ре и во времени. Я-то знал, что они ошибаются, что лишь считанные годы осталось существовать этому славному безмятежному миру. Если только... Но мне казалось абсурдным, что я вообще смогу как-то предотвратить грядущее. А сейчас мне навстречу шагало чудо средних лет, завсегдатай бульваров, щеголь до мозга костей с усами а-ля кайзер Вильгельм, в серых полосатых брюках, черном пальто с бархатными отворотами и воротником, массивной золотой цепочкой часов, тростью с серебряным набалдашником и в блестящей шелковой шляпе. Я пошел было навстречу ему, принуждая себя нацелить фотоаппарат и запечатлеть это чудо, но так и не сделал этого. Не смог. Того и гляди, меня поразило бы молнией и убило на месте. Но когда он прошел мимо, направляясь на север по Пятой авеню и с прекрасной небрежностью помахивая тросточкой, я повернулся, чтобы сфотографировать его, однако выждал секунду, настраивая фотоаппарат, потом притворился, что снимаю своего щеголя, а вместо этого щелкнул чудесных щебечущих девочек. Да, черт побери, девочек! Конечно, это были молодые женщины, но иногда сказать "девочки" еще не значит назвать их детьми. Английский язык трудолюбив, и значение любого слова в нем может изменяться в зависимости от контекста. А сравнивать использование слова "девочка" в смысле - "молодая женщина" с южной манерой называть чернокожих "мальчиками" бессмысленно и попросту глупо. Ну ладно, ладно, замнем. Ну да, все в порядке. Одна девочка на фото - в пальто в бело-зеленую полоску, молодая женщина посередине - в темно-бордовом платье, а третья - зовите ее как хотите - в наряде бутылочно-зеленого цвета. Она заметила меня, когда я делал снимок, - а я заметил позади них еще одного любителя наблюдать за женщинами. Где же ты, "Школа и пансион преподобного С.Х.Гарднера и миссис Гарднер для юных леди и джентльменов"? Исчезла бесследно. Джулия порой поговаривала о том, чтобы отдать туда Вилли, да я не соглашался. Чем дальше я шел, тем явственнее изменялась Пятая авеню. Все больше и больше попадалось на глаза магазинных витрин. И объявлений "Сдается квартира", подобных тому, которое я запечатлел, потому что помнил, что дом с геральдическими львами принадлежал богатой семье. Это было немного грустно, но затем я заметил впереди, на Сорок четвертой улице, нечто, что заставило меня поспешить и взглянуть поближе, что же это такое. Я перешел Сорок четвертую улицу, довольно ухмыляясь, и использовал предпоследний кадр на то, чтобы увековечить чудесное зданьице, похожее на свадебный торт. Что же это может быть? Я должен был это узнать и перешел наискось Пятую авеню, миновав полицейского. А потом, стоя у лестницы, укрытой навесом, я увидел сверкающую бронзовую табличку с надписью "Дельмонико" и двинулся дальше к центру города. И тут чья-то рука коснулась моего плеча, и женский голос за моей спиной произнес: - О, вот так встреча! Вы пришли на лекцию? Я обернулся - на меня из-под огромных, как колесо, полей бледно-голубой шляпы смотрела Джотта. Она улыбалась мне, и я улыбнулся в ответ. - Ну и ну! - проговорил я немного туповато. - Что это вы здесь делаете? - Слежу за вами, что же еще? Вы намерены войти? У кромки тротуара непрерывно собирались женщины, по большей части пожилые или средних лет. Они выходили из лимузинов, такси или экипажей - причем лимузинов было куда больше, чем такси. Хлопали дверцы, тарахтели маломощные моторы отъезжающих машин. - Ну... я не знаю, - замялся я. Теперь сюда подходили молодые женщины, источая чарующий аромат и смеясь, такие очаровательные в своих огромных шляпах, и то и дело мелькали их тонкие лодыжки, когда они приподымали подолы юбок, поднимаясь по ступенькам. И большинство из них, а самых хорошеньких и вовсе всех без исключения, сопровождали молодые и моложавые мужчины, каждый, черт бы их побрал, не меньше восьми футов ростом. - Ой, да не мешкайте вы! - воскликнула Джотта, и ее рука на моем-локте решительно подтолкнула меня вперед. - Эта лекция будет вам весьма полезна! - добавила она, улыбаясь одной ей известной шутке. - Ладно, - сказал я, и мы двинулись вверх по лестнице. - И что именно будет мне полезно? Джотта кивнула на огромную афишу, стоявшую позади широко распахнутых дверей на пюпитре из позолоченного бамбука. Края афиши были обрамлены нарисованными листьями плюща, а искусно сделанная надпись сообщала: "Комитет миссис Чарльз Генри Израэль по развлечениям и организации досуга трудящихся девушек представляет показы танцев профессора Дюрье. Начало ровно в 10:00". Теперь я понял, почему веселилась Джотта, и заметил: - Мне казалось, что свой вклад в развлечение трудящихся девушек я сделал во вчерашнем танце. Джотта опять улыбнулась. Внутри как будто никто не покупал билетов, и мы последовали за толпой, направо и вверх по застланной ковром лестнице. Женщины впереди изящно приподымали края юбок, и я осознал, насколько хорошо приспособился, став уже опытным наблюдателем за женскими ножками. Затем мы прошли по короткому коридору - женщины болтали и много смеялись, оставляя за собой шлейф парфюмерных ароматов. "Прекрасно, Рюб, - я следую указаниям. И когда же мне должно повезти?" Мужчина, который шел за нами, окликнул: "Привет, Хелен!" - и Джотта, обернувшись, с улыбкой ответила: "Привет, Арчи!", а я удивился - что еще за Хелен? Дальше был бальный зал - паркетный пол, встроенные в стены зеркала, впереди небольшой подиум. Толпа растекалась по рядам позолоченных кресел, расставленных в зале, женщины рассаживались, изящным движением разглаживая юбки. Впереди всех, у самого подиума, стояли полукругом кресла, и зеленая лента, протянутая вдоль их спинок, отгораживала небольшую часть зала перед подиумом. Пока мы усаживались, я озирался по сторонам и заметил среди немногочисленных в зале мужчин нескольких репортеров: я счел их репортерами, потому что они явно записывали имена собравшихся, и только сейчас до меня дошло, что мы попали в весьма светскую компанию. На подиуме сидели трое мужчин во фраках и визитках - пианист, кларнетист и скрипач; перед ними были раскрыты ноты. А посреди сцены в раззолоченном кресле восседала дородная, в высшей степени внушительная седовласая дама в темно-бордовом, расшитом бисером платье; с золотой, размером с десятицентовую монету, пуговицы на ее груди свисало пенсне. Вне всякого сомнения, это была сама миссис Израэль. Кивая и любезно улыбаясь, она оживленно беседовала с сидевшим по правую руку от нее мужчиной в двубортном черном фраке до колен. Ему было с виду лет около пятидесяти, темные седеющие волосы были длиннее, чем мне доводилось до сих пор видеть. Миссис Израэль обернулась к женщине - я догадался, что это жена мужчины во фраке, - которая была одета в белое вечернее платье с приколотой сбоку на поясе гарденией. Вокруг нас и за нами неустанно перекатывались смешки и болтовня, я даже почуял сигаретный дымок и украдкой огляделся. Потом глянул на Джотту, и она кивнула: - Кто-то из молодых тайком покуривает. Последний крик моды. Вы довольны, что пришли сюда? - Еще бы. По правде говоря, я большой поклонник мадам Израэль и ни за что не пропустил бы ни одной лекции. Миссис Израэль встала, благожелательно улыбаясь нам и скрестив ладони на животе, безмятежно уверенная, что шум скоро затихнет, и она не ошиблась. Она заговорила, и речь ее, насколько мне помнится, была примерно такой: - Добро пожаловать, мои дорогие собратья по благотворительной деятельности! Как приятно увидеть здесь сегодня столь многих нынешних и будущих лидеров нью-йоркского общества, готовых к самопожертвованию. - Она помолчала, оглядывая нас, и ее улыбка медленно угасла, давая понять, что предстоит переход к серьезной теме. - В процессе бдительного надзора, который наш комитет осуществляет за танцзалами Нью-Йорка, возникла, как мы полагаем, необходимость вплотную заняться некоторыми разновидностями "индюшкина бега" и "мишки гризли", Которые появились уже и там, где танцует свет. Все мы, разумеется, современные люди, но не может быть сомнений, что в танцах необходимо определенное приличие. Мы с Джоттой обменялись быстрыми взглядами искоса и снова уставились прямо перед собой, старательно сохраняя на лицах серьезное выражение. - Однако что же такое "хорошо", а что - "плохо"? Как должны инспекторы отвечать трудящейся девушке, когда она уверяет, что "индюшкин бег" танцуют все? Впрочем, невинная разновидность "индюшкина бега" может быть сохранена, если ее переименовать... (Тут я наклонился к Джотте и шепнул: "В "воробьишкин скок"?" - и она поспешно поджала губы.) Переименовать, дабы танцующие бедняки не были введены в заблуждение относительно высшего благословения на исполнение "индюшкина бега" - что видят они в лишенных должного надзора танцзалах, кои являются единственным их спасением от мрачных и унылых жилищ бедноты. Всем нам, собравшимся нынче в этом зале, следовали бы знать, как обстоят дела, ибо девушка, танцующая в "Шерри", точно так же отвечает за благосостояние девушки, танцующей в "Мюррей Хилл Лисеум", как инспектор по культуре в этом районе. Миссис Чарльз Генри Израэль провозглашала это с подиума совершенно серьезно. - Мы встретились сегодня, дабы найти ответ на этот вопрос, наблюдая за исполнением "индюшкина бега" и других новомодных танцев так, как их должно исполнять, если уж исполнять вообще. Демонстрацию танцев проведет, вкупе со своей очаровательной супругой, человек, который для большинства из вас не нуждается в представлении. И тем не менее позвольте представить вам профессора Дюрье, преподавателя танцев, который серьезно относится к своему искусству! Прижав левую руку к груди, миссис Израэль со сверхблагожелательной улыбкой повернулась и с полупоклоном указала на профессора. Он поднялся, оказавшись выше, чем я думал, и гораздо худее - его двубортный фрак сильно смахивал на трубу с черными шелковыми лацканами. Профессор сделал шаг вперед, улыбнулся и заговорил: - "Мартышкин ход", "хромой утенок", "индюшкин бег", "кроличьи коленца", "птичкин прыжок" - все эти танцы, именующиеся новомодными, на деле есть не что иное, как мало чем различающиеся разновидности медленного рэгтайма, если в них вообще можно отыскать какие бы то ни было различия. Могут ли эти танцы, правильно исполняемые, внести некоторое разнообразие в наш танцевальный репертуар? Возможно. Однако я не уверен, что общество может принять наиболее уродливые крайности этих танцев, ибо в данном случае недопустимо сохранять некоторые отклонения от правильной позиции, как это возможно в безупречном вальсе, где правая рука мужчины покоится на талии девушки, а ее правая рука находится в левой руке мужчины. Не далее как в среду я заглянул для наблюдений в "Террас-Гарден" и увидел полицейского, который, стоя посреди зала, усердно мешал исполнению "индюшкина бега" при помощи всего двух жестов - одним он показывал, что левая рука мужчины должна быть вытянута, другим - что томный полушаг не должен сменяться добрым старинным кружением. К этим простым правилам, порожденным личным опытом сотрудника полиции в пресечении беспорядков, добавить, собственно говоря, нечего; однако в отсутствие полицейского партнеры начинают танцевать все ближе и ближе друг к другу, и все ощутимее становится сотрясение танцующих в такт "наяриванию" оркестра. Подобная эволюция происходит весьма часто и может иметь место в мире танцев не только на протяжении сезона, но и в течение одного-единственного вечера. - С профессиональной улыбкой, кивком и грациозным полуповоротом левой ладони и кисти профессор подал знак жене, и она встала, улыбаясь. Он взял ее за руку, и они вышли на небольшое пространство, огражденное креслами, по спинкам которых была протянута зеленая лента. По-прежнему улыбаясь, они повернулись лицом друг к другу, сохраняя между собой расстояние примерно в восемь - десять дюймов. Женщина положила левую руку себе на бедро - пальцами назад, выдвинув локоть далеко вперед. Мужчина продел правую руку под ее оттопыренный локоть, накрыв ладонью пальцы, прижатые к бедру. Затем они сомкнули ладони свободных рук, подняв их высоко над головой. Профессор Дюрье кивнул музыкантам, пианист взял аккорд, кивнул остальным, и оркестр заиграл - медленно, выделяя сильное звучание скрипки - "О, славненькая куколка". И супруги Дюрье - надо сказать, весьма искусно и грациозно - начали разом