ого риска?" Ненавижу эту фразу. Риск - да, черт возьми, да! Риска больше, чем надо!.. - Он резко повернулся и, навалившись грудью на стол, уставился на Рюба в упор. - Но покажите мне, что вы там рассчитали!.. Наступило томительное молчание: Данцигер все так же пристально смотрел на Рюба, а тот не отвернулся и не отвел глаз, лишь несколько раз кряду добродушно сморгнул - всем своим видом он демонстрировал, что не чувствует к Данцигеру никакой враждебности и отнюдь не собирается вступать с ним в состязание, кто кого переглядит. В конце концов Данцигер откинулся назад на спинку и уже спокойно произнес: - Что мы знаем? Мы знаем, что из четырех или пяти успешных опытов мы один раз несомненно воздействовали на прошлое. И, следовательно, на настоящее. Вот и все, что мы знаем. И еще, что следующая попытка может иметь катастрофические последствия. Нечего даже и говорить о "рассчитанном риске", Рюб. Потому что расчета-то нет, есть один только риск. Кто дал нам право решать за весь мир, что на этот риск нужно пойти? - Он еще несколько секунд смотрел на Рюба в упор, потом медленно обвел взглядом сидящих за столом. - Как создатель и руководитель проекта я говорю - и прикажу, если надо, - что работы должны быть приостановлены, за исключением анализа уже полученных материалов. Вряд ли найдется человек, которому подобная необходимость более ненавистна, чем мне. Но это должно быть сделано и это будет сделано. После такого заявления неизбежно последовала длительная пауза. Когда наконец заговорил Эстергази, то голос у него был преисполнен неуверенности и сожаления, чтобы все ясно поняли, как это болезненно для него самого. - Я... - Он смолк и сглотнул слюну. - Я... мне трудно решиться оспаривать суждения доктора Данцигера, любые его суждения, какие бы он ни высказал в отношении проекта. Есть сильный соблазн внести предложение сделать перерыв, чтобы мы все могли обо всем поразмыслить и все взвесить. Но многие из нас приехали издалека. Никто не ожидал, что придется провести здесь еще и сегодняшний день, - видимо, у нас нет возможности откладывать решение. А поскольку вопрос теперь поставлен именно в такой плоскости, я вынужден уже не спорить, а напомнить - поймите, доктор Данцигер, я обязан это сделать, - что любое жизненно важное решение, связанное с проектом, считается принятым, если за него проголосовали трое из четырех старших членов совета, а если голоса разделились, решающее слово остается за президентом страны. Первым из четырех, безусловно, является доктор Данцигер, за ним идут мистер Прай- ен, мистер Фессенден - представитель президента - и я. Я, разумеется, не хотел бы подходить к вопросу чисто формально, но все же: мнение доктора Данцигера нам ясно, так же как мнение мистера Прайена и мое собственное. Стало быть, мистер Фессенден, слово за вами. Вы пришли уже к какому-то определенному решению? Пока он не начал говорить, вернее, не кашлянул перед тем, как начать говорить, я понятия не имел, кто тут в зале мистер Фессенден. Ему было лет пятьдесят, и он успел основательно полысеть, хоть и зачесывал прядь седеющих волос с одной стороны головы на другую, скрывая лысину, по крайней мере от себя самого. Нижняя часть его лица выглядела одутловатой, и носил он очки в металлической оправе, такой тонюсенькой, что они казались вовсе без оправы. Если я и встречал его раньше, то в памяти моей он никак не запечатлелся. - Я предпочел бы обдумать свое мнение, - сказал он, - если б только видел такую возможность. Предпочел бы взвесить все "за" и "против". Без нажима, не торопясь. Но, если говорить начистоту, я склонен присоединиться к вам. Эстергази открыл было рот, хотел что-то сказать, но Данцигер его перебил: - Значит, так? Решение, значит, принято? - Не думаю, что есть формальные... - начал Эстергази, но Данцигер опять его прервал, на сей раз резко, грубо. - Перестаньте юлить! Это решение? - Он выждал секунду, затем гаркнул: - Ну?.. Эстергази сжал губы и покачал головой. Момент был щекотливый. - Получается так, доктор. Ничего не... - Я выхожу в отставку. Данцигер встал и отодвинул стул, чтобы выйти из-за стола. - Подождите! - Эстергази тоже встал. - Мы просто не может допустить, чтобы это произошло подобным образом. Я хочу с вами поговорить. Один на один. Буквально через несколько минут. Нужно отдать старику должное: он никогда не терял чувства собственного достоинства. Вот и теперь он не стал бурно отказываться или хлопать дверью - такая мелодрама претила ему. Он лишь помолчал немного, потом сказал: - Пожалуйста. Но ведь уже свершилось: никто не передумает и не отступит. Я буду ждать вас у себя в кабинете, полковник. В полном молчании он направился к двери и вышел. - Не нравится мне это, - произнес кто-то на другом конце стола, и все обернулись на голос. Говорил молодой, но уже полнеющий и лысеющий человек, кажется, представитель одного из калифорнийских университетов. У него было интеллигентное лицо, но сейчас оно было еще и рассерженным. - У меня нет права голоса, почти нет права высказывать свое мнение, да и интерес во всем этом предприятии небольшой: я метеоролог и нахожусь здесь главным образом для доклада своему университету. Однако я не уйду отсюда, не спросив: как можно набраться наглости поступить вопреки суждению и вопреки решению доктора Данцигера? - Слушайте, слушайте! Как говорят англичане... - заявил кто-то довольным тоном; один из тех, кто любит потасовки, пока сам стоит в стороне. Я думал, что отвечать будет полковник Эстергази, но поднялся Рюб - медленно, не спеша, совершенно спокойно и, подумалось мне вдруг, с полным сознанием своей власти. - Как? Да потому, что назад дороги нет. И быть не может. Нельзя потратить миллиарды, подготовить полет человека на Луну, а потом решить, что нет, не будем. Или изобрести самолет, осмотреть его со всех сторон, а потом разобрать по винтикам и разорвать чертежи, чтобы кто-нибудь когда-нибудь не сбросил с него бомбу. Предприятия такого масштаба, как наш проект, нельзя приостановить; человечество этого никогда не делало. Риск? Быть может, да. Безусловно - да! Но кого и когда останавливал риск? Кого-нибудь из тех, чей день рождения стал национальным праздником? Мы пойдем вперед. Мы... - Кто это "мы"? - выкрикнул сердитый голос, не знаю чей. - Все мы, - сказал Рюб тихо, наклоняясь над столом и опираясь на костяшки пальцев. - Все, кто вложил бесконечно много времени и энергии в это дело, для кого оно стало важной частью жизни. Думайте, черт побери! Неужели вы считаете, что проект можно остановить? Бросить? Забыть? Нет, господа, чего не будет, того не будет. Так что нечего нам тут с вами штаны просиживать и болтать без толку... Это, в сущности, положило конец выступлениям, хотя разговоры еще какое-то время и продолжались. Принесли копии моего отчета и результаты перепроверки и роздали присутствующим; все экземпляры были пронумерованы, и их надлежало сдать не выходя из зала. Очень многие поднимали глаза от текста, находили меня и улыбались, не скрывая изумления, а я ухитрялся ухмыляться им в ответ. В какой-то мере чтение подхлестнуло спор: одни соглашались, что проект надо со всеми возможными предосторожностями продолжать, другие подвергали это сомнению или ставили недоуменнее вопросы. Мне кажется, многие раньше просто не понимали, как мало значит их присутствие, когда дело доходит до принятия решений. Закрылось совещание на том, что Эстергази в тактичной форме напомнил всем участникам о совершенно секретном характере сведений, с которыми их ознакомили. Им сообщат о времени следующего заседания, а пока - спасибо, что пришли, и до свидания. Рюб понимал, что для меня решение еще впереди, и оказался рядом со мной, когда я вышел из конференц-зала. В коридоре он предложил мне заглянуть на Шестую авеню, в бар, куда мы уже ходили раза два и где можно было перекусить. Я ответил, что сперва хотел бы повидать доктора Данцигера, и мы вместе дошли до его кабинета. Но секретарша сказала нам, что у него полковник Эстергази и что, похоже, они просидят там долго, - не думаю, чтобы Рюб сильно этому удивился. Я был голоден как волк и принял его предложение; мы заказали по большой тарелке овощного супа, сандвичи с горячей солониной и по две кружки пива. Сидели мы в последней кабинке в заднем углу, с двух сторон на нас смотрели глухие кирпичные стены, и рядом не было никого, кто мог бы подслушать разговор. Не стану детально описывать всего, о чем мы говорили. Мы сделали заказ, и Рюб тут же начал излагать в тихой, трезвой манере, что, хотя они очень надеются на продолжение совместной работы - подбирать кандидатов трудно, и готовить их долго и хлопотно, - тем не менее свет на мне клином не сошелся. Им будет очень жаль, если я уйду, но со временем замена обязательно отыщется. Я и сам это знал, конечно. Во всяком случае, я знал, что заменить меня пусть не так просто, как пытался представить Рюб, но в принципе возможно. И его слова заставили меня слегка похолодеть, потому что уж себе-то самому врать было ни к чему: я не сумел бы примириться с мыслью, что никогда туда не вернусь. Но я лишь кивнул и сказал, что, конечно, все это так, но могу ли я с чистой совестью продолжать участвовать в проекте, если приду к выводу, что он несостоятелен?.. - Послушай, Сай, - сказал Рюб тихо-тихо, - доктор Данцигер старый человек. Согласись. И того, что приключилось в связи с проектом на сей день, для него уже многовато. Для него кульминация уже позади: он достиг того, к чему стремился. И если тем все и кончится, он будет только доволен. Я люблю его, честно. Но он старый человек, одержимый навязчивой идеей риска. Послушать его, так можно подумать, что если б ты слишком громко чихнул там, в январе 1882 года, то положил бы начало такой цепи событий, которая могла бы привести к гибели всего мира. Но это же не так! Это повлияло бы на события не больше, чем если ты сейчас чихнешь. Попробуй! - Он усмехнулся. - Давай, чихай! Здесь десятка два людей, а ведь ни один сукин сын и внимания не обратит. Да, черт возьми, люди не решают, жениться им или не жениться, и вообще не принимают важных решений из-за какого-то тривиального действия первого встречного. Ведь это даже не ты распалил своего Пикеринга. Ясно, что такой уж у него характер, так он себя ведет изо дня в день - и повел бы себя соответственно, был бы ты поблизости или нет. Да и не вижу тут принципиальной разницы: события поистине важные не происходят по чистой случайности. Они результат взаимодействия такого множества сил, что становятся попросту неизбежными и не вытекают из какого-то одного отдельно взятого поступка. Если только ты не задашься специальной целью совершить что-нибудь такое, что привело бы к изменению крупного события, на многое ты не повлияешь. Хочешь сладкого?.. Я отказался, а Рюб заказал себе кусок яблочного пирога и еще кружку пива. Потом, словно повинуясь внезапному импульсу, он улыбнулся мне - душа-человек, да и только, - и воскликнул: - Черт возьми, Сай, оставайся с нами! Ты-то до сих пор никому не причинил вреда, ни на что не повлиял - у нас есть тому доказательства. То же будет и впредь, если сам будешь осторожен... Мы еще немного потолковали о моих приключениях в доме N19 по улице Грэмерси-парк; Рюб удобно устроился в углу кабинки и попыхивал сигарой, а я рассказал ему кое-что о своих впечатлениях от Нью-Йорка тогдашнего и теперешнего. Слушал он зачарованно, задавал вопросы и в конце концов заявил: - Ты ведь знаешь, сам я на это неспособен. Я пытался, задолго до нашего знакомства, да не получилось. Господи, как я тебе завидую!.. - Он бросил взгляд на часы, нехотя выпрямился и вдруг протянул руку через стол, сжав мою повыше кисти. - Мне ведь не надо тебя уговаривать, Сай. Ты же знаешь не хуже меня: проект нельзя свернуть, просто нельзя. А если ты и сам хочешь остаться, какой же тебе смысл уходить?.. Ни кивком, ни словом я не дал ему понять, что остаюсь, но и не сказал нет. По пути назад мы говорили о регби. Совесть мучает меня даже теперь - оправдания я себе не вижу никакого. Но я не мог отказаться от возможности совершить новое "путеше- ствие", не мог, и точка. Когда мы вернулись, оказалось, что Данцигер уже ушел, - нетрудно было догадаться, что навсегда. Секретарша дала мне его адрес и телефон - квартира его находилась в Бронксе. Я тут же позвонил, но никто не ответил: возможно, он еще не успел доехать или поехал не домой. Я повесил трубку, помедлил немного, прежде чем отнять от нее руку, но номера Кейт набирать не стал, - неужели я оттягивал время встречи? Позже, когда я шел к ней по городу пешком, я раздумывал над этим вопросом. Я был слишком занят, попытался я сказать себе, мне некогда было ей позвонить. И это была правда - и все-таки не вся правда. Я шел к ней с неохотой - именно так, и мне пришлось признаться себе, что так, но почему? Есть ли тут какая-нибудь связь с Джулией? Что ж, в присутствии Джулии кровь текла по жилам быстрее, спорить не приходится, и все же, по-моему, дело было не в Джулии. Или, может, дело в характере новостей, которые придется сообщить Кейт; что отец Айры был негодяем, казнокрадом и жуликом? Но умер он задолго до рождения Кейт, не доводился ей даже дальним родственником, и Айре мои новости уже никак повредить не могли. Нет, я положительно не понимал, в чем дело; просто я тянул время, пока наконец не добрел до ее магазинчика. А потом, сидя наверху в квартирке Кейт и потягивая виски в ожидании, пока на кухне сварится картошка, я недоумевал, почему и зачем оттягивал нашу встречу. Мне было хорошо, я хотел быть именно здесь и больше нигде, и перспектива провести с Кейт еще не один час представлялась мне очень привлекательной. Мой рассказ, до ужина и за ужином, вызвал у нее глубокий интерес: она-то представляла себе и время и город, о которых я говорил, и, пусть мельком, видела Джейка Пикеринга. Когда я перешел к Кармоди, она замерла не шевелясь, полураскрыв губы совсем как околдованная. Когда же я добрался до Данцигера, Эстергази и Рюба и до собственного своего решения, она ограничилась кратким и осторожным комментарием, чтобы как-нибудь не повлиять на это решение; но я-то знал, что она вопреки всему будет рада новому моему "путешествию". Потом Кейт встала из-за стола, прошла к себе в спальню и вернулась с красной папкой, развязывая тесемки на ходу. Мы еще раз рассмотрели снимок надгробия на могиле Эндрю Кармоди. Вот оно, стоит себе таинственно среди осыпавшихся одуванчиков и редкой травки, и на камне ни слова, ни имени, ни дат, только девятиугольная звезда, вписанная в окружность, - тот же самый узор, который мы с изумлением увидели оттиснутым на снегу у подножия фонаря на Бродвее 23 января 1882 года. И опять мы смотрели, как на чудо, на голубой конверт с адресом, написанным когда-то черными, а теперь ржавыми чернилами. Вытряхнув из конверта записку, Кейт вслух прочитала верхнюю ее часть, над сгибом: - "Если Вам интересно обсудить некоторые вопросы относительно каррарского мрамора для здания городского суда, соблаговолите прийти в парк ратуши в четверг в половине первого". Теперь мы знаем, - добавила она с каким-то благоговейным страхом. - Знаем совершенно точно, что произошло в парке. Я рада, что Айра не знал и не узнает... Она опять заглянула в записку и прочитала ту ее часть, что шла ниже сгиба: - "Поистине невероятно, чтобы отправка сего могла иметь следствием гибель, - господи, какое же тут было слово или слова? - мира в пламени пожара. Но это так, и вина безраздельно, - тут она сделала паузу, отмечая еще одно пропущенное слово, - на мне, и от нее не уйти и не отречься. И вот, не в силах больше взирать на вещественную эту память о том событии, я прекращаю свою жизнь, которой следовало бы прекратиться тогда". Кейт вложила записку обратно в конверт. - Сай, сделай все, чего они от тебя хотят, но узнай для меня, что значит эта записка! Ты ведь поэтому и не ушел следом за Данцигером, правда? Ты должен вернуться туда, ты ничего не можешь с собой поделать!.. И я кивнул. У Эстергази хватало такта не занимать с места в карьер кабинет Данцигера, и мы встретились в маленькой каморке Рюба. Рюб сидел за столом во вращающемся кресле, по обыкновению без пиджака и по обыкновению улыбаясь. Эстергази слегка прислонился к углу стола, подчеркнуто опрятный, в почти военном сером габардиновом костюме, белой рубашке и темном галстуке. Я сел на единственный свободный стул к ним лицом. Я должен вернуться и продолжать начатое - вот практически и все, что они мне сказали. Они хотят знать все, что только я смогу выведать об Эндрю Кармоди, хотят знать, что еще произошло между ним и Джейком Пикерингом. Особенно заинтересованы историки, пояснил Рюб; у них уже есть группа из двух специалистов и двух аспирантов, которая работает в Библиотеке конгресса и ищет данные о взаимоотношениях Кармоди и президента Кливленда, а вторая аналогичная группа копается в Национальном архиве. Добытые мной сведения, возможно, расширят или прояснят то, что разыщут обе группы. Конечным результатом этого первого в рамках проекта развернутого эксперимента явится, как надеются, плодотворный метод расширения наших знаний истории. По пути обратно в "Дакоту" - меня отвез Рюб - я уговаривал себя, что поступаю правильно, единственно верно, что в аргументах, выслушанных и выдуманных мной, нет изъяна. Но если так, задал я себе вопрос, почему я все же ощущаю за собой какую-то вину? И если я уверен в том, что делаю, почему же я не поговорил с доктором Данцигером? У меня было время, чтобы позвонить ему, да и сейчас еще не поздно. Однако я не позвонил - и не позвоню... 17 Стало уже привычным, выходя из "Дакоты", попадать на восемьдесят восемь лет назад, в зиму 1882 года. Я привык к процессу перехода, и в сознании не оставалось даже места сомнению: а удался ли он? Я просто-напросто знал, что переход совершился, и воспринимал это как должное. И не удивился, когда, войдя в Сентрал-парк, - только что прошел снегопад - увидел десятки и десятки запряженных лошадьми саней, скользящих, кажется, по каждой дорожке и алее. В глубине парка люди катались на коньках на замерзшем пруду, и повсюду кишмя кишели дети, разбегались, падали ничком на санки; детишки поменьше важно сидели, закутанные до ушей, в санках другого фасона - на широко расставленных полозьях. Эти санки тянули старшие братья и сестры или взрослые, а одни такие провез мимо меня белобородый старик. Было ему, наверно, уже далеко за семьдесят, но он тащил санки по снегу - и улыбался: как все, кого я видел сегодня в парке, он получал удовольствие. И я - я тоже; мне стало радостно, что я живой, что я здесь, в этом парке и в эту минуту, и меня наконец осенило, что я радуюсь своему возвращению. Однако перспектива вернуться в дом N19 по Грэмерси-парк меня отнюдь не радовала - сегодня воскресенье, и Джейк Пикеринг, вероятно, дома. Так что я заглянул в салун на Пятьдесят седьмой улице; парадная дверь была заперта во исполнение закона, воспрещающего работу питейных заведений в воскресенье, но я, последовав примеру двух мужчин, вошел через боковую дверь. Там я съел тарелку супа и два огромных бутерброда; мне хотелось свести приветствия, вопросы и в особенности первое свидание с Джейком к совершенному минимуму, сказать, что ужинать не буду, и подняться к себе в комнату. Но когда я завернул за угол, перед домом стояли двое больших саней. На передке ближних саней сидел Феликс Грир с незнакомой мне девушкой; он держал вожжи, а у нее на коленях лежала его новая фотокамера. Байрон Доувермен помогал еще одной молодой женщине устроиться на заднем сиденье. По ступенькам крыльца спускалась Джулия, опасливо ступая по свежему снегу, а рядом с ней, придерживая ее под локоть, шел Джейк в цилиндре и темном пальто с барашковым воротником. За ними следовала Мод Торренс, а тетя Ада запирала входную дверь. Они заметили меня прежде, чем я смог удрать, и тут же окликнули и подозвали. Феликс, невменяемый от возбуждения - наверно, из-за девушки, - заорал на всю улицу: - С возвращением! Как раз вовремя - поехали кататься! Мистер Пикеринг нанял двое саней!.. Приближаясь к ним, я криво улыбнулся и вяло махнул рукой, стараясь быстренько выдумать какую-нибудь отговорку: устал, долго сидел в поезде, начинается грипп... Не мог же я - пятое колесо в телеге - поехать вместе с двумя холостяками и их дамами; а во вторых санях, рядом с психопатом Пикерингом, который того и гляди выкинет какой-нибудь дикий номер, ехать было просто немыслимо. Тут они окружили меня, Феликс выскочил из саней и схватил меня за руку, засыпая вопросами: как брат, как семья? - и приветствиями, потом рукой завладел Байрон - и все они так явно радовались встрече... Мою руку атаковали опять - теперь уже Джейк тряс ее и приветливо улыбался! Я пытался ответить им: брату неожиданно стало намного лучше, дома все хорошо, счастлив вернуться сюда, в Нью-Йорк. Но, отвечая, я решительно не мог оторвать недоуменного взгляда от Джейка: карие его глаза излучали дружественную теплоту, и улыбка, покуда он жал мне руку, была настоящая, видимо, не менее искренняя, чем у всех остальных. А Джулия смотрела на меня с такой непритворной радость, что у меня поневоле екнуло сердце. Она поздоровалась со мной за руку. Мод тоже, а тетя Ада, протянув мне ладони, наклонилась и чмокнула меня в щеку. Что же тут непонятного, если мне неожиданно для себя самого и вправду захотелось поехать с этими милыми людьми! Тетя Ада взяла у меня саквояж, отперла дверь и занесла его в переднюю. Байрон и Феликс представили мне своих дам и вежливо предложили место в своих санях. Но прежде чем я успел отказаться, вмешался Джейк: нет, я должен ехать с ним, непременно с ним, и, подцепив меня за локоть, подтолкнул на сиденье; Джулия предложила, чтобы я сел вместе с ними на передок, и Джейк горячо поддержал ее и даже спросил, не хочу ли я взять "ремешки", имея в виду, как я понял, вожжи. Я уж и не пытался разобраться, что к чему, и решил, что Джейк, вероятно, подвержен маниакальным депрессиям и легко впадает из крайности в крайность; что ж, и на том спасибо, подумал я с облегчением. От вожжей я с благодарностью отказался: лошади еще, чего доброго, расхохотались бы, возьмись я управлять ими, и вожжами завладел Джейк. Мод и тетушка сели позади, а Джулия впереди, между Джейком и мной. Было тесно, сидели мы вплотную, плечом к плечу, и я высвободил свою левую руку и положил на сиденье за спиной у Джулии. Однако я внимательно следил за тем, чтобы не коснуться ее на самом деле, и заставлял себя думать о пейзаже - о заснеженной чугунной ограде, о деревьях и кустиках лежащего подле нас Грэмерси-парка. - Готовы? - крикнул Феликс через плечо, и Джейк громогласно ответил, что да. Вожжи одновременно щелкнули, лошади взяли с места, колокольчики на упряжи зазвенели. Полозья скользили легко, лошади пошли свободнее, а когда, с повторным хлопком вожжей, мы завернули за угол и выехали на Двадцать первую улицу, они вскинули головы и, всхрапывая, выбрасывая из ноздрей струи пара, понеслись рысью; тут уж колокольчики действительно запели. По существу все, что я могу сказать про остаток дня и про вечер, уместилось бы в трех словах: волшебство. Прекрасный сон. Белые улицы Манхэттена были битком набиты санями, и воздух звенел от музыки колокольчиков. И если вы примете это за лирическое преувеличение, то, право же, ничем не могу вам помочь. Будничные повозки и фургоны исчезли начисто, даже омнибусы и конки встречались редко; мостовые и тротуары были отданы людям. На тротуарах катали детей на санках, кидались снежками, лепили снежных баб; не только дети, но и взрослые и даже старики и старухи весело перекликались друг с другом. А на мостовой мы обгоняли и нас обгоняли сани всевозможных форм и конструкций, и те, кто сидел в этих санях, окликала нас, а мы их. Порой затеивались гонки, а один раз - мы двигались вверх по Пятой авеню - получилось так, что наши лошади шли грудь в грудь с двумя другими упряжками, и все три кучера поднялись в рост, и хлестали кнуты, и пищали в санях девицы... Феликс отстал от нас на полквартала, но вскоре догнал, а в Сентрал-парке вышел вперед, и мы понеслись среди сотен других саней по плавно изгибающимся аллеям. А потом мы поехали дальше через парк, выехали из него на открытую сельскую местность - это по-прежнему в пределах острова Манхэттен! - и добрались до большой бревенчатой таверны под вывеской "Гейб Кейс". Уже темнело, и таверна была ярко освещена, свет падал из окон на снег длинными поблескивающими прямоугольниками, и оконные рамы делили каждый отблеск на четыре части. На постоялом дворе при таверне собралось не меньше полусотни саней, и каждая лошадь была на привязи и укрыта попоной. Свободных мест не оказалось, народу - не протолкаться, а гул голосов и смех достигали такой силы, что разговаривать почти не представлялось возможным. Феликс ухитрился окликнуть меня, и я кое-как протиснулся к группе, потеряв свою. Мы поели бутербродов, запивая их горячим вином, все это стоя - присесть было негде, - перекинулись несколькими словами, пытаясь перекрыть шум, но больше просто возбужденно и радостно улыбались друг другу. Домой мы возвращались в прежнем порядке - другие ждали меня, когда мы вышли из таверны. Снег в парке искрятся, дома на Пятой авеню при лунном свете казались умытыми и таинственными. Наконец, мы свернули на Двадцать третью улицу к Грэмерси-парку, и я сказал: - Большое вам спасибо, мистер Пикеринг, это был один из лучших дней в моей жизни. Он кивнул; теперь он держал в зубах сигару, и при каждой его затяжке дым выплывал длинной узкой лентой через плечо. - Не за что, Морли. Мы вроде бы праздновали одно событие, знаете ли. "Конечно, знаю, - подумал я. - Ты праздновал возможность разбогатеть благодаря шантажу". Но вслух я произнес лишь вежливое: - Да что вы? Он опять кивнул и перегнулся ко мне через колени Джулии; глаза его так и горели самодовольством. - Да, да, - сказал он медленно. Только потом я сообразил, что Пикеринг умышленно оттянул этот момент на самый конец прогулки, упиваясь его предвкушением; теперь ревнивец буквально смаковал слова. - Мы искали вас там, в таверне Гейба: мне хотелось, чтобы вы присоединялись к тосту... Зажав сигару в углу рта, он усмехнулся недоумению, написанному у меня на лице, и так долго тянул со следующей фразой, что Джулия - по-моему, нетерпеливо, хоть она и постаралась не показать раздражения, - докончила за него: - Мистер Пикеринг и я помолвлены и скоро поженимся. После небольшой паузы я придал своему лицу соответствующее выражение и произнес все необходимые слова. Улыбаясь, протянул руку через колени Джулии, чтобы пожать ручищу Джейка и поздравить его. Все еще улыбаясь, согласился с тетушкой и Мод, что это поистине радостное событие. Затем улыбнулся и Джулии, но пока говорил ей: "Надеюсь, вы будете очень счастливы", - улыбка как-то сама собой исчезла из моих глаз; она тоже заметила перемену и в ответ лишь слегка качнула головой, сердито поджав губы. Я спросил, когда и где они повенчаются, и сделал вид, будто слушаю диалог Джейка и тети Ады по этому поводу, однако на деле я их не слышал. Вместо выслушивания подробностей я за те считанные минуты, что оставались нам до дома N19 по улице Грэмерси-парк, успел подумать о нескольких вещах. Я подумал о татуировке на груди Джейка, которая, наверно, еще не зажила и которая теперь на всю жизнь пребудет с ним как особая примета. Разумеется, его планам в отношении Джулии я никогда всерьез не угрожал, такая угроза лежала за гранью возможного, но он-то этого не знал. И кроме того, при других обстоятельствах я бы, пожалуй, и не отказался от роли соперника, он это чувствовал. Теперь же - и он ухмылялся самодовольно, выпятив челюсть и бороду и пуская сигарный дым струйками через плечо, - теперь он наконец добился ее. Я понял, что для него помолвка - нерушимый контракт - теперь его невеста застрахована от любых посягательств и принадлежит ему навеки. Он действительно обрадовался - торжествующе обрадовался, - увидев меня. Но гораздо больше, чем о Пикеринге, я думал о Джулии, молча сидевшей рядом со мной. Мне не верилось, что она хотела бы принадлежать кому-нибудь в том смысле, в каком, по убеждению Джейка, она принадлежала ему. Напротив, я понимал, более того - ощущал уверенность, что она не сможет счастливо прожить жизнь с человеком, способным опуститься до шантажа. И тем не менее я должен был позволить этому случиться. Зная все, что я знал о Джейке Пикеринге, я должен был тем не менее улыбаться и притворяться, будто рад за нее, и должен был позволить этой доброй, очаровательной, рассерженной девушке выйти за него замуж и - неизбежно - исковеркать свою жизнь. "Доктор Данцигер, - прошептал я беззвучно через разделяющие нас годы, - неужели так надо?" Но я понимал, что ответ возможен только один: "Вмешиваться нельзя". Нет, я положительно не мог как ни в чем не бывало войти в дом, подняться к себе и лечь спать. Я выпрыгнул из саней, помог сойти Джулии, ее тетушке и Мод Торренс, и они поднялись на крыльцо, пожелав всем остальным спокойной ночи. Феликс хлестнул вожжами и вместе с Байроном отправился проводить своих дам домой или, может, еще куда-нибудь. Джейк остался в санях, чтобы отвести их на прокатную конюшню, и женщины, видимо, решили, что я поеду с ним. Когда за ними закрылась дверь, я легонько помахал Джейку на прощанье и двинулся к крыльцу. Но как только Джейк тряхнул вожжами и отъехал, я повернул от дома и быстро пошел в направлении Третьей авеню. Куда я иду, я и сам не ведал, но мне надо было подумать, и я прошагал несколько кварталов по Третьей авеню, темной и почти пустынной Поднялся ветер, стало намного холоднее, и мне казалось, что температура продолжает падать Опять пошел снег, но теперь он был жесткий, как дробь, бил по лицу, скрежетал под ногами. Ночь выдалась для прогулки неподходящая, и у Шестнадцатой улицы я обернулся через плечо и увидел конку, идущую в мою сторону; лошадь низко пригнула голову, двигаясь против ветра, впереди вагона тускло мерцали керосиновые фонари. Я поднял руку, конка остановилась, я вскочил на переднюю площадку, лошадь налегла на хомут, подкованные копыта тяжело заскользили по снегу, и наконец мы покатились. В вагоне сидел всего один пассажир - мужчина в круглом котелке со свисающими, как у моржа, усами. Под ногами шуршала мокрая, грязная солома. С потолка свисала чадящая лампа с жестяным козырьком, и от нее резко пахло керосином. Конка неторопливо катилась в ветреной ночи, а я рассеянно смотрел в окно, на захудалые магазинчики Третьей авеню; иные кварталы, мимо которых мы проезжали, походили на декорации для низкопробного "вестерна". Все это я уже видел, и вообще смотреть было не на что. На площадке, разумеется, холод чувствовался сильнее, но я все-таки встал, прошел вперед, открыл дверь и вышел, захлопнув ее за собой. Кучер глянул на меня подозрительно: с чего это я вдруг вылез наружу без нужды? На голове у него сидела плоская круглая суконная фуражка с широким клапаном, прикрывающим уши и шею; поверх фуражки был намотан рваный вязаный шарф. Еще у него были тяжелые сапоги, тяжелые заскорузлые рукавицы, а под пальто, судя по всему, столько одежек, сколько он сумел натянуть на себя: выглядел он бесформенным, как куль. Прошла минута, а то и две, прежде чем я понял, что он далеко еще не стар, однако лицо у него уже покрылось сеткой преждевременных морщин и склеротических жилок. - Холодно, - сказал я, ссутулившись на мгновение; замечание, казалось бы, глупое, но скорее это было не замечание, а просто произнесенное вслух слово, чтобы обозначить свое присутствие. - Да. Холодно, - подтвердил он не без сарказма. Я помолчал, прислушиваясь к стуку копыт, и спросил: - А можно привыкнуть к холоду? Через какое-то время? Сдается мне, я бы ни за что не выдержал... - Привыкнуть? Шутки шутите... - Он задумался на секунду-другую. - Да нет, привыкнуть нельзя. Можно научиться терпеть, и все. Поручили бы мне набрать экспедицию на Северный полюс, найти людей, которые выдержат тамошний климат, так я набрал бы их среди кучеров. Уж тот, кто выдержит нашу службу, выдержит все, что хочешь... - И подолгу вам приходится работать? - Полагается четырнадцать часов в день, а получается больше, пока вагон помоешь да все приберешь... Не очень-то с семьей навидаешься, а? - Я ответил, что нет, не очень, и он кивнул в подтверждение. - А сколько, вы думаете, мы зашибаем? Доллар девяносто в день. Попробуйте-ка прокормить жену и детишек на доллар девяносто в день. Многие из нас и в воскресенье на работе - в этом городе бедному человеку и в божье воскресенье не отдохнуть. Иногда, когда выдается в месяц раз выходной, идешь с женой и ребятами в церковь. Вроде бы и не хуже других, как не пойти? И вот встает священник и говорит: возблагодарите господа за все, чем он вас благословляет, и как мы должны быть рады-радешеньки всем его милостям. Может, для него-то, для пастора, все это и так, а только я вот часто думаю: как же я могу возблагодарить бога за пищу и жизнь, что он мне дает, если каждый кусочек, который я съел, я заработал своим горбом и своими мучениями? Может, и есть оно, провидение для богатых, а в бедности каждый сам себе провидение... - Вы говорите - холодно. Раньше нам сидеть разрешали, так позапрошлой зимой один насмерть замерз. Конка пришла в депо, а кучер сидит на своем табурете, вожжи в одной руке, другая на тормозе, а сам уже как ледышка. Задремал, да и не проснулся... А что после этого компания сделала? Утеплила площадки? Нет, это денег стоит. Издали правило, что кучерам запрещается садиться, чтобы, значит, не засыпали и не замерзали. Говорят, такая смерть легкая - верю, потому как сам знаю, случалось: задремлешь и мороза уже никакого не чувствуешь. Только я тогда встряхиваюсь и принимаюсь ногами стучать - о малышах думаю: они хоть по крайней мере не в сенных баржах ночуют, а не станет меня, так, может, и придется... - В сенных баржах? - переспросил я. Он сердито посмотрел на меня, возмущенный моим невежеством. - А где, по-вашему, ночуют мальчишки, да и девчонки тоже, которые днем чистят вам ботинки и газеты продают? Они же сироты или брошенные, которые никому не нужны. Идите хоть сейчас к Ист-Ривер да осветите сенные баржи фонариком - там их сотни, барж этих, к берегу пришвартованы. И на каждой увидите ребятишек - говорят, там целые тысячи ночуют, да и я так думаю, хотя кто ж их считал! И некоторым пяти лет от роду и то нет. Вот я и выучился терпеть любой холод ради своих. Иной раз погреешься глотком виски, так потом, как хмель спадет, еще холоднее... Конка замедлила ход, и я решил сойти, спустился на подножку - и все раздумывал: что сказать кучеру на прощанье? "Счастливо вам"? Нет, не то, вряд ли он когда-нибудь дождется счастья. Конка остановилась, я обернулся к нему через плечо и произнес: - До свидания. - До свидания, - кивнул он. В армии меня научили видеть в темноте: не надо прямо пялиться на то, что хочешь рассмотреть. Вместо этого нужно взглянуть в сторону на что-нибудь еще, тогда уголком глаза яснее увидишь то, что тебя интересует. Мышление подчас работает таким же образом: вопрос, который мучает тебя, иной раз лучше отложить, не форсируя ответа. Я дошел пешком до Бродвея, а у отеля "Метрополитен" взял извозчика, и, когда мы подъехали к Грэмерси-парку, мне уже было ясно, как поступить. В предвечерние и первые вечерние часы город казался мне волшебным царством - стремительный бег саней, звуки песен, искренний смех... Но теперь, ночью, я понял, что это также и город кучера конки, с которым только что разговаривал. И что, пока я мчался с Джейком на санях через Сентрал-парк, множество бездомных детей копошилось в трюмах сенных барж на Ист-Ривер, устраиваясь на ночлег. Город перестал быть просто экзотическим фоном к моему удивительному приключению. Он обрел реальность, и я сам наконец осознал, что мое пребывание здесь, в этом времени, совершенно реально и что люди вокруг меня живые. В том числе и Джулия. Наблюдай, но не вмешивайся. Легко сформулировать подобное правило, и для проекта оно, безусловно, необходимо... для них там люди этой эпохи не более чем давно исчезнувшие призраки, от которых остались лишь странные коричневатые фотографии в старых альбомах и в безымянных пачках, засунутых под прилавки антикварных магазинов. Но в том мире, где я нахожусь сейчас, эти люди - живые. В этом мире жизнь Джулии - отнюдь не давно прошедший и позабытый эпизод: она вся еще впереди. И она не менее ценна, чем любая другая жизнь. Тут-то и кроется ответ: если в своем собственном времени я не смог бы стоять в стороне и созерцать, как рушится жизнь девушки, которую я знаю и которая мне нравится, - а я не смог бы созерцать, будучи в силах предотвратить, - то и здесь, я все-таки понял это, я не могу