осто уверена, что в "Харперс уикли" примут. А теперь я, пожалуй, смогу еще немножко поспать... ------------ *"Маленькие женщины" - популярная в свое время повесть для девочек американской писательницы Луизы Олькотт (1832-1888). ------------ - Ладно, - ответил я, усмехнувшись в темноте. Значит, она решила, что я придумал свой рассказ специально ради того, чтобы развлечь ее. А впрочем, чего еще я ждал?.. Через четыре-пять минут я и сам заснул, заснул по-настоящему крепким сном. А когда очнулся, то каким-то подсознательным чувством понял, что ночь на исходе, и пожалел, что она уже прошла. Какой бы ни была она неприютной, но с Джулией мне было хорошо. А теперь нам предстоял день, который мы уже никак не сможем дотянуть до конца. Какой-нибудь завтрак мы еще, бог даст, сумеем перехватить, а потом придется опять ходить, ходить без остановки; через час, не больше, даст себя знать вчерашняя усталость, а еще через час-другой нас, несомненно, поймают. "Пожалуй, - подумалось мне, - лучше сразу явиться с повинной; по крайней мере тогда мы очутимся в тепле и не будет нужды куда-то бежать..." До рассвета оставалось еще далеко, до восхода тем более, но ночной мрак уже словно разбавили. Выглянув на площадку, я различил витиеватый узор ограды - раньше мне это ни разу не удавалось. С новой силой вспыхнуло во мне удивление: какое же необычное убежище мы избрали! Пришлось повторить про себя, чтобы поверить заново: невероятно, но факт - мы внутри факела статуи Свободы. И вдруг меня озарило... А почему бы и нет? А что, если получится?.. Я сжал Джулию в объятиях, осторожно, но крепко, как можно крепче, прижался щекой к ее волосам, прильнул к ней, стараясь, насколько мог, ощутить ее частью себя самого. И затем, как учил меня Оскар Россоф, начал мысленно освобождаться от окружающей меня эпохи. Ведь эта гигантская медная рука, сжимающая факел, существует в обоих известных мне Нью-Йорках, в обоих временах. Мало-помалу двадцатый век ожил в моем сознании, завладел им, и я сказал себе, что я уже там, что мы оба там, Джулия вместе со мной. И вдруг я понял, почувствовал: свершилось. В этот неуловимый миг руки мои сжались настолько, что Джулия шевельнулась и открыла хмельные от сна глаза. - Где... - Тут она оглянулась и вспомнила. - Ах, да!.. Она улыбнулась. Я отпустил ее, поднялся, разминая затекшие ноги. Джулия тоже встала, и мы выбрались на обзорную площадку. Темнота растворялась, воздух светлел, становился белесым, хоть мы еще ничего не видели. Зато слышали. Я ждал этого и сразу узнал звук - и глянул на Джулию. На лице ее отразилось недоумение, потом она нахмурилась и повернулась ко мне. - Прибой? - спросила она. - Сай, клянусь, я слышу шум прибоя!.. - Она втянула в себя воздух. - И запах моря. - Ее охватил испуг. - Сай, что случи... Я обнял ее за плечи и тихо сказал: - Джулия, мы спасены. История, которую я рассказывал ночью, не вымышлена. Я рассказал чистую правду. И теперь мы перенеслись в мой двадцатый век... Она уставилась на меня, прочитала в моих глазах, что я не лгу, и уткнулась мне в грудь лицом. - Сай, мне страшно! Я боюсь, я не могу взглянуть!.. А небо продолжало светлеть, на горизонте зажглась розовая полоска зари, и далеко под нами я мог уже разглядеть барашки на гребнях волн. - Можете, Джулия, можете. Я взял ее за подбородок, поднял ей голову и повернул лицом к востоку. Она увидела воду, увидела бухту далеко внизу, потом обернулась и увидела сине-зеленую поверхность факела, патину многих десятилетий, покрывающую металл, - и задрожала. Плечи у нее буквально свело от страха, но глаза были все равно открыты. Снова и снова переводила она их с бухты на факел, с факела на бухту и беспрерывно повторяла: "О Сай!.." - испуганным, прерывающимся от волнения голосом. Лицо ее было белее мела, и руку, судорожно прижатую к щеке, била мелкая дрожь. Но понемногу к ней возвращалась улыбка. Вдали над океаном показался узенький краешек солнца, и стали видны корабли. А солнце выкатывалось из-за горизонта все выше и выше, и я взял Джулию за руку и повел по кругу вдоль ограды. И как только мы перешли на другую сторону площадки, Джулия замерла не дыша; оцепенело смотрела она через бухту на сонмище небоскребов, толпящихся на южной оконечности острова Манхэттен, устремляющихся ввысь, пламенеющих в лучах восхода десятками тысяч окон. 21 Мы сели на первый же экскурсионный катер, возвращавшийся на Манхэттен. Небольшая кучка туристов, которых он привез, с любопытством воззрилась на одежду Джулии - на мое пальто и круглую меховую шапку они не обратили никакого внимания. Это был единственный за день катер, возвращавшийся в Нью-Йорк без пассажиров - не считая нас, конечно. Следующий доставит новых туристов и заберет прибывших первым рейсом, и так целый день. Я порадовался, что на борту безлюдно: на нас определенно глазели бы. Правда, контролер попался въедливый и принялся допытываться, откуда мы взялись. Я объяснил, что мы вчера опоздали на последний катер и нам пришлось провести на острове всю ночь. Секунду-другую он размышлял, как отнестись к моему рассказу, затем сально осклабился и пропустил нас на борт; одежда наша, по-видимому не произвела на него ни малейшего впечатления. Мы поднялись на открытую верхнюю палубу. Катер осторожно выбрался на фарватер и, разрезая волну, двинулся к Манхэттену, а Джулия замерла подле меня и смотрела завороженно, как небоскребы увеличиваются в размерах, поднимаются до непостижимой высоты. С палубы открывался прекрасный вид на нижний Манхэттен, а также на Нью-Джерси, южную часть Бруклина, Стейтен-Айленд и на бухту вплоть до моста Верразано; минут десять Джулия просто смотрела во все глаза, не в силах вымолвить ни слова. Потом склонилась ко мне и, не отрывая взгляда от громадин, теснящихся на кончике острова, - солнце взошло, и в его лучах здания казались действительно красивыми, - шепнула: - Как же они не падают?.. Я принялся объяснять ей что-то про стальные каркасы, но примолк, не докончив фразы. Она меня не слушала, она не слышала ни слова. Она смотрела и смотрела - и вдруг, просияв, схватила меня за руку: - Новый мост!.. - воскликнула она и показала на Бруклинский мост над Ист-Ривер. Навстречу нам в открытое море направлялся торговый корабль; казалось, он не приближается, а просто увеличивается в размерах. Когда, наконец, он прошел совсем близко от нас и его стальной борт навис над нами бесконечной громадой, Джулия при- льнула ко мне, испуганно жмурясь и шепча: - Оно не опрокинется? Не перевернется?.. Я заверил ее, что это совершенно исключено, но вместе с нею смерил взглядом гигантский черный утес, глухо урчащий винтами, и без труда догадался, каково ей. Ведь даже мне самому представлялось невероятным, что такое чудовище может держаться на плаву. Интересно, что сказала бы Джулия, если бы мимо нас проплыл, к примеру, новый лайнер "Куин Элизабет"?.. Но тут в сером небе над нами появился самолет, обыкновенный четырехмоторный винтовой самолет и не слишком высоко - не более трех тысяч метров. Я обрадовался возможности показать нечто, воистину способное выступить в роли символа века. - Смотрите, Джулия! - Она и сама услышала гул мотора, но не могла понять, откуда он идет, пока я не ткнул пальцем вверх. - Это называется самолет. Или, иначе, аэроплан... Я ожидал - боюсь, не без оттенка самодовольства - увидеть, как она потрясена. Однако Джулия секунд десять следила за самолетом, следила с любопытством, но без особого удивления, и кивнула: - Я читала про аэро-планы у Жюля Верна. Конечно, вы их уже построили. Я хотела бы, пожалуй, прокатиться на аэро-плане. Их много?.. И она опять повернулась к тому, что действительно потрясло ее: к испещренным окнами скалам Манхэттена. - Порядочно, - ответил я, рассмеявшись про себя: так мне и надо. Сойдя с катера, мы пересекли маленький парк Бэттери и очутились на улице - и Джулия внезапно застыла, прижав руку к груди. Сперва мне подумалось, что она ошеломлена близостью домов-башен, видом узкой улицы, забитой пешеходами и машинами, ревом уличного движения, к которому добавлялся еще и оглушающий стрекот отбойных молотков. Но нет, Джулию околдовали вовсе не здания и не машины, а люди, обыкновенные люди, спешащие мимо. Пристально всмотревшись, я понял, что поразила ее не одежда, - я вспомнил трепетное чувство, охватившее меня при первом столкновении с живыми, из плоти и крови, людьми 1882 года, и мне померещилось, что на лице Джулии я вижу такое же до головокружения острое изумление. На острове у подножия статуи Свободы она была еще слишком занята собственными переживаниями, и пассажиры с катера показались ей скорее всего ненастоящими. А теперь она, как я некогда, заметила людей вокруг себя - а они не замечали ее, они бежали по своим делам, переговаривались между собой, живые люди, отделенные от ее эпохи без малого целым столетием... Она опять побледнела, слова замерли у нее на губах - ей было страшно. Мы прошли короткий квартал вверх по Бродвею. - Вы знаете, где мы сейчас находимся? - спросил я. Вопрос смутил ее, будто речь шла о каком-то городе за границей, где она в жизни не бывала. Она старалась догадаться, вертела головой туда и сюда, потом обернулась ко мне, все еще не оправившись от испуга, но уже улыбаясь: - Нет, не знаю. - В начале Бродвея. - Быть не может! - вырвалось у нее. Она посмотрела еще раз в одну сторону, в другую, и улыбка исчезла с ее губ. - Но, Сай, тут же нет ничего знакомого. Ничего, к чему я... - Погодите, - прервал я, взял ее под руку и провел еще два квартала. И вдруг Джулия сама замедлила шаги, в изумлении поднесла руку ко рту, уставившись на противоположную сторону улицы. Еще пятьдесят метров, и мы остановились у края тротуара, лицом к малюсенькой церкви Троицы, почти затерявшейся на дне ущелья из стекла и бетона. Джулия медленно запрокинула голову, поднимая взгляд все выше, выше, к вершинам башен, которые попросту задавили здание, когда-то самое высокое на всем Манхэттене - Манхэттене, каким она его знала. - Мне не нравится, Сай! - наконец сказала она. - Не нравится видеть Троицу такой... такой убогой. - Она бросила еще один взгляд на далекое небо над крышами домов-гигантов. Когда она опять обернулась ко мне, на губах у нее вновь играла улыбка. - Но я хотела бы подняться на самый верх какого-нибудь из этих зданий. - Зажмурившись на мгновение, она притворилась, что замирает от высоты. - По крайней мере Бродвей все такой же шумный... Чудно-то как: нигде ни одной лошади... - И только тут она заметила очевидное. - Сай, что это? Все почему-то едут в одну сторону!.. На углу мы сели в такси, и, пока ехали на восток к Нассау-стрит, я попытался объяснить ей принцип одностороннего движения. Джулия с любопытством осматривалась в машине, а я, понизив голос, чтобы шофер не расслышал, сказал: - Вот это и есть автомобиль. - Знаю! - Джулия тоже понизила голос. - Я вспомнила рисунок, который вы мне показали. Я их сразу узнала, как только увидела. Мне нравятся авто-мобили. - Она пощупала сиденье. - Как здорово! Интересно, что сказала бы тетя Ада... Ой, смотрите! - Палец ее уперся в заднее стекло: она заметила следующую за нами красную малолитражку. - Какая прелесть! И правит, смотрите, правит женщина! Я тоже хочу такую!.. - Такси затормозило перед светофором на Нассау-стрит; как раз погас зеленый и зажегся красный свет, и Джулия сразу догадалась, в чем дело. - Остроумно! Не понимаю, почему же мы до этого не додумались... На углу Нассау-стрит и Парк-роу мы ненадолго сошли - я попросил такси подождать у тротуара. - Вон там, Джулия, раньше стоял отель "Астор". - Я показал вдоль Парк-роу в сторону Бродвея. - А там почтамт. Джулия послушно смотрела, куда я показывал, и кивала в подтверждение, что слышит меня; однако в тот момент, по-моему, она еще не была в состоянии отождествить увиденное с "Астором" или почтамтом. Потом послышался радостный возглас - она заметила ратушу и здание городского суда, ничуть не изменившиеся с тех пор, как мы их в последний раз видели, и поняла, что парк на той стороне