подпрыгивать то на одной, то на другой ноге, раскачиваясь из стороны в сторону и сомкнутыми руками описывая над головой широкую дугу, но при этом неизменно сохраняя расстояние между собой. Продолжая танцевать, профессор заговорил: - Можно танцевать "индюшкин бег" так, как его должно танцевать - кто бы спорил? Но именно здесь, на Пятой авеню, я наблюдал изменения, о которых уже говорил. Вначале партнеры танцуют вприпрыжку, вытянув руку. Четыре часа спустя, когда в зале становится теснее, а танцоры все больше утомляются и поддаются колдовству музыки... - Эти слова, как видно, были условным знаком, потому что трио музыкантов начало ускорять темп, сделав его - как бы это выразиться - невнятнее, смазанней, на мой взгляд, и в самом деле чуть непристойней. - Мужчина и его партнерша танцуют все ближе и ближе. - Супруги Дюрье тотчас продемонстрировали, насколько ближе. - И по мере того, как они кружат по залу, припрыжка превращается в скольжение. - Покуда профессор говорил, поднятые над головой руки танцоров постепенно опускались и наконец оказались на уровне талии. - Таким образом, "индюшкин бег" становится почти неотличимым, - танцоры слегка пригнулись, расцепили руки и обхватили талию друг друга, - от "трясучки"! Под слова "большая славненькая куколка" профессор и его супруга принялись трясти плечами, и по аудитории пронесся шепот; женщина, сидевшая прямо за мной, ахнула - по мне, немного театрально; а другая женщина, сидевшая в нашем ряду, выпрямилась и грозно нахмурилась. Однако большинство зрителей позади нас не смогло удержаться от смешков. Перекрывая голосом ритмическое звучание фортепьяно, замирающие звуки скрипки и пение кларнета - по-моему, музыкантам нравилось то, что они играли, - миссис Израэль спросила: - Кто из вас видел то же самое в танцевальных залах? Рука Джотты тотчас взлетела вверх, и, оглядевшись, я увидел, что множество женщин помоложе последовало ее примеру, и по залу пробежал снисходительный смешок. Аудитория большей частью состояла из молодежи, юных женщин, прелестных в своих шляпках-"колоколах" и шляпах с огромными полями, и я понял, что они не принимают эту лекцию всерьез. А через секунду мне стало ясно, что и пришли они на эту лекцию вовсе не ради супругов Дюрье, потому что в зале началось движение и шепоток. Я оглянулся - у самого входа в зал стояли молодой человек и женщина. Не знаю чем, но они разительно отличались от всех, собравшихся тут. Они стояли тихо, вежливо и внимательно следили за танцующими Дюрье, но невольно притягивали взгляд, и я не сразу вспомнил, что надо бы повернуться к танцорам. Женщина была очень хороша собой - юная, невинная красота. Длинное розовое платье доходило до щиколоток, обтянутых белыми чулками, розовая шляпа с широкими полями обрамляла лицо и светло-каштановые локоны. Блестящие черные волосы мужчины были тщательно зачесаны назад, открывая тонкое треугольное веселое лицо, а его костюм... Достаточно сказать, что его костюм был в крупную клетку и безупречного покроя. Женщина улыбалась, мужчина тоже; казалось, они были безмерно счастливы, что пришли сюда, и я угадал - не знаю как, но это бросалось в глаза, - что эти двое - актеры, что они и сейчас играют роль, как на сцене, и хотя они просто стояли рядом, они казались живее и интереснее, чем все, кто был в зале; так и тянуло встать и присоединиться к ним. Зрители, вынудившие себя смотреть на подиум, возбужденно улыбались, то и дело наклоняя головы, чтобы торопливо прошептать что-то или выслушать такой же торопливый шепот. Но это были вежливые, отменно воспитанные люди, а потому они быстро утихомирились и внимательно следили за последними пассажами выступления супругов Дюрье. Как выяснилось, не последними. Не успели отзвучать финальные ноты песенки "О, славненькая куколка!", как профессор "подал знак пианисту" - как писала на следующий день "Таймс", хотя сам я не заметил никакого знака, - и "по залу поплыла мелодия "Скольжение Габи", сопровождавшая танец в самом его неприглядном виде. Отовсюду был слышен едва сдерживаемый смех (что правда, то правда), и откровенное хихиканье становилось громче, когда щека касалась щеки и томность танца усиливалась". Танцоры закончили "Скольжение Габи", которое, на мой непросвещенный взгляд, мало чем отличалось от предыдущего танца. Затем профессор Дюрье и его жена взялись за руки - улыбка у нее была чудесная, и она мне понравилась - и поклонились, сорвав недурные аплодисменты, в том числе, конечно, и мои. Довольные, они уселись, а миссис Израэль встала, чтобы поблагодарить их, что она проделала очень мило. Затем она с улыбкой сказала: - Полагаю, что профессор Дюрье и миссис Дюрье продемонстрировали нам - в ранней части своего великолепного выступления, - прибавила она, вызвав смешки, - что невинная разновидность "индюшкина бега" вполне имеет право на существование, если ее переименовать. При этих словах Джотта подмигнула мне. Миссис Израэль поманила двоих вновь прибывших, которые так и стояли в конце зала, и они вдоль стены двинулись вперед, улыбаясь на ходу в знак признательности за легкие предварительные аплодисменты - и вдруг я понял, кто такой этот мужчина. Конечно, я никогда не видел его прежде, разве что на фотографии, но сомнений быть не могло - вдоль стены зала, держась так, чтобы все время оставаться лицом к нам, шел именно он - еще молодой, ухмылявшийся, дерзкий и явно развлекавшийся вовсю. "Это утро стало воплощением контраста", - писала на следующий день "Таймс", и я цитирую ее слова, поскольку полностью с ними согласен. "И супруги Дюрье, он - во фраке, она - в простом белом вечернем платье, уступили место Элу Джолсону [знаменитый актер и певец (1888-1950)] и Флоренс Кэбл из "Уинтер-Гарден": она - в своей знаменитой шляпе, веселая и юная... он - воплощение высшего веселья..." Джолсон стоял лицом к нам и улыбался, глядя на нас. Казалось, он действительно был рад видеть именно нас. Мы заулыбались ему в ответ, и он сказал: - Я обучился танцевальному искусству на Барбари-Коуст, когда сан-францисским мальчонкой продавал газеты. Голос его, чуточку хрипловатый, как мне показалось, идеально подходил к его лицу, выражавшему безграничную уверенность в себе. Внезапно он исполнил какое-то танцевальное па, отчего по патентованной коже его ботинок брызнули блики света. Это длилось секунды три, не больше, а потом Джолсон так же внезапно замер, слегка согнув колени, выбросив обе руки вбок и вниз, вывернув пальцы, и ухмыльнулся, и завоевал нас со всеми потрохами: все мы, как один, были влюблены в него. Он сделал знак пианисту, и тот забарабанил пальцами по клавишам, выбивая ритм в такт движению его плеч; и даже я понял, что это рэгтайм. И они станцевали - да как станцевали! - то вместе, то кружась каждый сам по себе, то сходясь снова, и Флоренс Кэбл была просто чудесна, а Джолсон выделывал па с тем проворством, легкостью и совершенством, которые вселяют в зрителя внезапную уверенность, что и он сумел бы не хуже. Они танцевали вплотную, затем отпрянули, сцепив пальцы, на всю длину рук, так, что их тела образовали букву V. И снова сошлись, подбородками едва ли не утыкаясь друг другу в плечи, ноги их летали, руки... не знаю, что они выделывали руками, но, Боже мой, они были великолепны. Фортепьяно еще играло, когда они остановились, и Джолсон сказал: - Это все один и тот же танец. Зовите его "индюшкин бег", "кроличьи коленца", "любовники", "пройдись назад", "птичья припрыжка" - как вам будет угодно. Отбросить все различия - следите за нами! - и останется одно и то же. Вновь они пришли в движение, счастливый пианист перескакивал с одной мелодии на другую, и танцоры, По всей видимости, переходили от танца к танцу, потому что я слышал, как зрители шепотом называют самые разные названия. Но - Джолсон прав - все это был один и тот же танец, и до чего же мне было жаль, что я не способен проделать все то, что проделывал Эл Джолсон! Они снова остановились, пианист все играл, а Джолсон уже слегка вспотел. - Пятнадцать-двадцать танцзалов на Барбари-Коуст, - сказал он, - зарабатывают большей частью за счет полупьяных портовых матросов. И - чего же еще ожидать! - все, на что были способны эти чудаки, - для начала кое-как шаркать ногами по залу. Было на Барбари-Коуст какое-то негритянское кабаре, так говорят, что все пошло оттуда; назывался этот танец "Томми-техасец". - Джолсон подхватил в объятья мисс Кэбл, и они помчались по полу в танце под названием "Томми-техасец", причем Джолсон комически изображал пьяного. Они остановились. - Потом оркестр, бывало, разогреется и выдаст рэгтайм, - тут Джолсон улыбнулся пианисту, который мгновенно понял намек, - а потом уж налегает на минор, видно, так звучит соблазнительнее. - Пианист тотчас замедлил ритм, налегая - могу побиться об заклад - на минор, и Эл Джолсон и Флоренс Кэбл все ближе и теснее придвигались друг к другу, буквально щека к щеке; я глянул на миссис Израэль - она была зачарована. - Все ближе и ближе, - говорил Джолсон и вдруг резко отпрянул, щелкнув всеми десятью пальцами, - и... по-моему, я сказал достаточно! И они помчались, завертелись, полетели в удивительном танце, да так, что только ноги мелькали, а зрители сходили с ума. "Он удостоился оглушительных аплодисментов, - писала на следующее утро "Таймс", - показывая вместе с мисс Кэбл, как следует танцевать этот танец". Потом все кончилось, и на танцоров обрушился шквал аплодисментов, они кланялись, счастливые, а я поглядел на супругов Дюрье. Они тоже аплодировали и улыбались, и профессор - все-таки он был профессионалом - улыбался вполне натурально. Но вот улыбка его жены показалась мне напряженной и вымученной. Трудно знать наверняка, что думают другие люди, но я не мог не гадать, какие чувства испытывал в этот миг профессор Дюрье с его фраком и артистическими длинными волосами. Он не был стар, но уже сейчас было видно, каким его лицо станет в старости. Аплодируя, я воображал, как долгие годы он прокладывал себе путь к, успеху; он обучал вальсу и тустепу поколение за поколением, пока не наступило новое столетие. И вдруг, появившись, как ему должно было казаться, из ниоткуда, здесь, в зале, стоят эти молокососы, и кланяются, и срывают бешеные аплодисменты своему танцевальному стилю. Наконец овации стихли, и я уселся, гадая, что же станется теперь с супругами Дюрье. Может быть, им удалось скопить на черный день. 16 Мы вышли на улицу вместе с Джоттой, которая явно ожидала, что я приглашу ее пообедать, но я этого не сделал. Не захотел. Я улыбался, кивал, кланялся, отбивал чечетку и выл на луну, но об обеде - ни слова. И, распрощавшись с ней, развернулся и зашагал на запад, через Сорок четвертую улицу к Бродвею - я отправлялся на поиски Тесси и Теда, а это занятие требовало одиночества. Я не нашел их имен ни в одной программе варьете, когда за завтраком просматривал "Таймс" или "Геральд". И все-таки я знал, знал, знал наверняка, что это и есть та самая знаменитая, незабвенная, прославленная бесконечными разговорами неделя - та самая неделя, когда Тесси и Тед выступали на Бродвее. Я прошел мимо отеля "Алгонкин", который, на мой взгляд, выглядел как обычно, если не считать вывески: сине-белая эмаль, на которой прозрачные лампочки высвечивали его название. Как там сейчас поживают Роберт Бенчли и Дороти Паркер - наверно, еще подростки? В "Ипподроме" я зашел в вестибюль и перечитал все афиши. Множество выступлений, но ни следа Тесси и Теда. На Бродвее возле новенького, с иголочки отеля "Астор", в небольшом театрике Мари Дресслер играла в "Кошмаре Тиллд". Я пошел дальше по Бродвею. И заходил в вестибюль каждого театра, не зная наверняка, драматический это театр или варьете. В одном вестибюле я постоял немного, слушая, как из-за закрытых дверей доносится молодой голос Дугласа Фербэнкса (в "Праздном джентльмене"), который еще и не слыхал о подростке по имени Мэри Пикфорд. Я дошел до Таймс-сквер; на углу Седьмой авеню - хаммерштейновский театр "Виктория". Это, как я убедился, был театр-варьете. Стоя в вестибюле, я прочел: "17 номеров звезд варьете. Уильям Рок и Мод Фултон в абсолютно новом сатирическом музыкальном ревю: театр двух актеров... Уолтер С.