поступить иначе. Разрушит ли брак ее дальнейшую жизнь? Хотя знакомы мы с Джулией были в общей сложности лишь несколько часов, я полагал, что главное о ней я знаю. Если умеешь создать достоверный портрет человека, то, пока рисуешь этот портрет, узнаешь о своей модели больше, чем за многие дни и даже недели поверхностного знакомства. Мне всегда нравился рассказ, который вы, возможно, тоже читали: про психиатра - в то время его, конечно, называли "доктор по душевным болезням", - который долго вглядывался в портрет одного из бывших своих пациентов, написанный то ли Сарджентом, то ли Уислером*, уж не помню точно. Так вот, постояв у портрета минут двадцать, психиатр сказал о больном: "Теперь я наконец понял, что с ним было". Я, разумеется, не Уислер и не Сарджент, нет во мне ни их таланта, ни их проницательности. Но чтобы верно запечатлеть человека на бумаге или на холсте, нужно разглядеть в нем больше, чем может увидеть фотоаппарат. И я - да, я был уверен, что для девушки по имени Джулия Шарбонно жизнь в качестве жены Джейка Пикеринга - это не жизнь, что на лицо, которое я нарисовал, ляжет тогда печать неизбывного горького несчастья, - и я не собирался, я не мог этого допустить. ------------ * Уислер, Джеймс (1834-1903) и Сарджент, Джон Сингер (1856-1925) известные американские художники-реалисты. ------------ Последствия для будущего от вмешательства в события прошлого? Я пожал плечами: любое действие в прошлом неизбежно имеет последствия в любом возможном будущем. Влиять на ход событий в моем собственном времени - значит оказывать всякого рода непредвиденные воздействия на какое-нибудь и чье-нибудь другое будущее, а мы только этим и занимаемся всю свою жизнь. Так что придется уж тому будущему, которое для моих современников настоящее, подвергнуться определенному риску. Теперь-то я твердо знал, что не брошу Джулию на произвол судьбы, словно мы там у себя, в двадцатом веке, боги, а она ничто. Я знал, что найду способ расстроить ее помолвку с Джейком Пикерингом, и внезапно задал себе вопрос: а кто поручится, что последствия моего решения, если они вообще будут, не окажутся к лучшему? Уж какой-какой, а двадцатый век стоило бы улучшить хотя бы отчасти. 18 Я выскочил на улицу сразу же после завтрака - у меня едва хватило терпения высидеть его до конца. Вместе с завтраком тетя Ада подала свежий номер "Нью-Йорк таймс", но я и не пытался читать; единственное, на что я годился, - это вновь и вновь повторять про себя: "Сегодня решающий день". Сегодня в полночь Пикеринг встретится с Кармоди в парке ратуши. И я тоже буду там во что бы то ни стало и, если интуиция меня не обманывает, узнаю, наконец, что скрывается за словами из голубого конверта: "гибель... мира в пламени пожара". Слова казались совершенно бессмысленными, но какой-то смысл в них был: именно из-за них много лет спустя Эндрю Кармоди пустил себе пулю в сердце. Сам не понимаю, как мог я оказаться настолько легкомыслен - да просто глуп, - но мне представилось, что единственная моя задача - как-нибудь убить день, пока не придет время отправиться в парк ратуши на свидание Кармоди с Пикерингом. Я поднялся наверх, в комнату Феликса, и взял его фотокамеру, благо он не только разрешил мне это, а даже настаивал и вчера в таверне Гейба повторил свое предложение. Камера заряжалась пластинками, которые хранились в коробке в шкафу. Там же я обнаружил лакированный деревянный ящик для переноски кассет, а уж объектов для съемки, которые меня интересовали, по городу набиралось больше чем достаточно. Остров Манхэттен в действительности совсем не велик - его можно за день пройти пешком из конца в конец. Начал я с того, что надземкой отправился к району Бэттери на южной его оконечности. Поезда пришлось подождать, и я успел навести камеру на резкость; потом, откуда ни возьмись, меня кольнуло беспокойство: а нет ли какого-то более важного, совершенно необходимого дела, которым следовало бы заняться не откладывая? Но платформа уже начала мелко дрожать у меня под ногами, вдали со стороны центра показался поезд - не мой, но для снимка это не имело значения, - и я поднял камеру наизготовку. Вот что у меня получилось. И пока я снимал, а потом менял пластинку, мои сомнения улетучились. Надземкой же я добрался до Бруклинского моста и, как истый турист, залез на башню по системе деревянных лестниц, старательно не глядя вниз, пока не ступил на верхнюю площадку. Не дав себе ни секунды на размышление, я двинулся дальше, по временным деревянным мосткам, подвешенным над рекой. Но как они качались! А единственная опора для рук - натянутый сбоку тоненький трос, и если споткнешься, то без помех полетишь вниз, вниз, вниз... Где-то там, на границе бесконечности, текла свинцово-серая вода, в строящейся проезжей части моста зияли страшные пустоты. Десять шагов - и я изнемог. Попытался повернуть назад, но навстречу шли двое мужчин. Разминуться с ними и вернуться к башне не представлялось возможным; я твердо знал, что если попытаюсь, то непременно свалюсь. В течение бесконечных минут, часов и лет я принуждал себя переставлять ноги - одну за другой, шаг за шагом, а рука судорожно сжимала трос с такой силой, что ладонь почернела от грязи и начала кровоточить. Наконец я достиг верхней площадки Бруклинской башни, поразительно устойчивой, замечательно просторной, и долго стоял, сглатывая слюну, ощущая, как на лице высыхает испарина страха. Обратно на Манхэттен я отправился на пароме. Не успел я отойти от моста и пятидесяти метров, как оказался среди трущоб, а через два квартала увидел много больше, чем мне хотелось бы. Снега на тротуарах не осталось, зато бочек с мусором собралось столько, словно их не убирали неделями, да, наверно, так оно и было. А на мостовых и того хуже: сточные канавы, забитые снегом, а поверх - почти сплошная корка мусора, грязи, отбросов и помоев всех сортов. Взгляните на снимок. В наше время мы не слишком-то заботимся о судьбах бедняков, но в девятнадцатом веке, по-видимому, заботились и того меньше. Назовите это трусостью, но что я мог тут поделать! А впечатление создавалось слишком гнетущее, и я ускорил шаги, стремясь как можно быстрее выбраться отсюда в центр. Я шел в направлении ратуши и, достигнув Парк-роу, бросил взгляд влево, на здание "Таймс" и на соседний дом, где Джейк оборудовал свою тайную контору. И вдруг меня словно молнией обожгла мысль: да ведь они в парке не останутся! На секунду я утратил способность двигаться. Как же я не сообразил раньше? Каким же надо быть ослом, чтобы хоть на мгновение представить себе Пикеринга и Кармоди сидящими в парке среди полуночной тьмы! Я свернул на Парк-роу в сторону "дома Поттера". Но вся моя догадка, несомненно, верна. Никаких документов Джейк в парк не принесет - хотя бы потому, что их тогда могут отобрать силой какие-нибудь сообщники Кармоди. Кроме того, ему ведь захочется пересчитать деньги. Что же касается Кармоди, то он никоим образом не отдаст денег, пока не увидит документов Пикеринга собственными глазами. Сделка совершится в конторе Джейка - иначе просто не может быть. И я не сумею подслушать, о чем у них пойдет речь. Как и в прошлый раз, я остановился и окинул дом взглядом. Дом не изменился: те же одинаковые ряды узких, закругленных сверху окон, те же витрины на уровне улицы, по обыкновению грязные, откровенно вопрошающие полнейшую безнадежность; те же наклонные вывески: "Скоттиш Америкэн", "Удобрения, поля, фермы", "Оптовик" - на четвертом этаже, "Сайнтифик Америкэн" - на третьем и рядом та, на которую я глянул опять без малейшего интереса и которую мне было суждено запомнить на всю жизнь: "Нью-Йорк обсервер". Без какой-то определенной цели, разве что посмотреть на другие фасады - впрочем, они ничем не отличались от первого, - я обошел дом вокруг по Бикмен-стрит, затем по Нассау-стрит и там уже вошел в подъезд. На сей раз из вестибюля я не услышал ни пилы, ни гвоздодера, а когда поднялся на второй этаж, дверь комнаты, где тогда работали плотники, оказалась закрыта. И не просто закрыта, а намертво заколочена досками от пола до потолка и заляпана предупреждениями: очевидно, перекрытие здесь уже сняли. Карабкаясь на третий этаж, я успел подумать: а вдруг плотники уже там или вот-вот придут туда и это каким-то образом мне поможет?.. Но на третьем этаже все выглядело точно так же, как и раньше. Если рабочие что-нибудь и делали тут со времени моего прошлого визита, то теперь они ушли; на двери, как и тогда, висел замок и красная предупреждающая надпись. Ни на что не надеясь, я опять попробовал дверь в контору Пикеринга, но она по-прежнему не поддавалась. И вообще все шло по-прежнему: присев на корточки, я заглянул в замочную скважину и вновь увидел секретер и кресло на противоположном конце комнаты у окна и заколоченную дверь справа. Потом я выпрямился и бесцельно стоял в коридоре, не зная, что предпринять. Попасть внутрь не представлялось возможным. И тем не менее я должен был туда попасть. Я старался припомнить все, что слышал когда-либо о способах взлома. Можно, к примеру, просунуть полоску пластика или целлулоида в щель между дверью и косяком и отжать язычок замка, - учили читанные мной рассказы. Но таких замков еще не изобрели, у этого просто не было защелкивающей пружинки, которую следовало бы отжать. В голове проносились мысли одна фантастичнее другой: то я на руках спускаюсь по веревке с крыши к окну комнаты N27 или заколоченной комнаты рядом; то каким-то образом взбираюсь по незаконченной шахте лифта до перекрытия третьего этажа, а там... А что там? Я и сам не знал. В коридоре грохнула открывающаяся дверь, я быстро повернулся и пошел прочь от того, кто вышел оттуда. Я поднялся по лестнице вверх, он спустился вниз, и я опять вернулся и опять стоял беспомощно и упрямо в том же коридоре. Минула еще минута - я понимал, что с равным успехом можно уйти, и все же не уходил. Мягкие шаркающие шаги - мягкие потому, что ноги прятались в тапочках, - послышались у меня за спиной; я различил их в самый последний момент и стремительно обернулся. Ко мне потихоньку приближался старый дворник, в руках он держал тонкую пачку конвертов и, пригнув голову, перебирал их. Коридор был слишком узок, чтобы пытаться прошмыгнуть мимо него, а отступить было некуда. Я успел состроить приветливую улыбку, и тут он поднял голову, придержал шаг и сосредоточенно посмотрел на меня: лицо мое показалось ему знакомым, но он никак не мог припомнить, кто я такой. Потом его осенило, и он кивнул: - Доброе утро, мистер Пикеринг. Вам почты нету... Он прошел мимо, подсовывая конверты под некоторые из перенумерованных дверей. У меня в голове не осталось, похоже, ни единой мысли. В течение тех тридцати-сорока секунд, которые понадобились ему, чтобы дошаркать до конца коридорчика, повернуться и двинуться назад, я стоял как вкопанный и таращился на него. Он взглянул на меня снова, на сей раз с явной досадой. - Что случилось? Ключ забыли? - спросил он и, не дав мне ответить, сердито затряс головой. - Нет, нет, запасного к этой двери нету. Должно быть и был, но теперь нету. Ничем не могу помочь. Придется вам идти домой за своим. Некогда мне с вами... Я прервал его, от души улыбаясь. - Да ведь запасной-то есть, - сказал я тихо. Есть у вас запасной ключ, и вам известно, где он. Вот только идти за ним далековато, правда? В самый подвал... - Я достал портмоне и вытащил долларовую бумажку. - Но это все-таки ближе, чем мне за своим. - Я вручил ему доллар. - Пошли. Я спущусь вместе с вами, чтобы вам не забираться сюда опять... Через две минуты я вылез из подвала, сжимая в руке ключ с грязной бумажной биркой "27". Но наверх я подниматься не стал, а прошел первым этажом на улицу Парк-роу и в соседнем здании "Таймс" разыскал слесаря, чья вывеска мне запомнилась рядом с ресторацией Нэша и Крука - и то и другое тоже в подвале. За десять центов слесарь тут же при мне выточил копию, и я отправился обратно, по дороге привязывая бирку на место. Операция заняла четверть часа - и я вернул дворнику его ключ, застав старика за разноской почты, только этажом ниже. Уже на лестнице, почти на площадке третьего этажа, меня осенило, что следовало бы сперва проверить мой ключ, - он сработал отлично. Легонько лязгнул, без усилия вошел в