит быстро, как бумага, и вот тогда она уйдет. Останется же только в его памяти. Цзянь-цинь была права. Она дополняла его душу, и теперь, без нее, он начал сомневаться в богах. А боги тут же заметили это - как всегда. Хань Фей-цы тут же почувствовал непреодолимое стремление произвести ритуальное очищение, избавиться от недостойных мыслей. Даже сейчас они не могли ему простить. Даже у тела покойной жены они требовали воздать честь им прежде, чем он уронит над ней хотя бы одну слезу. Поначалу он хотел сопротивляться, отсрочить ритуал послушания. Он уже научился сдвигать его даже на целый день, скрывая при этом все признаки внутреннего страдания. Можно было бы сделать такое и сейчас... но только в том случае, если бы сердце полностью превратилось в лед. Сейчас же это не имело смысла. Истинная печаль могла прийти только после удовлетворения богов. Вот почему, все так же стоя на коленях, он начал ритуал. Хань Фей-цы все еще кланялся и разворачивался во все стороны, когда в комнату заглянул слуга. Он не сказал ни слова, но Хань Фей-цы слышал шелест сдвигаемой двери. Он знал, что подумает слуга: Цзянь-цинь упокоилась, а Хань Фей-цы настолько законопослушен, что общается с богами прежде, чем объявить домашним о смерти хозяйки. Наверняка кое-кто даже посчитает, будто боги сами прибыли за Цзянь-цинь, поскольку всем была известна своей исключительной набожностью. И никто не догадается, что, когда Хань Фей-цы отдавал честь богам, сердце его преисполнено было злости к ним, требующим преклонения в такую минуту. Боги, подумал он. Если бы я знал, что, отрубив себе ногу или вырезав печень, навсегда избавлюсь от вас, то схватил бы нож и с радостью принял бы боль и утрату. Все - ради свободы. Подобная мысль также была недостойной, и после нее опять пришлось очищаться. Прошло несколько часов, прежде чем боги наконец-то освободили его, но после того он испытывал такую усталость и отвращение, что не было сил на отчаяние. Он поднялся на ноги и позвал женщин, чтобы те приготовили тело Цзянь-цинь к кремации. В полночь, он последний подошел к погребальному костру, держа в руках спящую Цинь-цзяо. Та сжимала в кулачке три бумажных листочка, что сама своим детским почерком надписала для матери. Она написала "рыба", "книга" и "секреты". Эти три вещи Цинь-цзяо отдавала матери, чтобы та забрала их с собою в небо. Хань Фей-цы пытался отгадать, о чем думала девочка, когда писала эти слова. "Рыба" - это связано с сегодняшними карпами в пруду, понятно. "Книга" - тоже нетрудно догадаться, поскольку чтение вслух было одним из немногих развлечений, еще доступных Цзянь-цинь. Но вот, почему "секреты"? Какие тайны хранила Цинь-цзяо для матери? Сам он спросить не мог. Жертвоприношения покойникам не обсуждаются. Хань Фей-цы поставил дочку на землю. Крепко она еще не спала и тут же проснулась. Щуря глазки, девочка стояла у погребального костра. Хань Фей-цы шепнул ей несколько слов, после чего она свернула бумажки и сунула их в рукав покойницы. Прикосновение к холодному телу умершей ее не пугало - девочка была еще маленькой и не научилась содрогаться прикосновениям смерти. Хань Фей-цы тоже не дрогнул, когда сунул свои три листка во второй рукав. Зачем бояться смерти теперь, когда самое страшное уже свершилось? Никто не знал, что приносит в жертву он сам. Наверняка они перепугались бы, узнав, поскольку написал: "Мое тело", "Мой дух" и "Моя душа". Все так, будто бы сам должен был сгореть на этом погребальном костре, как будто сам посылал себя туда, куда уйдет она. А после этого тайная наперсница Цзянь-цинь, Му-пао, приложила факел к освященным поленьям, и костер охватило пламенем. Жар огня был невыносим, Цинь-цзяо укрылась за отцом. Она выглядывала из-за него, чтобы видеть, как ее мама уходит в путешествие, из которого возврата нет. Зато Хань Фей-цы радовался сухому огню, что припекал кожу и морщил шелк одежд. Тело вовсе не было столь высохшим, каким казалось. Бумажные листки давным-давно рассыпались прахом и поднялись вверх с дымом, а тело еще долго шипело; плотные облака благовоний, горящих рядом с костром, не могли забить запаха горящего тела. И только это мы сжигаем здесь? Мясо, труп, и больше ничего. Не мою Цзянь-цинь. Лишь костюм, носимый ею в этой жизни. То, что творило из тела любимую мною женщину, все еще живо. Обязано жить. И на мгновение ему показалось, что видит и слышит, что каким-то образом чувствует этот переход, превращение Цзянь-цинь. В воздух, в землю, в огонь. Я с тобою. 2. ВСТРЕЧА Самое удивительное в людях то, как они подбираются в пары: мужчины с женщинами. Они беспрестанно сражаются меж собой и не могут оставить друг друга в покое. По-видимому, они не могут понять, что мужчины и женщины, это различные виды, с совершенно различными потребностями и желаниями. Только лишь воспроизводство заставляет их вступать в контакт. И ничего удивительного, что ты так это воспринимаешь. Твои партнеры - это всего лишь безмозглые трутни, являющиеся всего лишь продолжением самой тебя, не имеющие собственной тождественности. Мы знаем наших любовников и прекрасно понимаем их. Люди выдумывают мнимого, надуманного любовника и надевают его маску на тело, которое берут в кровать. Это трагедия языка, подруга. Те, кто познают себя только лишь посредством символической репрезентации, вынуждены представлять друг друга в воображении. А поскольку оно несовершенно, частенько ошибаются. В этом источник их страданий. Но и силы. Я так считаю. В твоем и моем биологическом виде, по различным эволюционным причинам, совокупление происходит с представителями, значительно ниже развитыми. Разум этих существ всегда намного ниже нашего. Люди же совокупляются с партнерами, бросающими вызов их лидерству. Конфликт между партнерами возникает не потому, что общаются менее эффективно, чем мы, но лишь потому, что вообще общаются. После введения мелких поправок Валентина Виггин еще раз прочитала свое эссе. Когда она закончила, слова повисли в воздухе над компьютерным терминалом. Она была довольна собой, искусно и с большой долей иронии проанализировав характер и личность Римуса Оймана, председателя кабинета Звездного Конгресса. - Ну что, очередной штурм на повелителей Ста Миров закончен? Валентина даже не оглянулась, чтобы поглядеть на мужа. Уже по самому тону она прекрасно знала, какое у того выражение лица, и, не поворачивая головы, улыбнулась в ответ. После двадцати пяти лет супружества они могли видеть друг друга, не глядя. - Мы насмеялись над Римусом Ойманом. Якт втиснулся в маленький кабинет. Его лицо очутилось настолько близко, что Валентина слыхала дыхание мужа, когда тот читал первые абзацы. Он был уже не молод; усилие, связанное с наклоном и опорой рук на фрамугу вызвали, что дыхание сделалось быстрее, чем ей хотелось бы слышать. В конце концов, он заговорил. И был при этом так близко, что губами касался ее щеки, щекоча при каждом слове. С этого момента даже его мать станет украдкой подсмеиваться над ним, как только увидит бедняжку. - Тяжело было написать все это смешно, - призналась Валентина. - Все время ловлю себя на том, что обвиняю его. - Вот так лучше. - Ох, знаю. Если бы открыла свою злость, если бы обвинила его во всевозможных преступлениях, тогда он показался всем жестоким, и его стали бы бояться. Фракция Исполнения Закона возлюбила бы его еще сильнее, а трусы во всех мирах стали бы кланяться ему еще ниже. - Если им нужно будет кланяться еще ниже, пускай покупают ковры потоньше. Валентина рассмеялась - в том числе и потому, что щекотание губ по щеке становилось невыносимым. Кроме того, хотя и в меньшей степени, появился искус желаниями, которые она во время полета удовлетворить не могла. Просто корабль был слишком маленьким и со всей семьей на борту слишком забитым, чтобы рассчитывать на минутку настоящего уединения. - Якт, мы уже почти на полпути. В каждом году нашего супружества нам случалось сохранять целомудрие на большее время, чем весь этот сумасшедший полет. - Можно повесить на двери табличку "Не входить". - С таким же успехом можешь вывесить табличку "Постаревшая парочка пытается оживить давние воспоминания". - Я вовсе не стар. - Тебе уже пошел седьмой десяток. - Если старый солдат еще может стать на караул и отдать честь, так почему ему нельзя промаршировать на параде? - Никаких парадов, пока не достигнем цели. Осталась буквально пара недель. Нам только нужно будет встретить пасынка Эндера, а затем сразу возвращаемся на курс к Лузитании. Якт отстранился, вышел в коридор и выпрямился. Это было одно из немногих мест на корабле, где мог это сделать. При этом он не удержался от стона. - Да ты трещишь будто ржавая дверь, - заметила Валентина. - Я сам слыхал, как издаешь точно такие же звуки, когда поднимаешься из-за этого стола. Так что я не единственный ветхий, больной и жалкий рамолик в этой семейке. - Ладно уж, иди по своим делам, позволь мне передать это. - Я привык во время рейса работать, - признался Якт. - А здесь все делают компьютеры, а на корабле при этом ни бортовой, ни килевой качки. - Почитай книжку. - Я за тебя беспокоюсь. Куча работы и отсутствие развлечений превращают мою Вал в злобную старую ведьму. - Каждая минута нашей здесь болтовни - это восемь с половиной часов реального времени. - Но ведь наше корабельное время такое же реальное, как и у всех снаружи, - заявил Якт. - Временами я даже жалею о том, что друзья Эндера нашли способ поддерживать нашу связь с Землей. - Что пожирает массу компьютерного времени, - объяснила ему Вал. - До сих пор только армия могла связываться с кораблями, летящими с субсветовой скоростью. Если друзьям Эндера удалось этого добиться, я обязана этим пользоваться. Я просто должна им это. - Но ведь ты пишешь не только потому, что кому-то что-то должна. Тут он был прав. - Якт, даже если бы я каждый час высылала по одному эссе, то для всего остального человечества получалось бы, что Демосфен публикуется всего лишь раз в три недели. - Ты не можешь писать по эссе в час. Тебе нужно есть, спать... - И выслушивать тебя, пока ты тут. Иди уже, Якт. - Если бы я только знал, что спасение планеты от уничтожения потребует от меня возвращение к состоянию девственности, то никогда бы на такое не согласился. Тут он не совсем и шутил. Всей семье было очень трудно покинуть Трондхейм. Даже ей, даже когда в перспективе ее ждала встреча с Эндером. Все дети были уже взрослыми или почти что взрослыми. Это путешествие казалось им великолепным приключением, и они не связывали собственного будущего с каким-то конкретным местом. Никто из них не избрал для себя профессии моряка как их