ь много раз в банке Лондона. Если Платона Зубова отправят в ссылку, он будет единственным, кто сможет связаться с Мирей через банк. Если только Павел не передумает, у нее появится шанс. Да, ему удалось заполучить фигуру из шахмат Монглана, но всего одну. У аббатисы оставался покров. И еще она была единственной, кто знал, где спрятана доска. Осторожно подбирая слова на тот случай, если послание попадет в чужие руки, аббатиса написала письмо и стала молиться, чтобы Мирей получила его вовремя. Затем она спрятала его в складках одежды, чтобы во время похорон передать его Зубову, и стала пришивать покров шахмат Монглана к изнанке своей монашеской ризы. Другой возможности спрятать его, прежде чем ее упрячут в темницу, могло и не представиться. Париж, декабрь 1797 года Карета Жермен де Сталь, запряженная шестеркой белоснежных лошадей, остановилась перед великолепным дорическим портиком - парадным входом в отель "Галифе" на рю де Бак. Возница спрыгнул и откинул лестницу, чтобы его разгневанная хозяйка могла выйти из кареты. Жермен рвала и метала. Ведь это ее заслуга в том, что всего за год забытый всеми изгнанник Талейран превратился в хозяина апартаментов в этом великолепном дворце, - и какую же благодарность она получила взамен! Двор уже был уставлен кадками с декоративными деревьями и кустами. Куртье бегал по снегу, отдавая последние указания, где именно в заснеженном парке разместить искусственные островки зелени. Тысячи цветущих деревьев должны были превратить газоны в весеннюю сказку посреди зимы. Завидев мадам де Сталь, слуга смутился и тут же поспешил приветствовать ее. - Не пытайся задобрить меня, Куртье! - крикнула Жермен еще издали. - Я приехала свернуть шею этому неблагодарному негодяю, твоему хозяину! И прежде чем Куртье сумел остановить ее, она взбежала по ступеням и вошла в дом. Она обнаружила Талейрана наверху, в пронизанном солнечными лучами кабинете, окна которого выходили во двор. Когда разъяренная Жермен ворвалась в комнату, он с улыбкой поднялся ей навстречу. - Жермен, какая приятная неожиданность! - Как ты посмел готовить прием для этого корсиканского выскочки и не пригласить меня? - закричала она. - Ты забыл, кто вытащил тебя из Америки? Кто занимался твоим возвышением? Кто убедил Барраса, что ты будешь лучшим министром иностранных дел, чем Делакруа? Так-то ты платишь мне за то, что я предоставила в твое распоряжение все свои связи? Я запомню на будущее, как быстро Франция забывает друзей! - Моя дорогая Жермен, - сказал Талейран и нежно погладил ее руку. - Сам мсье Делакруа убедил Барраса, что я лучше подхожу для этой работы. - Лучше для какой работы? - гневно воскликнула женщина. - Весь Париж знает, что ребенок, которого носит его жена, твой! Ты, наверное, пригласил их обоих - своего предшественника и любовницу, с которой ты наставлял ему рога! - Я пригласил всех своих любовниц, - рассмеялся Талейран. - Включая и тебя. Что касается того, как наставлять рога, я бы на твоем месте поостерегся бросать камни в других, моя дорогая. - Я не получила приглашения, - сказала Жермен, игнорируя его намеки. - Конечно нет, - сказал он, кротко глядя на нее прозрачными голубыми глазами. - Разве лучшим друзьям нужны приглашения? Как, по-твоему, я мог бы справиться с приготовлениями к приему такого размаха - пять сотен человек1 - без твоей помощи? Я ждал твоего приезда давным-давно! Уверенность Жермен дала трещину. - Но приготовления уже идут полным ходом... - Несколько тысяч деревьев и кустов, - фыркнул Талейран. - В моем замысле это лишь капля в море! Взяв Жермен за руку, он повел ее к огромным окнам, выходящим во двор. - Как тебе такая затея: десятки шелковых шатров с лентами и знаменами на лужайках в парке и по всему двору. Среди шатров - солдаты в французской форме, стоящие до стойке "смирно"... Рука об руку они вышли на галерею, опоясывающую на уровне второго этажа большую ротонду, и спустились по лестнице, отделанной итальянским мрамором. Рабочие устилали ее красными коврами. - Здесь же, когда начнут прибывать гости, музыканты заиграют военные марши, маршируя по галерее, а когда зазвучит "Марсельеза", они будут ходить вверх и вниз по лестнице! - Великолепно! - воскликнула Жермен, хлопая в ладоши. - Все цветы должны быть красного, белого и синего цветов, как и ленты, которыми будут украшены балюстрады... - Вот видишь! - улыбнулся Талейран, обнимая ее. - Что бы я делал без тебя! Особый сюрприз поджидал гостей в обеденном зале, где стулья и банкетные столы предназначались только для дам. Каждый джентльмен стоял за стулом своей дамы, галантно угощая ее яствами с блюд, которые все время подносили слуги в ливреях. Эта выдумка покорила сердца дам и дала мужчинам возможность вести беседу. Наполеон пришел в восторг, увидев реконструкцию своего итальянского военного лагеря, которая встречала его при входе. Одетый просто и без украшений, как посоветовал ему Талейран, он затмил важных особ из правительства, вырядившихся в пышные костюмы, придуманные для них художником Давидом. Сам Давид в дальнем конце комнаты ухаживал за светловолосой красавицей, при виде которой Наполеон очень встревожился. - Я не мог видеть ее прежде? - с улыбкой шепнул корсиканец Талейрану, оглядывая ряды столов. - Возможно, - прохладным тоном ответил Талейран. - Во время террора она была в Лондоне, но теперь вернулась во Францию. Ее имя Кэтрин Гранд. Когда гости встали из-за столов и разбрелись по бальным залам и музыкальным салонам, Талейран подвел к Наполеону восхитительную женщину. Рядом с генералом уже стояла мадам де Сталь и засыпала его вопросами. - Скажите мне, генерал Бонапарт, - пылко говорила она, - какими женщинами вы восхищаетесь больше всего? - Теми, у кого больше детей, - ответил он и улыбнулся, увидев, как к нему приближается Кэтрин Гранд под руку с Талейраном. - Где же вы скрывались, моя красавица? - спросил Бонапарт, когда их представили. - У вас внешность француженки, однако имя английское. Вы англичанка по происхождению? - Je suis d'Inde, - ответила Кэтрин с улыбкой. Жермен ахнула, а Наполеон посмотрел на Талейрана, приподняв бровь. Это двусмысленное заявление, которое она сделала, означало не только "я из Индии", но и "я совершенная дурочка". - Мадам Гранд вовсе не такая дурочка, как она хочет нас заверить, - невесело усмехнувшись, сказал Талейран, покосившись на Жермен. - В действительности я считаю ее одной из самых умных женщин Европы. - Хорошенькой женщине не обязательно быть умницей, однако умная женщина всегда хороша собой, - согласился Наполеон. - Вы ставите меня в неловкое положение перед мадам де Сталь, - заметила Кэтрин Гранд. - Все знают, что это она самая блестящая женщина в Европе. Она даже написала книгу! - Она пишет книги, - сказал Наполеон, взяв Кэтрин за руку, - зато вам суждено быть увековеченной в книгах. К ним подошел Давид и поздоровался с каждым по очереди. Дойдя до мадам Гранд, он запнулся. - Сходство потрясающее, не правда ли? - сказал Талейран, угадав мысли художника. - Вот почему я оставил вам место рядом с мадам Гранд за обедом. Скажите мне, какова судьба вашей картины о сабинянках? Я бы хотел купить ее, чтобы осталась память, хотя забыть все равно невозможно! - Я закончил ее в тюрьме, - сказал Давид с нервным смешком. - Вскоре после этого она была выставлена в Академии. Вы, наверное, знаете, меня упрятали за решетку сразу же после падения Робеспьера, и мне пришлось провести там несколько месяцев. - Меня тоже посадили в тюрьму в Марселе, - рассмеялся Наполеон. - И по той же причине. Брат Робеспьера Августин был моим сторонником... Однако что это за картина, о которой вы говорите? Если для нее позировала мадам Гранд, мне было бы интересно взглянуть на нее. - Не она, - ответил Давид, и голос его дрогнул. - Позировала другая девушка, очень похожая. Это была моя воспитанница, она погибла во время террора. Их было двое... - Валентина и Мирей, - вмешалась мадам де Сталь. - Такие прелестные девочки... Они везде ходили с нами. Одна умерла, а что же случилось со второй, рыжеволосой? - Думаю, тоже умерла, - произнес Талейран. - Так утверждает мадам Гранд, Вы были ее близкой подругой, моя дорогая, не так ли? Кэтрин Гранд побледнела, однако продолжала улыбаться, пытаясь прийти в себя. Давид бросил на нее короткий взгляд и совсем уже было собрался сказать что-то, но его перебил Наполеон: - Мирей? Это она была с рыжими волосами? - Именно так, - сказал Талейран. - Они обе были послушницами в Монглане. - В Монглане! - прошептал Наполеон, устремив взгляд на Талейрана. Он повернулся к Давиду. Они были вашими воспитанницами, вы сказали? - Пока не встретили свою смерть, - повторил Талейран, пристально следя за мадам Гранд, которая нервно закусила губу. Затем и он посмотрел на Давида. - Кажется, вас что-то тревожит? - спросил он, беря художника под руку. - Это меня кое-что тревожит, - сказал Наполеон, осторожно подбирая слова. - Господа, давайте проводим наших дам в бальную залу и на несколько минут зайдем в кабинет. Я хочу докопаться до сути. - Зачем, генерал Бонапарт? - спросил Талейран. - Вы что-нибудь знаете об этих женщинах? - Разумеется, знаю. По крайней мере, о судьбе одной из них, - искренне ответил он. - Если это та женщина, про которую я думаю, то она должна была вот-вот родить, когда гостила в моем доме на Корсике! - Она жива, и у нее ребенок, - произнес Талейран после того, как выслушал обе истории - Давида и Наполеона. "Мой ребенок", - подумал он, меряя шагами кабинет, пока гости пили прекрасное вино с Мадейры, сидя на мягких, обитых золотым дамастом креслах перед пылающим камином. - Где же она может находиться? Она побывала на Корсике, была в Магрибе, вернулась обратно во Францию, где совершила убийство, про которое вы мне рассказывали. Он посмотрел на Давида - тот все еще с дрожью вспоминал события, о которых только что рассказал. Это был первый раз, когда он решился заговорить о них. - Однако Робеспьер мертв. Теперь никто во Франции, кроме вас, не знает об этом, - сказал Талейран Давиду. - Где она может быть? Почему не возвращается? - Может быть, вам стоит связаться с моей матушкой, - предложил Наполеон. - Как я уже говорил, она была знакома с аббатисой, которая начала эту игру. Кажется, настоятельницу Монглана звали мадам де Рок. - Но... она в России! - воскликнул Талейран и замер, с ужасом осознав, что это означает. - Екатерина Великая умерла прошлой зимой, почти год прошел! Что же стало с аббатисой, когда на трон взошел Павел? - И что случилось с фигурами, про которые знала только она? - добавил Наполеон. - Я знаю, куда делись некоторые из них, - произнес Давид, в первый раз открыв рот с тех пор, как он закончил свою Историю. Он посмотрел Талейрану в глаза, отчего тому стало неуютно. Догадывается ли Давид, где провела Мирей последнюю ночь перед тем, как покинула Париж? Догадывается ли Наполеон, кому принадлежал великолепный конь, на котором ехала Мирей, когда познакомилась с ним и его сестрой у баррикады? Если так, они могли догадаться, как она распорядилась серебряными и золотыми фигурами шахмат Монглана, прежде чем отправиться в путь. Талейран сумел не выдать своей тревоги. Никто не смог бы ничего прочитать по его лицу. Художник продолжил: - Робеспьер рассказал мне, что Игра в разгаре и цель ее - собрать воедино фигуры. За всем этим стоит женщина - белая королева, которая была хозяйкой его и Марата. Именно она убила монахинь, которые приехали к Мирей, и захватила фигуры. Одному Богу известно, сколько их у нее и знает ли Мирей, какая опасность ей грозит. Однако вы должны знать, джентльмены. Хотя во время террора она и находилась в Лондоне, Робеспьер называл ее женщиной из Индии. Буря Ангел Альбиона стоял подле Камня Ночи, и видел он Ужас, подобный комете, нет, красной планете, Который вобрал в себя разом все страшные бродячие кометы... И призрак воссиял, расчерчивая храм кровавыми и долгими мазками. Тогда раздался голос. Ему внимая, содрогнулись стены храма. Уильям Блейк. Америка: пророчество И я ходил по земле и всю жизнь проводил в странствиях, всегда одинокий и всем чужой. И тогда Ты взрастил во мне искусство Твое под порывами бури, бушующей в душе моей. Парацельс Известие, что Соларин - внук Минни Ренселаас, признаться, ошеломило меня. Однако у меня не было времени расспрашивать его о генеалогическом древе, пока мы пробирались в темноте вниз по Рыбацкой Лестнице. Буря приближалась. Море внизу отливало таинственным красноватым светом, а когда я оглянулась, то в неверном свете луны увидела темно-красные пальцы сирокко - тонны песка, взметнувшиеся в воздух. Обманчиво медленно они пробирались по ложбинам между холмами, тянулись к нам... Мы бежали в дальний конец порта, к пристани, у которой швартовались частные суда. Их темные силуэты были едва различимы сквозь пелену песка и пыли, висевшую в воздухе. Мы с Лили вслепую поднялись на борт следом за Солариным и сразу поспешили на нижнюю палубу, чтобы устроить Кариоку и фигуры и скрыться от песчаной бури. У нас и без того уже горели кожа и легкие. Мельком заметив, что Соларин отшвартовывает судно, я закрыла за собой дверь маленькой каюты и стала спускаться по ступеням. Лили шла впереди. Мотор завелся и мягко забормотал, и я почувствовала, что судно начало двигаться. Я стала наугад шарить вокруг, пока не наткнулась на керосиновую лампу. Я зажгла ее, и мы смогли рассмотреть убранство небольшой, но роскошно обставленной каюты. Повсюду в ней было черное дерево, толстые ковры, крутящиеся стулья, обитые кожей. У стены стояла двухъярусная койка, в углу висел гамак, набитый спасательными жилетами. Напротив койки был маленький камбуз с раковиной и плитой. Однако, обследовав шкафы, еды я не нашла, зато обнаружился великолепный бар. Я открыла коньяк, позаимствовала пару стаканов и плеснула нам выпить. - Надеюсь, Соларин знает, как управляться с парусами этой шлюпки, - произнесла Лили, делая порядочный глоток. - Не говори глупостей! - сказала я, осознав после первого глотка бренди, что ела я очень давно. - Разве ты не слышишь шума мотора? А у парусников нет моторов. - Но если это моторная лодка, - сказала Лили, - то зачем на ней все эти мачты? Для украшения? Теперь, когда она заговорила об этом, я припомнила, что тоже видела их. Конечно же, мы не могли выйти в открытое море на парусной шлюпке перед самым штормом. Даже Соларин не мог быть настолько самоуверенным. Но я все же решила пойти и удостовериться. Вскарабкавшись по узкому трапу, я оказалась на маленьком капитанском мостике. Мы уже вышли из порта и немного опережали стену красного песка, надвигающуюся на Алжир. Ветер был сильным, луну не заслоняли тучи, и в ее холодном свете я впервые смогла как следует разглядеть наше судно. Оно оказалось несколько больше, чем показалось мне с первого взгляда. Красивые палубы из тикового дерева были тщательно выскоблены, латунные поручни начищены до блеска, а мостик, где я находилась, нашпигован самыми современными приборами. Не одна, а целых две мачты возвышались над палубой, царапая темное небо. Соларин одной рукой держал штурвал, а другой доставал большие тюки материи из люка в палубе. - Парусная шлюпка? - спросила я, наблюдая, как он работает. - Кеч, - пробормотал он, все еще доставая парусину. - Извини, не было времени выбирать, что угонять. Но это хороший корабль - тридцать семь футов. И это значило, что... - Великолепно! Краденая шлюпка, - сказала я. - Ни я, ни Лили не имеем ни малейшего понятия о том, как обращаться с парусами. Очень надеюсь, что ты в этом деле разбираешься. - Конечно, - фыркнул он. - Я же вырос на Черном море. - И что? Я выросла на Манхэттене, острове, вокруг которого лодки кишмя кишат. Однако это совершенно не значит, что я знаю, как управлять лодкой в шторм. - Бурю мы можем и обогнать, если ты перестанешь ныть и поможешь мне поднять паруса. Я скажу тебе, что делать. Когда мы их поднимем, я и сам с ними управлюсь. Если мы все сделаем быстро, то сможем добраться до Менорки, прежде чем разразится буря. И я под чутким руководством Соларина занялась делом. Канаты назывались шкотами и фалами, они были из пеньки и разрезали кожу на руках, когда я связывала их. Паруса представляли собой ярды хлопчатобумажного полотна, сметанного вручную, и тоже имели диковинные имена типа "кливер" или "бизань". Мы подняли два на передней мачте и один на "кормовой", как называл ее Соларин. По его команде я изо всех сил тянула канаты, привязывала их к скобам на палубе и очень при этом надеялась, что ничего не перепутала. Наконец все три паруса были подняты. Корабль заметно похорошел, но главное - заметно прибавил ходу. - Ты молодчина, - сказал Соларин, когда я присоединилась к нему на мостике. - Это прекрасный корабль...- Он замолчал и посмотрел на меня. - Почему бы тебе не пойти вниз и не отдохнуть немного? Похоже, тебе это не помешает. Игра еще не окончена. Да, я действительно устала. Последний раз мне удалось вздремнуть в самолете по дороге в Оран. Это было двенадцать часов назад, а казалось, что прошло несколько дней. И я давно не была в ванне, если не считать незапланированного купания в море. Однако прежде чем сдаться на милость усталости и голода, мне надо было кое-что узнать. - Ты сказал, мы направляемся в Марсель. А тебе не кажется, что, когда Шариф и его банда поймут, что мы покинули Алжир, они первым делом станут искать нас именно в Марселе? - Мы пройдем рядом с Ла-Камарг, - сказал Соларин и пихнул меня, заставив сесть на скамью. Над моей головой просвистел гик - судно выполнило поворот. - Там неподалеку нас будет ждать частный самолет Камиля. Конечно, он не сможет ждать нас вечно - Камилю было трудно договориться. Так что хорошо, что ветер сильный. - Почему ты не говоришь мне, что происходит в действительности? - спросила я. - Почему ты ни разу не упомянул, что Минни твоя бабушка или что ты знаком с Камилем? Как ты попал в Игру? Мы решили, что тебя вовлек в нее Мордехай. - Так и было, - сказал он, не отрывая глаз от темнеющего моря. - До приезда в Нью-Йорк я только однажды видел свою бабушку. Мне тогда было лет шесть, никак не больше, но я никогда не забуду... Он замолчал, погрузившись в воспоминания. Я не мешала ему, однако ждала продолжения. - Я никогда не видел моего деда, - медленно произнес он. - Он умер до моего рождения. Потом бабушка стала женой Ренселааса, а когда умер и он, вышла замуж за отца Камиля. Я познакомился с Камилем только недавно, в Алжире. Именно Мордехай вовлек меня в Игру, когда приехал в Россию. Я не знаю, как познакомилась с ним Минни, но он, несомненно, самый беспощадный шахматист со времен Алехина, однако гораздо более обаятельный. Я научился от него технике, хотя у нас было мало времени для игры. - Но не играть же в шахматы с тобой он ездил в Россию? - перебила я. - Нет, конечно. Он приезжал за доской - думал, я смогу помочь. - Ты помог? - Нет, - сказал Соларин и как-то странно посмотрел на меня. - Я помог найти тебя. Разве этого не достаточно? У меня еще были к нему вопросы, однако его взгляд смутил меня, не знаю почему. Ветер крепчал, он нес с собой огромное количество песка. Внезапно я почувствовала усталость и стала вставать, но Соларин снова без церемоний усадил меня. - Следи за гиком, как бы голову не снесло, - сказал он. - Мы снова поворачиваем. - Переложив штурвал, он махнул мне рукой. - Теперь можешь спускаться. Я позову тебя, если понадобится. Когда я спустилась вниз по крутому трапу, Лили сидела на нижней койке и кормила Кариоку размоченным в воде печеньем. Рядом с ней на кровати были разложены открытая банка с арахисовым маслом и несколько пакетиков сухих крекеров и тостов. Мне пришло в голову, что после всех приключений Лили, как ни странно, похорошела: ее обгоревший на солнце нос покрылся ровным загаром, а испачканное микроплатье теперь скрывало скорее элегантную полноту, чем дряблый жир. - Лучше поешь, - сказала она. - Меня уже тошнит от этой качки. Я не могу съесть ни кусочка. Здесь, в каюте, качка ощущалась куда сильнее, чем на палубе. Я сжевала несколько крекеров, густо намазанных арахисовым маслом, запила несколькими глоточками коньяка и забралась на верхнюю койку. Не могу сказать, когда я услышала первый треск. Мне снилось, что я бреду по мягкому песку на дне моря, а надо мной плещут волны. Фигуры шахмат Монглана ожили и норовили выбраться из моей сумки. Я отчаянно упихивала их обратно и как могла ковыляла к берегу, но мои ноги увязали в иле. Мне нечем было дышать. Я уже почти вынырнула на поверхность, когда меня снова накрыла огромная волна. Я открыла глаза и сначала не поняла, где нахожусь. Прямо перед моими глазами был иллюминатор, а за стеклом - только вода и больше ничего. Затем судно бросило на другой борт, я упала с койки и приземлилась в камбузе. Кое-как поднявшись на ноги, я обнаружила, что вся промокла. Воды было почти по колено, она плескалась по всей каюте. Волны заливали нижнюю койку, на которой беспробудным сном спала Лили. Кариока, чтоб не замочить лапы, пристроился на выпуклых формах своей хозяйки. У нас определенно были очень большие неприятности. - Просыпайся! - заорала я, пытаясь перекричать грохот хлещущей в пробоину воды и отчаянный скрип мачт. Стиснув зубы, я потащила спящую Лили к гамаку. Где же помпы? Справятся ли они с таким количеством воды? - Боже мой! - простонала Лили, пытаясь встать. - Меня сейчас вырвет. - Потерпи немного! Лили навалилась на меня, и я помогла ей дойти до гамака. Поддерживая ее одной рукой, другой я вывалила спасательные жилеты на пол, толкнула ее в раскачивающийся гамак, затем вернулась за Кариокой и швырнула его туда же. Едва я управилась с этим, как по животу Лили пошли характерные волны. Я поймала пластмассовое ведро, проплывавшее мимо, и сунула его к лицу подруги. Избавившись от содержимого желудка, Лили уставилась на меня круглыми глазами. - Где Соларин? - спросила она, пытаясь перекричать шум ветра и волн. - Не знаю. Я бросила ей спасательный жилет и, на ходу надевая на себя другой, стала пробираться к трапу. - Надень это, я пойду наверх и все выясню. По трапу хлестала вода. Дверь в каюту болталась на петлях и с грохотом билась о стену. Выбравшись наверх, я налегла на нее и закрыла, чтобы вода не заливала каюту. Разобравшись с дверью, я осмотрелась - и тут же пожалела об этом. Судно сильно накренилось на правый борт и сползало кормой вперед к подножию гигантской волны. Вода перехлестывала через борт и заливала палубу и мостик. Гик поворачивался из стороны в сторону. Один из канатов, удерживающих парус на передней мачте, развязался, и угол паруса болтался в воде. Соларин был всего лишь в шести футах от меня, он распластался на палубе, руки его бессильно мотались из стороны в сторону. Новая волна приподняла его тело - и поволокла в море! Одной рукой я схватила штурвал, а другой вцепилась в щиколотку Соларина, но вода упорно уносила его прочь от меня. Мне не удалось удержать его. Тело Соларина скользнуло по узкой палубе и ударилось о поручни. Новая волна подхватила его и повлекла за борт. Я бросилась лицом вниз на скользкую палубу и, цепляясь за стыки досок ногтями, упираясь пальцами ног, хватаясь за металлические скобы, поползла туда, где лежал Соларин. Корабль скользил вниз, к подножию огромной волны, а за ней вздымалась такая же стена воды высотой с четырехэтажный дом. Еще немного - и мы окажемся в провале между двумя волнами. Добравшись до Соларина, я схватила его за рубашку и потащила по круто накренившейся палубе наверх. Вода продолжала хлестать через борт, и теперь мне приходилось сражаться еще и с этим потоком. Бог знает, как мне удалось дотащить Соларина. до мостика. Я приподняла над водой его голову, прислонила его к скамье и несколько раз ударила по лицу. Из раны на голове Соларина сочилась кровь и стекала ему за ухо. Я надсаживалась, пытаясь перекричать шум ветра и волн, а судно все быстрее соскальзывало под стену воды. Соларин открыл затуманенные глаза и снова закрыл их, когда нас окатило водой. - Мы сейчас перевернемся! - заорала я. - Что нам делать?! Соларин резко сел, вцепившись в поручень, огляделся и мгновенно оценил обстановку. - Надо немедленно убрать паруса...- Он схватил мои руки и положил их на штурвал. - Право руля! Резко! - закричал он, пытаясь устоять на ногах. - Крутить вправо или влево? - завопила я в панике. - Вправо! - крикнул он в ответ и упал на скамью рядом со мной. Рана на его голове обильно кровоточила. На нас обрушилась новая волна, и я едва успела ухватиться за штурвал. Изо всех сил налегая на штурвал, я чувствовала, как кеч неумолимо скользит вниз по водяной горе. Я продолжала вертеть штурвал, пока судно не накренилось так, что мачты торчали едва ли не горизонтально. Меня не покидала уверенность, что мы перевернемся, сила гравитации тянула нас вниз, а над нами нависала стена воды, закрывая серенькое рассветное небо. - Фалы! - закричал Соларин, хватая меня за плечо. Мгновение я непонимающе смотрела на него, затем опомнилась и подтолкнула его к штурвалу. Соларин изо всех сил вцепился в него. Мне было так страшно, что сводило челюсти. Соларин, по-прежнему направляя судно прямо к основанию приближающейся волны, схватил топор и сунул его мне в руки. Спустившись с мостика, я двинулась к носовой мачте. Волна над нами все росла, ее верхушка начала пениться. Водяная стена вздымалась так высоко, что я уже ничего не видела. Рев тысячи тонн воды оглушил меня. Выбросив из головы решительно все мысли, я наполовину скользила, наполовину ползла к мачте. Добравшись до мачты, я вцепилась в нее что было сил. Я рубила фал, пока пеньковое волокно не сдалось. Канат отлетел прочь, спутанный, как клубок змей. Я прижалась к палубе, и тут судно содрогнулось от удара невиданной силы. Мне почудилось, что в нас врезался железнодорожный состав. Я услышала тошнотворный треск ломающегося дерева - стена воды обрушилась на наш кораблик. В носу у меня свербило от песка, я кашляла, захлебываясь водой и отчаянно пытаясь глотнуть воздуха. Меня оторвало от мачты и швырнуло назад, я уже не понимала, где верх и где низ. Я ударилась обо что-то и вцепилась в это что-то мертвой хваткой, а вода все рушилась и рушилась на наше бедное суденышко... Нос судна задрался вверх, потом снова накренился к воде. Грязно-серый поток захлестывал палубу, нас кидало как щепку на огромных волнах, но мы все еще держались на плаву. Паруса болтались в воде и валялись на палубе, мокрой грудой накрывая мои ноги. Я поползла к кормовой мачте, прихватив топор, застрявший в куче парусов в нескольких шагах от меня. "На месте этих тряпок могла быть моя голова", - подумала я, уцепившись за леер. На мостике Соларин тоже сражался с рухнувшими на него парусами и одновременно пытался удержать штурвал. Кровь заливала его мокрые светлые волосы и текла за воротник рубахи. - Привяжи этот парус! - крикнул он мне. - Найди что-нибудь, лишь бы закрепить его, пока нас снова не ударило волной. Он рывком отбросил в сторону паруса, упавшие с носовой мачты. Мокрая парусина валялась по всей палубе, словно шкура огромного зверя. Я сорвала кормовой фал с крепительной утки, но ветер был таким сильным, что мне пришлось выдержать целое сражение, прежде чем я смогла спустить парус. Закрепив его как могла, я побежала по палубе. Бежать приходилось, согнувшись в три погибели, шлепая по воде босыми ногами. Мокрая до нитки, я кинулась к переднему кливеру, край которого болтался за бортом. Мне стоило немалых усилий вытащить его из воды. Соларин в это время втянул на палубу гик, который бессильно свисал, словно сломанная рука. Когда я вернулась на мостик, Соларин сражался со штурвалом. Судно подпрыгивало в мутной черноте ночи, будто поплавок. Хотя море по-прежнему было очень бурным и нас мотало вверх-вниз и осыпало тучами брызг, таких волн, как та, что чуть было не смыла нас, больше не было. Словно какой-то джинн вырвался на волю из бутылки, покоившейся на дне темного моря, обрушил на нас свой гнев и исчез. По крайней мере, мне очень хотелось надеяться, что он не вернется. Я изнемогала от усталости и с трудом верила, что еще жива. Дрожа от холода и страха, я вглядывалась в профиль Соларина. Русский напряженно смотрел на волны. Точно такое же выражение лица было у него, когда он сидел за шахматной доской, как будто исход партии тоже был делом жизни и смерти. "Я - мастер этой игры", - вспомнила я его слова. "Кто выигрывает?" - спросила я его, и он ответил: "Я. Я всегда выигрываю". Соларин боролся со штурвалом в мрачном молчании, мне показалось, что это длилось несколько часов. Я сидела на мостике, замерзшая и оцепеневшая, без единой связной мысли в голове. Ветер понемногу стихал, но волны по-прежнему были такими высокими, что наше суденышко скользило по ним, как по русским горкам. Когда я жила в Сиди-Фрейдж, то видела средиземноморские шторма, которые налетали и исчезали и волны в добрых десять футов высотой вдруг пропадали, словно по мановению волшебной палочки. Я молилась, чтобы этот шторм оказался таким же. Когда небо над нашими головами начало светлеть, я решилась нарушить молчание: - Ну, раз нам пока вроде бы ничего не грозит, я схожу вниз посмотреть, как там Лили. - Можешь идти. - Соларин повернулся ко мне, половина его лица была в крови, с мокрых волос на нос и подбородок стекала вода. - Однако сначала я хочу поблагодарить тебя за то, что ты спасла мою жизнь. - Скорее это ты спас мою, - ответила я ему с улыбкой, хотя все еще дрожала от холода и страха. - Я не знала, что делать... Но Соларин продолжал напряженно смотреть на меня, держа руки на штурвале. И вдруг он наклонился ко мне... Его губы были теплыми, вода с его волос капала мне на лицо. О нос судна разбилась новая волна, и брызги снова окатили нас с головы до ног холодными, жалящими струями. Соларин прислонился к штурвалу и прижал меня к себе. Мокрая рубашка липла к моей коже, но от его рук исходило тепло. Он снова поцеловал меня, и на этот раз поцелуй длился долго. Наш кораблик скакал по волнам, палуба под нами ходила ходуном. Наверное, поэтому у меня так кружилась голова. Его тепло проникало в меня все глубже и глубже, я не могла пошевелиться... Наконец Соларин отстранился от меня и с улыбкой заглянул в мои глаза. - Если я буду продолжать в том же духе, мы точно утонем, - произнес он, но его губы по-прежнему были рядом с моими. Он неохотно снял руки с моих плеч и снова взялся за штурвал. Лицо Соларина помрачнело. - Спустись лучше вниз, - рассеянно проговорил он, раздумывая о чем-то и больше не глядя на меня. - Попробую найти что-нибудь, чтобы перевязать тебе голову, - сказала я и тут же разозлилась на себя, потому что получился какой-то невнятный лепет. Море все еще бушевало, вокруг нас вздымались темные горы воды, но это не объясняло того чувства, которое охватывало меня, когда я смотрела на мокрые волосы и мускулистое тело Соларина, особенно там, где к нему прилипла мокрая рубаха. Когда я спускалась вниз, меня все еще трясло. Разумеется, думала я, эти объятия были не более чем пылким проявлением благодарности. Но тогда почему у меня так кружится голова? Почему я до сих пор вижу перед собой его прозрачные зеленые глаза, так ярко вспыхнувшие перед тем, как он поцеловал меня? В тусклом свете, льющемся из иллюминатора, я стала пробираться по каюте. Гамак оборвался, и Лили сидела в углу, держа на коленях перепачканного Кариоку. Он прижался лапами к ее груди и пытался облизать ей лицо. При моем появлении маленький песик оживился и немного повеселел. По колено в воде я бродила туда-сюда по каюте, вытаскивала из воды какие-то вещи и бросала их в раковину. - Ты в порядке? - окликнула я Лили. В каюте воняло рвотой, и я старалась не слишком присматриваться к воде под ногами. - Мы умрем, - стонала Лили. - Господи! После того, через что нам пришлось пройти, мы умрем! И все из-за этих проклятых фигур! - Где они? - воскликнула я в панике, испугавшись, что мои кошмары могут превратиться в реальность. - Здесь, в мешке, - сказала она и вытащила из воды большую сумку. Оказывается, Лили сидела на ней. - Когда судно накренилось, они пролетели через всю каюту, прямо в меня, и гамак упал. У меня теперь синяки по всему телу... Ее лицо было залито слезами и потеками грязной воды. - Я уберу их. - Схватив сумку, я засунула ее под раковину и закрыла дверь шкафчика. - Думаю, мы продержались. Шторм идет на убыль, но Соларину досталось по голове. Мне надо найти что-нибудь, чтобы промыть рану. - В гальюне были какие-то медикаменты, - сказала Лили, пытаясь встать на ноги. - Господи! Меня опять тошнит. - Лучше попробуй лечь, - сказала я. - По-моему, верхняя койка промокла не так сильно, как все остальное. А я пойду оказывать первую помощь. Когда я вернулась из крошечного туалета, раскопав в его руинах аптечку, Лили лежала на верхней койке и тихонько постанывала. Кариока пытался пристроиться у нее под боком, чтобы согреться. Я потрепала обоих по мокрым головам и отправилась обратно, стараясь не упасть со ступенек, когда судно сильно накренялось. Небо прояснилось и стало цвета молочного шоколада, вдалеке на воде уже играли солнечные блики. Может быть, самое плохое и правда позади? Заняв место рядом с Солариным, а почувствовала, как меня охватывает облегчение. - Сухого бинта нет, - сказала я, открывая промокшую аптечку. - Зато имеются йод и ножницы... Соларин посмотрел, выбрал толстый тюбик какой-то мази и вручил его мне, так и не подняв на меня глаз. - Можешь помазать этим, - сказал он, снова глядя на волны и расстегивая одной рукой пуговицы на рубашке. - Это поможет продезинфицировать рану и слегка остановит кровь. Потом порви мою рубашку на бинты... Я помогла ему снять рубашку. Соларин по-прежнему не отрывал глаз от моря. Я ощущала тепло его кожи всего в нескольких дюймах от себя и очень старалась не думать об этом. - Шторм стихает, - произнес он задумчиво. - Но у нас большие неприятности. Кливер разорван в клочья, гик сломан. Мы не сможем добраться до Марселя. Кроме того, мы сбились с курса, мне надо определить, где мы. Как только ты сделаешь мне перевязку, возьмешь штурвал, а я взгляну на карту. Его лицо было похоже на маску, когда он снова уставился в море. Я старалась не смотреть на его обнаженное до пояса тело. Что со мной происходит? Я должна бы сходить с ума от пережитого ужаса, а думаю только о тепле его губ, о цвете глаз, которые смотрели на меня... - Если мы не попадем в Марсель, самолет улетит без нас? - спросила я, усилием воли заставив себя вернуться к действительности. - Да, - ответил Соларин, странно улыбаясь и продолжая смотреть вперед. - Какое невезение. Нам придется зайти в какой-нибудь порт, чтобы отремонтировать судно. Мы можем застрять там на несколько месяцев, без каких-либо шансов выбраться. Я стояла на коленях на скамье и смазывала ему голову, а он все говорил: - Жуть... Что ты будешь делать с сумасшедшим русским, которому нечем развлечь тебя, кроме как шахматами? - Значит, я научусь играть, - сказала я и принялась накладывать повязку. - Перевязка может подождать, - сказал он и схватил меня за запястья. В одной руке у меня был тюбик с мазью, в другой - обрывки рубашки. Соларин заставил меня встать на скамью, обвил руками мои колени и перекинул меня через плечо, как мешок с картошкой. Корабль, потеряв управление, закачался на волнах, а Соларин перешагнул через скамью и спустился с мостика. - Что ты делаешь? - засмеялась я. Мое лицо прижималось к его спине, кровь прилила к голове. Он осторожно опустил меня на палубу. У наших босых ног плескалась вода, палуба ходила ходуном, а мы стояли лицом друг к другу, пытаясь не упасть. - Я собираюсь показать тебе, что еще умеют русские шахматисты, - произнес он, глядя на меня. Его серо-зеленые глаза больше не смеялись. Он прижался губами к моим губам. Я ощущала жар его обнаженного тела через влажную ткань рубашки. Соленая вода потекла с его волос мне в рот, когда он принялся целовать мои глаза, лицо. Его руки перебирали мои влажные волосы. Несмотря на холодный компресс промокшей одежды, мне вдруг стало жарко, я таяла, словно лед на теплом летнем солнце. Схватив его за плечи, я спрятала лицо на его обнаженной груди. Соларин что-то бормотал мне на ухо, судно раскачивалось, и вместе с ним раскачивались мы... - Я хотел тебя с того дня, как мы встретились в шахматном клубе. - Он обхватил мое лицо и пристально посмотрел мне в глаза. - Мне хотелось взять тебя прямо там, на полу, на глазах у всех грузчиков, которые возились в комнате. Той ночью, пробравшись в твою квартиру, чтобы оставить записку, я все тянул время в надежде, что ты вернешься домой пораньше, застанешь меня... - Ты хотел пригласить меня в Игру? - улыбнулась я. - Я чуть не послал Игру к черту, - жестким тоном произнес он, его зеленые глаза казались озерами, полными страсти. - Мне было велено не приближаться к тебе и уж тем более не впутывать ни во что. Я не мог спать по ночам, думая об этом, я постоянно хотел тебя. Господи, я должен был сделать это давным-давно... Он расстегнул на мне рубашку. Его руки гладили мою кожу, я чувствовала, как нас подхватывает волна всесокрушающего желания, она захлестнула меня, омыла мой разум, сметая все мысли, кроме одной-единственной... Соларин поднял меня, закружил на руках и опустил на мокрые паруса. Корабль то и дело зарывался носом в волну, и каждый раз нас окатывало дождем соленых брызг. Мачты над нами поскрипывали, небо было бледно-желтого цвета. Соларин смотрел на меня, его губы скользили по моему телу, словно вода, его руки ласкали мою обнаженную кожу. Наши тела плавились от жара. Я прижалась к нему и почувствовала, как его страсть накрывает меня, словно девятый вал. Наши тела слились в таком же неистовом и первозданном движении, как буйство морских волн. Проваливаясь в бездну восторга, я услышала низкий стон Соларина. Его зубы впились в мое тело, его плоть раз за разом погружалась в мою... Соларин лежал на мне, одна его рука запуталась в моих волосах, со светлых волос на мою грудь стекали ручейки воды. Я положила руку ему на голову и думала, как странно, что мне кажется, будто я знаю его всю жизнь, хотя мы виделись всего три раза - это четвертый. Я ничего не знала о Соларине, кроме сплетен, которые пересказали мне Лили и Германолд, и того, что вычитал Ним в шахматных колонках журналов. Я не имела представления, где Соларин живет, как проводит время, кто его друзья, ест ли он яичницу на завтрак и носит ли пижамы. Я никогда не спрашивала, как удалось ему сбежать от своих сопровождающих из КГБ и почему они вообще таскались за ним по пятам. Не знала я и того, как случилось, что до вчерашнего дня он виделся со своей бабушкой всего один раз в жизни. Внезапно я поняла, почему нарисовала его на картине: возможно, я мельком видела, как он кружил вокруг моего дома на велосипеде. Но даже это было уже не важно. Существовали вещи, о которых мне не было нужды знать, - ничего не значащие отношения и события, которые для большинства людей и составляют самое главное в жизни. Но не для меня. Заглянув под холодную маску Соларина, за завесу тайны, которая его окружала, мне удалось разглядеть его истинную суть. Я видела там страсть, всепобеждающую жажду жизни, стремление найти скрытую истину. Мне нетрудно было различить в нем это, потому что и мной владела та же страсть. Вот почему Минни остановила свой выбор на мне - она почувствовала во мне эту одержимость и умело направила ее в нужное ей русло, заставив меня разыскивать фигуры. Вот почему она приказала своему внуку защитить меня, но не отвлекать и не "впутывать". Соларин пошевелился и прижался губами к моему животу. По моему позвоночнику пробежала восхитительная дрожь. Я погладила его по волосам. Минни ошибалась, подумала я. Когда она варила свое алхимическое варево, чтобы навсегда победить зло, она забыла об одном ингредиенте. О любви. Море успокоилось, грязно-коричневые волны мягко покачивали судно. Небо стало белым и плоским, оно светилось, хотя солнца не было видно. Мы нашли свою мокрую одежду и принялись одеваться. Не говоря ни слова, Соларин подобрал обрывки, оставшиеся от его рубашки, и вытер ими свою кровь с моего тела. Он посмотрел на меня серо-зелеными глазами и улыбнулся. - У меня есть очень плохие новости, - сказал он, одной рукой прижимая меня к себе, а другой показывая на успокоившееся море. Вдали над сияющими в солнечных лучах волнами темнело нечто, что я сперва приняла за мираж. - Там земля, - шепнул он мне на ухо. - Два часа назад я бы все отдал за это зрелище. А теперь жалею, что мне не мерещится... Остров назывался Форментера. Это был один из самых южных островов Балеарского архипелага, что недалеко от побережья Испании. Значит, прикинула я в уме, из-за шторма мы сбились с курса и отклонились на сто пятьдесят миль к востоку. Теперь мы находились одинаково далеко от Гибралтара и от Марселя. Добраться до самолета, который ждал нас на посадочной полосе в Ла-Камарг, было невозможно, даже если бы наш корабль был способен к дальним путешествиям. Но со сломанным гиком, разорванными парусами и прочими разрушениями было не обойтись без серьезного ремонта. А это означало длительную остановку. Соларин запустил маленький, но верный лодочный мотор и повел наш корабль в изолированную бухточку на юге острова, а я спустилась вниз, чтобы позвать Лили на военный совет. - Никогда не думала, что буду благодарить судьбу за ночь в качающемся мокром гробу, - простонала Лили, когда наконец взглянула на палубу. - Но здесь еще страшнее. Такое впечатление, словно тут шла война. Слава богу, что меня свалила морская болезнь и я всего этого не видела. Хотя ее лицо все еще имело нездоровый зеленоватый оттенок, похоже, силы уже возвращались к ней. Она принялась расхаживать по разрушенной палубе, заваленной всяким хламом и рваными парусами, и дышать свежим воздухом. - У нас проблемы, - сказала я ей, когда мы устроились на военный совет с Солариным. - Мы не успеваем на самолет. Теперь нам надо придумать, как попасть на Манхэттен, миновав таможню и иммиграционную службу. - Нам, советским гражданам, не очень-то дозволено путешествовать, где вздумается, - объяснил Соларин, заметив вопрос во взгляде Лили. - Кроме того, Шариф будет следить за всеми частными аэропортами, включая, я думаю, и те, которые расположены на Мальорке и Ивисе. Поскольку я обещал Минни, что доставлю в Америку вас обеих в целости и сохранности, и притом с фигурами, я хотел бы предложить план. - Валяй. В данный момент я готова выслушать любые предложения, - сказала Лили, расчесывая колтуны в мокрой шерстке Кариоки. Пес пытался сбежать, но она удерживала его у себя на коленях. - Форментера - маленький рыбацкий островок. Сюда то и дело приезжают погостить соседи с Ивисы, Эта бухточка - отличное убежище, нас здесь никто не заметит. Предлагаю отправиться в ближайший город, купить новую одежду и припасы и посмотреть, не сможем ли мы приобрести новые паруса и инструменты, чтобы отремонтировать повреждения. Это может стоить дорого, но примерно через неделю мы все починим и уйдем отсюда так же тихо, как и появились, и никто ничего не узнает. - Звучит великолепно, - согласилась Лили. - Денег у меня осталось навалом, только они малость отсырели. Мне бы хотелось сменить обстановку и передохнуть несколько дней, чтобы прийти в себя после этого безобразия. А когда судно будет на плаву, куда мы направимся? - В Нью-Йорк, - сказал Соларин. - Через Багамы и Внутренний водный путь. - Что?! - воскликнули мы в один голос с Лили. - Это же около четырех тысяч миль, - в ужасе добавила я. - И это на судне, которое с трудом протянуло три сотни миль в шторм! - В действительности это составит примерно пять тысяч миль, если идти курсом" который я бы предпочел, - сказал Соларин с улыбкой. - Если это удалось проделать Колумбу, то почему не получится у нас? Возможно, сейчас самое неподходящее время для плавания по Средиземному морю, однако лучшее для того, чтобы пересечь Атлантику. При попутном ветре мы пройдем этот путь за один месяц, и к концу нашего плавания вы обе станете отличными моряками. Мы с Лили были слишком измучены, грязны и голодны, чтобы спорить. Кроме того, в моей памяти остался вовсе не шторм, а то, что произошло между мной и Солариным после бури. Перспектива провести в таком духе целый месяц представлялась весьма заманчивой. Так что мы с Лили отправились на поиски города на этом маленьком островке, а Соларин остался, чтобы навести порядок на судне. И потянулись дни, заполненные тяжелой физической работой. Погода стояла прекрасная, и на душе у нас немного полегчало. На острове Форментера были белоснежные домики, улицы, посыпанные песком, оливковые рощи, родники, старухи, одетые во все черное, и рыбаки в полосатых фуфайках. А вокруг - бесконечная гладь моря, радующая глаз. Три дня мы питались свежей рыбой из моря и фруктами, сорванными прямо с ветвей деревьев, пили крепкое средиземноморское вино, Дышали свежим соленым воздухом и много и тяжко трудились. Мы все отлично загорели, а особенно благотворное воздействие работа на свежем воздухе оказала на Лили: моя подруга похудела и нарастила отличную мускулатуру. Каждый вечер Лили играла с Солариным в шахматы. Хотя он никогда не давал ей выиграть, после каждой партии он объяснял Лили ошибки, которые та совершила. Через некоторое время она начала не просто спокойно принимать свои поражения, но и спрашивать его, если какой-нибудь из его ходов приводил ее в замешательство. Она была настолько увлечена игрой в шахматы с самой первой ночи нашего пребывания на острове, что почти не обращала внимания, что я остаюсь на палубе с Солариным, когда она уходит спать в каюту. - У нее действительно есть талант, - сказал Соларин однажды вечером, когда мы сидели одни на палубе, глядя на океан молчаливых звезд. - Она играет так же, как ее дед, и даже лучше. Она будет великим шахматистом, если забудет, что она женщина. - А при чем тут половая принадлежность? - спросила я. Соларин улыбнулся и потрепал меня по голове,, - Девочки отличаются от мальчиков, - сказал он. - Хочешь, покажу на практике? Я рассмеялась и посмотрела на него при лунном свете. - Объясни. - Мы думаем по-разному, - сказал он и устроился у моих ног, положив голову мне на колени. Поймав его взгляд, я вдруг поняла, что он говорит серьезно. - Например, - продолжал Соларин, - пытаясь отыскать формулу, которая скрыта в шахматах Монглана, ты рассуждаешь иначе, чем я. - О'кей! - сказала я со смешком. - Как бы ты подошел к этому? - Я бы составил подробный перечень всего, что я знаю, - сказал он, отпив бренди из моего бокала. - А потом посмотрел бы, как можно скомбинировать эти условия задачи, чтобы получить решение. Хотя, честно говоря, у меня есть некоторое преимущество перед тобой. Например, я был чуть ли не единственным человеком за тысячу лет, который видел покров, фигуры и даже доску. Последнюю, правда, мельком. Я удивилась и невольно шевельнулась. Соларин почувствовал мое движение и покосился на меня. Когда в России обнаружили доску, быстро нашлись те, тут же заявил, что они берутся отыскать и фигуры, - сказал он. - Конечно, они были членами команды белых. Думаю, Бродский - тот кагэбешник, который ходил за мной по пятам в Нью-Йорке, - один из них. По совету Мордехая я заявил, что знаю, где остальные фигуры, и смогу захватить их. Так мне удалось получить карт-бланш от власть имущих. Тут он понял, что отвлекся, и вернулся к прежней теме. Глядя на меня в серебристом свете луны, Соларин сказал: - Я видел на шахматах Монглана очень много разных символов. Это заставило меня предположить, что в них заключена не одна формула, а гораздо больше. Ведь, как ты заметила, эти символы обозначают не только планеты и знаки зодиака, но также и элементы периодической системы. Мне кажется, что для трансмутации разных элементов нужны разные формулы. Но откуда нам знать, в какой последовательности расположить символы? Откуда нам знать, что хотя бы одна из этих формул вообще работает? - Из твоей теории мы этого не поймем, - произнесла я, обдумывая его слова. - Здесь слишком много случайных переменных и много перестановок. Я, может быть, и не слишком много знаю об алхимии, но я разбираюсь в формулах. Все, что мы знаем, указывает на то, что формула только одна. Однако это может быть совсем не то, о чем мы думаем... - Что ты имеешь в виду? - спросил Соларин. С начала нашего пребывания на острове никто из нас ни разу не упомянул о тех фигурах, которые лежали под раковиной на камбузе. Как будто по молчаливой договоренности, мы старались не нарушить нашу идиллию упоминанием о том, что поставило под угрозу наши жизни. Теперь, когда Соларин все-таки затронул эту тему, я снова стала ломать голову над задачей, которая, словно зубная боль, не давала мне покоя многие месяцы. - Мне кажется, там заключена единственная формула с очень простым решением. Зачем было окружать ее такой завесой тайны, если бы она была настолько сложна, что никто все равно не смог бы понять ее? Это как с пирамидами: тысячи лет люди твердили, как было тяжело египтянам переносить гранитные и известняковые блоки весом в две тысячи тонн при помощи примитивных приспособлений. И твердят до сих пор. А что, если египтяне и не думали двигать блоки? Египтяне ведь были алхимиками, не так ли? Они, должно быть знали, что эти камни можно растворить в кислоте, налить раствор в ведро, а потом снова слепить их вместе, как цемент - Продолжай, - сказал Соларин, глядя на меня со странной улыбкой. "Как же он все-таки красив", - не к месту подумалось мне. - Фигуры светятся в темноте, - сказала я, хватаясь за убегающую мысль. - Ты знаешь, что получится, если разложить ртуть? Два радиоактивных изотопа: один из них в течение нескольких часов или дней превратится в таллий, другой - в радиоактивное золото. Соларин перевернулся, привстал надо мной на локтях и пристально посмотрел мне в глаза. - С твоего разрешения, я немного поработаю адвокатом дьявола, - сказал он. - Ты путаешь причину и следствие. Ты говоришь, что если у нас есть фигуры, полученные путем трансмутации, то должна быть формула, благодаря которой они были созданы. Даже если это и так, то почему именно эта формула? И почему только одна, а не пятьдесят или сто? - Потому что в науке, как и в природе, самое простое, самое очевидное решение, как правило, оказывается верным, - сказала я. - Минни считает, что формула только одна. Она сказала, что формула состоит из трех частей: доски, фигур и покрова. - Тут меня осенило: - Как камень, ножницы и бумага. Есть такая детская игра... - Ты сама как ребенок, - засмеялся Соларин и сделал еще один глоток бренди из моего бокала. - Однако общеизвестно, что все гениальные ученые в душе дети. Продолжай. - Фигуры покрывают доску, покров покрывает фигуры, - проговорила я, размышляя вслух. - Значит, возможно, первая часть формулы описывает "что", вторая говорит "как", а третья... объясняет "когда". - Ты имеешь в виду, что символы на доске описывают элементы, которые участвуют в реакции, - сказал Соларин, пытаясь почесать затылок под повязкой. - Фигуры говорят, в какой пропорции надо брать эти элементы, чтобы смешать их, а покров объясняет, в какой последовательности это делать? - Почти, - произнесла я, дрожа от возбуждения. - Как ты уже сказал, эти символы обозначают элементы периодической системы. Однако мы не учли того, что бросается в глаза с первого взгляда. Они также представляют собой планеты и знаки зодиака! Третья часть говорит "когда" - в какое время, месяц или год каждый этап процесса должен быть закончен! - Но как только эти слова сорвались с моих губ, я поняла, что получается какая-то чепуха. - Разве важно, в какой день или месяц ставить химические опыты? Соларин какое-то время молчал. Затем он медленно заговорил, безупречно правильно, как по учебнику, произнося каждое слово, - он всегда так делал, когда волновался. - Разница может быть очень даже большая, - сказал он, - если знаешь, что имел в виду Пифагор, говоря о "музыке сфер". Кажется, тебе удалось подобраться к разгадке. Давай возьмем фигуры. Когда я спустилась вниз, Лили и Кариока похрапывали на разных койках. Соларин остался на палубе, чтобы зажечь лампу и приготовить шахматную доску, на которой они с Лили каждый вечер играли в шахматы. - Что происходит? - спросила Лили, услышав, как я вытаскиваю сумку с фигурами из-под раковины. - Мы разгадываем эту головоломку, - радостно сообщила я. - Хочешь присоединиться? - Конечно. - Лили стала вставать, и койка под ней жалобно заскрипела. - Я все думала, когда вы пригласите меня принять участие в ваших ночных бдениях. Что между вами происходит? Или это не подлежит огласке? Я порадовалась, что в темноте не видно, как я покраснела. - Забудь, - произнесла Лили. - Он, конечно, дьявольски красив, но не моего романа. Ничего, в один прекрасный день я разделаю его в пух и прах за шахматной доской. Мы выбрались наверх. Лили накинула джемпер поверх пижамы и устроилась на обитой кожей скамейке кокпита напротив Соларина. Она налила себе выпить, а я тем временем достала фигуры и покров из сумки и разложила их на палубе при свете лампы. Быстро повторив для Лили наши рассуждения, я снова уселась, предоставив Соларину располагаться на палубе. Лодка слегка покачивалась на легкой волне. Теплый бриз ласково обдувал нас, на небе сияли звезды. Лили дотронулась до покрова, глядя на Соларина со странным выражением. - И что же имел в виду Пифагор, говоря о "музыке сфер"? - спросила она. - Он считал, что Вселенная состоит из чисел, - сказал Соларин, глядя на фигуры из шахмат Монглана. - Это похоже на то, как ноты в музыкальной гамме повторяются октава за октавой. Все в природе подчинено определенной закономерности. Он положил начало математической теории, решающие прорывы в которой, как принято считать, были сделаны лишь недавно. Ее название - гармонический анализ. На нем основывается акустика, которой я занимался. Кроме того, в этой теории содержится ключ к квантовой физике. Соларин встал и принялся ходить по палубе. Я вспомнила, как он обмолвился, что ему лучше думается в движении. - Идея состоит в том, что любое явление, имеющее периодическую природу, может быть измерено. Например, волны, будь то звуковые, тепловые колебания или свет, даже морские приливы. Кеплер использовал эту теорию, чтобы открыть законы движения планет, Ньютон - чтобы объяснить закон всемирного тяготения и прецессию. Леонард Эйлер опирался на этот принцип, чтобы доказать, что свет - это разновидность волн, длина которых определяет видимый цвет. Но только Фурье, великий математик восемнадцатого века, определил метод, с помощью которого все волны, включая волны атомов, могут быть измерены. Он повернулся к нам, его глаза блестели в тусклом свете. - Итак, Пифагор был прав, - сказала я. - Вселенная состоит из чисел, что подтверждено математическими расчетами, и может быть измерена. Ты думаешь, что именно это заключено в шахматах Монглана - гармонический анализ модекулярной структуры? Метод измерения волн для анализа структуры элементов? - То, что можно измерить, можно понять, - медленно произнес Соларин. - Что можно понять, можно изменить. Пифагор учился вместе с самым знаменитым алхимиком Гермесом Трисмегистом, которого египтяне считали воплощением бога Тота. Именно Трисмегист установил первый принцип алхимии: "Как наверху, так и внизу". Волны во Вселенной действуют так же, как и волны в мельчайшем атоме, и мы наблюдаем их взаимодействие. - Он остановился и посмотрел на меня. - Через две тысячи лет после этого Фурье показал, как они взаимодействуют. Максвелл и Планк выяснили, что энергия может быть описана теми же терминами, что и волна. Эйнштейн сделал последний шаг и доказал, что то, что Фурье предлагал в качестве инструмента для анализа, действительно применимо ко всему в природе; что материя и энергия - это разновидности волн, которые могут переходить друг в друга. У меня в голове вдруг все со щелчком встало на свои места. Я уставилась на покров. Лили водила пальцем по золотым змеям, которые переплетались, образуя цифру восемь. Между покровом, лабрисом-лабиринтом, о котором говорила Лили, и тем, что сейчас рассказал об этом Соларин, есть связь. Еще немного - и я нащупаю ее. Макрокосмос, микрокосмос. Материя, энергия. Что все это значит? - Восемь, - сказала я вслух, хотя все еще думала о своем. - Все ведет нас к восьми. Лабрис похож на восьмерку. Спираль, которую образует прецессия, описанная Ньютоном, тоже напоминает восьмерку. Описанное в дневнике ритуальное шествие, которое наблюдал Руссо в Венеции, тоже двигалось по восьмерке. И символ вечности... - Какой дневник? - заинтересовался Соларин, слегка встревожившись. Я смотрела на него и не верила. Как так могло случиться, Что Минни посвятила нас во что-то, во что не стала посвящать своего внука? - Это книга, которую дала нам Минни, - сказала я ему. - Дневник французской монахини, которая жила двести лет назад. Она присутствовала при том, как шахматы Монглана извлекли из тайника и вынесли из аббатства. У нас не было времени, чтобы дочитать его. Он здесь, у меня... Я принялась доставать книгу из мешка, и Соларин наклонился ко мне. - Господи! - воскликнул он. - Так вот что она имела в виду, когда сказала, что последний ключ находится у тебя! Почему ты не сказала об этом раньше? Он дотронулся до мягкой кожи переплета. - У меня в голове вертится несколько идей, - сказала я. Затем я открыла книгу на странице, где описывался "Долгий ход", церемония в Венеции. Мы втроем склонились над этой страницей при свете лампы и некоторое время молча изучали ее. Лили медленно улыбнулась и повернулась, чтобы посмотреть на Соларина своими большими серыми глазами. - Это ведь шахматные ходы, правда? - спросила она. Соларин кивнул. - Каждый кружок из тех, что составляют восьмерку на этом рисунке, - подхватил он, - соотносится с символом, который изображен на покрове в соответствующем месте. Возможно, участники церемонии тоже видели эти символы. И если я не ошибаюсь, он говорит нам, какая фигура на какой клетке должна находиться. Шестнадцать ходов, каждый из которых содержит три элемента информации. Возможно, именно те, которые ты предположила: что, как и когда... - Как триграммы "Ицзин", "Книги перемен", - сказала я. - Каждая группа содержит частицу информации. Соларин уставился на меня и вдруг расхохотался. - Точно! - воскликнула он, стиснув мое плечо. - Пошли, шахматисты! Мы вычислили структуру Игры. Теперь осталось собрать все, что мы имеем, и нам открыта дорога в вечность! Мы устроили мозговой штурм на всю ночь. Теперь я поняла, почему математики ощущают прилив энергии, когда обнаруживают новую формулу или находят новую закономерность в графике, на который смотрели уже тысячу раз. Только в математике можно ощутить этот полет вне времени и пространства, когда с головой погружаешься в решение какой-либо головоломки. Я вовсе не была великим математиком, однако понимала, что имел в виду Пифагор, когда говорил, что математика и музыка - суть одно и то же. Пока Соларин и Лили работали над шахматными ходами на доске, а я пыталась ухватить суть на бумаге, мне чудилось, будто я слышу формулу шахмат Монглана, как слышат песню. Словно алхимический эликсир тек по моим жилам, уводя меня в мир гармонии и красоты, пока мы на земле бились над решением загадки. Это оказалось непросто. Как и говорил Соларин, когда ты имеешь дело с формулой, состоящей из шестидесяти четырех клеток, тридцати двух фигур и шестнадцати позиций на покрове, число возможных комбинаций куда больше количества звезд в известной нам Вселенной. Хотя из нашей схемы выходило, что отдельные ходы были ходами коня, другие - ходами ладьи или слона, утверждать это наверняка мы не могли. Вся схема целиком должна была подходить для шестидесяти четырех клеток доски шахмат Монглана. Все осложнялось еще и тем, что, даже если было понятно, которая пешка или конь сделали ход на определенную клетку, мы не знали, где какая фигура должна стоять в начале Игры. Но я не сомневалась, что можно найти ключ и к этому, и мы продвигались вперед, основываясь на той неполной информации, которая у нас имелась. Белые всегда начинают первыми, и обычно - с пешки. Хотя Лили и жаловалась, что это неверно с исторической точки зрения, из нашей схемы было видно, что первый ход делает все же пешка: это единственная фигура, которая может пойти по вертикали в начале игры. Чередовались ли ходы черными и белыми фигурами, или мы должны были принять, что их может делать одна фигура, беспорядочно перемещаясь по доске, как в проходе коня? Мы остановились на первой гипотезе, так как она уменьшала число возможных вариантов. Мы также договорились, что раз это Формула, а вовсе не игра, то каждая фигура может делать только один ход и каждая клетка может быть занята только один раз. По словам Соларина, то, что у нас получалось, было бессмысленно с точки зрения игры, зато отлично подходило к схеме "Долгого хода" и изображению на покрове. Вот только почему-то наша схема получалась перевернутой, как в зеркальном отражении. К рассвету у нас получилось нечто отдаленно напоминающее лабрис в представлении Лили. А если оставить фигуры, которые не сделали хода, на доске, они образуют другую геометрическую фигуру - восьмерку, расположенную вертикально. Мы поняли, что находимся на верном пути: {схема} Оглядев то, что получилось, покрасневшими после бессонной ночи глазами, мы разом забыли о всех своих соревновательных порывах. Лили повалилась на спину и расхохоталась, Кариока принялся скакать у нее на животе. Соларин бросился ко мне как безумный, схватил меня и закружил. Разгорающийся восход окрашивал море в кроваво-красные тона, а небо делал жемчужно-розовым. - Все, что нам теперь надо, - это заполучить доску и оставшиеся фигуры, - сказала я с усмешкой. - И приз будет наш. - Нам известно, что еще девять фигур в Нью-Йорке, - напомнил Соларин и улыбнулся мне так, что было ясно: у него на уме не только шахматы. - Думаю, нам надо пойти и посмотреть, не правда ли? - Есть, капитан, - сказала Лили. - Свистать всех наверх, поднять паруса и все такое прочее. Лично я за то, чтобы топать отсюда. - По воде? - рассмеялся Соларин. - Может, великая богиня Кар улыбнется нам, оценив наше усердие, - сказала я. - Пойду ставить паруса, - заявила Лили. Сказано - сделано. Тайна Ньютон не был первым гением Эпохи Разума. Он был последним из магов, последним из вавилонян и шумеров... потому что он смотрел на Вселенную как на головоломку, тайну, разгадать которую можно лишь силой чистого разума, применив ее к мистическим ключам, оставленным Господом на земле для того, чтобы эзотерическим обществам было с чего начать поиск философского сокровища... Ньютон рассматривал Вселенную как криптограмму, созданную Всевышним, - точно так же как он сам зашифровал математическое открытие в криптограмме в письме к Лейбницу. Он верил, что головоломка будет разгадана посвященными одной лишь чистой мыслью, концентрацией ума. Джон Мейнард Кейнс В результате мы вынуждены вернуться к старой доктрине Пифагора, который положил начало всей математике и теоретической физике. Он... особое внимание уделял числам, которые характеризуют периодичность нот в музыке... Теперь же, в двадцатом столетии, мы видим, что физики стремятся постичь периодичность атомов. Алфред Норт Уайтхед Число же, как мы видим, ведет к истине. Платон Санкт-Петербург, Россия, октябрь 1798 года Павел I, царь всея Руси, подошел к своим покоям, похлопывая арапником по темно-зеленым брюкам военной формы. Он гордился этой униформой, сделанной из грубой материи и скопированной с той, которую носили в войсках прусского короля Фридриха Великого. Павел стряхнул невидимую соринку с полы жилета и встретился взглядом со своим сыном Александром, который, увидев отца, встал ему навстречу. Какое разочарование он, должно быть, испытывает, думал Павел. Бледный, романтичный, Александр был достаточно хорош собой, чтобы считаться красавцем. В его серо-голубых глазах сквозило нечто одновременно таинственное и бессмысленное. Глаза Александр унаследовал от своей бабки. