дела насчет проекта "Уайлдкард" и возвращения Эрика из мертвых. С помощью тех же ручки и блокнота Бареско потребовал, чтобы его перевели в гражданскую больницу, сообщили, какие против него выдвинуты обвинения, и, наконец, пригласили его адвоката. Разумеется, на все его требования никто не обратил внимания. Руперт Ноулс и Перри Сейц, те самые богачи, которые в основном субсидировали становление Генеплана почти десять лет назад, были обнаружены в обширном, чуть ли не в десять акров, поместье Ноулса в Хэвенхерсте в Палм-Спрингс. Три агента прибыли туда с ордерами на арест Ноулса и Сейца, а также с ордером на обыск. Там они нашли незаконно модифицированный автомат "узи", вне сомнения, то самое оружие, из которого только несколько часов назад были убиты двое полицейских. Ни Ноулс, ни Сейц никаких возражений не выдвигали. Они знали правила. Они получат малопривлекательное предложение передать правительству все результаты исследований и права на проект "Уайлдкард" без малейшей компенсации, и от них потребуют вечного молчания насчет всего мероприятия и воскрешения Эрика Либена. А еще заставят подписать признание в убийстве, которое обеспечит их послушание на всю оставшуюся жизнь. И хотя это предложение не имеет законной силы и агенты Бюро при этом нарушают и демократические принципы, и множество законов, Ноулс и Сейц вынуждены будут его принять. Они были тертыми парнями и знали, что отказ от сотрудничества, а особенно попытка воспользоваться своими конституционными правами может означать для них только смерть. Эта пятерка знала тайну, возможно, наиболее важную в истории человечества. Верно, процесс достижения бессмертия был еще несовершенен, но рано или поздно все проблемы будут решены. И тогда те, кто владеет тайной проекта "Уайлдкард", будут править миром. Когда столько поставлено на карту, правительство не станет беспокоиться о том, как бы не переступить грань между моральным и аморальным, а в данном конкретном случае оно и вовсе не собиралось церемониться. Выслушав доклад по поводу Сейца и Ноулса, Шарп поднялся с кожаного кресла и принялся расхаживать по лишенному окон подземному кабинету. Он расправил плечи, потянулся и попытался размять толстую, мускулистую шею. С самого начала объектом его беспокойства были восемь человек, восемь возможных источников утечки информации, которых надо было заставить молчать. Из них с пятерыми уже разобрались быстро и без хлопот. Шарп был вполне доволен ходом событий в целом и собой в частности. Что говорить, он был мастером своего дела. В такие вот моменты ему хотелось, чтобы рядом был кто-то, с нем можно разделить триумф, например, восторженный помощник, но он не мог себе позволить подпустить кого-нибудь так близко. Будучи заместителем директора Бюро по оборонной безопасности, человеком номер два в своей конторе, Шарп твердо решил к сорока годам стать директором. Он надеялся, собрав компрометирующий материал на нынешнего директора, Джэррода Макклейна, вытеснить его и с помощью шантажа добиться, чтобы тот усиленно рекомендовал Энсона Шарпа в качестве своего преемника. Макклейн относился к нему как к сыну, делился с ним каждым секретом Бюро, так что Шарп уже имел почти достаточно материала, чтобы свалить своего благодетеля. Но, как человек осторожный, он выжидал, стараясь застраховаться от малейшей возможности неудачи. А когда он сядет в директорское кресло, то уже не повторит ошибки и не пригреет на своей груди помощника, как это сделал Макклейн. Там, наверху, вероятно, будет одиноко, должно быть одиноко, если хочешь удержаться. Так что он уже сейчас приучал себя к одиночеству: протеже у него были, друзей не было. Размяв затекшую шею и огромные плечи, Шарп вернулся в кресло за письменным столом и принялся размышлять о троице, которую еще надлежит изловить. Эрик Либен, миссис Либен и Бен Шэдвей. Им не предложат никакой сделки, как первым пяти. Если удастся захватить Либена "живым", его засадят в клетку и будут изучать, как лабораторное животное. С миссис Либен и Шэдвеем просто покончат, причем будет это выглядеть как гибель от несчастного случая. Он желал их смерти по нескольким причинам. Во-первых, оба были независимыми, рисковыми и честными - опасное, взрывное сочетание. Они способны раззвонить об истории с проектом "Уайлдкард" либо просто так, послав все к черту, либо из идиотских моральных соображений, в любом случае сильно отбросив Шарпа назад в его стараниях вскарабкаться на самый верх. Остальные - Льюис, Бареско, Ноулс, Джеффелз и Сейц - будут слушаться, потому что это в их же собственных интересах, но на Рейчел Либен и Бена Шэдвея в этом смысле нельзя положиться. Эти могут и не думать о себе в первую очередь. Кроме того, оба не совершили никакого уголовного деяния и не продавали душу правительству, как сделала эта публика из Генеплана, так что над ними никаких мечей не нависло. Не существовало таких угроз, с помощью которых можно было заставить их плясать под свою дудку. Но больше всего Шарп хотел убить Рейчел Либен, потому что она была любовницей Бена Шэдвея и потому что тот любил ее. Ему хотелось убить ее первой, на глазах у Шэдвея. А его он хотел уничтожить, потому что ненавидел почти семнадцать лет. Сидя один в подземном кабинете, Шарп закрыл глаза и улыбнулся. Интересно, что бы сделал Шэдвей, если бы узнал, что на него охотится его давний враг, Энсон Шарп. Ему почти до боли хотелось, чтобы неизбежная встреча поскорее состоялась, хотелось увидеть изумление на лице Шэдвея, хотелось прикончить сукина сына. Джерри Пик, молодой агент, которому Шарп поручил разыскать Сару Киль, внимательно осмотрел весь огороженный участок Эрика Либена в Палм-Спрингс в поисках свежевскопанной могилы. Он приложил максимум старания и усердия: вооружившись мощным фонарем, топал по клумбам, ломился сквозь кустарник, намочил брюки до колен, извалял в грязи туфли, но не нашел ничего подозрительного. Он включил свет у бассейна, почти что ожидая увидеть в нем мертвое тело, либо плавающее на поверхности, либо лежащее на голубом дне и смотрящее вверх сквозь толщу воды. Когда выяснилось, что в бассейне никаких трупов нет, Пик решил, что он слишком начитался детективных романов: там, в отличие от реальной жизни, бассейны всегда битком набиты покойниками. Джерри Пик с двенадцати лет увлекся детективными романами и с тех пор всегда хотел быть только детективом, причем не простым детективом, а особенным, вроде агента ЦРУ, ФБР или Бюро по оборонной безопасности, и к тому же не просто агентом, а следователем-гением, таким, о котором могли бы сочинить роман Джон Ле Карре, Уильям Ф. Бакли или Фредерик Форсайт. Пик хотел стать легендой своего времени. Он служил в Бюро только пятый год и репутации гения еще не заработал, но его это не беспокоило. Он был терпелив. Никто не становится легендой за пять лет. Сначала нужно поработать ищейкой - среди ночи топтать цветочные клумбы, драть свой лучший костюм о колючие кусты и с надеждой заглядывать в бассейны. Не обнаружив тела Сары Киль во владениях Эрика Либена, Пик принялся объезжать близлежащие больницы в надежде найти ее имя в регистрационном журнале или в списке амбулаторных пациентов. В двух первых больницах ему не повезло. Хуже того, несмотря на его удостоверение агента Бюро с фотографией, сестры и врачи, к которым он обращался, отнеслись к нему скептически. Они отвечали на его вопросы, но так неохотно, будто подозревали, что он выдает себя за другого и что у него тайные и нехорошие намерения. Он знал, что выглядит слишком молодо для агента Бюро. Бог проклял его, дав ему раздражающе свежее и открытое лицо. И задавая вопросы, он не проявлял нужной настойчивости. Но Пик считал, что на этот раз дело не в его детском лице и несколько неуверенной манере. Его так встретили, вне сомнения, из-за его ботинок, которые, несмотря на то что он их протер бумажным полотенцем, все равно выглядели отвратительно грязными. И из-за его брюк. Намокнув, они стали жеваными и бесформенными. Немыслимо добиться уважения и серьезного отношения или стать легендой, если ты выглядишь так, будто только что задавал корм свиньям. Несмотря на дефекты костюма, в третьей больнице - "Дезерт Дженерал" - он попал прямо в точку. Ночью туда поступила на лечение Сара Киль. Она все еще была там. На старшую сестру, Альму Данн, плотную седую женщину лет сорока пяти, удостоверение Пика впечатления не произвело, и в священный трепет при виде его она впасть отказалась. Проверив, как там Сара Киль, она вернулась на сестринский пункт, где оставила Пика, и сказала: - Бедняжка все еще спит. Ей дали успокоительное несколько часов назад, так что я не думаю, что она в ближайшее время проснется. - Разбудите ее, пожалуйста. Это срочный вопрос, связанный с национальной безопасностью. - И не подумаю, - отрезала сестра Данн. - Девочка травмирована. Ей надо отдохнуть. Вам придется подождать. - Тогда я буду ждать в ее палате. Лицо сестры Данн окаменело, а в веселых голубых глазах появился холодный блеск. - Ни в коем случае. Вы посидите в комнате для посетителей. Пик понимал, что ничего не добьется от сестры Данн, потому что она напоминала ему мисс Джейн Марпл, неукротимого самодеятельного детектива из романов Агаты Кристи, а нечего было и думать запугать человека, похожего на мисс Марпл. - Послушайте, если вы откажетесь помочь, мне придется поговорить с вашим начальником. - Да ради Бога. - Она с отвращением разглядывала его ботинки. - Сейчас позову доктора Уэрфелла. Энсон Шарп поспал часок на диване в подземном кабинете Винсента Бареско, принял душ в ванной комнате рядом и переоделся в чистую одежду, которую возил с собой, колеся по Южной Калифорнии предыдущей ночью. Он обладал завидной способностью всегда засыпать через минуту-полторы и чувствовать себя отдохнувшим даже после короткого сна. Он мог спать где угодно, не обращая внимания на шум. Шарп считал эту свою способность еще одним доказательством, что он превосходит других, а следовательно, подтверждением, что судьба уготовила ему место на самом верху, куда он так стремился. Отдохнув, он сделал несколько телефонных звонков, поговорив с агентами, охраняющими партнеров и ведущих ученых Генеплана в разных концах трех округов. Затем выслушал доклады от других агентов, дежурящих в офисе Генеплана в Ньюпорт-Бич, доме Эрика Либена в Вилла-Парке и доме миссис Либен в Пласеншии. От агентов, охраняющих Бареско на воздушной базе морских пехотинцев в Эль-Торо, он узнал, что предыдущей ночью в кабинете Либена Бен Шэдвей забрал у ученого "смит-вессон магнум" и что нигде в помещении Генеплана револьвер найти не удалось. Шэдвей не оставил его в здании, не выбросил в мусорный контейнер поблизости, а предпочел оставить у себя. Более того, агенты поведали, что не нашли полуавтоматического пистолета тридцать второго калибра, зарегистрированного на имя Рейчел Либен, в ее доме и имеется предположение, что она взяла его с собой, хотя на это у нее разрешения нет. Шарп порадовался тому, что Шэдвей и эта дамочка вооружены, ибо это служило оправданием для ордера на арест. А когда он загонит их в угол, то сможет пристрелить обоих, заявив с достаточной правдоподобностью, что они начали стрелять первыми. Пока Джерри Пик ждал возвращения сестры Альмы Данн с доктором Уэрфеллом, больница стала просыпаться. По коридорам забегали сестры, разнося пациентам лекарства, санитары перевозили больных в инвалидных креслах и на каталках в разные процедурные и операционные, некоторые врачи уже начали обход. Все больше запах хвойного дезинфицирующего средства перекрывался запахами спирта, чесночного масла, мочи и рвоты, как будто деловито спешащие сотрудники повытаскивали эту застоявшуюся вонь на свет Божий из каждого уголка больницы. Через десять минут сестра Данн вернулась с высоким мужчиной в белом халате. Красивое, ястребиное лицо, густые волосы с проседью, аккуратные усы. Мужчина показался Пику знакомым, хотя он и не мог понять почему. Альма Данн представила его как доктора Ганса Уэрфелла, старшего терапевта утренней смены. Доктор Уэрфелл сказал, глядя вниз на грязные ботинки и мятые брюки Пика: - Физическое состояние мисс Киль не дает поводов для беспокойства, и я думаю, что уже сегодня или завтра утром ее можно