Келли, "Вирджинский судья"... Артур Данн и Марион Мюррей - "В двух футах от счастья"... "Три Китона, семья акробатов" - и фотография семьи, где посередине улыбается совсем молодой Бастер. Семнадцать больших номеров: "Лэйн и О'Доннел, комедийные скетчи... Ван Ховен, чокнутый, безумный музыкант... Полфри, Бартон и Браун" (акробаты или адвокатская контора?). И опять - ни следа Тесси и Теда. И я шел дальше, то и дело заглядывая в театрики на Западной Сорок второй улице... Побеседовал с антрепренером, маленьким толстяком. Ничего. А потом я двинулся в поход по знаменитому театральному Бродвею: "Нью-Амстердам", "Либерти", "Нью-Йорк", "Эмпайр", "Критерион", "Лицеум", "Никербокер", "Гаррик", "Гудзон", "Гаррис", "Веселье", "Парк", "Фултон", "Джордж М.Коэн", "Театр Уоллака", "Гранд", "Пятая авеню", "Уинтер-Гарден", "Театр Максин Эллиотт", "Плейхаус", "Бродвей", "Казино", "Лирик", "Геральд-сквер", "Лью Филдс"... и это еще не все. Это был утонченный Бродвей всемирно известных Ректора и Шэнли, Бродвей роскошных отелей: "Нормандия", "Мальборо", "Никербокер"... Но еще - праздная улица зевак и юных чистильщиков обуви, словно вышедших из книг Горацио Элджера [популярный писатель конца XIX века, прославившийся романом о юном чистильщике обуви, который преуспел и разбогател]. Улица парикмахерских, бильярдных и (я услышал вдруг откуда-то гулкий перестук деревянных кеглей) кегельбанов. И еще - улица лотков с фруктами прямо на тротуаре и даже кинотеатра. Ни фальшивого глянца, ни пустого блеска - безыскусная, почти некрасивая улица, уютный дневной Бродвей. Я поднялся на несколько ступенек по начинавшейся почти у самой земли пожарной лестнице, чтобы снять театр "Никербокер", где завтра состоится премьера "Грейхаунда"... где завтра по улице пройдет Голубиная Леди. И Z будет стоять на тротуаре, не сводя с нее глаз. Z, который на следующий день упомянет об этом в письме, которое я уже читал. Но как же Тесси и Тед? Я дошел до самой Двадцать восьмой улицы, где заканчивался театральный район. Проверил театр Дэли и расположенный рядом театр Джо Уэбера. И - моя последняя надежда - "Театр Пятой авеню Проктора". Нет, Тесси и Теда там не оказалось, зато там я нашел Голубиную Леди. Ее фамилия значилась в программе варьете, а в вестибюле на большой подставке было выставлено фото: с голубем на каждом плече, она улыбалась всему миру, и лицо у нее было славное, дружелюбное. Там же значились мадам Зельда, всемирно известная чтица мыслей, и еще шесть номеров. Ошеломленный, я стоял перед фотографией Голубиной Леди, думая о том, что Рюб, пожалуй, прав: здесь все еще существовали связи. Здесь все еще жили люди, упомянутые в горстке старых мертвых писем, добытых Рюбом. И неужели я и вправду каким-то загадочным способом могу отыскать здесь давно ушедших людей, по следам которых я сегодня так безуспешно иду? Да, черт побери, да! - не здесь, так в другом месте... И тут меня осенило, что у меня остался еще один, последний шанс настичь свою добычу. Возвращаясь в отель, я купил номер "Верайети", унес его в номер и, сбросив ботинки, улегся на кровать, опершись на изголовье. И нашел... двадцать отменно выученных бойцовых петухов. Нашел Ди, Рида и Ди. Нашел Надж. Нашел Бесси Уинн - неужели это может быть мать Эда Уинна? Нашел бесчисленные номера варьете, большие и маленькие, включая человека-обезьяну. Что это? И будет ли гордиться первоклассным человеком-обезьяной его престарелая матушка? Я лежал на кровати, просматривая колонка за колонкой рекламные объявления, и большие и маленькие, и размышлял о том, какие же они - все эти люди-обезьяны, люди с двойным голосом и Белые Куны. Что ж, у этих людей, как у большинства из нас, имелись свои проблемы, и эти проблемы порой были заметны в их объявлениях. У неподражаемого трио явно были трудности с подражателями. Даже всемирно известная Ева Тэнгуэй боролась со своими трудностями. Точь-в-точь как я. Страницу за страницей, колонку за колонкой заполняли эти объявления, но среди них не было ни слова о Тесси и Теде. 17 Утром, в номере отеля, расхаживая по ковру и застегивая рубашку, я остановился у окна - поглядеть, что творится снаружи. Ничего особенного, как будто все как обычно, только вот... Кажется, прохожие движутся по тротуару быстрее, чем всегда? Да, верно. Затем пробежали, обгоняя других пешеходов, трое мальчишек - они направлялись на запад, и я, застегнув рубашку, схватил в охапку пиджак, спустился вниз и остановился на кромке тротуара, откуда, тремя кварталами западнее, был виден Колумбус-серкл. Там было множество народу, в основном мужчины, и все они сворачивали к северу, торопясь в западную часть Центрального парка. - Что происходит? - спросила Джотта, остановившись рядом со мной. - Понятия не имею. - Так идемте, узнаем! - Она подхватила меня под руку, и мы сошли, с тротуара, чтобы перейти улицу, но тут же я крепко ухватил ее за локоть и оттащил назад - с восточной стороны, весело гудя, ехал чуть быстрее, чем надо бы, открытый "родстер", темно-зеленый красавец с опущенным на капот ветровым стеклом; однако автомобиль замедлил ход и остановился около нас. - Хотите поглядеть на ботинки узелком? - спросил шофер, обращаясь, видимо, к нам обоим, но глядел он при этом на Джотту. На вид ему было около тридцати пяти лет, он был без шляпы, в толстом черном свитере с высоким воротом. - Тогда запрыгивайте! - Двигатель машины праздно рокотал и погромыхивал, а шофер, не снимая рук с большого деревянного руля, улыбался нам открыто и дружески, кивком указывая на сиденье рядом с ним. Я замялся, но Джотта быстро воскликнула: - О, разумеется! Спасибо вам! Мы обошли автомобиль сзади, где были прикреплены две громадные запасные покрышки. Шофер наклонился, чтобы распахнуть для нас дверцу, и по какой-то причине я ухитрился первым забраться на сиденье, удивив слегка и Джотту, и себя самого. Она захлопнула дверцу, шофер нажал на рычаг переключения скоростей - массивный стержень с рукоятью, торчавший прямо из деревянного пола, - и мы покатили прямо по трамвайным рельсам, чтобы не так трясло. Вдруг я понял, что мне хорошо: день выдался приятный, ветровое стекло было опущено на длинный, на шарнирах, капот, и ветерок мягко овевал наши лица. Шофер поглядывал на небо, чуть ли не принюхиваясь к воздуху, затем повернулся к нам, широко улыбнулся и проговорил: - Похоже, старина узелок выбрал отменный день. Я понятия не имел, о чем он говорит, но Джотта охотно откликнулась: - Я так беспокоюсь за него. - Ну, он-то сам не беспокоится, можете побиться об заклад. - Шофер улыбнулся ей еще шире. - Меня зовут Коффин, - сказал он, - Фрэнк Коффин. - Тот самый авиатор? - воскликнула Джотта изумленно и восторженно, и он кивнул с явным удовольствием. Мы назвали свои имена; а потом Джотта все время украдкой поглядывала на него. У него было худое длинное лицо и русые волосы - не то чтобы он их специально отращивал, они просто нуждались в стрижке. Ветер ерошил их, и, когда Коффин отбросил волосы назад, Джотта заметила: - Наверное, ваши волосы все время полощутся на ветру от частых полетов. - Точно. - Коффин подался вперед, чтобы я не мешал ему улыбнуться Джотте. - Раньше у меня были кудри, но я так много летал, что они распрямились. Бьюсь об заклад, он не первый раз повторял эту шуточку, но Джотта тем не менее рассмеялась. У Колумбус-серкл мы свернули на север и впереди, на Шестьдесят второй улице, увидели нескончаемую череду людей, которые выходили из Центрального парка и пересекали улицу; другие подходили с севера и с юга, некоторые почти бежали, и все направлялись к большому пустому участку на углу. Подъехав ближе, мы увидели, что участок огорожен десятифутовым забором из сосновых досок; забор был новенький, но уже украшенный большим плакатом, на котором огромными буквами рекламировалось что-то под названием "Мокси". За забором стоял шатер - длинный, светло-коричневый, выше самого забора на добрую дюжину футов. А когда Фрэнк Коффин поставил автомобиль у тротуара напротив огороженного участка, мы увидали, что забор со всех сторон окружен полицейскими, но какой-то мальчишка все же ухитрился перебраться через него - он взгромоздился на спину приятеля, потом перебрался на плечи, подпрыгнул и ухватился за край забора, перемахнув внутрь прежде, чем полицейский успел подбежать к нему. Другой мальчишка поставил ногу на сплетенные пальцы своего дружка, и тот подбросил его к краю забора; сорванец перевалился на животе на другую сторону, рухнул вниз и, ухмыляясь, исчез из виду. Мы подошли к большому проему в заборе со стороны Шестьдесят второй улицы, но и там вход преграждали полицейские. За их спинами, на вытоптанной траве, был установлен тот самый длинный высокий шатер, а у входа в шатер молодой человек лет тридцати говорил с толпой, состоявшей из мальчишек, мужчин и двух-трех женщин. На нем были сапоги, зашнурованные до колен, и светло-коричневая кожаная куртка. - Рой Кнабеншу [игра слов: фамилия Кнабеншу созвучна с английской фразой "ботинок узелком"], - сказал Фрэнк Коффин и принялся медленно и широко размахивать рукой. - И оттуда, если позволит ветер, - говорил между тем Кнабеншу, - я полечу в южном направлении. Кое-кто из мужчин - репортеры - делали записи. Кнабеншу заметил, что Коффин машет ему, и крикнул: - Иди сюда, Фрэнк! Полицейским, которые обернулись на его голос, он прокричал: - Пропустите его, пожалуйста! Это мой ассистент! Полицейские кивнули Фрэнку, который со словами: "Мы все ассистенты" - подхватил нас под руки и ввел внутрь. Не знаю, в самом ли деле Рой Кнабеншу ожидал прихода Коффина, но он поманил нас к себе, повернулся, чтобы откинуть клапан на входе в шатер, и придерживал его, покуда мы не вошли в коричневый свет, сеявшийся сквозь холст; я так и не знал, что же ждет нас внутри. Это оказался баллон, почти целиком заполнявший шатер - огромный и по форме похожий на дирижабль; его округлое брюхо нависло над самыми нашими головами, бока почти касались стен шатра - это было все равно что оказаться в одном чулане со слоном. Гигант вздымался почти до самой довольно высокой крыши шатра; на следующий день я прочел в "Таймс", что он был шестнадцати футов в поперечнике и шестьдесят два фута длиной. Шатер был битком набит мужчинами - женщины ни одной, так что Джотта сразу вышла наружу. Мои глаза привыкли к свету, и теперь я мог рассмотреть все в подробностях. Баллон, нависавший над самыми нашими головами, покрывала плотно прилегавшая сеть, от которой веревки тянулись к довольно-таки Непрочному на Вид каркасу. Нижняя часть каркаса представляла собой пару узких полозьев - что-то вроде салазок; на них были навалены мешки с песком, прижимавшие каркас к земле. Кто-то, может быть, сам Кнабеншу, крикнул: "Давай!" - и все мужчины, толпившиеся в шатре, начали занимать позиции вдоль боков каркаса. Фрэнк последовал за ними, и мне ничего не оставалось, как присоединиться к нему. По другую сторону каркаса что-то прокричали, и все, кто стоял рядом со мной, как один, схватились за веревки и принялись пинками отшвыривать с салазок мешки с песком. Я последовал их примеру и сразу ощутил, как сильно и резко потянул вверх баллон. Мы вывели его из шатра; полицейские оттесняли людей в сторону. У прохода в заборе, за полицейским кордоном, толпились зеваки, пытаясь разглядеть нас; мальчишки подпрыгивали за спинами взрослых. Из шатра трусцой выбегали люди и бросали на салазки мешки с песком, вновь закрепляя у земли все это сооружение. Теперь мы с Фрэнком смогли отойти в сторону и рассмотреть баллон; Джотта присоединилась к нам. К моему изумлению, баллон оказался ярко-желтого цвета; его силуэт четко выделялся на фоне синего неба над нашими головами. - Он похож на кита, - пробормотала Джотта, и Фрэнк, согласно кивнув, добавил: - Только бесхвостого. И в самом деле: над нами парил желтый курносый великан с широкими боками, конусообразно сужавшимися к концу. Теперь я разглядел, что каркас под ним сделан из алюминия. На каркасе был установлен небольшой бензиновый моторчик, соединенный приводным ремнем с четырехлопастным пропеллером, и лопасти пропеллера - я не поверил собственным глазам - были из ткани, вернее, то ли из ткани, то ли из кожи, выкрашенной алюминиевой краской и натянутой на плоские каркасы. Сзади стоял руль с двумя горизонтальными стабилизаторами. А между рулем и моторчиком прямо на салазках было закреплено сиденье, размером и формой напоминавшее велосипедное седло, но с загнутыми краями, как