улицы - это парк ратуши. Парк, насколько я мог судить, тоже ничуть не изменился; если и произошли какие-нибудь мелкие перемены, - наверно, произошли, - они ускользали от нашего внимания. Джулия, не в силах отвести взгляда от той стороны, улыбалась неподдельно, но, пожалуй, неуверенно; на короткий миг в глазах у нее блеснули слезы. - Как я рада, Сай, - сказала она тихо, - что парк не изменился. Какое счастье видеть его... Теперь она наконец сориентировалась - и вдруг до нее дошло, куда мы приехали, и она вскинула на меня глаза. Я кивком подтвердил ее догадку, жестом показал, чтобы такси следовало за нами, и мы двинулись до Парк-роу вдоль стены бывшего здания "Таймс": оно дожило до наших дней, хоть и значительно перестроенное. А что же соседнее, сгоревшее на наших глазах дотла? На месте здания "Всего мира" высился дом, такой же невзрачный и такой же старый, удивительно похожий на своего предшественника; судя по всему, его и построили сразу же после пожара. Мы стояли возле этого дома, глядя на него слепо и безучастно. Мысленно я видел, как из окон вырываются, тянутся по фасаду оранжевые языки пламени; до сих пор я словно бы чувствовал запах черного дыма, словно бы слышал ураганный рев пожара, о котором сегодня и не помнил никто, кроме меня и девушки, стоящей рядом; и еще я подумал: как-то сложилась дальнейшая жизнь Айды Смолл... Я подошел поближе и положил ладонь на каменную стену, и Джулия последовала моему примеру. Камень, несомненно, был самый настоящий, мерзлый, быстро вытягивал из ладоней тепло; но Джулия недоверчиво качнула головой, и я откликнулся: - Все равно что-то не то. Будто трогаешь декорацию... Я сунул руку обратно в карман пальто, Джулия спрятала свои ладони в муфту. Она пошла к такси, поджидавшему у тротуара, и вдруг снова обернулась к старому зданию. - Где примерно висела вывеска "Обсервер"? Вон там? - Она посмотрела на шофера, который делал вид, что не слушает нас, подошла ко мне поближе и понизила голос. - Сай, вы можете поверить, что прошло всего два дня с тех пор, как мы ползли по этой вывеске? А вон, - показала она на здание "Тайме", - то самое окно, через которое мы попали в кабинет мистера Дж. Уолтера Томпсона... Я кивнул, усмехнувшись: действительно, поверить в это сегодня было чертовски трудно. - А ведь его рекламное агентство все еще существует. Кажется, крупнейшее в мире или что-то вроде того... - Да ну? - отозвалась она радостно, словно получив известие о близком знакомом. Уж не знаю, что думал о нас таксист; теперь он чуть не ежесекундно поглядывал на нас в свое зеркало. Но едва, перехватив мой взгляд, он вознамерился что-то сказать, я состроил самую суровую мину, какую только сумел. Я вообще терпеть не моту нью-йоркских таксистов. О них слишком много писали, и они возомнили о себе невесть что; меня отнюдь не интересовало, какую пошлость этот тип собирается выдать на наш счет. Джулия тоже поняла, что он теперь прислушивается к каждому нашему слову; случалось, когда мы застревали у светофоров, что водители и пассажиры соседних машин глазели на наши одежды, а вслед за тем и на лица. Разумеется, когда мы шли по Бродвею или стояли на Парк-роу, на нас глазели еще больше, но не думаю, чтобы с чрезмерным недоумением: скорее всего нас считали актерами, направляющимися на репетицию, например на репетицию телевизионного рекламного фильма. Но Джулию это беспрерывное внимание беспокоило, и, когда таксист в очередной раз изучающе оглядел нас через зеркало, она наклонилась ко мне и шепнула: - Мы едем к вам домой, Сай? Нам еще далеко?.. Я ответил, что недалеко, и сказал шоферу, чтобы он поднажал. Правда, потом мы сделали еще один крюк. На углу Третьей авеню и Двадцать третьей улицы я попросил повернуть налево, и таксист, конечно, не преминул съехидничать - напомнил мне мой собственный адрес. Пришлось повторить: "Вам говорят, налево!" Он повернул, и мы объехали вокруг Мэдисон-сквер; когда мы вновь оказались на Бродвее и двинулись вдоль западной стороны сквера на юг, Джулия вдруг резко схватила меня за руку - признаться, на что-то в этом роде я и рассчитывал. - Сай, - горячо шепнула она. - Ее нет! Ее и вправду нет!.. - Чего нет? - Да руки! Руки статуи Свободы!.. - Таксист был, вероятно, в полнейшем недоумении. - Ну, конечно, - продолжала она шепотом, - так и должно быть, но... Но теперь-то я точно знаю, что это мне не приснилось. И что статуя, вся целиком, стоит на острове в бухте. - Пальцы ее, придерживающие меня за локоть, непроизвольно сжались. - Страшновато... Она принудила себя улыбнуться и посмотрела вперед сквозь ветровое стекло. На шофера она уже не обращала внимания. - Гостиницы "Пятая авеню" нет. И театра "Эбби-парк" нет. И "Женской мили" тоже нет, да, Сай?.. Я кивнул. - Ничего этого нет. - Мы повернули с Бродвея на Двадцать вторую улицу, опять на восток. - Зато ваш дом стоит, где стоял. Можно свернуть здесь и подъехать на Грэмерси-парк. Хотите? - Нет, нет, - она решительно замотала головой. - Этого бы я не выдержала... У меня в доме Джулии очень понравился лифт и вовсе не понравилась женщина средних лет с пуделем под мышкой, которая как уставилась на нашу одежду, так и не отводила глаз, пока мы не вышли. Ключ у меня был запрятан за притолоку, там, где она слегка отошла от стены. Я выскреб его оттуда при помощи сложенной в несколько раз полоски бумаги, открыл дверь и жестом предложил Джулии войти первой. Как только она переступила порог, я щелкнул выключателем, и - для меня это теперь было почти так же внове, как для нее, - в комнате зажегся свет. С улыбкой восхищения, совершенно ребяческой, Джулия раза три перевела взгляд с люстры на выключатель и обратно. Потом глазами попросила у меня разрешения и осторожно нажала на выключатель двумя пальчиками. Свет погас. - Как удивительно, - пробормотала она, глядя на люстру. - В любой момент чистый, яркий свет. И как просто... Она еще раз щелкнула выключателем, зажигая люстру. - А я предпочитаю газовый свет, - заметил я, но ей это показалось настолько невероятным, что она не удостоила меня ответом. Не в силах отвести глаз от лампочек, она надавила на выключатель - свет погас. Я достал деньги из-под бумаги, устилавшей дно ящика в туалетном столике, спустился вниз, расплатился с шофером и вернулся, а Джулия все стояла, восхищенная, зачарованная, включая и выключая свет, включая и выключая... Я помог ей снять пальто и повесил его вместе с капором и муфтой в шкаф. Джулия поправила волосы, и над нами на мгновение нависла взаимная неловкость. По-моему, ей показалось неприличным снять пальто и шляпу, оставшись со мной наедине у меня в квартире, во всяком случае ей показалось бы это, будь обстоятельства хоть немного более обычными. Чтобы скрыть смущение, она принялась рассматривать диван и прочую обстановку моей меблированной квартиры - впрочем, интерес ее был в достаточной мере искренним, поскольку мебели такого фасона она не встречала. Она даже задала один-два вопроса, потом отошла к окнам - я за ней следом - и выглянула на Лексингтон-авеню, не уставая поражаться тому, что видит. День этот запомнился мне как серия разрозненных картинок: Джулия у холодильника - я открыл его, размышляя, из чего бы соорудить завтрак, а она дивится холоду, способности делать лед, морозилке, лампочке, загорающейся, как только открывается дверца; Джулия знакомится с растворимым кофе - сначала с наслаждением вдыхает его аромат, потом пробует и морщится, разочарованная; Джулия восхищается апельсиновым соком, который я, как чародей, достал из холодильника, размешал в графине и разлил в стаканы с кубиками льда. И одна, из бессчетного множества других картинок: Джулия снова в гостиной, в руке у нее уже, кажется, третий по счету стакан апельсинового сока со льдом; она взирает на темный экран телевизора, а я пытаюсь объяснить ей, что будет, когда я его включу. В ответ она торопливо кивает, возбужденная моими обещаниями, но не вполне веря им или по крайней мере не сознавая их истинного смысла. Я включаю телевизор - и, несмотря на все мои предупреждения, она пугается и с криком отшатывается на зад, расплескивая сок на ковер, когда на экране появляется лицо женщины, умоляющей Джулию испробовать самоновейший сорт хозяйственного мыла. К телевидению Жюль Верн ее не подготовил, оно оказалось для Джулии совершенным чудом, и она с трудом верила собственным глазам. Потом она начала допытываться, как оно работает, и непонимающе слушала объяснения, то и дело переводя взгляд с моего лица на экран и обратно. Я рассказал ей, что данная передача - из числа записанных на пленку, но вообще-то с помощью телевидения можно наблюдать за событиями, происходящи- ми в данную секунду в разных концах Земли. Это ее потрясло; спустя какое-то время она спросила, что такое пленка, и когда я ответил, что есть способ записывать изображения людей в движении вместе со звуками их речи, это ее, по-моему, просто доконало. Мне кажется даже, что телевизор и мой рассказ про телевидение настолько не укладывались в ее сознании, что сперва она отнеслась к передаче довольно-таки враждебно. Но я пододвинул ей стул, тронул ее сиденьем под колени, и она медленно села; выражение недоверия на ее лице сменилось совершенно детским, всепоглощающим интересом. Она сидела неестественно прямо, позабыв даже откинуться на спинку стула, приоткрыв рот, внимая каждому движению, каждому звуку заурядной "мыльной оперы". А когда я показал ей, что поворотом ручки можно переменить программу, она принялась вертеть ее каждые десять секунд - с многосерийного детектива на международный обзор, с обзора на старый фильм, на детскую передачу. Пришлось постучать ей по плечу, чтобы напомнить о себе. - Я отлучусь на полчасика, хорошо? Вы тут обойдетесь без меня?.. Она кивнула и опять повернулась к экрану. Я прошел в спальню, надел спортивные брюки, свитер, мягкие полуботинки, а поверх всего напялил короткую бежевую кожанку. Когда я вернулся, Джулия, взглянув на меня мельком, поинтересовалась: - Теперь мужчины так одеваются? Я ответил, что да, в том числе и так, - и она тут же снова ушла с головой в восхитительную рекламную передачу какой-то страховой компании. Сомневаюсь, заметила ли Джулия, как долго я отсутствовал: не полчаса, а пожалуй, все сорок пять минут. Когда я вернулся, она все так же сидела, вперившись в экран, - правда, теперь догадалась откинуться, - и смотрела старую кинокомедию, отсня- тую в сороковых годах и почти совершенно ей непонятную. Но люди двигались и говорили, а большего она и не требовала. Из серии картинок-впечатлений о событиях того дня следующая памятна мне, пожалуй, даже сильнее, чем телевизионный гипноз Джулии. Мне пришлось выключить телевизор, чтобы оторвать ее от экрана; изображение съежилось и потухло, и она воскликнула: - Ой нет, не выключайте еще немножко!.. Я рассмеялся. - Уверяю вас, Джулия, есть множество других вещей, с которыми вам нужно познакомиться. Телевизор можно будет включить и потом... Она нехотя встала и все оглядывалась на экран. - Подумать только - театр на дому! Шесть театров! Просто чудо из чудес. Как люди могут куда-то ходить, что-то делать, а не смотреть все представления подряд? - Некоторые никуда и не ходят. Но я не думаю, чтобы вы попали в их число. На самом-то деле ничего хорошего в передачах нет, большинство из них и смотреть не стоит... - Этого она, конечно, еще никак не могла осознать. Пакеты, которые я принес с собой, я сначала бросил на диван; теперь я поднимал их по одному и передавал ей в руки. - Вам, пожалуй, пора переодеться, Джулия. Можете сделать это в той комнате. - Что это, Сай? Одежда? Современная одежда? - Вы угадали. - Она заколебалась, но я сказал мягко: - Иначе люди опять будут глазеть на вас, Джулия. - Она состроила гримасу и кивнула. - Бога ради простите, что приходится вдаваться в подробности, но самое нижнее белье вы можете не менять. - Я старался сохранить серьезное выражение лица, и это удавалось мне не без усилий. - Тут блузка, юбка, комбинация и кофточка. Также туфли и чулки. Наденьте