будет выписать. Но она пережила глубокую душевную травму, так что ей нужно дать отдохнуть по возможности подольше. А сейчас она как раз отдыхает, крепко спит. "Перестань смотреть на мои ботинки, черт бы тебя побрал", - подумал Пик. - Доктор, - проговорил он, - я очень ценю вашу заботу о пациентке, но здесь речь идет о национальной безопасности. Оторвав наконец взгляд от ботинок Пика, доктор Уэрфелл скептически нахмурился и спросил: - Какое отношение, черт возьми, может иметь шестнадцатилетняя девушка к вопросам национальной безопасности? - Это секретно, совершенно секретно, - заявил Пик, стараясь придать своему детскому лицу подобающее серьезное и значительное выражение, которое убедило бы Уэрфелла в важности его просьбы и склонило бы к сотрудничеству. - Все равно бесполезно ее будить, - ответил врач. - Она будет находиться под влиянием лекарства и не сможет вразумительно ответить на ваши вопросы. - А не могли бы вы ей дать что-нибудь, чтобы снять действие лекарства? Доктор Уэрфелл сдвинул брови, выражая тем самым глубокое неодобрение: - Мистер Пик, это больница. Мы существуем для того, чтобы лечить людей. Мы не поможем мисс Киль, если накачаем ее лекарствами только для того, чтобы снять действие других лекарств и ублажить нетерпеливого правительственного агента. Пик почувствовал, что краснеет. - Я не предлагал вам нарушить ваши медицинские принципы. - И хорошо. - Патрицианское лицо Уэрфелла и его манеры не поощряли попыток спорить. - Тогда вы подождете, пока она сама проснется. Расстроенный Пик проговорил, все еще пытаясь вспомнить, где он мог видеть доктора Уэрфелла: - Но мы полагаем, что она может нам подсказать, где найти человека, которого мы обязательно должны найти. - Что же, я уверен, она согласится вам помочь, когда проснется. - А когда это может случиться, доктор? - Ну, я думаю... часа через четыре, может, попозже. - Почему так долго? - Ночной дежурный дал ей очень слабое успокоительное, это ее не устроило, и, когда он отказался дать ей что-нибудь посильнее, она приняла свое собственное лекарство. - Свое собственное? - Мы слишком поздно поняли, что у нее в сумочке были таблетки бензедрина, завернутые в фольгу... - Наркотики? - Да. А в кармане - транквилизаторы и успокоительные. Ее таблетки оказались значительно сильнее наших, так что она в данный момент под их действием. Разумеется, мы изъяли все оставшиеся лекарства. - Я подожду в ее палате, - заявил Пик. - Нет, - отрезал Уэрфелл. - Тогда я подожду у дверей палаты. - Боюсь, не получится. - Тогда я подожду здесь. - Здесь вы будете мешать, - не согласился Уэрфелл. - Вы подождете в комнате для посетителей, и мы вас позовем, когда мисс Киль проснется. - Я подожду здесь, - настаивал Пик, придав своему детскому лицу самое суровое, крутое и жесткое выражение, на которое только был способен. - В комнате для посетителей, - возразил Уэрфелл зловеще. - И если вы не проследуете туда немедленно, я попрошу охранников больницы, чтобы они вас туда проводили. Пик заколебался, в душе умоляя Господа дать ему больше настойчивости. - Ладно, но, черт побери, позовите меня в ту же минуту, как она проснется. Он в гневе развернулся и прошествовал прочь от доктора Уэрфелла искать комнату для посетителей, потому что постыдился спросить, где она находится. Оглянувшись на доктора, который теперь был занят разговором с другим врачом, он сообразил, что Уэрфелл как две капли воды похож на Дэшила Хэммета, автора детективных романов. Именно поэтому он и показался знакомым такому страстному поклоннику жанра, как Пик. Стоило ли удивляться, что он ведет себя с таким апломбом. Дэшил Хэммет, не больше и не меньше. Пику немного полегчало от сознания, что он уступил такому человеку. Они проспали еще два часа, проснулись практически одновременно и снова занялись любовью на кровати в мотеле. Рейчел получила даже большее удовлетворение, чем в первый раз: все происходило медленнее, ласковее, в более изысканном и чувственном ритме. Ее гибкое, податливое, упругое тело доставляло ей самой глубокое удовлетворение, и она безмерно наслаждалась работой мышц, ритмичными мягкими движениями, ласковым касанием тел. То было не обычное наслаждение от любви, но более сильное и полное чувство: она ощущала себя молодой, здоровой, живой. Обладая даром брать все от настоящего, она позволила своим рукам исследовать тело Бена, поражаясь его стройности, гранитной твердости мускулов его плеч и рук, крепости спины, наслаждаясь шелковистостью его кожи, ритмичным движением бедер, ощущая его всем своим телом, замирая от прикосновения его горячих рук, жгучего жара его губ на своих щеках, губах, шее, груди. До Бена Рейчел не занималась любовью пятнадцать месяцев. И никогда раньше не приходилось ей испытывать такую любовь. Ей никогда не было так хорошо, никогда она не чувствовала такой волнующей нежности и такого полного удовлетворения. Казалось, что до сих пор она была как бы неживая, и вот наступил час ее возвращения к жизни. Утомленные, они долго лежали в объятиях друг друга, но мягкий отсвет любви медленно уступал место странному беспокойству. Сначала Рейчел не могла понять, что ее тревожило, но потом узнала это редкое и особое ощущение приближающейся смерти, вызывающее дрожь, необоснованное, но инстинктивное чувство, от которого у нее тело покрылось мурашками. Она вгляделась в ласковую улыбку Бена, в его такое любимое лицо, в его глаза - и ее охватила пугающая непоколебимая уверенность, что она потеряет его. Она попыталась убедить себя, что ее неожиданное предчувствие - естественная реакция почти тридцатилетней женщины, которая после одного неудачного замужества чудом нашла подходящего человека. Что-то вроде синдрома "Я не заслуживаю такого счастья". Когда жизнь наконец преподносит тебе прекрасный букет цветов, ты обычно с подозрением вглядываешься в него - а не спряталась ли там пчела. Суеверный страх, что это ошибка, что тебе не могло так повезти, является стержнем человеческой натуры, так что вполне естественно, что она боится потерять Бена. Рейчел пыталась себя уговорить, но сама знала, что ее внезапный страх был чем-то большим, чем суеверие, чем-то более мрачным. По спине побежал холодок, и ей показалось, что позвоночник у нее превратился в кусок льда. Прохладное дыхание, коснувшееся ее кожи, проникло глубже, достало до костей. Отвернувшись от Бена, она опустила ноги на пол и встала, обнаженная и дрожащая. - Рейчел, - позвал ее Бен. - Пора двигаться, - с беспокойством сказала она, направляясь в ванную комнату сквозь солнечный свет и тени от пальмовых листьев, проникающие через единственное незанавешенное окно. - Что случилось? - спросил он. - Мы тут сейчас как подсадные утки. Или станем ими. Нам нужно двигаться. Все время следует быть настороже. Надо найти его раньше, чем он или кто-нибудь другой найдет нас. Бен поднялся с кровати, загородил ей дорогу в ванную комнату и положил руки на плечи: - Все будет в порядке. - Не говори так. - Но так и будет. - Не искушай судьбу. - Вдвоем мы сильны, - заверил он. - Сильнее не бывает. - Не надо, - настаивала она, приложив ему палец к губам, заставляя замолчать. - Пожалуйста. Я не перенесу... если мне придется потерять тебя. - Ты не потеряешь меня, - возразил он. Но, взглянув на него, она с ужасом почувствовала, что уже потеряла его, что смерть стоит за его спиной, что она неизбежна. Синдром "Я не заслужила такого счастья"? Или настоящее предчувствие? Откуда ей было знать, что это. Поиски доктора Либена результатов не приносили. Мрачную вероятность неудачи Энсон Шарп ощущал как огромное и тяжкое нечто, навалившееся на стены подземной лаборатории в Риверсайде, сжимающее эту комнату без окон и медленно раздавливающее его. Он не мог смириться с неудачей. Он был прирожденным победителем, всегда только победителем, превосходящим всех остальных, только так он представлял себе себя, только так он мог позволить себе думать о себе - как о блестящем представителе высшего рода. Такое представление о самом себе являлось как бы индульгенцией, позволяющей ему делать все, что душа пожелает, абсолютно все, ибо он по своей натуре просто не мог мириться с разными моральными ограничениями, присущими обычному человеку. И тем не менее разосланные по округам люди докладывали, что ходячий мертвец не появлялся там, где его рассчитывали найти, и с каждым часом Шарп все больше злился и нервничал. Должно быть, они не так хорошо знали Эрика Либена, как им казалось. Вполне вероятно, что, предвидя возможность такого поворота событий, ученый заранее присмотрел себе местечко, где можно залечь, и ему удалось уберечь эту тайну от Бюро по оборонной безопасности. Тогда безуспешная попытка обнаружить Либена будет рассматриваться как личная неудача Шарпа, потому что он теснее всех был связан с этой операцией в надежде присвоить себе все заслуги в случае ее удачного завершения. Но тут появился шанс. Позвонил Джерри Пик и сообщил, что нашел Сару Киль, несовершеннолетнюю любовницу Эрика Либена, в больнице в Палм-Спрингс. - Но эти чертовы медики, - пожаловался Пик характерным для него голосом честного нытика, - отказываются сотрудничать. Иногда Энсон Шарп подумывал, а стоят ли преимущества от окружения себя слабыми, а следовательно, не представляющими угрозы молодыми агентами тех убытков, которые приходится терпеть из-за их нерасторопности? Разумеется, никто из них не составит ему конкуренции, когда он усядется в директорское кресло, но зато ни один не способен по собственной инициативе сделать что-то такое, что бы положительно говорило о нем, Шарпе, как наставнике. - Я приеду до того, как она очнется, - бросил Шарп. Расследование в Генеплане какое-то время обойдется без его присутствия. Ученые и техники, явившиеся на работу, были отправлены по домам со строгим наказом не появляться до специального уведомления. Компьютерные гении из Бюро по оборонной безопасности разыскивали относящиеся к проекту "Уайлдкард" файлы в банках данных Генеплана, но их работа требовала такого высокого профессионального уровня, что Шарп не мог не то что руководить ею, но и просто понять, что к чему. Он позвонил нескольким федеральным агентам в Вашингтоне в поисках информации о больнице и докторе Гансе Уэрфелле, которую можно было бы использовать, чтобы на этого Уэрфелла поднажать, и получил ее. Затем погрузился в ожидающий его вертолет и, довольный, что снова находится в движении, полетел через пустыню в Палм-Спрингс. До аэропорта в Палм-Спрингс Рейчел и Бен доехали на такси, там взяли напрокат новый "форд" и, вернувшись в город как раз к открытию магазинов в половине десятого, были первыми покупателями в магазине одежды. Она купила себе светло-коричневые джинсы, бледно-желтую блузку, толстые белые носки и кроссовки "Адидас". Бен приобрел голубые джинсы, белую рубашку, длинные носки и туфли. Они переоделись, сняв с себя грязную помятую одежду в общественном туалете на заправочной станции в конце Палм Каньон-драйв. Потом, не желая тратить время на остановку ради завтрака, а также боясь, что их кто-то узнает, схватили пару бутербродов с яичницей и кофе в "Макдональдсе", чтобы поесть в пути. Каким-то непостижимым образом Рейчел передала Бену свое предчувствие надвигающейся смерти и то внезапное ощущение, почти предвидение, что у них не остается времени, охватившее ее в мотеле сразу после того, как они любили друг друга во второй раз. Хотя Бен и пытался успокоить ее, уверить, что все будет в порядке, он сам с каждой минутой все больше нервничал. Они были похожи на двух животных, инстинктивно ощущавших приближение страшной бури. Сожалея, что они не могут забрать ее красный "Мерседес", значительно более быстрый, чем "Форд", Рейчел откинулась на спинку пассажирского сиденья, без энтузиазма пережевывая бутерброд, в то время как Бен вел машину на север по шоссе 111, а затем к западу по шоссе 10. Хотя он выжимал из "Форда" больше, чем смог бы сделать кто-нибудь другой, обращаясь с ним умело и слегка небрежно, как истый профессионал, чего вряд ли можно было ожидать от торговца недвижимостью, им все равно не достичь охотничьего домика Эрика раньше чем к часу дня. Дай Бог, чтобы они не опоздали. Она старалась не думать, каким будет Эрик, когда они