на тракторе. И это все - ни парашюта, ни страховочных ремней, только сиденье, и черт меня побери, если Рой Кнабеншу, осклабясь в неподдельной веселости, не уселся прямиком на это сиденьице и не поставил ноги на полозья в дюйм шириной! Репортеры с блокнотами и карандашами наготове столпились вокруг него, оттеснив нас. Один из них спросил, не опасно ли летать на этакой штуковине. Кнабеншу, восседавший на своем сиденьице, как в седле велосипеда, при одной мысли об опасности радостно удивился. - Нет, - сказал он, - стоит только свыкнуться с первым возбуждением, и всякая мысль об опасности совершенно покидает сознание. - Судя по его тону, такой ответ ему приходилось давать прежде, и не один раз. - Постепенно привыкаешь, - продолжал он, и репортеры прилежно записывали, - лететь на высоте в тысячу футов над землей, точно так же как обычный человек привыкает ходить по земле, а построить дирижабль - впрочем, сам я предпочитаю называть его управляемым аэростатом - так же просто, как управлять им, стоит только научиться. Этот ответ удовлетворил всех, и слушатели дружно закивали, но я вполголоса спросил у Фрэнка: - Он говорит правду? Это не опасно? - Конечно же опасно, - ответил он негромко, - хотя Кнабеншу сейчас сам наполовину верит своим словам - он совершенно бесстрашен. Но его слабосильное сооружение может в один миг опрокинуть и швырнуть наземь неожиданный шквал. Порыв ветра разорвет его на части. Глупая штуковина, и дни ее сочтены. Будущее за мощными аэропланами. Мне нравится этот парень - я познакомился с ним прошлым вечером, - но в душе он еще ребенок и вовсю забавляется с игрушкой, которая когда-нибудь прикончит его. Репортеры записали слова Кнабеншу, он крикнул: "Давай!" - и мы все, как один, снова ухватились за веревки, отпихивая ногами мешки с песком. Все сооружение благодаря нашим усилиям висело теперь футах в пяти над землей. Нос аэростата немного опустился, и Кнабеншу, запустив руку в один из дюжины мешков, которые висели на снастях вокруг него, вынул пригоршню песка, не больше, и высыпал, внимательно следя за носом баллона. Тот и в самом деле немного поднялся, и Кнабеншу развеял по ветру еще одну пригоршню песка, выравнивая баллон. Он сидел над нами, и потому я не мог увидеть, как он запустил мотор, зато услышал медлительное "пых-пых", которое, ускоряясь, перешло в быстрое тарахтенье. Я бы не доверил этому моторчику и тележку для гольфа, но Кнабеншу снова рявкнул: "Давай!" - мы разом выпустили из рук веревки, отступили, и аэростат взмыл вверх. Нос опять нырнул вниз, но тут же выровнялся. Громоздкое сооружение поднималось в небеса, не слишком быстро, но и не медленно, мальчишки прыгали и вопили, у взрослых вырвался тот благоговейный стон, какой можно услышать во время фейерверка. Аэростат поднялся уже на сотню футов, а может быть, и на две - во всяком случае, достаточно высоко, чтобы заметно уменьшиться в размерах. Зрелище было незабываемое - желтый кит все выше поднимался в синее небо, и Кнабеншу, широко, как лыжник, расставив ноги на непрочных и тонких алюминиевых салазках, махал нам одной рукой, цепляясь за что-то другой. Он поднялся чуть выше, а затем ветерок с запада погнал его аэростат через Восьмую авеню, к парку. Кнабеншу повернул руль и, продолжая подниматься, под тарахтенье моторчика поплыл на юг. Толпа рассыпалась; кто побежал, кто пошел быстрым шагом, в зависимости от возраста, и Коффин крикнул: - Бежим! Мы перебежали через улицу, нырнули в автомобиль, и Коффин развернулся, непрерывно нажимая грушу сигнала - улицу запрудили ребятишки, мчавшиеся к югу. Затем мы обогнали их, настигая баллон, который плыл в вышине чуть впереди, и только тогда я понял, почему он яркого желтого цвета - его силуэт четко прорисовывался в ясном синем небе. На фоне этого длинного желтого овала был виден силуэт Кнабеншу - он полусидел, становясь все меньше и меньше по мере того, как аэростат поднимался выше, плыл в пустоте и вращал нелепыми полотняными маломощными пропеллерами. Он проплыл почти над самым театром "Серкл", к северо-западу от Колумбус-серкл. Фрэнк объехал Колумбус-серкл и выехал на Бродвей, куда, судя по всему, и направлялся Кнабеншу. Фрэнк поглядывал вверх урывками, согнувшись в три погибели над большим деревянным рулем, а мы с Джоттой сидели открыв рты и запрокинув головы, чтобы ни на минуту не терять из виду Кнабеншу. Порой он летел, казалось, над самыми нашими головами, порой либо он, либо улица меняли направление, и он оказывался то над одной, то над другой стороной Бродвея. Медленно уменьшавшаяся фигурка Кнабеншу стояла на паре черных полосок под желтым брюхом кита-аэростата. Он пролетел над районом отелей Верхнего Бродвея на высоте - я прикинул - около тысячи футов. Теперь слабый ветерок, судя по всему, относил его в сторону Седьмой авеню. В окнах появлялись люди, глядели вверх, кое-кто выбегал на крышу. Аэростат доплыл до Пятидесятой улицы, и к западу от "Уинтер, Гарден" Рой Кнабеншу - видимо повернув руль - поплыл прямо над самым Великим Белым Путем. Бродвей уже знал о нем: новости - должно быть, по телефону - двигались быстрее самого Кнабеншу. Вокруг нас и далеко впереди прохожие останавливались на тротуарах, оборачивались и задирали головы к небу. И начинали кричать, тыкать в небо пальцами, махать руками. Повсюду распахивались окна кабинетов, люди высовывались, глядели вверх. На крышах зрителей все прибавлялось, а немного впереди нас остановился маленький красный бродвейский трамвай, все, включая кондуктора и водителя, высыпали из него на мостовую. - Черт!.. - забормотал Фрэнк. - Осторожно, болван!.. Эй, с дороги!.. Мадам, не уберете ли вы юбку из моих спиц?.. Зеваки выбегали прямо на мостовую, останавливались, показывали на небо и размахивали руками, подзывая других. На улице вокруг нас мужчины срывали с головы шляпы и кепки и принимались неистово ими махать, вращая над головой; кое-кто из них вопил: "Ур-ра-а! Ура-а!" "...Аэростат свел с ума весь Манхэттен, - писала на следующее утро моя "Нью-Йорк таймс". - Известие о диковинном предмете в небесах мгновенно распространилось от Гарлема до Бэттери. С немыслимой высоты в тысячу футов над уровнем моря авиатор мог с равной легкостью увидеть и статую Свободы, и мемориал Гранта, и все, что находится между ними... Он же, в свою очередь, был хорошо виден человеческому муравейнику, который взбудораженно суетился далеко внизу". Проехав отель "Астор", за квартал от здания "Таймс" мы вынуждены были остановиться и тотчас превратились в небольшой островок, подобно другим автомобилям, такси, экипажам и трамваям, которые недвижно застыли в плотной, почти незыблемой толпе глядящих в небо зевак, которая заполняла мостовую от тротуара до тротуара. Фрэнк выключил мотор, и мы трое, как и вся толпа, смотрели, задрав головы и раскрыв рты, как Рой Кнабеншу плывет к зданию "Таймс". Отсюда нам трудно было определить расстояние на глазок, но "Таймс" на следующее утро писала, что "он оказался над самым зданием, примерно в пятидесяти футах западнее башни", а потом "повернул свой аппарат так, что он был направлен прямо на восток. В этой позиции аэростат находился так долго, что авиатор смог помахать в ответ на приветствия сотрудников "Таймс", которые следили за его полетом с башни". Мы их видели. Все окна на верхних этажах здания "Таймс" были открыты, и люди - по двое, трое, а то и четверо на каждое окно - свешивались наружу и глазели на зависшего в пустоте Роя Кнабеншу. Мы видели, как тот помахал, и женщины в окнах принялись в ответ махать носовыми платками, а мужчины, в одних рубашках, без пиджаков, размахивали руками... И мне стало вдруг так хорошо, и я ощутил в горле тот проклятый смущающий комок, какой возникает, когда присутствуешь при очень важном событии. Этот человек, машущий сверху, эти люди в башне, носовые платочки... Я поглядел на Джотту, она на меня, и мы разом кивнули, глуповато улыбаясь, а затем снова посмотрели в небо. Кнабеншу, по всей видимости, повернул руль, и несколько секунд мы видели непривычный и странный профиль его баллона. А затем что-то дождем хлынуло с аэростата. Поначалу мы думали, что это вода, но мерцающий поток, падая, разлетался облаком, чересчур медленным для воды, и я сообразил, что Кнабеншу сбросил вниз какие-то бумажки. - Это, должно быть, над Таймс-сквер, - пробормотал Фрэнк. - Он сбросил чеки. - Чеки? - удивилась Джотта. Фрэнк кивнул, не сводя глаз с Кнабеншу. - Да, достоинством в доллар. - Он быстро глянул на Джотту. - Кто найдет такой чек и принесет в редакцию, получит доллар. Это реклама; за это Кнабеншу платят, вот почему он сейчас там, наверху. - Фрэнк засмеялся. - Я звонил ему - с утра он, бедняга, маялся несварением. Не привык к нью-йоркской пище! - Фрэнк опять засмеялся. - Но ему нужны деньги, вот он и полетел. Это прозвучало так приземленно, что я не смог сдержать улыбки, а Джотта сказала: - О, а я-то думала, что ему нравится летать. - Конечно нравится. - Фрэнк положил руки на руль и озадаченно глянул на нее. - Он влюблен в полеты, потому и летает. Но это занятие стоит денег. А чтобы заработать деньги, приходится вставать ни свет ни заря. Кнабеншу между тем плыл дальше, и солнечные блики играли на нелепых полотняных пропеллерах; он превратился уже в черную точку под желтым пятнышком размером с ноготь большого пальца - далеко над Мэдисон-сквер. Затем, подгоняемый западным ветром, он быстро свернул на восток, и последние клочки бумаги замелькали под ним, как стайки микроскопических мошек. Он был теперь далеко, где-то над Второй авеню, а может быть, и над Первой - не различишь. И там сейчас тоже улицы были запружены толпами. Как писал репортер "Таймс", "во всем Манхэттене дома остались разве что калеки и грудные дети. Все крыши, насколько хватал глаз, были усеяны мужчинами, женщинами и детьми, глазевшими с сосредоточенным восторгом на один и тот же предмет - аэронавта, парившего в небесах... Между парком и Мэдисон-сквер все тротуары были заполнены народом, иные зеваки точно приклеились к месту, заведя глаза к небу и разинув рты. Другие метались туда-сюда, стремясь оказаться там, где аэронавт вновь вернется на твердую землю. Не менее трехсот тысяч зрителей были свидетелями полета мистера Кнабеншу над Манхэттеном". И мы тоже смотрели, как он скользит в пустоте, полого спускаясь к Центральному парку и, как мы узнали позже, на лету понемногу выпуская из баллона газ, чтобы благополучно приземлиться, потому что моторчик отказал. А когда аэростат сел в парке и слегка повредил верхушки деревьев, чтобы опуститься на крокетную площадку, у Кнабеншу были неприятности с полицейскими, которые потребовали, чтобы он немедленно убирался из парка. Толпы на Бродвее рассеялись, Фрэнк завел мотор и предложил подвезти нас куда пожелаем. Мы попросили его - во всяком случае, Джотта попросила - вернуть нас к отелю "Плаза". Там мы вышли на тротуар и улыбнулись Фрэнку, который сидел в своем тарахтящем "родстере"; заходящее солнце играло на великолепном зеленом капоте, и я жаждал заполучить эту машину, я готов был даже украсть ее. Мы пригласили Фрэнка выпить чаю в the dansant, откуда уже доносилось громкое "При свете!.. серебряной луны!", но он отказался. Не выходя из своей великолепной длинной открытой зеленой красавицы машины - ворот белой рубашки расстегнут, русые волосы треплет ветер, - он пояснил, что его ожидает жена, и я едва не рассмеялся в лицо Джотте. Стало быть, он женат! - Заходите как-нибудь, - прибавил он, - я покатаю вас на гидроаэроплане. Пирс А, Норт-Ривер, недалеко от Бэттери. Мы поблагодарили и обещали скоро появиться, хотя мой разум протестующе вопил, что ничто на свете не заставит меня даже близко подойти к его "гидроаэроплану". В вестибюле мы встретили Арчи, того самого, с которым Джотта болтала на лекции миссис Израэль. Она между делом познакомила нас, и мы все вместе отправились в "Чайную комнату". Опять были танцы, с которыми я справлялся так же хорошо и так же плохо, как и прошлый раз. Но Арчи оказался приятным и дружелюбным парнем, хорошим спутником, нам было весело вместе, и я сидел в чайной, покуда - совершенно неожиданно - не почувствовал такой усталости, что еще немного, и как бы не пришлось кому-нибудь, скорее всего Джотте, под руку отводить меня в номер. Я простился, поднялся наверх и, едва успев