все это. Для чулок я купил пояс - надеюсь, вы разберетесь, как им пользоваться. Если что-нибудь не подойдет по размеру, можно будет обменять. Договорились? - Договорились. Слегка робея, она вышла в соседнюю комнату, а я развернул последний из принесенных пакетов, достал из него коробку, а из коробки пальто и раскинул его на диване - как сюрприз. Пальто было бежевое, шерстяное, с широкими отворотами и большими перламутровыми пуговицами. Стоило оно довольно дорого, но цена меня сейчас не волновала. Длилось переодевание дольше, чем я рассчитывал, и сквозь нынешние тоненькие двери - об этом она наверняка не догадывалась - я слышал время от времени возгласы удивления, а то и недоумения. Потом донеслось потрясенное "Ой!", последовала длительная пауза, и наконец - следующая картинка из воспоминаний того дня - Джулия неуверенно остановилась в дверях спальни и сказала смущенно: - Вы, верно, ошиблись, Сай. Посмотрите на эту юбку!.. Дольше выдержать я уже не мог и расхохотался. Шерстяная юбка была вполне консервативной длины, до колен. И надела Джулия ее совершенно правильно. Только пояс оказался туговат, потому что под юбку она натянула по меньшей мере две свои длинные, почти до полу, белые нижние юбки. - Джулия, извините меня, пожалуйста, - сказал я. Мой смех, разумеется, вызвал у нее возмущение. - Извините, но вы не можете выйти на улицу в этих нижних юбках. Наденьте комбинацию. - Комбинацию? - Ну, розовую нижнюю юбочку, которую я дал вам. - Я надела ее! - Лицо у нее стало пунцовым. - Надела под нижние юбки. Она же невозможно короткая... Я поборол смех, проглотил его, согнал с лица - но он так и норовил выбраться наружу снова. - Нет, Джулия, - сказал я со всей возможной серьезностью. - Вовсе она не короткая. Она такой же длины, как и юбка, может, чуть покороче, чтобы не выглядывала из-под подола. - Я пожал плечами. - Так теперь носят. Ведь не я это придумал... Джулия постояла еще немного, словно раздумывая, что мне возразить, а я изо всех сил удерживал на лице серьезное выражение; потом она резко повернулась и отсутствовала еще минут десять. Когда она вышла снова, то руки у нее были крепко прижаты к бокам, а сама она переваливалась из стороны в сторону, точно утка; я не сразу понял, что странная ее походка вынужденна - Джулия пыталась идти, сомкнув колени. - Вот так я и должна, по-вашему, выглядеть? Она замерла, а я не мог отвести от нее глаз: выглядела она теперь просто великолепно. Блузка по вороту подошла в самый раз, шоколадная кофточка облегала, но не слишком, а юбка сидела как влитая. Я и раньше догадывался, что у нее хорошая фигура, но не подозревал, что еще и безупречные ноги. Продавец в магазине напомнил мне, что высокие каблуки вышли из моды, тем не менее я купил коричневые кожаные "лодочки" на высоких каблуках и те- перь воочию убедился, что не ошибся. В сочетании с телесного цвета чулками каблуки подчеркивали красоту ног, и Джулия была просто ошеломляюще хороша. И длинные волосы, собранные пучком на затылке, как нельзя лучше подходили к ее наряду. Мое восхищение, видимо, достаточно ясно читалось у меня на лице и в глазах, и это ей помогло. Она улыбнулась мне в ответ, удовлетворенно и даже с некоторой гордостью, потом наклонилась чуть-чуть, чтобы еще раз взглянуть на юбку, - и увидела кромку, поднятую неизмеримо выше, чем когда-либо осмеливалась себе представить. Залившись краской, Джулия бросилась к дивану, схватила лежавшее там пальто и со всей быстротой, на какую была способна, обернула его вокруг талии, так что подол коснулся туфель. - Не могу! - простонала она. - Ну, не могу я, Сай, выйти на улицу в таком виде!.. Я был больше не в силах сдерживаться. Смеясь, я подошел к ней, обнял ее за плечи и, поддавшись внезапному соблазну, поцеловал. Поцелуй был мимолетным, но Джулия не ожидала его и в испуге отпрянула. Тем не менее я уговорил ее надеть пальто в рукава - ведь его подол сантиметра на три, а может, и на все пять ниже юбки. Это соображение решило дело. Она надела пальто, осмотрела себя и, хотя, по-моему, испытывала сильное желание удрать в спальню, в конце концов осталась на месте. Я напомнил ей, что там, на улице, все женщины до одной ходят в таких же коротких пальто, и она хмуро кивнула, принимая это как неизбежное. Я зашел на минутку в спальню за фетровой шляпой, а когда вернулся, Джулия стояла у зеркала, висящего над столиком близ входной двери, и завязывала на шее ленты капора. На сей раз я и не пытался подавить в себе смех - попытка не увенчалась бы успехом. Секунд десять, наверно, я хохотал, не в силах остановиться и вымолвить хоть слово, а она смотрела на меня, не возмущенная даже, а просто сбитая с толку. И всякий раз, как я вглядывался в ее недоуменно нахмуренное лицо, я принимался хохотать пуще прежнего. Туфли на каблуках, модное короткое пальто - и этот допотопный головной убор с плоским верхом, искусственными цветочками и лентами под подбородком! Разумеется, я вовсе не хотел обидеть Джулию и был рад, что она вроде бы не рассердилась; просто она выглядела такой современной, и я по наивности вообразил, будто она сама поняла, как ей идет новый наряд. Но наши моды были ей, разумеется, совершенно чужды, и она никак не могла оценить себя по достоинству. Привычный капор был для нее куда милее этой странной одежды. Зато, когда я сумел выговорить, в чем дело, она, как истая женщина, сразу поняла, что я, вероятно, прав, хоть она сама и не видит этого, резким движением распустила бант и сдернула капор. Я сказал ей, что в наши дни очень многие женщины ходят с непокрытой головой, особенно если волосы у них такие длинные. На лице у нее отразилось удивление с немалой долей сомнения, и я добавил, что, если она будет чувствовать себя неловко, мы по пути купим ей новую шляпку. Кончилось тем, что я взял Джулию за плечи и, вытянув руки, осмотрел ее, вновь не скрывая своего восхищения. - Джулия, - сказал я, - поверьте мне, когда мы с вами выйдем на улицу, вы окажетесь одной из самых, красивых женщин Нью-Йорка. Честное слово, я не преувеличиваю!.. Она не могла не видеть, что я искренен; глаза у нее радостно блеснули, она приподняла подбородок и, слегка пошатываясь - каблуки были много выше и гораздо тоньше тех, к каким она привыкла, но для первого раза она управлялась с ними неплохо, - пошла обратно в спальню. Там, на дверце шкафа, висело зеркало в полный рост, и она, конечно же, направилась именно к нему. Теперь я обрел уверенность, что эта женщина сумеет преодолеть смущение, выйти на улицу и скоро, очень скоро начнет гордиться всеобщим вниманием, - и пожалел лишь о том, что не успел поцеловать ее еще раз до того, как она выскользнула из моих рук. Внизу на улице я сразу же поймал такси, чтобы избавить Джулию от необходимости дефилировать в современном платье перед лицом всего света - пусть привыкает малыми дозами. Доехали до Сентрал-парка, я расплатился, и мы двинулись пешком к углу Пятьдесят девятой улицы и Пятой авеню. Именно на этом углу холодным январским днем я впервые по-настоящему увидел мир 1882 года; здесь я стоял, испуганный и взволнованный, и пялился на приближающийся конный омнибус, а потом повернулся и бросил взгляд вдоль узкой, тихой жилой улочки - Пятой авеню. Тогда со мной была Кейт, но я предпочитал сейчас об этом не вспоминать. Мне хотелось, чтобы Джулия увидела тот же участок Пятой авеню в моем мире. Вот мы подошли к углу - напротив нас через улицу высилась гостиница "Плаза", - и я сказал: - Мы с вами, Джулия, идем сейчас вдоль края Сентрал-парка, и впереди угол Пятьдесят девятой и Пятой авеню - это чтобы вы точно представили себе, где находитесь. - Я рассчитал время до секунды и теперь, вытянув вперед руку, спросил: - Итак, скажите мне, что это за улица?.. Буквально задохнувшись, она ошеломленно повернулась ко мне, затем еще раз глянула вдоль Пятой авеню - и грандиозность происшедших здесь перемен, умопомрачительность вздымающихся ввысь строений оказались почти непосильными для ее сознания. - И это Пятая? - тихо произнесла она. И повторила потрясение: - Это Пятая авеню?! - Да, Пятая. Долгую минуту мы провели на этом углу, припоминая, как все здесь было когда-то. Наконец, Джулия снова подняла на меня глаза, выдавала из себя слабую улыбку, и мы тронулись вниз по Пятой авеню мимо блистающих громад, мимо архитектурных творений, захватывающе красивых и удручающе уродливых, мимо кварталов, известных, пожалуй, половине населения земного шара, если не по собственным впечатлениям, то в крайнем случае по фильмам. Гигантские гладкие фасады, стены из цельного стек- ла кажутся фантастическими даже нам, их современникам, а Джулии они, вероятно, представлялись просто ни на что не похожими; я даже и не уверен, была ли она в состоянии полностью их воспринять. И когда, пройдя сквозь строй непостижимых зданий, мы приблизились к Пятьдесят первой улице, она прищурилась, не вполне доверяя собственным чувствам, - я ведь тоже побывал в подобном положении, но для нее контраст оказался гораздо сильнее, - и ударилась в слезы: так потряс ее собор св. Патрика, оставшийся почти неизменным посреди этого чуждого мира... Через улицу от собора, у "Рокфеллер-центра", которого Джулия, по-моему, вовсе не заметила, есть несколько каменных скамеек, и я подвел ее к одной из них. Мы посидели немного, а она без конца переводила глаза с башенок св. Патрика на окрестные небоскребы и снова на башенки. Собор служил ей ориентиром, нес перегруженным нервам желанное успокоение, и вскоре мы двинулись дальше. То тут, то там Джулия обнаруживала знакомые названия магазинов, некогда теснившихся на Бродвее. Мы останавливались у сверкающих витрин, и она впивалась в них, очарованная ювелирными безделушками, одеждой, мехами, шляпками, обувью. - Вот вам и "Женская миля", - заметил я. - Пожалуй, мне тут нравится. Быть может, даже...- Она примолкла, потом продолжала: - Они такие странные, но, может, некоторые вещи мне со временем и понравились бы... - Она еще раз не спеша обвела взглядом улицу. - Даже ваши дома. Но кто бы в это поверил? Кто хоть на миг вообразил бы себе это?.. Ей надо было отдохнуть от избытка впечатлений, и я завел ее в маленький бар на Тридцать девятой улице. Сначала она наотрез отказалась идти в "салун", но в конце концов согласилась принять к сведению, что в наше время женщины делают много такого, что раньше им и в голову не приходило. Мы выбрали местечко подальше от стойки; кроме нас в баре была всего одна пара, которая шепталась в другом углу. Джулия взяла бокал вина, а я виски с содовой; мало-помалу она совсем успокоилась. По молчаливому согласию мы до сих пор не заговаривали о том, что оставили позади. Сначала следовало как-то отмежеваться от прошлого, и это нам удалось, но теперь мы вновь вспомнили о пожаре, о Джейке Пикеринге, о непонятном поведении Кармоди и о нашем бегстве от инспектора Бернса. Здесь, в баре, где самый воздух пропах двадцатым веком, люди, о которых мы говорили, казались нереальными, далекими, пожалуй, даже смешными. Что за несусветная дикость - бояться инспектора Бернса, который и слыхом не слыхивал об отпечатках пальцев; неужели мы впрямь бежали в страхе от кого-то или невзначай приняли участие в неком невинном лицедействе? Именно таков был ход моих мыслей, пока мы сидели с бокалами в руках, я вспоминал пережитое не иначе как с легкой усмешкой. Однако Джулия не разделяла моего настроения, и я понимал, что для нее мир Бернса, Пикеринга, Кармоди и пожара в здании "Второго мира" гораздо реальнее, чем тот, в котором она очутилась сейчас. Ничего нового мы, в сущности, не придумали, просто дали друг другу выговориться. Джулию беспокоило, что подумала после нашего исчезновения тетя Ада, и над всеми разговорами витал не высказанный вопрос о будущем самой Джулии. Но, чтобы прийти к какому-то определенному решению, требовалось время, и я молчал - мне было нечего предложить, хоть размышлял я на эту тему много. Я отнюдь не исчерпал всего, что надумал ей показать, и, посидев еще немного, мы вышли и поймали такси. К зданию "Эмпайр стейт билдинг" мы успели засветло, и скоростной лифт поднял нас на обзорную площадку. Пока мы летели вверх сквозь десятки этажей, Джулия не сводила глаз с цифр на табло - ей было нелегко поверить, что мы действительно поднимаемся так высоко и так быстро, и она все теснее сжимала мою руку. А потом, у каменной ограды на высоте девяноста с лишним этажей, она смотрела на затянутый дымкой город и старалась понять, что зеленый массив поодаль - это действительно Сентрал-парк, а паутина запруженных машинами улиц далеко-далеко под нами - это город, который она так хорошо знала, но совершенно не узнавала теперь. Она смотрела, смотрела вниз - на улицы, на парк, на Гудзон и Ист-Ривер. И вдруг подняла глаза к небу и заметила удивительное облако, подобных которому никогда не видала. Гораздо выше нас, там, где воздух должно быть, абсолютно недвижен, пролетел реактивный самолет, и след его, постепенно потеряв резкость очертаний, разбух в совершенно прямое, узкое облако километровой длины, упершееся концом прямо в диск заходящего солнца. И, словно забыв про реактивный след, я тоже увидел странное, вытянутое, прямое, как линейка, облако - каким же необычным казался Джулии мой мир!.. Не без интереса выслушала она объяснение относительно происхождения этого облака и вообще была довольна, что мы поднялись сюда; "Эмпайр стейт" произвел на нее впечатление. Но, выслушав меня, она отвернулась со вздохом и сказала: - А теперь хватит, Сай. Я больше не могу. Отвезите меня, пожалуйста, домой. И пришлось мне вместо ресторана - я хотел пообедать с нею в каком-нибудь ресторане поприличнее - заглянуть в кулинарный магазинчик возле моего дома и купить рубленые бифштексы и мороженые овощи в пакетах. Овощи - кукурузу и цветную капусту - я прямо в пакетах опустил в кипяток, и это очень заинтересовало Джулию; как и любому горожанину, ей понравилась легкость такого приготовления пищи и не понравился вкус, вернее отсутствие вкуса, хотя она и сочла за благо промолчать. Кофе мы пили в гостиной; Джулия уже снова пришла в себя, оживилась и сказала: - Ну вот, Сай, я и познакомилась с вашим миром или по крайней мере с кусочком его. Теперь расскажите мне, что произошло - как странно выговорить, не то что подумать! - за годы между моей эпохой и этой, вашей... Она уселась поудобнее среди диванных подушек и смотрела на меня с восторгом, как ребенок, предвкушающий, что сейчас ему расскажут сказку. А я - я почувствовал, что не могу, не должен обмануть ее ожидания, и - запнулся. С чего начать? Каким обра- зом обобщить события многих десятилетий? Я искал нужные слова, мне хотелось рассказать прежде всего о хорошем. - Ну... оспа почти уничтожена, рябых лиц теперь не встретишь. И чума. Вот уже многие годы не было, кажется, ни одного случая. По крайней мере у нас в Штатах... - Джулия кивнула. - И полиомиелит - так мы называем детский паралич - тоже почти уничтожен. Во всех цивилизованных странах... Джулия снова кивнула, будто и не ждала ничего другого. - А грудная жаба? А рак?.. - Ну, не все сразу. Зато мы делаем пересадки органов! Хирург вынимает из груди больное сердце и заменяет его здоровым от погибшего человека. - Это невероятно! И люди потом поправляются? - Ну, не то чтобы очень надолго. Метод еще не совершенный. Но его, конечно, усовершенствуют... - А сколько лет люди живут теперь? Лет сто, наверно, или даже больше? Я читала в "Атлантик мансли", что в будущем... - Честно сказать, Джулия, люди живут ненамного дольше, чем в ваше время. Дело в том, что появились... э-э... некоторые новые факторы, которых не было раньше и которые сокращают нам жизнь. Загрязнение атмосферы, например. Правда, у нас есть кондиционеры... - А что это такое? - Это машины, которые летом охлаждают воздух. - По всей Земле? - Нет, нет. Только в помещениях. У меня такой аппарат под окном в спальне, если вы обратили внимание. В любую жару температура в комнате не поднимается выше двадцати градусов. - Какая роскошь! - Да, неплохо. Кондиционеры есть теперь почти во всех учреждениях, в ресторанах, кино, гостиницах... - Что такое кино? Вы однажды упоминали о нем. Я объяснил, что кино похоже на телевидение, только экран гораздо больше, изображение гораздо ярче и все в целом - не всегда, но подчас - гораздо лучше. Потом я зачем-то заговорил об электрических одеялах, магазинах самообслуживания, воздушных путешествиях, стиральных машинах, машинах для мойки посуды и, да простит меня бог, о сверхскоростных шоссейных дорогах. Джулия допила кофе, взяла у меня пустую чашку с блюдцем и вместе со своими отнесла на кухню. Вернулась она со словами: - Но что случилось за эти годы, Сай? Что происходило на свете? Пока я раздумывал, какие из исторических событий достойны упоминания, она прошлась по комнате, потрогала занавеси, заглянула за телевизор, несколько раз подряд зажгла и погасила свет. Я не знал, с чего начать. Это как письма: можно расписать на нескольких страницах приключения одного уик-энда, но попробуй сжато рассказать старому другу о событиях пяти лет, и поймешь, что задача не из простых. Что же происходило главного на протяжении почти столетия? - Ну, начать с того, что у нас теперь пятьдесят штатов. - Пятьдесят? - Да, пятьдесят, - подтвердил я самодовольно, словно был к этому причастен. - Все прежние территории теперь штаты. Да еще Аляска и Гавайи. И на флаге у нас теперь пятьдесят звездочек... Джулия заглянула на журнальную полочку у изголовья дивана и обнаружила там газету. - Что же еще? - продолжал я. - В Сан-Франциско было землетрясение... кажется, в 1906 году. Город сильно пострадал, особенно от пожаров после землетрясения... - Жалко! Я слышала, это красивый город. - Она раскрыла газету, которую держала в руке. - Значит, вы придумали способ воспроизводить в газете фотографии?.. Джулия положила газету и направилась к книжному шкафу. - И даже, если нужно, цветные. Где-то у меня валялся номер журнала "Лайф" с цветными фотографиями... Господи, как же я забыл! Мы же запускаем ракеты в космос! С людьми на борту. И на Луну садились ракеты. Тоже с людьми. И вернулись потом на Землю... - Не может быть! На Луну? С людьми? - Истинная правда. Слетали и вернулись. И опять в моем голосе проскользнула нотка нелепого самодовольства, словно эти полеты явились делом моих рук. Джулия была в совершенном восхищении. - И люди ходили по Луне? - Ну да. Ходили. - Как интересно! Я помолчал немного, потом заметил: - Да. Наверно, интересно. Только совсем не так интересно, как я воображал, когда мальчишкой читал научную фантастику. - Джулия бросила на меня недоуменный взгляд, и пришлось продолжить: - Трудно это объяснить, Джулия, но... полеты на Луну оказались какими-то ненужными. Вокруг первого полета, разумеется, подняли ажиотаж, его передавали по телевидению, если вы в силах представить себе такое. Все мы своими глазами видели людей на Луне и слышали их голоса. А потом я почти и забыл о них. Сразу же, и редко когда вспоминал потом. Безусловно, участники полетов проявили незаурядный героизм, и все-таки... Не было в этих полетах какого-то большого, настоящего смысла... Я замолчал - она меня не слушала. Она стояла у книжного шкафа и читала названия на корешках. Одну книжку она сняла с полки и начала перелистывать - и внезапно резко повернулась ко мне, волна густой краски залила ей лицо и шею до самого воротничка блузки. - Сай, такие вещи... - она смотрела на раскрытые страницы с непритворным ужасом, - такие вещи теперь печатают в книгах? - Она захлопнула томик, будто слова могли выползти из строк. - В жизни не поверила бы, что это возможно!.. Она не смела поднять на меня глаза. А мне нечего было ей сказать. Как объяснить перемены в образе мышления, происшедшие на протяжении многих десятилетий? В конце концов я усмехнулся: в сущности, книжка ей попалась довольно безобидная. На полках рядом стояли и такие, которые заставили бы ее, по всей вероятности, упасть в обморок. Сгорая от стыда, Джулия наобум схватила с полки другую книгу и прочитала название вслух. Она едва ли слышала, что читает, ею владело единственное желание - похоронить непристойную тему, на которую она нечаянно натолкнулась. - "История первой мировой войны в фотографиях", - произнесла она. Потом значение прочитанных слов начало доходить до нее. - Войны? Мировой войны? Что это значит, Сай? Она хотела было открыть книгу, и тут я вскочил на ноги и быстро подошел к ней. Удивления достойно, с какой молниеносной скоростью срабатывает иногда мозг, какую цепь мыслей и образов способен он создать за малую долю секунды! Я давненько не заглядывал в книгу, которую Джулия порывалась открыть. Но пока я делал два быстрых шага, что отделяли меня от нее, я припомнил десятки приведенных там фотографий: разрушенный город - груды камня, обломки стен, а на переднем плане мертвая лошадь в придорожной канаве... Беженцы на грязном проселке и маленькая девочка, испуганно глядящая в объектив... Самолет, объятый пламенем... Окоп, чуть не доверху полный трупов в гимнастерках, галифе и обмотках; одно из лиц совсем уже разложилось, остался череп с прилипшими к нему волосами. И - фотография, которая запомнилась мне больше всех остальных: на бруствере окопа сидит солдат с непокрытой головой. Он жив, свесил ноги по щиколотку в воду, залившую окоп, а там, в воде, лежит мертвый. Солдат курит и смотрит в аппарат запавшими, ничего не выражающими глазами, и вид у него такой, будто он никогда не улыбался и никогда не улыбнется, сколько бы ни довелось ему прожить. И я со всей очевидностью понял, что нельзя показывать Джулии эти ужасы, если только она не собирается остаться в мире, который их породил. С принужденной улыбкой я взял книгу из рук Джулии до того, как она успела ее раскрыть, и ответил небрежно: - Была такая война, - я мельком глянул на корешок, словно хотел удостовериться, та ли это книга, - была, но давно... - Но почему мировая? - Потому что... ее назвали так потому, что весь мир проявлял к ней интерес. Понимаете, она касалась всех и каждого, и... ну, в общем ее быстро прекратили. Я почти и забыл о ней. Насколько я понимаю, получилось у меня не слишком убедительно - Джулия немедля спросила: - Но тут написано - первая мировая. Значит, были и другие мировые войны? - Была еще вторая. - А та была какая?.. Она, бесспорно, заподозрила меня во лжи. И вновь мой мозг совершил обыкновенное чудо. В тот раз я за несколько секунд - прежде чем солгал - окинул мысленным взором четыре года сраже- ний первой мировой войны. Теперь я так же мгновенно подумал о второй мировой - о городах, стертых фашистами с лица земли вместе с женщинами, стариками и детьми, о массированных налетах американской авиации, несших смерть опять же старикам, женщинам и детям. И о конструкторе, которого я неоднократно пытался себе представить, - каждое утро от вставал, завтракал, шел на работу, садился за чертежную доску, бережно закатывал рукава рубашки и принимался, тщательно прорисовывая тушью детали и скрупулезно вникая в технические подробности, за разработку приспособления, замаскированного под душ и предназначенного для умерщвления миллионов людей на фабриках смерти. Подумал я и о сотнях тысяч убитых еще более эффективно, об их мгновенной гибели в ослепительных вспышках двух атомных взрывов над Японией. Какой была вторая мировая война? Невероятно, но факт - она была хуже первой, и никакой другой ответ, никакая глупая ложь на сей раз даже не приходила в голову. Джулия поняла. Она догадалась, что войны называются мировыми не ради красного словца. Посмотрела снова на толстый том, который я отобрал у нее, затем мне в глаза и сказала: - Не надо. Не хочу слышать об этом. - А я не хочу говорить об этом. Я поставил книгу на полку, и мы вернулись на диван. Однако Джулия присела на самый краешек, сложив - вернее, сжав - руки на коленях. Довольно долго она молчала, глядя прямо перед собой, собираясь с мыслями, и наконец произнесла: - Весь день я думала о том, как мне поступить. Я думала, что можно бы остаться здесь, если бы только