из высшего общества, слегка разочарованного столь холодным приемом и ожидающего, что хозяева вскоре исправят ошибку. - А-а-а... Это всего лишь вы, Морис, - раздраженно проговорил Жак Луи. - Кто вас впустил? Знают же, что я не выношу, когда меня отвлекают от работы. - Надеюсь, не всех гостей, которые заходят к вам до завтрака, вы встречаете в подобной манере, - ответил молодой человек, по-прежнему улыбаясь. - К тому же, на мой взгляд, ваше занятие мало напоминает работу. Над такой работой я не прочь потрудиться и сам. Он снова взглянул на Валентину и Мирей, замерших в золотом сиянии солнечных лучей, которые лились в комнату через северные окна. Сквозь прозрачную ткань гостю были видны все изгибы трепещущих юных тел. - Мне кажется, вы и без того поднаторели в подобной работе, - сказал Жак Луи, взяв другую кисть из оловянной банки на мольберте. - Будьте так добры, отправляйтесь к помосту и поправьте для меня эти драпировки. Я буду направлять вас отсюда. Утренний свет почти ушел, еще минут двадцать - и мы прервемся на завтрак. - Что вы рисуете? - спросил молодой человек. Когда он двинулся к помосту, стала заметна легкая хромота, словно он берег больную ногу. - Уголь и растушевка, - сказал Давид. - Идею я позаимствовал из тем Пуссена. "Похищение сабинянок". - Какая прелестная мысль! - воскликнул Морис. - Что вы хотите, чтобы я исправил? По мне, все выглядит очаровательно. Валентина стояла на помосте перед Мирей, одно колено выдвинуто вперед, руки подняты на высоту плеча. Мирей - на коленях, позади нее, вытянув вперед руки в умоляющем жесте. Ее темно-рыжие волосы были перекинуты таким образом, что практически полностью закрывали обнаженную грудь. - Эти рыжие волосы надо убрать, - сказал Давид через студию. Он прищурил глаза, разглядывая девушек на помосте, и, помахивая кистью, стал указывать Морису направление. - Нет, не совсем! Прикройте только левую грудь. Правая должна оставаться полностью обнаженной. Полностью! Опустите ткань ниже. В конце концов, они не монастырь открывают, а пытаются соблазнить солдат, чтобы заставить их прекратить сражение. Морис делал все, что ему говорили, но его рука дрожала, когда он откидывал легкую ткань. - Больше! Больше, Бога ради! Так, чтобы я мог видеть ее. Кто, в конце концов, здесь художник? - закричал Давид. Морис слабо улыбнулся и подчинился. Он никогда в своей жизни не видел столь восхитительных молодых девушек и недоумевал, где Давид отыскал их. Было известно, что женская половина общества становится в очередь в его студию, в надежде, что он запечатлеет их на своих знаменитых полотнах в виде греческих роковых женщин. Однако эти девушки были слишком свежи и простодушны для пресыщенных плотскими удовольствиями столичных аристократок. Морис знал это наверняка. Он ласкал груди и бедра большинства парижских красавиц. Среди его любовниц были герцогиня де Люне, герцогиня де Фиц-Джеймс, виконтесса де Лаваль, принцесса де Водмон. Это было похоже на клуб, вход в который был открыт для всех. Из уст в уста передавали ставшее знаменитым высказывание Мориса: "Париж - это место, где проще заполучить женщину, чем аббатство". Хотя ему было тридцать семь лет, Морис выглядел десятью годами моложе. Вот уже более двадцати лет он вовсю пользовался преимуществами, которые давала ему красота и молодость. И все эти годы он провел в удовольствиях, веселье и с пользой для карьеры. Любовницы старались услужить ему как в салонах, так и в будуарах, и, хотя Морис добивался только собственного аббатства, они открыли для него двери политической синекуры, на которую он давно зарился и которую скоро должен был заполучить. Францией правили женщины, это Морис знал точнее и лучше, чем кто-нибудь. И хотя по французским законам женщины не могли наследовать трон, они всегда получали власть другими средствами и соответственно подбирали кандидатов, - Теперь приведите в порядок драпировки Валентины, нетерпеливо говорил Давид. - Вам придется подняться на помост, ступени позади. Морис, хромая, поднялся на помост высотой в полтора метра и встал за спиной Валентины. - Итак, вас зовут Валентиной? - прошептал он ей на ухо. - Вы очень милы, моя дорогая, для той, что носит мальчишеское имя. - А вы очень распутны для того, кто одет в пурпурную сутану епископа! - дерзко ответила девушка. - Прекратите шептаться! - вскричал Давид. - Поправляйте ткань! Свет почти ушел! И когда Морис двинулся, чтобы поправить ткань, Давид добавил: - Ох, Морис! Я же не представил вас. Это моя племянница Валентина и ее кузина Мирей. - Ваша племянница! - вскричал молодой человек, отдернув руку от покрова, словно обжегшись. - Любимая племянница! - добавил Давид. - Она моя подопечная. Ее дед был одним из моих самых близких друзей, он умер несколько лет назад. Герцог де Реми. Полагаю, ваша семья знала его. Мирей изумленно посмотрела на Давида. - Валентина, - продолжал художник, - этот джентльмен, поправляющий твой покров, - очень известная фигура во Франции. В прошлом председатель Национального собрания. Позвольте представить вам монсеньора Шарля Мориса де Талейрана-Перигора, епископа Отенского... Мирей, ахнув, вскочила на ноги, подхватив ткань, чтобы прикрыть грудь. Валентина же испустила такой пронзительный визг, что у ее кузины чуть не лопнули барабанные перепонки. - Епископ Отенский! - кричала Валентина, пятясь от него. - Сам дьявол с копытом! Обе молодые девушки соскочили с помоста и выбежали из комнаты. Морис посмотрел на Давида с кривой усмешкой. - Обычно я не вызываю такого эффекта даже после яростных постельных баталий, - прокомментировал он. - Похоже, ваша репутация бежит впереди вас, - ответил Давид. Давид сидел в маленькой столовой, располагавшейся сразу за студией, и смотрел на рю де Бак. Морис устроился спиной к окну, в кресле, обитом сатином в красно-белую полоску, за столом из красного дерева. Стол был накрыт на четверых: несколько ваз с фруктами и бронзовые подсвечники, расписанные цветами и птицами фарфоровые приборы. - Кто бы мог подумать, что девицы так испугаются вас? - сказал Давид, вертя в руках шкурку от апельсина. - Примите мои извинения за эту неловкость. Я был наверху, девушки согласились переодеться и спуститься к завтраку. - Как так случилось, что вы стали опекуном всей этой красоты? - спросил Морис. Он повертел в руках бокал с вином и сделал глоток. - Слишком много счастья для одного. Тем более для человека вашего склада. Просто расточительство, да и только. Давид бросил на него быстрый взгляд и ответил: - Не могу не согласиться с вами. Ума не приложу, как управляться с этой обузой. Я обегал весь Париж, чтобы отыскать хорошую гувернантку и продолжить образование своих племянниц. Просто не знаю, что делать, особенно с тех пор, как несколько месяцев назад моя жена уехала в Брюссель. - Ее отъезд не был связан с прибытием ваших обожаемых "племянниц"? - спросил Талейран, подсмеиваясь над незавидным положением художника. - Вовсе нет, - печально сказал Давид. - Моя жена и ее семья верны роялистам. Они возражают против моего участия в Собрании. Они считают, что художник из буржуазии, которого поддерживала монархия, не может открыто выступать на стороне революции. С тех пор как пала Бастилия, мои отношения с женой стали очень напряженными. Она выдвинула мне ультиматум: требует, чтобы я отказался от поста в Национальном собрании и прекратил рисовать политические полотна, иначе она не вернется. - Но, мой друг, когда вы открыли свою "Клятву Горациев", люди толпами приходили в вашу студию на Пьяцца дель Пополо, чтобы возложить цветы перед картиной. Это был первый шедевр новой Республики, а вы стали ее избранным художником. - Я знаю об этом, а вот моя жена - нет, - отметил Давид. - Она забрала с собой в Брюссель детей и хотела взять моих воспитанниц. Однако одним из условий моего с аббатисой договора было то, что девочки будут жить в Париже, за это я получаю содержание. Кроме того, я принадлежу этому городу! - Их аббатиса? Ваши воспитанницы монахини? - Морис чуть не лопнул от смеха. - Какая приятная неожиданность! Отдать двух молодых девушек, Христовых невест, под опеку сорокалетнего мужчины, к тому же не являющегося им кровным родственником. О чем думала эта аббатиса? - Девочки не монахини, они не принесли обета. В отличие от вас, - добавил Давид назидательно. - Кажется, именно эта суровая старая аббатиса предупредила их о том, что вы - воплощение дьявола. - Учитывая мой образ жизни, в этом нет ничего удивительного, - признал Морис. - Тем не менее я удивлен, услышав, что об этом говорила аббатиса из провинции. Я ведь старался быть осмотрительным. - Если наводнять Францию своими незаконнорожденными щенками, будучи возведенным в сан служителем Бога, значит проявлять осмотрительность, тогда я не знаю, что такое неосмотрительность. - Я никогда не хотел становиться священником, - резко ответил Морис. - Но приходится обходиться тем, что досталось тебе по наследству. Когда я навсегда сниму с себя это облачение, я впервые почувствую себя по-настоящему чистым. В это время Валентина и Мирей вошли в маленькую столовую. Они были одеты в одинаковые серые платья прямого покроя, которые дала им аббатиса. Искру цвета добавляли лишь их сияющие локоны. Мужчины поднялись, чтобы приветствовать девушек, и Давид пододвинул им стулья. - Мы прождали почти четверть часа, - упрекнул он племянниц. - Я надеюсь, теперь вы готовы вести себя достойно. И постарайтесь быть вежливыми с монсеньором. Что бы вам ни рассказывали о нем, уверен, это лишь бледная тень истины. Тем не менее он является нашим гостем. - Вам говорили, что я вампир? - вежливо спросил Талейран. - И что я пью кровь маленьких детей? - О да, монсеньор! - ответила Валентина. - И что у вас раздвоенное копыто вместо ноги. Вы хромаете, так что это может быть правдой. - Валентина! - воскликнула Мирей. - Это ужасно грубо! Давид молча схватился за голову. - Прекрасно! - сказал Талейран. - Я все объясню. Он встал, налил немного вина в бокалы, стоявшие перед Валентиной и Мирей, и продолжил: - Когда я был ребенком, семья оставляла меня с кормилицей, невежественной деревенской женщиной. Однажды она посадила меня на кухонный шкаф, я упал оттуда и сломал ногу. Нянька, испугавшись, что ее накажут, ничего не рассказала о случившемся, и нога срослась неправильно. Поскольку моя мать никогда не интересовалась мной в достаточной степени, нога оставалась кривой до тех пор, тюка не стало поздно что-либо менять. Вот и вся история. Ничего мистического, не правда ли? - Это причиняет вам боль? - спросила Мирей. - Нога? Нет, - сухо улыбнулся Талейран. - Только то, что явилось следствием перелома. Из-за него я потерял право первородства. Моя мать вскоре родила еще двоих сыновей, передав мои права сначала брату Арчимбоду, а после него Босону. Она не могла позволить унаследовать древний титул Талейранов-Перигоров искалеченному наследнику, не так ли? В последний раз я видел мать, когда она явилась в Отен протестовать против того, что я стал епископом. Хотя она сама заставила меня стать священником, она надеялась, я сгину во мраке неизвестности. Мать настаивала, что я недостаточно набожен, чтобы стать священником. В этом, конечно, она была права. - Как ужасно! - вскричала Валентина. - Я бы за такое назвала ее старой ведьмой! Давид поднял голову, возвел глаза к небу и позвонил, чтобы несли завтрак. - Правда? - нежно спросил Морис. - В таком случае жаль, что вас там не было. Я и сам, признаюсь, давно хотел это сделать. Когда слуга вышел, Валентина сказала: - Теперь, когда вы рассказали вашу историю, монсеньор, вы больше не кажетесь таким испорченным, как нам говорили. Признаться, я нахожу вас весьма привлекательным. Мирей смотрела на Валентину и вздыхала, Давид широко улыбался. - Возможно, мы с Мирей должны вас поблагодарить, монсеньор, поскольку на вас лежит ответственность за закрытие монастыря, - продолжила Валентина. - Если бы не вы, мы до сих пор жили бы в Монглане, предаваясь мечтам о Париже. Морис отложил в сторону нож с вилкой и взглянул на девушек. - Аббатство Монглан в Баскских Пиренеях? Вы приехали из этого аббатства? Но почему вы не остались там? Почему покинули