отец; все стали учеными или же исследователями, проводя жизнь в публичных обсуждениях и личных размышлениях. Они могли бы поселиться где угодно, на любой планете. Якт гордился ими, но в то же время был разочарован тем, что угаснет вот уже семь поколений длящаяся традиция, связывающая его семью с морем. Отлет с Трондхейма был наибольшим отречением, о котором Валентина могла просить мужа... И все же, он без всяческих колебаний сказал: да. Возможно, когда-нибудь он и вернется, и тогда его встретят все те же океаны, льды, штормы, рыба и те невообразимо прекрасные зеленые летние луга. Вот только его экипажи давным-давно уже уйдут... Уже ушли. Люди, которых он знал лучше собственных детей, лучше, чем жену - эти люди уже постарели на пятнадцать лет. Когда же он вернется - если только вернется - пройдет еще сорок. На шхунах будут плавать их внуки. И они забудут имя Якта. Для них он будет всего лишь чужим арматором, не моряком, не человеком, руки которого хранят запах и желтую кровь скрики. Он уже не будет одним из них. Потому-то, когда жаловался, что о нем забывают, когда шутил, что им не удается остаться одним, дело было вовсе не в подколках стареющего мужа. Осознавал он это или не осознавал, но Валентина понимала истинное значение его предложений: раз уж я так много отдал ради тебя, не дашь ли ты мне чего-то взамен? И он был прав. Валентина работала больше, чем это было необходимо. Отдавалась делу больше, чем следовало бы... и от него тоже требовала слишком многого. И не важно, сколько мятежных текстов напишет Демосфен за время путешествия. Гораздо важнее было, сколько людей прочтет их и поверит им, сколько из них потом будут говорить и действовать против Звездного Конгресса. Но наиглавнейшей надеждой оставалась та, что удастся тронуть кого-нибудь в самой администрации Конгресса, и этот человек поймет свои обязанности перед человечеством и сломает эту безумную, клановую солидарность. И наверняка написанное ею кого-нибудь изменит. Их будет не так уж и много, но, может быть, будет достаточно и этих. И, возможно, это случится в самое время, чтобы удержать их от уничтожения планеты Лузитания. Если же нет... Тогда она, Якт и все те, что так много отдали ради того, чтобы лететь, доберутся на место лишь за тем, чтобы сразу же поворачивать и бежать... или же гибнуть вместе с обитателями того мира. Так что ничего удивительного, что Якт чувствует себя не в своей тарелке и желает проводить с ней побольше времени. Странно уж, скорее, то, что пропаганда так сильно увлекла ее саму, что каждый час она отдает писанине. - Ладно, приготовь такую табличку на дверь, а я уж прослежу, чтобы ты не остался в кабине один. - Женщина, из-за тебя мое сердце подпрыгивает будто сдыхающая треска, - вздохнул Якт. - Когда ты начинаешь говорить на рыбацком языке, то становишься таким романтичным, - заметила Валентина. - Дети обязательно станут над нами смеяться, как только услышат, что даже эти три несчастных недели ты не можешь придержать свои лапы при себе. - У них наши гены. Они обязаны всячески помогать нам, чтобы мы сохранили свои способности до двухсот лет. - Мне уже три тысячи исполнилось. - Так когда мне будет позволено ожидать тебя в моей каюте, о Древнейшая? - Как только вышлю вот эту статью. - И когда же это произойдет? - Как только ты уйдешь и оставишь меня в покое. Издав громкий вздох, скорее театральный, чем откровенный, Якт протопал по ковру коридора. Через мгновение раздался громкий удар и крик боли. Понятное дело, это было шуткой; в первый же день полета Якт случайно зацепился головой о металлическую фрамугу, но после того все подобные столкновения были уже умышленными, ради смеха. Естественно, никто вслух не хохотал - семейная традиция требовала серьезности, когда Якт брался за свои штучки - но он был не из тех людей, которые нуждаются в подкреплении. Он сам был своей наилучшей публикой. Если человек не может сам справляться со своими проблемами, то никогда не сможет стать ни моряком, ни командиром. Согласно тому, что знала Валентина, она и дети были единственными, которые по-настоящему были нужны ее мужу. И он сознательно пошел на согласие с этим фактом. Но все же, он не нуждался в них в такой уж степени, чтобы бросить жизнь мореплавателя и рыбака, чтобы не бросать дом на целые дни, частенько - недели, а то и на целые месяцы. Поначалу Валентина выходила в море вместе с ним; в то время им настолько не хватало друг друга, что никак не могли успокоиться. Через несколько лет желание сменилось терпением и доверием. Когда Якт выходил в море, она проводила свои исследования и писала свои книги, когда же он возвращался, тогда все свое внимание она посвящала мужу и детям. Дети жаловались: - Вот если бы папа уже вернулся... Тогда мама наконец-то выйдет из своей комнаты и поговорит с нами. Я не была хорошей матерью, подумала Валентина. Какое счастье еще, что дети удались. Строчки статьи все так же светились над терминалом. Оставалось сделать лишь одно: Валентина отцентрировала курсор внизу и впечатала имя, под которым публиковала все свои произведения. ДЕМОСФЕН. Этим именем прозвал ее старший брат, Питер, когда они были еще детьми - пятьдесят... нет, три тысячи лет назад. Само воспоминание о Питере до сих пор было способно заставить ее волноваться, залить волнами жара и холода. Питер, жестокий и нерассуждающий, разум которого был настолько утонченным и опасным, что мальчишка управлял сестрой уже в два года, а всем миром, когда достиг совершеннолетия. Они были еще детьми, на Земле двадцать второго века, когда он начал читать политические произведения известных личностей, как живущих, так и покойных. Но не затем, чтобы изучать их идеи - эти он выхватывал немедленно - но чтобы знать, как те их провозглашали. Он желал научиться говорить как взрослый. Овладев же этим искусством, он передал свои знания Валентине, заставив ее, в качестве Демосфена, писать примитивные, демагогичные тексты. Сам же он, под псевдонимом Локи создавал серьезные статьи, достойные государственного деятеля. Он публиковал их в компьютерных сетях, и через несколько лет те очутились в самом центре политических дискуссий тогдашнего времени. Из-за чего Валентине было обидно тогда - да и сейчас еще доставляло неприятность, поскольку смерть Питера не дело не закрыла - то, что он, охваченный стремлением к власти, заставлял ее публиковать тексты, выражающие его собственную личность. Сам же он писал статьи, из которых исходила любовь к миру, спокойствию, в них говорили эмоции, которыми природа одарила ее. В те дни она воспринимала имя "Демосфен" как ужасное бремя. Все, что она подписывала этим именем, было ложью; причем - даже не ее собственной, а ложью Питера. Ложью внутри лжи. Теперь все уже не так. Вот уже три тысячи лет. Я завоевала свою собственную славу. Я писала исторические произведения и биографии, формирующие способ мышления миллионов ученых Ста Миров, десяткам народов я помогла обрести самосознание. Так что ничего тебе не удалось, Питер. Я совсем не то, чем ты желал меня сделать. Но, поглядев на законченную статью, Валентина осознала, что, пусть даже и освободившись от власти Питера, она все так же осталась его ученицей. Всем методам полемики, риторики... ну да, в том числе и демагогии... она научилась от него или же по его требованию. Пускай используемая теперь ради благородных целей, но и теперь она оставалась политической манипуляцией типа тех, которые так любил Питер. В конце концов Питер стал Гегемоном и в течение шестидесяти лет в начале эры Великой Экспансии правил всем человечеством. Это он объединил, заставив затратить громаднейшие силы, конфликтующие народы. Корабли отправились во все те миры, где раньше жили жукеры, а потом были открыты и новые, пригодные для заселения планеты. Когда Питер умер, все Сто Миров были уже населены, либо же к ним летели корабли с будущими колонистами. Потом прошла почти что тысяча лет, прежде чем Звездный Конгресс вновь объединил человечество под единым правлением. Но память о первом, единственно истинном Гегемоне было началом истории, которая дала возможность существованию человеческой общности. Из моральной пустоши души Питера родилась гармония, единство и мир. Зато сохранившимся в памяти человечества наследием Эндера стали убийства, резня и ксеноцид. Эндер, младший брат Валентины, на встречу с которым она летела теперь вместе с семьей... Он был нежным; Валентина любила его, и в самые ранние годы пыталась его защищать. Он был самым добрым среди них. Хотя, была в нем какая-то доля жестокости, достойной Питера, но и достаточно совести, чтобы пугаться собственной грубости и жестокости. Валентина любила брата в той же мере, что и презирала Питера. Когда же тот изгнал младшего брата с Земли, которой решил овладеть, Валентина тоже ушла. Это был последний акт отречения от личной власти Питера над собой. И вот я возвратилась, размышляла Валентина. И снова в политике. - Передавай, - произнесла она резко, во весь голос, чтобы терминал понял, что ему приказывают. В воздухе над текстом статьи появился значок передачи. Когда-то, когда Валентина еще писала научные статьи, ей приходилось сообщать направление, пересылая текст каким-нибудь обходным путем, чтобы издатель не мог так просто добраться до нее, истинного автора. Теперь же всем этим занимался таинственный приятель Эндера, действующий под псевдонимом "Джейн". Он выполнял сложнейшие переводы передаваемой с летящего на субсветовой корабля на язык, понятный для планетарных анзиблей, для которых время шло в пятьсот раз быстрее. Сообщение с космолетом пожирало громадное количество времени планетарных связей, потому обычно такой вид связи использовался для передачи только лишь навигационных данных и указаний. Только лишь высоким правительственным чиновникам и военным разрешалось передавать более длинные тексты. Валентина до сих пор не могла понять, каким образом "Джейн" получает доступ в анзибли для ее статей, одновременно, не позволяя никому открыть, откуда же приходят эти революционные эссе. И это еще не все: "Джейн" тратил еще больше времени, пересылая на корабль все опубликованные ответы на ее тексты, информируя Валентину о любых аргументациях и стратегиях, используемых правительством против пропаганды Демосфена. Кем бы ни был "Джейн" - а Валентина подозревала, что это название тайной организации, которая проникла в высшие этажи правительственной администрации - справлялся он превосходно. И очень рисковал. Но, если уж "Джейн" желал - или желали - так рисковать, повинностью Валентины было создание такого числа статей, настолько