каким-то образом дать тете Аде знать, что случилось. Когда мы сегодня шли по Пятой авеню, я совсем уж было решилась остаться... - Я сидел рядом с Джулией, она повернулась ко мне лицом и вымученно улыбнулась. - Никогда не предполагала, что смогу сказать что-либо подобное мужчине, но, оказывается, могу. Вы меня любите? - Люблю. - И я вас. Чуть не с первого взгляда, хотя сначала и не догадывалась об этом. А Джейк догадался сразу. Что-то такое почувствовал. А теперь я и без него знаю. Что мне делать, Сай? Чего вы хотите? Чтобы я осталась здесь? На мгновение мелькнула мысль, что надо бы все основательно взвесить, - и вдруг я понял, что это не нужно, что все уже взвешено. Я сидел и смотрел на Джулию, и она полагала, видимо, что я обдумываю ответ. А я - я мысленно разговаривал с ней. "Нет, Джулия, - говорил я, - я не позволю тебе остаться здесь. Потому что мы теперь народ, отравляющий самый воздух, которым дышим. И реки, из которых пьем. Мы уничтожаем Великие озера; озера Эри уже нет, а теперь мы принялись и за океаны. Мы засорили атмосферу радиоактивными осадками, отлагающимися в костях наших детей, - и ведь мы знали об этом заранее. Мы изобрели бомбы, способные за несколько минут стереть с лица земли весь род людской, и бомбы эти стоят на позициях в боевой готовности. Мы покончили с полиомиелитом, а американская армия тем временем вывела новые штаммы микробов, вызывающие смертельные, не поддающиеся лечению болезни. Мы имели возможность дать справедливость нашим неграм, но, когда они ее потребовали, мы им отказали. В Азии мы в буквальном смысле слова сжигаем людей заживо. А у себя дома, в Штатах, равнодушно смотрим, как недоедают дети. Мы разрешаем кому-то делать деньги на том, чтобы по телевидению склонять подростков к курению, хотя прекрасно знаем, что принесет им никотин. В наше время с каждым днем все труднее убеждать себя в том, что мы, американцы, хороший народ. Мы ненавидим друг друга. И уже привыкли к ненависти..." Я остановил себя - ничего этого я ей не скажу. Все это груз, который незачем взваливать на ее плечи. Я спросил: - Вы бывали в Гарлеме? - Ну, конечно. - Вам нравится там? - Еще бы нет - там очаровательно. Я всегда любила деревню. - А случалось вам прогуливаться по Сентрал-парку ночью? - Разумеется. - Вы гуляли одна, без спутников? - Да, одна. Там очень тихо... Бесспорно, эпоха Джулии знала и свои теневые стороны. Бесспорно, семена всего того, что я ненавидел в своем двадцатом веке, были уже высажены и пустили ростки. Но эти ростки еще не расцвели. В Нью-Йорке тех времен люди еще могли лунной ночью мчаться на санях по свежему снегу, могли окликать друг друга, смеяться и петь. В их представлении жизнь еще имела цель, имела смысл; великая пустота еще не наступила. Теперь добрые времена, когда жизнь казалась благом, кажется, прошли безвозвратно. Джулия захватила, быть может, самые последние годы. - Вам надо вернуться, Джулия, - сказал я, взяв ее руки в свои. - Поверьте мне - ведь я люблю вас. Вам нельзя оставаться здесь. Она помолчала, потом ответила медленным кивком. - А вы, Сай? Вы тоже вернетесь?.. Сама мысль о возвращении принесла мне радость, я не сумел скрыть эту радость, и Джулия улыбнулась. Но вслух мне пришлось сказать: - Не знаю. У меня здесь есть кое-какие дела, которые непременно надо уладить... - И главное - вы не знаете, сможете ли вы прожить с нами всю жизнь, ведь правда? - Да, я хотел бы увериться, что не делаю ошибки. - Конечно. Ради нас обоих. - Несколько мгновений мы смотрели друг другу в глаза, потом она заявила: - Я вернусь сегодня же. Сейчас. Иначе я стану умолять вас вернуться вместе со мной. А уйти навсегда из своего времени - такое решение если уж принимать, то наедине с собой. Тут она была, безусловно, права. - А вы сумеете вернуться без моей помощи? - Думаю, что да. Сюда, в будущее, какое и во сне не приснится, я сама попасть не могла бы: это вы перенесли меня. А свое время я вполне себе представляю, ощущаю его, знаю, что оно существует, - знаю гораздо лучше, чем вы, когда впервые перенеслись к нам... В мозгу у меня молнией вспыхнули опасения, о которых я совершенно забыл, - так далеко они отстояли от этой комнаты, от этого века. - А Кармоди?! Вы не можете вернуться, Джулия! Кармоди вас... - Ничего он мне не сделает. - Она уверенно качнула головой. - Помните, что я делала, когда за нами приехал инспектор Бернс? Вы читали внизу, в гостиной, а я... - Вы были наверху. - Вот именно. В комнате Джейка. Складывала его вещи в чемодан. Я как раз заворачивала его ботинки, когда услышала, что меня зовут. Сегодня днем меня вдруг, без всякого повода, осенило. Помнится, я подняла ботинки с полу, и тут зазвонил входной звонок. Я тогда обратила внимание на каблуки. Гвозди на них образовали узор - девятиконечную звезду, вписанную в окружность. Понимаете, Сай, это Джейк спасся от пожара, вовсе не Кармоди! Это Джейк сидел в доме Кармоди, весь покрытый бинтами. И кипящий ненавистью. И я понял, что это правда. Я понял наконец, что произошло. - Бог мой, Джулия! Значит, он каким-то образом выбрался из огня. Весь обожженный, но в голове у него уже созревал план. Он отправился, я уверен, прямиком к дому Кармоди, встретился с его вдовой, и - представьте себе только! - они тут же договорились. Без Кармоди она потеряла бы все свое состояние - вот Джейк и стал Кармоди. Когда мы видели ее на благотворительном балу, она уже знала, что муж ее утром погиб, она уже вступила в сделку с убийцей! Бывало ли от начала времен, чтобы кто-нибудь жаждал денег и власти больше, чем эти двое? Вот уж действительно подходящая пара!.. - Чему вы улыбаетесь? - Разве улыбаюсь? Я и не заметил. А если улыбаюсь, то, пожалуй... это нелегко объяснить, но улыбаюсь я тому, что Джейк такой отпетый негодяй! Я, кажется, в жизни не употреблял подобного выражения, но к нему оно подходит как нельзя лучше. Он негодяй в каждой своем поступке. Ну и, кроме того, он человек своего времени. Улыбаюсь я еще и тому, что, несмотря на все свои грехи, он мне чем-то нравится. Старина Джейк, переодетый под Кармоди, наконец-то он очутился на Уолл-стрит. Надеюсь, на бирже ему повезло... - Воистину, - сказала Джулия, - он был проклят. Хочу думать, он нашел свое счастье, а впрочем, вряд ли. - Она, конечно, не поняла меня: для нее в слове "негодяй" не слышалось никакой нарочитости, никакой сценической условности. - Но теперь он не сможет причинить мне зла. Я знаю, кто он, и как только он поймет, что я это знаю, я окажусь в безопасности. И вы... вы тоже, если вернетесь. Она резко встала и пошла в спальню переодеться. Я отвез Джулию на такси. Уже совсем стемнело, она откинулась на спинку сиденья, и никто, кроме шофера, не видел, как она одета. Остановились мы за полквартала от цели, метрах в двадцати от ближайшего фонаря. Я расплатился, и Джулия под руку со мной быстро пошла к гигантскому гранитному основанию Манхэттенской башни Бруклинского моста. Добравшись до самой густой тени, я взял ее руки в свои и посмотрел на нее долгим взглядом. В своей длинной юбке, пальто и капоре, с муфтой, свисающей на шнурке с запястья, она выглядела превосходно - точно так, как и должна выглядеть Джу- лия. - Я хотел бы вернуться вместе с тобой. Я хотел бы остаться с тобой на всю жизнь, но... - Я понимаю. Мы повторили то, что говорили друг другу уже много раз. Я обнял Джулию и долго не выпускал ее. Потом я поцеловал ее, и мы снова посмотрели друг другу в глаза, потом одновременно вздохнули, оба хотели что-то сказать... И промолчали, сдержали дыхание и грустно улыбнулись: все уже было сказано. Джулия подняла руку, коснулась пальцами моей щеки и качнула головой - произнести слова прощания не удавалось. Взявшись за руки, мы отошли на несколько шагов от гранитной стены, обернулись и взглянули на нее в упор; теперь она поднималась над нами чудовищным каменным занавесом, закрывшим от нас весь мир. - Там, - вымолвила Джулия, - там лежит время, которому я принадлежу телом и душой. Оно для меня много реальнее, чем то, в которое я заглянула сегодня. Мой мир... я очень тоскую по нему, для меня он очень дорог и очень реален. А для тебя?.. Я кивнул ей. Говорить я не мог. Джулия быстро поцеловала меня, отпустила мою руку и торопливо пошла наискось к углу исполинской стены. На углу она приостановилась, оглянулась, будто намереваясь что-то сказать, но так ничего и не сказала, просто сделала еще шаг и исчезла из виду. Громадное основание башни скрыло ее и почти сразу же погасило звуки ее шагов. Тишина. Я медленно двинулся к тому же углу, потом побежал изо всех сил и достиг его раньше, чем Джулия одолела бы десяток метров. Но ее уже нигде не было. 22 - Не исключаю, что вам это представится недопустимо поспешным и неэтичным... Полковник Эстергази обвел рукой кабинет доктора Данцигера. Он сидел за письменным столом; мы с Рюбом расположились на обитых кожей металлических стульях для посетителей. - Я занял эту комнату, - продолжал Эстергази, - исключительно потому, что у нас катастрофически не хватает помещений, а это единственный свободный кабинет. И должен же кто-то возглавить проект с тех пор, как ушел доктор Данцигер... - Он пожал плечами; судя по всему, это должно было обозначать сожаление. - Поверьте, я предпочел бы, чтобы здесь по-прежнему сидел он, а не я... Я промолчал. Кабинет - я внимательно оглядел его - был почти таким же, как при Данцигере, только чуть-чуть опрятнее. - Как я уже сообщал по телефону, - заявил Рюб, - результаты перепроверки по всем статьям положительны. Это, безусловно, весьма отрадно. Ведь на сей раз, - он ухмыльнулся и обернулся ко мне, - ты не станешь жаловаться на отсутствие острых ощущений, не правда ли? Спасся с пожара. Удрал от этого... как его? - Инспектора Бернса. - Вот-вот. И от милашки Джулии тоже пришлось дать деру, ведь так, а?.. Я кротко усмехнулся, и оба они осклабились, не спуская с меня глаз. Все утро я провел в "отделе перепроверки", диктуя на пленку длиннющий перечень взятых наобум фактов, составляя подробный доклад о пережитом в течение последнего "путешествия", как мы, теперь уже привычно, называли мои переносы во времени. Единственное, о чем я не упомянул, так это о том, что Джулия очутилась в двадцатом веке вместе со мной. Поскольку ложь ни в малейшей степени не влияла на успех или провал моего задания, я сказал, что посреди ночи, когда мы прятались в руке статуи Свободы, Джулия вдруг припомнила узор на каблуках ботинок Джейка. Мы поняли, что отныне нам ничто не грозит, и на рассвете я отвел ее домой на улицу Грэмерси-парк, 19, забрал свои деньги и на извозчике отправился в "Дакоту". А весь вчерашний день якобы отсыпался у себя на квартире. - Уж если после таких приключений перепроверка показывает, что все в порядке, значит, поток событий прошлого... - ...