снять ботинки и наполовину раздеться, рухнул на постель и провалился в сон - это был длинный, слишком длинный день. 18 На следующее утро еще до завтрака я спустился в вестибюль и, купив "Таймс", остановился у окошечка театральной кассы, позади мужчины, покупавшего билеты на "Кисмет". И ничуть не удивился, услыхав за спиной: - Доброе утро, Сай! Куда это вы собрались? Я повернулся к Джотте, радуясь, что есть повод для улыбки - меня так и разбирал смех. Но я ничуть не был против, что за мной так откровенно бегают - девушка была симпатичная, и как бы мне ни льстило ее внимание, я твердо знал, что моих чувств к Джулии ничто не способно поколебать, так что это было еще и забавно. - На "Грейхаунд", - ответил я и мог бы дословно повторить следующую ее реплику. - О да, я тоже, - сказала она, удивляясь такому совпадению. И когда мужчина, стоявший передо мной, отошел, разглядывая свои билеты, я подошел к окошечку и купил два билета в партер на сегодняшнее дневное представление "Грейхаунда". Меня это устраивало: не люблю сидеть один, что в театре, что в кино. Оставив один билет себе, я протянул другой Джотте. Но вот завтракать я предпочитаю в одиночестве, а потому позавтракал в кофейне при отеле, исключительно в обществе свежего номера "Таймс". И прочел предварительную рецензию на "Грейхаунд", в которой, помимо прочих нелестностей, говорилось, что пьеса наверняка придется по душе тому, кто "измеряет умственные способности объемом шляпы". А потом я обнаружил в колонке "Письма редактору" вот эту статью: "Такси-аэроплан: Фрэнк Коффин ждет пассажиров на пирсе А, Норт-Ривер. Редактору "Нью-Йорк таймс". Благодарю Вас за оценку моей уверенности в своем аэроплане. Вы, подобно мальчику из известной песенки, "угадали с первого раза". Аэропланы, в особенности гидроаэропланы, гораздо безопасней, чем принято считать. По моему мнению, эти машины намного надежней людей, которые управляют ими, ибо примерно 85 процентов полета зависит от машины, на которой летит авиатор. Это несомненно - стоит лишь заметить, что почти все желающие научиться летать обучаются этому весьма скоро. Полеты, на аэропланах вовсе не удел сверхлюдей, и те, кто летает на них, отнюдь не сверхлюди. Однако полеты на аэропланах, особенно в нашей стране, получили дурную репутацию главным образом из-за небрежности, порой граничащей с преступлением, некоторых авиаторов и строителей аэропланов. Конечно же, существуют несовершенные машины, как, например, встречаются плохо сконструированные автомобили. Шоферы, которые пытаются на автомобилях с предельной скоростью шестьдесят миль в час поворачивать на перекрестках именно с этой скоростью, находят своих подражателей и среди авиаторов. Подобные шалости можно встретить среди людей, управляющих практически любым видом транспорта: видимо, лихачество порождается осведомленностью, которая в свою очередь порождает презрение к правилам безопасности. Я согласен с вами, что "любопытно было бы знать, сколько отыщется в этом городе людей, желающих прокатиться на аэроплане". Полеты на аэроплане, особенно при современных моторах, довольно дороги, а потому я при всем своем желании не могу пригласить людей полетать со мной бесплатно. Однако я готов катать пассажиров, равно как мужчин, так и женщин, от пирса А, Норт-Ривер, до статуи Свободы, с облетом вокруг последней за цену, которая не смутит того, кто действительно желает испытать полет. Авиация еще не достигла того уровня, когда она могла бы, как это уже случилось с автомобилями, стать развлечением для малоимущих. Я полагаю, что мой гидроаэроплан намного безопаснее среднего нью-йоркского такси. Я решительно считаю, что, летя на нем, рискую куда меньше, чем проезжая по переполненным улицам Нью-Йорка в такси, шофер которого стремится как можно быстрее доставить меня к месту назначения, пренебрегая соблюдением правил безопасности моей и пешеходов, лишь бы поскорее взять следующего пассажира. Разрешите мне еще раз поблагодарить Вас за Вашу статью. Если бы тот самый класс общества, который сделал возможным автомобильное производство в его нынешнем виде, приобретая автомобили, пожелал бы попробовать полеты на аэроплане, особенно над водой, что вдесятеро безопасней, чем полеты над сушей, - уверен, что авиация получила бы тот самый стимул, который скоро поставил бы ее на надежную и безопасную основу, избавив от безумных выходок напоказ и отвратительных цирковых трюков. Фрэнк Т.Коффин". Однако все заверения Коффина ни в малейшей степени не убедили меня, что гидроаэропланы гораздо надежней, чем принято считать. Что прозвучало для меня по-настоящему убедительно, так это то, что "полеты на аэропланах, особенно в нашей стране, получили дурную репутацию главным образом из-за небрежности, порой граничащей с преступлением, некоторых авиаторов и строителей аэропланов". Я читал эти леденящие душу слова и обливался холодным потом, сообразив вдруг, что я просто обязан полететь на гидроаэроплане Фрэнка Коффина. Именно обязан - иначе не скажешь. Ведь как же еще иначе - я застыл, уставясь в никуда, поверх ресторанных столиков, - как иначе смогу я обшарить Манхэттен вдоль и поперек в поисках чего-то, чего, сдается мне, я никогда не видел, о чем никогда не слышал? Как еще разыскать мне здание с профилем "Мавритании"? Ох, Рюб, Рюб, во что только вы меня втянули! Было еще рано, и я отправился на прогулку, прихватив с собой фотокамеру. Я снял юго-восточный угол Бродвея и Двадцать третьей улицы. А на следующем снимке я запечатлел перекресток Бродвея и северо-восточной части Девятой улицы. Здесь пока еще довольно мило и респектабельно. Однако чем дальше продвигался я в глубь Нью-Йорка 1912 года, тем более потрепанным становился его вид. Я заглянул в закусочную: "У Макса. Обед на бегу для занятых людей" - и решил, что если Макс когда-нибудь пообедал здесь сам, заведением управляет его вдова. И тем не менее все картинки и звуки улицы, даже голоса детишек были отрадой для моих алчных глаз и ушей. На Фултон-стрит мое внимание привлекли даже шест цирюльника и портняжная мастерская. Пирс А оказался именно там, где говорил Фрэнк, - он врезался в Гудзон на западной стороне нижнего Манхэттена, неподалеку от самой оконечности острова. И сегодня, вытянувшись полосой по травянистому берегу, примерно на сотню футов по обе стороны от пирса, здесь стояли люди - не берусь даже на глаз определить, сколько их было, знаю только, что много. Мужчины в темных костюмах и жестких белых воротничках, женщины в длинных разноцветных платьях - все безмолвствовали, запрокинув лица к небу, поглощенные необычным зрелищем. Я подошел к ним и поверх голов взглянул на серые воды Гудзона. Далеко от пирса А на мелких волнах покачивался плот с причаленной к нему лодкой. А еще дальше я наконец разглядел то, за чем так сосредоточенно наблюдала толпа: самолет, который на небольшой высоте летел над водой к берегу Джерси. Вначале я не был уверен, что действительно слышу этот звук; но затем, не сводя глаз с маленького, низкого, но зато удивительно четкого одинокого силуэта, я совершенно точно расслышал запинающийся перестук мотора. Аэроплан летел низко, прямо на нас; затем он круто взмыл вверх, поднявшись над деревьями Бэттери-парка, и Фрэнк Коффин в своем белом на синем фоне неба самолетике принялся вычерчивать петли и закладывать виражи на потеху собравшимся внизу, грациозно покачивать крыльями, наклоняясь то влево, то вправо, - и у толпы вырвался дружный восторженный вздох. Коффин полетел прочь, уменьшаясь на глазах, снова направляясь к побережью Джерси. Мы видели, как аэроплан неспешно, лениво развернулся, на миг блеснул, когда солнце вспыхнуло на ткани, туго обтягивавшей крылья. Теперь аэроплан летел прямо на нас, почти над самой водой, вновь вырастая в размерах, но на сей раз снижаясь, сбрасывая высоту, и пропеллер обратился в сплошной мерцающий круг. Ниже... еще ниже... и вдруг, не успели мы и глазом моргнуть, как порыв ветра задрал левую пару крыльев так, что правая едва не коснулась воды. Мгновенно Коффин сделал нечто, отчего самолет тотчас выровнялся и опустился на воду; белые бурунчики вскипели по обе стороны от длинного, как лодка, корпуса; аэроплан неуклюже покачивался. А затем, превратившись теперь в неповоротливую лодку, он двинулся к нам, подпрыгивая на мелкой зыби, и я, не в силах отвести глаз, обливался холодным потом. Мне было страшно за Фрэнка, за пассажира, которого я только сейчас смог разглядеть, и еще за себя самого, потому что я отчетливо понял: все эти примитивные ранние самолеты могут прикончить человека в любой миг не хуже нелепого аэростата Роя Кнабеншу. Подпрыгивая и приплясывая, аэроплан двинулся к стоявшему на якоре плоту и остановился, едва не врезавшись в него; Фрэнк выключил мотор, развернул руль - крылья аэроплана прошли над самым плотом - и подвел свою машину вплотную к плоту. Пассажир - вернее, как я разглядел сейчас, пассажирка ловко выбралась на плот с веревкой в руках. Фрэнк наблюдал, как она привязывает веревку к металлическому кольцу, повернулся, чтобы бросить якорь и закрепить аэроплан с другой стороны, и я смотрел, потрясенный хрупкостью этого сооружения. Штуковина, качавшаяся на воде у плота, смахивала больше всего на воздушного змея! Месиво из дерева и натянутой ткани - и ничего больше, разве что хрупкие непрочные крылья, призванные поднимать округлый, массивный с виду и ничем не прикрытый мотор. Такого моторизованного змея можно за четверть часа состряпать в собственном гараже. И на этом вот - подниматься в воздух? Лететь над Нью-Йорком? Пассажирка, стоявшая на плоту - Фрэнк спустился с аэроплана и присоединился к ней, - была одета в длинную синюю юбку и блузу с квадратным матросским воротником и была очень симпатичной. Она улыбалась Фрэнку, который радостно приветствовал толпу, собравшуюся на берегу. Потом они сели в лодку, подгребли к берегу, Фрэнк пришвартовался, вышел вместе со своей пассажиркой на пирс, и их тотчас окружили репортеры с блокнотами; я заметил, что среди них есть и те, которых я видел в шатре Роя Кнабеншу. - Вам понравилась воздушная прогулка, миссис Коффин? - спросил один из них, и женщина с улыбкой обернулась к нему. - О да, это было так захватывающе! - По ее лицу я видел, что она говорит правду; наверняка ей приходилось летать и раньше - ради рекламы, но она была искренна. - Всем бы следовало полетать над городом, - прибавила она, а Фрэнк подхватил: - Всем, у кого найдется пять долларов, - и эти слова были встречены дружным смехом. Фрэнк на мгновение повернулся к заливу, чтобы поглядеть на приближавшийся к гавани пароход. Какой-то репортер спросил, не второй ли это его полет за сегодняшний день. - Совершенно верно, - ответил Фрэнк. Собирается ли он полетать еще? Да, собирается. Опять он оглянулся на пароход, и я сделал то же самое. Пароход был еще далеко, но уже сейчас я мог различить две полоски дыма над трубами. - Джентльмены, - сказал Фрэнк репортерам, - во время первого полета я увидел это судно у входа в залив и решил слетать к нему. Я пролетел над судном на высоте около четырехсот футов и увидел пассажиров, собравшихся на носу корабля, чтобы, как я предположил, впервые увидеть статую Свободы. - А они заметили вас? - О да, разумеется, и приветствовали меня с большим энтузиазмом. И размахивали шляпами, прибавил я мысленно. - Пароход просигналил мне гудком, а затем я пролетел вдоль ватерлинии, чтобы прочитать его название - "Сент-Луис", как оказалось. Потом я попытался зависнуть над его кормой, но пароход шел чересчур медленно, и даже при наименьшей скорости я волей-неволей обгонял его. А потому я оставил в покое "Сент-Луис", который не мог со мной тягаться, вернулся к Бэттери и, как вам известно, успел даже совершить еще один полет, а вот "Сент-Луис" до сих пор еще не прибыл в гавань. Я твердо уверен, что будущее путешествий - здесь, - тут он указал на небо, - а не там. Фрэнк показал на пароход. Пропаганда при удобном случае, подумал я, но тем не менее, слушая его, ощутил легкий озноб - настолько эффектна была его правота. Неужели он действительно верит собственным словам? Трудно представить - стоит лишь взглянуть на воздушного змея, причаленного к плоту. Фрэнк дружески кивнул репортерам и толпе зрителей, взял под руку жену, и они пошли прочь, а вся эта толпа 1912 года, включая репортеров, не сделала ни малейшей попытки посягнуть на их право уединения. Никто не побежал за ними с последним вопросом, и никому не пришло в голову выпрашивать автограф. Они направились к улыбающейся молодой женщине, которая ожидала их в дюжине ярдов от пирса; затем Фрэнк оглянулся и заметил меня. Он тотчас улыбнулся, жестом подозвал меня, и я присоединился к этой троице. Молодая женщина взяла за руки миссис Коффин, они чмокнули друг друга в щечку и заговорили. Я снял шляпу, когда Фрэнк представил меня своей жене - она поглядела на меня с живым, неподдельным интересом к новому знакомству. Затем она представила меня очень хорошенькой женщине по имени Гарриет Куимби. "Она - авиатриса!" - прибавила миссис Коффин. - И скоро станет первой женщиной, перелетевшей Ла-Манш, - сказал Фрэнк. - Попытается стать, - поправила его Гарриет Куимби и обратилась ко мне: - Между тем я занимаюсь более прозаическим ремеслом театрального критика. Пишу для "Иллюстрированной газеты Фрэнка Лесли". Я едва не брякнул, что тоже работаю для "Лесли"! Но вовремя опомнился и вместо этого сказал: - Вот как? Вы пойдете сегодня на "Грейхаунд"? И мы немного поговорили о "Грейхаунде". Мне понравилась Гарриет Куимби, она произвела на меня впечатление, и позже, вернувшись уже в конец этого нового столетия, я засел в справочном зале Нью-йоркской Публичной библиотеки, листая страницы "Кто есть кто", хотя и не слишком надеялся отыскать там имя Гарриет Куимби, потому что прежде никогда о ней не слыхал. И тем не менее отыскал. Гарриет Куимби действительно перелетела через Ла-Манш. В одиночку. Первая женщина, совершившая это. 16 апреля 1912 года. Но статья включала также и дату ее смерти - несколько месяцев спустя, в авиакатастрофе... но не сегодня, не сейчас, не в этот день. - Так вы обе уходите? - спросил Фрэнк, и миссис Коффин ответила: - Да, но если ты собираешься поднять мистера Морли в воздух, мы останемся и понаблюдаем. Она наградила меня очаровательной улыбкой, и все трое двинулись к пирсу. И я пошел с ними... а что еще мне оставалось сделать в присутствии молодой красивой "авиатрисы", которая замышляла на одном из этих нелепых воздушных змеев в одиночку пересечь Ла-Манш, и другой женщины, которая только что сошла с чудовищной штуковины, поджидавшей меня у плота? Я шел как приговоренный к казни, которому только и остается следовать за людьми, пришедшими в его камеру. По травянистому берегу мы спустились к пирсу и сели в лодку, готовую переправить меня через Стикс. И лодка направилась к плоту и - Боже милосердный! - кошмарному сооружению из дерева и ткани, терпеливо дожидавшемуся меня. Оказавшись на плоту, я встал у аэроплана, на настиле из грубых досок, а Фрэнк тем временем, опустившись на колени, пришвартовал лодку. - Фрэнк, - сказал я, - мне нужна не просто воздушная прогулка. Я хочу пролететь над Манхэттеном и поискать одно здание. По форме оно должно напоминать корабль. "Мавританию". Фрэнк задумался и покачал головой: - Не помню ничего подобного. Но если оно существует, мы его найдем. - И еще я хочу заплатить вам больше чем пять долларов. - Ладно. Посмотрим, сколько времени займет полет. Думаю, он обойдется вам не слишком дорого. Он выпрямился, и плот заколыхался на воде, что мне совсем не пришлось по вкусу. Может быть, схватиться за живот и объявить, что меня мутит? На аэроплане было два небольших одноместных сиденья - они располагались друг за другом в непрочном на вид фюзеляже. Фрэнк обошел аэроплан спереди; я наблюдал за ним, затем, подражая ему, шагнул вначале на понтон, подтянулся и забрался на одно из чудовищных сиденьиц впереди Фрэнка. На сиденье был кожаный ремень, наподобие тех, что используются на электрическом стуле, и я туго затянул его на поясе. Перегнувшись вперед, Фрэнк протянул мне защитные очки, я выжал из своих лицевых мышц все возможное, чтобы изобразить улыбку, и надел очки. Стекла были простые, не темные. Фрэнк завел мотор и вывел аэроплан в Гудзон. Мы отплыли немного вбок, дожидаясь, пока мимо пройдет, вспенивая воду, буксир - он направлялся вверх по реке, вслед за "Сент-Луисом". Фрэнк вырулил на широкий изгиб вниз по течению, совершил быстрый разворот по ветру, и - у меня был соблазн зажмурить глаза, но я ему не поддался - мы запрыгали вперед - шлеп-шлеп - по мелкой ряби, струя пены из-под понтона обдала брызгами мое лицо и очки, и я вытер их рукавом. Наше движение вдруг стало плавным, и уже над самой водой мы заскользили к краю пирса. Я быстро глянул на миссис Коффин и на Гарриет Куимби - она была настоящей красавицей; обе махали и улыбались нам, и когда я снова глянул вперед, пребывание в аэроплане Коффина показалось мне уже не таким ужасным. Этот полет над водой в пыхтящем аэроплане не имел ничего общего с тем, к чему я привык. Не было сотен тонн воющего металла, который грубо вгрызается в разреженную негостеприимную пустоту. Все было совсем иначе - солнце светило мне в лицо, и мягкое, словно в разгар бабьего лета, тепло этой странной ранней весны 1912 года овевало мой лоб - я чувствовал, как воздух словно ласкает нас. Мотор все пыхтел, и пропеллер гудел, вращаясь, но шум этот был негромким, потому что мы сидели впереди, и большая часть звука уходила назад. Аэроплан парил над Гудзоном, постепенно поднимаясь, и я с улыбкой кивнул Фрэнку. И тут же понял, что совершил ошибку. Поворачивая голову, я мельком глянул вниз, за борт, и тут же поспешил поднять голову, вперил взгляд прямо перед собой - и снова все стало хорошо. Фрэнк начал описывать широкие, неспешные, плавные круги, понемногу поднимаясь все выше и выше, и это было кстати. Ввинчиваясь спиралью в воздух, Фрэнк все время оставался над водой, куда при случае можно было сесть и с неисправным мотором. Я видел длинные холмы, тянувшиеся вдоль побережья Джерси, зеленой и по большей части сельской местности. Затем я разглядел огромную гавань; скользнули назад бесконечные черно-бурые пальцы доков Западного Манхэттена. Мелькнул похожий на игрушку "Сент-Луис"; два еще более крохотных суденышка подталкивали его к причалам "Америкэн Лайн". Я увидел белый лепесток парусной яхты... зеленовато-черное пятнышко буксира... два красных игрушечных парома, покачивавшихся на воде... а потом далеко позади стал различим Эллис-Айленд... и крохотная статуя Свободы, позеленевшая с тех пор, когда я видел ее в последний раз, проплывала мимо нас, неспешно вздымая факел. - На прошлой неделе я облетал вокруг статуи Свободы, - сообщил Фрэнк, - и на вашем месте сидел человек с кинокамерой. Он снимал на кинопленку венец и факел, а внутри венца другой человек снимал на пленку нас! Я заулыбался, закивал, жалея, что не могу увидеть эти фильмы; кто знает, сохранились ли они до конца столетия? Теперь мне было хорошо - мне нравилось, что мы кружим, словно птицы, и постепенно под нами раскрывается вся гавань. Далеко внизу теперь зеленел Бэттери-парк, усыпанный разноцветными точками женских платьев и темно-бурыми пятнышками мужских костюмов - и эти люди смотрели на нас! - Я как-то взял с собой оператора с камерой - поснимать административные здания на самой оконечности острова. Мы летели вровень с верхними этажами, в окнах полно зевак, все глазеют на нас и махают, а он знай себе снимает. Потом, прямо над Ист-Ривер, болты крепления расшатались, камера сорвалась с крыла - так и покоится до сих пор где-то на дне реки. Наконец, летя на север и поднимаясь все выше - две тысячи футов, три? не знаю, - мы повернули к городу, и я увидел картину, которую мысленно вижу и по сию пору: далеко внизу, открытый для меня в это утро, подернутый легкой дымкой, раскинулся город нового столетия, город между двумя другими Нью-Йорками, которые я знал, - и этот город был прекрасен. Мне ни разу не доводилось летать над Нью-Йорком конца двадцатого столетия, но я видел фотографии, сделанные с самолетов, и они ошеломляющи, особенно мерцающие неземным сиянием ночные виды Нью-Йорка. Но высокие, очень высокие и самые высокие здания, которых так много в центре, совершенно заслоняют город, в котором они построены. Частенько фотограф, нацеливая объектив камеры на Нью-Йорк, не может отыскать там ни улиц, ни людей - одни только сплошные наслоения стен, среди которых город исчезает. Но сейчас еще все было не так. Под нами, далеко внизу лежала длинная, узкая, до боли знакомая карта Манхэттена, и ее строгие пересекающиеся улицы были испещрены движущимися пятнышками и точками кипевшей внизу жизни. И я начал искать... но что? Все, что мне приходило в голову, - некое подобие каменного корабля, невообразимого корабля с окнами. Тут и там вонзались в небо тонкие указательные пальцы нью-йоркских небоскребов, по большей части одинокие, а потому отыскать их было легко. И словно читая страницу знакомой наизусть книги, мой взгляд скользнул вниз от зеленого четырехугольника Центрального парка, следуя извивам и поворотам Бродвея, и легко отыскал изящную белую башню здания "Таймс", которая одиноко высилась среди других строений, и покуда еще ничто не смело бросать вызов ее высоте. К западу лежал почти нетронутым девятнадцатый век, рассекая карту города длинными полосами коричневых фасадов и черных крыш. Я легко отыскал на Сорок второй улице сияющую новенькую белизну Публичной библиотеки, одновременно увидев мысленным взором книгохранилище - здесь было и его место. Восточное темнело пятно наваленных грудами бревен, тесаного камня и грязных котлованов: там строился вокзал Грэнд-сентрал. Я плыл по воздуху, удобно восседая на упруго натянутой ткани крыла, и смотрел вниз на две полоски двух разных оттенков серого цвета - смыкающиеся реки... провожал взглядом солнечные блики на тончайших ниточках надземки, тянувшихся вдоль обеих сторон города. Потом... да, конечно, это Тридцать третья улица, потому что большой белый квадрат рядом с ней, искрящийся новизной, может быть только Пенсильванским вокзалом. А дальше к востоку, где в один прекрасный день подымется к небесам "Эмпайр стейт билдинг", сейчас были зеленые шпили, купола и трепещущие флагштоки гигантского отеля "Уолдорф-Астория". Но Фрэнк Коффин видел все это уже не раз, а потому то и дело наклонялся ко мне, чтобы поболтать, засыпать меня вопросами. И покуда он выслушивал мои ответы, мне пришло в голову то, чего он, скорее всего, сам не сознавал: что бы ни попадало в поле зрения Фрэнка, все неизменно оказывалось связанным с авиацией. Так, значит, я прибыл из Буффало? Ну, очень скоро я смогу летать из Буффало в Нью-Йорк на аэроплане. Как мне понравилось в отеле "Плаза"? Просто замечательно: мой номер выходит окнами на Центральный парк. Фрэнк кивнул - да, это, должно быть, почти так же, как смотреть на парк с аэроплана. - Фрэнк, - сказал я наконец, - а как бы вы жили, если б появились на свет задолго до аэропланов? С этими словами я обернулся, чтобы взглянуть на него, и увидел, что глаза у него буквально полезли на лоб. - Бог мой, - сказал он тихо, - что за чудовищная мысль! Но, по счастью, Сай, этого не случилось. И я скажу вам почему. Я родился на свет для того, чтобы перелететь через Атлантический океан. И я намерен сделать это, Сай. Я хочу быть первым, кто сделает это. Мне оставалось лишь кивнуть и сказать: - Что ж, Фрэнк, так и будет. - О да, конечно - если только мне удастся добыть денег. Мне нужны более мощные моторы. И аэроплан побольше. И защита от непогоды. Сай, от Нью-Йорка до побережья Ирландии тысяча восемьсот восемнадцать миль. - Он не шутил! Он всерьез обдумывал все это! - Со скоростью сорок пять миль в час я бы мог одолеть это расстояние за сорок часов. Я узнал, что с июня по сентябрь, - руки Фрэнка лежали на рычагах, ноги часто и осторожно нажимали на педали, но мыслями он был далеко отсюда, - с июня по сентябрь в этих широтах дует преимущественно ветер с запада, и это прибавит мне скорости - лишних двадцать - тридцать миль в час. - Он знал все и не ошибался. - Вылетев, я не смогу садиться на воду, но я твердо верю, что с двумя моторами, один из которых можно будет завести, если откажет другой, с двумястами галлонов бензина этот полет может завершиться удачно. Мы ведь кое-чему учимся, Сай. Мы все постигаем риск, который таит в себе воздухоплавание. Я научился быть осторожным, когда лечу на небольшой высоте над городскими улицами; воздушные потоки, которые поднимаются