страшных для правительства, какое ей только удастся создать. Если слова могут служить в качестве смертоносного оружия, она обязана снабдить мятежников целым арсеналом. Но вместе с тем она оставалась всего лишь женщиной. Ведь даже революционеры имеют право на личную жизнь, разве не так? На краденые то тут, то там мгновения радости, возможно - наслаждения, или хотя бы только облегчения. Валентина поднялась, не обращая внимания на боль после столь долгого сидения за клавиатурой, и протиснулась через двери своего малюсенького кабинетика. До переоборудования под личные потребности это была самая обычная каморка для хранения оборудования. Валентина чувствовала, что стыдится, спеша в кабину, где ждет ее Якт. Большинство революционных пропагандистов прошлого наверняка легко бы переждали эти три недели физического воздержания. А может и нет? Интересно, занимался ли кто-нибудь подобным вопросом. Добираясь до кабины, Валентина пыталась представить, как ученый мог бы написать вывод о финансировании такого научного проекта. Помещение с четырьмя койками они делили с Сифте и ее мужем Ларсом - тот предложил девушке руку и сердце за несколько дней перед отлетом, поняв, что Сифте на самом деле собирается покинуть Трондхейм. Совместное проживание с новобрачными было делом нелегким - Валентина все время чувствовала себя чужаком. Только, никакого другого выбора у них не было. Космолет, вообще-то, был фешенебельной яхтой, снабженной всяческими удобствами, о которых только можно было мечтать, но он никак не был приспособлен для такого числа пассажиров. Но он был единственным подходящим кораблем в окрестностях Трондхейм, так что его должно было хватить. Двадцатилетняя дочь Якта и Валентины, Во, и их шестнадцатилетний сын Варсам занимали кабину вместе с Пликт, многолетней учительницей и самой близкой приятельницей семьи. Те члены экипажа яхты, которые решили лететь в это путешествие - ведь их и нельзя было оставлять на Трондхейм - спали в оставшихся двух помещениях. На мостике, в столовой, салоне и каютах толпились люди, изо всех сил пытающиеся оставаться людьми в этой толчее. Но сейчас в коридоре никого не было, а Якт даже успел приклеить на двери карточку: УЙДИ ИЛИ СДОХНИ. И подписал: "Хозяин". Валентина вошла в каюту. Якт стоял, опираясь о стенку, настолько близко к двери, что от неожиданности она даже вскрикнула. - Радостно знать, что один мой вид пробуждает стон наслаждения. - Испуга. - Иди ко мне, сладкая моя мятежница. - А знаешь что? С формальной точки зрения - это я хозяйка корабля. - Все твое принадлежит и мне. Я женился на тебе ради денег. Валентина прошла дальше, и Якт закрыл за женой двери. - Выходит, я для тебя лишь это - состояние? - Ты тот клочок земли, который я могу обрабатывать, засаживать и собирать урожай, все в соответствующее время. - Он протянул к ней руки, и Валентина прижалась к мужу. Тот провел руками по ее спине и обнял ее еще сильнее. В его объятиях Валентина чувствовала себя в полнейшей безопасности, ей было позволено все. - Кончается осень, - сказала она. - Близится зима. - Самое время собирать урожай, - заметил на это Якт. - А может и самое время разжечь огонь и согреть старый дом, пока не выпал снег. Он поцеловал ее, и все было так, как в первый раз. - Если бы сегодня ты вновь попросил моей руки, я бы согласилась, - шепнула Валентина. - А я, если бы встретил тебя сегодня впервые, попросил бы твоей руки. Они уже много-много раз повторяли эти слова. Но, тем не менее, все так же улыбались, слыша их, поскольку те оставались правдой. Оба корабля уже практически закончили свой космический балет громадных скачков и осторожнейших поворотов в пространстве. Теперь они уже могли встретиться и стыковаться. Миро Рибейра следил за этим процессом с мостика. Он сидел, сгорбившись, опирая голову на подголовнике кресла. Кому-нибудь такая позиция могла бы показаться неудобной. Еще на Лузитании, видя его, сидящим в подобной позиции, мама вечно жалела сына и заявляла, что сейчас же принесет подушку, чтобы ему было поудобнее. Ей все никак не удавалось понять, что лишь в такой, сгорбленной, неудобной позе сын мог держать голову, не затрачивая дополнительных сил. Он терпел ее хлопоты, поскольку спорить не было бы смысла. Мать вечно двигалась и говорила так быстро, что ей никак не удавалось успокоиться, чтобы выслушать его. С тех пор, как тот повредил мозг, проходя сквозь защитное поле, отделяющее колонию людей от леса свинксов, Миро говорил невыносимо медленно, с большим трудом и не всегда разборчиво. Брат Миро, Квим, тронутый на религии, утверждал, будто Миро должен благодарить бога, раз вообще был способен разговаривать - первые дни он контактировал с людьми только лишь путем перебора алфавита и по одной букве передавал то, что хотел сообщить. Кто знает, может такой способ был и лучшим - по крайней мере, тогда Миро молчал. Ему не нужно было слышать свой голос - хриплый, раздражающий, его чудовищную замедленность. У кого в семье хватало терпения слушать его? Даже те, что пытались: младшая сестра Эла; друг и отчим Эндрю Виггин - Голос Тех, Кого Нет; и, понятное дело, Квим - даже в них он чувствовал раздражение его медлительностью. Они пытались заканчивать предложения за него. Старались как-нибудь подогнать его. Поэтому, хоть они и утверждали, что желают с ним говорить, хотя садились и слушали, свободно поговорить ему не удавалось. Миро не мог рассказывать о идеях, формулировать длинных, сложных предложений, поскольку, когда он добирался до конца, слушатель уже успевал забыть начало. Человеческий мозг, решил Миро, точно так же как и компьютер, может воспринимать данные только с определенными скоростями. Если они проходят излишне медленно, внимание слушающего распыляется, и информация теряется. Впрочем, не одни только слушатели. Миро должен был честно признать, что и сам уже не имел к себе терпения. Как только он думал об усилии, необходимом для изложения какого-нибудь сложного замысла, как только представлял себе, как пытается формировать непослушными губами, языком и челюстями слова, как только оценивал, как долго все это продлится, то обычно чувствовал, что говорить уже и не хочется. Разум все время мчался вперед, с той же скоростью, что и раньше; он обдумывал столько мыслей одновременно, что иногда Миро хотелось отключить мозги, притормозить их, успокоить и тем самым обрести покой. Но эти мысли оставались его исключительной собственностью. Делиться ими он ни с кем не мог. Разве что с Джейн. С Джейн он разговаривать мог. В первый раз она показалась ему на домашнем терминале. Лицо сформировалось на экране. - Я приятельница Голоса Тех, Кого Нет, - сообщила она. - Думаю, мы чуточку перестроим этот компьютер. Чтобы он получше реагировал. За все это время Миро успел убедиться, что Джейн - это единственная особа, с которой он может свободно общаться. Прежде всего, потому что она обладала безграничным терпением. Они никогда не заканчивала предложений за него. Она умела ждать, пока он сам этого не сделает; и никогда мальчик не чувствовал, что его подгоняют, никогда у него не появлялось впечатления, будто ей с ним скучно. А самое главное, рядом с нею ему не требовалось так старательно подбирать слова. Эндрю подарил Миро личный терминал - компьютерный передатчик, помещенный в драгоценном камне, похожий на тот, что и сам носил в уже. Пользуясь датчиками камня, Джейн улавливала каждый звучок, каждое шевеление лицевых мышц. Миро даже не нужно было заканчивать слов - достаточно было начать, и Джейн тут же их понимала. Теперь он мог позволить себе быть небрежным. Он мог разговаривать быстрее, и его понимали. К тому же, он мог разговаривать бесшумно. Вместо того, чтобы слушать неприятный, хриплый и стонущий голос, который только и способна была издавать его гортань, Миро мог проговаривать слова про себя. Потому, разговаривая с Джейн, он говорил быстро и естественно, как будто вовсе и не был калекой. С Джейн он чувствовал себя будто в давние времена. Теперь же Миро находился на мостике транспортника, который буквально несколько месяцев назад доставил на Лузитанию Голос Тех, Кого Нет. Мальчик боялся встречи с кораблем Валентины. Если бы только знать, куда можно было бы улететь вместо этого, он так бы и сделал. Ему совершенно не хотелось знакомиться с сестрой Эндрю. Да и вообще с кем-либо другим. Он был бы счастлив, если бы оставался на корабле сам, разговаривая исключительно с Джейн. Нет, не был бы. Никогда он уже не будет счастлив. Во всяком случае, эта Валентина со своей семьей будет хоть кем-то новым. На Лузитании Миро знал всех, по крайней мере - тех, кого ценил, все сообщество ученых, людей образованных и умных. Знал настолько хорошо, что приходилось наблюдать их огорченность, их боль, их жалость к калеке, которым он стал. Когда они глядели на него, то видели только лишь разницы между тем, каким он был ранее и тем, каким сделался теперь. И замечали одни лишь потери. Имелся шанс, что новым людям - Валентине и ее семейству - удастся поглядеть на него и увидать нечто большее. Хотя, в такое верится с трудом. Чужие увидят еще меньше, не больше тех, кто знал его еще до того, как он сделался калекой. По крайней мере, мама, Эндрю, Эла, Кванда и остальные знали, что у Миро имеется разум, что он способен воспринимать и понимать идеи. А что подумают эти, новые, увидав меня? Когда увидят сгорбленное тело, мышцы которого уже начали поддаваться атрофии; увидят, как я волочу ногами, что мои руки сделались как лапы, что ложку я хватаю будто трехлетний ребенок; они услышат мою неразборчивую, практически непонятную речь. И посчитают, даже будут уверены в том, что такой вот никоим образом не сможет понять ничего трудного или непростого. Так разве затем я сюда прилетел? Не прилетел. Улетел. Я вовсе не отправился на встречу с этими людьми. Я хотел уйти оттуда. Сбежать. Но при том обманул сам себя. Я думал о тридцатилетнем путешествии, но ведь оно будет казаться таким только для них. Для меня же прошло всего полторы недели. Почти что ничего. Мое же одиночество почти что заканчивается. Кончается мой "тет-а-тет" с Валентиной, которая слушает меня так, будто я все еще человек. Немного. Немного оставалось, и у Миро вылетели бы слова, прерывающие маневр рандеву. Он мог бы украсть у Голоса космолет и отправиться в путешествие, которое длилось бы целую вечность. И в нем бы он никого не встретил. Только Миро не был подготовлен к настолько нигилистичному действию. Отчаяния в нем пока что не было. Может статься, что он еще найдет цель, оправ дающую его дальнейшую жизнь в этом теле. И, возможно, реализация этой