утся в никуда. Метеоры прочерчивают свои орбиты, пыль путешествует, отдельные комочки массы простреливают безвоздушное пространство-- отбившись от роя, словно старые волки, которых прогнали из стаи и теперь они блуждают по лесам, не в силах умереть. То, что происходит в космосе, совершенно не соответствует событиям в жизненном пространстве человека. Эта пустота чужда ему, она враждебна его жизни, смертельна для него, эти регионы настолько удалены от надежного убежища--Земли, что даже время открывает свои бездны. И все же человек вторгается в трудно вообразимое, в необъяснимое. Он запускает свои зонды--радарные и световые импульсы, он вслушивается в безмолвие Вселенной, всматривается в темноту, посылает своих гонцов, корабли и ракеты, где разыгрывается судьба отдельной личности, смехотворно ничтожная в сравнении с великими событиями, но единственно существенная для самого человека... Корабль пожирает просторы Вселенной. Световой палец ощупывает пространство позади него. Энергия газа, состоящего из мезонов и антимезонов, образует некую материю, отделяющую людей от вечности, и в этом-- жизнь, надежда, страх. На своих койках они были надежно защищены, свободны от силы тяготения, от каких-либо физических ощущений,-- и в то же время беззащитны. С каждой минутой они уносились все дальше от опасности, однако в любой момент их могло настичь смертельное дыхание, которое превратит их в пыль--так, что они даже не заметят этого. И все же они отключались от действительности только на время, необходимое для сна,--словно боялись что-то упустить или все вместе опасались, что пропустят тот миг, когда их настигнет последний удар. Но время шло, а они продолжали жить, и все сильнее разгоралась в них искра надежды. Мортимер испытывал то же, что и все остальные: никогда еще людям не удавалось передавать свои мысли так ясно и четко, никогда еще не находились они столь долго в непрерывном контакте между собой--крошечные составные большого, высшего мышления. Они учились пользоваться средствами коммуникации, учились приноравливать скорость своего мышления к скорости восприятия партнера, учились запирать те возбуждения, которые они хотели сохранить для себя как самое личное, в самом отдаленном уголке мозга, учились понимать друг друга не только с помощью слов, но и с помощью невыраженных понятий. На смену хаосу разнородных чувств, угрожавшему поначалу подавить их, пришла абсолютная ясность. И еще одно: у них было время для того, чтобы продумать собственную жизнь, чтобы осмыслить суждения других, воспринять их знания, сравнивать с собственными воззрениями, формировать и совершенствовать их. Каждый в отдельности, все они были разными, и разными оставались их свойства и побуждения, но теперь все они приобретали способность понимать суждения и помыслы остальных. Для Мортимера этот период осмысления приобретал еще одно, очень важное значение: он впервые давал ему возможность вслушаться в себя самого, воскресить воспоминания, относящиеся к двум разным судьбам, и привести их к одному знаменателю. Без сомнения, ему приданы научные познания Бараваля, его знание местности, его образ поведения --и его тело, чтобы он мог играть свою роль безупречно. Но система взглядов, желания и идеалы, сила воли, характер и все черты личности были унаследованы от Мортимера Кросса -- он хотел бы остаться самим собой, лишь вооружившись маской, маской чужой личности. Впрочем, оказалось, что значения невозможно передать в отрыве от всего остального, нельзя отделить представления от их эмоциональной окраски и оценок. Так что и личность Бараваля не была вытеснена полностью-- какие-то ее черты продолжали жить в Мортимере. Точнее говоря, не было больше прежнего Мортимера, он был принесен в жертву -- ради идеала свободы. Теперь это был совершенно новый человек, Мортимер Кросс и Стэнтон Бараваль одновременно, и опять же, ни один из них -- в цельном виде, это было скорее раздваивающееся существо, в котором возобладали неуемная преданность и воодушевление, одержимость и фанатизм. Но самосознание принадлежало все же Мортимеру Кроссу. Однако последние события привели к тому, что все эти порывы пришлось зажать в рамки, и постепенно складывалась более спокойная, но твердая позиция, в которой несомненно сказывался трезвый ум Бараваля. Поначалу Мортимер сопротивлялся этому навязанному ему сознанию, в нем нередко боролись противоречивые чувства, но в конце концов он с удовлетворением приходил к выводу, что нет и не должно быть в его сознании никаких противоречий, и был готов акцептировать себя самого в новой форме. Но и это еще было не все из того, что было необычным в его существовании. Не только с самим собой он достиг согласия, но и с другими установил тесную взаимосвязь, неповторимую, не поддающуюся описанию и зачастую просто непостижимую. Конечно, каждый понимал теперь побудительные мотивы другого лучше, чем когда-либо, и потому их отношения с самого начала строились на основе дотоле невиданной толерантности. Однако порой совсем рядом брезжило ощущение чего-то большего, более объемного. Были моменты, когда они думали и чувствовали себя как некое возвеличенное целое, как единый организм, своего рода плюральное существо, которое хотя и не свободно от некоторой противоречивости, но обладает чем-то вроде сверхволи, сверхсознания или сверх-"я". У них складывалось впечатление, будто человеческое существование предоставляет варианты следствий, граничащие с чудом. Но, для того чтобы они проявились, Должны были представиться благоприятные возможности. Совершенно своеобразным было отношение Мортимера к обеим девушкам, с которыми он перед этим вступил в контакт. Его радовало то, что в нем теперь не было ничего ангельского, абсолютно духовного, что он способен на естественные, человеческие чувства. Конечно, разлуки избежать было невозможно, зато мысли не знали границ, и партнер мог соглашаться или нет, мог откровенничать или быть скрытным, мог приспосабливаться к другому и вообще держаться фривольнее, чем это допускалось в обычной жизни. От Майды исходили волны страсти такой интенсивности, какую он никак не ожидал от женщины. С Люсин все было лишь игрой, флиртом, скорее платоническим, нежели плотским, скорее светлым, чем трагичным, и тем не менее иной раз и здесь прорывалась симпатия, в основе которой было нечто большее, чем простое взаимопонимание и доверие. Мортимер не мог бы сказать, какую из девушек он предпочел бы: меланхоличную Майду или жизнерадостную Люсин, но этот вопрос тоже его пока не занимал. Возможно, потом... Но они жили отнюдь не по принципу, что не будет никакого "потом". Им нередко приходилось взвешивать все возможности, однако ни к какому окончательному результату они не пришли. Да они и не могли к нему прийти, ибо будущее их было неопределенно. Приборы все еще отмечали вспышки лучей, вероятность попадания уменьшалась, но она еще не дошла до нулевой отметки, частота понизилась, но все еще находилась в диапазоне рентгена и по своей интенсивности была далеко не безопасна. Им не оставалось ничего другого, кроме как продолжать наращивать ускорение, отчего они все больше выпадали из своего пространства и своего времени. Намного четче, чем будущее, поддавалось анализу прошлое. Это не означало, что они достигли полного единства мнений, но они воспринимали различия во взглядах вовсе не как непреодолимые противоречия, просто это были проекции различных точек зрения--так их обычно воспринимает каждый отдельно взятый человек. Из всех этих "разговоров" особенно два врезались в память Мортимера. Первый "разговор": Деррек: Мортимер Кросс, ты наверняка помнишь меня-- мы ведь были первыми, кто установил контакт. Мортимер: Да, помню. Деррек: Мне немного странно с тобой беседовать, так как я вижу в тебе моего друга Стэнтона Бараваля. Мортимер: Я долго боролся с этим, но теперь верю, да, теперь я действительно верю, что Бараваль жив. Он живет во мне. Деррек: Мне трудно это осознать. Два человека объединились в одном. С кем я говорю? Кто отвечает мне? Мортимер: Оба. Деррек: Чье мнение я слышу? Мортимер: Мнение обоих. Более совершенное, чем мнение каждого в отдельности,-- ведь оно базируется на более полной информированности. Мнение, которое ближе к правде. Деррек: Ты--а теперь я говорю с тобой, Стэнтон,-- ты трезво мыслящий человек. У тебя мощный интеллект, ты признанный специалист в области социологии. Любое нарушение порядка, равновесия должно быть тебе противно. А ты--теперь я говорю с Мортимером,--ты человек чувства, порыва, ты -- мечтатель. Ты веришь в предназначение, в судьбу, в идеалы. Ты хочешь сделать людей счастливыми,--пусть даже путем насилия. А теперь я спрашиваю: как это все уживается в одном человеке? В событиях, которые свели нас здесь, в попытке переворота ты участвовал в двойном качестве--как жертва, которую похитили и обезличили, и как организатор, несущий большую часть вины за происшедшее. Что ты теперь думаешь об этом? Кто мне ответит, Стэнтон или Мортимер? Мортимер: Я буду отвечать, я, Мортимер. Я чувствую себя Мортимером, несмотря на это чужое тело. Я чувствую себя Мортимером, несмотря на некоторые чуждые мне побуждения. Я чувствую себя Мортимером, правда более зрелым и даже постаревшим. Я чувствую себя Мортимером, и если я ныне думаю о чем-либо иначе, чем прежде, то только потому, что кое-чему научился. Деррек: И каков же твой ответ? Мортимер: Я думаю, что жизнь человеческая утратила всякую ценность. Надо было что-то предпринимать. Деррек: Но то, что предприняли вы... Мортимер: Это было, пожалуй, ошибкой. Но ведь все должно было получиться. Деррек: Только поэтому ошибка? Мортимер: Тогда это оправдало бы принесенные жертвы. Деррек: А какие практические последствия имела бы ваша революция? Немного хаоса, а потом новое правительство. Не больше. Мортимер: Больше! Это означало бы свободу для всех. Деррек: А что оказалось в итоге? Режим насилия Кардини. Мортимер: Это то, о чем я сожалею больше всего! Деррек: Не стоит жалеть. Ведь не имеет ни малейшего значения, кто возглавляет правительство диктатор или либеральная партия,-- через некоторое время все неизбежно встают на один путь. Мортимер: А в чем причина? Деррек: Это же так просто! Шестьдесят миллиардов человек, за немногим исключением, теснятся на Земле. Тот, кто хочет править миром, должен справиться с ними. Кто хочет помешать распаду мирового государства, должен держать в своих руках огромную организацию. Для этого он нуждается в институтах, которые мы, ученые и техники, создавали в течение столетий: органы надзора, статистические бюро, ОМНИВАК. Ну скажи, какое правительство в состоянии хоть на шаг отойти от намеченного пути? Мортимер: Да не желаем мы никакого центрального правительства. Каждый человек должен быть достаточно мудрым, чтобы самостоятельно выбирать верный путь. Мы уничтожим систему надзора, ликвидируем статистические данные и выбросим ОМНИВАК на свалку. Деррек: Ты и сам, наверное, уже знаешь, что твои друзья не очень-то спешили с уничтожением этих инструментов власти. Мортимер: Теперь я понимаю, что это было бы слишком опасно. В течение переходного периода нам пришлось бы прибегать к их помощи. Деррек: И постепенно вы убедились бы, что не можете отказаться от прежней системы, вплоть до мелочей. Так было до сих пор со всеми правительствами -- демократическими, социалистическими, теократическими, марксистскими и прочими. Любое правительство идет этим путем. Мортимер: Потому что каждый из них думает только о власти, а не о благе простого человека. Деррек: Напротив: правительство идет по этому пути только потому, что его долг--стремиться к благополучию простого человека. Это основа деятельности любого стабильного правительства. Мортимер: Ты хочешь сказать, что состояние невежества и апатии, в коем пребывает ныне человек, его благо? Деррек: Да, это относительно благоприятное состояние среди прочих возможных. Мортимер: Но это же смешно! Деррек: Это однозначно. ОМНИВАК все рассчитал. Мортимер: И все же. Если бы государственные органы отчисляли больше денег на индивидуальное воспитание, у нас больше было бы людей волевых, способных