найдут его, если, конечно, им это удастся. Глава 18 - Белая горячка зомби Бешеный гнев прошел, и Эрик снова обрел способность соображать, насколько это было возможно в его состоянии. Он находился в полностью разгромленной спальне охотничьего домика, где порушил все, до чего смог дотянуться. В голове пульсировала сильная, резкая боль, более тупая боль ощущалась во всем теле. Суставы распухли и почти потеряли подвижность. Глаза жгло, они видели плохо и слезились. Болели зубы, а во рту ощущался вкус пепла. Как и всегда после приступа ярости, настроение Эрика было мрачным. Ему казалось, что он живет в сером мире, где все краски выгорели, звуки приглушены, очертания предметов размыты и где любой свет, вне зависимости от источника, казался туманным и слишком слабым. Создавалось впечатление, что ярость иссушала его, забирала все силы, вынуждая снова восстанавливать энергию. Двигался он рывками, иногда неуклюже, и с трудом соображал. Он сознавал, что, когда процесс заживления подойдет к концу, периоды комы и мрачного настроения обязательно исчезнут. Однако сознание этого не прибавляло ему бодрости, потому что заторможенный мыслительный процесс затруднял размышления о лучшем будущем. Его состояние было странным, неприятным, даже пугающим. Эрик чувствовал, что собственная судьба от него не зависит и что, по существу, он в своем теле как в ловушке, прикованный к этой теперь несовершенной, полумертвой плоти. Шатаясь, Эрик пошел в ванную комнату, медленно принял душ, почистил зубы. В охотничьем домике, как и в доме в Палм-Спрингс, он держал полный гардероб, чтобы при переездах не собирать вещи, так что теперь переоделся в брюки цвета хаки, красную рубашку в клетку, шерстяные носки и пару тяжелых ботинок. Из-за окутывающего его серого тумана обычная утренняя процедура заняла больше времени, чем следовало: он не сразу справился с кранами душа, с трудом установил нужную температуру воды; постоянно ронял зубную щетку в раковину; проклял свои неуклюжие пальцы, которые никак не могли застегнуть пуговицы на рубашке; когда он попытался закатать длинные рукава, материал сопротивлялся так яростно, как будто обладал собственной силой воли; а чтобы зашнуровать ботинки, ему потребовалось поистине титаническое усилие. Тут его снова отвлекли призрачные огни. Несколько раз где-то на периферии зрения обычные тени принимались полыхать пламенем. Простое закорачивание электрических импульсов в его поврежденном, но заживающем мозгу. Иллюзии, вызванные перебоями в церебральных синапсах между нейронами. И ничего больше. Однако, когда он поворачивался, чтобы посмотреть прямо на эти огни, они не тускнели и не мелькали, как обыкновенные миражи, но разгорались еще ярче. Каждый раз он смотрел на эти несуществующие огни все с большим страхом отчасти потому, что видел что-то среди них или за ними, что-то таинственное и пугающее: темные чудовищные фигуры, которые манили его к себе сквозь танцующие языки пламени. И хотя он знал, что эти фантомы - только плод его болезненного воображения, не понимал, что они означают и почему он их должен бояться, он дрожал от страха. А иногда, зачарованный этими призрачными огнями, слышал, что скулит, как насмерть перепуганный ребенок. Пища. Хоть его генетически измененное тело и обладало великолепной способностью к регенерации и заживлению, ему все равно требовалась пища - витамины, минеральные соли, углеводы, белки, то есть те строительные элементы, с помощью которых поврежденные ткани могли восстанавливаться. И впервые после того, как он встал со стола в морге, Эрик ощутил голод. Он нерешительно поплелся в кухню и подошел к большому холодильнику. Ему показалось, что краем глаза он увидел, как что-то выползает из-под розетки на стене. Что-то длинное и тонкое. Насекомообразное. Угрожающее. Но он знал, что это ему только кажется. Он и раньше видел такие вещи. Все это симптомы поражения головного мозга. Ему следует просто не обращать внимания, не пугаться, несмотря на то, что он слышит топот многочисленных ножек этого насекомого по полу. Топ-топ-топ. Он отказывался смотреть. Убирайся. Он крепко держался за ручку холодильника. Топ-топ-топ. Сжал зубы. Убирайся. Звук смолк. Когда он снова рискнул взглянуть на розетку, ничего необычного там не было, никакого насекомого. Только теперь за кухонным столом сидел его давно умерший дядя Барри и ухмылялся. Когда Эрик был ребенком, его часто оставляли с дядей Барри Хэмпстедом, который насиловал его, а он боялся кому-нибудь рассказать. Барри грозил, что побьет его, отрежет ему пенис, если он проговорится, и эти угрозы были такими страшными и реальными, что Эрик ни на минуту не сомневался, что дядя их выполнит. Теперь дядя Барри сидел за столом, положив одну руку на колено, и говорил: - Иди сюда, милая крошка, давай поиграемся. - И Эрик слышал этот голос так же ясно, как тридцать пять лет назад, но в то же время знал, что ни сам человек, ни его голос не являются реальностью. И он боялся дяди Барри так же сильно, как и много лет назад, хотя и понимал, что сейчас уж ненавистному дяде до него не дотянуться. Он закрыл глаза и мысленно приказал видению исчезнуть. По всей видимости, он простоял так, весь дрожа, минуту или больше, боясь открыть глаза, пока не будет уверен, что призрак исчез. Но тут он начал думать, что Барри в самом деле был здесь, и сейчас подбирается к нему, и может в любую секунду схватить его за половые органы, схватить и сжать... Он резко открыл глаза. Видение Барри Хэмпстеда исчезло. Дышать стало легче. Эрик достал пакет бутербродов с колбасой из морозильной камеры и подогрел их на противне в духовке, сконцентрировав все свое внимание на том, чтобы случайно не обжечься. Терпеливо и неуклюже он подогрел кастрюльку супа. Сел за стол, сгорбив плечи и низко наклонив голову, и съел все, запив еду несколькими чашками горячего черного кофе. Какое-то время он ощущал страшный аппетит, и от самого процесса еды чувствовал себя по-настоящему живым, более живым, чем когда-либо после своего второго рождения. Он откусывал, жевал, глотал, ощущал вкус - все эти простые действия снова возвращали его в мир живых с большей убедительностью, чем все, что он делал после того, как попал под грузовик на Мейн-стрит. На какое-то время настроение у него улучшилось. Но тут Эрик начал медленно осознавать, что вкус колбасы не так остер и приятен, как раньше, когда он был полностью жив и мог по-настоящему оценить его; и хотя приближал свой нос вплотную к жирному, горячему мясу, не ощущал его острого аромата. Он уставился на свои грязно-серые, липкие руки, которыми держал бутерброд, и куски дымящегося мяса выглядели более живыми, чем его собственная плоть. Неожиданно ситуация показалась Эрику презабавной: мертвец завтракает, ест колбасу, отправляет горячий суп, ложку за ложкой, в свой холодный пищевод, изо всех сил стараясь казаться одним из живущих, как будто смерть можно по желанию повернуть вспять, как будто жизнь можно вернуть, просто привычно приняв душ, почистив зубы, позавтракав, выпив кофе и посетив туалет. Он должен быть живым, потому что ни в раю, ни в аду нет колбасы и супа в банке. Так ведь? Он наверняка жив, потому что сумел воспользоваться кофеваркой и электроплитой, а вон там в углу тихо гудит холодильник "Вестингхауз", и хотя все эти предметы есть почти в каждом доме, их вряд ли найдешь на дальних берегах реки Стикс, значит, он наверняка жив. Разумеется, юмор черный, очень даже черный, но он громко рассмеялся и продолжал смеяться и смеяться, пока не услышал свой собственный смех. Он был жестким, хриплым, холодным, и не смех вовсе, а плохая имитация, грубая и непохожая. Создавалось впечатление, что он наглотался камней, и теперь они терлись друг о друга и грохотали. Расстроенный этим звуком, он вздрогнул и разрыдался. Уронив бутерброд с колбасой, он смел со стола на пол всю еду и посуду и упал на него руками и головой. Он захлебывался рыданиями и на какое-то время весь отдался глубоким волнам жалости к самому себе. Мышки, мышки, вспомни про мышек, бьющихся о стенки своих клеток... Эрик все еще не мог понять, что бы это могло значить, хотя ему и казалось, что он ближе к пониманию, чем раньше. Воспоминания о мышках, белых мышках, дразнили его, вот они, вот, рядом, но он не мог вспомнить. Он еще больше помрачнел. И соображать стал хуже. Через какое-то время Эрик почувствовал, что впадает в очередную кому, когда сердцебиение резко замедлялось, дыхание почти останавливалось, давая возможность телу продолжать свои ремонтные работы и восстановить энергию. Он сполз со стула и свернулся калачиком на полу около холодильника. Бен свернул с шоссе 10 у Редландса. До озера Эрроухед осталось двадцать восемь миль. Однорядная извилистая дорога вела в горы Сан-Бернардино. Она была местами разбита, в ямах, на некоторых участках ширина обочины не превышала нескольких дюймов, а дальше, за жалким ограждением, - крутой склон, так что ошибаться явно не стоило. Им пришлось сильно сбавить скорость, хотя Бену и удавалось выжать из "Форда" значительно больше, чем смогла бы Рейчел. Прошлой ночью Рейчел поведала Бену все свои тайны - и о подробностях проекта "Уайлдкард", и об одержимости Эрика, и теперь она ждала, что он в ответ расскажет ей о себе, но Бен не сказал ничего такого, что объяснило бы его умение драться, водительское мастерство и знание огнестрельного оружия. Хоть ей и было ужасно любопытно, Рейчел не стала давить на него. Она чувствовала, что его тайны куда более личного свойства, чем ее, и что он явно потратил немало времени, чтобы отгородиться от них, забыть, а ворошить прошлое - дело нелегкое. Она знала, он скажет ей все, когда сочтет нужным. Они проехали всего милю по горной дороге, и до Раннинг-Спрингс оставалось еще двадцать миль, когда Бен, по-видимому, решил, что пришло время все ей рассказать. Дорога поднималась все выше и выше к острым вершинам гор, по сторонам росло все больше деревьев - сначала березы и карликовые дубы, затем сосны, тамариск, ели, и вскоре вся дорога оказалась в бархатной тени нависающих крон. Даже в машине с кондиционером чувствовалось, что жара пустыни осталась позади. Казалось, именно спасение от угнетающего пекла побудило Бена к разговору. Тихим, но четким голосом он начал свой рассказ: - В восемнадцать лет я стал морским пехотинцем, добровольцем пошел во Вьетнам. Я не был настроен против войны, как многие другие, но и войну я не поддерживал тоже. Я просто был за свою страну, неважно, правое ее дело или нет. Выяснилось, что у меня есть определенные склонности, природные способности, и я стал кандидатом в элитарные части - разведку морской пехоты, нечто вроде армейских рейнджеров или "тюленей". Меня заметили быстро, предложили тренироваться в разведке, я согласился, и в конце концов они сделали из меня первоклассного солдата, которому, может, нет равных в мире. Дай мне любое оружие, я знаю, как с ним обращаться. Даже голыми руками я могу убить любого, он и не заметит, что с ним случилось, пока не хрустнет сломанная шея. Я отправился во Вьетнам в составе группы разведчиков, мне этого хотелось, я любил действовать, и в течение нескольких месяцев я был в восторге, рад, что попал в самую гущу. Бен все так же уверенно и умело вел машину, но Рейчел заметила, что скорость медленно падает, по мере того как воспоминания уносили его все дальше в джунгли Юго-Восточной Азии. Солнечные лучи нашли прогалины между еловыми ветвями и каскадом обрушились на лобовое стекло, заставив Бена прищуриться. - Но если ты провел несколько месяцев по колено в крови, видел, как рядом умирают твои товарищи, сам много раз был на волосок от смерти, видел мирных жителей, скошенных перекрестным огнем, сожженные деревни, изуродованных детей... что ж, волей-неволей ты начнешь сомневаться. И я начал сомневаться. - Бенни, прости, ради Бога. Я и подумать не могла, что ты прошел через весь этот ужас... - Не надо меня жалеть. Я вернулся живым и продолжаю жить. Мне повезло куда больше, чем многим другим. "О Господи, - подумала Рейчел, - что бы было, если бы ты не вернулся? Я бы никогда тебя не встретила, никогда бы не полюбила и даже не знала бы, что потеряла". - Так или иначе, - тихо продолжал он, - сомнения появились, и