цели начнется со встречи с сестрой Эндрю. Космические корабли практически соединились, их пуповины метнулись сквозь пустоту, разыскивая друг друга, чтобы, наконец-то, состыковаться. Миро следил за мониторами и слушал радиосообщения о каждой удачной стыковке. Корабли соединялись всеми возможными способами, чтобы дальнейший путь к Лузитании пройти совместно, группой. Теперь они должны будут делиться всеми резервами. Корабль Миро был транспортником и потому мог взять лишь горстку людей. Зато на него можно было бы перенести некоторые запасы и материалы. Два бортовых компьютера совместно определяли оптимальную систему равновесия. Когда они тщательно пересчитают грузы, то решат, как быстро каждый из кораблей должен будет вести ускорение, чтобы перескок Парка до субсветовой скорости исполнить в один и тот же момент. Переговоры между двумя машинами были невероятно сложными и тонкими. Компьютеры должны были практически до совершенства узнать оба корабля, их груз и возможности. Этот процесс закончился еще до того, как произошло уплотнение замка переходного тоннеля. В коридоре, ведущем к входному люку, Миро услыхал шаги. Он повернул кресло - медленно, поскольку все делал медленно - и увидал, как к нему приближается человеческая фигура. Несколько сгорбленная, но и не слишком, потому что сама по себе не была особенно высокой. Волосы практически седые, с несколькими прядями посеревшего бронзового цвета. Женщина остановилась, а парень глядел ей прямо в глаза и оценивал. Пожилая, но и не слишком уж старая. Если встреча ее взволновала, то по ней почти что ничего не было и видно. Только ведь, в конце концов, как рассказывали Эндрю и Джейн, она знавала многих людей пострашнее, чем двадцатилетний калека. - Миро? - спросила она. - А кто же еще, - ответил тот. Прошло мгновение, буквально одно биение сердца, прежде чем женщина проанализировала странные звуки, исходящие из его рта, и распознала слова. Сам-то он уже привык к этому, но все так же ненавидел подобные паузы. - Я Валентина. - Знаю. Миро не облегчал ей беседу этими лаконичными ответами. Впрочем, а что ему было говорить? Ведь это же не была встреча двух глав государств, которые должны были совместно принять комплекс серьезных решений. Но следовало постараться, хотя бы для того, чтобы она не восприняла его в качестве врага. - Твое имя, Миро... означает "присматриваюсь", не так ли? - "Внимательно приглядываюсь". А можно и так - "обращаю внимание". - А тебя не так уж и трудно понимать, - отметила Валентина. Миро был шокирован тем, насколько откровенно та затронула эту проблему. - Гораздо сильнее мне мешает твой португальский акцент, чем дефект речи. На какое-то мгновение Миро показалось, что получил удар прямо в сердце: она говорила о его ситуации столь откровенно, как никто другой, исключая, разве что, Эндрю. Хотя, ведь она же была его сестрой. Так что с самого начала следовало ожидать, что она будет откровенной. - Или тебе хотелось бы, чтобы мы делали вид, будто между тобой и другими никаких барьеров не существует? Валентина явно ощущала изумление парня. Но оно прошло, и теперь у него появилась мысль, что, видимо, он не должен из-за этого сердиться. Скорее уж, радоваться, что им не нужно избегать этой проблемы. И все же, он рассердился и даже не сразу мог понять, почему. Но потом уже понял сам. - Дефект моего мозга тебя не касается, - заявил Миро. - Если из-за него мне трудно с тобой общаться, то это именно то дело, которым заняться придется. Не злитесь на меня, молодой человек. Я только-только начала уставать, а тут ты начинаешь меня доставать. Так что не следует злиться только лишь потому, что я упомянула о твоей проблеме как о, в некоторой степени, своей. Я вовсе не собираюсь взвешивать каждое словечко, чтобы не обидеть обидчивого парня, считающего, будто весь мир крутится вокруг его разочарований. Миро был взбешен тем, что она так быстро его раскусила и осудила. И так сурово. Ведь это же нечестно... Творец иерархии Демосфена не должен так поступать. - Я вовсе не считаю, будто бы весь мир крутится вокруг моих разочарований! Но и не думай, будто тебе позволено так командовать на моем корабле. Вот что рассердило его, а вовсе не слова. Валентина была права: слова никакого значения не имели. Это все ее поведение, абсолютная уверенность в себе. Он еще не привык к людям, глядящим на него без сожаления и отвращения. Валентина присела рядом. Миро повернул кресло, чтобы глядеть на нее. Та не отвернулась. Более того: она внимательно осмотрела его тело, с головы до ног, и на ее лице было выражение холодного восхищения. - Можно сказать, что ты парень крепкий. Тебя согнуло, но не сломило. - Хочешь быть моим терапевтом? - Хочешь быть моим врагом? - А нужно? - Не более, чем я обязана сделаться терапевтом. Эндрю не затем устроил эту нашу встречу, чтобы я тебя лечила. Мы встретились, чтобы ты мог мне помочь. Если у тебя нет на это желания, что же... Если желание имеется, тогда превосходно. Позволь мне только объяснить тебе пару моментов. Каждую свободную минуту я посвящаю написанию противоправительственной пропаганды, пытаюсь разбудить чувства в Ста Мирах и на всех колониях. И я пытаюсь направить все это против флота, который выслал Звездный Конгресс, чтобы задавить Лузитанию. Твою планету, а не мою, если можно заметить. - Там же находится и твой брат. - Нельзя, чтобы она декларировала свой чистый альтруизм. - Все правильно, у нас у обоих там родные. И мы оба желаем спасти свинксов от уничтожения. И мы оба знаем, что Эндер оживил в твоем мире Королеву Улья. И если Звездный Конгресс настоит на своем, уничтожены будут две цивилизации. Ставка высока, и я стараюсь как могу, чтобы этот флот остановить. Если несколько проведенных с тобою часов позволят сделать это лучшим образом, то стоит посвятить это время беседе, а не литературному творчеству. Но я вовсе не собираюсь терять его, беспокоясь, а не обижу ли я тебя случаем. Если же ты намереваешься сделаться моим противником, то можешь оставаться здесь сам, а я возвращаюсь к работе. - Эндрю говорил, что ты самый замечательный человек, которого он знает. - Он пришел к подобному выводу еще до того, когда увидал, как я воспитываю трех маленьких дикарей, теперь уже взрослых. Насколько мне известно, у твоей матери вас шестеро? - Да. - И ты самый старший. - Да. - Это ужасно. На самом старшем ребенке родители всегда делают самые ужасные ошибки. В это время они меньше всего знают, но прилагают более всего стараний. Тем самым, имеется наибольшая вероятность того, что поступят плохо. И при этом упрямо будут твердить, что ведут себя правильно. Миро не понравилось, как эта женщина уж слишком поспешно начинает осуждать его маму. - Она совершенно не похожа на тебя. - Понятное дело, что нет. - Валентина повернулась в своем кресле. - Ну, и что ты решил? - По какому делу? - Работаем совместно, или я понапрасну на три десятка лет отключилась от истории человечества? - Чего ты от меня хочешь? - Понятное дело, рассказа. Факты мне может сообщить и компьютер. - Рассказа о чем? - О тебе. О свинксах. О тебе и свинксах. Ведь вся эта проблема с Лузитанским Флотом началась с тебя и свинксов. Из-за твоего вмешательства... - Это была помощь! - Неужели я вновь употребила неправильное слово? Миро сердито глянул на нее. Но ему было понятно, что Валентина права - он и вправду был чрезмерно издерганным. Слово "вмешательство", используемое в чисто научном смысле, было совершенно естественным, не имеющим какой-либо оценки. Оно означало лишь то, что своим поведением он вызвал перемены в исследуемой культуре. А если даже и имело негативный оттенок, то лишь потому, что сам утратил научную перспективу - перестал свинксов исследовать, а вместо того начал относиться к ним как к друзьям. И в этом заключалась его вина. Нет, даже и не вина... он даже гордился, что такая перемена с ним произошла. - Продолжай, - сказал он. - Все началось, поскольку ты нарушил закон, а свинксы начали возделывать амарант. - Уже нет. - Правильно, и вправду - ирония судьбы. Вирус десколады заразил и уничтожил все виды амаранта, которые вырастила для них твоя сестра. И твое вмешательство пошло псу под хвост. - Вовсе и не пошло, - запротестовал Миро. - Они учатся. - Да, знаю. И самое главное, они сами выбирают, чему учиться, что им делать. Ты дал им свободу. Я от всего сердца могу поблагодарить тебя за этот поступок. Но я должна буду писать о тебе для людей Ста Миров и колоний, а они не обязательно могут воспринимать происшедшее именно таким вот образом. Потому-то мне от тебя нужна история об этих событиях, как и почему ты нарушил закон и вмешался в культуру свинксов; почему население и правительство Лузитании взбунтовались против Конгресса вместо того, чтобы тебя выслать на суд, после которого тебя бы наказали за совершенное тобой преступление. - Эндрю уже рассказывал тебе про это. - Я и сама уже писала об этом, но в общих чертах. Теперь же мне необходим личный подход. Мне бы хотелось помочь другим заметить в так называемых свинксах людей. И в тебе тоже. Если это возможно, было бы неплохо, если бы тебя полюбили. И тогда Лузитанский Флот окажется тем, чем он является на самом деле: чудовищно преувеличенной реакцией на угрозу, которой на самом деле никогда и не существовало. - Этот Флот - это ксеноцид. - Именно это я и твержу, - ответила Валентина. Миро не мог вынести ее спокойствия, ее непоколебимой веры в себя. Нужно было сопротивляться, но единственным возможным методом в этом случае могло стать лишь предложение от самого себя до конца не обдуманной идеи, которая была всего лишь наполовину сформированным сомнением. - Но этот флот одновременно является и обороной. Слова вызвали желаемый эффект - они прервали ее лекцию, заставили даже удивленно подняться брови. Вся штука теперь была в том, что теперь придется объяснять, что он имел в виду. - Десколада, - сказал Миро. - Это самая опасная форма жизни. - Решением этой проблемы является карантин, но не высылка флота, вооруженного системой Др.М., которая может превратить всю Лузитанию и ее обитателей в облако микроскопических частиц. - Ты настолько уверена, что права в этом вопросе? - Я уверена, что у Звездного Конгресса подобной правоты нет, хотя бы в рассмотрении проблемы уничтожения другого вида разумных существ. - Свинксы не могут жить без десколады, - заметил миро. - Но если десколада когда-нибудь доберется на другую планету, она уничтожит там всяческую жизнь. Наверняка уничтожит. Приятно было убедиться, что и Валентина может выглядеть шокированной. - Мне казалось, что вирус уже приручен. Ведь это твои дед с бабкой обнаружили способ притормозить его распространение, усыпить его в человеческих организмах. - Десколада приспосабливается. Джейн утверждает, что вирус уже несколько раз изменился. Моя мать и моя сестра Эла работают над этим, пытаются опередить десколаду. Иногда создается такое впечатление, как будто десколада действует сознательно. Разумно. Она как бы находит способы обойти те химикаты, которые мы используем, чтобы приручить вирус и удержать его от убийства людей. Она проникает в земные растения, необходимые людям для выживания. Теперь нам приходится их опылять. А вдруг вирусу удастся обойти и этот барьер? Валентина молчала. Никаких гладких ответов. Эту проблему она еще не обдумывала. И никто еще не обдумывал - кроме самого Миро. - Я не говорил об этом даже с Джейн, - прибавил он. - Но что будет, если этот флот окажется правильным ходом? Если уничтожение Лузитании - это единственный способ спасти человечество от десколады? - Нет, - перебила его Валентина. - Здесь нет никакой связи с причинами, по которым Звездный Конгресс этот флот выслал. Они руководствуются межпланетной политикой, желая показать колонистам, кто здесь управляет. Это все дорвавшиеся до власти чиновники и военные... - Послушай меня, - перебил ее Миро. - Ты сама говорила, что желаешь выслушать мои рассказы, так вот тебе первый из них: не имеет ни малейшего значения, чем они руководствовались. И не имеет значения, что это банда психопатов с комплексом убийцы. Меня это не касается. Проблема вот в чем: нужно ли... нужно ли при этом уничтожать Лузитанию? - Кто ты, собственно, такой? - задала вопрос Валентина. Они оба услыхали страх и отвращение, прозвучавшие в ее голосе. - А про это скажешь мне ты, - пошел в контратаку Миро. - Ведь ты у нас философ морали, не так ли? Обязаны ли мы любить свинксов столь сильно, чтобы позволить вирусу, который они носят в себе, уничтожить все человечество? - Понятное дело, что нет. Просто мы должны найти способ, как нейтрализовать десколаду. - А если это нам не удастся? - Тогда подвергнем Лузитанию карантину. Даже если всем людям на планете, включая твою и мою семью, должны будут умереть, нам нельзя уничтожить свинксов. - Правда? А как с королевой улья? - Эндер сообщил мне, что она развивается, но... - Она несет в себе целую техническую цивилизацию. Она построит космические корабли и вышлет их в пространство. - Десколаду она с собой не заберет. - Вариантов нет. Десколада уже в ней. И во мне. Вот теперь она по-настоящему была поражена. Миро видал это в глазах Валентины: страх. Вскоре она будет и в тебе. Даже если бы ты сбежала на свой корабль, отсоединилась от меня и избегла заражения, как только ты высадишься на Лузитании, десколада проникнет в твой организм, в тела твоего мужа и детей. Им придется вместе с водой и пищей принимать соответствующие вещества... И это до конца дней своих. И они уже никогда не смогут покинуть Лузитанию, поскольку понесут в себе смерть и уничтожение. - С подобной возможностью мы считались. - Когда вы улетали, это было только возможность. Нам казалось, что мы справимся с десколадой за короткое время. Теперь же наши ученые даже не уверены, сможем ли мы хотя бы когда-нибудь с ней справиться. А это означает, что вы уже никогда не сможете покинуть Лузитании. - Надеюсь, что климат нам понравится. Миро изучал лицо женщины, присматриваясь, как та переваривает полученную от него информацию. Начальный страх исчез. Валентина вновь была самой собой. Теперь же она размышляла. - Хочешь знать мое мнение? - спросил Миро. - Я считаю, что совершенно неважно, насколько отвратителен Конгресс, неважно, насколько злобны его намерения. Этот флот может стать единственным спасением человечества. Валентина отвечала ему медленно, подбирая нужные слова. Миро глядел на женщину с удовольствием - она была не из тех, кто ляпает, не подумав. Она умела учиться. - Я понимаю, что если события пойдут по одному из возможных вариантов, то может наступить момент, когда... Но это маловероятно. Прежде всего, королева улья, зная обо всем этом, скорее всего, не построит кораблей, которые разнесут десколаду по другим планетам. - А ты знаешь королеву улья? - спросил Миро. - Ты понимаешь ее? - Даже если бы она и решилась сделать нечто подобное, - встретила его вопрос Валентина, - твои мать и сестра над этой проблемой работают. Правда? Прежде, чем мы долетим до Лузитании... прежде, чем туда доберется флот... вдруг им удастся найти способ, чтобы раз и навсегда решить проблему десколады. - А если и найдут, обязаны ли мы будем им воспользоваться? - А почему нет? - Как смогут они убить все вирусы десколады? Ведь те являются интегральной частью жизненного цикла pequeninos - свинксов. Когда умирает телесная форма свинкса, именно вирус десколады дает возможность превращения в форму дерева, что сами свинксы называют третьей жизнью. И только лишь в третьей жизни, в форме дерева, мужские экземпляры способны оплодотворить самок. Если вирус исчезнет, тогда переход к третьей жизни сделается невозможен, и нынешнее поколение свинксов будет последним. - Это вовсе не исключает того, что решение можно будет найти. Единственное, оно будет лишь затруднено. Твои мать и сестра должны открыть способ нейтрализации десколады у людей и съедобных растений, но одновременно не уничтожать тех ее свойств, которые дают возможность свинксам достичь зрелости. - И на все это у них неполных пятнадцать лет, - напомнил ей Миро. - Маловероятно. - Но возможно. - Да. Шанс имеется. И ты, рассчитывая на этот шанс, желаешь избавиться от флота? - Флот послали затем, чтобы он уничтожил Лузитанию, вне зависимости от того, укротим мы вирус, или нет. - Повторяю: мотивация правительства не имеет никакого значения. Какими бы ни были причины, уничтожение Лузитании может оказаться единственной действенной защитой для всего остального человечества. - А я повторяю, что ты не прав. - Ведь ты Демосфен, так? Эндрю мне рассказал. - Да. - Это ты придумала Иерархию Чуждости. Утланнинги - это чужие из нашего мира. Фрамлинги - это чужие нашего вида, но из другого мира. Рамены - чужие иного вида, но способные договориться с нами, способные к сосуществованию с человеком. И, наконец, варельсы... Кто они такие? - Свинксы - это не варельсы. Королева Улья - тоже нет. - Но вот десколада - точно. Чужая форма жизни, которая может уничтожить все человечество. - Разве что мы ее укротим... - ...И с которой мы договориться не можем. Чуждый вид, с которым мы не можем сосуществовать. Ведь это же ты написала, что в подобном случае война неизбежна. Если чужой вид пытается нас уничтожить, а мы не можем установить контакта, не можем с ними договориться, тогда нет ни единого шанса, чтобы изменить их намерения мирным путем. В таком случае оправданы любые действия, способные нас спасти. Не исключая полной ликвидации противной расы. - Это правда, - согласилась Валентина. - Но вот что нам делать, если нам необходимо уничтожить десколаду, а мы этого сделать не умеем, не убивая при том свинксов, Королевы Улья и всех людей на Лузитании? Миро был изумлен, увидав в глазах Валентины слезы. - Так вот кем ты стал... Миро не понял. - С каких это пор наш разговор превратился в дискуссию обо мне? - Ты все это обдумал, изучил все возможные будущности, как хорошие, так и плохие. Но только в одну из них пожелал поверить, сделав ее основой для своих моральных суждений. И это та будущность, в которой ты и все, что ты любил, все твои надежды обязаны быть уничтожены. - Я не сказал, что такое будущее мне нравится. - И я тоже такого не говорила. Только лишь сказала, что это то самое будущее, к которому ты решил приготовиться. Но я - нет. Я предпочитаю жить в мире, где существует надежда. В мире, где твои мать и сестра найдут способ остановить десколаду, где Звездный Конгресс может быть преобразован или же заменен чем-то другим, в мире, где нет сил и воли уничтожить целую расу. - А если ты ошибаешься? - Перед смертью у меня будет достаточно времени на отчаяние. Но ты... неужели сам ищешь повода для отчаяния? Правда, я могу понять импульс, который привел к этому. Эндрю рассказывал, что ты был красивым юношей, впрочем, ты и сейчас такой же, и что утрата возможности управлять телом была пережита тобой весьма болезненно. Но ведь другие теряли большее, чем ты, но не поверили в столь мрачную картину мира. - Таким вот образом ты меня оценила? - спросил Миро. - Мы знакомы всего лишь полчаса, и ты уже все обо мне знаешь? - Я знаю, что это самый неприятный разговор, который случился у меня за всю мою жизнь. - И посчитала, будто это все из-за того, что я калека. Знаешь, Валентина Виггин, я кое-что тебе скажу: мои надежды не отличаются от твоих. Я даже верю, что когда-нибудь получу назад большую часть своего тела. Если бы не было надежды, я бы давным-давно был трупом. Я рассказал тебе все это не потому, что живу в отчаянии. Рассказал, поскольку это было возможно. А раз это возможно, мы обязаны об этом думать, чтобы впоследствии нас не застали врасплох. Мы обязаны думать, чтобы знать - как жить во вселенной, когда случится самое худшее. Казалось, что Валентина изучает лицо парня. Он чувствовал на себе ее взгляд, почти материальный - будто легкую щекотку под кожей, где-то в глубинах мозга. - Да, - сообщила она. - Что да? - Да, мой муж и я переберемся сюда и станем жить на твоем корабле. Она поднялась с места и направилась в коридор, ведущий к переходному шлюзу. - Зачем ты хочешь так сделать? - Потому что у нас страшная толкучка. И потому, что с тобой решительно стоит беседовать. И не только лишь затем, чтобы получить материал для собственных статей. - Выходит, я сдал экзамен? - Сдал, - согласилась она. - А я, тебе я экзамен сдала? - Я тебя не экзаменовал. - Ну да, еще как экзаменовал, - не согласилась она. - Но если ты сам того не заметил, то скажу тебе: я экзамен сдала. В противном случае, ты бы не рассказал мне всего того, что рассказывал. Валентина ушла. Миро слыхал ее шаги в коридоре, потом компьютер доложил, что она проходит через кишку, соединяющую оба корабля. И Миро уже без нее скучал. Потому что она была права. Она сдала этот экзамен. Валентина слушала его так, как никто другой - без нетерпения, без окончания предложений за него, без отвода глаз. Он разговаривал с ней без старательной выверенности, зато со всеми чувствами. Его слова иногда переходили в невнятное бормотание. И все равно, она слушала столь внимательно, что понимала все его аргументы и ни разу не попросила что-то повторить. С этой женщиной он мог разговаривать столь же естественно, как и до своей трагедии. Да, конечно, она была упрямой, настаивающей на своем, склонной поучать и излишне скорой в оценках. Но вместе с тем, она была способна выслушать аргументацию, а в случае необходимости даже поменять мнение. Она умела слушать, а значит - он мог говорить. Возможно, что рядом с нею он вновь будет прежним Миро. 3. ЧИСТЫЕ РУКИ Самое неприятное в человеческих существах это то, что они не меняются. Твой и мой народы рождаются в виде личинок, но, прежде чем начинаем репродукцию, преобразуемся в более высокоорганизованные формы. Они же всю свою жизнь остаются личинками. Люди тоже преображаются. Они постоянно меняют свою личность. Но каждая новая личность питается иллюзией, что всегда имела то самое тело, которое в данный момент имеет. Такие перемены носят поверхностный характер. Природа их организмов остается постоянной. Люди чрезвычайно горды собственными изменениями, но каждая мнимая трансформация оказывается всего лишь новым комплексом оправданий, позволяющих вести себя точно так же, как и всегда. Ты слишком отличаешься от людей, чтобы их понимать. А ты слишком похож на людей, чтобы увидать их выразительно. Когда Цинь-цзяо исполнилось семь лет, боги впервые заговорили с ней. Какое-то время она совершенно не понимала, что слышит именно их голос. Она лишь знала, что у нее грязные, покрытые какой-то отвратительной, невидимой слизью руки. И их следует очистить. Поначалу достаточно было их просто-напросто помыть, чтобы на несколько дней почувствовать себя намного лучше. Но, по мере того, как шло время, чувство загрязненности возвращалось к девочке все чаще, а избавление от грязи требовало все более долгого мытья рук. В конце концов, она мыла их по несколько раз в день; оттирала их щеткой из рисовой соломы, пока те не начинали кровоточить. Только лишь когда боль становилась совсем уж невыносимой, Цинь-цзяо наконец-то чувствовала себя чистой, но и то - всего лишь на пару часов. Эту тайну она никому не открыла, инстинктивно чувствуя, что должна сохранить ее в секрете. Мытье рук было одним из первых сигналов, что боги обращаются к ребенку - об этом знал каждый. Большинство родителей с надеждой присматривалось к своему потомству, высматривая признаки преувеличенной заботы о чистоте. Но эти люди никак не понимали того, какое же пугающее знание заставляло себя так вести: боги давали понять избранным, в какой невыносимой грязи они живут. Цинь-цзяо же скрывала тайну не из-за того, что стыдилась того, что боги обращаются к ней. Она была уверена, что если бы кто-либо узнал, насколько она отвратительна, то тут же начал бы ее презирать. Боги согласились с этой ее тайной. Они разрешали скрывать следы жесточайшего мытья. Это означало, что когда ладони кровоточили, девочка могла их крепко сжимать в кулачки; на ходу она прятала их в складках юбки или же чинно клала их на коленях. Так что никто ничего не подозревал. Все видели лишь хорошо воспитанную девочку. Если бы мать была жива, она бы быстро открыла секрет Цинь-цзяо. Тем временем, прошло много месяцев, прежде чем слуги что-либо заметили. Старая и толстая Му-пао заметила кровавое пятно на скатерти стола, за которым Цинь-цзяо завтракала. Му-пао сразу же поняла, что это означает - разве не было известно всем, что пятна крови являются ранним признаком внимания богов? Именно потому многие амбициозные родители заставляли особо обещающих детей все время мыться. На всей планете Дао демонстративное мытье рук так и назвали - "приглашением богов". Му-пао немедленно отправилась к отцу Цинь-цзяо, благородному Хань Фей-цы, по всеобщему мнению - самому величайшему из богослышащих. Как один из немногих он пользовался в глазах богов таким доверием, что мог даже встречаться с фрамлингами - пришельцами с других планет. В их присутствии он не проявлял каких-либо признаков того, что слышит божественные голоса в собственных мыслях, тем самым сохраняя священную тайну мира Дао. Он будет благодарен за подобные вести, а Му-пао будет вознаграждена, поскольку первая заметила богов в Цинь-цзяо. Не прошло и часа, как Хань Фей-цы забрал свою любимую малышку Цинь-цзяо, и они вместе отправились на носилках в храм у Каменного Водопада. Цинь-цзяо не любила подобных прогулок. Ей было неприятно, что другие люди должны были нести их тяжесть. - Они при этом не страдают, - объяснил ей отец, когда девочка впервые сказала ему об этом. - Наоборот, они чувствуют, что им оказали честь. Это один из способов оказания уважения к богам: когда кто-нибудь из богослышащих отправляется в храм, он делает это на спинах людей Дао. - Но ведь я каждый день становлюсь все больше, - запротестовала Цинь-цзяо. - Когда станешь слишком большой, тогда отправишься туда или на своих ногах, или в собственных носилках, - ответил на это отец. Ему не нужно было объяснять, что собственные носилки девочка получит лишь тогда, когда сама станет богослышащей. - Мы же сами проявляем собственную покорность, оставаясь худощавыми и легкими, чтобы не быть излишним бременем для людей. Хань Фей-цы, конечно же, шутил, поскольку его брюхо, если даже и не громадное, было все-таки объемным. Но в шутке содержался некий важный урок: слышащий богов не может быть бременем для простых людей Пути. Люди обязаны испытывать благодарность, а не гнев на то, что из всех планет боги избрали именно эту, где можно слыхать их голоса. Сейчас же Цинь-цзяо более всего беспокоилась предстоящим ей испытанием. Она знала, что обязана быть проверена. - Многих детей учили, чтобы те притворялись, будто бы боги обращаются к ним, - объяснял ей отец. - Мы должны убедиться, избрали ли они тебя на самом деле. - Я бы предпочла, чтобы меня перестали уже избирать, - заявила Цинь-цзяо. - А во время испытания ты пожелаешь этого гораздо сильнее. - В голосе отца прозвучала жалость. Цинь-цзяо стало еще более страшно. - Народ видят только лишь нашу власть и привилегии. Он завидует нам. Но люди не замечают страданий тех, кто слышит божественные голоса. Если боги и вправду обратились к тебе, моя Цинь-цзяо, то ты научишься сносить эти страдания, как нефрит сносит долото камнереза и грубую полировочную ткань. И страдания эти станут причиной того, что ты засияешь. Как ты думаешь, почему я дал тебе имя Цинь-цзяо? Цинь-цзяо... Это означает "Блистающая Светом". Но кроме того, это же было имя выдающейся поэтессы из давних времен Поднебесной - когда уважение оказывали только мужчинам. Тем не менее, ее прославляли как величайшую в своей эпохе. "Легкий туман и плотная туча, темно целый день". Так начиналась песнь Цинь-цзяо - "Двойная девятая". Именно так и чувствовала себя сейчас малышка Цинь-цзяо. Как же там это стихотворение заканчивалось? "Сейчас мою вуаль лишь ветер западный колышет. Сама же я как золотой цветок хрупка". Будет ли таким и ее, Цинь-цзяо, конец? Возможно ли, что ее прародительница-сердце предостерегала ее своими стихами, что девочку окутывает темнота, которая унесет ее лишь тогда, когда боги прибудут с запада и заберут из ее тела хрупкую, легкую и золотистую душу? Слишком страшно, чтобы сегодня рассуждать о смерти; ведь ей всего лишь семь лет. Но, тем не менее, мелькнула мысль: если умрет скоро, то скоро же увидит маму и даже саму великую Ли Цинь-цзяо. Только испытание ничего общего со смертью не имело. Во всяком случае, не должно было. Говоря откровенно, оно было совершенно простеньким. Отец завел девочку в большой зал, где стояли на коленях трое пожилых мужчин. По крайней мере, на мужчин они походили - хотя могли быть и женщинами. Они были такими старыми, что всяческие различия исчезли. У них остались лишь реденькие клочки седых волос; на лице никаких бород или усов не было, а одеждой им служили бесформенные мешки. Впоследствии Цинь-цзяо узнала, что это были священные евнухи, которые служили при храме еще до времен вмешательства Звездного Конгресса, запретившего даже добровольные самопожертвования куском собственной плоти на службе новой религии. Теперь же они показались ей таинственными, призрачными существами, руки которых касались девочки, обыскивая всю ее одежду. Только вот чего, собственно, они искали? Нашли и забрали палочки из черного дерева. Забрали повязанный на поясе шарф. Забрали сандалии. Впоследствии Цинь-цзяо довелось узнать, что вещи забирали потому, что другие дети во время испытания впадали в такое отчаяние, что убивали сами себя. Одна девочка сунула палочки себе в ноздри и бросилась на пол, вонзая их в свой мозг. Другая повесилась на шарфе. Следующая сунула сандалию в рот и пропихнула в горло, задохнувшись насмерть. Удачные попытки самоубийств случались редко, но чаще всего у самых многообещающих детей, в особенности же - у девочек. Потому-то перед Цинь-цзяо перекрыли все доселе известные тропки к попытке покончить с жизнью. После этого старцы ушли. Отец привстал на колени возле Цинь-цзяо и приблизил свое лицо к ее лицу. - Ты обязана понять, Цинь-цзяо, что это мы не тебя испытываем, - сказал он. - Ничто, что ты сделаешь здесь по своей воле, никаким образом не повлияет на то, что тут свершится. На самом деле мы испытываем здесь богов, действительно ли они решили говорить с тобой. Если так, то они найдут способ, мы это увидим, ты же выйдешь из этого помещения богослышащей. Если же нет - тогда ты выйдешь отсюда навсегда избавленной от их голосов. Не стану говорить, за какой результат возношу молитвы... Я и сам еще этого не знаю. - Отче, - шепнула Цинь-цзяо. - А вдруг я заставлю тебя стыдиться? Сама только мысль об этом заставили ладони чесаться, как будто они были грязными, как будто их немедленно следовало вымыть. - Каким бы результат не был, мне за тебя стыдно не будет. Он хлопнул в ладони. Один из стариков принес тяжелую миску и поставил ее перед Цинь-цзяо. - Вложи сюда руки, - приказал отец. Миска была наполнена густой, черной мазью. Цинь-цзяо задрожала. - Я не могу вложить руки в это. Отец схватил ее за предплечья и силой сунул ладони девочки в миску. Цинь-цзяо вскрикнула - никогда еще отец не применял к ней силы. Когда же он ее отпустил, все руки были покрыты липким илом. Девочка с трудом хватала воздух; она не могла даже дышать, глядя на эту грязь, чувствуя ее. Старец вынес миску из зала. - Где я могу смыть это, отец? - простонала Цинь-цзяо - Нигде, - ответил тот. - Никогда уже ты не сможешь помыться. Поскольку же Цинь-цзяо была еще ребенком, она ему поверила. Она не знала, что эти слова являются частью испытания. Она глядела, как отец уходит, слышала, как захлопывается за ним дверь. Девочка осталась одна. Поначалу она вытянула руки перед собой, стараясь, чтобы они не касались одежды, и отчаянно искала хоть что-нибудь, чем можно было бы очиститься. Но ей не удалось найти даже капельки воды, ни клочка тряпки. Зал не был пустым - здесь стояли стулья, столы, скульптуры, громадные каменные вазы - но у всех них поверхности были твердыми, гладкими и такими чистыми, что она и не осмелилась к ним прикоснуться. Тем не менее, чувство грязи делалось невыносимым. Любым путем руки нужно было отчистить. - Отец! - закричала она. - Приди же и отмой мои руки! Тот наверняка ее слышал. Наверняка он прятался где-то рядом, ожидая результата испытания. Он обязан был ее слыхать... но не пришел. Единственной тканью в помещении было платьице Цинь-цзяо. Девочка могла бы вытереть руки об него, но тогда ей пришлось бы носить эту грязь на себе; она могла бы испачкать и другие части своего тела. Понятно, что платье можно было бы снять - только вот как это сделать, не касаясь грязными пальцами к коже? Она попробовала. Поначалу соскребла как можно больше жирного ила о гладкие руки статуи. Прости меня, сказала девочка на тот случай, если бы статуя принадлежала богу. Потом я отчищу тебя своим платьем. Затем она потянулась рукой за голову и схватила ткань у шеи, чтобы стянуть платьице через голову. Жирные пальцы соскользнули по шелку; спиной она почувствовала холод ила, пропитавшего ткань. Сейчас вытрусь, подумала Цинь-цзяо. В конце концов ей удалось схватить достаточно крепко, чтобы потянуть. Шелковая ткань прошла через голову, но, еще не сняв платьице до конца, девочка знала, что лишь ухудшила собственное положение. Она запачкала мазью свои длинные волосы, а те упали на лицо. Теперь уже не только одни руки, но и шея, волосы и лицо были нечистыми. Тем не менее, Цинь-цзяо не отказалась от своих попыток. Она сняла платье, после чего старательно оттерла руки, потом лицо. Безрезультатно. Жирная грязь прикипела к коже, и девочка не могла ее оттуда убрать. Ей казалось, что шелк лишь размазал грязь по лицу. Никогда еще в жизни она не была столь чудовищно, невыносимо грязной. И, самое страшное, что ничего не удавалось сделать. - Отец! Приди и забери меня отсюда! Я не хочу быть богослышащей! Но тот не приходил. Цинь-цзяо разрыдалась. Вся штука была в том, что слезы не помогали. Чем дольше девочка плакала, тем сильнее чувствовала себя грязной. С текущими по щекам слезами она отчаянно выискивала способ убрать грязь с рук. Девочка опять попробовала вытираться шелковым платьем, но потом уже начала вытирать их об стены. Продвигаясь по периметру зала, она размазывала ил. При этом она терлась руками так сильно, что кожа разогревалась, растапливая жирную грязь. Снова и снова, пока ладони не сделались красными, а размягченный трением ил не стек, а может и не был счесан невидимыми занозами в деревянных стенках. Когда ладони и пальцы стали болеть столь сильно, что Цинь-цзяо уже не чувствовала на них грязи, она стала оттирать ими лицо, царапать ногтями, чтобы содрать ее отовсюду. А загрязнившиеся руки вновь оттирала о стенки. В конце концов, совершенно обессилев, она упала на пол и зарыдала уже из-за изболевшихся рук, из-за собственной беспомощности, невозможностью хорошо очиститься. Она крепко стиснула веки, а слезы катились по щекам. Девочка вытирала глаза и лицо и чувствовала, какой липкой, какой грязной сделалась мокрая от слез кожа. Она понимала, что это значит: боги осудили ее и посчитали нечистой. Она недостойна жить. Если не может очиститься, значит обязана умереть. Это их удовлетворит. Нужно было только найти способ, чтобы исполнить волю богов. Чтобы перестать дышать. Отец еще пожалеет, что не пришел, когда она звала его, но с этим ничего нельзя поделать. Она очутилась во власти богов, они же не посчитали ее достойной остаться среди живых. В конце концов, какое право имела она на жизнь, когда уже столько лет воздух перестал проходить сквозь врата уст ее мамы? Сначала она подумала над тем, чтобы воспользоваться платьем, запихнуть его в горло и перекрыть дыхание. Или, может, затянуть его на шее... Но ткань была грязная, вся покрытая жирным илом. Следовало поискать другой способ. Цинь-цзяо подошла к стенке, нажала на нее. Крепкое дерево. После этого она откинулась и изо всех сил ударилась лбом о доски. Боль вспыхнула фонтаном. Наполовину потеряв сознание, девочка соскользнула по стене в сидячую позу. Голова раскалывалась от боли, зал кружился перед глазами. На какое-то мгновение она даже позабыла о грязных руках. Только облегчение длилось недолго. Цинь-цзяо видела на стенке немного мутное пятно в том месте, где ил со лба загрязнил блестящую, отполированную поверхность. Боги напомнили ей, что она толь же грязная, как и ранее. Небольшое количество боли вовсе не удовлетворит ее недостойное поведение и вида. Тогда она снова ударилась о стенку. Но на этот раз боль была не такой сильной. Снова и снова... пока не поняла, что совершенно невольно тело отклоняется от ударов, отказывается заставлять себя страдать. Это помогло ей понять, почему боги столь презирают ею: именно за эту слабость, из-за которой она даже не могла заставить повиноваться даже собственное тело. Но данном случае она вовсе не была беспомощной. Обманом можно было склонить его к выполнению приказов воли. Цинь-цзяо выбрала самую высокую статую, высотой метра в три. Это была бронзовая фигура идущего мужчины с мечом в поднятой руке. На ней было множество складок и выделяющихся частей, чтобы девочка смогла на нее забраться. Пальцы соскальзывали, но она не сдавалась, пока не очутилась на плечах фигуры. Одной рукой она держалась за шлем, а второй - за меч. В какое-то мгновение, коснувшись клинка, девочка подумала, а не попытаться ли перерезать себе шею... ведь тогда она уже точно не сможет дышать. Только это не было настоящее острие, меч оказался совершенно тупым, к тому же - ей не удавалось поместить шею под нужным углом. Поэтому она вернулась к первоначальному плану. Несколько раз Цинь-цзяо глубоко вздохнула, сплела руки за спиной и упала вперед. Упаду на голову - и это будет завершением собственной нечистоты. Но, когда пол уже мчался ей навстречу, Цинь-цзяо утратила владение собой. Она вскрикнула, чувствовала за спиной, как руки сами вырываются из замка сжатых пальцев, как они продвигаются вперед, чтобы смягчить падение. Поздно, подумала она с мрачным удовлетворением. А потом она ударилась головой о пол, и все залила чернота. Цинь-цзяо очнулась, испытывая боль в затекшей руке и страшную головную боль, которая вспыхивала при каждом ее шевелении. Но девочка жила. Когда ей удалось открыть глаза, то увидала, что уже темно. Неужели наступила ночь? Она не могла шевельнуть левой рукой, той самой, что затекла; на локте она заметила страшный покрасневший синяк и подумала, что наверняка при падении что-то сломала. Еще она заметила, что руки все еще покрыты ужасной черной мазью. Вновь она испытала чувство невыносимой грязи: приговор богов. Видать, попытка самоубийства их вовсе не удовлетворила. Боги не позволят ей так легко сбежать от их приговора. Что же можно сделать? - спрашивала она себя в отчаянии. Как же я могу очиститься перед вами, боги? Цинь-цзяо, прародительница-сердце моя, укажи мне, каким образом могу я заслужить, чтобы боги осудили меня не так сурово? Вспомнилась любовная песнь Цинь-цзяо, "Разделенные", одна из первых строф, которую отец давал ей выучить на память. Тогда ей было три года. Вскоре после того он сообщил ей, что мама умрет. Теперь пришел подходящий момент, чтобы вернуться к стихотворению: разве не была она сейчас разделена с любовью богов? Разве не обязана она была вновь соединиться с ними, чтобы те приняли ее в качестве одной из по-настоящему богослышащих? Прислал мне кто-то Любовное письмо Строками возвращающихся гусей А луна заливает Западный альков Когда снежинки танцуют Над быстрым потоком Вновь думаю о тебе О нас обоих Живущих в печали О тебе Страданий невозможно избежать И все же, когда опускаю взгляд Радость охватывает мое сердце Луна, заливающая западный альков, означала, что это бог, а не человек-влюбленный воспевается в этом стихотворении. Все отсылки к западу всегда означали, что дело касается богов. Ли Цинь-цзяо ответила на молитву малолетней Хань Цинь-цзяо и послала ей это стихотворение, чтобы излечить страдание, избавиться от которого невозможно - нечистоту тела. Чем было это любовное письмо? - размышляла Цинь-цзяо. Строки возвращающихся гусей? Но ведь в этом зале гусей нет. Танцующие над потоком снежинки? Тут нет ни снега, ни текущей речки. "И все же, когда опускаю взгляд, радость охватывает мое сердце". Вот это уже указание, решение. Цинь-цзяо была уверена в этом. Медленно, осторожно она повернулась на живот. Один лишь разик попыталась она опереться на левой руке, но, как только согнула локоть, то чуть не потеряла сознание. В конце концов, она встала на колени, низко опустив голову и опираясь правой рукой. И опустив взгляд. Стихотворение обещало, что радость охватит ее сердце. Лучше себя она не почувствовала - оставалась такой же грязной, все болело. Опущенный взгляд не показал ей ничего, одни только отполированные доски пола и слои древесины, волнистыми линиями уходящие из под коленок до самого края зала. Линии. Линии слоев древесины, строки гусей. А разве нельзя поглядеть на древесные слои как на быстрый поток? Она обязана последовать за ними как те гуси; она должна танцевать над быстрыми потоками как снежинки. Как раз это и означало обещание стихотворения: когда она опустит взгляд, радость охватит ее сердце. Цинь-цзяо выбрала один слой, более темную линию, рекой вьющейся по более светлому дереву. Она сразу же поняла, что это и есть поток, вдоль течения которого следует идти. Она не смела касаться его пальцем - грязным и недостойным. Следовало проследить за ним легонько, как гуси скользят в воздухе, как снежинка касается ручья. Вдоль линии можно пройти лишь взглядом. И она начала прослеживать ее, продвигаясь к самой стене. Несколько раз девочка дернулась столь быстро, что потеряла ее, забыла, какая это из множества. Но тут же она отыскивала ее вновь, во всяком случае, на это надеялась. И тут она добралась до стены. Достаточно ли этого? Остались ли довольны боги? Почти, но не совсем. Когда взгляд соскальзывал с линии, Цинь-цзяо не была уверена, возвращается ли она к той же самой. Ведь снежинки не перескакивают от ручья к ручью. Необходимо было проследить за нужной линией по всей ее длине. На сей раз она начала от самой стенки, склонившись низко-низко, чтобы движения руки не отвлекали внимания. Девочка передвигалась очень медленно, не позволяя себе даже моргнуть, пускай даже глаза и горели огнем. Она знала, что если потеряет