должным образом организовать свою жизнь. Деррек: Чтобы в сегодняшнем мире организовать свою жизнь, не обойтись без ОМНИВАКа. Даже гений не располагает и частью той информации, какая имеется в распоряжении компьютера. Это значит, что суждение этого гения основано на меньшем количестве данных и, следовательно, оно менее дальновидно, явно недостаточно и в конечном счете неверно. А этого мы допустить не можем. Если даже два процента людей действуют обособленно, но неверно, то есть идут против общих интересов, вся наша система рушится. Мортимер: Как могут оказаться менее верными Решения, если все больше добросовестности вкладывается в дело воспитания каждого человека? Деррек: Пока за всех решает ОМНИВАК, а он учитывает влияние сомнительных действий на общество более полно, чем отдельно взятая личность. Если ты хочешь построить стабильную систему на решениях отдельных людей, тебе придется всех их превратить в обладателей супермозга. Сомневаюсь, что это сделает их счастливее. Мортимер: Мне кажется, мы не понимаем друг друга. Ты думаешь о государстве типа муравейника, когда образ мыслей и поведение каждого отдельно взятого человека подчинены бесчисленным зависимостям. Я же думаю об образованных людях, отдающих все свои силы важным проблемам, о людях с независимым образом мыслей, которые создают ценности, неважно какие -- в области искусства или науки, но делают это не так, как вы в коллективе, с помощью композицирующих роботов и парков машин. Я вижу людей, имеющих глубокие познания, но не с помощью автоматов, а благодаря работе интеллекта, благодаря созерцательному мышлению. Вот тебе конкретный пример: представь себе семьи, которые живут в собственных домах, по утрам ходят на работу, а вечером сажают в садах растения, читают книги, ставят пьесы или поют. Я всегда вспоминаю об одном репортаже в старом иллюстрированном журнале, который мой отец сохранил со времен своей юности. Ферма на одном из островов в Средиземном море, побеленная ограда, оросительные канавы, ветряк, миндальные и лимонные деревья, жизнь на природе среди растений и животных, в условиях вечной весны, когда залитый солнцем пейзаж радует глаз и нежный солоноватый ветерок дует с моря. Ты видишь все это. Человек живет в ладу с самим собой, со своим миром, в стороне от больших городов с их автострадами и спортивными аренами. До полудня он возделывает свое поле, собирает плоды, которые дарит ему земля, а после полудня отдается искусству--свободный от бремени суеты, на много миль удаленный от шумных городов. В такие часы человек создает великие произведения, преодолевающие границы столетий, и не имеет значения, что висят они за белыми известковыми стенами среди вывешенных для просушки початков кукурузы и освещает их свет керосиновых ламп,-- потому что он знает, что подлинное искусство так или иначе пробьет себе дорогу и без помощи менеджеров, это неотвратимо как сама судьба. Деррек: Картина, которую ты создаешь, подкупает своей идиллической красотой. Я вижу ее, вижу эти краски, эту белую россыпь цветов в траве, вижу желтые пятна лимонов в зелени листвы и синий иней кактусов. Любой скажет, что эта картина сказочно прекрасна. Но что из этого следует? Простой расчет показывает, что мы не можем дать каждому из шестидесяти миллиардов человек так много пространства, такую свободу передвижения. Вот уже несколько столетий прошло--а именно к этому времени относится издание иллюстрированного журнала твоего отца,--как богатства Земли, были поделены между людьми, и поделены неравномерно: две трети населения земного шара было обречено на голодание, причина этого--недостаток технической организации. Тогда люди еще обрабатывали поля, чтобы получать пищу, и разводили скот, чтобы забивать его,--невероятное расточительство! Мортимер: Что же принесла техника человеку? Может, он счастливее стал? Деррек: Странное желание--ждать от технического прогресса счастья! Не лучше ли подумать о большей безопасности, об избавлении от голода, болезней и нужды! Я знаю, что ты собираешься ответить, можешь не формулировать: безопасность, избавление от голода и так далее немногого стоят в твоих глазах, ты ведь имеешь в виду свободу духа. Но ты должен однажды почувствовать, что означает нехватка этих примитивных форм свободы, чтобы узнать их цену. Но это -- не единственный довод. Ты считаешь, что мы с двадцать пятого столетия не достигли никакого прогресса, что и сейчас не меньше голода и нужды, чем в те давние времена? Ты прав--с двадцать пятого века существует мировое государство. С той поры весь мир технизирован. Жизненный уровень Европы распространился на весь мир, это значит--люди избавились от эпидемий, никаких вспышек голода, никаких актов насилия, никаких зон нищеты и безграмотности. В нашем ретроспективном анализе это не имеет большого значения, для больных же, голодных и угнетенных это был огромный прогресс. А потом власть взяло в свои руки мировое правительство, не стало больше войн. Для людей прошлого это нечто непостижимое. Но такие перемены происходят медленно, они требуют столетий. За время жизни одного человеческого поколения этого почти не заметишь. Вот и получается: никто не воздает должное добру, которое свершилось. Мортимер: Свершилось не только добро. Ты считаешь добром то, что ныне все население мира живет одним стадом? Пусть даже они получили все блага цивилизации, но чем они заплатили за это? Своей свободой! Они оказались под игом технической организации, которое душило их. Ты ведь не будешь оспаривать факт, что технический прогресс ограничивает нашу свободу? Деррек: Да, буду спорить, и весьма решительно. Если технический прогресс и достиг чего-то, так это прорыва к еще большей свободе. Техника прежде всего дала возможность человеку бороться с врагами уже не голыми руками, а более действенным оружием. Теперь для того, чтобы справляться с животными, уже не требуется быстрота ног и грубая физическая сила. С помощью огня человек стал готовить пищу, которая усваивается лучше. Он научился консервировать продукты, сохранять их для дальнейшего использования. Технические достижения помогли ему избавиться от случайностей во время охоты и собирания даров природы. Разведение животных и сельское хозяйство требуют понимания естественнонаучных законов и четкой организации. Мортимер: Я не называю это техническим прогрессом. Какое это имеет отношение к нашей сегодняшней форме бытия? Деррек: А где ты хочешь провести границу, что, по-твоему, должно стать рубежом развития? Строительство домов? Ремесла? Ткацкий станок? Порох? Паровая машина? Энергетика? Атомный реактор? Компьютер? Клеточные культуры? Космические полеты? Мозговой фокус? Это ведь все ступени одной лестницы. Мортимер: Садоводство и разведение животных, гончарное и ткацкое дело, строительство и кузнечное ремесло -- это естественные вещи; тут человек связан с продуктами Земли, он видит, как создается дело его рук. Деррек: Это тебе сегодня так кажется. Лао-Цзы, китайский мыслитель, был иного мнения. Любое ремесло, движение лодок, строительство улиц и мостов он считал явлениями отрицательными, свидетельствующими о вырождении человека, и охотно запретил бы все это. Как видишь, точка зрения зависит от личной позиции. Невозможно искусственно прервать развитие цивилизации, столь же непреодолимое, как тяга человека к технике. Тогда надо было остановить того самого первого, кто обтесывал камень, чтобы сделать из него скребок для снятия шкур убитых животных, или загнать обратно в пещеру того первого, что додумался соорудить шалаш. Но это вне наших сил. Мортимер: Ну а где же тогда подаренная техническим прогрессом большая свобода? Деррек: Она могла быть использована в двух направлениях. Первое: выигрыш в труде и времени делится на неизменное количество людей. Тут мы уже ближе к твоему идеалу -- и как раз с помощью техники, ибо где еще есть области, в которых человек может прожить плодами своего труда? Он нуждается в энергии для освещения и отопления, для расчистки джунглей, для защиты от вредных и опасных животных, от каверз природы. Технический прогресс -- это значит "больше", но с меньшими усилиями. При остающемся неизменным числе людей и растущей технизации каждый получил бы больше -- вдвое, втрое, в пять, в десять раз. А с сегодняшним уровнем техники -- в двести раз. Техника могла бы сделать из Земли рай. Мортимер: Но она не сделала этого. Деррек: Подожди минуту! Теперь рассмотрим вторую возможность: достигнутый выигрыш распределяется не на неизменное число людей, благодаря чему каждый получает все большее количество благ, а на постоянно растущую массу потребителей. Представь себе: прирост населения настолько велик, что каждый достигнутый в результате технического прогресса выигрыш тотчас же идет на то, чтобы обеспечить выживание очередного человека, потом еще одного, и еще одного, и так далее -- так, что в конце концов для каждого в отдельности останется не больше, чем было восемьсот лет назад. Представь себе все это зримо: кусок отвоеванной у моря суши, на котором немедленно появляется новый пришелец и завладевает им. Снова идет работа, снова достигается успех, но тут приходит следующий, чтобы использовать и его. И так бесконечно. Ты в состоянии это увидеть? Таково наше положение-- положение человечества. Вот тебе и ответ на вопрос, почему технический прогресс не делает нас счастливее. Мортимер: В таком свете я еще ни разу не рассматривал это. Деррек: Но это так! Сегодня на Земле шестьдесят миллиардов человек, но мощности наших технических средств исчерпаны. Добавить к ним уже почти нечего. Так что пока все останется в таком виде, никому на Земле лучше не станет. Мортимер: Тогда людей должно быть меньше! Деррек: Ловлю тебя на слове! А ты не подумал, к чему ведет эта идея? Меньше людей! Каким образом ты согласуешь это требование с твоей свободой? Либеральная партия обиделась на правительство, когда оно двести лет назад ввело практику разрешений на роды. Она осудила это как посягательство на основные права человека и требовала здесь полной свободы. Но как, по-твоему, выглядела бы сегодня Земля, если бы либералам удалось добиться своего? Уже через одно поколение на Земле стало бы столько людей, что она не могла бы их прокормить. Голодные и отчаявшиеся попытались бы силой заполучить то, чего им не хватало. Это был бы возврат к нищете, возврат к естественному отбору, который намного более жесток, чем наше планирование, которое дает столько свободы, сколько возможно, но распределяет ее справедливо. А теперь ты говоришь о необходимости сократить количество населения. Разве ты не понимаешь, что это возможно лишь при торжестве индивидуализма! Если ты хочешь достигнуть этого, ты должен больше заниматься планированием, чем мы, вмешиваться в большее число прав, шире применять принуждение, а то и прибегать к насилию. Мортимер: Но ведь... должен же быть какой-то выход! Деррек: Его нет. И я открою тебе тайну, почему: ОМНИВАК запрограммирован на основе принципа максимальной свободы. Любое отклонение от этого курса означает лишение свободы. Мортимер: Значит, мы живем в лучшем из всех миров? Деррек: Да. Второй "разговор": Мортимер: Профессор ван Стейн, могу я вас побеспокоить? Ван Стейн: Ты -- это человек с двойным мозгом, не так ли? Мортимер: Да, можно и так назвать. Ван Стейн: Интересный случай, хотя и вовсе не сенсация. Потенциальные возможности серого вещества головного мозга допускают четырехкратную информационную нагрузку. Мортимер: И наверняка мыслительные способности разных людей уже нельзя снова разделить? Ван Стейн: Это то, что ты хотел узнать? Нет, биты не поддаются маркировке. Это не индивидуумы, так же как и элементарные частицы квантовой статистики. Мортимер: Поначалу я хотел вернуться к своей прежней сущности, но сейчас я уже смирился с этим. Ван Стейн: И правильно. Это соединение, безусловно, обогатило тебя, хотя это и не оптимальный вариант, как, скажем, при переносе учебного материала. Мортимер: Но я не об этом хотел спросить. Я многое узнал в последнее время об уровне познаний, которого достигли вы и ваши сотрудники. К этому выводу меня привел корабль, который