я был в смятении. Я сражался за законно избранное правительство во Вьетнаме, а, судя по всему, оно было безнадежно коррумпировано. Я сражался за то, чтобы сохранить вьетнамскую культуру от уничтожения ее коммунистами, а эта самая культура тем временем гибла от рук десятков тысяч американских солдат, которые прилежно ее американизировали. - Мы хотели принести Вьетнаму свободу и мир, - заметила Рейчел. - Во всяком случае, я так думала. - Ей еще не было тридцати, на семь лет меньше, чем Бену, но на семь решающих лет. То была не ее война. - Что плохого в том, чтобы сражаться за мир и свободу? - Верно, - согласился он, но голос его стал тусклым, - однако мы, похоже, стремились обеспечить этот мир, сначала убив всех и сровняв всю проклятую страну с землей так, чтобы там уже не осталось никого, кто мог бы насладиться плодами свободы. Я должен был спросить себя: а не ошиблась ли моя страна? За ней ли правда? А может, она несет... зло? Или я просто молод и неопытен и, несмотря на свою подготовку, не способен правильно понять? - Какое-то время он молчал, резко бросил машину в правый поворот, затем в левый, следуя извилинам горной дороги. - К концу службы мне не удалось найти убедительного ответа ни на один из этих вопросов... так что я остался добровольцем на второй срок. - Ты остался во Вьетнаме, когда мог вернуться домой? - удивленно спросила она. - Несмотря на все эти ужасные сомнения? - Я должен был разобраться, - тихо проговорил Бен. - Должен был, и все. Я что хочу сказать, я убивал многих людей, как мне казалось, ради справедливого дела, так что мне необходимо было знать, прав я или нет. Я не мог просто уехать, выбросить все из головы, продолжать жить как ни в чем не бывало и забыть обо всем. Черт возьми, не мог я так поступить. Я должен был разобраться, решить, кто я - хороший человек или убийца, а потом уже думать, что делать дальше, как успокоить свою совесть. И не было места лучше для того, чтобы все проанализировать, чем там, в самой гуще событий. Кроме того, чтобы осмыслить, почему я остался на второй срок, тебе надо понять меня, того меня много лет назад: молодого идеалиста, которому патриотизм был присущ так же, как цвет глаз. Я любил свою страну, верил в нее, верил безоглядно, и не мог я взять и легко отбросить эту веру... как змея меняет кожу. Они проехали дорожный указатель, сообщивший им, что они находятся в шестнадцати милях от Раннинг-Спрингс и двадцати трех милях от озера Эрроухед. - И ты был во Вьетнаме еще целый год? - спросила Рейчел. Он устало вздохнул: - Так вышло, что я пробыл там еще... два года. В своем охотничьем домике над озером Эрроухед Эрик Либен неопределенное время находился в особом сумеречном состоянии, не спал, но и не бодрствовал, не был ни живым, ни мертвым. В это время его генетически измененные клетки вырабатывали ферменты, белки и другие вещества, необходимые для процесса заживления. В мозгу его мелькали какие-то мрачные сны и бессвязные кошмары, похожие на чудовищные тени, мечущиеся в тусклом, кровавом свете сальных свечей. Когда он наконец очнулся от своего похожего на транс состояния, снова полный энергии, то ощутил острую необходимость вооружиться и быть готовым к действию. Голова полностью еще не прояснилась, в памяти тоже были провалы, так что он плохо понимал, кто может за ним гнаться, но нутром чувствовал, что ему наступают на пятки. Наверняка, черт бы все побрал, кто-нибудь узнает о домике от Сары Киль. От этой мысли он вздрогнул, потому что не мог понять, кто такая Сара Киль. Он долго стоял, опершись одной рукой о кухонный стол, пытаясь вспомнить ее лицо и место в его жизни. Сара Киль... Внезапно он вспомнил и проклял себя за то, что привозил девчонку сюда. Охотничий домик должен был оставаться его тайным убежищем. Ему нужны были молодые женщины, чтобы чувствовать себя молодым, и он любил производить на них впечатление. На Сару таки произвел впечатление пятикомнатный охотничий домик со всеми удобствами, расположенный на его собственном лесистом участке, откуда открывался прекрасный вид на озеро. Они замечательно трахнулись под развесистой сосной на одеяле, и он почувствовал себя таким молодым. Но получалось, что теперь Сара знает о его тайном убежище, а от нее могут узнать и его преследователи, хотя он и не мог точно сказать, кто именно. Снова заторопившись, Эрик оттолкнулся от стола и направился к двери, ведущей из кухни в гараж. Он двигался уже лучше, чем раньше, более энергично, глаза не так резал яркий свет, и никакие фантомы не вылезали из углов, чтобы напугать его. Очевидно, период комы принес ему несомненную пользу. Положив руку на дверную ручку, он внезапно остановился, пораженный другой мыслью: "Сара Киль никому не сможет рассказать об этом домике, потому что Сара умерла, я сам ее убил несколько часов назад..." Волна ужаса накатилась на Эрика, и он крепче ухватился за ручку, чтобы помешать этой волне унести его навсегда в темноту и безумие. Внезапно он вспомнил, что ездил в дом в Палм-Спрингс, что бил девушку, обнаженную девушку, безжалостно работая кулаками. В его поврежденной памяти, как слайды в испорченном фильмоскопе, замелькало ее окровавленное, полное ужаса лицо в кровоподтеках. Но действительно ли он убил ее? Да нет, конечно, нет. Он часто грубо обращался с женщинами, что верно, то верно, можно в этом признаться, ему нравилось их бить, он обожал, когда они перед ним пресмыкались, но он не мог убить кого-то, никогда не мог и никогда не сможет, да нет же, он - законопослушный гражданин, вполне преуспевающий к тому же, не какой-нибудь бродяга или психопат. И тут в памяти возникло другое, неясное, но пугающее воспоминание: он прибивает Сару к стене в доме Рейчел в Пласеншии, прибивает ее обнаженное тело над кроватью, чтобы предупредить Рейчел. Он вздрогнул, потом сообразил, что то была вовсе не Сара, но какая-то другая женщина, которую он распял на стене, он не знал даже, как ее зовут, просто незнакомка, немного напомнившая ему Рейчел. Да нет, это просто смешно, не мог же он убить двух женщин, он и одну не убивал, но теперь он вспомнил мусорный контейнер в грязном тупике и еще одну женщину, третью, хорошенькую мексиканочку с перерезанным скальпелем горлом, чей труп он запихнул в мусорный контейнер... "Нет. Бог мой, да что же я с собой натворил, - изумился он, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. - Я одновременно и исследователь, и испытуемый, творец и творение, и это ошибка, ужасная ошибка. Как я умудрился своими руками сотворить из себя... чудовище Франкенштейна?" На один страшный момент в мозгу у него прояснилось, и правда предстала перед ним, яркая и черная, как солнечный день в только что вымытом окне. Он яростно затряс головой, делая вид, что хочет прогнать остатки тумана, заволакивающие его мозг, но на самом деле пытаясь избавиться от ненужной и невыносимой ясности. Его травмированный мозг и нестабильное физическое состояние облегчили эту задачу. Резкого движения головой оказалось достаточно, чтобы он снова почувствовал головокружение, в глазах появилась муть, а память снова затянул черный туман, мешая ему думать и приводя в замешательство. Конечно, мертвые женщины - просто шутки памяти, ну конечно, разумеется, такого не могло быть, ведь он не способен на хладнокровное убийство. Они так же нереальны, как и дядя Барри и странные насекомые, которых он иногда, как ему кажется, видит. Вспомни про мышек, про мышек, безумных кусающихся, осатанелых мышек... Каких мышек? Какое отношение безумные мышки имеют ко всей этой истории? Забудь о проклятых мышках. Самое главное - не мог он убить человека, не говоря уже о трех. Только не он. Не Эрик Либен. Эти кошмары были просто фантазией его сумеречной и взбаламученной памяти, вроде тех призрачных огней, появляющихся неизвестно откуда. Они только результат заколачивания электрических импульсов в пораженной ткани мозга. И они будут преследовать его, пока мозг окончательно не излечится. А пока он не должен о них думать, потому что тогда он начнет сомневаться в себе, в своих ощущениях, а в его нестабильном психическом состоянии сил на сомнения уже не было. Дрожа и обливаясь потом, Эрик открыл дверь, вошел в гараж и зажег свет. Его черный "Мерседес-560" стоял там, где он его вчера поставил. Глядя на "Мерседес", он вдруг вспомнил другую машину, более старую и менее элегантную, в багажник которой затолкал тело убитой женщины... Нет. Снова ложные воспоминания. Иллюзии. Заблуждения. Он осторожно оперся одной вытянутой рукой о стену и слегка передохнул, собираясь с силами и ожидая, чтобы хоть немного прояснилось в голове. Когда он наконец поднял взгляд, то не мог вспомнить, зачем пришел в гараж. Однако постепенно им вновь овладевало ощущение, что за ним гонятся, что кто-то пытается до него добраться и что ему следует вооружиться. Его затуманенный мозг не мог подсказать, кто именно его преследует, но Эрик знал, что ему грозит опасность. Он оттолкнулся от стены, прошел мимо машины и подошел к верстаку и полкам с инструментом в переднем углу гаража. Он пожалел, что у него не хватило ума держать в охотничьем домике пистолет. Теперь придется довольствоваться топором, который он снял со стены, заодно порвав паутину, опутавшую рукоятку. Этим топором он рубил дрова для камина. Довольно острый, превосходное оружие. Хоть он и был не способен на хладнокровное убийство, он знал, что может убить, защищаясь. Каждый имеет право защищать сам себя. Самозащита сильно отличается от убийства. Она оправданна. Он поднял топор, проверяя его тяжесть. Оправданна. На пробу размахнулся топором. Он разрезал воздух со свистом. Оправданна. Не доезжая до Раннинг-Спрингс приблизительно девяти, а до озера Эрроухед шестнадцати миль, Бен съехал на обочину и остановился в живописном месте, где увидел два складных столика и мусорный бак в тени от нескольких огромных колючих сосен. Он выключил мотор и опустил стекло. Здесь, в горах, было градусов на сорок по Фаренгейту прохладнее, чем в пустыне, откуда они только что приехали, достаточно тепло, но без духоты. Рейчел понравился легкий освежающий ветерок, который залетел к ним в машину, пахнущий сосной и дикими цветами. Она не спросила Бена, зачем он остановился, потому что догадывалась о причине. Для него жизненно важно, чтобы она поняла, к каким выводам он пришел во Вьетнаме, чтобы не заблуждалась и знала, каким сделала его война, и он боялся, что не сможет изложить все вразумительно, если одновременно ему придется вести машину по извилистой горной дороге. Он рассказал ей про свой второй год войны во Вьетнаме. Год, начавшийся смятением и отчаянием, страшным осознанием того, что война, в которой он участвует, не чиста, как чиста вторая мировая война, где все моральные аспекты были четко определены. Месяц за месяцем разведывательные операции все глубже затягивали Бена в военную зону. Часто им приходилось пересекать линию фронта, участвовать в партизанских действиях в тылу врага. Их задачей было не только вовлечь противника в бой и уничтожить его, но и постараться завоевать души и сердца мирного населения. Во время этих контактов Бену пришлось наблюдать, к каким особо жестоким мерам прибегает противник, и в конце концов он пришел к выводу, что эта грязная война заставляла выбирать между различными степенями аморальности: с одной стороны, было аморально остаться и воевать, неся смерть и разрушение; с другой стороны, было еще более аморально уйти, потому что за падением Южного Вьетнама и Камбоджи неминуемо последуют массовые убийства по политическим мотивам, которые значительно превысят количество павших на поле брани. Голосом, который напомнил Рейчел темные исповедальни, где она, бывало, стояла на коленях в молодости, Бен сказал: - В каком-то смысле я понял, что, как ни плохи были мы во Вьетнаме, после нас будет еще хуже. После нас - кровавая бойня. Миллионы будут казнены или погибнут в концентрационных лагерях. После нас - потоп. Он смотрел не на нее, а сквозь лобовое стекло на поросшие лесом склоны гор Сан-Бернардино. Она ждала. Наконец он проговорил: - Никаких героев. Мне еще и двадцать один не исполнился, для меня это было сурово - понять, что никакой я не герой, что я просто меньшее из зол. В