именно таков, как мы и подозревали, - докончил за Рюба Эстергази. - Гипотеза "веточки в реке", - напомнил он мне походя. - Поток событий прошлого - воистину могучий поток, и воздействовать на него отнюдь не так просто. Даже если это и случается - а мы столкнулись с подобным явлением, - то последствиями можно пренебречь. Во всяком случае, последствиями в историческом плане. Вместе с тем мы, как и доктор Данцигер, не сомневаемся, что умышленно повлиять на поток событий вполне возможно... Я неопределенно кивнул: - Ну, и хорошо. Значит, джентльмены, миссия моя, по-видимому, закончена. Целесообразно ли изучать события прошлого, учитывая риск, которому неизбежно подвергается ваш посланец, вовлеченный в эти события, - решать уже вам, а не мне. А у меня накопилась куча собственных дел, мне надо в них разобраться, так что, если я вам больше не нужен, я хотел бы, - тут я усмехнулся снова, - уволиться по собственному желанию. С минуту по крайней мере я ждал, пока кто-нибудь из них ответит мне. Но они лишь смотрели на меня, а затем друг на друга. Наконец Эстергази сказал: - Вот что, Сай. Прежде чем мы примем решение, я должен кое-что вам рассказать. Вы, конечно, вправе уволиться, если хотите. Вы отлично выполнили задание, сделали все, на что мы надеялись, и даже больше. Однако я уверен - вас заинтересует то, что вы сейчас услышите. И тогда вы, может статься, повремените с увольнением... В дверь заглянула девушка, которой я раньше здесь не видел. - Остальные прибыли, полковник. - Прекрасно. Пусть войдут. Эстергази поднялся за столом и воззрился на дверь с вежливой улыбкой. Вошли двое, и я их сразу узнал. Один был молодой профессор истории - тот, с крупным носом и гривой редеющих темных волос, который всегда напоминал мне комика из варьете; фамилия его была Мессинджер. За ним появился Фессенден, личный представитель президента, человек лет пятидесяти, зачесывающий каштановые с сединой волосы наискосок через блестящую плешь. Оба поздоровались со мной, а профессор Мессинджер пересек всю комнату, чтобы пожать мне руку. - С возвращением! - воскликнул он и поднял над головой пачку отпечатанных на ротаторе и скрепленных вместе листков - мой отчет о последнем "путешествии". - Феноменально, - добавил он, потрясая бумагами, - просто феноменально... Голос у него оказался под стать внешности - актерский, хорошо поставленный голос. Фессенден сперва сухо кивнул мне, затем, подражая Мессинджеру, решил улыбнуться и помахать своим экземпляром отчета. Это была ошибка - радушие и сердечность явно не входили в его привычки. Рюб ногой пододвинул ему свой стул, а себе и Мессинджеру взял от стенки два складных. Когда все уселись полукругом перед столом, Эстергази тоже сел со словами: - Таков теперь совет, Сай, в полном своем составе. Плюс еще сенатор - он сегодня проталкивает в конгрессе какой-то законопроект и потому прийти не смог. И еще профессор Баттс, которого вы, возможно, помните: профессор биологии из Чикагского университета. Но у Баттса совещательный статус без права голоса, и он присутствует, только когда нам требуется его суждение как специалиста. Старый совет был слишком многолюден - так гораздо практичнее. Джек, вы не могли бы ввести Сая в курс дела? Мессинджер повернулся ко мне, улыбаясь легко и непринужденно; Фессенден неотрывно следил за ним, и мне показалось, что личный представитель президента завидует Мессинджеру. - Ну что ж, мистер Морли. Или вы разрешите называть вас по имени? - Конечно. - Договорились. А вы зовите меня Джек. Так вот, Сай, мы тут тоже не сидели сложа руки. Пока вас не было, мы занимались тем же, что и вы: изучали персону мистера Эндрю Кармоди, хоть и не в такой непосредственной близости. Я сидел в Вашингтоне с прикомандированной секретаршей. Очень толковой, хотя вы, - ухмылка в сторону Эстергази, - могли бы выбрать и поинтереснее. Нам было так уютно вдвоем в подвалах Национального архива - мы рылись там в документах, относящихся к обоим срокам правления президента Кливленда. А остальные, кто входил в мою группу, основательно покопались в других отделах архива. И выяснили, что Кармоди действительно стал советником Кливленда, одним из многих, несколько лет спустя после вашего, Сай, "путешествия". К политике Кармоди обратился весной 1882 года, когда Кливленд был губернатором штата Нью-Йорк. Из некоторых записок, из протоколов совещаний и упоминаний о Кармоди в двух письмах Кливленда я узнал, что в период первого его президентства они уже были в дружеских отношениях. Как и почему они сдружились, я не знаю. Никаких объяснений этому мы не нашли, да и что тут можно найти. Насколько я могу судить, влияния на Кливленда он в то время не имел никакого. Но Кармоди - а в действительности Пикеринг, как нам теперь известно, - всячески подогревал эту дружбу, и в девяностые годы, в период второго президентства Кливленда, она достигла своей наивысшей точки. Из документов, найденных нами в архивах, явствует, что Кливленд иногда прислушивался к мнению Кармоди - естественно, что он повсюду значится как Кармоди, так что и мы, будем называть его этим именем. Влияние его никогда не было значительным и не выходило за рамки второстепенных вопросов, за исключением одного-единственного случая, зато в отношении этого случая не остается даже тени сомнения. Когда Кливленд во второй раз вступил на пост президента, назревал конфликт с Испанией из-за Кубы, и некоторые влиятельные газеты, как могли, раздували пожар. Кливленд хотел избежать войны, и ему предложили неплохой способ разрешения конфликта без войны, а именно откупить Кубу у Испании. Все это хорошо известно и недвусмысленно подтверждается документами; об этом говорится в любом подробном исследовании, посвященном второму сроку правления Кливленда. Прецеденты такого рода тоже известны: покупка Луизианы у Франции и Аляски у России. Более того, Испания с радостью ухватилась бы за возможность избежать войны - ведь шансов выиграть войну у нее не было. Вот тут-то я и нашел место Пикеринга - Кармоди в истории: это он уговорил Кливленда отвергнуть первоначальный план. Уж не знаю, что точно он сказал президенту: обнаруженные сведения скупы и отрывочны. Но вместе с тем они, несомненно, точны. Вот, собственно, и все. Единственный раз он сыграл какую-то роль в истории - и то чисто негативную, достойную лишь подстрочного примечания роль, которой он нынче вряд ли стал бы хвалиться. По окончании второго президентского срока Кливленда Кармоди совершенно исчез с горизонта, и проследить его дальнейшую судьбу мне не удалось. Мессинджер замолчал, а я сидел, обдумывая услышанное; спору нет, мне это было небезынтересно. - Ну что ж, - сказал я наконец, - я рад, что внес свой вклад, выяснив, что Кармоди - в действительности Пикеринг, хотя, по-моему, сегодня это не играет никакой роли. Лично мне даже импонирует мысль о том, что старина Джейк Пикеринг запросто хаживал в Белый дом и давал советы президенту Кливленду... - Мы очень довольны вами, Сай, - прервал меня Эстергази. - Честно говоря, мы втайне надеялись на что-нибудь подобное, и вот - пожалуйста. Вклад ваш гораздо значительнее, чем вы себе представляете. Хотите продолжить, Рюб? Теперь настала очередь Рюба повернуться ко мне; чтобы удобнее было смотреть на меня, он перекинул ногу через подлокотник, а главное - улыбнулся той самой, замечательной своей улыбкой, которая заставляла гордиться тем, что он твой товарищ, и заранее поддерживать все, что бы он ни предпринял. - Сай, - заявил он, - ты парень смышленый. Ты понимаешь, что от нашего проекта ждут практических результатов. Прекрасное дело - способствовать расширению академических знаний, но одного этого мало. Нельзя тратить миллионы, отрывать от работы ценных людей лишь для того, чтобы написать примечание к учебнику истории о человеке, про которого никто все равно не слышал. Твой успех поразителен - нет таких слов, чтобы дать всему заслуженную оценку, - и он сделал возможным переход нашей деятельности в новую стадию. Действовать на этой новой стадии надлежит так же осторожно и осмотрительно, как и раньше. Но потенциальная выгода столь велика... - Неизмерима, - вставил Эстергази. Рюб кивнул, соглашаясь: - Вот именно, неизмерима для Соединенных Штатов. Вопрос был всесторонне рассмотрен советом, и наше единогласное решение одобрено в Вашингтоне в самых высоких инстанциях. Сегодня утром мы без малого час беседовали с Вашингтоном по прямому проводу... Эстергази сидел, облокотясь на стол и сомкнув пальцы рук в самой, казалось бы, непринужденной манере. Но тут он наклонился ко мне, и я заметил невероятную вещь: руки его были сжаты так крепко, что кончики пальцев побелели. Он не смог удержаться и снова перебил Рюба: - Мы хотим, Сай, чтобы вы отправились в прошлое еще раз. Вслед за тем, если вы не передумаете, ваше заявление об уходе будет удовлетворено с присовокуплением самой искренней благодарности от правительства - я уполномочен обещать вам это. Настанет день - думаю, не при нашей жизни, но рано или поздно наша деятельность перестанет быть государственной тайной, - и тогда вы займете подобающее место в американской истории. Ваши, Сай, открытия сделали возможным следующий шаг, и теперь мы хотим, чтобы вы использовали их на благо своей страны. Вы должны отправиться в прошлое снова и с одной-единственной целью: разоблачить самозванного Кармоди. Вы сделаете его секрет достоянием гласности, заявите во всеуслышание, что он лишь мелкий клерк по фамилии Пикеринг, что он несет ответственность за гибель настоящего Кармоди и за пожар в здании "Всего мира". Весомых доказательств у вас, конечно, не будет. Его не посадят, не отдадут под суд, ему даже не предъявят никакого обвинения. Но он будет дискредитирован. Как он того и заслуживает. Вы сумеете выполнить это задание, Сай?.. Я прямо-таки обалдел, он совершенно сбил меня с толку. - Но... зачем? Чего ради?.. Эстергази ухмыльнулся, предвкушая удовольствие объяснить мне все до конца. - Неужели не понимаете? Это же и есть следующий логический шаг - небольшой, тщательно контролируемый эксперимент... с незначительным изменением хода прошлых событий. До сих пор мы, насколько могли, избегали вмешиваться в историю - и правильно делали. Теперь мы знаем по опыту, что вероятность случайного изменения хода событий крайне мала и ею, можно просто пренебречь. Даже если такое изменение происходит, оно оказывается несущественным. Теперь настала пора для следующего осторожного шага, для небольшого, тщательно продуманного воздействия на события прошлого... на благо настоящего, на благо нашей страны. Подумайте сами! Мы можем не дать Кармоди - или Пикерингу, как мы установили теперь, - возможности стать советником, хотя бы и третьестепенным советником, президента Кливленда. И у нас есть основания полагать, что это приведет к изменению хода истории. Если бы в девяностых годах прошлого века Куба оказалась владением Соединенных Штатов... - Он усмехнулся. - Думаю, нет нужды распространяться о том, какую мы извлекли бы пользу. Имя Фиделя Кастро осталось бы навсегда никому не известным. Таков следующий шаг, Сай, и, если он удастся, наша страна не только получит прямую выгоду, но и откроет себе путь к достижению еще более величественных целей. Бог мой!.. - Голос его понизился до трепетного шепота. - Исправить ошибки прошлого, имевшие неблагоприятные последствия для настоящего, - да перед нами открываются поистине безбреж- ные возможности!.. Последовало долгое молчание. Я был ошеломлен. Всю жизнь я считал себя маленьким человеком и к тому же много лет хранил в неприкосновенности детскую уверенность в том, что люди, которые нами управляют, знают больше нас, видят глубже нас и вообще умнее и достойнее нас. Только в связи с войной во Вьетнаме я понял наконец, что важнейшие исторические решения принимаются подчас людьми, которые на деле нисколько не осведомленнее и не умнее остальных, что собственные мои суждения и взгляды могут быть ничуть не хуже, а то и лучше, чем у деятелей, принимающих самые ответственные решения. Но какие-то остатки прежнего благоговения, преклонения перед власть имущими все еще жили во мне - и сейчас, перед столом Эстергази, в напряженной, выжидательной тишине, я сам не мог поверить, что некий ничтожный Саймон Морли возьмет да и поставит под сомнение решение совета. И суждение вашингтонских инстанций, одобривших это решение. И тем не менее я знал - другого пути нет. И не собирался искать его. Однако заговорил я путано, невразумительно, да и начал, видимо, с самого банального из всех мыслимых возражений: - Вернуться в прошлое, чтобы преднамеренно дискредитировать Джейка? Разрушить его жизнь? Имею ли я... э-э... имеет ли кто-нибудь такое право? - Да ведь он давным-давно умер, Сай, - ответил Эстергази мягко, будто обращаясь к дурачку, которого грешно обижать. - Теперь важны наши нынешние интересы. - Там, где мы с ним встречались, он остается самым что ни на есть живым. - Это так, но, Сай, люди нередко идут и на большие жертвы, чем он. На благо своей родины... - Его же никто не спросит!.. - И тех не спрашивают: призывают в армию, и весь разговор. - А может, следовало бы спросить?.. Он искренне не понимал меня. - Что вы хотите этим сказать? - Хорошо ли заставлять человека вопреки его воле идти в