ведь являет собой нечто совсем другое, чем ракета межпланетных сообщений,--это не улучшение прежней модели, как предположили наши люди, а нечто принципиально новое. Чтобы достичь этого, ваши предшественники должны были десятилетиями накапливать познания, которые намного превосходят все известное на Земле. Ван Стейн: Предшественники--неточное выражение. Скорее наши коллеги, работавшие до нас в лабораториях. Каждому из нас время от времени, чтобы идти вперед в своей собственной области, приходится ждать результатов в каких-либо смежных областях. С тех пор, как мы овладели гормонной биологией и электрохимическими процессами, управляющими функциями человеческого организма, консервация жизнедеятельности тела при сохранении мозговой активности стала испытанным видом научного исследования. Мортимер: Именно в биологии и в медицине вы решительно продвинулись вперед. И отсюда мой вопрос: почему вы не употребите ваши знания на благо всего человечества? Почему вы держите их в тайне, хотя используете деньги, заработанные обществом? Ван Стейн: Ты заблуждаешься! Все результаты обнародованы! Все до единого: и существенные, и несущественные; и численные значения, и формулы--все было заложено в ОМНИВАК. Мортимер: А почему же их не использовали на благо человечества? Ведь это один из способов сделать людей счастливыми. Отчего же вы не пошли этим путем? Ван Стейн: Ты опять заблуждаешься. Всему, что пригодно для использования, что служит всеобщему благу, разумеется, дан ход. Мортимер: Как же так получилось, что самые популярные технические вспомогательные средства устарели на века? Ван Стейн: Нет, они таковыми вовсе не являются. Ведь не устарел же способ передвижения пешком -- если расстояние не превышает нескольких шагов, когда использование какого-либо транспорта нерационально. Мортимер: Вы открыли новые источники энергии, разработали новые методы операций, создали новые лекарства. Разве можно помнить о каком-то рационализме, если речь идет об избавлении от страданий? Ван Стейн: Абсолютно извращенная мысль! Ведь именно когда речь заходит о страданиях, высшая этическая обязанность--мыслить и поступать рационально. Мортимер: Но разве люди прежде всего не нуждаются в сердечности и любви? Ван Стейн: Никоим образом! Поддаваться настроениям, когда речь идет о социальных нуждах, означает идти на поводу у собственных эмоций. Нужда и страдания -- слишком серьезные вещи. Сердечность и любовь! Стоит ли расходовать на это общественные силы? Мортимер: Вы действительно полагаете, что в подобном случае теоретические расчеты скорее приведут к успеху? Ван Стейн: Только трезвые расчеты. Само собой разумеется, проблемы слишком сложны, чтобы можно было передоверять их решение несовершенным людям. Мы поручили это ОМНИВАКу. Насколько я помню, он ни разу не дал осечки. Я на выборку проверял отдельные операции. ОМНИВАК так запрограммирован, что минимизирует нужду, страдание и боль. Это означает, что любой другой метод увеличил бы их. Мортимер: Здесь я усматриваю противоречие. Если существуют медицинские методы, которые действеннее прочих, как может быть нерациональным их применение? Ван Стейн: Когда расходы по применению столь велики, что исключаются все другие способы лечения... Мортимер: Можно было бы выкроить деньги из других статей расходов. Скажем, из средств на дорожное строительство. Ван Стейн: Если мы будем строить меньше дорог, чем это необходимо для оптимизации--а больше мы и не строим,-- мы где-нибудь будем работать с убытками. А так как наш земной бочонок битком набит людьми, это означает, что где-то кто-то вынужден страдать от этого. Мортимер: Тогда можно позаимствовать из денег на связь и рекламу! Ван Стейн: Система информации является инструментом, помогающим нам поддерживать порядок. Если мы изымем из этого сектора деньги, это приведет к повышению социальной энтропии, иначе говоря, еще большему беспорядку. А беспорядок приведет к убыткам, а так как ресурсы Земли мы уже исчерпаем, кто-то вынужден будет в дальнейшем отказываться от самого необходимого. Такую роскошь мы не можем себе позволить. Мортимер: А огромные расходы индустрии развлечений-- это вы не считаете роскошью? Ван Стейн: Вовсе нет! Вся индустрия развлечений служит, чтобы дать выход наклонностям. Я имею в виду не что-то низкопробное, а потребность в деятельности, любознательность, страсть к открытиям и так далее. Ну и, конечно, все, что обыкновенно понимается под инстинктами. Они имеют определенный смысл в природе человека-- как импульсы, управляющие его поведением. Разумеется, мы могли бы подавить их с помощью медикаментов, но это означало бы подавление личной свободы, мы легко достигаем тех же целей более дешевыми способами: сооружая спортивные площадки, создавая фильмы, устраивая игры, празднества, религиозные собрания и тому подобное. Стоит нам лишить людей одного из этих развлечений, начнутся беспорядки. Дело кончится асоциальными действиями, продиктованными инстинктами,-- я имею в виду разрушения и боль, причиняемые другим. Мортимер: И из этого нет никакого выхода? Ван Стейн: Никакого. Ты же сам знаешь. Как человек, находившийся на государственной службе, ты ведь сталкивался с такими проблемами. Ты же дал задание ОМНИВАКу рассчитать воздействие максимального потребления алкоголя на определенное количество участников общественных мероприятий. Ты ведь как раз об этом думаешь сейчас. То, что все находится во взаимосвязи, еще не доказательство плохой государственной структуры. У системы не бывает холостого хода, не бывает ненужной избыточности. Мортимер: Однако значение некоторых этических норм так велико, что они должны действовать определяюще даже в рациональной системе. Я, к примеру, думаю о тех болезнях, что сегодня стали настоящим бичом человечества,--разрушение костей, распад крови, ведь чтобы справиться с ними, придется принести немало жертв Ван Стейн: Свыше десяти веков назад бичом была другая болезнь, главная причина смерти стариков и людей, предрасположенных к ней,-- это рак. С тех пор как мы научились контролировать обмен веществ, происходящий в клетке, мы имеем средство, которое возвращает куда надо рулевое колесо в механизме жизнедеятельности клетки, неожиданно повернувшее на безудержный бурный рост,-- мы открыли сложное соединение из Сахаров и нуклеиновых кислот, матричный РНК. И чего же мы этим достигли? Продолжительность жизни человека растянулась еще на пять лет. Но зато на первый план вышли другие болезни--мышечная атрофия, старческая дегенерация. Как только мы справимся с этими явлениями, болезни станут атаковать в других местах--в сердце, в легких, в почках. Мы могли бы посадить пациентов на искусственное сердце, легкие, почки. И тогда в организме снова выявятся слабые места--и нам придется заняться трансплантацией органов. В конце концов останется один мозг, и как только и в нем обнаружатся дефекты, мы вынуждены будем перенести весь потенциал на электрический накопитель. Таким образом, спустя одно человеческое поколение на Земле осталось бы не только шестьдесят миллиардов людей, но еще и шестьдесят миллиардов накопителей мозга, шестьдесят миллиардов машин, которые могли бы по своему усмотрению двигаться, испытывать любые эмоции и осязать все, что они хотят: цвета будут ощущаться с помощью телевизионных кинескопов, шумы--с помощью микрофонов, запахи--через химические анализаторы, и даже радость, воодушевление, любовь, разочарование, печаль и ненависть мы будем испытывать с помощью приборов. Вы считаете, что это было бы хорошо? Мортимер: Не знаю. Ван Стейн: ОМНИВАК однозначно говорит "нет". Мортимер: Тогда почему вы еще занимаетесь наукой? Ван Стейн: Не вижу причин, почему мы должны перестать это делать. Конечно, все в меньшей степени те знания, что мы получаем в результате своих экспериментов, пригодны для использования. Но это вовсе не означает, что когда-нибудь мы снова не продвинемся вперед в областях, из которых кое-что, а возможно, даже и очень многое, окажется весьма полезным. Мортимер: Что бы это могло быть? Ван Стейн: Есть масса вопросов, на которые мы не знаем ответов, некоторые из них ты задал. Например, каково назначение человека. Куда мы должны вести его? Должны ли мы оставить его таким, какой он есть, или должны попытаться усовершенствовать? Для этого есть немало средств--евгеника, генное программирование, хирургия, углубление чувств с помощью лекарств. Пока мы поставили простую задачу -- свести к минимуму боль и страдания. Но очень может быть, жизнь без забот -- не такое уж благо для человека. Возможно, именно заботы и направляют его к совершенству. Мортимер: Что вы имеете в виду? У вас есть конкретные примеры? Ван Стейн: Ну конечно. Возьмите хотя бы нашу новую коммуникационную систему. Давно уже стало возможным замораживать организмы, замедлять их обмен веществ настолько, что они могут длительное время существовать не старея. И при этом, как известно, можно поддерживать деятельность мозга. Нужно лишь следить за тем, чтобы сопротивление ионов в синапсах не становилось слишком сильным -- энергии даже пониженного обмена веществ вполне достаточно, чтобы вызвать слабое электрическое возбуждение нервных волокон. Люди могли во время сна оставаться в сознании, к примеру, продолжать думать в нормальном темпе. Одновременно, правда, они были отключены от любого информационного влияния, они не могли задавать вопросов, или, точнее говоря, не получали никаких ответов. Они были изолированы, и по истечении определенного времени их контроль за мышлением более не функционировал. Их мысли перемешивались, они впадали в мир фантазии, в мир сюрреализма, из которого они лишь с трудом, а иногда и вообще не могли выбраться. Поэтому не имело смысла, даже было вредным поддерживать их в таком состоянии. Но ныне мы уже достигли определенных успехов в экстрасенсорных переносах. Я имею в виду обмен информацией, который происходит без помощи голосовых связок или других органов, служащих той же цели, без помощи глаз или ушей. Правда, для этого необходимо пунктировать проводками нервные волокна сквозь черепную крышку, а это очень тяжелая и неприятная манипуляция. С другой стороны, существует еще один, более благоприятный способ. Мыслительные процессы -- электрической природы, и, следовательно, они создают электрические переменные поля. Токами мозга занимаются уже давно, но то, что мы принимали, было импульсами вторичного характера, а именно импульсами снабжения энергией для непосредственного мышления. Мы пробовали их отфильтровать, и когда нам это удалось, стало совсем не трудно с помощью модуляторов и антенны направить их в другой мозг. Самой сложной оказалась проблема фокусировки -- необходимость запеленговать то место, которое должно служить приемником или передатчиком. Но мы справились и с этим. Мортимер: Мозговой фокус? Ван Стейн: Да! Как видишь, и в последние десятилетия сделаны открытия, которые были практически использованы. Мортимер: Использованы в преступных целях! Ван Стейн: Ты называешь преступным обращение с асоциальными заговорщиками? Можно спасти жизнь других людей, если мы сумеем вовремя узнать об их намерениях. Или ты имеешь в виду обезличивание? Мы удаляем по каким-либо причинам неблагоприятно скомбинированные информации и заменяем их новыми, взятыми из накопителя, из модельного мозга. Возникает новая, социально ориентированная личность. Что в этом плохого? Ведь раньше вырожденцев убивали. Мортимер: Возможно, вы правы. Но где же поступательное развитие, движение по пути к чему-то более высокому? Ван Стейн: Как раз к этому я и перехожу. Разве ты не ощущаешь, какой существенный шаг вперед можно сделать, если соединить множество людей в процессе мышления высшей категории? Возможно, здесь заложено нечто такое, что приведет нас к высшей и доселе неизвестной ступени биологической организации. Я говорю -- возможно, ибо здесь я нахожусь вне науки. Вероятно, когда-нибудь мы сможем точно ответить на эти вопросы. Сегодня это еще невозможно, и нам придется еще немного подождать, прежде чем начать действовать. Мортимер: Такова, значит, причина, по которой проводятся научные исследования? Ван