над городом, могут быть опасными. Мы должны учиться; и в тот день, когда человек полетит над Атлантикой, ему понадобится... знаете что? Предусмотрительность. Тщательная подготовка. Терпение. Все эти добродетели и еще многие другие. Я кивал в такт его словам, мысленно говоря: "Фрэнк, в эти дни уже живет один мальчик..." Где? Где может быть сейчас, в эту минуту, Чарльз Линдберг? [американский летчик, первым совершивший в одиночку беспересадочный полет через Атлантический океан] Этого я не знал, но продолжал мысленную речь: "Ты не сможешь сделать этого, Фрэнк. Скорее всего, не сможешь. Но мальчик, который исполнит твою мечту, вероятно, уже знает твое имя". Далеко внизу нескончаемым равномерным потоком тянулись новые здания - отели, многоквартирные дома, еще Бог весть что; и все же это по-прежнему был все тот же невысокий, уютный, хорошо видимый город. Прямо впереди - мы летели сейчас почти над самой Пятой авеню - лежал квадрат Мэдисон-сквера, в котором покуда недоставало одного угла, и я не стал поворачивать голову туда, где восточной него лежал Грэмерси-парк. А потом под нами... ну да! Да, да, да, Боже мой, да! Вон там, на пересечении Бродвея и Пятой авеню, готовое вот-вот тронуться в плавание, вдруг предстало моим глазам то самое чудо, которое видел Z: гордый прямой профиль, так похожий на силуэт самой "Мавритании". Да, это был именно корабль "из камня и стали", неуклонно наплывавший на нас, словно он и впрямь двигался. Разумеется, Z был прав: просто немыслимо называть такого красавца обыденным именем "Флэтирон-билдинг" [22-этажное здание, считающееся первым нью-йоркским небоскребом]. Мы летели над Манхэттеном к зеленому пятну в форме шлепанца - это был Юнион-сквер; в последний раз я видел его, когда вместе с Джулией и Вилли смотрел ночной парад. Навстречу нам скользил, уплывая назад, лабиринт ранних улочек Манхэттена: коротких, кривых, извивающихся; строгая упорядоченность улиц выше Четырнадцатой осталась позади. Я взглянул на Фрэнка, кивая и улыбаясь в знак того, насколько мне все это по душе. И он улыбнулся в ответ со снисходительным пониманием человека, который видел эту картину много раз, но неизменно готов снова и снова показывать ее другим. Узкий силуэт колокольни церкви Святой Троицы все еще одиноко чернел в небе... Затем Фрэнк кивком указал на восток, и мы начали полого и довольно быстро снижаться к городу - улицы, расширяясь, неслись навстречу, разноцветные точки стремительно увеличивались, превращаясь в людей. Видимо, Фрэнку захотелось немножко попугать меня. Я почувствовал, как ремень врезался в тело - аэроплан накренился, поворачивая и одновременно продолжая снижаться. Мелькнули мачты серого военного корабля, стоявшего на якоре у бруклинского берега, а мы все неслись вниз, продолжая поворот, и плоская серая гладь Ист-Ривер расширялась нам навстречу. Мы перешли в горизонтальный полет, когда до воды оставалось никак не больше двадцати футов. Фрэнк лишь на долю секунды оторвал глаза от реки, чтобы украдкой бросить взгляд на меня; я должен был испугаться, и я испугался, да еще как! Потому что прямо впереди - и я пришел в ужас, поняв значение этого взгляда Фрэнка - парил Бруклинский мост... и аэроплан должен был пролететь под ним! Секундой позже аэроплан нырнул ниже и торжествующе проскользнул под мостом. А затем Фрэнк вынырнул из-под моста - прямо над трубой буксира. И выхлоп обжигающего пара, вырвавшийся из трубы, подхватил наш хрупкий маленький воздушный змей и затряс, затряс его, беспомощного, изо всей силы, как терьер трясет пойманную мышь. Фрэнк что есть силы давил на рычаги, пытаясь вернуть управление машиной, но получалось это у него с трудом. Мы едва не рухнули, пролетев близко, дьявольски близко от воды. Лицо Фрэнка окаменело, он вцепился в свой крохотный самолетик, а тот трясся, подпрыгивал, никак не желая подчиниться рулю и выйти из опасного спуска, и ремень глубоко впивался в мое тело. И вдруг все кончилось. Мы не разбились, не грянулись что есть силы о воду, но взмыли вверх по точной и изящной дуге, уже вне опасности. Я обрел дар речи. - Фрэнк, - сказал я, - расскажите-ка мне еще раз о перелете через Атлантику. О тщательной подготовке. О предусмотрительности. Об осторожности. Обо всех этих добродетелях, которые так необходимы авиатору. - Извините, - пробормотал Фрэнк. - Ради Бога, Сай, извините меня. Я вел себя как последний дурак. - И прибавил, вдруг обозлившись на себя: - Обычно я летаю совсем не так! Аэроплан снизился к пирсу А, легко коснулся воды и медленно двинулся к плоту. - Но в тот день, когда человек будет готов лететь через Атлантику, ему конечно же понадобится тщательная подготовка. И скрупулезная предусмотрительность. И безграничная выдержка. Все это, Сай, все эти добродетели. Но в последний миг, когда он поднимется на аэроплан и окажется лицом к лицу с Атлантическим океаном, - тогда ему будет нужна и самая чуточка безудержного безрассудства. 19 Эту программку в обмен на два билета на "Грейхаунд" подала мне "гибсоновская девушка" - идеальная американка, какой изображал ее на своих рисунках Чарльз Гибсон, стройная, с узкой талией и пышной прической "помпадур". На ней было серое форменное платье с большим белым воротничком, огромный галстук-бабочка и значок с надписью: "Билетер". Она провела нас с Джоттой на наши места в партере, и когда мальчик лет двенадцати в красной курточке с латунными пуговицами прошел между рядов, продавая длинные тонкие коробочки мятных шоколадок, я купил у него коробочку. Я огляделся: люди заполняли все проходы между рядами, понемногу разбредаясь по местам. Где-то среди них должен появиться Z, может быть, уже появился; вполне вероятно, что в этот миг я как раз смотрю на него. По всему зрительному залу великолепные женщины с пышными прическами, в платьях с высокими воротничками рассаживались, снимая свои неправдоподобно огромные шляпы - осторожно, приподнимая шляпу обеими руками, как это сделала и Джотта. На ней было длинное светлое платье и розовая шляпа добрых десяти футов в диаметре. Мужчины во всем зале выглядели почти одинаково: жесткие воротнички, коротко подстриженные волосы, чаще всего разделенные на прямой пробор; некоторые носили пенсне. Носит ли Z пенсне? Я так не думал, но и это вполне вероятно. Сцену закрывал тяжелый и длинный красный занавес, окаймленный снизу массивной золотой бахромой длиной по меньшей мере в фут; на его бархатных складках лежали тени от огней рампы. Есть ли в этом зале человек с душой настолько зачерствевшей, что она не затрепещет в те мгновения, когда таинственный занавес вот-вот взовьется над сценой? Хоть я и помнил, что в будущем театральный занавес исчезнет, оставив зрителя одиноко таращиться в пустоту. Джотта, сидевшая рядом со мной, изучала свою программку; я заглянул в свою, посчитал и повернулся к Джотте: - Послушайте, здесь заняты целых двадцать шесть актеров! На нее, однако, этот факт не произвел впечатления. Я подсчитал и сцены: целых шесть! Но теперь уже ничего не сказал, хотя сам был очень доволен. Мне надоели пьесы с одними и теми же декорациями, и тем более надоели пьесы, в которых участвуют только два актера. Затем я заговорил об Уилсоне Мизнере, который был одним из авторов пьесы, а в жизни был изрядным плутом и мошенником. Джотта слушала с интересом, и мне это доставило немалое удовольствие. Мне приятно было ее общество. Мне нравилась Джотта и нравились люди, которым по душе Уилсон Мизнер. Он побывал на Юконе во времена золотой лихорадки, но не бродил по Аляске в снег и мороз, а в тепле играл в покер с золотоискателями и по большей части выигрывал. Однажды он играл в карты в каком-то юконском салуне, по совместительству - публичном доме, и какой-то мужчина вбежал туда с криком: "Кто-то оскорбил Голди!" И Мизнер, сдавая карты, осведомился: "Во имя Господа, как ему это удалось?" Настал волшебный миг: огни в зале начали постепенно гаснуть, и вот уже спустилась кромешная темнота - если не считать газовых рожков под красными надписями "Выход". Затем, вызывая извечный трепет, взвился занавес, открывая на сей раз то, что в моей программке значилось как "Пансион в Сан-Франциско". Мы увидели скудно обставленную спальню: единственное окно, шкафчик, железная кровать... и Инь Ли, который стелил постель. Что можно сказать об Инь Ли, кроме того, что я сидел в театре 1912 года и потому Инь Ли именовался здесь не "китаец", а "китаеза"? Мы сразу поняли, кто он такой, по раскосым подведенным глазам, желтой коже, черным матерчатым шлепанцам и знаменитой косичке, которая спускалась до пояса. И в тот же самый миг, когда мы увидели, как он небрежно стелет постель, по зрительному залу пробежал не то чтобы смех - ничего смешного он пока не делал, - но негромкий предвкушающий смешок, потому что... словом, потому что это был китаеза. - Инь! - позвал из-за кулис женский голос, и Инь тотчас с отупелым видом поднял глаза, но не отозвался. Он нечаянно уронил подушку, неуклюже наступил на нее, вызвав смех в зале. Затем вошла миссис Феджин - домовладелица, как сообщила мне программка. - Ты почему не приходишь, когда я тебя зову? - Моя стелить постель. - Ты в этом смыслишь меньше, чем свинья в апельсинах. - Моя уходить! - Он скрестил руки на груди. - Что, прямо сейчас? Инь задумался. - Скоро! - объявил он, вызвав новый приступ смеха у зрителей. - Ладно, а пока что пойди прибери мою комнату. И Инь удалился, распевая писклявую китайскую песенку - или, во всяком случае, то, что могло сойти за писклявую китайскую песенку, а мы опять засмеялись. Вошла Клэр - это была ее спальня, - и я схватился за программку, потому что актриса была настоящая красавица: звали ее Элис Мартин. Она начала рассказывать миссис Феджин о своих бедах, и мы узнали, что она вышла замуж за мошенника по кличке Грейхаунд, который бросил ее и вообще дурно обращался с нею, хотя она до сих пор его любит. Однако я начал терять нить сюжета, потому что слушал не столько то, что они говорили, сколько то, как странно звучат их голоса. И сообразил, что без микрофонов голоса актеров доходят до наших ушей и в самом деле странно - их тотчас поглощают несколько сотен зрительских тел. В этом забавном приглушенном звуке, плоском и лишенном эха, было что-то на редкость притягательное - то, что делало присутствие актеров на сцене в высшей степени реальным, жизненным. Кроме того, я с нетерпением ждал остроумных реплик в мизнеровском духе, но покуда так ни одной и не услышал. Клэр и миссис Феджин удалились, вошли Инь и Макшерри, и мы узнали, что Макшерри - перевоспитавшийся карточный шулер, ныне детектив, влюбленный в Клэр, и так далее. - Миссис Феджин в спальня, - сказал Инь. - Вы подождать. - Что ж, может, тогда ты мне кое-что расскажешь, - сказал Макшерри и извлек большой лист красной бумаги - таким образом, чтобы зрители увидели, что листок исписан китайскими иероглифами. Инь глянул на листок: - Моя не знать. - Очень плохо, - сказал Макшерри. И вдруг рявкнул: - Сим юп тонг! Инь тотчас отреагировал на эти слова, потому что оказалось, что это приказ его тонга [тайное объединение китайцев, живущих в Соединенных Штатах Америки], которому нельзя не подчиниться. Мгновенно став образцом услужливости, перепуганный до полусмерти Инь завопил: "Ни ха лимья!", или что-то в этом роде, схватил бумагу и, повернувшись с ней лицом к зрителям, молча прочел написанное, водя головой вверх-вниз, покуда его взгляд пробегал по вертикальным столбцам иероглифов. - Ну, теперь ты знать? - Мочь быть. Макшерри завернул левый рукав, продемонстрировав шрам на запястье. Инь Ли посмотрел на шрам, заглянул в красный листок, снова глянул на запястье Макшерри, явно сличая шрам с его описанием. - Этот китаеза родом из Миссури, - сообщил залу Макшерри. Уилсон Мизнер? Знаменитое остроумие? Я отказывался так думать. Глянув на красный листок, Макшерри заметил: - Смахивает на счет за порванную рубашку. Когда Макшерри спросил, где муж Клэр, Инь сказал: - Он заходить скоро. На что Макшерри ответил: - Для китаезы "скоро" - это и "через минуту", и "через сорок лет". Что ты имел в виду? - Он заходить вчера. Одна час. - А когда было "позавчера"? - Семь неделя. Что ж, зрителям это понравилось. А я тоже был зрителем и потому смеялся вместе со всеми. Но все же... Миссис Феджин и Макшерри развивали сюжет: он