двадцать один ты предположительно должен быть идеалистом, оптимистом и идеалистом, но я увидел своими собственными глазами, что многое в жизни зависит от этого выбора, от умения выбрать из двух зол меньшее. Бен набрал полную грудь воздуха и с силой выдохнул, как будто очищаясь от грязи, связанной с разговорами о войне, как будто чистый горный воздух, если вдохнуть его поглубже, сможет стереть старые пятна с его души. Рейчел молчала, отчасти потому, что хотела дать ему выговориться. Но, кроме того, она была потрясена, узнав, что он был профессиональным солдатом, и это вынуждало ее взглянуть на него совершенно другими глазами. Она всегда считала его замечательно простым человеком, обыкновенным торговцем недвижимостью. Сама его обычность привлекала ее. Бог свидетель, с нее хватило многокрасочности и яркости Эрика Либена. Простота Бена умиротворяла, она означала невозмутимость, спокойствие и надежность. Он казался ей глубоким, прохладным ручьем, медленным, успокаивающим. До сегодняшнего дня пристрастие Бена к игрушечным поездам, старым романам и музыке сороковых только подтверждало ее предположение, что жизнь его была лишена бурных событий; казалось невероятным, что сложный человек, побитый жизнью, может получать истинное удовольствие от таких простых вещей; от него веяло такой детскостью и чистой невинностью, что трудно было поверить, будто он когда-либо знал разочарование или испытывал душевную боль. - Мои приятели погибли, - сказал он. - Не все, но чертовски многие из них. Погибли, разорванные на куски, подбитые снайперами, подорвавшиеся на противопехотных минах. Некоторых отправили домой калеками, с изуродованными телами и лицами и с вечными шрамами в душе. Слишком большая цена, если не борешься за правое дело, если сражаешься только за меньшее из двух зол, чертовски большая цена. Но мне казалось, что единственная альтернатива - взять и уйти - являлась выходом, только если закрыть глаза на существование степеней зла, на то, что одно зло больше другого. - И тогда ты вызвался добровольцем на третий срок, - заключила Рейчел. - Да. Остался, выжил. Не был ни горд, ни счастлив. Делал то, что надо было делать. Многие из нас поступили так же, а это было совсем не легко. И потом... в тот год мы вывели свои войска, и этого я никогда не смогу ни забыть, ни простить, потому что тем самым они не только бросили вьетнамцев на произвол судьбы, они бросили меня. Я понимал, что поставлено на карту, и все равно готов был идти на жертву. А моя страна, в которую я так верил, заставила меня уйти, позволила большему злу победить, и я должен был вот так запросто плюнуть на всю сложность моральных принципов, после того как я во всем разобрался, как будто это какая-то гребаная игра или что-то в этом роде. Рейчел никогда не слышала такого гнева в его голосе, такой холодной, стальной ярости, никогда не думала, что он на нее способен. Он полностью владел собой, это была спокойная ярость, но оттого еще более пугающая. Он продолжал: - Для парнишки двадцати одного года от роду было потрясением узнать, что жизнь не даст ему шанса стать настоящим, кристально чистым героем, но еще страшнее было понять, что его собственная страна может заставить его поступать неправильно. После нашего ухода Вьетконг и красные кхмеры уничтожили три или четыре миллиона человек во Вьетнаме и Камбодже, а еще полмиллиона погибли, пытаясь убежать морем в утлых, жалких, маленьких лодчонках. И... не могу сказать почему, но я в ответе за их смерть, их кровь на моих руках, я ощущаю их тяжесть, она иногда так давит, что я не уверен, что смогу долго выдержать. - Ты слишком суров к себе. - Нет. Отнюдь нет. - Один человек не может быть в ответе за весь мир, - настаивала она. Но Бен не хотел снимать даже малую толику этой тяжести со своих плеч. - Я думаю, наверное, поэтому я - человек, ориентированный на прошлое. Я выяснил, что тот мир, в котором я вынужден жить, сегодняшний мир, и тот, который его сменит, не чисты и никогда не будут чисты, и у нас нет выбора между белым и черным. А в прошлом есть хоть какая-то иллюзия, что все было совсем иначе. Рейчел всегда восхищалась присущим ему чувством ответственности и его неизменной честностью, но сейчас поняла, что корни этих его черт лежат куда глубже, чем она думала, может быть, слишком глубоко. Даже такие положительные качества, как чувство ответственности и честность, могут привести к одержимости. Но, Бог мой, к какой симпатичной одержимости по сравнению с той, что одолевала других ее знакомых. Наконец он поднял голову, встретился с ней взглядом, и она увидела в его глазах глубокую печаль, почти что меланхолию, которую ей не приходилось видеть раньше. Но было там и другое. Особая теплота, нежность и любовь. - Прошлой ночью, - сказал он, - после того... как мы любили друг друга... я в первый раз после войны понял, что у меня есть выбор, четкий выбор между белым и черным, ничего серого, промежуточного, и для меня в этом выборе нечто... нечто вроде спасения, которое я уже отчаялся найти. - Какой выбор? - спросила она. - Провести с тобой всю свою жизнь или нет, - ответил он. - Правильный выбор - провести ее с тобой, абсолютно правильный, никакой двусмысленности. И разрешить тебе ускользнуть будет неправильно, совершенно неправильно. В этом я не сомневаюсь. Уже много недель, может быть, месяцев, Рейчел знала, что любит Бена. Но она старалась держать свои чувства в узде, не говорила о них, не разрешала себе думать об их глубине, о том, чтобы связать себя на долгое время. Все свое детство и юность она чувствовала себя одинокой, нелюбимой, и эти мрачные годы вселили в нее тоску о привязанности. Эта тоска, эта потребность быть желанной и любимой сделали ее такой легкой добычей для Эрика Либена и привели к столь неудачному браку. Рейчел приняла одержимость Эрика молодостью вообще и ее молодостью в частности за любовь, потому что ей безумно хотелось быть любимой. Семь лет ушло на то, чтобы понять и при-пять печальную правду - к любви эта одержимость не имела никакого отношения. Теперь она была осторожна, боясь снова ошибиться. - Я люблю тебя, Рейчел. С бьющимся сердцем, страстно желая, но боясь поверить, что ее может полюбить такой славный и милый человек, как Бен, она попыталась не смотреть на него, потому что, чем дольше смотрела, тем больше опасалась потерять контроль над собой и ту прохладноватую отстраненность, которой себя вооружила. Но не смогла отвести взгляд. Она попыталась не говорить ничего такого, что бы сделало ее уязвимой, но, испытывая странную смесь страха, радости и возбуждения, все же сказала: - Это то, что я думаю? - А что ты думаешь? - Предложение руки и сердца. - Мало подходящее место для предложения, верно? - усмехнулся он. - Верно. - И все же... да, это предложение. Хотелось бы, чтобы обстоятельства были более романтическими. - Какими же? - С шампанским, при свечах, под звуки скрипок. Она улыбнулась. - Знаешь, - проговорил он, - когда Бареско направил на нас револьвер и когда за нами гнались прошлой ночью по Палм-Каньон-драйв, больше всего меня страшило не то, что меня могут убить, а что меня могут убить до того, как я скажу тебе, как як тебе отношусь. Вот я тебе и говорю. Я хочу быть с тобой всегда, Рейчел, всегда. Слова возникли на ее губах со значительно большей легкостью, чем она считала возможным: - Я хочу провести жизнь с тобой, Бенни. Он осторожно погладил ее по щеке. Она наклонилась и легко поцеловала его. - Люблю тебя, - тихо произнес он. - Господи, и я тебя люблю. - Если мы выберемся из этой истории живыми, выйдешь за меня замуж? - Да. - Внезапно ее охватила дрожь. - Но, черт возьми, зачем ты сказал если! - Забудь, что я это сказал. Но она не могла забыть. Какое-то время назад, в комнате мотеля в Палм-Спрингс, сразу после того, как они любили друг друга во второй раз, она ощутила предчувствие смерти, потрясшее ее и заставившее торопиться, как будто некий смертельный груз упадет на них, если они останутся в том же месте на более продолжительное время. Теперь это чувство вернулось. Горный пейзаж, такой свежий и привлекательный, стал казаться ей мрачным и угрожающим, вызывающим дрожь, хотя она и уверяла себя, что это чувство субъективное. Деревья приобрели безобразные очертания, ветки стали казаться тоньше и уродливее, тени сгустились и потемнели. - Поехали, - поспешно проговорила она. Бен кивнул, явно понимая ее и ощущая ту же перемену в настроении. Он завел мотор и выехал на дорогу. Сделав следующий поворот, они увидели надпись: "ОЗЕРО ЭРРОУХЕД - 15 МИЛЬ". Эрик осмотрел инструменты в гараже, пытаясь обогатить свой арсенал. Ничего подходящего ему на глаза не попалось. Он вернулся в дом. Положил топор на кухонный стол и принялся открывать ящики, пока не нашел набор ножей. Выбрал два - нож для рубки мяса и другой, с заостренным на конце лезвием. Имея топор и ножи, он был готов как к близкому так и к более дальнему бою. Он все еще жалел, что у него нет пистолета, но, по крайней мере, он был теперь вооружен. Если кто-нибудь придет за ним, он сможет постоять за себя. И здорово их покалечит, пока им удастся с ним справиться. Эта мысль принесла ему явное удовольствие и, к его удивлению, вызвала даже усмешку на лице. Вспомни про мышек, про мышек, кусающихся, безумных мышек... Черт! Он тряхнул головой. Мышки, мышки, маниакальные, царапающиеся, плюющиеся... Эта надоедливая мысль, как куплет идиотской колыбельной, снова крутилась у него в голове, пугая его, но, когда он попытался на ней сосредоточиться, попытался понять, мысли снова затуманились и он так и не смог вспомнить, при чем здесь мышки. Мышки, мышки, с налитыми кровью глазами, бьющиеся о стенки клетки... Попытка напрячь память, поймать ускользающую мысль и вспомнить, почему так важны эти мышки, привела к тому, что пульсирующая, слепящая боль наг полнила всю его голову от затылка до висков, обжигая переносицу, но, когда Эрик попытался выбросить мышек из головы и перестать вспоминать, боль только усилилась, напоминая ему молот, ритмично опускающийся где-то за бровями. Он сжал зубы", чтобы легче было терпеть, и весь покрылся потом, и вместе с потом пришел гнев, сначала не направленный ни на кого конкретно. Но так продолжалось недолго. - Рейчел, - сказал он, сжимая огромный нож, - Рейчел... Глава 19 - Шарп и Утес Приехав в больницу в Палм-Спрингс, Шарп легко справился с тем, что не удалось Пику, несмотря на приложенные им усилия. Хватило десяти минут, чтобы каменное выражение лица сестры Альмы Данн рассыпалось в прах, а доктор Уэрфелл потерял все свое начальственное спокойствие и превратился в нервного, неуверенного, уважительного и услужливого гражданина. Они пошли навстречу с неохотой, но тем не менее пошли, что произвело на Пика глубокое впечатление. Хотя Сара Киль еще находилась под действием лекарств, принятых в середине ночи, Уэрфелл согласился сделать все, чтобы разбудить ее. Как всегда, Пик с прилежанием молодого фокусника, следящего за каждым движением мэтра на сцене, внимательно наблюдал за заместителем директора, пытаясь понять, каким образом ему удается добиться такого эффекта. Прежде всего Шарп умело пользовался своими внушительными габаритами. Он подходил к людям вплотную и нависал над ними, зловеще глядя им в лицо. Широкие плечи расправлены, взгляд полон угрозы, того и гляди взорвется. Но при этом Шарп почти всегда улыбался. Разумеется, улыбка тоже использовалась в качестве оружия, уж слишком она была широкой, зубастой, без капли юмора, странной. С еще большим мастерством, чем свои размеры, Шарп использовал ловкие приемы, доступные высокопоставленному государственному агенту. Перед отъездом из лабораторий Генеплана в Риверсайде он употребил все свое влияние как замдиректора Бюро по оборонной безопасности, чтобы по телефону получить информацию о больнице "Дезерт Дженерал" в целом и докторе Гансе Уэрфелле в частности, которой можно было бы воспользоваться, чтобы надавить на него. В истории больницы практически не было пятен. Строгие требования предъявлялись к квалификации врачей, сестер и технического персонала; прошло уже девять лет с той поры, как против больницы было возбуждено дело о неправильном лечении, и это дело больница выиграла; процент