Стейн: Не только она -- во всяком случае, это одна из многих. Истинная причина в том, что мы считаем это своим долгом. Может быть, наш труд не принесет заметного результата, может, когда-нибудь однажды он ничем не кончится и все уйдет в песок. Но до этого еще далеко. Пока что белые пятна на карте наших познаний еще велики. Каждый шаг в неведомое открывает перед нами новые возможности видения. И все более волнующим представляется то новое, что получается в результате. Мортимер: Мозговой фокус. Инструмент умственного насилия. Ван Стейн: Давайте не будем намеренно извращать слова друг друга! Я говорил сейчас не о пригодном для использования знании, а о существенном расширении нашего горизонта, расширении, которое позволит нам более осмысленно воспринимать вещи вокруг нас. Мортимер: Вы имеете в виду людей, чьи потаеннейшие мысли вы сейчас можете подслушивать? Ван Стейн: Вот это как раз невозможно--как мы теперь знаем, человек способен запереть свои мысли, для этого нужно лишь немного опыта. Но возьмем животных! Что мы знали до последнего времени об их образе мышления, об их чувствах, ощущениях, их сознании? Сегодня можно узнать все это. Мы не только подслушивали их--мы закладывали также человеческую информацию в свободные ячейки памяти в мозгу животного и таким образом смогли проводить эксперименты. Мортимер: Люди в животных, как Бараваль во мне. Ван Стейн: Примерно так. Мы также закладывали информацию, которой располагали животные, в человеческий мозг--животное в человеке, как ты сказал бы. Но я тебе могу признаться, что благодаря этому мы многому научились--тому, в частности, что ценно с этической точки зрения. Мы знаем теперь, как животное страдает и отчего оно страдает. Нам известна интенсивность его чувств--она сильнее, чем мы предполагали. Кто участвовал в таких экспериментах, никогда уже не сможет обходиться с животным жестоко. Но никогда не станет и видеть в нем игрушку, предмет забавы, что не менее жестоко, так как нарушает природную систему инстинктов. Здесь сердечность тоже не приводит к желанному результату. Мортимер: Что меня интересует еще, так это ваш статус в государстве. Вы, как ученый, явно занимаете особое положение. Соотносится ли это с равномерным распределением радостей и страданий? Ван Стейн: Соотносится! Разумеется, наши занятия несколько иного рода, чем у прочих людей, интересы которых ограничиваются боксом, жизнью телезвезд, играми и развлечениями. Но наша задача--быть в курсе интересов общества. Мы--управляющие тысячелетним Знанием. Мортимер: Но вы образуете замкнутую группу в государстве, группу с особыми правами и привилегиями. Кто у вас становится ученым? Ван Стейн: Здесь действительно есть известная проблема. Раньше просто выбирали людей с чрезвычайно высокой квотой умственного развития и готовили для науки. Сегодня мы можем каждого превратить в гения... Мортимер: Почему же вы не делаете этого? Ван Стейн: Мир, состоящий из одних гениев, был бы обречен на гибель. Гениальность рядовое существо может переносить лишь в крайне разбавленной дозе. И все же-- мы повышаем умственные способности у некоторых; с помощью учебных программ, внушения и тому подобного мы ведем их к пику интеллектуальной эффективности. Для этого мы можем выбрать в буквальном смысле любого. Мортимер: И вы сами определяете, кто имеет право вкусить счастья? Ван Стейн: Думаете, мы действительно счастливее других? ОМНИВАК рассчитал и это: мы к ним не относимся. Мортимер: Это все, что я хотел у вас узнать. Благодарю вас. 17 ...Прошел год. Они все еще находились в зоне обстрела из лазерных пушек, но теперь опасное для жизни облучение им уже не грозило. Корабль двигался со скоростью, какой еще никому до сих пор достичь не удавалось, всего несколько миллионных долей секунды отделяли их от рубежа световой скорости. Гамма-излучение казалось сейчас безобидным светом. Мельчайшие частицы, отражая его, искрились, как снежинки. Лучевые импульсы двигались едва ли быстрее, чем они,--словно их постоянные попутчики, мощные световые столбы двигались рядом с кораблем, порой они удалялись от него, но иногда подходили совсем близко. Теперь уже не требовалось выполнять маневры расхождения, чтобы уйти от этого света, корабль двигался строго по прямой. Доктор Цик счел необходимым обследовать всех, кто находился на борту. Они сбросили ускорение на одно g, и врач, который сам автоматически тут же пришел в нормальное состояние, сделав инъекции, стал следить за тем, как проходит у остальных критическая фаза возвращения к жизни. ...На первой же личной встрече предстояло обсудить дальнейшие шаги. Гвидо пригласил на пост управления ван Стейна. Были вызваны также главный инженер Оль-сон--от имени мятежников и Деррек -- от группы ученых. Мортимер пришел без приглашения. На экранах они увидели окружающее их корабль пространство. Оно выглядело странно. Все поле зрения было разделено на сферические зоны, расположенные вокруг корабля -- они напоминали кованые обручи, стягивающие бочку. Ось симметрии всех этих сферических зон совпадала с направлением движения корабля. Сферы эти были ярко окрашены во все цвета радуги. Если приглядеться, то можно было заметить, что кольца эти распадались на яркие, светящиеся точки--то были звезды. Даже на экранах это было величественное зрелище. -- Вот он, небесный свод,--сказал ван Стейн.-- Мы первые из людей видим его.--Заметив, что Гвидо покачал головой, он добавил: -- Это результат эффекта Допплера и замедления хода времени, в принципе то же самое, что и превращение гамма-лучей в свет. Инженер пристально посмотрел на экраны и потер рукой лоб. -- Что-нибудь не так?--спросил Гвидо. Инженер, не отвечая, переходил от одного экрана к другому, потом, повернув храповик на коммутационном пульте, изменил контраст и яркость. Ван Стейн подошел и стал рядом. -- Вы заметили что-то необычное? Эти краски? На самом деле свет, который мы видим, стянут до узкой зоны вокруг конечной звезды-цели, тогда как остальное пространство остается совершенно темным. Но у нас есть преобразователь изображения. То, что мы видим,-- всего лишь радиоизлучение, которое трансформируется в видимое. -- Это-то понятно,-- произнес инженер.-- Но, кроме этого, вам ничто не бросается в глаза?--Он выждал несколько секунд и продолжал: -- Странно, что мы видим так много... Несмотря на наличие преобразователя изображений, мы должны были бы улавливать лишь излучение тех звезд, которые находятся под острым углом к направлению нашего движения. Вам ведь ничего не стоит все вычислить! Ван Стейн зажмурил глаза и некоторое время стоял не двигаясь. -- Проклятье! -- пробормотал он.-- Кажется, вы правы. Это необъяснимо. Я хотел бы посоветоваться с моим физиком и с астронавигатором. Вы не против?--Ольсон отрицательно покачал головой, и ученый подошел к переговорному устройству.-- Доктор Дранат, прошу вас зайти на пост управления.-- Он еще дважды повторил эту фразу, после чего появился темнокожий физик, судя по внешности, предки его были выходцами из Индии. Ван Стейн указал ему на замеченное несоответствие, доктор Дранат тут же сел за пульт и принялся следить за навигационными приборами. Гвидо оторвал взгляд от звездной радуги. -- Господа, у нас есть более серьезные проблемы, чем разгадывание физических курьезов. Прежде всего надо решить вопрос, нужно ли нам делать поворот и лететь к Земле. -- Обстрел гамма-лучами нам уже не страшен,-- пояснил Ольсон.-- На этих частотах они уже не могут причинить нам вреда, они рассеяны настолько, что их интенсивность снизилась до безопасных величин. -- Но если мы замедлим ход, не станет ли излучение снова сильнее? -- Теоретически да. Но, может, они уже не стреляют по кораблю? -- Да мы же сами видим это! -- воскликнул Гвидо, указывая на слегка искривленный световой цилиндр, который, казалось, завис возле корабля. -- Это ни о чем не говорит,-- заметил профессор.-- Лучи идут из прошлого. На Земле прошли уже столетия. За это время мы уже давно перестали интересовать всех противников. -- Вы уверены? -- спросил Гвидо. Ван Стейн пожал плечами: -- А в чем можно быть уверенным! -- Может, нам удастся перехватить радиопередачу новостей?--сказал Мортимер. -- Ее мы тоже давно обогнали,-- возразил ван Стейн. -- И все же, может быть, нам удастся что-нибудь выведать об их планах, ну хотя бы как долго они собираются продолжать обстрел. Мы еще в состоянии принимать радиопрограммы с Земли? -- Не думаю, чтобы радиоволны здесь уже рассеялись до единичных квантов,-- отвечал инженер.-- В таком случае мы сможем их принимать. Правда, это очень трудное дело. Чтобы обеспечить одну минуту передачи, нам пришлось бы вести прием в течение полмиллиона минут. Речь доходила бы до нас в сверхинфразвуковом диапазоне. Нам пришлось бы накапливать колебания и тут же ускоренно передавать их в запоминающее устройство. -- Грустная перспектива,-- вздохнул Гвидо.-- И все же стоит попробовать. А теперь вернемся к нашей проблеме: поворачиваем или нет? -- Можно рискнуть, не откладывая,-- ответил ван Стейн. -- Хотя нет никакой уверенности, что Земля вообще еще существует,--бросил Деррек. -- А если даже она и существует, она могла за это время неузнаваемо измениться,-- заметил Мортимер. -- Необязательно,--сказал ван Стейн.-- Наша социальная система была весьма стабильной. И нет оснований сомневаться, что она просуществует еще несколько столетий, если не тысячелетий. -- И все же это не было бы возвращением в полном смысле слова,--сказал Гвидо.-- Мы уже не встретим на Земле ни одного человека из тех, кого прежде знали. -- Но это все же возвращение к Земле,-- возразил ван Стейн.-- А это уже немало. Мы сможем снова возобновить наши исследования и продолжать двигаться по пути технического прогресса. К тому же мы вернемся туда не с пустыми руками. Мне и моим коллегам удалось сделать кое-какие наблюдения, которые представляют определенную ценность. А если добавить к этому еще и записи автоматов... -- Для нас это не имеет такого значения, как для вас,--сказал Мортимер.-- Нас не волнует то, что происходит на Земле. Кто знает, существует ли еще там либеральная партия! Гвидо взглянул ему в лицо. -- Мы организуем новую,-- прошептал он. -- Стоит ли сейчас спорить?--перебил их ван Стейн.-- Вспомните о нашем соглашении! Вы дали нам слово. -- Мы могли бы основать новую партию,--повторил Гвидо, на сей раз громко и торжествующе, обращаясь ко всем.-- Если хотите знать мое мнение, то я за возвращение к Земле! Как только он произнес эти слова вслух, у всех словно гора с плеч свалилась, кто-то с облегчением рассмеялся, остальные заговорили наперебой. Однако физик по-прежнему не отрывал взгляда от приборов, наконец. Услыхав за спиной шум, он обернулся и попросил: -- Подождите! Кое-что еще может нам помешать! Заинтригованные, все окружили его и тоже стали внимательно следить за стрелками приборов, язык которых они не так хорошо понимали, как он. Судьба их сейчас была в руках этого человека. -- Что ты подразумеваешь под словом "помешать"?-- спросил ван Стейн. Доктор Дранат отодвинулся вместе со стулом в сторону, чтобы остальные могли видеть небесную карту. На матовом стекле возникла четкая проекция расположения звезд, зафиксированная в накопителе центрального компьютера, точно рассчитываемая с переводным коэффициентом, чтобы учитывалось изменение их местоположения. -- Перед вами звездная карта, составленная в соответствии с расчетами, там, на экранах, вы видите их настоящие позиции. Вам ничто не бросается в глаза? Они не совпадают,-- констатировал Мортимер. -- Находящиеся вблизи от траектории нашего движения звездные системы сместились.-- Ван Стейн подошел к скоростному вычислителю и снял несколько цифр.-- Сместились на шестьдесят... шестьдесят пять градусов... Или чуть больше. -- И какой же вывод отсюда следует?--спросил Гвидо, недоверчиво следивший за ученым. -- Пока ничего не могу сказать...-- пробормотал физик.-- ...в крайнем случае... но тогда надо было бы... Впрочем, посмотрим... Он совместил две масштабные линейки, настроил автоматические часы. И вдруг крикнул: -- Какое ускорение у нас сейчас? -- Одно g,-- быстро ответил инженер. -- Двенадцать g! -- ответил доктор Дранат, вскочивший с места.-- Двенадцать g, и оно еще будет нарастать. -- Но почему мы ничего не ощущаем?--воскликнул побледневший Мортимер, словно заразившись волнением остальных.-- Мы падаем--чем же еще это можно объяснить?-- заволновался он. Деррек кинулся к таблицам. -- Под нами должно быть огромное скопление массы! Ван Стейн, напряженно всматривавшийся в экран, резко повернул ручки настройки -- черная дыра впереди по траектории движения становилась все больше, но распознать, что находится там, внутри, было невозможно. -- Мы влетаем в жесточайшее гамма-излучение,-- крикнул инженер,-- преобразователь изображений вышел из строя! Мортимер схватился за лацкан пиджака ван Стейна. -- Что еще можно сделать? -- Обратное ускорение! -- воскликнул ван Стейн. -В этом единственное наше спасение! Гвидо подошел к микрофону. -- Тревога! Всем лечь на койки. Через две минуты начинаем ускорение. Повторяю... Спустя пять минут все они лежали в защитных углублениях своих постелей, замершие, надежно укрытые, тесно связанные друг с другом коммуникационной системой и единым страхом перед неизвестностью. Ракета повернулась -- кормой к цели. Ван Стейн мысленным импульсом снял торможение, и сила тяги мгновенно выросла до установленной величины. Треск прошел по кораблю, волны скоростного напора побежали от кормы к носовой части, обшивка корабля цвета слоновой кости пучилась, одни предметы силой тяжести придавило к полу, другие рассыпались, подобно сооружениям из спичек. Стрелки приближались к красным отметкам, зазвучали предупредительные сигналы, только они регистрировали сейчас процессы в мозгу спящих--серии волн, смодулированные по образцам, означавшим наивысшую нагрузку. Крик ужаса пронесся по кораблю: -- Тяги не хватает -- мы падаем! Ускорение всего сорок восемь g! -- Отключить первый предохранитель! Увеличить поток энергии! Повисла зловещая тишина, затем снова раздался отчаянный крик: -- Слишком мало! Восемьдесят g! Мы падаем! -- Второй предохранитель отключить! Уровень потока энергии поднять до отметки безопасности! Прошло еще несколько минут, и крик отчаянья уничтожил последнюю надежду: -- Мы опрокидываемся! Наша тяга уже не действует! В любой момент мы можем столкнуться. Сто сорок g! -- Дальнейшее ускорение опасно для жизни! -- Надо попытаться! -- Поток энергии на максимальный уровень! Коэффициент аннигиляции--сто! Поток ионов разбивался о силовые поля автоматической навигации, пробивал стены из электрических и магнитных сил. Ракета выбрасывала сноп темно-пурпурных лучей. Металлический каркас накалился. Стенки корабля вибрировали, точно кожа барабана, в лабораториях с глухим звоном взрывались стеклянные сосуды. Но все это было ничто в сравнении с той мощью, которая считается самой незначительной среди элементарных сил,-- с гравитацией. Выброшенные против направления падения заряды сгорали безрезультатно. Сила тяжести увлекала их. Они падали, так же как и корабль,-- неудержимо и тяжело. Ужас объял людей, следивших из своих убежищ за этой игрой противоборствующих сил. Истерический крик оглушил беспомощных землян: -- На помощь, мы становимся бесплотными, мы превращаемся в излучение! Неожиданно стрелки прыгнули к нулям. Рев оборвался. Стало невыносимо тихо. И тогда начался флаттер-- корабль трясло, он раскачивался, точно на качелях... Время от времени он возвращался в прежнее положение... но амплитуда раскачиваний быстро увеличивалась... он поворачивался... наконец совсем перевернулся, один раз, второй, все быстрее и быстрее... его вертело, как лист на ветру. Световые риски индикатора ориентации бешено плясали, ртутный столбик измерителя гравитации подскакивал, стрелки ускорения качались между минусом и плюсом, подходя все ближе к красной черте. И тут заблокировало несколько приборов наблюдения-- разделенное на восемь зон поле обзора поблекло, шумы исчезли, только несколько второстепенных систем индикаторов оставались еще невредимыми, и вдруг разом все кончилось: рухнула коммуникационная система. Теперь они были отрезаны друг от друга, стали одинокими, как никогда прежде. Неожиданно они были выброшены в смертельную пустоту абсолютного одиночества; ни малейшего проблеска не пробивалось снаружи, ни малейшего звука -- ни голоса, ни дыхания, которое выдало бы чье-то присутствие, свидетельствовало о том, что что-то живое еще оставалось снаружи. Они не знали, что с ними произошло, разметет ли их в разные стороны в следующую же секунду или у них еще есть время, чтобы проклясть свою судьбу. Неизвестность была хуже всего, она доводила до безумия, ибо казалось, что все это будет длиться вечность. Перистая спираль распускалась веером, превращаясь в окаймленную рубиново-красной и иссиня-черной каймой звезду, чьи лучи смыкались с сетью. Сеть словно полоскалась на ветру, волнилась, надувалась, касалась испещренной прожилками сферы. Звуки переплетались, сливаясь в один синусоидальный тон, снова расходились, между опорными точками пульсировал восьмиголосный ряд. На фоне белого шума плясали звуковые акценты, они сгущались до колкого треска искр... Мортимер погружался в эту игру, точно в теплую ванну. Это вызывало у него целую гамму ощущений, волнующих и приятных, грустных и радостных. Где-то в глубине его существа звучали струны, и ему чудилось, будто какой-то мост перекинулся между двумя взаимосвязанными вещами, но он не знал, что это были за вещи, да и не желал знать этого. Слева от него сидела Майда, справа Люсин; даже не глядя на них, он ощущал их присутствие как последний штрих в совершенствовании своего бытия. И тут он услышал зов. Только он один услыхал его, только к нему одному он был обращен. Чья-то холодная рука сжала сердце. Краски и образы на сцене таяли у него перед глазами, звуки стали постепенно затихать... Мортимер был уже не в силах сосредоточиться. Но как раз в тот момент, когда он намеревался встать, поднялась Майда, и Люсин это ничуть не удивило. Они ничего не подозревали о зове, он был беззвучным, однако почувствовали растерянность и даже смятение Мортимера и сами прервали игру -- освещение в комнате разлилось потоком, стало рассеянным, сцена стала всего лишь черным полукругом, воздух наполнился шуршанием кондиционера. Уже поздно,-- сказал Мортимер.-- Очень поздно. -- Снаружи, наверное, уже темно,-- заметила Майда. На террасе танцуют,-- заметила Люсин. Они медленно подошли к лифту, спустились вниз. Вестибюль был слабо освещен. Люсин села на большие качели "Голливуд", с которых открывался вид на сады и на простирающиеся за ними зубчато-рваные холмы. Поверхность их была черной, и над ними откуда-то исходило мерцание под зеленовато-серым небом. С террасы доносилась мелодия старого блюза. По матовой стеклянной стене скользили бесплотные тени двух танцующих пар. "Уже поздно",-- подумал Мортимер. Но он не спешил. Вместе с Майдой он пошел к качелям, и они тоже уселись на них. Мортимер успокаивал себя: еще несколько секунд! -- Всего несколько секунд,-- произнес он вслух.-- Всего несколько мгновений, несколько вдохов. Это очень мало -- и в то же время много. -- Что вы затеваете?--спросила Люсин. Взгляд Мортимера задержался на черной глыбе скалы. "Что там, за ней?" -- спросил он себя. А вслух сказал: -- Самый свежий воздух по вечерам. Целый день я жду этих нескольких живительных глотков; с тех пор как мы находимся здесь, я вечером всегда выхожу на воздух. Снаружи так неописуемо тихо. Так прекрасно. -- Снаружи сумрачно,-- сказала Люсин.-- Вы не боитесь сумерек? -- Сумерек? Нет. Майда коснулась его руки. Я иду с вами. Внезапно Мортимер спрыгнул с качелей. Он снова видел перед собой темные ворота. -- Нет! -- сказал он испуганно. Затем подошел к Майде и долго всматривался в ее лицо.-- Вы не пойдете со мной. Оставайтесь здесь, пока можете! Прощайте! Он попятился назад, к воротам. Потом резко повернулся и заспешил вниз по ступенькам. 18 Их пробуждение было подобно чуду. Они чувствовали покалывание в мышцах, гудение в ушах, как от перемодулированного микрофона. Веки их затрепетали, когда вспыхнуло красное свечение, потом они увидели что-то неясное и хаотичное, вызывавшее какие-то смутные воспоминания, но постепенно они обретали четкость. Первое, что узнал Мортимер, это резкие черты лица врача и его глаза -- глаза человека! -- он внезапно понял это. Затем его ощущения сконцентрировались в единое целое, и тут вспыхнуло сознание. Сложные неясные образы, мелькавшие перед ним, вдруг померкли и вновь ожило прошлое. Последнее--да, последнее, что он помнил,-- было отчаяние. Корабль бешено раскачивался, затем устремился в неизвестность.... Чудовищное ускорение... Отчаянные попытки... Деформация в небесном пространстве! Да, теперь все, что происходило, было логичным продолжением их полета. То, что было между этим,-- бессмысленный кошмар. Спустя несколько часов они снова собрались у пульта управления: Гвидо, главный инженер Ольсон, ван Стейн и Деррек, а также Мортимер, с присутствием которого все молча мирились. Позднее появился физик, доктор Дра-нат. Это был единственный человек на корабле, у которого они могли получить хоть какие-то разъяснения. Все взгляды с ожиданием устремились к нему. -- Я должен пояснить, почему мы все еще живы,-- сказал доктор Дранат.-- В принципе для меня это столь же необъяснимое явление, как и для вас. Но я хочу попытаться дать хоть какое-то толкование происшедшему. Прежде всего: установлено, что сработала третья предохранительная система, как известно, она не поддается выключению через мыслительную сеть, и в этом, как оказалось, наше спасение. Это помешало нам превратиться в раскаленный воздух. Двигатель был отключен, мезонная реакция остановилась. С этого момента уже не было никакой надежды затормозить наше падение. -- Что же произошло? Ракета разломилась? Мы мертвы? Физик улыбался. -- Мы все сделали поспешные выводы. О разломе не было и речи. Правда, нас могло бы поймать чудовищно тяжелое небесное тело, возможно, из нуклоновой материи, но даже и в этом случае мало вероятно, чтобы мы налетели на него. Намного вероятнее захват--и тогда мы стали бы в качестве спутника блуждать вокруг этого великана. -- Но что же все-таки в действительности случилось?--спросил Деррек с таким растерянным видом, что доктор Дранат поспешил положить ему руку на плечо. -- Во всяком случае, мы еще живы! Насколько я могу судить в настоящий момент, ни одно из небесных тел не было причиной нашего адского спуска "на лифте"--всему виной отклонение от равномерного распределения массы в космосе. Вокруг региона, который, к счастью, мы уже оставили позади, -- я имею в виду гигантскую, включающую миллионы звездных туманностей зону -- звезды распределились плотнее, чем в других областях. Так возникает нерегулярность в континууме непрерывности "пространство-время". Проще сказать, пространство было там искривлено сильнее, оно как бы стянулось. Это своего рода сужение или порог-- гравитационная линза, как мы назовем это явление. Гвидо нетерпеливо перебил его: -- Не все ли равно? -- Не совсем, -- отвечал физик.-- По крайней мере благодаря этому обстоятельству мы остались невредимы. В известной степени мы как бы провалились сквозь донышко чаши, с одной стороны -- внутрь, с другой -- наружу. -- Почему же мы не остались лежать в самой нижней точке?--спросил Мортимер. -- Мы прошли словно пуля, пробившая самую нижнюю точку чаши, которая тоже не остается внизу, а снова взбирается вверх. Энергия нашего движения не исчезает. Мы вначале разогнались, а потом затормозили движение. Потери при трении благодаря нашей собственной скорости с лихвой компенсированы. -- Где мы сейчас находимся?--спросил Гвидо. Доктор Дранат пожал плечами. -- Определенно могу сказать только одно: по другую сторону сингулярности в пространстве. Это неслыханное открытие. Только представьте: Вселенная не сфера, а нечто вроде двойного конуса! Эйнштейн перевернулся бы в могиле. Радиус кривизны, пропорциональный массе... Гвидо нетерпеливо постучал по столу. -- Извините, но научные сенсации нас не интересуют! Скажите лучше, как нам вернуться на Землю! Физик с удивлением взглянул на него. -- Мне кажется, я выразился достаточно ясно. Мы находимся в незнакомой части Вселенной. Из-за бортовой качки мы потеряли направление. Вследствие статистического собственного движения окрестных звездных систем мы не имеем никакой отправной точки для определения направления нашего курса. Система регистрации вышла из строя -- наш путь неизвестен. Взгляните на экран! Вы узнаете хоть одну звездную систему? Экран снова переключили на цветное воспроизведение, и преобразователь изображений трансформировал все виды излучений в видимый свет. Казалось, доктору Дранату доставляет наслаждение их растерянность -- он сделал долгую паузу и продолжал: Естественно, вы не узнаете ни одну из них, так как среди них ни одной нам известной. Все они незнакомы нам. Насколько я понимаю, хотя звездные разряды распределены точно так же, как в нашем старом пространстве, у нас отсутствует какая-либо ориентация. -- Это значит...-- Гвидо не рискнул произнести роковые слова, но доктор Дранат, не дрогнув, сделал это: -- ...Это значит, что мы не можем вернуться на Землю. Ни сегодня, ни завтра. Никогда. ...На сей раз они собрались все вместе, революционеры и ученые. Первым взял слово Гвидо. -- Друзья мои! Мы оказались в положении, которое никто из нас не мог предвидеть и которое столь фантастично, что в него невозможно было бы поверить, если б доказательства не были у всех перед глазами. Ни для кого теперь не тайна: мы очутились в одной из частей Вселенной, откуда нет возврата. Не хочу больше говорить об этом, но вы, конечно, можете задать любые вопросы, интересующие вас. В конце нашей встречи доктор Дранат к вашим услугам. Мы остались живы, потому что сработала предохранительная система, потому что действуют антигравитационные сети и еще потому, что доктор Цик, все еще владевший собственным разумом, собрал всю свою волю и отдал приказ о пробуждении, а затем стал наблюдать за процессом пробуждения всех остальных. Как мы установили, большая часть чувствительных электронных систем вышла из строя; однако их можно снова привести в порядок. Силовая установка почти не пострадала. Понадобится около недели для того, чтобы произвести генеральную переборку двигателя. Насколько нам известно, корабль снова может войти в строй. Один из мужчин крикнул: -- А куда мы направимся? -- Это мы как раз сейчас и обсудим,--ответил Гвидо.-- Для этого я и собрал всех, кто находится на борту. После того, что нам всем пришлось здесь пережить, стерлись различия в целях и интересах. Мы по-прежнему верны идеалу свободы, но отныне мы должны бороться за него здесь; в рамках нашего небольшого сообщества каждый будет пользоваться абсолютной свободой. Наши исследователи, обладающие массой знаний, будут продолжать свою работу здесь и приумножать эти знания. Ведь задача, которую они выполняли по поручению земного правительства, утратила смысл, так же, как и наша освободительная борьба. Главное сейчас -- преодолеть трудности, которые выпали на всех нас в одинаковой степени. Ученые тоже должны употребить все свои способности на пользу нашему общему делу. Я предлагаю отныне похоронить наши разногласия и работать сообща. Его выступление не вызвало никаких споров -- сейчас нужно было и в самом деле решать более неотложные задачи. -- С этого момента руководство будет осуществляться двумя представителями--по одному от каждой стороны. Я за то, чтобы мы выбрали их открытым голосованием. Голосование прошло при всеобщем одобрении. Гвидо и ван Стейн были выбраны руководителями команды. Отныне в течение двух лет судьбы людей будут находиться в их руках. -- А теперь ван Стейн расскажет о наших дальнейших планах, -- объявил Гвидо. -- Прежде всего необходимо привести корабль в порядок,-- начал ван Стейн, -- тогда перед нами откроются все возможности. Никогда еще люди не были так свободны от каких-либо обязательств, как мы с вами сейчас. Если и существует абсолютная свобода, то именно теперь мы ее и получим! Так как у нас ни перед кем нет никаких обязательств, мы можем мчаться через всю Вселенную, бездельничая до конца дней своих. Мы можем путешествовать от одной звезды к другой, видеть то, чего еще никто не видел, пережить небывалые приключения, получать новые впечатления--и так продолжать эту экспедицию без цели и без конца.--Он окинул взглядом слушателей и уловил на лицах нечто вроде согласия.-- Есть и другие возможности полнейшей свободы, -- продолжал он,-- и если кто-то захочет предложить что-то иное, давайте подискутируем. Но, насколько мне известен человек как биологическое существо, мне не верится, что он сможет долго жить в условиях такой свободы. Поэтому я предлагаю другое, хотя это и менее удобно, неопределеннее в смысле результата и вовсе не занимательно. Правда, тут нам придется пожертвовать своей свободой: мы можем попытаться отыскать планету, где климатические условия похожи на земные. Среди нас достаточно молодых и здоровых мужчин и женщин, в нашем распоряжении не самая плохая техника. Мы могли бы поселиться на планете, похожей на Землю, создать коммуну, основать новый человеческий род... Его слова заглушил шквал аплодисментов -- ученые и революционеры с одинаковым воодушевлением одобряли его предложение. Ван Стейн успокаивающе помахал рукой. -- Надеюсь, вы не питаете на этот счет никаких иллюзий-- ведь нам будет очень нелегко. Конечно, мы располагаем определенными знаниями и источниками энергии на нашем корабле, и все же во многом придется начинать все сначала. Снова по рядам прокатился гул одобрения: -- Ничего страшного. -- Возьмемся за дело... Когда голоса наконец затихли, Гвидо задал решающий вопрос: -- Какие у нас шансы отыскать планету, где были бы сносные условия обитания? Ван Стейн рассмеялся -- и лицо его словно помолодело. -- Шанс из лучших. Насколько нам удалось установить, этот сектор космического пространства не отличается от нашего. Есть множество планет, и существенная их часть имеет сходную массу, сходное удаление от солнца, благоприятный состав воздуха и достаточное количество воды. Доктор Дранат уже ознакомился с одним из таких благоприятных вариантов. Об этом он сейчас скажет сам. Прошу вас, доктор Дранат. Хрупкий ученый казался им всем сейчас богом, ибо одному ему были известны пути, ведущие в рай. -- Поначалу ситуация выглядела не такой уж благоприятной, как ее описал ван Стейн, ибо в регионе, куда мы попали в результате постепенного замедления скорости, нет ни одной звездной туманности. Есть лишь немногочисленные, в большинстве своем черные погасшие солнца. Правда, я обнаружил в стороне от нашей траектории полета вполне досягаемую изолированную солнечную систему, в которую входят две планеты, и первая полностью соответствует нашей Земле... Дальше говорить он не смог -- его прервал шквал аплодисментов и громкие крики. Да он, собственно, все уже сказал. Сейчас всех их -- будь то бывший борец за свободу или ученый -- объединяла общая цель: они желали как можно скорее попасть на эту новую планету, на эту вновь подаренную судьбой Землю. 19 Покончив с ремонтом корабля, они снова заняли свои места на антигравитационных койках, но на этот раз настроение у всех было совсем иным. Казалось, каждый втайне сомневался: стоит ли возвращаться на Землю, постаревшую на тысячелетия, возможно перенаселенную планету, а возможно и превратившуюся в радиоактивную пустыню, разрушенную бомбами, с которыми недоверчивые властители не решились расстаться, пока однажды не погибли от них сами. Во всяком случае, наверняка ничего не осталось от того зеленого рая, который запечатлелся в их памяти, а значит, не сохранилось ничего, что вызывало бы у них тоску по дому. Другое дело -- не тронутое цивилизацией небесное тело, надвигавшееся все ближе в перекрестье визира! Оно, казалось, полностью соответствовало тем представлениям и желаниям, которые глубоко гнездились в душе каждого. Сейчас они снова выходили на первый план, смывали краски столетий, цеплялись за едва различимую точечку на экране, которая постепенно росла, превращаясь в свет надежды. Все больше сложных астрономических приборов подключалось к прощупыванию этой звезды, снимая с нее покров темноты и обнаружив у нее два спутника -- один зеленовато-светящийся, словно облепленный водорослями, другой--серо-синий, окруженный лучистой зеленой короной. Мортимер уже переборол чувство разбитости, преследовавшее его с момента поражения восстания. Всеобщая уверенность заражала и его, наподобие лихорадки. И он был поражен, когда вступил в контакт в Дерреком и не заметил у того и намека на радостное ожидание, скорее ощутил знакомую ему разбитость. "Чего ты опасаешься?--спросил его Мортимер.-- Ты сомневаешься в том, что нам удастся справиться с немилостями природы? Или ты думаешь о встрече с аборигенами--живыми существами, населяющими эту планету? Ведь доктор Дранат пока не обнаружил признаков более высоких ступеней развития". Деррек медлил с ответом, но Мортимер видел, что он полон желания поделиться с кем-нибудь своими сомнениями, и потому он не оставлял его в покое. Мои сомнения совсем другой природы, нежели ты полагаешь. Я считаю, что мы сами себя обманываем. Эти поиски новой планеты так же бессмысленны, как и увеселительный полет через космическое пространство. "Конечно, определенный риск тут есть. Наверняка нас ждут опасности, о которых мы не подозреваем. Но неужели ты считаешь, что это главное для нас?" Нет, не считаю. Риск есть повсюду. Меня беспокоит то, что невозможно достичь желаемого. У нас есть шанс для выживания. Но что мы бессознательно связываем с понятием выживания? Дальнейшее развитие человеческой культуры. Все думают, что достаточно всего лишь где-нибудь поселиться и позаботиться о том, чтобы сохранить собственную жизнь и жизнь своего потомства. "А разве этого недостаточно?" Нет. Этого абсолютно недостаточно, чтобы остаться цивилизованными людьми. Чтобы удержаться на том уровне, которого мы достигли. "Что же еще нужно, по-твоему?" Несколько десятков человек--слишком мало. Они просто не смогут сохранить все то, что мы им оставим в наследство. Уже с первым же следующим поколением основная часть этого погибла бы. А еще через несколько поколений люди перестанут быть людьми. В крайнем случае одичают. Все, чего мы достигли, будет утеряно. "Ты имеешь в виду информацию? Она накоплена. Как только человечество размножится в достаточном количестве, снова появятся те, кто воспримет эту информацию". Может быть. Спустя тысячелетия. Но, вероятно, так же, как мы сейчас воспринимаем дощечки с клинописью. Как документы истории. "Я абсолютно не согласен с таким прогнозом. Почему люди должны одичать? И уж совсем неверно, что нам придется начинать с самого начала. У нас есть знания, помогающие нам иметь достаточное количество энергии. Нам известно, как выращивать питательные растения, как добыть из минералов воздух и воду, как превратить клеточные культуры в белок. Мы знаем, как создаются машины, с помощью которых прокладываются дороги и строятся дома. Нам известны все виды оружия, чтобы в случае нужды защитить себя. Знания, энергия, пища, машины--что же может перечеркнуть все это?" Чего нам недостает и чего мы не сможем создать в мгновение ока--так это население в несколько миллионов человек. "Массу людей, теснящихся на Земле? Но что за роль им уготована? Они станут влачить жалкое существование без идей и без идеалов и не создадут ничего ценного, ничего прочного. Все, что им нужно, -- это вкусная пища из автоматических кухонь, бездумные массовые развлечения -- массовый ажиотаж во время спортивных состязаний, коллективный туризм, модные платья и уютные квартиры, примитивные фильмы и пьесы. Человечество двигают вперед одиночки, а не безликие бездуховные массы. Вы, ученые, никогда не были мне слишком симпатичны, да и среди борцов за свободу едва ли найдется хоть один, к кому я чувствовал бы привязанность, если бы не верил в великую цель--в освобождение человечества. Однако одно нужно признать: и та и другая категория людей привносит с собой то, что ведет к истинному прогрессу. И потому я убежден, что у нас хорошие перспективы". Было бы прекрасно, если бы ты был прав. Но твои рассуждения неверны. Ни активисты, ни деловые люди, ни интеллигентская элита не выполнили бы своей социальной функции, если бы на каждого из них не приходились тысячи тех, кто реализует их замыслы. От них состояние культуры зависит точно так же, как от ведущей прослойки. Наша цивилизация зиждется на огромном резерве людей. Это кибернетическая проблема: множество маленьких и кажущихся маловажными элементов образуют комплексный аппарат, который без них не может существовать, пусть в нем есть даже и дорогостоящие детали. "Можно ли всерьез проводить параллель между человеческим обществом и схемой механизма без опасения когда-нибудь подойти к черте, за которой все это приведет к ошибочным выводам? Мы здесь уже достигли такого рубежа. Я думаю, что от культуры, опирающейся на существование массы, мы можем легко отказаться, а вот индивидуальные способности действительно представляют ценность, они могут сохраниться и в малой группе, такой, как наша". Хотел бы надеяться, что ты прав. Прошло еще полгода, и однажды главный инженер сообщил остальным неожиданную новость -- он уловил электромагнитные волны, модулированные по частоте чередования большой переменности, скорее всего, это был какой-то способ передачи информации, то есть продукт деятельности мыслящих существ. Так как вокруг солнца, к которому они направлялись, кружили лишь две планеты и одна из них проходила по орбите, расположенной вдали от зоны жизнетворного тепла, мыслящие существа могли находиться на родственном Земле зеленом шаре, который они выбрали для себя. До сих пор к ним не поступало никаких сигналов оттуда, и после того, как несколько инженеров и ученых решили провести новое скрупулезное исследование--для чего в течение двух дней ускорение ракеты было снижено на одно g, -- ничего нового обнаружено не было. Тем временем непонятные сигналы прекратились, а передатчик запеленговать так и не удалось. Они залетели уже так далеко, что не было смысла разыскивать другую планетную систему, и все же в последние недели все испытывали смешанные чувства. За шесть дней до посадки они дали команду разбудить себя. Пока дел было еще немного, и большую часть времени они проводили у экранов, где красовался серо-зеленый шар--цель их полета. Уже различались серебристые пятна морей и желтые полосы -- очевидно, пустыни, зеленые участки означали растительный покров, то была какая-то родственная хлорофиллу субстанция, как показал спектральный анализ, произведенный физиком доктором Белгастом, а солнце высвечивало гряды горных хребтов и складчатые горы, очень похожие на земные. Они часами обсуждали новые данные, получаемые по мере приближения к неведомой планете: состав воздуха, температура, склонение оси и его влияние на смену времен года, а также длительность вращения, гравитация и многое другое. Все это как нельзя лучше подтверждало уже известные данные, полученные доктором Дранатом в результате чисто теоретических расчетов, отклонения от условий Земли были настолько незначительными, что существенной роли не играли. Временами они видели белые туманности, которые приняли за стаи птиц, но, кроме этого, им не удалось обнаружить больше никаких признаков жизни на планете: ни животных, ни человека или каких-либо иных мыслящих созданий. Наступил великий день выполнения посадочного маневра. В качестве посадочной площадки они выбрали равнину в зоне умеренного климата, которую пересекала большая река. Корабль так плавно начал торможение, что им не пришлось принимать меры по защите от перепада давления. Но все остальные перегрузки они почувствовали основательно, несмотря на совершенство коммуникационной сети, впечатление все же было сильнее, чем предполагалось, -- они ощущали сильную вибрацию, их нещадно трясло вместе со всем кораблем, они слышали шипение направленных книзу кормовых дюз, а затем оглушительный гул, когда огненные снопы, скашивая растения и плавя почву, коснулись поверхности планеты. И наконец корабль содрогнулся от резкого толчка -- посадка! Еще несколько последних замеров проб воздуха, последний взгляд на экраны--и шлюзы открылись, путешественники стали спускаться по трапу, они спрыгивали в рыхлый песок, зарывались в пушистой траве, забрасывали друг друга какими-то репьями, сорванными с высоких зонтичных растений, и глубоко, всей грудью, вдыхали свежий воздух, подставив лица солнцу. И тут вдруг кто-то запел песенку из старого кинофильма, все вспомнили забытую мелодию и один за другим подхватили ее, мощный хор голосов поплыл над этой чужой и неведомой и вместе с тем удивительно знакомой планетой. Взгляды их блуждали, словно опьяненные этим простором, видом этих лугов, широкой серой реки, зеленых лесных опушек, тонущих в белесом мареве. А потом все столпились вокруг Гвидо и ван Стейна, спрашивая, что им делать дальше. Всем не терпелось поскорее взяться за дело, покорить эту землю, поскорее обжить ее. 20 Прошло восемь недель, как они высадились. Планета оказалась идеальной--действительно, ничего лучшего они не могли бы отыскать в космосе. Почва оказалась плодородной, здесь произрастало множество растений -- как утверждали биологи, довольно примитивных. Но это было и хорошо --очевидно, и фауна здесь не очень-то развита. И в самом деле, им попадались лишь немногочисленные животные, в большинстве своем травоядные, напоминающие странных бесклювых птиц, лишь немногие из них могли летать. Самым крупным видом животных, который им встретился, были пугливые, державшиеся табунами существа, покрытые серым пухом и скакавшие на трех лапах, наподобие кенгуру; по-видимому, можно будет разводить их как домашних животных. Никаких следов мыслящих существ не было. Первоначальный восторг сменился лихорадочной жаждой деятельности. Первое время они еще спали в своих кабинах на корабле, но всем хотелось поскорее обзавестись собственным домом, соорудив его из обломков скал и тростника, однако от этих честолюбивых планов пришлось пока отказаться. Прежде всего надо было обеспечить себя пищей. Воды и воздуха здесь было предостаточно, а вот запасы продовольствия подошли к концу. К счастью, многие из местных растений оказались съедобными, нужно было только подвергнуть их химической обработке, так что им не придется страдать здесь от голода. Но они сочли, что этого мало и необходимо улучшить меню. Группа под руководством биолога занялась созданием и разведением водорослевых и клеточных культур, на чужой почве могли иметь перспективы роста и питательные растения, выращенные на гидропонике, однако до урожая был еще долгий путь. Каждый вечер они собирались возле корабля либо, если шел дождь, в старой совещательной комнате на палубе "А". Там они рассказывали о том, что им удалось сделать за день, делились своими заботами и планами на следующий день. В один из таких вечеров доктор Дранат преподнес им сенсационную новость. -- Я снова принял сигналы,--объявил он.-- На сей раз удалось установить их источник: он находится там, -- он указал на яркую звезду, блестевшую в восточной части неба,--на этой синей вечерней звезде. -- Неужели там есть жизнь?--спросил Гвидо.-- Ведь там царит холод. -- А что нам известно о возможных формах жизни? -- вопросом на вопрос ответил физик.-- На этой планете средняя температура минус шестьдесят градусов. Это мир без суши, окруженный морем жидкого аммиака. Однако о чем это может говорить? -- А нам не грозит оттуда опасность?--поинтересовался ван Стейн. -- Вряд ли,--сказал физик.-- Наверняка этим аммиачным существам наша планета кажется столь же непригодной для жизни, как нам--их синяя звезда. И кроме того, нет никаких признаков того, что им знакомо космоплавание. Деррек, необычно бледный, вмешался в разговор: -- Они посылают электромагнитные сигналы, а это значит, что они вооружены техникой. В таком случае рано или поздно они придут к освоению космоса. -- А какое нам дело до их уровня развития? -- Они наши ближайшие соседи в космическом пространстве,-- пояснил Деррек, и голос его предательски Дрогнул, -- и нам совсем не безразлично, как они действуют, что делают, о чем думают и как живут. Раз мы решили обосноваться на этой планете, мы должны подумать и о возможных конфликтах, в которые могут быть втянуты наши потомки. Если до этого дойдет дело, они не должны быть побеждены! -- Ну, не думаю. У нас ведь тоже есть оружие! -- заметил Гвидо. Честно говоря, сомневаюсь, что наши потомки еще сумеют обращаться с ним. Во всяком случае, количественный перевес не на их стороне. Вот над чем нам надо поразмыслить, во всяком случае, мы не должны сидеть сложа руки! Сегодня мы еще что-то можем сделать, а через несколько лет может оказаться слишком поздно. -- А что же мы должны предпринять? Деррек немного успокоился и теперь говорил не торопясь и очень убедительно: -- Все узнать! Как минимум. Нам надо быстрее слетать туда и изучить эти существа. Дальнейшее зависит от результатов. -- Как вы на это смотрите?--обратился Гвидо к собравшимся, которые напряженно слушали эти дебаты. Судя по их лицам, они не испытывали воодушевления, хотя и признавали необходимость полета. Некоторым из нас стоит позаботиться об этом, -- сказал один из слушателей, -- и не следует слишком долго ждать. Было решено по возможности скорее направить небольшую группу на соседнюю планету. Прошло еще три месяца, прежде чем они смогли наконец покинуть корабль. Однако строительство домов принесло неприятные сюрпризы. Несколько наспех слепленных строений обрушились при первой же буре, и, чтобы построить хоть один прочный дом, потребовалось бы на несколько недель привлечь к строительству всех. Но были ведь и другие неотложные работы, и прежде всего уход за растениями. К сожалению, роботы оказались здесь почти бесполезными, так как действовали лишь на ровной поверхности. Единственный электронный трактор был занят на сооружении оросительной системы, необходимой для выращивания растений. В конце концов они удовольствовались тем, что прилепили к скале навес для защиты от дождя, а по ночам обогревали это примитивное убежище инфраизлучателями, работавшими на батареях. 21 Экспедицию на соседнюю планету возглавил Деррек. В небольшой отряд вошли Ольсон--главный инженер, который должен управлять кораблем, биофизик Белгаст и Мортимер -- в качестве социолога; благодаря образованию, полученному Стэнтоном Баравалем, он мог выступать в этой роли. Включить еще кого-нибудь в группу было невозможно. Для старта пришлось лишь расчистить площадку вокруг ракеты, других проблем не было. Вскоре они уже парили высоко над равниной, над континентом, над планетой. Перед тем как начать наращивать ускорение, они улеглись на защитные койки и снова ушли в бестелесное пространство мыслей и образов, непосредственно переданных им впечатлений и эмоций. Мортимер пришел в ужас, когда уловил состояние духа Деррека: сплошная подавленность и отчаяние. "Что тебя гнетет?--спросил Мортимер.-- Ты не хочешь довериться мне?" Мне нечего тебе доверять,-- отвечал Деррек.-- Все происходит именно так, как я предвидел. Не хочу об этом говорить! Через два дня они уже летели по спиральной орбите над синей планетой. Светящаяся холодным блеском, она была похожа на огромную каплю. Лишь когда они спустились пониже, им открылось бесконечное море, без единого островка, на гладкой поверхности жидкого аммиака-- ни одного корабля, ни одной мачты, ни единого пятнышка. Наружная температура минус шестьдесят три градуса Цельсия. Они летели очень медленно, корма ракеты была направлена вниз. Деррек пытался, мобилизовав все оптические средства, заглянуть каким-нибудь образом под жидкую поверхность. Наконец это ему удалось сделать путем диафрагмирования коротковолнового спектра излучения и с помощью поляризационных светофильтров. Они увидели слегка волнистый подводный ландшафт, который пересекали загадочные светлые полосы, абсолютно прямолинейные, чему было трудно найти какую-либо естественную причину. Однако полосы быстро проскользнули мимо и исчезли под мерцающей зеркальной поверхностью, так что они не успели сделать какие-либо выводы. -- Что это там вдали?--вдруг закричал инженер.