пришел сюда, чтобы помочь Клэр, потому что сам любит ее. Далее шла реплика, которую саркастически процитировали в прочитанной мной рецензии в "Таймс". Макшерри, резко высказываясь о муже Клэр, Грейхаунде, заявил: "Мужчина, который не способен сам сойти с кривой дорожки, не сделает этого и ради женщины после того, как заполучит ее!" - Как это верно! - воскликнула на сцене миссис Феджин, и я украдкой глянул на Джотту, на сидевших рядом зрителей. Они улыбались, явно наслаждаясь пьесой, но не больше, чем я, принимали всерьез подобные реплики. Раза два в той же самой сцене, когда Макшерри был охвачен сильными переживаниями по поводу своей любви к Клэр, он проделывал трюк, который сильно озадачил меня. Он поворачивался спиной к залу и сутулился - никогда прежде я не видел, чтобы актеры так поступали на сцене. По всей видимости, это был современный актерский прием: демонстрировать чувства настолько сильные, что приходится прятать лицо. Я слыхал, что балерины во время своих невероятно тяжелых физически выступлений используют тот краткий миг, когда оказываются спиной к залу, чтобы ловким движением кисти смахнуть пот с лица, а затем грациозно откинуть руку, стряхивая капельки пота. И сейчас мне подумалось, что Макшерри, вполне возможно, стоя спиной к зрителям, корчит гримасы. Когда разговор между ним и миссис Феджин закончился, вошел Инь Ли с метелкой: - Моя убирать? Миссис Феджин в изумлении попятилась: - Впервые в жизни он сам просится поработать! Когда Макшерри и миссис Феджин ушли, Инь начал мести все медленнее, его метелка уже еле двигалась, больше не касаясь пола - этакий китайский ленивец. Уже в первом акте был предельно ясно изложен весь сюжет пьесы: шайка мошенников, среди которых одна женщина, плывет в Европу, собираясь на борту ободрать как липку некое богатое семейство. Я гадал, уж не известно ли самому Уилсону Мизнеру, как обстряпываются подобные делишки. Мне чрезвычайно понравились клички мошенников: Грейхаунд, Алекс Шептун, Морской Котенок и Бледнолицый Кид - почему его прозвали так, я понял сразу, как только он появился на сцене, - лицо у него было пунцово-красным. - Тебе это плавание пойдет на пользу, Кид, - сказал ему Морской Котенок. - Это почему же? - На первоклассном судне, знаешь ли, принято носить приличную одежку, есть вилкой и переодеваться на ночь! - Да я всем этим штукам за неделю выучусь! - воскликнул Кид, и я рассмеялся, кивнув собственным мыслям - в этой реплике чувствовался грубоватый почерк Мизнера. Но вообще у меня создалось впечатление, что пьесу состряпали после хорошего обеда, подкрепляясь горячительными напитками. Я изо всех сил постарался не читать в программке описание сцены - я ждал небольшого сюрприза и получил его в начале второго акта, когда поднялся занавес и на сцене оказалась палуба корабля. Это было великолепно. Там было все: одни пассажиры читали в раскладных креслах на палубе, другие, опираясь на перила, любовались морем и нарисованным на заднике небом в облачках; были там весьма натуральная спасательная шлюпка и радиорубка; была даже пара, игравшая в традиционную для морских путешествий игру с бросанием колец. А когда я все же заглянул в программку, я прочел, что это "штормовая палуба судна флота его королевского величества "Мавритания". Я из тех, кого приводят в восторг старые трансокеанские лайнеры, кто любит читать о них и часами разглядывать их фотографии, пытаясь вообразить, каково было путешествовать на таком гиганте. А уж "Мавритания" пользуется, наверное, наибольшей любовью у поклонников великолепия старинных лайнеров... Но неужели палуба "Мавритании" и вправду выглядит именно так? Я подался вперед, пожирая глазами декорации, и... а впрочем, кто знает? Но картина выглядела совершенно реальной, даже палуба, казалось, принадлежит самому настоящему кораблю. То, что все актеры на сцене были в головных уборах, отнюдь не казалось зрителям странным; никто в те дни не выходил из дома с непокрытой головой. Компания с американскими флажками - сверхпатриотичные провинциалы из Лаймы, штат Огайо, - это и есть та богатая семейка, к которой мошенники намерены подкатиться с поддельным рекомендательным письмом. Вдруг мы все так и подпрыгнули в своих креслах - из радиорубки, торчавшей на сцене, внезапно брызнула морзянка! Зрители уселись, не сводя глаз с рубки: беспроволочная связь на море была еще в новинку в этом мире, и звуки морзянки звучали свежо и волнующе. Извержение ритмичных попискиваний прекратилось, все пассажиры смотрели на радиорубку. В тот же миг из нее выскочил человек в морской форме, размахивая листком бумаги. - Радиограмма! - кричал он. - Радиограмма для Фостера Аллена! Радиограмма для мистера Аллена! И поспешил прочь, на поиски мистера Аллена. Я решил, что это отличный прием; и на протяжении всей пьесы то и дело, порой согласно развитию сюжета, а порой просто так, звучало волнующее попискивание морзянки, неизменно застигая зрителей врасплох и доставляя им немалое удовольствие. Я начал подозревать, что Бледнолицый Кид - не просто творение, но любимое детище Уилсона Мизнера, - именно с ним по большей части были связаны реплики, в которых мне чудился мизнеровский юмор. На палубе, пытаясь завязать разговор с хорошенькой молодой пассажиркой по имени Этта, он долго и натужно искал подходящую тему и наконец выдавил: "А вы видели море?" А позднее, играя с той же Эттой в шаффлборд [игра, в которой диски кием толкают по полу, расчерченному на пронумерованные квадраты], он справился совсем неплохо, если учесть, что играл он впервые в жизни. Где же он этому научился? - удивлялась Этта. - Да я частенько играю, - сказал Кид, - дома, на лужайке. - На лужайке? Неужели у вас диски скользят по траве? - Да нет, конечно, - отвечал Кид, поспешно соображая. - Мы их... э-э... катаем. Потом он спрашивал у Морского Котенка: - А что, ты не можешь добыть для этого дела адвоката? - Само собой! - отвечал тот. - Да я могу добыть такого адвоката, что тот затопит всю эту посудину только за оплату судебных издержек. - И добавлял: - Когда настанет черед лжесвидетельства, он тебя обучит, как это и положено делать первоклассному адвокату. Когда какой-то пассажир спросил у Кида, где он думает остановиться в Лондоне, Кид ответил: - В Вестминстерском аббатстве. По-моему, мне удалось заметить еще одну сторону странного и противоречивого Мизнера в сцене на палубе между Макшерри и детективом, который находился на борту, чтобы помочь тому расправиться с мошенниками. Прозвучал обеденный гонг, пассажиры ушли, и второй детектив, разговаривая с Макшерри, заметил что-то во внутреннем кармане его пальто. Он протянул руку и постучал пальцем по карману со словами: "У вас здесь, похоже, шуршики с зеленого сукна?" Что?! Я никогда не слышал ни о чем таком, и другие зрители, думаю, тоже. Но ведь "шуршики с зеленого сукна" не могли быть просто выдумкой, верно? Макшерри ответил: "Я гоняю их время от времени, когда надо поразмыслить, но больше не играю". А когда детектив удалился, Макшерри присел, вынул из кармана великолепную маленькую колоду карт, распечатал ее и разложил на колене зелеными рубашками вверх. Его задумчивый взгляд устремился на море, а руки между тем сами собой беспрерывно и бегло тасовали колоду. Кто же станет носить с собой запечатанную колоду карт только ради того, чтобы "погонять их время от времени"? Никто, кроме человека, практикующего карточное шулерство. Появилась ли эта деталь из богатого и причудливого прошлого самого Уилсона Мизнера? Бьюсь об заклад, что так оно и было. Но сейчас, следя за действиями Макшерри, я и сам мечтал о "шуршиках с зеленого сукна". Из радиорубки запищала морзянка, Макшерри вскочил, и пьеса продолжалась. Акт второй закончился, зажегся свет в зале, и зрители хлынули в фойе размяться в антракте и освежиться каким-то розовым напитком. Затем все вернулись на свои места, и занавес стремительно взвился, открыв нашему взору самую что ни на есть настоящую игру в покер в прокуренной каюте с иллюминаторами на заднике. "Таймс" в предварительной рецензии писала: "Этот покер - сущее наслаждение", - и так оно и было. Потому что игра была реальна до мельчайших деталей, взятая целиком - в этом я был уверен - из жизни самого Уилсона Мизнера. Мужчины сняли пиджаки, расстегнули жилетки и, попыхивая настоящим дымом настоящих сигар, разговаривали как самые настоящие игроки в покер. "Неплохой был выигрыш, а?" - говорил осклабившийся победитель, загребая к себе ставки, и проигравший с кислым видом отвечал: "Вы бы еще о всемирном потопе вспомнили!" Один игрок, бросив на стол свои проигрышные карты, с отвращением проворчал: "Додеритесь без меня!" Какой-то мужчина обошел вокруг его кресла, чтобы отогнать невезение. Один игрок спрашивал у другого: "Вы вообще когда-нибудь торгуетесь?" - "Само собой, - отвечал тот, - когда нет другого выхода". Смотреть на игроков на сцене, собравшихся за шестиугольным покерным столом в сцене "Карточная комната: вечер того же дня" было все равно что следить за настоящей игрой. Они говорили и делали именно то, что говорят и делают реальные игроки в покер. "С этаким добром и рта не раскроешь", - сказал один игрок о своих картах. Другой, чья очередь была сдавать, принялся собирать сброшенные карты, раздраженно прикрикивая: "Подавайте карты! Живо, живо! Карты!" - "И дух перевести нет сил", - сказал еще один проигравшийся. Другой игрок, более удачливый, выкладывая на стол выигрышные карты, подал реплику, которая, по всей вероятности, останется бессмертной, пока существует покер: "Три монарха кроют все!" Беспрерывно звучали оскорбления, без которых не обходится ни одна игра. "Эй, вы же не печенье раздаете!" Эта чудесная сцена в духе Уилсона Мизнера завершилась, когда Макшерри, применив свой прежний опыт карточного шулера, освеженный недавними упражнениями с "шуршиками с зеленого сукна", перехитрил мошенников, сдав карты из середины колоды. Красный бархатный занавес опустился над кульминацией сцены: мошенники одурачены Макшерри, простак сгребает свой гигантский выигрыш. А потом - я подсчитал - последовали семь вызовов именно за эту сцену, когда пьеса еще не закончилась! Каждый актер выходил под все более оглушительные аплодисменты; шестым вышел на поклон простак - с полными пригоршнями денег, которые он только что выиграл, что привело зал в неистовство. И наконец последним вышел Макшерри, и тут мы устроили ему настоящую овацию: ведь это он только что одурачил мошенников! Затем аплодисменты понемногу стихли, зрители улыбались, зал гудел: "Что за прелесть эта сцена!" Начался четвертый акт, занавес поднялся под волнующее попискивание морзянки - "Полночь на штормовой палубе" - и пьеса довольно быстро двинулась к финалу. Наконец - шайка мошенников уже была обведена вокруг пальца бывшим карточным шулером Макшерри - Грейхаунд то; ли прыгнул, то ли свалился за борт, и мы стали свидетелями последнего и наилучшего сценического эффекта в пьесе. Мы увидели прыжок... затем долгих две секунды царило молчание, все, кто ни был на штормовой палубе, в ужасе смотрели за борт, ему вслед... а потом мы услышали всплеск! Услышали, а мгновение спустя увидели, как над бортом, за перилами взметнулся фонтан самой настоящей воды! И - блестящий штрих - этот фонтан взлетел чуть дальше по борту, потому что, видите ли, судно двигалось! "Человек за бортом!" - крикнул кто-то, моя красавица Клэр очутилась в объятьях Макшерри, и занавес пошел вниз под - не спрашивайте меня почему - чудесное драматическое попискивание морзянки. А затем, впервые за всю пьесу, стены зала сотряс внезапный оглушительный рев - это гудок лайнера раз за разом взревывал под нетерпеливый писк морзянки, покуда золотые кисти занавеса опускались все ниже и ниже. Лучше этого гудка ничего нельзя было выдумать, и мы выли, мы бесновались от восторга. За одно это мы отбили бы себе ладони, даже если б не видели самой пьесы. Однако я не забыл, зачем пришел сюда. Выхватив из-под сиденья свою шляпу, я поднялся в проходе и, согнувшись в три погибели, начал пробираться прочь по темному партеру; могучий рев корабельного гудка и искрящиеся звуки морзянки словно подгоняли меня, придавали моему уходу драматический, волнующий трепет. Z должен быть там, снаружи. Он будет там, я точно знал это! Через считанные минуты он выйдет на у