эту линию, вдоль которой сейчас движется, ее ждет возвращение, и все нужно будет делать с самого начала. Урок следовало исполнить во всем совершенстве; в противном случае он утратит силу очищения. Это длилось целую вечность. Да, конечно же, она мигала, но не инстинктивно, не случайно. Когда глаза резало до невозможности, она склоняла голову так низко, чтобы левый глаз оказывался над самым слоем. Только лишь тогда, на мгновение, она закрывала правый глаз. Когда испытывалось облегчение, тогда девочка открывала его, продвигала над древесным слоем и после того закрывала левый. Таким образом она добралась до середины зала; здесь доска заканчивалась и соединялась со следующей. Цинь-цзяо не была до конца уверена, а хватит ли этого, можно ли будет закончить, пройдя одну доску, или же следует отыскать следующий слой и идти вдоль него. Она сделала движение, как будто хотела подняться - тем самым испытывая богов, убеждаясь, остались ли те довольны ею. Выпрямилась... и не почувствовала ничего. Поднялась, оставаясь такой же свободной. Ага! Выходит, они остались ею довольны. Теперь мазь на коже казалась всего лишь капелькой масла. Ей уже не нужно было мыться... не в этот момент. Она открыла иной способ очиститься, показать богам свою преданность. После этого девочка легла на полу, улыбаясь и тихо плача от радости. Ли Цинь-цзяо, моя прародительница-сердце, благодарю тебя за то, что ты подсказала мне этот способ. Теперь я уже соединилась с богами; разлука подошла к завершению. Мама, я снова с тобою, чистая и достойная. Белый Тигр Запада, я сделалась достаточно чистой, чтобы положить руку на твоей шерсти и не загрязнить ее. Ее коснулись чьи-то руки... Руки отца, поднимающие ее вверх. Капли воды упали на лицо, на обнаженную кожу - отцовские слезы. - Ты жива, - прошептал он. - Моя богослышащая, моя самая дорогая, моя доченька, жизнь моя, моя Блистающая Светом, сияй же вечно. Потом Цинь-цзяо довелось узнать, что на время испытания отца пришлось связать и заткнуть рот, когда же она забралась на статую и пыталась прижать шею к мечу, он рванулся с такой силой, что стул, к которому его привязали, упал, и отец тоже ударился головой о пол. Это посчитали величайшей милостью богов, поскольку он не видел падения дочери с фигуры. Когда она лежала без сознания, он все время рыдал. Потом же, когда она опустилась на колени и начала прослеживать древесные слои в полу, он первый понял, что это означает. - Глядите, - прошептал он. - Боги поручили ей задание. Боги обратились к ней. Другие позднее установили, что никогда еще не видели прослеживавшего древесные слои. Такого еще не было в Каталоге Божественных Голосов: Ожидание - у - Двери, Счет - по - Пятеркам, Подсчет - Предметов, Рассмотрение - Случайных - Смертей, Срывание - Ногтей, Попытки - Грызть - Камень, Раздирание - Кожи, Вырывание-Волос, Выкалывание-Глаз - все эти действия были известны как покаяния, назначенные богами, ритуалы послушания, очищающие душу богослышащей особы, чтобы боги могли наполнить его разум мудростью. Только вот никто еще не видал Слежения - Древесных - Слоев. Тем не менее, отец понял, что делает Цинь-цзяо, дал ритуалу имя и прибавил его в Каталог Голосов. И теперь он навечно будет носить ее имя, Хань Цинь-цзяо, первой, кому боги приказали его исполнить. Она сделалась исключительной. Равно как исключительной была ее предприимчивость в поисках способа очищения рук, а потом и способа покончить с собой. Многие пытались оттереть руки о стены, большинство сразу же пыталось воспользоваться собственной одеждой. Но вот трение ладонями о доски, чтобы разогреть кожу, было воспринято как дело чрезвычайно редкое и остроумное. И хотя удары головой о стену встречались часто, то вот падение со скульптуры вниз головой - такое происходило редко. И никто из тех, кто пытался сделать это перед девочкой, не имел достаточно силы воли, чтобы так долго держать руки за спиной. Весь храм шумел слухами, и очень скоро известия дошли до всех святынь на Дао. Для Хань Фей-цы было огромной честью, что дочь его так сильно предана богам. История же о том, как он сам чуть не обезумел, когда Цинь-цзяо пыталась покончить с собой тоже распространилась во все стороны и тронула многие сердца. - Возможно, что он и вправду самый великий из богослышащих, - говорили люди. - Но дочь свою он любит больше жизни. И начали дарить его любовью столь огромной, как перед тем - уважением. И как раз после того люди начали шептаться о возможной божественности Хань Фей-цы. - Он великолепный и сильный. Боги захотят слушать его, - повторяли люди, которые его ценили, - и при всем этом, он настолько чувствителен, что всегда будет любить обитателей Дао и стараться приносить им добро. Разве не таким должен быть бог планеты? Понятное дело, что решение об этом должно было быть принято позднее. Пока человек не умрет, он не может сделаться богом даже деревушки, не говоря уже о всей планете. Можно ли оценить, каким он будет богом, пока не ознакомишься со всей его жизнью, от начала до конца? Подобные слухи много раз достигали ушей Цинь-цзяо. В то время, как она становилась старше, сознание того, что ее отца могут выбрать богом планеты Дао, сделалось одним из указателей всей ее жизни. Но именно тогда навечно запомнила она, что это его руки несли ее скрюченное, болящее тело к ложу выздоровления, что это из его глаз горячие слезы капали на ее похолодевшую кожу, это его голос шептал чудесные, наполненные любовью слова на древнем языке: - Дорогая моя, моя Блистающая Светом, не забирай же своего сияния из моей жизни. Что бы не произошло, не делай себе беды, ибо я тогда наверняка умру. 4. ДЖЕЙН Очень многие твои братья становятся христианами. Они верят в бога, которого принесли с собою люди. А ты не веришь в Бога? Такая проблема никогда не появлялась. Мы всегда помнили собственные начала. Вы эволюционировали. Мы же были созданы. Вирусом. Вирусом, который был создан Богом, чтобы сотворить нас. Выходит, ты тоже верующий. Я понимаю веру. Нет. Ты веры желаешь. Я желаю ее в достаточной степени, чтобы вести себя так, будто верую. Может статься, что именно этим вера и является. Или же сознательным сумасшествием. Как выяснилось, на корабль Миро перебрались не только Валентина с Яктом. Сюда же прибыла и Пликт, чтобы поселиться в несчастной, малюсенькой каморке, где у нее не было места достаточно, чтобы хорошенько выпрямиться. Она была аномалией этого путешествия: ни член семейства, ни экипажа, ни приятельница. Пликт слушала лекции Эндера, когда тот пребывал на Трондхейме в качестве Голоса Тех, Кого Нет. И она открыла, совершенно самостоятельно, что Эндрю Виггин был самым первым Голосом, и что он же был Эндером Виггином. Валентина никак не могла понять, почему к этой интеллигентной молодой женщине пришла одержимость Эндером Виггином. Иногда она думала? Может, именно так и зарождаются религии. Основатель не ищет учеников, они приходят сами и требуют их учить. Во всяком случае, Пликт осталась с Валентиной и ее семьей все те годы, с тех пор как Эндер покинул Трондхейм. Она учила детей и помогала в исследованиях, все время ожидая прихода дня, когда вся семья отправиться, чтобы соединиться с Эндрю. День, в приход которого веровала только Пликт. Потому-то в ходе второй половины рейса к Лузитании, на корабле Миро летело четверо людей: Валентина, сам Миро, Якт и Пликт. По крайней мере, Валентина так считала. На третий день с момента встречи она узнала и о пятом компаньоне, который сопровождал их с самого начала. В тот день, как обычно, вся четверка собралась на мостике. Впрочем, им и не было пойти куда-нибудь еще. Ведь это был транспортный корабль - кроме мостика и спальных помещений на нем имелся лишь небольшой коридор и туалет. Все остальное было предназначено для груза, а не для людей - во всяком случае, таких, что требуют хотя бы элементарных удобств. Валентине недостаток обособленности совершенно не мешал. Она несколько притормозила производство антиправительственных текстов. Более важным ей казалось знакомство с Миро, а через него - с Лузитанией: с ее обитателями, свинксами, а в особенности - с семьей Миро, поскольку Эндер женился на Новинье, матери парня. Валентина охотно выслушивала подобную информацию. Она бы не была столь долгое время историком и биографом, если бы не научилась экстраполировать мельчайших фактов. Истинным сокровищем в данном плане оказался сам Миро - не идущий на контакт, не верящий в людей, наполненный отвращением к своему беспомощному телу. Но ведь это так понятно. Буквально несколько месяцев назад он понес потерю и все время пытался найти себя заново. Валентина не боялась за его будущее; она прекрасно видела, что юноша обладает сильной волей, что он нее тот человек, который легко сдается. Ничего, он еще приспособится к новой ситуации. Более всего ее интересовали его мысли. Ей казалось, что тюрьма тела освободила его разум. После случившегося с ним, тело его было чуть ли не полностью парализовано. Он мог лишь неподвижно лежать и размышлять. Понятно, что большую часть времени он посвящал рассмотрению собственного несчастья, собственных ошибок, навечно утраченного для него будущего. Но многие часы он рассматривал и проблемы, над которыми погруженные в свою работу люди никогда не задумываются. И на третий день их совместного путешествия Валентина пыталась извлечь из юноши как раз эти мысли. - Большинство людей никогда не морочит ими себе голову, во всяком случае, не столь серьезно. Но ты - да, - сказала она ему. - То, что я обдумываю это, вовсе не означает, что я что-то знаю, - ответил ей на это Миро. Валентина уже привыкла к его выговору, хотя медлительность иногда доводила ее до ярости. Она не могла оказать невнимательности, а это требовало постоянного волевого усилия. - Природа вселенной, - отозвался Якт. - Источники жизни, - прибавила Валентина. - Ты размышлял над сутью жизни. И я хочу знать, к чему же ты пришел. - Как функционирует вселенная, и почему мы все в ней торчим, - рассмеялся Миро. - Так, дурацкие теории. - Как-то раз я на целых две недели один застрял в ледовом поле, без всякого обогрева, - признался Якт. - Так что не думаю, чтобы ты был в состоянии придумать что-то такое, что я посчитаю дурацким. Валентина усмехнулась. Якт не был ученым, а его жизненная философия в самых общих чертах ограничивалась тем, чтобы держать экипаж в повиновении и выловить как можно больше рыбы. Но он знал, что Валентина хочет потянуть парня за язык, потому и помогал, как мог, почувствовать тому свободно; помогал поверить, что все относятся к нему серьезно. И было важно, чтобы это