-- Вы видите эти треугольные образования? Сомнений не было -- это были какие-то искусственные сооружения, возможно, машины, а может, и постройки. Они попытались рассмотреть все это, установив крупный план, но оптические приборы были бессильны -- изображение сразу же стало зернистым и растаяло. Деррек повернулся к Ольсону. -- Надо бы поймать одно из этих существ. Мы сможем опуститься пониже? Что будет, если погрузиться в аммиачные волны? -- Можно попытаться. Новая синтетическая обшивка весьма надежна, хотя неизвестно, выдержат ли приборы. Если их зашкалит, мы окажемся беззащитны. -- Нас это не должно остановить,-- решил Деррек.-- Иначе мы не подступимся к ним. Лучше всего опуститься вон там, в стороне от этих треугольников. Инженер с явной неохотой согласился: -- Попробую. Они пролетели еще несколько километров над этим местом, затем Ольсон опустил корабль настолько, что он едва не касался жидкой поверхности. И в то же мгновение его окутали клубы пара. Вокруг что-то шипело и булькало, корабль качало, волны прибоем бились о его стенки. -- Погружайтесь как можно быстрее,-- приказал Деррек.-- Не хочется маячить у них перед глазами дольше, чем это необходимо. Инженер дросселировал поток энергии, шумы сразу стали тише. Корабль, который был тяжелее расплавленного аммиака, медленно опускался на дно. Как и предполагалось, некоторые индикаторы сразу отключились, однако оптическая система, которая сейчас была важнее всего, продолжала работать. Сначала они ничего не различали вокруг себя, кроме стекловидной массы и каких-то смутных очертаний вдали, затем на экране появилась песчаная поверхность, над которой колыхались пучки похожих на пальмы растений. С мягким скрежетом корабль сел на грунт, к счастью, подняв не слишком много мути, иначе видимость снова пропала бы. Поначалу они увидели только долину в окружении пологих гор, затем тут и там обнаруживали предметы явно не природного происхождения, даже если учесть, что это море представляет собой водородно-азотное соединение: согнутый шест, на котором висели сети и канаты, несколько мачт с тарелкообразными насадками, затем подобие катка с длинной раздвоенной ручкой. Нигде никаких признаков жизни. Но потом они услыхали где-то совсем рядом тихое царапанье. Это не был равномерный стук предмета, прибитого к борту корабля волнами,--похоже, кто-то пытается простучать наружную обшивку. -- Это что-то живое!--прошептал Деррек.--Оно находится за пределами досягаемости наших видоискателей. Но подождите... оно движется вдоль стены! -- Вот оно! -- воскликнул Мортимер. -- Тише! -- остановил его Деррек.--Оно может услышать нас! Поперек экрана двигалось странное существо. Поначалу оно выглядело как скелет, но, когда вплотную приблизилось к линзе, стало видно, что между костями или тем, что выполняло эту роль, находятся прозрачные органы. Все было зеркально-симметрично на круглой голове-- широкое ротовое отверстие наподобие жаберной щели и шарообразный, поворачивающийся во все стороны глаз. Конечности представляли собой два ряда тонких, разветвляющихся на концах ручек. Вот одна из них поднялась -- путешественники увидели некое подобие руки с натянутой между двумя кривыми пальцами прозрачной перепонкой,-- и снова послышалось царапанье. -- Похоже, оно ищет лазейку,--сказал биофизик. -- Мы должны поймать его, живым конечно,-- решил Деррек. -- Но как?--Инженер вопросительно посмотрел на них. -- По-видимому, это создание любопытно,-- заметил доктор Белгаст.-- Если мы откроем шлюзовой отсек, возможно, что оно само войдет внутрь. -- Откройте шлюз,--попросил Деррек инженера,-- и включите там свет! В ответ на тихий шорох шлюзовой двери существо, вздрогнув, прижало конечности к телу и, грациозно развернувшись, стрелой прянуло в сторону. Однако не прошло и тридцати секунд, как оно появилось вновь, приближалось медленно, словно крадучись, люди у экрана внимательно следили за тем, как оно описало дугу и направилось к шлюзовой двери. -- В любом случае, у него хороший слух! -- прошептал Деррек.-- И отличная способность ориентироваться. Тем временем существо исчезло с экрана. -- Мы его никогда больше, вероятно, не увидим,-- высказал опасение Мортимер. И тут все услыхали крик инженера: -- Вот оно! Я поймал его! Идите, посмотрите! Все ринулись по лестнице вниз, на палубу "В", и увидели совсем близко, за стеклом шлюзового отсека, необычное существо высотой около шестидесяти сантиметров, бесцветное и совершенно прозрачное: было видно даже, как пульсирует жидкость в сосудах. Странный пришелец испуганно прижался к внешней стенке шлюза, но вскоре осмелел, подплыл к шлюзовой двери, и его пальчики задвигались, пытаясь повернуть рукоятку внешней шлюзовой двери, которая, разумеется, была зафиксирована изнутри. Внезапно снаружи послышался какой-то шум и что-то глухо ударило в стенку. Все поспешили назад в рубку -- на экранах уже кишело множество прозрачных существ, а издали приближался какой-то вездеход. -- Пора убираться! -- крикнул Деррек. Он сделал знак инженеру, и тот включил приток энергии, установив тягу на минимальный уровень. Снова взметнулся песчаный вихрь, на сей раз более сильный, чем при посадке; и хотя на экране ничего не было видно, все почувствовали, что корабль поднимается. Постепенно изображение стало снова четким, снова на экране заколыхались какие-то неясные очертания, и вдруг раздался громкий хлопок -- они вышли на поверхность. Ракета свободно поднималась, оставляя за собой дьявольский пенящийся котел, и несколько секунд спустя уже снова находилась высоко над сверкающим шаром. -- Я думаю, мы можем возвращаться,--сказал Деррек.-- Мы получили то, что нам нужно, и доктор Белгаст сможет теперь начать свои исследования. Следом за ученым они направились к шлюзу. -- Откачайте, пожалуйста, аммиак! -- попросил он. -- А нашему подопытному это не повредит?-- спросил Мортимер. -- Ничего не могу поделать. В аммиачной ванне нам не удастся установить фокус, поэтому мне необходимо исследовать объект в воздушной среде. -- А если это существо погибнет? -- Если у него имеется мозг, который хоть в какой-то мере соответствует человеческому, я добуду накопленную информацию и после его смерти. Инженер тронул рукоятку на щите рядом со шлюзом, и все стали наблюдать, как забурлила пена в шлюзовой камере и загадочное существо беспомощно забултыхалось, то и дело попадая в воздушную прослойку. Значит, оно может существовать только в аммиаке. Этого следовало ожидать,-- тихо пробормотал доктор Белгаст. Но вот испарилась последняя лужица жидкости в горячем воздухе, который нагнетался в шлюзовую камеру. Еще несколько минут она проветривалась, пока ядовитые пары аммиака не исчезли совсем. Существо еще несколько раз дернулось, а затем затихло, сникнув и превратившись в бесформенный комок. Они открыли дверь шлюзовой камеры, и биолог осторожно переложил безжизненное тело в заранее приготовленную стеклянную ванну, которую подняли на грузовом лифте в биофизическую лабораторию. Ученый тут же достал укрепленную на штативе параболическую антенну, провел ею вокруг головы странного существа и, указав на пористую массу, слегка вибрировавшую под прозрачной кожей, сказал: -- Вот тут должен быть мозг. Он быстро переключил несколько кнопок на пульте управления и наладил настройку. Раздалось тихое гудение зуммера. -- Сюда быстро!--приказал он.--Кто-нибудь должен это прослушать. Деррек подтолкнул вперед Мортимера. Тот сел на стул, над которым висел металлический колпак, напомнивший ему о часах, проведенных в лаборатории доктора Прокоффа, несколько секунд он прислушивался к тихому шелесту и закрыл глаза, чтобы сосредоточиться... На него разом нахлынули чужие восприятия: сначала страх, потом жалобы... но разбуженное сознание ни на чем не задерживалось, оно постоянно блуждало, таща за собой хаотическое нагромождение образов... Песок, охапка папоротника, игра возле виноградника... странный бело-желтый корабль... круглый выпуклый глаз, стеклянная линза... светлая комната, дверь... Затем: треугольные дома, подвесные койки... два больших белых существа, и рядом -- несколько существ поменьше: братья, сестры... церемония чаепития, солодовый сок, грецкие Затем: орехи... прогулка, рельсовая дорога в гроте, музыка... школа, доска, длинный рулон с письменами... подвесная койка, клокотание пузырьков сероводорода... Затем: ленточный транспортер, ультразвуковая антенна, волноводный резонатор... рудник, платиновая руда, руки с кирками... почтальон, мать, разворачивающая исписанный рулон... Затем: ритмичный стук кастаньет, литавры, полицейские на санях... ребенок с флюоресцирующим цветком, технический и социальный президенты... хоровод у теплых источников... Затем: скачки в пальмовом парке, отец за игрой в гольф... дети перед сценой в кукольном театре, солодовый сок... желтые, зеленые, коричневые бойцовые рыбки, десять рядов белых существ... Вереница образов, казалось, будет крутиться до бесконечности. Подсознательно Мортимер ощущал, что переполнен до краев, до предела. Но вот впечатления стали блекнуть, замирать. -- Ты смог что-нибудь понять? Мортимер сбросил кольцо, сжимавшее его голову. -- Ты что-нибудь видел? Да соберись же! Мортимер понял, что эти слова обращены к нему. Он встрепенулся, открыл глаза. Перед ним, в стеклянной ванне, лежала бесформенная, мокрая масса... Его вдруг затошнило, и он, спотыкаясь, побрел к нише в стене. Биолог осушил его лоб полотенцем, отвел к топчану. Мортимер почувствовал легкий укол иглы. Его охватил озноб, казалось, холод пробирается по жилам и перетекает из безжизненной руки во все уголки тела. Но мышление стало вдруг необыкновенно ясным и четким. -- Мы убили это существо,--сказал он.-- Гнусное убийство! Убийство ребенка! О, какие же мы, люди, подлецы! Ученые проанализировали сказанное Мортимером. Несмотря на то, что многие слова, употребляемые им при описании пережитого, лишь условно соответствовали видениям и символам, которые он стремился передать, все же из обрывков мыслей, извлеченных аппаратом и перетранслированных в мозг Мортимера, они смогли составить более или менее законченную картину. Итак, на планете существовала цивилизация, на той ступени развития, которая соответствовала уровню жизни людей несколько столетий назад. Там были улицы и сады, наука и техника, обитатели планеты были знакомы с такими понятиями, как семья и глава государства, соревнования и фестивали, как работа и досуг, радость и симпатии, как города и села, они знали, что такое информация и связь, запрещенное и разрешенное, образованный и невежда, родители и дети, кровати и школы, обеды и прогулки... Одним словом, тут было все, что было и на Земле, хотя и совсем в другой форме, но все-таки в удивительном соответствии. Одного лишь не было здесь -- и особенности этой подводной цивилизации указывали на то, чего не было бы еще длительное время,-- а именно космических кораблей. Таким образом, ко всеобщему удовлетворению, была решена главная проблема: им ничего не угрожало. Люди могли строить свой новый мир без всяких опасений. 22 Уже шесть месяцев, как поселились они на своей планете, они высадились весной, затем прошумело приятное, не слишком жаркое лето с редкими грозами, и наконец вступила в свои права осень. Листва окрасилась в серый и темно-фиолетовый цвета, но тона были нечистыми, как бы смешанными с серым и коричневым, так что это маленькое отличие чужеродного химизма почти не замечалось. Путешественники могли считать себя людьми везучими. Их не ждало здесь никаких непредвиденных трудностей, никаких природных катаклизмов -- ни нападений чудовищ, ни неизвестных дотоле заболеваний, ни отравлений растительными ядами. На их долю выпало лишь то, что встречалось и на Земле,-- сырость, простуда, насекомые... Да и тут они особенно жаловаться не могли. Единственное, что огорчало их: не так быстро, как хотелось, продвигалось строительство жилищ и их обустройство. Иногда мешали какие-то мелочи, например отсутствие телефона, который помог бы им поддерживать связь. Если где-нибудь ломался механизм и для ремонта нужны были запасные части или специалист, то кому-то приходилось отправляться пешком на поиски. Были, правда, две переносные радиостанции, н