выздоровевших больных был высок, значительно выше, чем средний по стране. За двадцать лет единственным пятном на репутации больницы было дело о похищенных таблетках. Так его про себя назвал Пик, с которым Шарп по приезде поделился имеющейся информацией, но Шарпу об этом не сказал, поскольку тот не был поклонником детективных романов и не разделял любви Пика к приключениям. Так или иначе, но в прошлом году трех сестер поймали на фальсификации регистрационных журналов в аптеке, и выяснилось, что они годами воровали лекарства. Просто из подлости троица втянула в это дело шестерых из своих вышестоящих коллег, включая сестру Данн, хотя позднее полиция доказала, что и она, и другие не имели к этому делу никакого отношения. Агентство по наблюдению за распределением лекарств взяло больницу на заметку, а Альма Данн, хоть и была полностью оправдана, все же чувствовала, что ее репутация под угрозой. Шарп, разумеется, решил воспользоваться этим. Он отвел Альму в комнату для медсестер, где, кроме Пика, никого не было, и слегка пригрозил женщине возобновить расследование с большим шумом, на этот раз на федеральном уровне, чем не только добился ее согласия сотрудничать, но и довел ее до слез, что Пику, сравнившему Альму Дани с героиней Агаты Кристи несокрушимой мисс Марпл, казалось абсолютно невозможным. Сначала возникло впечатление, что с доктором Уэрфеллом справиться будет потруднее. Его репутация врача была незапятнанной. Он пользовался большим авторитетом в медицинских кругах, завоевал ежегодную премию Ассоциации врачей, работал бесплатно шесть часов в неделю в больнице для бедных и казался святым, с какой стороны ни посмотри. Да, со всех сторон... кроме одной. Пять лет назад его обвинили в неуплате налогов и привлекли к суду за техническую ошибку. Он несколько ошибся при составлении отчетов, и хотя ошибка не была преднамеренной, простое упущение, это не было признано достаточным оправданием. Загнав Уэрфелла в угол временно пустующей палаты на две койки, Шарп пригрозил ему возобновлением расследования, тем самым поставив доктора на колени меньше чем за пять минут. Уэрфелл был уверен, что сейчас его отчеты вполне приемлемы, но он также знал, какое это дорогое удовольствие - защищаться, и понимал, что его репутация пострадает даже в случае полного оправдания. Он взглянул на Пика, ища сочувствия, но Пик постарался, в подражание Шарпу, принять неприступно-каменный и безразличный вид. Как человек умный, Уэрфелл быстро решил, что лучше сделать то, на чем настаивает Шарп, и избежать длинного кошмара суда, даже если ему придется поступиться своими принципами в отношении Сары Киль. - Никакого нет смысла угрызаться совестью и терять сон из-за излишнего беспокойства насчет профессиональной этики, доктор, - сказал Шарп, поощрительно хлопая доктора по плечу мясистой рукой и став неожиданно дружелюбным и сочувствующим после того, как Уэрфелл сломался. - Благополучие нашей страны - прежде всего. Никто в этом не сомневается и не обвинит вас в неправильном решении. Нельзя сказать, что доктор Уэрфелл дернулся от прикосновения Шарпа, но ему явно стало тошно. С тем же самым выражением лица он взглянул и на Пика. Пик вздрогнул. Уэрфелл вывел их из пустой палаты и провел дальше по коридору, мимо сестринского пункта, мимо печального взгляда сестры Данн, делающей вид, что она их не замечает, к палате, где все еще спала Сара Киль. Пока они шли, Пик обратил внимание, что доктор Уэрфелл, который раньше напоминал ему Дэшила Хэммета и выглядел необыкновенно внушительно, сейчас как-то скукожился, стал меньше. Лицо его сделалось серым, и он сразу постарел на несколько лет. Сколько бы ни восхищался Пик способностью Энсона Шарпа настоять на своем, он знал, что сам такими методами пользоваться не сможет. Он не просто хотел добиться успеха, он хотел стать легендой, а легендой можно стать, только если ты добиваешься своего честными методами. Иметь дурную славу - не значит быть легендой, более того, эти две вещи несовместимы. Может быть, Пик и не вынес ничего особо полезного из пяти тысяч прочитанных детективных романов, но уж это-то он вынес. В палате Сары Киль было тихо, только слышалось ее медленное дыхание с легким присвистом. И темно, горела лишь лампочка на прикроватном столике, да несколько узких и ярких лучей солнца пробивались по краям тяжелых занавесок на единственном окне. Трое мужчин расположились около кровати, с одной стороны доктор Уэрфелл и Шарп, с другой стороны - Пик. - Сара, - тихо позвал Уэрфелл. - Сара? - Не получив ответа, он снова повторил ее имя и потряс девушку за плечо. Она что-то пробормотала, но не проснулась. Уэрфелл приподнял одно веко Сары, изучил зрачок, затем взял ее руку и пощупал пульс. - Сама она не проснется по крайней мере... еще час. - Тогда сделайте, что необходимо, чтобы она проснулась сейчас, - нетерпеливо сказал Шарп. - Мы же договорились. - Я сделаю ей укол, чтобы снять действие лекарств. - И Уэрфелл направился к двери. - Стойте здесь, - приказал Шарп, указывая на кнопку звонка на шнуре, обмотанном вокруг одного из бортиков кровати. - Пусть сестра принесет что нужно. - Это сомнительное лечение, - резко возразил Уэрфелл. - Не хочу впутывать сюда никого из сестер. - Он вышел, и дверь за ним с тихим вздохом закрылась. Разглядывая спящую девушку, Шарп заметил: - Восхитительна. Пик удивленно моргнул. - Аппетитная, - добавил Шарп, не отрывая взгляда. Пик тоже взглянул на худенькую девчушку, пытаясь сообразить, что же в ней восхитительного и аппетитного, но это было нелегко. Сальные светлые волосы перепутались, потому что она во сне потела, мокрые пряди прилипли самым несимпатичным образом ко лбу, щекам и шее. Под правым затекшим глазом красовался синяк, щека - в засохшей крови. От скулы до подбородка - один сплошной кровоподтек, верхняя разбитая губа опухла. Сара была укрыта простыней до самого подбородка, виднелась только тонкая правая рука, потому что на сломанный палец был наложен гипс; два ногтя сорваны, и рука не столько напоминала руку, сколько тонкую, костлявую птичью лапку. - Когда она переехала к Либену, ей было пятнадцать, - тихо заметил Шарп. - Шестнадцать только-только исполнилось. Оторвав взгляд от спящей девушки, Пик уставился на своего босса и принялся изучать его так же тщательно, как Шарп изучал Сару Киль. И возникшая догадка ошеломила его, просто едва не сбила с ног, Энсон Шарп, заместитель директора Бюро по оборонной безопасности, не только педофил, но и садист. Любовь этого человека к извращениям четко проглядывала в его жестких зеленых глазах и хищном выражении лица. Яснее ясного, он находил Сару восхитительной и аппетитной не потому, что она в данный момент прекрасно выглядела, а из-за ее шестнадцати лет и синяков и кровоподтеков. Его похотливый взгляд медленно переходил с ее подбитого глаза на окровавленную щеку, и он явно испытывал от этого такое же эротическое удовольствие, какое мог бы доставить нормальному мужчине вид обнаженной груди или ягодиц. Разумеется, он жестко контролировал свои садистские наклонности и сдерживал нездоровые эмоции педофила. Извращенец, заключивший собственные разнузданные потребности в совершенно приемлемые рамки, заменив их агрессивностью и честолюбием, которые быстро вознесли его почти на самый верх в Бюро. Тем не менее он как был, так и остался педофилом и садистом. Трудно сказать, какое чувство возобладало у Пика - изумление или отвращение. Изумился он не столько тому, что обнаружил эти черты в Шарпе, сколько наличию у самого себя такой проницательности. Хоть он и хотел стать легендой, Джерри Пик прекрасно понимал, что для своих двадцати семи лет он наивен, особенно как агент Бюро, имеет тенденцию судить о людях и событиях поверхностно, не в состоянии копнуть поглубже. Порой, несмотря на свою подготовку и важную работу, он чувствовал, что во многом остался еще мальчишкой. Теперь же, глядя, как Шарп поедает глазами Сару Киль, просто не может от нее оторваться, Джерри Пик неожиданно ощутил большое воодушевление. Может быть, он наконец начинает взрослеть, несмотря на то что вроде уже поздновато. Энсон Шарп смотрел на покалеченную тоненькую руку сияющими зелеными глазами, а на губах его играла легкая улыбка. Со стуком и скрипом, напугавшими Пика, дверь распахнулась, и вошел доктор Уэрфелл. Шарп моргнул, встряхнулся, как бы выходя из глубокого транса, и сделал шаг назад, наблюдая, как доктор обнажил руку девушки и сделал ей инъекцию, чтобы побороть действие двух ранее принятых препаратов. Через несколько минут девушка очнулась, правда, еще плохо ориентировалась. Она не могла вспомнить, где находится, как сюда попала, почему избита и у нее все болит. Она несколько раз спросила, кто такие Уэрфелл, Шарп и Пик, и Уэрфелл терпеливо ответил на все вопросы, одновременно проверяя ее пульс, прослушивая сердце и рассматривая глаза с помощью маленького фонарика. Шарпу надоело наблюдать за медленным пробуждением девушки. - А вы достаточную дозу ей дали, чтобы противодействовать лекарству, или схитрили, доктор? - Требуется время, - холодно ответил тот. - У нас нет времени, - заявил Шарп. Немного погодя Сара Киль перестала задавать вопросы, вздрогнула, потому что память вернулась к ней, и сказала: - Эрик! Пику казалось, что еще больше побледнеть невозможно, но она умудрилась это сделать. Ее трясла крупная дрожь. Шарп быстро вернулся к кровати. - Благодарю вас, доктор. Уэрфелл нахмурился: - Что вы хотите сказать? - Что она проснулась, мы ее допросим, а вы можете идти, оставив нас одних. Ясно? Доктор Уэрфелл попытался настаивать, что он должен остаться около пациентки, так как ей может стать хуже от укола. Шарп надавил, используя свое положение федерального агента. Уэрфелл неохотно сдался, но сначала пошел было к окну открыть шторы. Шарп велел оставить их закрытыми. Тогда Уэрфелл направился к выключателю зажечь свет, но Шарп приказал ему оставить свет в покое. - Яркий свет повредит глазам бедняжки, - объяснил он, хотя его неожиданная забота о Саре была явно неискренней. У Пика появилось неприятное предчувствие, что Шарп собирается грубо обойтись с девушкой, напугать ее до смерти, вне зависимости от того, есть в этом необходимость или нет. Даже если она расскажет им все, что знает, заместитель директора собирается запугать ее, просто чтобы получить удовольствие. Для него, по всей вероятности, запугивание и издевательство, нравственная и эмоциональная пытка были общественно приемлемым способом хотя бы частично получить то удовлетворение, которое он получил бы, избив и трахнув девушку. Этот засранец предпочитал, чтобы в палате было темно, потому что таким образом намеревался создать более угрожающую обстановку. Когда доктор вышел, Шарп приблизился к кровати девушки. Он опустил бортик с одной стороны и сел на край. Взяв двумя руками здоровую руку Сары, он ее успокаивающе сжал, улыбнулся, представился и сказал, что хочет поговорить с ней. Одновременно он принялся одной своей огромной лапой водить по ее худенькой руке, вниз и вверх, до коротенького рукава больничной рубашки, и жест этот вовсе не казался успокаивающим, а скорее похотливым. Пик отступил в угол, где было потемнее, отчасти потому, что Шарп, как он понимал, вовсе не ждет, что он будет принимать участие в допросе девушки, но больше потому, что не хотел, чтобы Шарп видел его лицо. Хотя ему и удалось заглянуть глубоко в душу Шарпа и он теперь ясно понимал, что через годик станет совсем другим человеком, он еще недостаточно переменился, чтобы взять под контроль выражение своего лица или суметь скрыть отвращение. - Я не могу об этом говорить. - Сара Киль, с испугом глядя на Шарпа, отодвинулась по возможности подальше. - Миссис Либен велела мне никому ничего не говорить. Все еще не выпуская ее здоровой руки, он поднял правую руку и костяшками пальцев легко провел по ее гладкой здоровой щеке. Вроде бы жест симпатии или сочувствия, но на самом деле все было не так. - Миссис Либен разыскивается как преступница, Сара, - мягко произнес он. - Есть ордер на ее арест. Я его сам подписал. Она обвиняется в серьезных нарушениях закона об оборонной безопасности. Имеется подозрение, что она украла некоторые секреты, связанные с обороной, может, даже передала их Советам. Ты ведь не хочешь защищать такого человека, правда, Сара? - Она была очень добра ко мне, - проговорила Сара. Пик обратил внимание, что девушка хочет избежать прикосновения руки Шарпа, гладившей ее лицо, но явно боится его обидеть. Очевидно, она еще не понимала, что он ей угрожает. Скоро поймет. - Миссис Либен платит по всем счетам в больнице, - продолжала Сара, - дала мне денег, позвонила моим родным. Она... она такая хорошая, и она попросила не рассказывать об этом, так что я не собираюсь нарушать обещание. - Как трогательно, - заметил Шарп, беря ее за подбородок и приподнимая ее голову так, чтобы она смотрела на него неповрежденным глазом. - Трогательно, что у такой маленькой шлюшки, как ты, есть принципы. Потрясенная, она попыталась возразить: - Я не шлюха. Я никогда... - О да, - продолжал Шарп, крепче ухватив ее за подбородок и не давая отвернуться. - Может, ты такая твердолобая, что и правды про себя не знаешь, или, может, наркотиков переела, на ты не что иное, как шлюшка, будущая проститутка, поросенок, который вырастет в симпатичную, сладенькую свинку. - Вы не имеете права так разговаривать со мной! - Радость моя, да я со шлюхами говорю как мне заблагорассудится. - Вы полицейский, какой-то особый полицейский, вы - слуга общества, - ее голос дрожал, - и вы не можете мне угрожать... - Заткнись, радость моя, - перебил Шарп. Свет от единственной лампы падал на его лицо под углом, увеличивая отдельные черты и оставляя другие полностью в тени, из-за чего лицо казалось деформированным, демоническим. Он усмехнулся, и эффект был отвратительным. - Ты заткнешь свою поганую пасть и откроешь ее только для того, чтобы рассказать мне то, что нужно. Девушка тоненько и жалко вскрикнула от боли, из глаз потекли слезы. Шарп крепко сжимал ее левую руку в своей огромной лапище. Какое-то время девушка говорила, чтобы избежать пытки. Она рассказала им о приходе Либена прошлой ночью, описала его разбитую голову и какой он был серый и холодный на ощупь. Но когда Шарп захотел узнать, имеет ли она представление, куда он мог поехать, она снова замолчала, и тогда со словами: "А, так ты знаешь" он снова начал сдавливать ей пальцы. Пику едва не стало плохо, хотелось что-то предпринять, чтобы помочь девушке, но что он мог сделать? Шарп слегка отпустил ее руку, и она пролепетала: - Пожалуйста, именно об этом... миссис Либен особенно просила меня не говорить никому. - Вот что, золотце, - не отступал Шарп, - такой маленькой шлюшке, как ты, просто смешно делать вид, что у нее есть угрызения совести. Не верю я, что они у тебя есть, и сама ты знаешь, что у тебя их нет, так что кончай выпендриваться. Не заставляй нас терять время и не нарывайся на неприятности. - Он опять принялся сжимать ее руку, а вторая его рука соскользнула ей на шею, а потом на грудь, которую он принялся ощупывать через тонкую ткань рубашки. Пик в своем темном углу от потрясения почти перестал дышать. Больше всего ему хотелось уйти. Противно было смотреть, как издеваются над Сарой Киль, но он не мог отвести глаз или закрыть их, потому что неожиданное омерзительное поведение Шарпа, подобного которому он никогда в жизни не видел, точно завораживало его. Он не успел еще смириться со своим первым потрясающим озарением, как сделал новое ужасное открытие. Он всегда считал полицейских, включая агентов Бюро, хорошими ребятами, Людьми с большой буквы, рыцарями на белых конях, мужественными защитниками закона, но этот чистый образ оказался вдруг под сомнением, раз такой человек, как Шарп, мог стать уважаемым и высоко ценимым членом этого благородного братства. Ну, разумеется, Пик понимал, что есть плохие полицейские, как и плохие агенты, но почему-то ему всегда казалось, что их разоблачают еще в начале их карьеры, что они не имеют возможности занять руководящие посты, что их поведение приводит к самоуничтожению, что подобные грязные люди неизменно получают по заслугам, причем быстро. Он верил, что только положительные качества вознаграждаются. Кроме того, он был убежден, что сможет нюхом распознать продажного полицейского, поймет это с первого взгляда. И в самом дурном сне ему не могло присниться, что откровенный извращенец сможет скрыть свои мерзкие наклонности и сделать удачную карьеру. Возможно, многим удается избавиться от таких иллюзий в более юном возрасте, но двадцатисемилетний Джерри Пик, наблюдая, что заместитель директора ведет себя как последний подонок, как самый обыкновенный ублюдок, черт бы его побрал, только сейчас понял, что в мире куда больше серых красок, чем чисто белых и черных. Шарп продолжал сжимать руку Сары, она плакала все сильнее. Другой рукой, лежащей у нее на груди, он толкал девушку на подушки, одновременно уговаривая успокоиться, и она старалась ему угодить, сдержать слезы, но Шарп все жал ее руку, и Пик уже хотел вмешаться, и пусть к черту летит карьера, его будущее в Бюро, не может он спокойно смотреть на такое издевательство. Он даже сделал шаг к кровати... Но тут дверь широко распахнулась, и в палате, как бы выйдя из столба света, ворвавшегося из коридора, возник Утес. Именно так подумал Джерри Пик об этом человеке, едва он его увидел: Утес. - Что здесь происходит? - спросил Утес голосом одновременно тихим, мягким, низким, но не слишком, и повелительным. В мужчине роста было меньше шести футов, скорее пять футов одиннадцать дюймов, на несколько дюймов меньше, чем в Шарпе, да и весил он приблизительно сто семьдесят фунтов, то есть на полсотни фунтов меньше, чем Шарп. Но стоило ему войти в палату, он стал казаться самым крупным мужчиной здесь и продолжал казаться таким, даже когда Шарп выпустил руку девушки, встал и вскричал: - Какого черта вам тут нужно? Утес включил верхние лампы дневного света и прошел дальше в комнату, захлопнув за собой дверь. На взгляд Пика, ему было около сорока, хотя лицо казалось старше, так как было мудрым. Коротко стриженные темные волосы, высушенная солнцем кожа и решительные черты, как будто грубо высеченные из гранита. Ярко-голубые глаза напоминали глаза Сары, только более чистые, пронзительные, с решительным взглядом. Когда он на секунду остановил их на Пике, тому захотелось залезть под кровать и спрятаться. Утес был крепко сбит и мощен, и, хотя по габаритам уступал Шарпу, он казался намного сильнее, значительнее, как будто весил ровно столько же, сколько и Шарп, только ему удалось спрессовать свои ткани до неестественной плотности. - Пожалуйста, уйдите и подождите меня в холле, - спокойно распорядился Утес. Пораженный Шарп сделал несколько шагов и навис над ним: - Я спросил, кто вы такой, черт побери. Руки и запястья Утеса были слишком большими для его тела: длинные, толстые пальцы, крупные суставы, каждая жилка и вена резко выделялась, как будто эти руки были высечены из мрамора скульптором, отличающимся большой любовью к деталям. Пик сознавал, что такие руки у Утеса не от рождения, что они стали такими в результате каждодневной изнурительной физической работы где-нибудь в кузнице или каменоломне, или, учитывая его загорелый вид, в поле. И не на современной, хорошо механизированной ферме с тысячью машин для облегчения труда и достаточным числом наемных работников. Нет, если у него и была ферма, он начал дело, имея мало денег, земля была каменистой, и ему пришлось и в холод и в дождь своим трудом заставлять ее приносить урожай и делать ферму прибыльной собственным потом, кровью, временем, надеждами и мечтами, и результаты этой трудной и успешной борьбы отразились на его лице и руках. - Я ее отец, Фельзен Киль, - сказал Утес Шарпу. Тоненьким изумленным голосом без тени страха Сара Киль произнесла: - Папа. Утес двинулся было мимо Шарпа к дочери, которая сидела на кровати, протянув к нему руку. Шарп встал на его пути, наклонился к нему, навис над ним и сказал: - Вы сможете поговорить с ней, когда мы закончим допрос. Утес спокойно посмотрел на Шарпа с невозмутимым выражением, и Пик не просто обрадовался, он пришел в восторг, поняв, что этого человека Шарпу запугать не удастся. - Допрос? А по какому праву вы ее допрашиваете? Шарп достал из кармана бумажник, открыл его и показал свое удостоверение: - Я - федеральный агент и веду сейчас срочное расследование, касающееся вопросов национальной безопасности. У вашей дочери есть сведения, которые мне необходимо получить как можно скорее, а она не хочет нам помочь. - Если вы выйдете в холл, - мягко сказал Утес, - я с ней поговорю. Уверен, она делает это не из злого умысла. Девочка в беде, это верно, и она многое себе напозволяла, но у нее доброе сердце, в нем нет злобы. - Нет, - отрезал Шарп, - это вы выйдете в холл и подождете. - Пожалуйста, уйдите с дороги, - попросил Утес. - Послушайте, мистер, - проговорил Шарп, надвигаясь на Утеса и глядя на него сверху вниз, - если вы нарываетесь на неприятности, вы их получите, можете не сомневаться, и навалом. Вы препятствуете федеральному агенту и даете ему таким образом право обращаться с вами как ему заблагорассудится. Утес прочитал имя на удостоверении и произнес: - Мистер Шарп, прошлой ночью меня разбудил звонок миссис Либен, она сказала, что я нужен дочери. Я ждал этого очень долго. Сейчас самый разгар полевых работ, трудное время... Парень-таки был фермером, ей-богу, что придало Пику новую уверенность в собственных способностях как аналитика. В до блеска начищенных ботинках городского типа, синтетических брюках и накрахмаленной белой рубашке, Утес явно чувствовал себя не в своей тарелке, как типичный деревенский житель, вынужденный сменить рабочую одежду на непривычные тряпки. - ...очень трудное время. Но сразу же после звонка я оделся, в середине ночи проехал сто миль на пикапе из Канзаса, взял билет на самый ранний рейс в Лос-Анджелес, затем пересел там на рейс в Палм-Спрингс, на такси... - Ваши путевые заметки меня совершенно не интересуют, - перебил Шарп, все еще загораживая ему дорогу. - Мистер Шарп, я смертельно устал, что я и пытаюсь вам объяснить, но я хотел поскорее увидеть мою девочку, а она, судя по всему, плакала, и это меня сильно расстраивает. Хотя я и редко выхожу из себя и вообще стараюсь избегать неприятностей, я не знаю, что я сделаю, если вы будете обращаться со мной все так же высокомерно и не дадите мне выяснить, почему моя дочка плачет. Лицо Шарпа исказилось от гнева. Он сделал полшага назад, чтобы обеспечить себе возможность положить одну из своих огромных лапищ на грудь Утеса. Пик не знал, что собирается сделать Шарп - вывести отца Сары из палаты или оттолкнуть его к стене. Он так и не узнал, что именно, потому что Утес взял Шарпа за запястье и без малейшего усилия опустил его руку вниз. Вероятно, он сжал его руку так же сильно, как только что заместитель директора жал руку Сары, потому что Шарп побледнел, красные пятна гнева исчезли, а в глазах появилось что-то странное. Утес отпустил руку Шарпа: - Я знаю, что вы - федеральный агент, я всегда уважительно относился к закону. Понимаю, вы можете подумать, что я вам препятствую, и воспользоваться этим, чтобы ударить меня и надеть наручники. Но я считаю, что ни вам, ни вашему Бюро не будет никакой пользы, если вы меня изобьете, тем более что я пообещал вам уговорить дочку все рассказать. Как вы думаете? Пику захотелось зааплодировать. Но он сдержался. Шарп стоял, тяжело дыша и дрожа, но постепенно его затуманенные яростью глаза прояснились, и он встряхнулся тем же манером, каким иногда встряхивается бык, чтобы прийти в себя после неудачной попытки атаковать плащ матадора. - Ладно. Я только хотел получить информацию побыстрее. Все равно каким способом. Может, вам и удастся сделать это быстрее, чем мне. - Благодарю вас, мистер Шарп. Дайте мне полчаса... - Пять минут, - перебил Шарп. - Согласитесь, сэр, - мягко возразил Утес, - мне же нужно время, чтобы поздороваться с дочкой, обнять ее, ведь я не видел ее полтора года. И на то, чтобы она рассказала, в какую беду попала, тоже нужно время. С этого придется начать, не могу же я сразу засыпать ее вопросами. - Полчаса - чертовски долго, - заявил Шарп. - Мы преследуем человека, очень опасного преступника, и мы... - Если мне придется пригласить адвоката, на что моя дочь имеет право как гражданка страны, пройдет