армию и убивать других людей? Они таращились на меня, словно впервые видели. Все, о чем я говорил, до них попросту не доходило, и я осознал, что начал спор не оттуда, откуда следовало бы. - Полковник Эстергази, Рюб, мистер Фессенден, профессор Мессинджер! Выслушайте меня. Годится ли... Вправе ли мы переделывать прошлое? То есть кто может знать, надо ли его переделывать? Кто может быть уверен в этом?.. - Да все мы, вместе взятые, черт вас возьми! - вскипел Эстергази. - Не станете же вы отрицать, что Куба - территория в составе Соединенных Штатов - лучше, чем Куба - коммунистическое государство в ста сорока километрах от наших берегов? Я неуверенно пожал плечами. - Да нет, не стану. В конце концов мое личное мнение не имеет значения, я вполне могу и ошибаться. Но кто может с уверенностью утверждать, что Куба в будущем составит для нас угрозу? Маленькая страна, не сделавшая нам пока ничего плохого... - Но ведь они пытались! Пытались или нет?.. - Эстергази почти кричал. Подчеркнуто вежливо, с явным намерением усмирить страсти, Фессенден напомнил: - Ракетный кризис... - Ну, допустим, - ответил я. - Хоть Роберт Кеннеди и утверждал, что это военные пытались навязать его брату мысль об опасности, а на деле она была не так уж и велика. Но я не собираюсь встревать в споры о Кубе. Кто бы там ни оказался прав, я считаю, что ни у кого в целом свете недостанет божественной мудрости переустроить настоящее, переделывая прошлое. Это уж слишком! Да вы сами взгляните непредвзято на то, что происходит. Ученые совершают фантастические открытия, и на эти открытия немедля накладывает лапы группа, нет, горстка людей, решающих все за всех. Наука открывает способ расщепить атом, а они тут же решают, что лучшее применение новому открытию - испепелить Хиросиму!.. - А вы считаете, что это не так? - холодно спросил Эстергази. - Или мы должны были обречь сотни тысяч американских солдат на смерть на берегах Японии? - Да не знаю я! И никто не знает. И самые ответственные из решений принимаются людьми, которые тоже не знают. Они только думают, что знают. Они, видите ли, знают, что допустимо и необходимо отравить атмосферу радиоактивными осадками. Они знают, что использовать открытия генетиков надо для того, чтобы вызвать к жизни новые ужаснейшие болезни. И они не считают нужным испросить согласия у остальных девяноста девяти целых и девяносто девяти сотых процента живущих на Земле людей. А сегодня еще один ученый, доктор Данцигер, сделал еще одно великое открытие - и вот он сидит дома, вынужденный уйти в отставку, и ему не позволено решать, что и как с этим открытием делать. А вам - вам все позволено. Вы опять уже знаете, что лучшее применение новому открытию - уничтожить Кубу Фиделя Кастро. А откуда вы это знаете? "Кто дал горстке людей, которые уже отравили все вокруг, которые имеют реальную возможность смести с лица земли весь род людской, право контроля над судьбами и будущим человечества? Ведь мы, большинство человечества, и имен-то этих людей не слышали, не говоря уж о том, что мы их не выбирали!.. Я поочередно оглядел всех присутствующих и понизил голос. - Даже если вдруг вы правы, в чем я лично сомневаюсь, посмотрите, куда это поведет дальше. Ко все более значительным переменам в истории, к тому, что кучка генералов примется переписывать прошлое, настоящее и будущее, подгоняя их под свои представления о пользе человечества. Нет, джентльмены, увольте - я отказываюсь. У Эстергази ноздри напряглись от ярости так, что края их побелели прямо на глазах. Он стиснул зубы и со свистом втянул полную грудь воздуха, намереваясь, видимо, разнести меня в пух и прах. Рюб тоже заметил приближение грозы и, прежде чем Эстергази открыл рот, проговорил: - Позвольте мне!.. В голосе его явственно прозвенели нотки приказа, и я не без удивления понял, что эта и есть приказ - приказ майора Прайена полковнику Эстергази. Выходит, я и понятия не имел об истинных взаимоотношениях среди руководящей верхушки проекта. Эстергази, подчиняясь, с усилием сжал губы. Рюб вновь повернулся ко мне и начал в спокойной, ровной манере, не подлаживаясь под меня, не стремясь успокоить, а просто-напросто разъясняя мне положение вещей - а там уж дело мое: - Нам очень жаль, что ты отказываешься. Сегодня ты наш лучший исполнитель. Разумеется, мы продолжаем поиски новых кандидатов, и наши требования не стали ни на йоту легче. Тем не менее подходящие люди есть, и мы их ищем. Да и другие наши замыслы осуществляются понемногу. Успех сопутствовал не только тебе, Сай. Человек, который провел несколько секунд в средневековом Париже, сумел перенестись туда еще раз. Четыре дня назад мы вновь посетили Денвер 1901 года, правда, ненадолго. В Северной Дакоте нам не повезло, провалились и попытки у Вими и в штате Монтана. Еще более серьезная неудача подстерегала нас в Уинфилде, штат Вермонт. Наш человек добился полного успеха, перенесся в прошлое раз и другой, но из второго своего "путешествия" он не вернулся. Почему - этого мы не знаем, только догадываемся. К чему я клоню? Честно и откровенно скажу тебе, что мы сталкиваемся с серьезными, подчас весьма специфическими трудностями. Повторяю, ты, может статься, лучший работник из всех, какие у нас есть и какие бу- дут. Не скрою, мы очень надеемся, что ты передумаешь... - Он сделал передышку, посмотрел на меня без тени улыбки, затем закончил тихо и бесстрастно: - Если ты не передумаешь, мы найдем на твое место другого. И если мы не сможем провести эксперимент с Джейком Пикерингом в Нью-Йорке в 1882 году, мы проведем его в другое время, в другом месте, с кем-нибудь другим. Я не заинтересован в том, чтобы затягивать наш спор. Пойми одно: то, что решено, будет сделано. Секунд десять он, не шевелясь, смотрел мне прямо в глаза. Потом на лице его появилось слабое подобие прежней улыбки. - Я согласен, - заявил он, - кое с чем из того, что ты сказал и что думаешь. Чувства твои делают тебе честь. И все же, Сай, могу лишь повторить: то, что решено, будет сделано. Со всеми возможными предосторожностями, но будет. А теперь подумай. Поразмысли не спеша, а потом скажи нам, что ты надумал. Что бы ты ни решил, мы примем твое решение к исполнению без дальнейших споров и пререканий. Несколько долгих, очень долгих минут я сидел и раздумывал, пожалуй, интенсивнее, чем когда-либо в жизни. Мессинджер порывался было что-то сказать, но Эстергази стремительно вытянул руку и бросил: "Отставить!" Я поднял глаза - он откинулся в кресле и сидел подчеркнуто спокойно и терпеливо, всем своим видом показывая, что никто меня не торопит. Я помолчал еще какое-то время и наконец обвел их взглядом: - Хорошо. Совесть моя чиста. Я сделал все, что мог. Я всеми силами старался убедить вас - и по-прежнему считаю, что в принципе я прав. И если ведется какой-либо протокол нашего совещания, я хотел бы, чтобы это было там отмечено. Ну, а теперь, Рюб, я принимаю задание - я не вижу другого ответа. Раз вы намерены провести эксперимент независимо от того, что я чувствую, думаю или как поступлю, так уж лучше, чтобы проводил его я. Я это дело начал, я и доведу до конца, не передавая в чужие руки. Тем более что есть одна вещь, которую я заведомо сделаю лучше, чем кто-либо другой. Я выполню то, чего вы требуете, - ведь что-нибудь в таком духе все равно произойдет, - но прошу вашего разрешения обойтись с Джейком Пикерингом как можно мягче. Я не прошение вторгся в его жизнь и кое в чем навредил ему, хоть и полагаю, что он того заслужил. Но я вовсе не жажду его гибели. Разрешите мне сделать так, чтобы он был дискредитирован лишь в том узком кругу, который единственно имеет для вас значение. Ваша цель будет достигнута без того, чтобы перешибить ему хребет. Перспективы у него и сами по себе невеселые, так давайте, черт возьми, оставим ему хоть что-нибудь. Если вы согласны, я принимаю задание. Но потом я уйду. Все были довольны. Рюб и Эстергази сразу же согласились на мое условие. Потом мы встали, и все по очереди трясли мне руку, заверяя, что я не пожалею, что они отнюдь не безрассудны, что будут приняты все меры предосторожности - самым высокопоставленным лицам в Вашингтоне уже даны соответствующие гарантии. Они и сейчас незамедлительно проинформируют Вашингтон; нельзя ли уточнить, когда я смогу приступить к заданию? Я ответил, что у меня поднакопились кое-какие личные дела; устроит ли их, если я отправлюсь, допустим, через неделю? Рюб сказал - вполне устроит. Затем я спросил об Оскаре Россофе и Мартине Лестфогеле - я симпатизировал им и хотел бы с ними повидаться. Но Эстергази сообщил, что Оскар тут больше не работает: у него-де своя частная практика, и время, какое он мог уделить проекту, к сожалению, истекло. Может, это и не противоречило истине, но я в такое объяснение не поверил: у меня мелькнула мысль, допускаю - ошибочная, что Оскар ушел в знак протеста против "новой стадии" экспериментов. И Мартин ушел - он вернулся к преподавательской деятельности. На прощание я заставил себя улыбнуться и произнес нечто вроде краткой речи из трех фраз: - Ну что ж, теперь мы как будто сговорились. Я сделал все, что мог, чтобы переубедить вас. Полагаю, это был мой долг, но теперь другое дело: раз уж вы решили продолжать, все равно со мной или без меня, я, безусловно, предпочитаю остаться... И все улыбнулись мне в ответ и даже символически похлопали в ладоши. Не стану долго распространяться о своем визите к Кейт. Начать с того, что обстановка была неподходящая. Кейт ожидала новую партию товара и не могла отлучиться из магазина, и в начале разговора нас то и дело прерывали случайные покупатели. Я рассказал ей о своем "путешествии" - словечко, надуманное "на складе", стало для меня уже привычным, - и она, понятно, была очень заинтересована. Но тут прибыли четыре большие картонные коробки тщательно запакованного антикварного стекла, и Кейт, прежде чем принять товар, вынуждена была свериться с накладной. Наконец, хоть время закрывать еще не наступило, Кейт заперла магазинчик, и мы поднялись наверх. Заварив кофе, она первым делом принесла из спальни красную картонную папку. Я закончил свой рассказ, и мы в который раз разглядывали длинный голубой конверт и вложенную в него записку. Потом Кейт прочитала вслух заключительную фразу: "Я вот, не в силах больше взирать на вещественную эту память о том событии, я прекращаю свою жизнь, которой следовало бы прекратиться тогда". Она посмотрела на меня и кивнула: все вопросы, над которыми она мучилась на протяжении многих лет, получили теперь ответ. - Я так часто представляла себе эту сцену: выстрел, и в комнату вбегает женщина, жившая с ним как жена: - А на груди у самоубийцы вытатуировано имя "Джулия". - И она сама обмыла и одела его, чтобы ни одна живая душа не видела татуировку... Еще один, последний раз я бросил взгляд на голубой конверт и отдал его Кейт, а у нее из рук взял маленький фотоснимок с четким изображением надгробного камня, под которым миссис Эндрю Кармоди похоронила Джейка. Никакого имени; она жила с ним как с мужем, но не пожелала похоронить его как мужа. На поверхности камня, поставленного на окраине городка Джиллис, штат Монтана, видны лишь выщербленные временем точки - девятиконечная звезда, вписанная в окружность. Но теперь этот камень уже не казался мне просто надгробием. Полукруглый вверху, с прямыми сторонами, он выглядел для меня так, как и хотелось заказавшей его женщине: врезанным в камень отпечатком каблука Джейка Пикеринга, завершающим штрихом мелодрамы в стиле девятнадцатого столетия. Кейт убрала папку и разлила кофе. Прихлебывая из чашечек, мы болтали о том о сем, ожидая, когда же прозвучит неизбежное. Наконец я произнес неуклюже: - Не получилось у нас как-то, а, Кейт? - Не получилось, - отозвалась она. - Не пойму почему. А ты понимаешь? Я покачал головой. - Мне казалось - получится. Одно время я был даже уверен в этом. А потом... Она не хотела продолжать трудную тему. - А потом не получилось. Ну, что ж поделаешь, Сай. Не трать лишних слов. Никто тут не виноват - насильно мил не будешь. Не кори себя... По дороге домой меня начали одолевать сомнения, и все представилось в самом мрачном свете. Смогу ли я вернуться в прошлое и прожить жизнь с Джулией? Смогу ли, зная, что таит в себе будущее? Смогу ли жить в Нью-Йорке девятнадцатого века, смотреть на младенцев в колясках и знать заведомо, что их ждет впереди? Ведь мир тех дней - в сущности исчезнувший мир, и никого из его обитателей давно уже нет в живых. Смогу ли я раствориться в нем? Я не пытался найти мгновенный ответ на эти вопросы, давал ему как бы вызреть в глубине сознания. В последующие дни я обработал набело несколько прежних эскизов и приступил к данному повествованию. Писал я от руки - машинки у меня не было, - зато почти без остановок, разве что перекусить или прогуляться. Косвенным образом работа помогала мне размышлять над тем, что же делать дальше, настраивала на нужный лад без прямого нажима. Иногда я с усмешкой вспоминал Рюба Прайена - знай он, чем я занят, он оттиснул бы на каждой странице "Совершенно секретно" или, того проще, сжег бы рукопись целиком. Так, собственно, и придется поступить с нею, если вдруг я не решусь вернуться к Джулии и не заберу свою исповедь с собой. А если решусь?.. Есть у меня один знакомый писатель, и я уверен - он единственный человек в мире, который рылся в огромной куче истлевающих религиозных памфлетов в отделе редких книг нью-йоркской публичной библиотеки. Вернись я в прошлое, я мог бы не спеша закончить рукопись, а когда библиотека будет построена - кажется, в 1911 году - поместить ее там, где он наверняка на нее наткнется. Идея мне понравилась: она по крайней мере давала ощущение, что работа моя преследует определенную цель. Рюб звонил ежедневно, и всякий раз я считал своим долгом подчеркнуть, что не передумал. А в последний день я сам позвонил доктору Данцигеру, отыскав его номер в телефонной книге. Ответил он лишь после пятого звонка, когда я уже собирался с чистой совестью повесить трубку. Но как только он заговорил, я пожалел, что не повесил трубку на четвертом звонке: я понял, что, уйдя в отставку, он загадочным образом мгновенно состарился, и обрадовался, что не вижу его. По его настоянию я передал ему все, о чем говорили Эстергази и Рюб; раз он сам этого хочет, решил я, то поделом ему, пусть будет в курсе событий. До меня он ничего не знал, никто с ним ни о чем не советовался. И тут он так разволновался, голос его так предательски задрожал, что я испугался, не разрыдается ли он в трубку. Но до слез, конечно, не дошло. - Остановите их! - возмущенно кричал он. - Вы должны остановить этих безумцев! Обещайте мне, Сай! Обещайте, что вы их остановите!.. И я обещал: да, конечно, я сделаю все, что смогу, - а сам прислушивался к собственному голосу и тешил себя надеждой, что он звучит достаточно убедительно. Потом я отправился в "Дакоту", переодевшись в платье, которое мне казалось теперь чуть ли не более естественным, чем оставленное дома. Здесь я провел ночь и большую часть следующего дня, но не потому, что нуждался в длительной подготовке к переходу в другую эпоху - в эпоху Джулии, как я теперь называл ее для себя. Просто здесь я был еще более изолирован, чем в той квартире; здесь, на грани двух миров и двух времен, мне легче было сосредоточиться и продумать до конца важнейшее решение своей жизни. День выдался бесснежный, но пасмурный, мглистый, февральский - казалось, снег пойдет с минуты на минуту. Уже стемнело, когда я закрыл за собой дверь, спустился по лестнице и направился к парку. По улице шли машины, шелестя шинами по мокрому асфальту, и я остановился на перекрестке. Дали зеленый свет, я пересек улицу, углубился в парк, отыскал одинокую скамейку. Сидя в глубине парка, в тишине, я ждал, пока "перенос" не произойдет сам собой, я словно бы давал ему накопиться. И когда я наконец встал и посмотрел на голые деревья на фоне ночного неба, парк вокруг меня выглядел неизменным. Но я с абсолютной уверенностью знал, в каком я времени, и едва вышел из парка на Пятую авеню, как мимо меня неспешно протарахтел фургон для доставки продуктов: усталая лошадь брела, низко опустив голову, а на задней оси болтался керосиновый фонарь. Я повернул к югу и двинулся по узенькой, тихой Пятой авеню, застроенной по обеим сторонам жилыми особняками. Шел я долго, ни о чем особенно не думая, скорее вслушиваясь в собственные ощущения. Постоял у железной оградки Грэмерси-парка, глядя через улицу на высокие освещенные окна дома N19. Кто-то промелькнул в окне первого этажа - я не разобрал кто. Я совершенно продрог, ноги у меня онемели, но входить я не стал, а зашагал прочь. Миновав Мэдисон-сквер, я направился по Бродвею вверх вдоль Риальто, театрального района города. Улица здесь была запружена свежевымытыми, полированными экипажами, а тротуары - толпами народа. Добрая половина встречных была в вечерних туалетах, в воздухе висел возбужденный гомон, радостное предвкушение развлечений и зрелищ. Но я оставался вне этого праздника. Я быстро шел мимо освещенных театров, ресторанов, великолепных гостиниц, пока не добрался до отеля "Гилси" между Двадцать девятой и Тридцатой улицами. Там, в киоске у входа, я купил длинную сигару и бережно засунул ее в нагрудный карман сюртука. Затем пересек Тридцатую улицу и задержался перед театром, который выглядел, да и на самом деле был с иголочки новым: театр Уоллака. Рекламные щиты по обе стороны двери огромными буквами оповещали, что сегодня дают спектакль "Как делать деньги". В двух шагах впереди меня мужчина, опиравшийся на трость с серебряным набалдашником, сложил шапокляк и распахнул дверь, пропуская вперед молоденькую спутницу. Я последовал за ними и очутился в ошеломляюще роскошном вестибюле, среди вишневых и синих бархатных обивок, золотых и серебряных орнаментов, блеска темного полированного дерева и сияния вычурных канделябров. Лестницы по обе стороны вестибюля одинаковыми полукружиями вели наверх, на балкон. Подойдя к кассе, у которой выстроилась небольшая очередь, я ознакомился с расценками на билеты, потом вновь выглянул на улицу сквозь застекленные двери. Женщины, которую я поджидал, еще не было. Я стал в сторонку у стены; минуты шли за минутами, и вот она появилась - согбенная, седая, с трудом волочащая ноги, в мужском пальто без пуговиц, завязанном на поясе веревкой, в ботинках, разлезающихся по бокам, и с грязной тряпкой на голове, замотанной наподобие платка. В руке она несла корзинку, на две трети наполненную блестящими красными яблоками. Остановившись посреди тротуара, она завела бесконечную хриплую попевку: - Яблоки, кому яблоки? Берите яблоки, леди и джентльмены, не зевайте, покупайте! Яблоки, отборные яблоки! Не проходите мимо тетушки Мэри! Кому яблоки? На моих глазах трое или четверо протянули ей по монетке, но яблоко взял лишь один - и тот не подумал заходить в театр, а прошел мимо. Без конца подъезжали экипажи, высаживали новых и новых зрителей. Очередная карета высадила целую семью: бородатого папашу с рубиновой булавкой в крахмальной манишке, улыбчивую мамашу в розовом платье с серой пелериной и двух дочерей, одну лет двадцати, другую еще моложе. Девушки несли свои пелеринки перекинутыми через руку, поводя обнаженными плечами; на старшей было серое платье с оторочкой из розовых бантиков, на младшей - прелестное, без всяких украшений бархатное платье цвета весенней листвы. Отец открыл перед своим семейством дверь, дочка поблагодарила его улыбкой; и впрямь она была очень мила. В вестибюле они встретили знакомых и остановились красочной группой, болтая и смеясь. Меня подмывало подслушать из болтовню, но я не мог покинуть свой пост: я следил за тетушкой Мэри, знай себе тянувшей одну и ту же попевку. И не прошло и минуты, как появился он, в вечернем костюме, гладко выбритый, за исключением усов, очень высокий, стройный, красивый молодой человек лет двадцати пяти. Ловко проскользнув сквозь толпу на тротуаре, он остановился возле торговки яблоками. Дверь рядом со мной беспрерывно открывалась, и я услышал слова, которые, мне казалось, знал наизусть: - На, держи, Мэри. На счастье тебе и мне!.. В руке у старухи тускло блеснула золотая монета. Мэри остолбенело уставилась на монету, потом на него: - Благослови вас бог, сэр. Благослови вас бог!.. - воскликнула она, и я повторил беззвучно почти в унисон с ней: - Этот день принесет вам счастье, попомните мое слово!.. Я бросил быстрый взгляд через левое плечо. Семья прощалась со своими знакомыми и понемногу двигалась к лестнице, ведущей на балкон. А мужчина, которого я приметил, шел крупными шагами в сторону моей двери и вот уже протянул руку, чтобы открыть ее... Одной рукой я потянулся за сигарой в нагрудном кармане, другой распахнул перед ним дверь. - Извините, сэр, - произнес я с улыбкой, загородив ему дорогу, - у вас не найдется прикурить? - Прошу вас. Он достал спичку, поднял ногу, чиркнул спичкой о сухое место на подошве и поднес потрескивающий огонек к моей сигаре, загородив его от ветра свободной рукой. С тяжелым сердцем я пригнул голову, не смея взглянуть ему в глаза, и раскурил сигару. - Спасибо. Уголком глаза я видел лестницу - девушка в зеленом платье поднималась наверх. - Пожалуйста. Он погасил спичку, шагнул мимо меня в вестибюль и огляделся. Но той, что должна бы обратить на себя его внимание, там уже не было. На лестнице в последний раз мелькнуло бледно-зеленое бархатное платье - он, верно, и не заметил этого. Вынул из кармана белой жилетки свой билет, пересек вестибюль и скрылся в фойе партера. Я свернул с Бродвея в какой-то темный переулок, засунув руки поглубже в карманы пальто и ощущая легкий озноб при мысли о том, что, надумай я вновь - нет, я, конечно, никогда не сделаю ничего похожего, - войти в огромное складское здание под вывеской "Братья Бийки", я обнаружу там лишь шесть бетонных этажей, набитых всяким хозяйственным барахлом, и ничего больше. А если вдруг через армейскую справочную службу стану разыскивать некоего майора по имени Рюбен Прайен, то мо- жет, и разыщу его, бывшего регбиста, крепыша с обаятельной улыбкой. И будет он сидеть в своей аккуратной форме цвета хаки за каким-то неведомым столом, и будет искренне, с сознанием собственной правоты, разрабатывать бог весть какие еще бредовые планы. А я для него окажусь совершеннейшим незнакомцем. Доктору Данцигеру по телефону я обещал остановить их. В сущности, я лишь повторил, как обещание, свое решение, принятое еще в тот день, когда спорил с Рюбом Прайеном и Эстергази. Только что, в вестибюле театра, я сдержал свое обещание. И мужчина - сходство было очень заметным, - который должен бы стать отцом Данцигера, и девушка в зеленом, которая должна бы со временем стать его матерью, уже никогда не станут ими. Однако все эти мысли теперь не имели ни малейшего отношения к моему времени. Теперь они относились к отдаленному будущему. Я нащупал начатую рукопись в кармане пальто и посмотрел новыми глазами на окружающий меня мир. На мой мир. На ряды домов из бурого песчаника, освещенных газовым светом. На ночное зимнее небо. Что и говорить, и этот мир тоже несовершенен, но - я вздохнул полной грудью, и легкие ощутили колкую прохладу, - воздух тут еще чистый. И реки еще чистые, какими были от начала времен. И первая из ужасных войн, развративших человечество, начнется лишь через несколько десятилетий... Я выбрался на Лесингтон-авеню, повернул на юг и зашагал к желтым огонькам, мерцающим впереди, к дому N19 на Грэмерси-парк. -------- Сокращенный перевод с английского О.Г.Битова и В.Л. Тальми, 1972 г. Пер.изд.: Finnej J. Time and Again : New York, Simon and Schuster, 1970 +-------------------------------------------------------------+ |OCR, правка - Aleksandr Evmeshenko. Если Вы обнаружите ошибки| |в этом тексте, пожалуйста, вышлите строку из текста с ошибкой| |по адресам: e-mail: A.Evmeshenko@vaz.ru | | netmail: 2:5075/10.7 Aleksandr Evmeshenko | +-------------------------------------------------------------+ Дата последних изменений: 24.03.2000г.