пазы, повернулся, я нажал на ручку и очутился в тайном логове Джейка Пикеринга. Вокруг, по всем четырем стенам, бок о бок стояли тринадцать конторских бюро желтого дуба, каждое бюро с тремя ящиками, каждый ящик с вертикальной металлической ручкой. Все это было по тертое, поцарапанное, купленное, видимо, из вторых, а то и из третьих рук. Вместе с секретером и креслом тринадцать бюро занимали две трети площади не слишком просторной комнаты. Я вынул ключ из замка, затворил дверь, прислушался - тихо. Тогда я запер дверь изнутри и осторожно, как только мог принялся наугад выдвигать ящики из бюро. Некоторые ящики были тяжелые, почти полные, но большинство оказались заняты лишь наполовину или на четверть. В некоторых ящиках хранились совсем тоненькие стопки бумаг; в одном лежала, кроме того, пара галош, а в другом - полбутылки виски. Документы содержались в идеальном порядке, нигде не торчало никаких замусоленных концов; на разделительных картонках были выведены тщательные, почти каллиграфические надписи черными и красными чернилами. Надписи эти по большей части представляли собой комбинации букв или буквы с цифрами, например "ЛЛ4", "Д", "А6", "А7", "А8", "НН" и так далее. В обозначениях я не смог обнаружить никакой логической последовательности - в каждом ящике насчитывалось до десятка и более надписанных картонок, однако они никак не соответствовали друг другу. Встретилась мне картонка и со словом "Повтор", на соседней картонке виднелось "Нераздел. Оба", на третьей - "???". Я просмотрел часть документов, не вынимая их из ящиков. Как и говорил Пикеринг, тут преобладали накладные - сотни, если не тысячи накладных во всех тринадцати бюро. Кроме того, были счета и памятки - и еще деловые письма, преимущественно на бланках с изображением торговых домов или заводов, гордо изры- гающих черный дым из каждой трубы. И были, по-видимому, оригиналы подписанных контрактов, сложенные в несколько раз и перевязанные красной тесьмой. Нет, я положительно не мог определить, по какому принципу Пикеринг сгруппировал документы: любая их пачка, какая бы рубрика над ней ни стояла, содержала бумаги, относящиеся к десяткам различных лиц. Крышка секретера на сей раз оказалась поднята, и я подсел к нему, заглядывая на полочки и в маленькие выдвижные ящички, но ничего не трогая. Там проживали пузырьки с "конторскими чернилами Дейли", круглая картонная коробочка со стальными перышками, три деревянные ручки с обгрызанными концами, тряпочка для вытирания перьев, пять чистых длинных голубых конвертов, бурый прямоугольник жевательного табака - и сложенный лист бумаги. Бумагу я вынул и развернул: черными чернилами в две колонки тридцать или сорок раз подряд шла подпись: "Джейкоб Пикеринг". Почерк был явно один и тот же, но наклон, высота и размах варьировались бесконечно - от солидных закругленных букв до полуразборчивой скорописи. Он, видимо, упражнялся, подбирая себе факсимиле повнушительнее. Меня это как-то тронуло, и я почувствовал мимолетный стыд от того, что сижу и копаюсь в чужих вещах. Однако спрятаться в комнате было совершенно негде. Я подошел к дверному проему, ведущему в соседнее помещение. Он располагался точно посередине стены и снизу доверху был заколочен полудюймовыми досками, довольно аккуратно опиленными до требуемой длины. Но доски брали простые сосновые, со множеством выпавших сучков, между досками оставляли здоровенные щели, и к тому же головки гвоздей не заколачивали до конца, чтобы потом их легче выдернуть. Тут я вспомнил, что неподалеку на Фрэнкфорт-стрит видел магазин хозяйственных товаров, и, заперев за собой дверь, побежал туда. Через десять минут я вернулся с молотком, просунул его под нижней доской в пустую комнату и слегка подтолкнул в сторону, за косяк, подальше от глаз. Теперь я обрел уверенность, что не только подслушаю, но и подсмотрю их свидание, до которого оставалось уже всего ничего - несколько часов. С тем я и ушел. Потом я сел в вагон надземки и доехал до Двадцать третьей улицы, оттуда прошел до перекрестка Бродвея и Пятой авеню. И вдруг что-то щелкнуло у меня в сознании, будто вычислительная машина выбросила, наконец, карточку, которую у нее долго и безуспешно требовали, и я спросил себя: а как? Как заставить Джулию расторгнуть помолвку? Как объяснить ей то, что я столько знаю о Джейке? Ответа я не находил. Я ускорил шаги, словно это могло мне помочь, и направился в сторону Грэмерси-парка туда, где была Джулия. Потом я снова притормозил. Вчера вечером решение представлялось несложным, но теперь... Что же, черт возьми, я могу ей сказать? "Не спрашивайте ни о чем, Джулия, однако... Поверьте мне на слово, вам не надо выходить за... Пожалуйста, не требуйте объяснений, но..." В ожидании ужина - к концу дня, с приходом сумерек, снова подморозило - мы сидели с Байроном и Феликсом в гостиной, обмениваясь друг с другом листами "Ивнинг сан". Феликс от души порадовался тому, что я воспользовался его фотокамерой, наотрез отказался принять деньги за использованные пластинки и заявил, что займется их проявлением и печатанием немедля после ужина. Сверху спустилась Мод Торренс и наконец появился Джейк. Тетя Ада и Джулия накрывали в столовой на стол, и раза два Джулия перехватила мой настойчивый взгляд - я все раздумывал: как же сказать ей то, что я намеревался сказать? Во мне закипала злость. Джейк расположился у большой никелированной печки, читая или притворяясь, будто читает, но поминутно поднимал глаза, не в силах, видимо, усидеть на месте, хмурился, раза два облизнул губы, и, глядя на него, я все тверже понимал, что не позволю, не допущу, чтобы он женился на Джулии. За столом он сел почти напротив меня, и во мне вспыхнуло острое желание чем-нибудь досадить ему, подразнить его - я просто ничего не мог с собой поделать. В конце концов я сказал, не кривя душой: - Сегодня я был в Сентрал-парке и, - тут я соврал, - заговорил с одним человеком. И тот похвастался, что видел, как по парку проехал инспектор Бернс. Звучало это так, будто он видел... - я чуть не произнес "знаменитость", но засомневался, известно ли им такое слово, - важную персону. Кто такой инспектор Бернс? Сработал мой вопрос без промаха: Джейк так плотно сжал губы, что усы слились с бородой, и одарил меня жестким взглядом. Как обычно, когда затеваешь мелкую подлость и она удается, торжество мое оказалось недолговечным. Наоборот, возникло чувство, что я совершил низкий, недостойный поступок и гордиться мне нечем, хотя осталось место и для злорадства: тему подхватили все. По меньшей мере трое ответили мне одновременно - очевидно, имя инспектора Бернса обладало притягательной силой. - Ах, тот самый!.. - воскликнула тетя Ада, неодобрительно сверкнув глазами. Мод пробормотала нечто невразумительное - я расслышал лишь слово "позор". А Байрон заявил: - Послушайте, что я вам скажу. Он, может, и не всегда следует букве закона... - Байрон положил вилку и нож и перегнулся ко мне через стол, настолько заинтересовала его поднятая мной тема. - Но отрицать невозможно - результатов он добивается! Карманники разбегаются кто куда. И грабители банков - тоже. Правда, Джейк? Джейк уже успел достать сигару и, хотя закурить за столом не решился, жевал ее, перекатывал во рту, даже не пытаясь делать вид, что ест. Байрону он ничего не ответил, только коротко кивнул. - Бернс придумал "допрос третьей степени", - вставил Феликс, желая, видимо, показать свою осведомленность. - Ну, это вряд ли говорит в его пользу! - откликнулась тетя Ада. - "Третья степень" - когда избивают задержанных, да? - спросила Мод тревожно. Джулия промолчала; я заметил устремленный на меня пытливый задумчивый взгляд. Мне показалось - она догадывается, что я неспроста завел разговор об инспекторе Бернсе. Я усмехнулся: пусть догадывается, если догадывается - не мне отрицать. - О нет, - ответил Байрон на вопрос Мод. - Во всяком случае, не так просто. Разумеется, у него не дрогнет рука всыпать горячих заведомому преступнику. А почему бы и нет? И нечего с ними жеманничать. Разве лучше, если преступники будут разгуливать на свободе и причинять обществу новое зло только потому, что к ним постеснялись применить соответствующие меры убеждения? Это вам не телок - это самый опытный полицейский города! Да, правда, он неразборчив в средствах и зачастую пре- вышает свои полномочия и законные права. И достоверно известно, что он принимает если не деньги, не акции и не ценные бумаги, то хотя бы полезные советы от уоллстритовских воротил, которым оказывает услуги. Говорят, он на таких советах разбогател. Но надо думать о нем, как о хорошем ротном: если в роте все исправно, не стоит слишком глубоко вдаваться в методы муштры. А если у него и случаются приработки сверх положенного по штату, так это только справедливо: иначе зачем бы ему стараться?.. Джейк вытащил сигару изо рта. - Я слышал, - сообщил он, - что если не хватает улик, Бернс не останавливается и перед фабрикацией ложных показаний. - Возможно, - Байрон пожал плечами. - Общепризнано, что у него нет моральных устоев, нет даже и представления о них. Но уоллстритовские тузы на него не жалуются... - Вот именно, - отозвался Джейк. Он задумчиво покачал головой, и я почти уверен: размышлял он о том, что после сегодняшней ночи сам станет одним из упомянутых "тузов". Был у меня соблазн спросить, каковы успехи Бернса в поимке шантажистов, но я решил, что не стоит. Мы еще немного потолковали о Бернсе, потом, как обычно, о Гито, потом все, кроме меня, принялись осуждать мормонизм. Как я понял, в прериях Юты полигамия оставалась еще явлением широко распространенным*. Наконец Джулия и тетя Ада подали на сладкое яблочный пирог. ------------ *Мормонизм (церковь современных святых) - крыло, отколовшееся от американской протестантской церкви в 1830 году. В середине XIX века мормоны, гонимые общественным мнением, предприняли переселение на Дальний Запад, в штат Юта, где основали, в частности, город Солт-Лейк-сити. В быту мормоны в ранние свои времена проповедовали многоженство. ------------ Вечер выдался ужасный и для меня и для Джейка. Он то садился, то вставал, то хватался за журнал или газету и принимался читать, но через несколько минут вскакивал и бежал на другой конец комнаты в надежде с кем-нибудь поговорить - и едва ли понимал, что ему отвечают. Дважды он поднимался к себе - подозреваю, чтобы пропустить стопку, - и сразу же спускался обратно. Я держался спокойнее, но в мыслях у меня царил хаос. Раза два я с великим трудом преодолел искушение встать, пойти на кухню, где Джулия с тетушкой мыли посуду, и рассказать ей все: откуда я явился, зачем я здесь и что мне известно о Джейке... Я просто не знал, что мне делать; не помню, пытался ли я читать. В самом начале одиннадцатого Джейк, - по-моему, он и думать не мог ни о чем другом, кроме как о предстоящем свидании, - не выдержал: отрывисто пожелал спокойной ночи Джулии, теперь уже сидевшей у стола и штопавшей полотенце, и отправился наверх. Через несколько минут ушла Мод, и еще через пять минут - Байрон и Феликс, до того игравшие в чет-нечет. Из кухни появилась тетя Ада, и, когда я услышал, как она запирает входную дверь, мне тоже осталось лишь распрощаться и удалиться. Пока я взбирался по лестнице, Джулия с тетушкой гасили лампы и обсуждали меню на завтрак. У себя в комнате я, не зажигая света, прижался ухом к дверной щели и прислушался: вот тетя Ада и Джулия поднялись на третий этаж, вот они попрощались перед сном... Я подождал еще немного - все тихо, в нашем коридоре ни души. "Теперь или никогда", - решил я. Распахнул свою дверь, вышел, бесшумно затворил ее и быстро, не скрипнув ни ступенькой, взлетел на третий этаж. Я знал, что комната Джулии на стороне улицы; под дверью проступала полоска света. Подойдя вплотную, я легонько постучал ногтем. Джулия открыла и я сказал: - Я ждал, пока вы подниметесь к себе. Мне надо сказать вам кое-что лично, с глазу на глаз. Она помедлила какую-то долю секунды, потом кивнула: - Войдите. Я очутился в мансардной комнатушке с одним окном и всего четырьмя предметами меблировки: скамеечка под окном, узкая кровать, застеленная белым покрывалом, маленький столик и кресло-качалка. Джулия вежливо показала мне на качалку, но я отказался: "Нет, нет, она ваша", - и сел на скамеечку. Тогда Джулия тоже села, повернулась лицом ко мне и, скрестив руки на коленях, мило улыбнулась. Я сказал единственное, что сумел придумать за весь долгий вечер; пожалуй, такое объяснение было и в самом деле лучшим, поскольку было простым. - Я частный детектив, - начал я и увидел, что мое заявление встречено с удовлетворением: я ответил на некий мучивший ее вопрос. - Мне очень жаль, но нахожусь я здесь в связи с расследованием деятельности одного из ваших постояльцев. - Я выждал чуть-чуть и добавил: - Речь идет о шантаже. Глаза у нее расширились: она поняла, что я имею в виду не Феликса и не Байрона, и я кивком подтвердил ее догадку. - Я не знаю, когда это станет достоянием широкой гласности. Быть может, никогда. Шантаж, возможно, даже увенчается успехом. Я ведь не из полиции... - Я опять помедлил и сказал: - Джулия, я не мог позволить вам выйти за него. Я должен был вам сказать. Ровным голосом, не вступая в спор, но и не соглашаясь, она спросила: - И кого же он, по-вашему, шантажирует? Я ответил; имя Кармоди ей явно ничего не говорило. Затем, почти его же собственными словами, я обрисовал приготовления, которые Джейк вел на протяжении двух лет, и истинную причину его работы в муниципалитете. И, следя за ее лицом, я заподозрил, что мои слова не вызывают у нее внутреннего протеста, что на какие-то давние ее вопросы сейчас наконец получен правдоподобный ответ. Я рассказал ей о назначенном на сегодня свидании, сообщил, что собираюсь его подслушать, и даже поделился как. Минуты три-четыре - при данных обстоятельствах это была целая вечность - Джулия молча раздумывала над тем, что узнала. У ее постели лежал овальный, порядком застиранный коврик; она то смотрела на него, то поглядывала оценивающе на меня, то опять опускала глаза долу. Я сидел, прислонившись спиной к окну, ощущая сквозь сюртук прохладу стекла, и тем временем изучал комнатку, очень опрятную, очень скромную. В общем она была достаточно удобной - вполне приемлемое убежище для человека, который проводит в его стенах не слишком много времени. Однако все здесь носило безличный, я бы сказал, умышленно временный характер; осматриваясь вокруг, я не забывал и хозяйку - она слегка прикусила нижнюю губу и, нахмурясь, двигала коврик носком ботинка; не составляло особого труда догадаться, о чем она думает. Умная и настойчивая, она зарабатывала себе на жизнь тем, что помогала своей тетушке содержать пансион. Скорее всего при такого рода занятии она знавала и тяжелые времена; у нее, безусловно, развилось критическое отношение к окружающему. Она и раньше размышляла о своем будущем, и виделось оно ей не в этой каморке, а в замужестве. Тем не менее, как только я рассказал ей о Джейке, она сразу же поняла, что я недалек от истины. Приходило ли ей в голову выйти за него несмотря ни на что? Предупредить его обо мне? Может статься - и все-таки не похоже. Если даже я и рисковал, то риск был просто неизбежен. В сущности я совершенно не ведал, какие чувства побудили ее согласиться выйти замуж за Джейка. Трудно было поверить, что это любовь; но кому дано судить о чужой любви, да и вообще никогда не известно, вкладывает ли другой человек в слово "любовь" тот же смысл, что и ты. Джейк ей, видимо, в какой-то мере нравился, а в какой-то мере она исходила из расчета - жизнь вынуждала, но упрека в бессердечии она не заслуживала. Джейк ей нравился, и в то же время она трезво оценивала себя и свое будущее; она не могла принять на слово все, что я нарассказывал ей про Джейка, но отнюдь не отрицала для себя возможности, что я рассказал правду... Не знаю почему, - вероятно, краем глаза я уловил на улице какое-то движение - я выглянул в окно и увидел Джейка в тот самый момент, когда он, застегивая пальто, сошел со ступенек крыльца; поспешно вскочив, я отпрянул от окна на случай, если он вдруг посмотрит вверх. Джулия сразу же догадалась, в чем дело. Она приблизилась к занавеске, отвела ее на сантиметр от стенки и наблюдала - я тоже, встав у нее за спиной, - как Джейк быстрыми шагами удалялся в сторону Двадцатой улицы. Вот он повернул и исчез за углом; думаю, что она и так почти уже приняла решение, а теперь отпали последние сомнения, еще секунду-две она смотрела ему вслед - его уже не было, - затем обернулась ко мне и сказала - не просительно, а констатируя факт: - Я иду с вами. Я кивнул. - Хорошо. Через две минуты жду вас в передней. 19 Джейк был там, у себя в конторе. Часы показывали одиннадцать тридцать пять. Мы с Джулией стояли в темном подъезде "дома Морзе" - по другую сторону Нассау-стрит от "дома Поттера", и я пересчитал этажи, а затем окна: на третьем этаже во втором окне справа, если считать от лестницы, горел желтоватый свет. Контора Джейка была единственной освещенной комнатой по всему фасаду старого здания. Минут через десять высокий желтый прямоугольник потускнел, вспыхнул на миг багровым отблеском и погас. Джулия держала меня под руку, и я почувствовал, как ее рука невольно сжалась. Она шепнула - скорее себе, чем мне: "Он уходит", - и я кивнул в темноте. Луна сияла в три четверти и поднялась высоко, но мы скрывались в непроглядной черной глубине подъезда. Я представил себе Джейка: вот он запирает дверь... выходит в короткий коридорчик - снаружи проникает какой-то слабый свет, а может, он запалил спичку, хоть я и не вижу ее отсюда... Вот он спускается по лестнице, придерживаясь за перила... А вот, как раз сию секунду, он сворачивает в длинный коридор первого этажа, чтобы пройти к Парк-роу и к парку ратуши. Пересекая улицу, он, пожалуй, взглянет на часы на ратуше - они покажут без десяти или без одиннадцати минут двенадцать. Не исключено, что с противоположного конца в залитый лунным светом парк в это мгновение входит Кармоди, держа в руках тяжеленный саквояж. Я прижал руку Джулии теснее к себе и совсем уже было шагнул вперед, как вдруг - положительно никогда не удается предвидеть каждый поступок другого - Джейк показался из подъезда напротив нас и замер, настороженно оглядываясь по сторонам. А может быть, и прислушиваясь? Мы тоже застыли, не шевелясь, не дыша. А если в полной тишине ему удастся расслышать отчаянный стук моего сердца? А если кто-то из нас нечаянно шаркнул ногой? Джейк двинулся по своей стороне улицы, миновал наш подъезд, дошел до Бикмен-стрит, перешел ее и направился дальше к Энн-стрит; шаги его отдавались гулким эхом в каменных стенах домов. Ну, конечно же! Он не стал выходить на Парк-роу, где его могли сразу же заметить из парка и Кармоди и неизвестно кто еще. Вместо этого он теперь войдет в парк со стороны Бродвея, и местоположение его конторы останется секретом до той минуты, когда он сам приведет Кармоди сюда. Мы подождали еще, прислушиваясь и наблюдая за Джейком из подъезда. Вот он дошагал до Энн-стрит, завернул за угол и исчез. Тогда мы перебежали Нассау-стрит - в нашем распоряжении было не более нескольких минут, - поднялись при лунном свете по лестнице и попали в коридорчик у знакомой мне двери. Ключ был уже у меня в руке, я нащупал скважину, повернул его - дверь распахнулась. Чиркнул спичкой и, прикрыв ее ладонью, поспешил к газовому рожку над секретером, повернул вентиль, поднес к горелке огонек. Газ вспыхнул красноватым пламенем, я прикрутил его, опрометью кинулся через комнату к заколоченному дверному проему, подсунул руку под нижнюю доску и вытащил свой молоток. Приходилось мириться с протестующим визгом выдергиваемых гвоздей. Я старался тянуть помедленнее, поравномернее, шуметь как можно меньше; ослабив гвозди, я просовывал под доску лапки гвоздодера и отдирал ее уже без всякого шума. Я снял две доски, потом третью - образовалась дыра в полметра шириной сантиметрах в семидесяти от пола. Джулия пригнулась, оперлась руками о нижнюю доску - я помогал ей. Она переставила одну ногу, потом просунула, сгорбившись, голову в дыру и... вскрикнула в испуге. Тогда и я заглянул на ту сторону: сквозь единственное окно в помещение проникал бледный лунный свет и - большей части пола не было, вместо него внизу зияла черная пустота. С тех пор как я их видел, плотники поработали крепко - закончили второй этаж, потом перешли сюда и распилили доски пола, вскрыв балки перекрытия. Но здесь они начали, видимо, только сегодня после обеда, начали от дальней стены, отступая к обоим дверным проемам, и теперь от пола сохранился лишь один угол, треугольник между этой заколоченной дверью и дверью в коридор. Впрочем, в углу оставалось еще достаточно места, чтобы стоять, а то и сидеть, и, помедлив секунду, Джулия сжала доску обеими руками и переползла на ту сторону. Мы потеряли несколько драгоценных мгновений, которые нам очень пригодились бы, если бы Кармоди поджидал Пикеринга в парке и они немедля двинулись назад. Они вполне могли уже дойти до подъезда и начать подниматься по лестнице. Приходилось идти на риск и уповать на то, что шум не услышат. Придерживая верхнюю из трех отодранных досок, я поставил ее так, что гвозди сели в старые отверстия, и, размахнувшись - размахнуться было нетрудно, простора хватало, да и видно было хорошо, - приколотил на место. Потом взялся за вторую доску - тут оказалось теснее и труднее, но с молотком моя вытянутая рука еще вполне управлялась. И я уже занес молоток, почти опустил его, как вдруг вспомнил... Я уронил доску вместе с молотком на сторону конторы Джейка, протиснулся через суженную дыру, оторвав пуговицу - впрочем, она-то упала на нашу сторону - и расцарапав лицо от скулы до уха. Ввалился в контору, чуть не растянувшись плашмя, и бросился к секретеру, вытянув заранее руку. Пальцы мои нащупали вентиль, крутанули его - ведь Джейк-то свет выключил! - и во вновь наступившей темноте я пробрался обратно в пустую комнату с остатками пола. Джулия держала и молоток и злосчастную доску наготове, я моргнул пару раз, чтобы глаза побыстрее привыкли к тусклому лунному свету, приладил ее и загнал гвозди на места. Не забыв переложить молоток на нашу территорию, я подобрал третью доску - и тут мы услышали слабый, еле проникающий через толщу здания бой часов на ратуше. Считать удары мы не стали, и, пока часы неторопливо пробили свои двенадцать раз, Джулия и я вместе, обхватив пальцами края последней доски, царапая гвоздями по косякам, методом проб и ошибок отыскали отверстия и изо всех сил притянули доску к себе, а я безмолвно молился кому-то или чему-то, чтобы руки не сорвались и мы не соскользнули в темную пустоту за и под нами. Прозвучал последний медленный удар - доска стояла настолько прочно, насколько это представлялось возможным; пальцами сквозь щели я нащупал шляпки гвоздей. Они торчали сантиметра на полтора, и я попробовал доску еще раз - она все-таки качалась. Но я сказал себе, что она не отвалится и с той стороны никто ничего не заметит. Как выяснилось, в запасе у нас оставалась добрая минута, если не две, а может, и все три, и мы постарались усесться поудобнее. Под себя мы подстелили скатанные пальто и расположились лицами к заколоченному проему, поджав ноги и обняв колени руками. Сидели мы совсем близко к щелям, но с тем расчетом, чтобы носки ботинок не высунулись ненароком из-под доски. Я протянул руку, нашел колено Джулии и похлопал по нему ободряюще; по крайней мере намерение мое было именно таково. Мы не слышали ни шагов в коридоре, ни голосов, ни даже скрипа половиц. Первым звуком, оповестившим нас об их появлении, был неожиданный лязг ключа в двери конторы Джейка Пикеринга, и Джулия порывисто схватила меня за руку пониже локтя. Потом они вошли, и прямо в ушах у нас раздался грохот шагов по деревянному полу. Голос Кармоди, ужасающе близкий, произнес: - Это что такое? - и слова отозвались эхом в окружающей нас пустоте. Джулия еще крепче сжала мою руку. Газовый свет в конторе вспыхнул в полную силу, проецируя на дальнюю стену нашей комнаты неверные контуры заколоченной двери и в центре ее - силуэт человеческой фигуры. В нижней щели показались носки бо- тинок, чуть не прикоснувшиеся к моим, а рядом с ними в пол уперся серебряный наконечник эбеновой трости. - Ничего особенного - шахта для лифта, - ответил голос Пикеринга нетерпеливо. - Давайте чемодан. Вот сюда. Кармоди отошел от двери - в руке у него был чемодан. Мы услышали, как он слегка крякнул, поднимая чемодан на верх секретера. Оба они стояли без шляп - шляпы висели на гвоздях у входа - но в пальто. Мы увидели, как заработали руки Кармоди, услышали скрип расстегиваемых ремней, звяканье открываемых замков. Пикеринг ждал - он застыл у секретера лицом к нам, уставившись на чемодан широко раскрытыми глазами. Наконец Кармоди откинул крышку; чемодан оказался наполненным деньгами, зеленые и желтые банкноты были перевязаны в пачечки коричневыми бумажными лентами. Джейк Пикеринг громко выдохнул и наклонился вперед, упиваясь зрелищем. Потом его губы медленно расплылись в улыбке, и он поднял глаза на Кармоди; оба они, и шантажист и делец, смотрели друг на друга дружелюбно и весело, словно оба разделяли удовольствие от вида чемодана на секретере. - Здесь все? - спросил Пикеринг благоговейно. Кармоди кивнул, и Джейк улыбнулся еще шире, почти влюбленный в своего противника, простивший миру прежние обиды. Продолжая кивать - темные его волосы поблескивали в такт движениям головы, - Кармоди сказал: - Да, здесь все. Все, что вы получите. Десять тысяч долларов. У меня перехватило дыхание. Надо отдать Джейку должное - он не сбросил улыбки, лишь глаза его сузились и при трепетном свете газа сверкнули жестко и угрожающе. Он ничего не ответил, но, сжав кулаки, оперся ими о края секретера и перегнулся на выпрямленных руках через чемодан, сверля Кармоди взглядом, заставляя его говорить. - Публика устала от разоблачений, связанных с "шайкой Твида"! - начал тот зло, но с оттенком самозащиты. - И вы с вашими бумажками слишком незначительны, и цена вам, - он показал на стоящий между ними чемодан, - ровно такова, и ни центом больше. "Шайка" распалась. Твид умер, и большинство свидетелей тоже. - Серебряным набалдашником трости, отлитым в форме львиной головы, он обвел стоящие по стенам бюро. - И все ваши документы не упрячут меня в тюрьму. - О да, это я знаю! - Джейк не изменил своей позы. - Ваши денежки помогут вам избежать тюрьмы - я всегда понимал это. Но репутацию вашу я уничтожу, и никакими деньгами вы ее себе обратно не вернете. Кармоди коротко рассмеялся, раздул ноздри и принялся мерить комнату шагами Держа трость за середину, он помахивал набалдашником и как бы дирижировал потоком собственных слов - Репутация!.. - повторил он презрительно. - Вы писарь, и мышление у вас писаря. Неужто вы полагаете, что все ваши разоблачения способны изменить мнение обо мне любого человека с весом? Да во всем городе вряд ли найдется богатый человек, который не сделал бы того же, что сделал я, а большинство и похуже! - Он остановился у секретера и пренебрежительно прикоснулся набалдашником трости к чемодану с деньгами. - Возьмите их и считайте, что вам повезло. Но Джейк только усмехнулся. - Вы правы! - Карнеги это будет совершенно все равно. Он просто посчитает вас дураком, что вы попались. И Гулду будет все равно. И Майклсу, Моргану, Селигмену, Сейджу и всем прочим. Мужчинам это будет совершенно все равно... - Он протянул руку над пачками денег и с палочки секретера достал полоску, аккуратно вырванную из газеты. Полоска была сложена пополам, он развернул ее и повернул к свету; я смог разобрать, что там напечатан длинный список, по-видимому, в две колонки. - "Миссис Астор", - начал он читать сверху, интонацией отмечая кавычки. - Вот и все, что о ней сказано, ибо все мы знаем, какая именно миссис Астор, не правда ли? А вот ей будет не все равно. "Миссис Огест Белмонт" - ей тоже. "Миссис Фредрик Г. Беттс, миссис Г. В. Бревурт, миссис Джои Чивер, миссис Кларенс И. Дэй" - им всем тоже. А также "миссис Стайвесант Фиш, миссис Роберт Голет, миссис Улиссис С."... - Что вы мне читаете? - резко спросил Кармоди. - Несколько наудачу выбранных имен из списка устроительниц благотворительного бала, который состоится сегодня вечером в Филармоническом обществе. "Миссис Оливер Гарриман, миссис Дж. Д. Джоунз, миссис Пьер Лориллар, миссис Томас Б. Масгрейв, миссис..." - Достаточно! - Не совсем. - Пикеринг оторвал глаза от списка. - Я пропустил одно имя, самое важное. Ей-то будет совершенно не все равно, ибо тогда ее имя никогда больше не будет фигурировать в столь блистательной компании... Указательный палец Пикеринга поднялся к началу списка, потом медленно двинулся вниз и почти тотчас же остановился. - "Миссис Эндрю У. Кармоди", - прочитал он, и серебряный лев на трости Кармоди с размаху опустился ему на голову. Пикеринг свалился, как подкошенный, ударившись к тому же о кресло - оно с жалобным стоном отлетело на другой конец конторы. Джулия задохнулась - и не задохнулась даже, а сдавленно вскрикнула, но грохот кресла заглушил крик, - и попыталась подняться на ноги, однако я схватил ее за плечи и удержал силой, шепча на ухо: - Нет, нет! Ничего серьезного!.. - хотя, конечно, не мог быть в этом уверен. Какое-то время Кармоди стоял, глядя на распростертое тело, потом перевел взгляд на измазанный кровью набалдашник трости в своей руке. Посмотрел на раскрытый чемодан с деньгами и опять вниз - но уже не на человека, а на обрывок газеты у того в кулаке, потому что вдруг присел и вырвал ее из пальцев Пикеринга. Перечитал список, вернее пробежал глазами в поисках одного-единственного имени. Нашел это имя и прошептал вслух: - Миссис Эндрю У. Кармоди... Неожиданно Кармоди смял вырезку, скатал в шарик и с силой запустил им в неподвижного Пикеринга. Швырнул трость на пол, буквально пробежал два шага до откатившегося кресла и подвинул его поближе. Потом нагнулся, схватил безжизненное тело под мышки и втащил на сиденье. Голова у Пикеринга перекатывалась из стороны в сторону, и он сполз бы обратно на пол, но Кармоди нагнул кресло назад, откинув спинку так, что Пикеринг еле касался пола носками ботинок. Затем Кармоди расстегнул у Пике- ринга ремень, рывком выдернул его из петелек, просунул между планками спинки и концами обхватил грудь и руки Пикеринга чуть повыше локтей. Концы не сходились; тогда Кармоди, придерживая кресло коленом в откинутом положении, снял еще и свой ремень, скрепил оба ремня вместе и, заведя пряжку за спинку кресла, затянул ее так крепко, что заскрипели дерево и кожа, а я спросил себя, сможет ли Пикеринг дышать. Дышать Пикеринг мог и, пока Кармоди заканчивал свое дело, начал ворочаться и что-то бормотать; потом, все еще не раскрывая глаз, попытался приподнять голову, и из уголка рта у него вытекла длинная струйка слюны. Кармоди отступил на шаг, подобрал свою трость и поспешно зашел Пикерингу за спину. Наконец. Джейк поднял голову и открыл глаза, в них появилось какое-то осмысленное выражение - и тут же они вновь плотно сжались: Пикеринг ощутил, наконец, боль от удара. Боль, вероятно, была дикая: лицо его смертельно побледнело, щеки раздулись, плечи провалились - он, видимо, еще и боролся с тошнотой. Несколько секунд он не двигался, потом опять медленно поднял голову и опять открыл глаза, не спеша, по одному, чтобы они заново привыкли к свету. Потом он попытался поднять руки, однако смог лишь слегка пошевелить кистями и поскрести кончиками пальцев по коже обивки. Кармоди обогнул кресло и стал перед Пикерингом лицом к лицу. Они долго смотрели друг на друга; у Пикеринга от виска вниз протянулась узкая, почти совершенно прямая полоска подсохшей крови, другая такая же спускалась по лбу до густой темной брови. - Вы создали невозможную ситуацию, - сказал Кармоди. - Вы нашли ключ. - Наконечником трости он коснулся смятой газетной вырезки, затем коротким взмахом отправил ее в сторону заколоченного проема; она скользнула под нижней доской, прокатилась мимо меня и свалилась в шахту. - В нынешнем сезоне моя семья впервые заняла подобающее ей место в нью-йоркском обществе. И уж я позабочусь, чтобы этот сезон не оказался последним. - Он закрыл чемодан, затянул ремни, снял с секретера и поставил возле двери. - Надо было брать, что дают. Теперь вы не получите ничего. Кармоди снял пальто и кинул его на секретер, развязал галстук, расстегнул воротничок и жилетку, потом достал из жилетного кармашка сигару и тщательно раскурил ее. Когда она занялась как следует, он погасил спичку, бросил на пол и для верности наступил ногой. Затем направился к первому попавшемуся бюро и вытянул верхний ящик. Несколько секунд Кармоди стоял перед ним с сигарой в зубах, рассматривая шифрованные разделители. Джейк Пикеринг оказался в силах развернуть свое кресло и получил возможность наблюдать за происходящим. Кармоди глянул на Джейка через плечо, вроде бы собирался что-то сказать, но передумал. Склонившись над документами, он начал перебирать их один за другим, быстро работая указательным пальцем. На каждом документе он задерживался не более секунды, рука двигалась почти без остановок, разве что для того, чтобы смочить палец языком или вынуть сигару изо рта и стряхнуть пепел. Изредка он просматривал какой-нибудь документ внимательнее, вынимая его из ящика. Дважды по прочтении он откладывал документы на верх бюро остальные вынутые просто комкал и бросал на пол. Но в ящике глубиной шестьдесят-семьдесят сантиметров помещалось, пожалуй, тысячи три-четыре а то и все пять тысяч листов. Часы на ратуше пробили час ночи. Кармоди еще не добрался и до половины верхнего ящика, а отложил он всего два документа. Пикеринг заговорил: - Я ждал, пока вы не убедитесь сами: чтобы просмотреть одно бюро, вам потребуется четыре-пять часов. А тут тринадцать бюро - поистине несчастливое для вас число... Кармоди подошел к секретеру и бросил окурок сигары в стоящую подле него плевательницу. Потом вернулся к открытому ящику и, положив руки на документы, чтобы возобновить поиски, усмехнулся Джейку через плечо. - В моем распоряжении целая ночь, - сообщил он миролюбиво. - А если ночи не хватит, то и завтрашний день. И еще столько времени сверх того, сколько понадобится. Указательный палец Кармоди заработал снова с той же скоростью; непрекращающийся шелест перелистываемых уголков стал для нас почти что частью тишины. Я наклонился к Джулии и, когда губы мои прикоснулись к ее уху, прошептал на выдохе, почти беззвучно: - Ложитесь, отдохните. Судя по всему, мы уйдем отсюда очень не скоро... Я ясно видел ее лицо - она кивнула, и на лбу у нее качнулась полоска желтого света из соседней комнаты. Медленно, чтобы не издать ни звука, она прилегла вдоль стены на спину. Я же, сидя у дверного проема, осторожно склонил голову на косяк и одним глазом продолжал через щель наблюдать за Кармоди. Он стоял почти неподвижно над открытым ящиком, лишь кисть руки работала все тем же равномерным, однообразным движением. Когда часы снаружи пробили два, Кармоди на одну треть пролистал средний ящик, и Пикеринг заговорил снова: - Как вы могли заметить, нигде нет ни одного полного досье. Мне потребовалось бы самое большее двадцать минут, чтобы подобрать документы, которые относятся к вам, - а их десятки, и разбросаны они по всем ящикам всех бюро. Система, по которой они расположены, хранится у меня в памяти. А вы за два часа нашли всего две бумажки! Не пора ли понять, что вам волей-неволей придется иметь дело со мной? Кармоди даже не приостановился и не удостоил его взглядом. - Одна ночь и даже еще один день за миллион долларов - такое жалованье меня устраивает, - сказал он, и ровный, нескончаемый шелест продолжался не прерываясь. Я смотрел на него, как во сне, - не было никакого способа определить, сколько минуло времени, пока часы не пробьют снова. Через какое-то время Кармоди, не прекращая своих трудов, приподнял одну ногу и, разминая мышцы, несколько раз согнул и разогнул ее в колене, повертел стопой. То же самое он проделал и со второй ногой, затем расставил ноги чуть пошире, чем раньше. Еще какое-то время спустя он замешкался на секунду, поразмыслил, вытащил ящик из бюро и, шаркая - ящик оказался тяжелым, - отнес его к секретеру и поставил на крышку. Присев на край секретера лицом к документам, он продолжал поиски, и Пикеринг рассмеялся: - А я-то думал - когда же вы догадаетесь? Если вы устали, разрешите предложить вам мое кресло... Кармоди и головы не повернул, будто и не слышал, пальцы его перебрасывали листок за листком. Я откинулся назад поближе к Джулии. Здесь было совсем темно, и я не мог понять, спит она или нет, а шептать без нужды боялся. Мелькнула мысль, что неплохо бы выпить чашечку кофе, и в то же мгновение мне захотелось кофе так неодолимо, что, казалось, я просто не выдержу. И чего-нибудь поесть, подумал я потом, и тут же меня начал грызть голод. Я невесело усмехнулся: сколько же мы сможем вытерпеть? Чего-чего, а такого я не предвидел. Неужели Кармоди действительно намерен остаться здесь на весь завтрашний день? Невероятно - ему нужно поесть, нужно отдохнуть. И Джейку тоже; если бы они оба уснули, мы с Джулией, возможно, сумели бы прокрасться мимо них. Я то и дело задремывал и только усилием воли заставлял себя снова таращиться в темноту. Заснуть я не смел - в каком-то метре справа от меня пол кончался, и я вполне мог бы перекатиться и свалиться с высоты трех этажей в подвал. Часы пробили три, а шелест бумаги в соседней комнате не прекращался. Спустя неимоверно долгий срок часы начали бить вновь, и я воспользовался этим, чтобы встать. Ноги у меня затекли настолько, что пришлось поспешно выбросить руку и опереться на стену повыше Джулии. Затем я принялся медленно и бесшумно потягивать мышцу за мышцей - руки, ноги, спину, шею, - считая про себя тягучие удары на ратуше: четыре часа. Подобрался к дверному проему, заглянул в щелку. Джейк спал, свесив голову на грудь и тихо похрапывая. Кармоди все так же сидел на краю секретера, только теперь привалился верхней частью туловища к яшику, стоящему на крышке; это был, как я отметил, верхний ящик из второго бюро. Кармоди тоже спал. У большинства людей иной раз является желание - или по крайней мере искушение - совершить что-нибудь немыслимое до дикости: свистнуть в церкви, произнести вслух какие-то циничные слова. Сейчас меня подмывало заорать что есть мочи: "Караул!.." - и полюбоваться на чудовищный переполох в соседней комнате. Я улыбнулся, опустился на пол рядом с Джулией - и вдруг понял, не знаю как, что она не спит. - Вы проснулись? Она кивнула; я обрисовал ей положение вещей, сообщил который час. Она спросила в ответ, спал ли я и настояла на том, чтобы мы поменялись местами; охраняемый ею, я уснул почти мгновенно. Разбудил меня первый свет занимающегося дня и неторопливый бой курантов на ратуше. Я открыл глаза - рука Джулии висела в двух сантиметрах надо мной, готовая прикрыть мне рот, если я спросонья заговорю. Я приподнял голову и поцеловал ей ладонь, она испуганно отдернула руку, но потом улыбнулась. Показала пальчиком на соседнюю комнату, приложила его к губам - я ответил кивком. Как только отзвенели часы - было семь утра, - я вновь услышал звук, который, кажется, слышал вечно: шелест быстро перекидываемых листов. Мы потихоньку передвинулись к заколоченной двери и сели, как раньше. Ничто не изменилось; правда, при дневном свете контора казалась еще более серой и запущенной, а подоконники снаружи чуть припорошил свежий снег. Кармоди сидел на секретере, ритмично листая документы из нижнего ящика третьего по счету бюро. Джейк повернулся в кресле и наблюдал за ним; на голове у пленника выросла огромная шишка величиной с кулак, лицо осунулось, глаза покраснели, под глазами набухли мешки, челюсть слегка отвисла. Надо думать, ему было чертовски больно - и от удара по голове, и от невозможности переменить позу. Однако и Кармоди выглядел немногим лучше, глаза у него потускнели и воспалились, и меня одолело сомнение: в состоянии ли он полностью осмысливать строчки, беспрерывно мелькающие перед глазами? На верху второго бюро теперь лежало пять документов. Что-то должно было произойти, и скоро - это было очевидно. В свете нового дня я посмотрел на Джулию: она выглядела отдохнувшей и даже еще улыбалась. Тем не менее я понимал, что ни она, ни я не сможем оставаться здесь бесконечно. Да и Кармоди тоже. Джейка Пикеринга он, по всей вероятности, со спокойной совестью бросит связанным, но самому ему придется выйти, хотя бы ненадолго, за едой. А если он надумает уйти, сообразил я, то придется сунуть Джейку в рот кляп. Сейчас Джейк не смеет кричать, если не хочет получить еще раз по голове, но, как только Кармоди уйдет, он наверняка примется вопить во все горло, пока кто-нибудь не услышит и не поинтересуется, в чем дело, - и долго ждать ему не придется. Город уже проснулся, из-за окон к нам проникал его неумолчный рев. Дом просыпался тоже; дважды снизу через шахту до нас доносились чьи-то шаги по лестнице. Ну хорошо, подумал я, Кармоди уйдет, а дальше что? Отбить доски и пройти через контору незаметно для Джейка мы, разумеется, не можем. Я перегнулся и бросил взгляд вниз. Половицы кончались у самых моих ног, и мне была видна вся шахта донизу, хорошо освещенная сквозь окна со стороны Нассау-стрит. На этажах под нами балок уже не существовало, и выбраться каким-либо образом через шахту, разумеется, тоже не представлялось возможным. Примерно полчаса спустя Кармоди остановился. Поднялся на ноги, повел плечами, покрутил головой, наклоняя шею, разгоняя застоявшуюся кровь. Посмотрел внимательно на Джейка, и не составляло труда догадаться, что у него на уме, можно ли риск- нуть покинуть контору хотя бы на время и как это лучше сделать? Но потом ему пришло в голову такое, до чего я не додумался: он повернулся и начал один за другим открывать ящики секретера. Я ведь тоже обшарил их вчера - и я знал, что он там найдет... Наконец, он взялся за нижний левый ящик, вытащил его, достал оттуда бумажный мешочек, заглянул внутрь и с усмешкой поднял глаза на Джейка. Присев на секретер, Кармоди вынул и съел один за другим четыре или пять больших белых сухарей - и даже подсунул руку лодочкой под подбородок, чтобы не потерять ни крошки. Крошки он тоже отправил в рот, затем закусил яблоком, сжевав его целиком вместе с сердцевиной. Не то чтобы он намеренно издевался над Джейком, но тот смотрел на Кармоди просто неотрывно, и когда Кармоди снова встал, отряхивая руки, то ухмыльнулся. Потом он выдвинул тот ящик, где лежала недопитая бутылка виски, вытащил пробку и сделал несколько глотков. Bсе еще с пробкой в руке он бросил на Джейка взгляд, преисполненный сомнений, но тем не менее спросил: - Встряхнуться хотите? Джейк помедлил и дернул плечом, не желая сказать "да" и не в состоянии отказаться; Кармоди подошел к нему поближе и со слегка презрительной усмешкой приставил горлышко к его губам, дал глотнуть раз-другой и отнял бутылку. И потом - я схватился за голову и начал беспомощно раскачиваться взад и вперед - снова приступил к работе. Еще более двух часов мы провели в каком-то тупом оцепенении. Джулия почти не меняла позы, сидела, неподвижно уставившись в пол, да и я тоже через какое-то время я обнял ее и притянул к себе, чтобы она положила голову мне на плечо. Мне начало казаться, что Джейк Пикеринг, пожалуй, оправился: лицо немного порозовело, скорее всего от виски, да и спал он больше, чем мы. Правда, вот уже девять часов с лишним он не мог ни встать, ни двинуть рукой; ему, наверно, было ужасно неудобно, и я от души позавидовал его спокойствию, когда он наконец заговорил снова: - Финансисту положено разбираться в цифрах. Так вот вам задача: если человеку требуется девять с половиной часов, чтобы просмотреть содержимое двух с половиной бюро, то сколько времени у него уйдет на то, чтобы обыскать все тринадцать? Кармоди не обернулся, но выслушал: руки его замерли на плотно спрессованных документах в ящике, который он как раз поставил перед собой. Звучала "задача" насмешливо, но не издевательски, и я ожидал, что Кармоди ответит улыбкой или пожатием плеч и продолжит работу. Но сам я чисто механически стал искать решение, умножать и складывать в уме, и, быть может, Кармоди занимался тем же. Несколько секунд он просто сидел, размышляя, и какая-то из неизбежных составляющих ответа на заданный вопрос - то ли необъятность предстоящей работы, то ли длительность изматывающего сосредоточения, с которым он уже познакомился, а ведь это только начало, - что-то вдруг поразило Кармоди. Потому что он неожиданно сломался. Резко повернувшись, он уставился на Джейка в упор - а тот вовсю осклабился, - и Кармоди коршуном бросился на ящик, запустил скрюченные пальцы в его нутро и вытащил разом целую кипу бумажек. С поднятыми руками Кармоди кинулся к Джейку и что есть силы швырнул скользкую кипу прямо тому в лицо. Сила удара резко качнула Джейка вместе с креслом назад, взвизгнули пружины, а документы каскадом разлетелись по плечам и груди и, рассыпаясь на отдельные пачечки и листочки, стекали по коленям, планировали на пол. Но когда Джейк и кресло опустились на место, он по-прежнему смеялся, и Кармоди сгреб в охапку те бумажки, что еще оставались в ящике, постоял немного и с маху опустил эту огромную груду ему на голову. Но Джейк все смеялся, и тут Кармоди совершенно вышел из себя. Он подбежал к ближайшему бюро и выдернул верхний ящик напрочь; ящик упал, раскололся, половина содержимого высыпалась на пол, и Кармоди ботинками наподдал по нему, вышибая оттуда и остальное. Один за другим, без передышки, Кармоди выдернул еще пять-шесть ящиков, и каждый с треском падал, сотрясая пол и рассыпаясь на дощечки. Потом Кармоди вошел в море бумаг и принялся расшвыривать их ногами, так что они взлетали и кружились по комнате на высоте его пояса. Наконец, он остановился, тяжело дыша и дико озираясь по сторо- нам, - видимо, раздумывая, как бы избавиться от этих бумажных россыпей, потому что через мгновение стал подгребать их ногой прямо к нашему дверному проему. Ногой же он пропихнул большую кипу под нижнюю доску мимо нас с Джулией, мы услышали шелест свободно падающих листочков и глухой удар, когда основная их масса упала на дно шахты. Он пропихнул таким же образом в шахту, наверно, половину раскиданных по полу бумаг, прежде чем остановился, чтобы перевести дух; глаза Кармоди, устремленные на Джейка, горели яростью, плечи вздымались, дыхание вырывалось со свистом - а Джейк смеялся. Думаю, что этот дикий порыв пошел Кармоди на пользу, и когда он наконец отдышался, то тоже усмехнулся. На секунду-другую, как ни странно, между двумя мужчинами установилась атмосфера почти полного товарищества. Кармоди достал из внутреннего кармана пальто, лежавшего на секретере, сигару и поднес ее к губам. Но внезапно взглянул на Джейка и протянул сигару ему, а тот наклонился, откусил зубами кончик и выплюнул на пол. Продолжая усмехаться, Кармоди сунул сигару другим концом Джейку в рот и вполголоса спросил: - Какого черта вы так смеетесь? Он вернулся к пальто и достал вторую сигару. - Потому что вы можете раскидать мои документы по всему зданию, - ответил Джейк. - Вы можете задать мне уйму работы, прежде чем я соберу их сызнова. Но вы не можете их съесть, Кармоди. Где-то в этой куче, здесь ли на полу или на дне шахты, лежат несколько бумажек, которые будут стоить вам ровнехонько миллион долларов. Кармоди кивнул, вытащил большую кухонную спичку и привычно зажег ее о ноготь большого пальца. Поднес огонек к сигаре Джейка, потом прикурил сам, не спеша, с наслаждением, как истый любитель сигар. Выдохнул колечко голубого дыма, вынул сигару изо рта, с удовлетворением осмотрел горящий конец, на котором начала уже образовываться тоненькая корочка пепла. Затем поднял руку, чтобы погасить спичку, и... не стал ее гасить. Он смотрел, смотрел на рыжий огонек, отодвигая пальцы по мере того, как огонек полз по черешку. И - разжал пальцы и позволил непогашенной спичке упасть на пол. Она могла бы потухнуть, не долетев до пола. Или же могла упасть на голые доски и погаснуть там. Но она упала на край листочка папиросной бумаги, и к тому же обгоревшая часть ее отломилась. В комнате была мертвая тишина, ничто не двигалось, за исключением крошечного язычка пламени; Кармоди стоял над ним, Джейк, как мог, подался в кресле вперед, зажав сигару в зубах, и оба ели спичку глазами. Казалось, она потухла, пустив вверх завиток голубого дымка, но нет - на бумаге появилось желтое пятно и над ним - бледная коронка огня. Пятно быстро потемнело, разрослось, обуглилось, превратилось в рваную дыру; стало слышно шуршание пламени, оно покраснело, поднялось выше и разгорелось. Расширяющийся круг дошел до края листка, коснулся другого, и тот занялся тоже. Не помню, как мы вскочили, но мы с Джулией, разумеется, были теперь на ногах, ее рука стиснула мою кисть, и в зрачках светился немой вопрос. Есл