несколько часов, пока он приедет и... - Полчаса, - отрезал Шарп, - и ни одной минутой дольше, черт возьми. Я буду в холле. Пик уже уяснил, что заместитель директора - садист и педофил, что было очень важно знать. Теперь он сделал очередное открытие: глубоко в душе этот сукин сын трус. Верно, он вполне способен выстрелить тебе в спину или, подкравшись тайком, перерезать горло, такие подвиги - вполне в его духе, но в схватке лицом к лицу, если ставки велики, он струхнет. И это еще более важная информация. Мгновение Пик стоял неподвижно, не в состоянии отвести взгляд от Утеса. Шарп уже пошел к двери. - Пик! - позвал он, открывая дверь. Наконец Пик последовал за ним, продолжая оборачиваться, чтобы посмотреть на Фельзена Киля, на Утеса. Вот уж воистину настоящая легенда. Глава 20 - Полицейские на больничном Детектив Риз Хагерсторм лег спать во вторник в четыре часа утра, вернувшись из дома миссис Либен в Пласеншии, и проснулся в половине одиннадцатого, совершенно не отдохнув, потому что всю ночь ему снились кошмарные сны. Трупы с остекленевшими глазами в мусорных баках. Мертвые женщины, распятые на стене. И почти во всех кошмарах неизменно присутствовала Джанет, его покойная жена. Каждый раз она снова и снова хваталась за ручку голубого "Шевроле", того самого "Шевроле", и кричала: - Они забрали Эстер, они забрали Эстер! - И каждый раз один из парней в машине стрелял в нее так, как он это сделал когда-то наяву, в упор, и крупнокалиберная пуля превращала в месиво ее очаровательное лицо, уничтожала его... Риз вылез из кровати и принял очень горячий душ. Вот если бы снять верхушку головы и срезать ту часть мозга, где гнездились источники этих кошмарных снов. Его сестра Агнес прилепила записку к холодильнику на кухне. Она повела Эстер к зубному врачу на очередную проверку. Он выпил горячий черный кофе со слегка подсохшей плюшкой, стоя у окна и глядя на большое дерево во дворе. Если бы Агнес видела его завтрак, она бы очень расстроилась. Но от всех этих снов ему было так тошно, что есть вовсе не хотелось. Даже плюшка шла плохо. - Черный кофе и сдобные плюшки, - сказала бы Агнес, если бы знала. - От одного будет язва, от другого - избыток холестерина и закупорка сосудов. Два медленных способа самоубийства. Если хочешь покончить с собой, я подскажу тебе сотню более быстрых и менее болезненных вариантов. Спасибо Господу за Агнес, его старшую сестру, несмотря на ее бесконечные попреки касательно всего, начиная от того, что он ест, и кончая его выбором галстуков. Не будь ее, вряд ли бы он справился после смерти Джанет. К сожалению, Агнес была крупнокостной, массивной и некрасивой женщиной с деформированной левой рукой, что обрекало ее на вечное одиночество, но у нее было доброе сердце и редкостный материнский инстинкт. Агнес объявилась с чемоданом и своей любимой поваренной книгой сразу после смерти Джанет, заявив, что позаботится о Ризе и маленькой Эстер "только в течение лета", пока они не будут в состоянии справиться сами. У нее, учительницы пятых классов в Анахиме, были каникулы, так что она могла позволить себе потратить это время на терпеливое восстановление разрушенной семьи Хагерсторма. С той поры прошло уже пять лет, и без нее они бы пропали. Ризу даже нравилось ее добродушное ворчание. Когда она учила его правильно питаться, он чувствовал, что его любят и о нем заботятся. Налив себе вторую чашку кофе, он решил, что сегодня вечером принесет Агнес дюжину роз и коробку шоколадных конфет. Характер мешал ему часто проявлять свои чувства, так что он старался время от времени компенсировать этот свой недостаток неожиданными подарками. Даже маленькие сюрпризы приводили Агнес в экстаз, хоть и исходили от брата. Эта крупная, мощная, некрасивая женщина не привыкла без повода получать подарки. Жизнь не просто несправедлива, временами она беспредельно жестока. Эта мысль не впервые посещала Риза. Он пришел к такому выводу не только из-за безвременной смерти Джанет от руки убийцы или из-за того, что добрая, любящая душа Агнес навечно оказалась заключенной в тело, которое мужчины, обращающие внимание только на внешность, не способны полюбить. Как полицейский, Риз был вынужден постоянно сталкиваться с самыми худшими представителями человечества и давно понял, что миром правит жестокость и что единственная защита от этой жестокости - любовь семьи и немногих близких друзей. Его самый близкий друг прибыл, когда Риз наливал себе третью чашку кофе. Риз достал еще одну чашку из буфета, наполнил ее, и они уселись за кухонный стол. По Джулио нельзя было заметить, что он мало спал. По сути дела, Риз был единственным человеком, который мог увидеть едва заметные признаки усталости на его лице. Как всегда, Джулио был безукоризненно одет: сшитый на заказ темно-синий костюм, накрахмаленная белая рубашка, аккуратно завязанный черно-синий галстук, черный платок в кармашке и темно-красные туфли от Бэлли. Несмотря на свойственные ему аккуратность и живость, под глазами виднелись темные круги, а обычно тихий голос звучал еще тише. - Всю ночь не спал? - спросил Риз. - Спал. - И долго? Часок-другой? Так я и думал. Ты меня беспокоишь. Когда-нибудь ты свалишься с ног от усталости. - Это особое дело. - Они у тебя все особые. - У меня свои обязательства перед жертвой - Эрнестиной. - Она уже тысячная жертва, перед которой у тебя особые обязательства, - заметил Риз. Джулио пожал плечами и отпил глоток кофе. - Шарп не блефовал. - Ты о чем? - Что он отберет это дело у нас. Имена жертв - Эрнестины Фернандес и Ребекки Клинстад все еще в нашей картотеке, но кроме имен - ничего. Только меморандум, поясняющий, что федеральные власти берут это дело в свои руки по причинам "национальной безопасности". Я сегодня утром надавил на Фол-бека, требуя, чтобы он разрешил нам с тобой помочь федеральным агентам, так он вышел из себя. "Твою мать, Джулио, ради Христа, держись от этого дела подальше. Это приказ". Доподлинные его слова. Николас Фолбек, командующий детективами, убежденный мормон, умел на равных разговаривать с самыми грязными матерщинниками в отделе, но никогда не упоминал имя Господне всуе и мог сурово отчитать богохульствующего подчиненного. Он даже один раз сказал Ризу: - Хагерсторм, прошу вас, перестаньте говорить "срань Господня", или "черт бы все побрал", или еще что-нибудь в этом роде в моем присутствии. Я ненавижу это дерьмо, и я, вашу мать, не намерен это терпеть. И если уж Ник Фолбек богохульствовал и матерился, предупреждая Джулио, то указание управлению держаться подальше от этого дела исходило от инстанций повыше Шарпа. - А как насчет того дела об исчезновении трупа, ну этого самого Эрика Либена? - спросил Риз. - То же самое, - ответил Джулио. - Дело у нас отняли. Разговоры о делах отвлекли Риза от ночных кошмаров, и у него появился аппетит. Он взял еще плюшку из ящика для хлеба и предложил другую Джулио, но тот отказался. - А что ты еще делал? - спросил Риз. - Ну... я поехал в библиотеку, когда она открылась, и прочитал все, что там было, о докторе Либене. - Богатый, гениальный ученый, гениальный бизнесмен, холоден как рыба, слишком глуп, чтобы понять, какая замечательная у него жена... Да мы все это о нем уже знаем. - Он еще был одержимым. - Так все гении такие, у них у каждого какой-нибудь пунктик. - Этот был одержим бессмертием. - Как это? - нахмурился Риз. - Еще будучи аспирантом и сразу после защиты докторской, когда он был одним из самых одаренных в мире молодых генетиков, занимающихся изучением рекомбинантных ДНК, он опубликовал несколько научных работ и писал статьи в журналах по разным проблемам увеличения продолжительности жизни. Кучу статей. Этот человек был одержимым. - Одержимым, как же. Вспомни про мусорный контейнер. - Даже в самых сухих и сугубо научных его публикациях чувствуется страсть, которая захватывает тебя. - Джулио вынул из внутреннего кармана пиджака лист бумаги и развернул его. - Это из статьи в научно-популярном журнале, она более цветиста, чем остальные: "В конечном итоге может оказаться возможным так генетически изменить человека, что он сможет избежать могилы, жить дольше, чем Мафусаил, и даже стать одновременно и Лазарем и Иисусом, встать из гроба даже после того, как смерть призовет его". Риз недоуменно моргнул: - Забавно, верно? Его тело украли из морга, так что он "встал", хотя и не таким способом, как собирался. В глазах Джулио появилось что-то странное: - Может, вовсе и не забавно. Может, никто его и не крал. Риз почувствовал, что и в его глазах появляется что-то странное. - Ты же не хочешь сказать... - начал он. - Да нет, конечно же, нет. - Он был гением, имел безграничные возможности, был, вероятно, самым гениальным ученым, работающим с рекомбинантными ДНК, а еще был одержим стремлением остаться молодым и избежать смерти. Значит, если он вроде бы встал и ушел из морга... так, может, он и в самом деле взял да и ушел, можно ведь себе такое представить? У Риза сердце сжалось в груди, и, к своему удивлению, он понял, что боится. - Но разве такое возможно после полученных им травм? - Несколько лет назад - абсолютно невозможно. Но мы живем в век чудес или, по крайней мере, неограниченных возможностей. - Но каким образом? - Вот это мы и должны выяснить. Я тут порылся в справочнике и нашел телефон доктора Истона Золберга, чьи работы по проблемам старения упоминаются в статьях Либена. Выяснилось, что Золберг знал Либена, считал его своим учителем и некоторое время они были сравнительно близки. Золберг глубоко уважал Либена, говорит, что не удивляется, что тот здорово разбогател на этих ДНК. Но он также заметил, что была у Эрика Либена и темная сторона, и он согласен об этом рассказать. - Какая темная сторона? - Он не хотел говорить по телефону. Но мы с ним условились о встрече в час дня. Когда Джулио отодвинул стул и встал, Риз спросил: - Каким образом мы сможем продолжать заниматься этим делом так, чтобы не нарваться на неприятности с Ником Фолбеком? - Возьмем бюллетень, - ответил Джулио. - Пока я на больничном, я ничего не расследую официально. Считай это моим личным любопытством. - Если нас накроют, никакие больничные не помогут. Полицейские не должны проявлять личного любопытства по поводу таких дел. - Верно, но, если я болею, Фолбек не станет беспокоиться и проверять, чем я занимаюсь. Так что вряд ли кто-нибудь будет заглядывать мне через плечо. По правде сказать, я там заявил, что вовсе не хотел бы связываться с такими тонкими делами. Сказал Фолбеку, что, уж если тут так все важно, не лучше ли мне несколько дней отдохнуть, чтобы пресса не приставала с ненужными вопросами. Он согласился. Риз поднялся. - Так я, пожалуй, тоже скажусь больным. - Я уже за тебя сказал, - сообщил Джулио. - Вот как? Тогда ладно, поехали. - Я решил, ты не станешь возражать. Но если не хочешь ввязываться, то... - Джулио, я с тобой. - Только если ты уверен. - Я с тобой, - в изнеможении повторил Риз. И подумал, но не сказал вслух: "Ты спас мою Эстер, мою маленькую девочку, бросился в погоню за парнями в "Шевроле", вытащил ее из этой передряги живой, ты был просто как одержимый, они, наверное, решили, что сам дьявол сел им на хвост, ты рисковал жизнью и спас Эстер, а я тебя и до этого любил, ты мой напарник, к тому же отличный напарник, но после того случая я полюбил тебя по-настоящему, ты маленький сумасшедший засранец, и, пока я жив, я буду всегда там, где я тебе нужен, и плевать на все остальное". По природе своей человек немногословный, Риз не умел выражать свои чувства, но все равно ему очень хотелось сказать все это Джулио. Однако он промолчал, потому что знал: Джулио не нуждается в выражении благодарности, его это только смутит. Джулио ждал от него лишь преданности как от друга и напарника. Если он выразит свою вечную благодарность словами, это встанет барьером между ними, поскольку со всей очевидностью поставит Джулио в главенствующее положение, и между ними может возникнуть неловкость. В их повседневных рабочих делах верховодил всегда, разумеется, Джулио. Он решал, как вести расследование, но никогда не делал этого слишком очевидно и напористо, и в этом было все дело. Риз не потерпел бы явного давления, а против передачи этих функций