его? Выражение его лица и настойчивые расспросы заставили Валентину осознать, какую печальную ошибку она совершила. Талейран, несмотря на свою внешность и чарующие манеры, оставался епископом Отенским, тем самым человеком, о котором предупреждала аббатиса. Если ему станет известно, что кузины не только знают о шахматах Монглана, но и помогли вынести их из аббатства, он не успокоится, пока не выведает больше. И теперь, когда Талейран узнал, что девушки приехали из аббатства Монглан, над ними нависла страшная угроза. Хотя еще в день приезда в Париж они тайком закопали свои фигуры в саду Давида, под деревьями за студией, им все равно было чего бояться. Валентина не забыла о той роли связующего звена, которую ей предназначила аббатиса: если кому-то из других монахинь придется скрываться, беглянки оставят свои фигуры Валентине. Так далеко дело еще не зашло, но во Франции было настолько неспокойно, что визита сестер можно было ждать в любую минуту. Валентина и Мирей не могли позволить, чтобы за ними следил Шарль Морис Талейран. - Я повторяю, - строго сказал Морис девушкам, сидевшим в оцепенении, - почему вы покинули Монглан? - Потому что аббатство закрылось, - неохотно ответила Мирей. - Закрылось? Почему оно закрылось? - Декрет о конфискации, монсеньор. Аббатиса боялась за нашу безопасность. - В своих письмах ко мне, - перебил Давид, - аббатиса поясняла, что она получила предписание из Папской области, в котором говорилось, что аббатство должно быть закрыто. - И вы в это поверили? - спросил Талейран. - Вы республиканец или нет? Вы знаете, что Папа осуждает революцию. Когда мы приняли декрет о конфискации, он требовал отлучить от церкви всех католиков, кто входил в Национальное собрание. Эта аббатиса - изменница по отношению к Франции, раз она подчиняется подобным приказам Папы Римского, который вместе с Габсбургами и испанскими Бурбонами готовит вторжение во Францию. - Я должен отметить, что являюсь таким же добрым республиканцем, как и вы, - с жаром ответил Давид. - Моя семья незнатного происхождения, я человек из народа. Я буду держаться нового правительства или пропаду вместе с ним, но закрытие аббатства Монглан не имеет никакого отношения к политике. - Все в мире, мой дорогой Давид, имеет отношение к политике. Вы знаете, что было скрыто в аббатстве Монглан? Валентина и Мирей побелели от ужаса, но Давид бросил на Талейрана странный взгляд и поднял бокал. - Пффф! Старая бабская сказка, - сказал он, презрительно усмехаясь. - Правда? - спросил Морис. Его синие глаза, казалось, пытались прочитать мысли девушек. Затем епископ тоже поднял бокал, сделал глоток вина и погрузился в свои мысли. Валентина и Мирей сидели в оцепенении и даже не притрагивались к еде. - У ваших племянниц, похоже, пропал аппетит, - заметил Талейран. Давид взглянул на них. - В чем дело? - требовательно спросил он. - Не говорите мне, что вы тоже верите во всю эту чепуху. - Нет, дядюшка, - спокойно ответила Мирей. - Мы считаем, что это простое суеверие. - Конечно, всего лишь старинная легенда, не правда ли? - сказал Талейран, вновь становясь очаровательным. - Но вы, похоже, кое-что о ней слышали... Скажите мне, куда отправилась ваша аббатиса после того, как вступила в сговор с Папой против Франции? - Во имя спасения Господа нашего, Морис! - раздраженно вскричал Давид. - Можно подумать, что вы из инквизиции, Я скажу вам, куда она направилась, и не будем больше возвращаться к этому разговору. Аббатиса уехала в Россию. Талейран немного помолчал, потом лениво улыбнулся, как если бы подумал о чем-то забавном. - Пожалуй, вы правы, - сказал он художнику. - Скажите мне, ваши прелестные племянницы уже были в парижской Опере? - Нет, монсеньор! - торопливо ответила Валентина. - Мы лелеяли эту мечту с самого детства. - Как же давно это было! - рассмеялся Талейран. - Ладно, кое-что можно будет сделать. Давайте после завтрака взглянем на ваш гардероб. Так уж сложилось, что я немного разбираюсь в нынешней моде... - Монсеньор дает советы относительно моды половине Женщин Парижа, - добавил Давид с кривой усмешкой. - Это один из его многочисленных актов христианского милосердия. - Я должен рассказать вам, как делал прическу Марии Антуанетте для бала-маскарада. И ее костюм тоже был моим изобретением. Никто из любовников не узнал ее, не говоря уже о короле. - О дядюшка! Не могли бы мы попросить монсеньора епископа сделать то же самое для нас? - взмолилась Валентина. Она чувствовала огромное облегчение, оттого что разговор перешел на более мирную тему. - Вы обе и так выглядите прелестно, - улыбнулся Талейран. - Но мы посмотрим, нельзя ли немного помочь природе. К счастью, у меня есть друг, в свите которого состоит самый лучший портной Парижа. Возможно, вы слышали о мадам де Сталь? Каждый парижанин слышал о мадам де Сталь. Валентина и Мирен тоже скоро с ней познакомились - они оказались в ее сине-голубой ложе в театре "Операкомик". Они увидели, как при появлении мадам де Сталь целое собрание напудренных голов повернулось к ней. Сливки парижского общества заполнили тесные ложи на ярусах оперного театра. Глядя на выставку украшений, жемчугов и кружев, никто бы не подумал, что на улицах продолжается революция, что королевская семья томится, словно в тюрьме, в своем дворце и что каждое утро телеги, набитые знатью и священниками, отправляются по грохочущей булыжной мостовой на площадь Революции. Внутри подковообразного театра оперы все было великолепно и празднично. Самым восхитительным созданием, признанной красавицей на берегах Сены была молодая гранд-дама Парижа Жермен де Сталь. Расспросив слуг своего дяди, Валентина узнала о ней все. Мадам де Сталь была дочерью блестящего министра финансов Жака Неккера, которого Людовик XVI дважды отправлял в ссылку и дважды возвращал на прежний пост по требованию французского народа. Ее мать, Сюзанна Неккер, заправляла самым блестящим салоном Парижа в течение двадцати лет, а Жермен была его звездой. Имея собственные миллионы, дочь Неккера в возрасте двадцати лет купила себе мужа, барона Эрика де Сталь-Гольштейна, нищего шведского посла во Франции. Следуя по стопам своей матери, Жермен открыла при шведском посольстве собственный салон и с головой окунулась в политику. Ее комнаты были заполнены светилами политического и культурного Олимпа Франции: Лафайет, Кондорсе, Нарбонн, Талейран. Молодая женщина стала философом-революционером. Все важные политические решения современности принимались в обитых шелком стенах ее салона, среди мужчин, которых могла собрать вместе только она одна. Теперь, когда ей исполнилось двадцать пять, она, возможно, была самой могущественной женщиной во Франции. Когда Талейран, тяжело ступая, поднялся в ложу, где сидели три женщины, Валентина и Мирей разглядывали мадам де Сталь. В платье с низким вырезом, отделанном черными с золотом кружевами, которое подчеркивало ее полные руки, сильные плечи и тонкую талию, Жермен выглядела очень импозантно. Она носила ожерелье из массивных камей, окруженных рубинами, и экзотический золотой тюрбан, по которому ее можно было узнать издалека. Мадам наклонилась к Валентине, сидевшей позади нее, и прошептала ей на ухо так громко, что было слышно всем присутствующим в ложе: - Завтра утром, моя дорогая, весь Париж будет на пороге моего дома, недоумевая, кто вы такие. Разразится прелестный скандал, я уверена, ваш сопровождающий это понимает, иначе он одел бы вас более подобающим образом. - Мадам, вам не нравятся наши платья? - обеспокоенно спросила Валентина. - Вы обе прелестны, моя дорогая, - с кривой усмешкой заверила ее Жермен. - Но для девственниц хорош белый цвет, а не ярко-розовый. И хотя в Париже юные груди всегда в моде, женщины, которым еще не исполнилось двадцати, обычно носят фишю, чтобы прикрыть тело. И монсеньор Талейран отлично это знает. Валентина и Мирей покраснели до корней волос, а Талейран ввернул: - Я облекаю Францию согласно своему собственному вкусу. Морис и Жермен улыбнулись друг другу, и она пожала плечами. - Надеюсь, опера вам нравится? - спросила мадам, поворачиваясь к Мирей. - Это одна из моих любимых. Я не слышала ее с самого детства. Музыку написал Андре Филидор - лучший шахматист Европы. Его шахматной игрой и композиторским талантом наслаждались философы и короли. Однако вы можете счесть, что его музыка старомодна. После того как Глюк совершил переворот в опере, тяжеловато слушать так много речитатива... - Мы никогда раньше не были в опере, мадам, - вмешалась Валентина. - Никогда не слышали оперу! - громко воскликнула Жермен. - Невозможно! Где же ваша семья держала вас? - В монастыре, мадам, - вежливо ответила Мирей. Светская львица на мгновение уставилась на нее, словно никогда не слышала о монастырях. Затем она повернулась и посмотрела на Талейрана. - Я вижу, есть вещи, которые вы не потрудились мне объяснить, мой друг. Знай я, что воспитанницы Давида росли в монастыре, я едва ли выбрала бы оперу вроде "Тома Джонса". - Она снова повернулась к Мирей и добавила: - Надеюсь, она не повергнет вас в смущение. Это английская история о незаконнорожденном ребенке. - Лучше привить им мораль, пока они еще молоды, - засмеялся Талейран. - Истинная правда, - проговорила Жермен сквозь зубы. - С таким наставником, как епископом Отенский, учеба определенно пойдет впрок. Мадам повернулась к сцене, поскольку уже поднимали занавес. - Я думаю, это был самый восхитительный опыт в моей жизни, - говорила Валентина после возвращения из оперы. Она сидела на мягком абиссинском ковре в кабинете Талейрана, наблюдая за языками пламени через каминную решетку. Талейран вольготно устроился в большом кресле, обитом синим шелком, ногами он упирался в тахту. Мирей стояла чуть поодаль и глядела на огонь. - И коньяк мы пьем тоже впервые, - добавила Валентина- - Ну, вам еще только шестнадцать, - сказал Талейран, вдыхая коньячный аромат и делая глоток. - Вам еще многое предстоит познать. - Сколько вам лет, монсеньор Талейран? - спросила Валентина. - Это бестактный вопрос, - произнесла Мирей со своего места у камина. - Тебе не следует спрашивать людей об их возрасте. - Пожалуйста, зовите меня Морис, - сказал Талейран. - Мне тридцать семь лет, но, когда вы называете меня "монсеньор", я чувствую себя девяностолетним. Скажите, как вам понравилась Жермен? - Мадам де Сталь была очаровательна, - сказала Мирей, ее рыжие волосы пламенели на фоне огня в камине. - Это правда, что она ваша любовница? - спросила Валентина. - Валентина! - закричала Мирей, но Талейран разразился хохотом. - Ты прелесть! - сказал он и взъерошил волосы Валентины, прижавшейся к его колену. Для Мирей он добавил: - Ваша кузина, мадемуазель, свободна от всего показного, что так утомляет в парижском обществе. Ее вопросы вовсе не обижают меня, напротив, я нахожу их свежими и... бодрящими. Я считаю, что последние несколько недель, когда я наряжал вас и сопровождал по Парижу, были утешением, которое смягчило горечь моего природного цинизма. Но кто сказал вам, Валентина, что мадам де Сталь - моя любовница? - Я слышала это от слуг, монсеньор, я имею в виду, дядя Морис. Это правда? - Нет, моя дорогая. Это неправда. Больше нет. Когда-то мы были любовниками, но сплетни всегда запаздывают во времени. Мы с ней хорошие друзья. - Возможно, она бросила вас из-за хромой ноги? - предположила Валентина. - Пресвятая Матерь Божья! - вскричала Мирей. Обычно она не божилась всуе. - Немедленно извинись перед монсеньором. Пожалуйста, простите мою кузину, монсеньор! Она не хотела обидеть вас. Талейран сидел молча, потрясенный до глубины души. Хотя он сам только что заявил, что не может обижаться на Валентину, однако никто во всей Франции никогда не упоминал о его увечье прилюдно. Трепеща от чувства, которого он не мог определить, Морис взял Валентину за руки, поднял и усадил рядом с собой на тахту. Он нежно обвил ее руками и прижал к себе. - Мне очень жаль, дядя Морис, - сказала Валентина. Она трепетно коснулась рукой его щеки и улыбнулась ему. - Мне раньше никогда не приходилось видеть настоящих физических недостатков. Я хотела бы взглянуть на вашу ногу - в познавательных целях. Мирей застонала. Талейран уставился на Валентину, не веря своим ушам. Она схватила его за руку, словно пыталась придать ему решимости. Некоторое время спустя епископ мрачно произнес: - Ладно. Если хочешь... Превозмогая боль, он согнул ногу и снял тяжелый стальной ботинок, который фиксировал ее таким образом, чтобы он мог ходить. Валентина пристально изучала увечную конечность в тусклом свете камина. Нога была безобразно вывернута, ступня так искривлена, что пальцы были подвернуты вниз. Сверху она действительно напоминала копыто. Валентина подняла ногу, склонилась над ней и быстро поцеловала ступню. Оглушенный Талейран, не двигаясь, сидел в кресле. - Бедная нога! - пробормотала Валентина. - Ты так много и незаслуженно страдала. Талейран потянулся к девушке. Он наклонился к ее лицу и легонько поцеловал в губы. На мгновение его золотистые кудри и ее белокурые переплелись в свете огня. - Ты единственная, кто когда-либо обращался к моей ноге, - сказал он с улыбкой. - Ты сделала ее очень счастливой. Когда он повернул ангельски красивое лицо к Валентине и золотые кудри засияли в свете пламени, Мирей совершенно забыла, что перед ней человек, который почти что в одиночку безжалостно уничтожил католическую церковь во Франции. Человек, который ищет шахматы Монглана, чтобы завладеть ими. Свечи в кабинете Талейрана сгорели почти полностью. В угасающем свете камина углы большой комнаты были погружены в тень. Взглянув на бронзовые часы, стоявшие на каминной полке, Талейран заметил, что уже третий час ночи. Он поднялся со своего кресла, где сидели, свернувшись и распустив волосы, Валентина и Мирей. - Я обещал вашему дяде, что доставлю вас домой в разумное время, - сказал он девушкам, - Взгляните, который час. - О, дядя Морис! - принялась упрашивать Валентина. - Пожалуйста, не заставляйте нас уходить. В первый раз нам выдался случай выйти в свет. С тех пор как мы приехали в Париж, мы живем так, будто вовсе не покидали монастыря. - Еще одну историю, - согласилась Мирей. - Дядя не будет возражать. - Ваш дядя будет в ярости, - рассмеялся Талейран. - Но уже действительно поздно отправлять вас домой. Ночью пьяные санкюлоты шатаются по улицам даже в богатых кварталах. Я предлагаю послать к вам домой гонца с запиской для дядюшки. А мой камердинер Куртье пока приготовит для вас комнату. Я полагаю, вы предпочтете остаться вместе? На самом деле он слегка покривил душой, когда говорил об опасности возвращения. У Талейрана был полон дом слуг, а до жилища Давида было рукой подать. Просто Талейран вдруг осознал, что он не хочет отправлять девушек домой. Возможно, не захочет никогда. Рассказывая свои сказки, он словно оттягивал неизбежное. Эти две молоденькие девушки своей невинностью всколыхнули в нем чувства, которые он старательно подавлял. У него никогда не было семьи, и та теплота, которую он испытывал в их присутствии, была для него в диковинку. - Ах, можно мы и впрямь останемся здесь на ночь? - попросила Валентина, схватив Мирей за руку. Та колебалась, хотя тоже не хотела уходить. - Конечно, - сказал Талейран, поднявшись из кресла, и позвонил в колокольчик. - Будем надеяться, что завтра утром в Париже не разразится скандал, который пророчила Жермен. Невозмутимый Куртье, все еще наряженный в накрахмаленную ливрею, только бросил взгляд на растрепанные волосы девушек и босую ногу хозяина, а затем, не произнося ни слова, проводил Валентину и Мирей наверх в одну из больших спален, предназначенных для гостей. - Не мог бы монсеньор найти для нас какую-нибудь ночную одежду? - спросила Мирей. - Возможно, у кого-нибудь из прислуги... - Не беспокойтесь, - вежливо ответил Куртье и тут же достал два пеньюара, щедро украшенные кружевом ручной работы. Пеньюары явно не принадлежали прислуге. Вручив их девушкам, Куртье все так же невозмутимо вышел из комнаты. Когда Валентина и Мирей разделись, причесали волосы и залезли на большую мягкую кровать с искусно отделанным пологом, Талейран постучал в дверь. - Вам удобно? - спросил он, просунув голову в комнату. - Это самая великолепная кровать, какую мы когда-либо видели, - ответила Мирей, сидя на толстой перине. - В монастыре мы спали на деревянных топчанах, чтобы исправить осанку. - Могу отметить, что эффект замечательный, - сказал, улыбаясь, Талейран. Он вошел в комнату и присел на маленькую скамеечку у кровати. - Теперь вы должны рассказать нам еще одну историю, - потребовала Валентина. - Уже очень поздно...- начал Талейран. - Историю о привидениях! - принялась клянчить Валентина. - Аббатиса никогда не разрешала нам слушать истории о привидениях, но тем не менее мы их рассказывали. А вы знаете хоть одну? - К сожалению, нет, - удрученно сказал Талейран. - Как вы теперь знаете, у меня не было нормального детства, и я никогда не слышал подобных историй. - Он немного подумал. - Правда, был в моей жизни один случай, когда я встретил привидение. - Вы не шутите? - воскликнула Валентина, хватая Мирей за руку под покрывалом. Обе девушки оживились. - Настоящее привидение? - Знаю, в это трудно поверить, - рассмеялся Талейран. - Вы должны пообещать, что никогда не расскажете об этом дядюшке Жаку Луи, а не то я стану посмешищем для всего Собрания. Девушки свернулись под одеялом и поклялись ничего никому не рассказывать. Талейран присел на софу, освещенную тусклым светом свечей, и начал свою историю. История епископа Когда я был совсем молодым, еще до того, как принял обет и стал священником, я оставил принадлежащее мне имение в Сан-Реми, где похоронен знаменитый король Хлодвиг [(ок. 466-511) - король франков с 481 года, из рода Меровингов. Завоевал почти всю Галлию, положив начало франкскому государству], и уехал учиться в Сорбонну. После двух лет обучения в этом знаменитом университете для меня настало время объявить о своем призвании. Я знал, что в семье разразится ужасный скандал, если я откажусь от навязываемого мне будущего. Однако сам я чувствовал, что совершенно не подхожу на роль священника. В глубине души я всегда знал, что мое призвание - стать политическим деятелем. В Сорбонне под часовней были захоронены останки величайшего политика, которого когда-либо знала Франция, человека, который стал для меня идеалом. Вы знаете его имя - Арман Жан дю Плесси, герцог де Ришелье. Он стал редким образцом единения религии и политики. В течение двадцати лет он железной рукой правил Францией, до самой своей смерти в 1642 году. Однажды около полуночи я оставил уютную постель, набросил на ночную рубаху теплый плащ, спустился по увитой диким виноградом стене студенческого общежития и отправился к часовне Сорбонны. Ветер гнал по газону опавшие листья, где-то раздавались уханье филина и крики других ночных тварей. Хотя я считал себя смельчаком, признаюсь, я трусил. Внутри часовни было темно и холодно. В этот час здесь никто не молился, и только несколько свечей догорали у склепа. Я зажег еще одну, опустился на колени и начал умолять покойного духовного отца Франции направить меня. В огромном склепе стояла тишина, и я слышал только биение собственного сердца. Однако едва я произнес слова мольбы вслух, как, к моему полному изумлению, порыв ледяного ветра загасил все светильники в склепе. Я пришел в ужас! Очутившись в кромешной тьме, я попытался нашарить что-нибудь, чтобы зажечь огонь. Но в этот миг раздался чей-то стон и над склепом выросло бледное привидение кардинала Ришелье. Его волосы, кожа, даже его церемониальные одежды были белы как снег. Привидение склонилось надо мной, мерцающее и полупрозрачное. Если бы я уже не стоял на коленях, ноги мои непременно бы подкосились. В горле у меня пересохло, я не мог говорить. Тут снова послышался низкий стон. Привидение кардинала говорило со мной. По хребту у меня побежали мурашки, когда я услышал его голос, похожий на колокольный звон. - Зачем ты потревожил меня? - прогремело привидение. Вокруг меня закружился ледяной вихрь, я стоял в полной темноте, и мои ноги так ослабели, что бежать нечего было и думать. Я сглотнул и постарался, чтобы голос мой не дрожал. - Кардинал Ришелье, - выдавил я, заикаясь, - я прошу совета! При жизни вы были величайшим политиком Франции, несмотря на сан священника. Каким образом достигли вы такой власти? Пожалуйста, поделитесь своим секретом, чтобы я мог последовать вашему примеру. - Ты?! Привидение вытянулось до самого потолка, будто столб белого дыма. Похоже, мои слова смертельно оскорбили его. Затем призрак принялся бегать по стенам, как человек по полу. С каждым кругом он становился все больше и больше, пока не занял всю комнату. Теперь вокруг меня словно кружился неистовый смерч. Я отпрянул в сторону. Наконец привидение произнесло: - Тайна, которую я пытался раскрыть, останется таковой навсегда... Привидение все еще кружилось по стенам подвала, но постепенно истончалось, исчезая из виду. - Сила лежит похороненной вместе с Карлом Великим. Я нашел только первый ключ, я надежно спрятал его... Призрак мерцал на стене, словно пламя, которое вот-вот погаснет от сквозняка. Я вскочил на ноги и как безумный пытался удержать его, помешать ему исчезнуть совсем. На что он намекал? Что за секрет лежал похороненный с Карлом Великим? Я попытался перекричать шум призрачного ветра: - Пресвятой отец! Пожалуйста, скажите мне, где искать этот ключ, о котором вы говорите? Привидение почти уже исчезло, но я еще слышал его голос, как утихающее вдали эхо: - Франсуа... Мари... Аруэ... И все. Ветер стих, и несколько свечей снова загорелись. Я остался в подвале один. Спустя долгое время я пришел в себя и отправился обратно в студенческое общежитие. На следующее утро я был склонен поверить, что все это - лишь дурной сон, но сухие листья, прилипшие к плащу, и удушающий аромат склепа, въевшийся в него, убедили меня, что все произошло на самом деле. Кардинал рассказал мне, что отыскал первый ключ к тайне. По какой-то причине мне надо было искать его у великого поэта и драматурга Франции Франсуа Мари Аруэ, известного как Вольтер. Вольтер недавно вернулся в Париж из добровольной ссылки в своем поместье Ферне, якобы для того, чтобы поставить на сцене новую пьесу. Однако большинство считало, что он приехал домой умирать. Почему этот сварливый старый атеист, пишущий пьесы и родившийся через пятьдесят лет после смерти Ришелье, должен быть посвящен в секрет кардинала, было выше моего понимания. Прошло несколько недель, прежде чем я получил возможность встретиться с Вольтером. Одетый в сутану священника, я прибыл в назначенный час и вскоре был допущен в спальную комнату. Вольтер терпеть не мог вставать до полудня и часто целый день проводил в постели. Вот уже сорок лет все кругом говорили, что он на пороге смерти. Он ждал меня, откинувшись на многочисленные подушки, в мягком розовом ночном колпаке и длинной белой рубахе. Его глаза горели, как два угля на бледном лице, тонкие губы и нос делали его похожим на суетливую хищную птицу. Священники хлопотали в комнате, а Вольтер шумно противился исполнению их обязанностей, как делал и раньше и впоследствии, до последнего своего вздоха. Я пришел в замешательство, когда он взглянул на меня, одетого в сутану послушника: я знал, как Вольтер не любит духовенство. Сжав скрюченной рукой простыни, он объявил священникам: - Пожалуйста, оставьте нас! Я дожидался прибытия этого молодого человека. Он послан кардиналом Ришелье. И Вольтер засмеялся высоким женственным смехом, а священники, оглядываясь на меня, суетливо заторопились выйти из комнаты. Затем он пригласил меня присесть. - Для меня всегда было тайной, - начал он сердито, - почему этот напыщенный призрак не может спокойно лежать в своей могиле. Как атеист, я нахожу весьма раздражающим тот факт, что умерший священник советует молодым людям посетить меня, лежащего в постели. О, я всегда могу определить, когда приходят от него. У всех вас этакие метафизические складки у рта и взгляд пустой. В Ферне ваш брат являлся с перебоями, а здесь, в Париже, идет сплошным потоком. Я подавил в себе раздражение, слушая описание самого себя в подобной манере. Я был и удивлен тем, что Вольтер угадал причину моего к нему визита, и обеспокоен. Он упомянул других, разыскивающих то же самое, что и я. - Хотелось бы мне вытащить занозу из сердца человека раз и навсегда, - разглагольствовал Вольтер. - Тогда, возможно, я бы обрел мир. Он вдруг расстроился, а потом стал кашлять. Я увидел, что он кашляет кровью, но, когда ринулся помочь, старик оттолкнул меня. - Доктора и священники должны быть повешены на одной виселице, - кричал он, пытаясь дотянуться до стакана с водой. Я подал ему воды, и Вольтер сделал глоток. - Конечно, он хочет рукописи. Кардинал Ришелье не может вынести, что его драгоценные личные записи попали в руки такого старого нечестивца. - У вас есть личные дневники кардинала Ришелье? - Да. Много лет назад, когда я был молод, меня посадили в тюрьму за подрывную деятельность против короны. Виной тому были накарябанные мной довольно посредственные стишки о романтической жизни короля. Когда меня засадили, мой благородный патрон принес мне для расшифровки некие дневники. Они хранились в его семье долгие годы, но были написаны секретным кодом, который никто так и не смог разгадать. Поскольку заняться мне было нечем, я расшифровал их и узнал много интересного о нашем обожаемом кардинале. - Я думал, записи Ришелье были завещаны университету Сорбонны! - Это то, что знаешь ты. - Вольтер глумливо рассмеялся. - Священник никогда не станет хранить личные дневники, написанные секретным кодом, если ему нечего скрывать. Я хорошо знаю, какого сорта вещами занимались святоши во времена Ришелье: думать они могли только о мастурбации, а делать - только то, на что толкала их похоть. Я влез в эти дневники, как лошадь в кормушку, но вопреки моим ожиданиям в записях не оказалось совсем никаких скабрезных признаний. Я обнаружил научные изыскания. Большей чепухи я никогда не видел. Вольтер начал хрипеть и кашлять. Я даже испугался, что придется позвать обратно священника, поскольку сам еще не был уполномочен проводить святое причастие. После ужасных звуков, напоминающих смертельный хрип, Вольтер сделал мне знак, чтобы я подал ему головные платки. Зарывшись в них, он повязал одним голову, совсем как старая баба, и сел на постели, поеживаясь. - Что же вы обнаружили в этих дневниках и где они теперь? - заторопился я. - Они до сих пор у меня. Пока я сидел за решеткой, мои патрон умер, не оставив наследников. Он мог бы получить хорошие деньги, поскольку дневники представляют историческую ценность. В них было много суеверной чепухи, если тебя это интересует. Колдовство и чародейство. - Мне показалось, вы сказали, они были научными? - Да, в той мере, в которой священники могут быть объективными. Видишь ли, кардинал Ришелье, когда не возглавлял армии в войнах против всех стран в Европе, занимался изучением власти. А предметом его секретных изысканий были... Возможно, ты слышал о шахматах Монглана? - О шахматах Карла Великого? - спросил я, стараясь сохранять спокойствие, хотя сердце бешено забилось в груди. Склонившись над постелью Вольтера и ловя каждое его слово, я со всем возможным почтением просил его продолжать. Единственное, что я слышал о шахматах Монглана, - это что они затерялись в веках. Также я знал, что ценность их трудно представить. - Я думал, это просто легенда, - сказал я. - А Ришелье так не считал, - ответил старый философ. - Его дневники содержат тысячу двести страниц с исследованиями происхождения и значения этих шахмат. Кардинал ездил в Ахен, навещал даже аббатство Монглан, то место, где, как он считал, были спрятаны шахматы. Но все тщетно. Видишь ли, наш кардинал думал, что в них заключен ключ к тайне более древней, чем сами шахматные фигуры, возможно такой же древней, как наша цивилизация. Ключ к тайне взлетов и падений цивилизаций. - Что это может быть за тайна? - спросил я, стараясь скрыть возбуждение. - Я расскажу тебе о предположениях Ришелье, - сказал Вольтер, - хотя он и умер до того, как разгадал эту загадку. Депай с этим, что хочешь, но больше не беспокой меня. Кардинал Ришелье верил, что шахматы Монглана содержат формулу, она спрятана в фигурах. В этой формуле заключен секрет абсолютной власти. Талейран замолчал и пристально посмотрел на девушек в тусклом свете свечи. Валентина и Мирен, похоже, спали, зарывшись в одеяла и держась за руки. Прекрасные сияющие волосы веером рассыпались по подушкам, длинные шелковистые пряди - рыжие и белокурые - переплелись. Морис встал, подошел к постели и поправил одеяло, ласково погладив чудесные локоны. - Дядя Морис...- сказала вдруг Мирей, открыв глаза. - Вы не закончили свою историю. Что за формулу кардинал Ришелье искал всю жизнь? Что, по его мнению, было спрятано в этих шахматных фигурах? - Это то, что мы с вами должны разыскать вместе, мои дорогие. Талейран улыбнулся, заметив, что глаза Валентины тоже открыты, а обеих девушек под теплыми покрывалами бьет дрожь. - Понимаете, я никогда не видел эту рукопись Ришелье. Вольтер в скором времени умер. Его личная библиотека была приобретена человеком, который хорошо представлял себе ценность дневников кардинала, который понимал, что такое абсолютная власть, и вожделел ее. Этот человек пытался подкупить Мирабо и меня, отстаивавших Декрет о конфискации. Он хотел узнать у нас, не могли ли шахматы Монглана быть конфискованы одной из маленьких партий, члены коей занимали высокие политические посты и имели низкие этические нормы. - Но вы отказались от взятки, дядя Морис? -спросила Валентина, садясь на постели. - Моя цена оказалась слишком высокой для покупателя вернее, покупательницы, - рассмеялся Талейран. - Я хотел служить лишь самому себе. И делаю это до сих пор. Глядя на Валентину в тусклом свете канделябров, он медленно улыбнулся. - Ваша аббатиса совершила большую ошибку, - сказал он девушкам. - Я, видите ли, примерно представляю, что она сделала. Она вывезла шахматы из аббатства. О, не надо так смотреть на меня, мои дорогие. И разве это не странное совпадение, что ваша аббатиса, как сказал мне ваш дядя, отправилась через весь континент именно в Россию? Видите ли, персона, которая приобрела библиотеку Вольтера, пыталась подкупить Мирабо и меня, персона, которая последние сорок лет мечтает наложить руку на шахматы Монглана, это не кто иная, как Екатерина Великая, императрица всея Руси. Шахматная партия А теперь Мы будем в шахматы играть с тобой, Терзая сонные глаза и ожидая стука в дверь. Т. С. Элиот. Перевод А. Сергеева Нью-Йорк, март 1973 года Раздался стук в дверь. Я стояла, уперев руку в бок, посреди своей квартиры. С празднования Нового года прошло уже три месяца. Я почти позабыла ту ночь с предсказательницей и странные события, которые ее сопровождали. Стук стал более настойчивым. Я нанесла на большое полотно, стоящее передо мной, еще один мазок берлинской лазури и бросила кисть в банку с льняным маслом. Рамы были открыты нараспашку, чтобы комната проветрилась, но мои клиенты из "Кон Эдисон", похоже, жгли мусор прямо под окнами. Подоконники почернели от копоти. У меня не было настроения принимать гостей. Интересно, думала я, пересекая большую прихожую, почему не сработал домофон? Последняя неделя выдалась довольно трудная. Я пыталась завершить работу с "Кон Эдисон" и проводила долгие часы в баталиях с менеджерами своего дома и компаниями, занимающимися хранением имущества. Подготовка к надвигающемуся путешествию в Алжир шла полным ходом. Мне только что пришла виза. Я уже обзвонила друзей - ведь у меня теперь больше года не будет возможности с ними увидеться. В частности, мне хотелось встретиться перед отъездом с одним приятелем, хотя он был таинственным и недоступным, словно Сфинкс. Я и не предполагала, как отчаянно буду нуждаться в его помощи после событий, которые в скором времени должны были произойти. Проходя по коридору, я взглянула на свое отражение в одном из зеркал, висевших на стене. Копна растрепанных волос была в красную полоску из-за киновари, на носу виднелись, брызги малиновой краски. Я вытерла нос тыльной стороной ладони, а руки протерла о свой наряд - полотняные штаны и мягкую рабочую рубаху. Затем открыла дверь. За ней оказался наш швейцар Босуэлл в униформе цвета морской волны с нелепыми эполетами, фасон которой, несомненно, выбирал он сам. Кулак швейцара повис в воздухе. Босуэлл опустил руку и уставился на меня поверх своего длинного носа. - Простите, мадам, - прошамкал он, - но некий бледно-голубой "роллс-ройс" снова заблокировал въезд. Как вы знаете, мы просим гостей оставлять подъезд свободным, чтобы не мешать машинам доставки. - Почему вы не позвонили по домофону? - сердито прервала его я. Проклятье! Мне было отлично известно, о чьей машине идет речь, - Домофон не работает уже неделю, мадам. - Так почему бы вам, Босуэлл, не починить его? - Я швейцар, мадам. Швейцары не занимаются починкой. Это работа администратора. Швейцар отмечает гостей и следит, чтобы подъезд к дому оставался свободным, - Хорошо-хорошо. Скажите моей гостье, чтоб поднималась. По моим сведениям, в Нью-Йорке был только один счастливый обладатель светло-голубого "роллс-ройса корниш" - Лили Рэд. Поскольку было воскресенье, я почти не сомневалась, что ее привез Сол. И он наверняка уже успел убрать машину, пока Лили поднималась наверх, чтобы поиграть у меня на нервах. Однако Босуэлл все стоял и хмуро смотрел на меня. - Дело еще в маленьком зверьке, мадам. Ваша гостья настаивает на том, чтобы пронести его в здание, хотя ей было неоднократно сказано, что... Но было поздно. Из-за угла коридора, оттуда, где были двери лифтов, вылетел пушистый комок. По кратчайшей траектории он пронесся к дверям моей квартиры и стрелой метнулся мимо нас с Босуэллом в прихожую. По размеру он был не больше метелки из перышек, которыми обметают пыль с хрупких вещей, и при каждом подскоке пронзительно взвизгивал. Швейцар посмотрел на меня с величайшим презрением и ничего не сказал. - О'кей, Босуэлл, - произнесла я, пожав плечами. - Давайте сделаем вид, что ничего не произошло. Этот зверек не причинит вам хлопот, он вылетит отсюда, как только я найду его. В это время из-за того же угла появилась Лили. Она шла танцующей походкой, на плечах ее красовалась соболиная накидка с капюшоном, с которой свисали длинные пушистые хвосты. Ее светлые волосы тоже были завязаны в три или четыре хвоста, торчащие в разные стороны, так что невозможно было определить, где кончается прическа и начинается накидка. Босуэлл вздохнул и закрыл глаза. Лили демонстративно проигнорировала швейцара, чмокнула меня в щеку и просочилась между нами. Для человека ее комплекции было довольно сложно куда-либо просочиться, но Лили носила свои полные формы с гордостью, что придавало ей некоторый шарм. Проходя мимо нас, она произнесла грудным голосом: - Скажи швейцару, чтоб не поднимал шума. Сол будет ездить вокруг дома до нашего ухода. Я посмотрела вслед уходящему Босуэллу, издала сдавленный стон, который сдерживала последние несколько минут, и закрыла дверь. К несчастью, мне предстояло провести очередной выходной с самым несимпатичным мне человеком в Нью-Йорке - с Лили Рэд. Воскресенье летело коту под хвост. Я дала себе слово, что отделаюсь от нее как можно быстрее. Моя квартира состояла из одной большой комнаты с высоким потолком, большой вытянутой прихожей и ванной. Из комнаты выходили три двери: одна вела в гардеробную, другая - в кладовую, а третья скрывала шкаф-кровать. Комната представляла собой настоящие джунгли из больших деревьев и экзотических растений, расставленных так, чтобы между ними оставался запутанный лабиринт дорожек. По этим джунглям в живописном беспорядке были расставлены и разбросаны стопки книг, груды марокканских подушек и множество безделушек из лавки древностей на Третьей авеню. Безделушки принадлежали к самым разным стилям и культурам. Здесь были расписанные вручную пергаментные лампы из Индии, керамика из Мексики, фарфоровые птички из Франции, хрусталь из Праги. Стены были увешаны неоконченными картинами, краска на которых еще не просохла, старыми фотографиями в резных рамках, антикварными зеркалами. С потолка свешивались наборы колокольчиков и бумажные рыбки. Единственной мебелью в комнате был черный концертный рояль, стоявший у окон. Лили двигалась по лабиринту, как вырвавшаяся на волю пантера, передвигая и перекладывая вещи в поисках своей собаки. Она сбросила накидку из собольих хвостов на пол, и я остолбенела, увидев, что под ней на Лили практически ничего не надето. Она была сложена, как итальянская керамическая статуэтка пятнадцатого века: с тонкими щиколотками, развитыми голенями, которые расширялись кверху и переходили в трепещущий избыток желеобразной плоти. Лили втиснула свою массу в приталенное платье из пурпурного шелка, заканчивавшееся там, где начинались бедра. Когда она двигалась, то напоминала свежее заливное, дрожащее и полупрозрачное. Лили перевернула подушку и подхватила пушистый клубок, который путешествовал с ней везде. Она прижала его к себе и принялась кудахтать над ним слащавым до омерзения голосом. - Ах, мой дорогой Кариока, - приговаривала она, - он спрятался от своей мамочки. Противный маленький песик... Меня затошнило. - Бокал вина? - предложила я, пока Лили ставила Кариоку на пол. Он бегал вокруг, тявкая от возбуждения. Я отправилась в кладовку и достала из холодильника бутылку вина. - Полагаю, у тебя отвратительное шардонне от Ллуэллина, - прокомментировала Лили. - Он многие годы пытается раздать его. Она взяла предложенный бокал и отхлебнула из него. Бродя между деревьями, она остановилась перед картиной, над которой я работала до ее появления. - Скажи, ты знаешь этого парня? - вдруг спросила Лили, показывая на рисунок: там был мужчина на велосипеде, одетый во все белое. - Ты выбрала этого парня в качестве модели, после того как встретила его внизу? - Какого парня внизу? - спросила я, сидя на табурете рядом с роялем и глядя на Лили. Ее губы и ногти были выкрашены в ярко-красный цвет, и в сочетании с бледной кожей это делало ее чем-то похожей на дьяволицу, соблазнившую Старого Морехода [герой поэмы С. Колриджа "Сказание о Старом Мореходе"] на жизнь после смерти. Затем мне подумалось, что это вполне уместно. Муза шахмат была не менее вульгарна, чем музы поэзии. Они всегда предпочитали убивать тех, кого вдохновляли. - Мужчина на велосипеде, - твердила Лили. - Он был одет точно так же, весь в белом, капюшон надвинут на глаза. Хотя я видела его только со спины. Мы чуть не наехали на него, ему даже пришлось вырулить на тротуар. - Правда? - спросила я с удивлением. - Но я выдумала его. - Это было жутковато, - сказала Лили, - словно бы... словно бы он ехал на этом велосипеде на встречу со смертью. И было что-то зловещее в том, как он шнырял вокруг твоего дома... - Что ты сказала? В моей голове зазвенел сигнал тревоги. "И вот, конь бледный, и на нем всадник, имя которому смерть" [Откровение, 6, 8]. Где я это слышала? Кариока перестал лаять и начал издавать подозрительно тихие хрюкающие звуки. Выдернув одну из моих орхидей, он принялся за сосну. Я подошла, схватила его и засунула в гардероб, закрыв за ним дверь. - Как ты смеешь запирать мою собаку в гардеробе? - воскликнула Лили. - В этом доме собак разрешается держать только в клетке. Теперь скажи, что за новости ты принесла? Я не видела тебя несколько месяцев. "И была бы рада не видеть еще дольше", - добавила я про себя. - Гарри собирается устроить для тебя прощальный ужин, - сказала она, сидя на скамейке у рояля и разливая остатки вина. - Он сказал, ты можешь назначить дату. Гарри все приготовит сам. Маленькие коготки Кариоки царапали изнутри дверь гардеробной, но я не обращала на это внимания. - Я с удовольствием приду, - сказала я. - Почему бы нам не устроить ужин в ближайшую среду? К следующим выходным я, возможно, уже уеду. - Прекрасно! - сказала Лили. Теперь из гардеробной раздавались глухие удары: видно, Кариока кидался на дверь всем своим мускулистым тельцем. Лили встала. - Могу я забрать собаку из гардеробной? - Ты уходишь? - с надеждой спросила я. Выхватив кисти из банки с льняным маслом, я отправилась сполоснуть их в раковине, словно Лили уже уходила. Та минуту помолчала, затем сказала: - Я вот думаю, какие у тебя на сегодня планы? - Я собиралась поработать, - ответила я из кладовки, наливая в горячую воду жидкое мыло и наблюдая, как образуется мыльная пена. - Ты когда-нибудь видела, как играет Соларин? - спросила Лили, робко оглядывая меня огромными серыми глазами. Я положила кисти в воду и уставилась на нее. Это прозвучало подозрительно похоже на приглашение. Лили давно взяла за правило не посещать шахматные матчи, если не участвовала в них сама. - Кто такой Соларин? - спросила я. Лили взглянула на меня с таким изумлением, как будто я спросила, кто такая королева Англии. - Я забыла, что ты не читаешь газет, - проговорила она. - Он же у всех на устах. Это политическое событие последних десяти лет! Считается, что он лучший шахматист со времен Капабланки, прирожденный гений игры. Он только что приехал из Советской России, впервые за три года... - Я думала, лучшим в мире считается Бобби Фишер, - сказала я, отмывая кисти в горячей воде. - Что за шумиха была в Рейкьявике прошлым летом? - Отлично, ты все-таки слышала об Исландии, - сказала Лили и попыталась протиснуться в кладовую. - Факт в том, что с тех пор Фишер не играл. Ходят слухи, что он не будет защищать свой титул и не будет больше играть на публике. Русские потирают руки от предвкушения. Шахматы - их национальный вид спорта, и они грызут друг друга, стараясь забраться на вершину. Если Фишер сойдет с дистанции, то останутся только претенденты из России. - Таким образом, прибывший русский - основной претендент на титул, - сказала я. - Ты думаешь, этот парень... - Соларин. - Ты думаешь, чемпионом станет Соларин? - Может, да, а может, и нет, - сказала Лили и снова вернулась к своей любимой теме. - Самое удивительное в том, что многие верят, что он лучший, но притом за ним не стоит Политбюро, а это неслыханно для игрока из России. Последние несколько лет ему фактически не давали играть. - Почему не давали? - Я положила кисти на сушилку и вытерла руки полотенцем. - Если они так мечтают победить, что это становится вопросом жизни и смерти... - Очевидно, у него нет советской закалки, - сказала Лили, достала из холодильника бутылку с вином и налила себе еще. - На турнире в Испании три года назад был какой-то скандал. Глухой ночью Соларина быстро отправили обратно в матушку Россию. Сначала говорили, что он заболел, потом - что у него нервный срыв. Такие вот истории, а затем наступила тишина. С тех пор о нем ничего не было слышно. До этой недели. - Что произошло на этой неделе? - На этой неделе, как гром среди ясного неба, в Нью-Йорк вдруг прилетает Соларин, причем в окружении парней из КГБ, как в клетке. Он заявляется в шахматный клуб Манхэттена и говорит, что хочет участвовать в турнире Германолда. Разразился скандал по всем статьям. Во-первых, для участия в этом турнире должно быть приглашение. Соларин приглашен не был. Во-вторых, это турнир пятого сектора, куда входят только США. А СССР - это сектор четыре. Можешь представить, в какой ужас пришли организаторы турнира, когда узнали, кто он такой. - Почему они не могли отказать ему? - А в том-то и чертовщина! - ликующе воскликнула Лили. - Джон Германолд, спонсор турнира, был когда-то театральным продюсером. После того как Фишер стал сенсацией в Исландии, ставки на шахматы взлетели до небес. Теперь это огромные деньги. Германолд убьет за то, чтобы на билетах красовалось имя Соларина. - Я не понимаю, как Соларин приехал из России на турнир, если, ты говоришь, Советы ему не разрешали играть? - Дорогая моя, над этим сейчас все и ломают головы, - сказала Лили. - Раз его сопровождают телохранители из КГБ, значит, он приехал с благословения правительства, не так ли? О, какая очаровательная интрига! Вот почему я подумала, ты захочешь пойти сегодня... Лили замолчала. - Пойти куда? - медовым голоском спросила я, хотя совершенно точно знала, к чему она ведет. Я просто наслаждалась, наблюдая, как мучается Лили, стараясь изо всех сил показать, будто ей все равно, что происходит на состязаниях. "Я не разыгрываю из себя мужчину, - частенько твердила она, - я играю в шахматы". - Соларин играет сегодня, - нерешительно сказала она. - Это его первая игра после происшествия в Испании. Этот матч многое решает, все билеты были распроданы заранее. Он начнется через час, и я думаю, что могу провести нас... - Большое спасибо, я пас, - перебила я. - Мне неинтересно наблюдать за шахматной игрой. Почему бы тебе не пойти одной? Лили сжала в руке бокал с вином, выпрямилась и как-то напряженно проговорила: - Ты же знаешь, я не могу. Это был, наверное, первый случай, когда Лили обращалась к кому-нибудь за помощью. Если бы я отправилась с ней на игру, она могла бы сделать вид, что оказывает любезность подруге. Если бы Лили объявилась в толпе спрашивающих лишний билетик одна, она бы тут же попала в шахматные колонки газет. Соларин, возможно, и был сенсацией, но в нью-йоркских шахматных кругах появление Лили Рэд на матче стало бы куда более лакомым поводом для сплетен. Она была одной из лучших шахматисток США и, конечно, самой экстравагантной. - На следующей неделе, - стиснув зубы, проговорила она, - я играю с победителем сегодняшнего матча. - А-а, теперь понятно, - кивнула я. - Победителем может стать Соларин. И поскольку ты никогда не играла с ним и, несомненно, никогда не читала о стиле его игры... Я подошла к гардеробной и открыла дверь. Кариока пулей вылетел оттуда и принялся бегать вокруг меня и кидаться на домашние тапочки. Я немного понаблюдала за ним, затем поддела его ногой и швырнула в груду подушек. Пес с удовольствием разлегся там и тут же вытащил несколько перьев с помощью своих маленьких острых зубов. - Не могу понять, почему он все время цепляется к тебе, - заметила Лили. - Просто выясняем, кто тут хозяин, - пожала я плечами. Лили промолчала. Мы наблюдали, как Кариока обследует подушки, словно там было что-то интересное. Хотя о шахматах я знала очень мало, я чувствовала, что сейчас удерживаю центр доски. Правда, я и подумать тогда не могла, что следующий ход будет моим. - Ты должна пойти со мной, - наконец сказала Лили. - По-моему, ты неправильно ставишь вопрос, - проговорила я. Лили встала, подошла ко мне и проникновенно посмотрела в глаза. - Ты даже не представляешь, как для меня важен этот турнир, - сказала она. - Германолд подначил членов шахматного комитета разрешить проведение этого турнира, пригласив всех гроссмейстеров пятого сектора. Выступив хорошо и набрав очки, я могла бы выйти в высшую лигу. Я могла бы даже победить. Если бы не появился Соларин... Жеребьевка в шахматах всегда была для меня загадкой. А в том, что нужно сделать, чтобы завоевать такие титулы, как гроссмейстер (ГМ) и мастер международного класса (ММ), я и вовсе ничего не понимала. Если рассматривать шахматы как своего рода математику, то становится несколько проще представить себе пути, ведущие к вершине. Но шахматное сообщество больше напоминало старый добрый мальчишеский клуб. Я могла понять раздражение Лили, однако кое-что меня озадачивало. - И что с того, если ты будешь второй на этом турнире? - спросила я. - Ты и так одна из лучших женщин-шахматисток в США. - Лучших женщин! Женщин?! Лили выглядела так, словно собиралась плюнуть на пол. Я вспомнила, что она дала зарок никогда не играть в шахматы против женщин. Шахматы были мужской игрой, и, чтобы выиграть, ты должна была побить мужчин. Уже целый год Лили ждала, чтобы ей присвоили звание мастера международного класса, честно ею заслуженное. Нынешний турнир действительно был важен для нее: если бы она выиграла у мастеров международного класса, те, кто заправляет в шахматном спорте, больше не могли бы тянуть с присвоением ей этого звания. - Ты ничего не понимаешь! - сказала Лили. - Это турнир на выбывание. Я играю против Соларина во второй встрече, при условии, что мы оба выигрываем первую, а мы выиграем. Если я проиграю ему, то вылечу из турнира. - Ты боишься, что не сможешь обыграть его? - спросила я. Хотя Соларин и был величиной, я удивилась, что Лили допускает саму возможность поражения. - Я не знаю, - честно призналась она. - Мой тренер считает, что Соларин размажет меня по доске, всыплет мне как следует. Ты не понимаешь, что чувствуешь, когда проигрываешь! Я ненавижу проигрывать. Ненавижу... Она заскрежетала зубами и сжала кулаки. - Разве они не могут для начала выставить против тебя игроков твоего уровня? - спросила я. Кажется, я что-то читала об этом. - В Штатах всего несколько десятков игроков, кто набрал двадцать четыре сотни очков, - хмуро отметила Лили. - И далеко не все из них играют на этом турнире. Хотя Соларин в последний раз набрал две с половиной тысячи очков, между моим и его уровнем всего пять человек. Но из-за того, что я играю с ним уже во второй встрече, у меня не будет возможности "разогреться" в других играх. Теперь я поняла. Театральный продюсер, который устраивал этот турнир, пригласил Лили из-за ее известности в обществе. Он хотел, чтобы билеты продавались, а Лили была Жозефиной Бейкер [Жозефина Бейкер - знаменитая джазовая певица и танцовщица, выступала преимущественно в откровенном наряде из страусовых перьев] шахмат. У нее было все, кроме оцелота и бананов. Теперь, когда у спонсора появилась козырная карта в лице Соларина, Лили можно было принести в жертву как подержанный товар. Германолд поставил ее в пару с Солариным, чтобы выбить из турнира. Не имело значения, что для нее турнир был средством получить звание. Я вдруг подумала, что шахматы мало чем отличаются от аудита. - О'кей, ты все объяснила, - сказала я и устремилась в коридор. - Куда ты? - спросила Лили, повысив голос. - Хочу принять душ, - бросила я через плечо. - Душ? - В голосе Лили зазвучали истерические нотки. - Какого черта? - Я должна принять душ и переодеться, - ответила я, остановившись перед дверью в ванную, и оглянулась, чтобы посмотреть на нее. - Если, конечно, мы собираемся через час попасть на игру. Лили смотрела на меня, не говоря ни слова. На лице ее застыла растерянная улыбка. По-моему, ужасно глупо ездить в открытой машине в середине марта, когда над головой висят снеговые облака и температура падает до нуля. Лили куталась в свою меховую накидку, Кариока деловито обгрызал кисточки и раскидывал их по полу машины. На мне было только черное шерстяное пальто, и я замерзала. - У этой штуки есть крыша? - спросила я, перекрикивая шум ветра. - Почему бы тебе не попросить Гарри сшить для тебя что-нибудь меховое? Кроме всего прочего, это его бизнес, а ты - его любимица. - Сейчас это мне не поможет, - ответила я. - Объясни мне, почему эта игра проводится за закрытыми дверями в клубе "Метрополитен"? Я думала, спонсор захочет пригласить как можно больше публики на первую игру Соларина на Западе спустя несколько лет. - Ты отлично знаешь спонсоров, - согласилась Лили. - Однако сегодня Соларин играет с Фиске. Если проводить открытый публичный матч, это может привести к обратному результату. Сказать, что Фиске "немного того", - значит ничего не сказать. - Кто такой Фиске? - Энтони Фиске очень сильный игрок, - сказала Лили, поправляя меха. - Он английский гроссмейстер, но зарегистрирован в пятом секторе, потому что жил в Бостоне, когда активно играл. Я вообще удивляюсь, что он принял приглашение, поскольку уже много лет не играл. На последнем турнире он потребовал, чтобы публика покинула комнату: думал, что комната набита "жучками" и что там какие-то таинственные колебания в воздухе, которые накладываются на его мозговые волны. Все шахматисты такие - балансируют на грани безумия. Говорят, Пол Морфи, первый чемпион США, умер, сидя в ванне полностью одетым, а вокруг плавали женские туфли. Сумасшествие - это бич шахмат, но ты не думай, что я тронусь. Это происходит только с мужчинами. - Почему только с мужчинами? - Потому что шахматы, моя дорогая, это своего рода эдипова игра. Убей короля и трахни королеву, вот это о чем. Психологи любят сопровождать шахматистов, чтобы посмотреть, не слишком ли часто они моют руки, не нюхают ли кеды, не мастурбируют ли в перерывах. А потом пишут об этом в медицинских журналах. Светло-голубой "роллс-ройс" остановился перед клубом "Метрополитен" на Шестнадцатой улице, совсем недалеко от Пятой авеню. Сол помог нам выйти из машины. Лили вручила ему Кариоку и прыгнула прямо под полог, натянутый над входом. Во время поездки Сол не произнес ни слова, а теперь, все так же молча, подмигнул мне. Я пожала плечами и последовала за Лили. Клуб "Метрополитен" - это реликт Нью-Йорка. Частная резиденция мужчин. Похоже, в этих стенах ничего не изменилось с прошлого века. Выцветший красный ковер в фойе явно нуждался в чистке, а темное дерево стола администратора - в воске. Однако главный зал был выдержан в довольно самобытном стиле, вот только лак на дверях облупился. Это было огромное помещение с высоким, до тридцати футов, потолком, отделанным вставками сусального золота. В центре на длинном тросе свисала вниз единственная люстра. На двух стенах имелись балкончики с резными перилами, украшенными цветочным орнаментом, как в венецианском дворике. Третья стена была полностью зеркальной, а четвертая отделена от фойе красным бархатным занавесом. На мраморном полу в черно-белую шахматную клетку стояли десятки небольших столиков с кожаными креслами вокруг. В дальнем углу рядом с китайской ширмой красовался черный концертный рояль. От изучения декора меня отвлек голос Лили, раздавшийся откуда-то сверху. Оказывается, она уже успела подняться на один из балконов. Меховая накидка болталась у нее на одном плече. Лили махнула мне рукой, указывая на широкую мраморную лестницу, которая начиналась в фойе и, плавно изгибаясь, вела на балкон. Наверху Лили завела меня в маленькую комнату для игры в карты и вошла следом. Комната была выполнена в травянисто-зеленых тонах, большие французские окна выходили на Пятую авеню и парк. Несколько рабочих отодвигали к стене карточные столы, покрытые кожей и зеленым сукном. Грузчики то и дело нахально поглядывали в нашу сторону. - Игра будет проводиться здесь, - сказала Лили. - Только никто, наверное, еще не приехал. У нас есть полчаса в запасе. Повернувшись к проходившему мимо рабочему, Лили спросила: - Вы не знаете, где Джон Германолд? - Возможно, в столовой, - пожал плечами мужчина. - Вы можете подняться и позвать его? Мужчина оглядел Лили с ног до головы. Та выглядела вызывающе в своем платье, и я порадовалась, что надела строгий серый костюм из фланели. Я стала снимать пальто, но рабочий остановил меня. - Леди не разрешается находиться в комнате, где проходит игра, - сказал он мне, а для Лили добавил: - В столовой тоже нельзя. Вы бы лучше спустились вниз и позвонили. - Я убью этого ублюдка Германолда, - прошипела Лили сквозь стиснутые зубы. - Частный мужской клуб, ад и дьяволы! Она двинулась по коридору в поисках своей жертвы, а я вернулась в комнату и плюхнулась в кресло под враждебными взглядами рабочих. Я бы не завидовала Германолду, когда Лили отыщет его. Сидя в комнате для игры, я разглядывала Центральный парк через грязные окна. Там висело несколько флагов, уже вылинявших за зиму. - Простите, - произнес позади меня чей-то надменный голос. Я оглянулась и увидела высокого привлекательного мужчину лет пятидесяти. Он был одет в морской блейзер, серые брюки и белую водолазку. От него несло Андовером и Йелем [Престижные учебные заведения в США]. - Никому нельзя находиться в комнате, пока не началась игра, - сухо сказал он. - Если у вас есть билет, я готов пока посадить вас внизу. В противном случае, боюсь, вам придется покинуть клуб. Его привлекательность сразу померкла. "Мило, очень мило", - подумала я, но вслух сказала: - Я предпочитаю остаться здесь. Я жду кого-нибудь, кто принесет мне билет... - Боюсь, это невозможно, - резко ответил он и почти что схватил меня за локоть. - У меня обязательства перед клубом, существуют правила. Более того, некие скрытые... Оказывается, я все еще оставалась на месте, хотя он и тащил меня со всей силы, которую мог себе позволить. Я подсмеивалась над ним, зацепившись ногами за кресло. - Я пообещала своей подруге Лили Рэд, что дождусь ее, - сказала я. - Вы знаете, она ищет... - Лили Рэд! - вскричал он и так резко отпустил мою руку, словно это была раскаленная кочерга. Я уселась обратно с умильным выражением на лице. - Лили Рэд здесь?! Я кивнула, продолжая улыбаться. - Разрешите представиться, мисс... - Велис, - сказала я, - Кэтрин Велис. - Мисс Велис, я Джон Германолд, - слегка поклонился он. - Я спонсор этого турнира. - Он снова схватил мою руку и принялся трясти ее. - Вы не представляете, какая для меня честь, что Лили пришла на эту игру. Вы не знаете, где я могу найти ее? - Она отправилась искать вас, - объяснила я. - Рабочие сказали, что вы в столовой. Возможно, она там. - В столовой...- повторил Германолд. Похоже, он с ходу представил себе наихудший вариант развития событий. - Я сейчас же пойду и разыщу ее, хорошо? Когда мы встретимся, я куплю вам что-нибудь выпить. С этими словами он захлопнул дверь. Теперь, когда Германолд стал моим "старым приятелем", рабочие поглядывали на меня с каким-то завистливым уважением. Я наблюдала, как они выносят из комнаты столы и начинают расставлять ряды стульев, обращенные к окнам, оставив в центре островок свободного пространства. Самое странное, что затем они стали ползать по полу с рулеткой и расставлять мебель так, словно следовали какому-то невидимому плану. Я с таким любопытством следила за этими маневрами, что не заметила тихо вошедшего в комнату мужчину, пока он не подошел ко мне вплотную. Он был высок и строен, с очень светлыми белокурыми волосами, довольно длинными и зачесанными назад. Кончики волос доходили до ворота и чуть кудрявились. На незнакомце были серые брюки и свободная белая льняная рубаха. Воротник был расстегнут, оставляя на виду сильную шею и крепкие ключицы, как у танцора. Он быстро двинулся к рабочим и вполголоса заговорил с ними. Те, кто делал замеры на полу, поднялись и подошли к нему. Затем мужчина вскинул руку, указывая на что-то, и рабочие поспешили выполнить его пожелания. Большую доску, на которой указывали счет, переносили с места на место несколько раз, судейский стол тоже отодвинули подальше от игровой зоны. Сам же игровой стол таскали туда-сюда, пока он не оказался на равном расстоянии от каждой стены. Во время этих странных маневров, как я заметила, рабочие ни разу не пожаловались. Казалось, они испытывали перед мужчиной благоговейный трепет и боялись даже заглянуть ему в глаза, пока тщательно выполняли его распоряжения. Затем я поняла, что он не только заметил мое присутствие, но и расспрашивает обо мне рабочих. Он махнул рукой в мою сторону, а затем повернулся сам. Когда он сделал это, я испытала шок. Было в нем что-то знакомое и странное одновременно. Его высокие скулы, тонкий орлиный нос, сильная нижняя челюсть были словно высечены из мрамора. Глаза незнакомца оказались светлыми, зеленовато-серыми, цвета жидкой ртути. Он выглядел как великолепное изваяние эпохи Ренессанса и казался таким же холодным и непроницаемым, как камень. И когда он оставил рабочих и двинулся в мою сторону, я приросла к месту, зачарованная его взглядом, словно беззащитный кролик перед удавом. Подойдя ко мне, он взял меня за руки и вытащил из кресла. Я и пикнуть не успела, как он подхватил меня под локоть и повел к двери. На ходу незнакомец прошептал мне на ухо: - Что ты здесь делаешь? Тебе не следовало сюда приходить. В голосе его слышался какой-то легкий акцент. Я задохнулась от возмущения. В конце концов, мы даже не были знакомы! Я упрямо остановилась. - Кто вы? - спросила я. - Не имеет значения, кто я, - ответил мужчина. Он говорил тихим голосом, вглядываясь в мое лицо светлыми зелеными глазами, как будто старался что-то припомнить. - Не имеет значения, кто я, ведь я знаю, кто ты. Ты сделала смертельную ошибку, придя сюда. Ты в большой опасности. Я чувствую опасность кругом, даже сейчас. Где я уже слышала это раньше? - О чем вы говорите? - сказала я. - Мы пришли с Лили Рэд на шахматную игру. Джон Германолд сказал, я могу... - Да-да, - нетерпеливо прервал меня он. - Я все это знаю, но ты должна уйти отсюда немедленно. Пожалуйста, не проси меня ничего объяснять. Просто уходи из клуба как можно скорее... Пожалуйста, сделай, как я сказал. - Глупости! - заявила я, повысив голос. Он бросил быстрый взгляд на рабочих и снова повернулся ко мне. - Я никуда не уйду, пока вы не скажете, что все это значит. Не представляю, кто вы такой, никогда в жизни вас не видела. Какое право вы... - Ты видела. - Он спокойно и нежно положил руку мне на плечо, заглядывая в глаза. - И мы увидимся снова, но теперь ты должна уйти. С этими словами он исчез. Повернулся на каблуках и вышел из комнаты так же тихо, как и появился. Я постояла какое-то время и поняла, что вся дрожу. Оглянувшись на рабочих, я увидела, что они занимаются своим делом и, кажется, ничего странного не заметили. Я вышла на балкон, мой мозг пытался разобраться в том, что произошло. Предсказательница! Вот кого напомнил мне этот странный тип, запоздало сообразила я. Снизу меня позвали Лили и Германолд. Они стояли прямо подо мной на черно-белых плитках мраморного пола и казались шахматными фигурами в странном одеянии. Остальные гости двигались вокруг них. - Спускайтесь, - позвал Германолд. - Я куплю вам что-нибудь выпить. Я прошла по балкону к украшенной красным ковром мраморной лестнице и спустилась в фойе. В ногах до сих пор ощущалась легкая слабость. Мне хотелось застать Лили одну и поговорить с ней о случившемся. - Что вы будете пить? - спросил Германолд, когда я приблизилась к столу. Он пододвинул мне стул, Лили уже сидела. - Мы должны выпить шампанского. Не каждый день Лили присутствует на шахматной игре! - Совсем не каждый день, - резко сказала Лили и сбросила свои меха на спинку стула. Германолд велел подать шампанское и весь так углубился в самовосхваления, что Лили оставалось только скрипеть зубами. - Турнир проходит просто отлично! На каждой игре у нас полно народу. Публика заранее раскупила все билеты. Но даже я не мог предвидеть, каких знаменитостей нам удастся привлечь. Сначала Фиске прервал свое отшельничество и явился публике, а затем мегатонная бомба - приезд Соларина! И конечно, вы! - добавил он, шлепнув Лили по коленке. Я собиралась спросить его о незнакомце наверху, но не могла и слова вставить. - Плохо, что я не сумел арендовать большой зал на Манхэттене для сегодняшней игры, - пожаловался Германолд, когда принесли шампанское. - Нам пришлось запихнуть всех сюда. Вы знаете, я боюсь за Фиске. Мы даже пригласили врача, так, на всякий случай. Я подумал, лучше дать ему сыграть пораньше, чтобы вывести из турнира. Правда, во время турниров Фиске пока обходился без эксцессов. Мы и прессу вызвали, прямо перед его приездом. - Звучит волнующе, - сказала Лили. - Увидеть на одной игре сразу двух таких мастеров да еще нервный срыв! Наливая шампанское, Германолд зыркнул на нее глазами. Он не был уверен, шутит она или нет. Зато я была уверена. Его замечание насчет того, чтобы пораньше вывести Фиске из игры, попало в цель. - Возможно, я все-таки останусь на игру, - кокетливо продолжила Лили, потягивая шампанское. - Я планировала уехать, после того как привезла сюда Кэт... - Что? Вы не должны! - воскликнул Германолд, явно встревожившись. - Я хотел сказать, вы не должны пропустить матч. Это же игра века! - И репортеры, которым вы позвонили, будут так разочарованы, если не найдут меня здесь, как вы им пообещали. Не так ли, дорогой Джон? Она сделала большой глоток шампанского, а Германолд слегка порозовел. Я получила наконец возможность высказаться и ввернула: - Человек, которого я только что видела наверху, это Фиске? - В комнате для игры? - обеспокоенно спросил Германолд. - Надеюсь, что нет. Предполагалось, что он отдыхает перед игрой. - Кто бы это ни был, он был очень странным, - сказала я. - Он вошел и заставил рабочих двигать мебель... - Боже мой! - вскричал Германолд. - Тогда это точно Фиске. Когда я в последний раз имел с ним дело, он настаивал на том, что если какую-нибудь шахматную фигуру убирают с доски, то надо убрать из комнаты человека или кресло. Это восстанавливало его чувство "равновесия и гармонии". Он сказал, что ненавидит женщин, не выносит, когда они находятся в комнате во время игры. Германолд похлопал Лили по руке, но та отдернула ее. - Возможно, поэтому он просил меня уйти, - сказала я. - Он просил вас уйти? - спросил Германолд. - Это было излишне, я поговорю с ним перед игрой, нужно заставить его понять, что он не может вести себя так, как прежде, когда был звездой. Он не играл на серьезных турнирах больше пятнадцати лет. - Пятнадцати? - удивилась я. - Тогда, значит, он отошел от дел в двенадцать лет. Мужчина, которого я видела наверху, был молодым. - Правда? - сказал озадаченный Германолд. - Тогда кто бы это мог быть? - Высокий стройный мужчина, очень бледный. Привлекательный, но холодный... - О, это Алекс, - рассмеялся Германолд. - Алекс? - Александр Соларин, - сказала Лили. - Ты знаешь, дорогая, это один из тех, кого ты до смерти хотела увидеть. "Мегатонная бомба"! - Расскажите о нем побольше, - попросила я. - Боюсь, что не могу, - признался Германолд. - Я не знал даже, как он выглядит, до тех пор, пока он не появился и не попытался зарегистрироваться на турнире. Человек-загадка. Он не встречается с людьми, не разрешает делать свои фотографии. Мы вынуждены убрать камеры из комнаты, где проходит игра. В конце концов по моему настоянию он дал пресс-конференцию. Иначе какой смысл иметь его на турнире, если газеты ничего не напишут? Лили пристально взглянула на него и издала громкий стон. - Спасибо за выпивку, Джон, - сказала она, накидывая меха на плечи. Я поднялась на ноги вместе с ней, и вместе мы прогулялись по залу и лестнице. - Я не стала говорить при Германолде, - прошептала я, когда мы оказались на балконе, - но что касается этого парня, Соларина... здесь творится что-то странное. - Я вижу это все время, - сказала Лили. - В мире шахмат попадаются люди, которые или занозы, или дырки в заднице. Или и то и другое вместе. Я уверена, этот Соларин не исключение. Они не могут перенести присутствия женщин на игре... - Это совсем не то, о чем я толкую, - перебила Я. - Соларин сказал, чтобы я уходила, не потому, что не переносит женщин. Он сказал, что я в большой опасности. Я схватила Лили за руку, и мы остановились у перил. Толпа внизу все росла. - Что он тебе наплел? - фыркнула Лили. - Ты что, разыгрываешь меня? Какая может быть угроза на шахматном матче? Здесь только одна опасность - заснуть от скуки. Фиске любит поддевать противника язвительными репликами. - Я говорю, он предупредил меня об опасности, - повторила я, прижав Лили спиной к стене, чтобы люди могли пройти. Я понизила голос: - Помнишь предсказательницу, к которой ты отправила нас с Гарри в Новый год? - О нет! - простонала Лили. - Только не говори мне, что веришь в потусторонние силы! Люди начали двигаться вниз и проходили мимо нас в комнату для игры. Мы присоединились к потоку, и Лили выбрала места сбоку, откуда был хороший обзор и где мы не привлекали внимания, насколько это было возможно при наряде Лили. Когда мы уселись, я придвинулась к ней и зашептала: - Соларин использовал те же выражения, что и предсказательница. Разве Гарри не говорил, что она мне сказала? - Я никогда не видела ее, - ответила Лили, доставая маленькую шахматную доску из кармана своей накидки и устраивая ее на коленях. - Ее рекомендовал мне один знакомый, но я совсем не верю во все это дерьмо. Вот почему я не пришла тогда. Люди вокруг занимали места, на Лили было обращено множество взглядов. Группа репортеров вошла в комнату, у одного на груди висела камера. Они заметили Лили и двинулись к нам. Она склонилась над своей доской и тихо шепнула: - Мы с тобой ведем серьезный разговор на тему шахмат. Кто-нибудь их остановит. В комнату вошел Джон Германолд. Он быстро подошел к репортерам и перехватил того с камерой, который уже направлялся к нам. - Извините, но я должен забрать камеру, - сказал он. - Гроссмейстеру Соларину не нравятся камеры в зале, где проходит турнир. Пожалуйста, займите места сзади, чтобы мы могли начать. После игры будет время для интервью. Репортер нехотя отдал свою камеру Германолду и вместе с коллегами двинулся к местам, которые указал им распорядитель. Комната наполнилась тихим шепотом. Появились судьи и заняли свои места. За ними быстро вошли мой давешний незнакомец - теперь я знала, что это и есть Соларин, - и седой человек в возрасте, про которого я решила, что это Фиске. Фиске выглядел взвинченным. Он щурил один глаз и постоянно дергал ртом, словно сгонял муху с усов. У него были редкие седые волосы, зачесанные назад, но несколько прядей выбились и неряшливо упали на лоб. Бархатный темно-красный жакет Фиске, подпоясанный будто банный халат, знавал лучшие времена и нуждался в чистке. Мешковатые коричневые брюки были измяты. Мне стало жалко Фиске. Казалось, он чувствовал себя совершенно не в своей тарелке. Рядом с ним Соларин выглядел как античный дискобол, изваянный из алебастра. Он был на голову выше сутулившегося Фиске. Двигаясь со сдержанной грацией, Соларин шагнул в сторону, пододвинул сопернику стул и помог тому усесться. - Ублюдок, - прошипела Лили. - Он пытается добиться расположения Фиске, заставить его сдаться до того, как игра началась. - А может, ты слишком строга к нему? - громко спросила я. Несколько человек с заднего ряда зашикали на меня. Пришел мальчик с шахматами и принялся расставлять фигуры, перед Солариным - белые. Лили объяснила, что церемония жеребьевки прошла накануне. Еще несколько человек зашикали, чтобы мы замолчали. Пока один из судей зачитывал правила, Соларин осматривал публику. Он сидел ко мне в профиль, и у меня была возможность рассмотреть его. Теперь он не казался таким напряженным, как перед игрой. Он был в своей стихии и выглядел молодым и напористым, как атлет перед стартом. Но затем его взгляд упал сначала на Лили, а потом и на меня, и его лицо окаменело, только глаза продолжали сверлить меня. - Фу-у! - сморщилась Лили. - Теперь я понимаю, что ты имела в виду, когда говорила, что он какой-то холодный. Даже хорошо, что я увидела его сейчас. Когда мы встретимся за шахматной доской, это уже не будет для меня сюрпризом. Соларин смотрел на меня так, словно не мог поверить, что я все еще здесь, словно собирался вскочить и выволочь меня из комнаты. Внезапно я почувствовала, что совершила ужасную ошибку, оставшись. Фигуры были расставлены, часы Соларина включены, так что ему в конце концов пришлось перевести взгляд на шахматную доску. Он двинул вперед королевскую пешку. Я заметила, что Лили повторила его ход на своей доске. Мальчик, стоявший рядом с табло, записал ход: е2-е4. Какое-то время игра шла своим чередом. Противники потеряли по пешке и коню. Соларин выдвинул вперед королевского слона. Несколько человек из публики что-то забормотали. Один или два встали, чтобы пойти пить кофе. - Похоже, это giuoco piano, - отметила Лили. - Такая игра может быть очень долгой. Подобной защиты никогда не разыгрывали на турнирах, она стара как мир. Черт возьми, да giuoco piano упоминалось еще в Геттингенском манускрипте! Для девушки вроде меня, которая не прочла ни слова о шахматах, Лили была просто кладезем премудрости. - Оно позволяет черным развивать фигуры, но медленно, медленно, очень медленно. Соларин облегчает Фиске эту задачу: дает тому возможность сделать несколько ходов, перед тем как уничтожить его. Сообщи, если что-нибудь произойдет в течение следующего часа. - Как ты полагаешь, я узнаю, если что-нибудь произойдет? - прошептала я. И тут Фиске сделал ход и выключил часы. В толпе раздалось легкое бормотание, и те, кто собирался уйти, остановились и обернулись на табло. Я взглянула вовремя, чтобы заметить улыбку Соларина. Это была странная улыбка. - Что случилось? - спросила я у Лили. - Фиске играет более рискованно, чем я думала. Вместо того чтобы пойти слоном, он предпринял "защиту двух коней". Русский ее любит. Она гораздо более опасна. Удивляюсь, что Фиске выбрал ее против Соларина, который известен... Лили прикусила язык: ведь она же никогда не изучает стили других игроков. Никогда! Соларин двинул своего коня, а Фиске - королевскую пешку. Соларин забрал ее, затем Фиске съел конем пешку Соларина. Теперь их силы были равны. Мне казалось, что Фиске в лучшей позиции, со своими фигурами в центре доски, в то время как фигуры Соларина располагались на задней линии. Но тут Соларин взял конем слона Фиске. По комнате прокатился гул. Несколько человек, которые вышли, ринулись обратно вместе с кофе и уставились на табло, где мальчик записывал ходы. - Fegatello! - воскликнула Лили, и на этот раз никто на Нее не зашикал. - Поверить не могу! - Что такое fegatello? Оказывается, в шахматах есть термины гораздо более таинственные, чем в процессорах. - Это означает "жареная печенка". И печенка Фиске поджарится, если он зайдет с короля, чтобы съесть коня Соларина, - Нервно покусывая палец, Лили глядела на доску, лежащую у нее на коленях, словно игра шла там. - Он точно что-то теряет. Его ферзь и ладья попали в "вилку". Он не может взять коня другой фигурой. Мне ход Соларина казался нелогичным. Неужели он выторговывал коня за слона только для того, чтобы король сдвинулся на одну клетку? - Раз Фиске двинул короля, значит, он лишился возможности сделать рокировку, - заметила Лили, словно прочитав мои мысли. - Король выдвинется в центр доски и окажется запертым там до конца игры. Лучше бы Фиске пошел ферзем и отдал ладью. Но он все-таки взял коня королем. Соларин выдвинул вперед своего ферзя и объявил шах. Фиске прикрыл короля пешками, и Соларин двинул ферзя обратно, угрожая черному коню. Ситуация изменялась, но я не понимала, в какую сторону. Лили тоже выглядела неуверенной. - Творится что-то странное, - шепнула она. - Это не похоже на стиль игры Фиске. И в самом деле, происходило что-то странное. Наблюдая за Фиске, я заметила, что он не отводил глаз от доски даже после того, как делал ход. Его нервозность возрастала. Он сильно потел, большие темные круги выступили под мышками его жакета. Он казался больным, и хотя был ход Соларина, Фиске сконцентрировался на доске, как будто это была его последняя надежда на райские кущи. Часы Соларина шли, но он тоже наблюдал за Фиске. Казалось, он забыл, что игра продолжается, так пристально рассматривал он своего оппонента. По прошествии довольно продолжительного времени Фиске поднял глаза на Соларина, затем его взгляд снова скользнул на доску. Глаза Соларина сузились. Он взял фигуру и двинул ее вперед. Я больше не обращала внимания на ходы, просто наблюдала за противниками, стараясь определить, что между ними происходит. Лили сидела рядом и с открытым ртом изучала шахматную доску. Внезапно Соларин поднялся с места и отодвинул стул. В зале началось волнение, люди перешептывались со своими соседями. Соларин нажал кнопки и остановил часы свои и Фиске, затем наклонился к сопернику и что-то сказал ему. Один из судей быстро подошел к их столу. Они с русским обменялись несколькими словами, и судья покачал головой. Фиске сидел повесив голову и не отводил взгляда от доски. Руки он держал на коленях. Соларин что-то снова сказал ему. Судья вернулся к своему столу. Арбитры посовещались между собой, и тот, что сидел в середине, встал. - Леди и джентльмены, - сказал он. - Гроссмейстер Фиске почувствовал себя плохо. Из любезности гроссмейстер Соларин остановил часы и согласился на короткий перерыв, чтобы мистер Фиске смог подышать воздухом. Мистер Фиске, запишите для судей свой следующий ход, и через тридцать минут мы продолжим игру. Фиске дрожащей рукой записал свой ход и положил бумагу в конверт, запечатал его и вручил судье. Соларин упругим шагом вышел из комнаты, прежде чем репортеры сумели его задержать. В комнате начался ажиотаж, все были озадачены и перешептывались, собираясь небольшими группками. Я повернулась к Лили: - Что случилось? Что здесь происходит? - Это невероятно! - сказала она. - Соларин не мог останавливать часы. Это делает судья. То, что он сделал, совершенно против правил, они должны были прервать игру. Судья останавливает часы, если все согласны сделать перерыв, но только после того, как Фиске запишет свой следующий ход. - Значит, Соларин дал ему больше времени. Интересно, зачем он это сделал? Лили посмотрела на меня. Ее серые глаза стали почти бесцветными. Казалось, она удивляется своим собственным выводам. - Он знал, что этот стиль игры нехарактерен для Фиске, - сказала Лили. Она помолчала немного, затем продолжила, словно отвечая своим мыслям: - Соларин навязал ему размен ферзями. С точки зрения стратегии игры в этом не было никакой необходимости. Он словно проверял Фиске. Все знают, как Фиске ненавидит терять ферзя. - И что, Фиске пошел на это? - спросила я. - Нет, - ответила Лили, по-прежнему напряженно размышляя. - Нет. Он взялся за своего ферзя, но потом поставил на место. Он попытался представить это как j'adoube. - Что это значит? - "Я дотрагиваюсь, я примеряюсь". Это вполне законно - коснуться фигуры в середине игры. - Тогда что было не так? - спросила я. - Один пустяк, - ответила Лили. - Ты должен сказать "j'adoube" перед тем , как коснуться фигуры, не после. - Может, Фиске не осознавал... - Он гроссмейстер, - ответила Лили. Она посмотрела на меня долгим взглядом. - Он все осознавал. Лили сидела, глядя на свою шахматную доску. Мне не хотелось беспокоить ее, но к этому времени все уже вышли из комнаты и мы остались одни. Я сидела и пыталась, насколько это позволяли мои ограниченные познания в шахматах, разгадать, что же все это значит. - Хочешь знать, что я думаю? - наконец сказала Лили. - Я думаю, гроссмейстер Фиске жульничал. Я думаю, он пользовался передатчиком. Если бы я знала тогда, насколько права была Лили, это смогло бы повлиять на события, которые вскоре последовали. Но откуда мне было тогда знать, что происходит в десяти футах от меня, пока русский шахматист изучает позицию на шахматной доске? Соларин смотрел на шахматную доску, когда впервые заметил это. Поначалу это было просто едва уловимое движение на периферии поля зрения. Но на третий раз ему удалось засечь, что это было: Фиске клал руки на колени каждый раз, когда Соларин отключал часы и ход переходил к англичанину. В следующий раз, когда Фиске делал ход, Александр пристально посмотрел на его руки. На пальце гроссмейстера было кольцо. Прежде Фиске никогда не носил колец. Фиске играл безрассудно. Он словно уповал на удачу. В итоге он играл интересней, чем обычно, но Соларин обратил внимание на лицо Фиске. В те минуты, когда англичанин шел на риск, в его глазах не мелькало и тени азарта. Тогда-то Александр и заметил кольцо. У Фиске был передатчик, это без вопросов. Получалось, что противником Соларина был вовсе не Фиске, а кто-то другой, кого в комнате не было. Русский шахматист покосился на сотрудника КГБ, сидящего у противоположной стены. Соларин знал: если он сейчас пойдет на риск и проиграет эту чертову игру, то вылетит из турнира. Однако ему необходимо было узнать, кто стоит за Фиске. И зачем им понадобилось жульничать. И тогда Соларин повел опасную игру, пытаясь вычислить стиль истинного противника. Этим он совершенно вывел Фиске из равновесия, тот разве что на стену не лез. Затем Александру пришла идея обменяться ферзями, что шло совершенно вразрез с развитием партии. С беспечным видом он двинул королеву на позицию, предлагая ее и открывая. Он заставит англичанина играть в его собственную игру или признаться, что тот жульничает. Фиске понял, что попался. Какое-то время казалось, что он действительно решится на размен и возьмет ферзя Соларина. Тогда русский сможет позвать судей и отказаться от игры. Он не станет играть против машины или кто там суфлирует Фиске. Но англичанин уклонился и вместо размена объявил "j'adoube". Соларин вскочил и наклонился к Фиске. - Какого черта вы вытворяете? - прошипел он. - Сейчас мы прервемся, пока вы не придете в чувство. Вы что, не понимаете, что здесь КГБ? Одно слово о том, что здесь происходит, и ваша шахматная карьера закончится навсегда. Соларин одной рукой отключил часы, а другой сделал знак судьям. Он объяснил судье, что Фиске плохо себя чувствует и запишет свой следующий ход. - Лучше бы это была королева, сэр, - негромко сказал Соларин, снова наклонившись к гроссмейстеру. Тот и не взглянул на него, он молча вертел на пальце кольцо, словно оно было тесно ему. Соларин ринулся из комнаты. Кагэбэшник встретил его в холле вопросительным взглядом. Это был бледный мужчина невысокого роста с густыми бровями. Его фамилия была Гоголь. - Идите выпейте сливовицы, - сказал Соларин. - Я сам обо всем позабочусь. - Что случилось? - спросил Гоголь. - Почему он объявил "j'adoube"? Это нелогично. Вы не должны были останавливать часы, вас могут дисквалифицировать. - У Фиске передатчик. Я должен узнать, с кем он связан и почему. Вы только еще больше его напугаете. Ступайте и сделайте вид, что ничего не знаете. Я смогу сам позаботиться об этом. - Но здесь Бродский, - прошептал Гоголь. Бродский служил в высшем эшелоне секретной службы и мог отстранить телохранителя. - Тогда пригласите его присоединиться к вам, - предложил Соларин. - Просто держите его подальше от меня в ближайшие полчаса. И ничего не предпринимайте. Ничего, вы поняли меня, Гоголь? Телохранитель выглядел испуганным, но зашагал в сторону лестницы. Соларин прошел вслед за ним до самого конца балкона, затем замер в дверном проеме, ожидая, пока Фиске покинет комнату для игры. Фиске быстро прошел вдоль балкона, спустился вниз по широкой лестнице и заторопился через фойе. Он не оглядывался и потому не мог видеть Соларина, который следил за ним сверху. Фиске вышел наружу, пересек дворик и прошел через массивные кованые ворота. В углу дворика, по диагонали к входу в клуб, была дверь, ведущая в маленький канадский клуб. Фиске вошел в нее и поднялся по ступенькам. Соларин тихо прошел через двор и толкнул стеклянную дверь канадского клуба, успев заметить, как захлопывается за его соперником дверь в мужской туалет. Александр немного выждал, затем крадучись поднялся по низким ступенькам, ведущим к туалету, прошмыгнул внутрь и замер. Фиске стоял у стены с писсуарами, прижавшись к ней спиной. Глаза его были закрыты. Соларин молча наблюдал, как Фиске упал на колени. Он зарыдал, издавая короткие сухие всхлипы, затем склонился над писсуаром и опорожнил желудок. Когда все закончилось, он прислонился к писсуару спиной в совершенном изнеможении. Краем глаза Соларин заметил, как Фиске вскинул голову, услышав звуки поворачивающегося вентиля. Соларин неподвижно стоял рядом с раковиной, глядя, как она наполняется холодной водой. Фиске был англичанином; если бы Соларин дал понять, что видел его приступ рвоты, это было бы унизительно для гроссмейстера. - Вам понадобится это, - громко сказал Соларин, не поворачивая головы от раковины. Фиске огляделся, словно не веря, что обращаются к нему. Однако, кроме них двоих, в туалете никого не было. Он нерешительно поднялся с колен и подошел к Соларину. Русский намочил в воде бумажное полотенце, сразу же запахшее овсяной мукой, и вытер сопернику лоб и виски. - Если вы погрузите кисти в воду, это охладит кровь во всем теле, - сказал он, расстегивая Фиске манжеты. Он бросил мокрое бумажное полотенце в корзину для мусора. Фиске безропотно опустил в холодную воду запястья, стараясь при этом не намочить пальцы. Соларин нацарапал что-то карандашом на обратной стороне сухого бумажного полотенца. Фиске покосился на него, не отходя от раковины. Русский показал ему, что написал: "Связь односторонняя или двусторонняя?" Фиске прочитал, и его лицо снова налилось кровью. Соларин напряженно ждал ответа. Не дождавшись, он снова склонился над полотенцем и добавил для ясности: "Они могут нас слышать?" Фиске сделал глубокий вдох и закрыл глаза. Затем отрицательно покачал головой. Он вынул руку из воды и потянулся к бумажному полотенцу, но Соларин вручил ему другое. - Не это. Русский достал маленькую золотую зажигалку и поджег полотенце, на котором делал записи. Он дал прогореть ему почти полностью, затем бросил в унитаз и спустил воду. - Вы уверены? - спросил он, возвратившись к раковине. - Это очень важно. - Да...- смущенно промямлил Фиске. - Это... мне объяснили. - Прекрасно, тогда мы можем поговорить. - Александр все еще держал в руках золотую зажигалку. - В какое ухо э вставлено, в правое или левое? Фиске дотронулся до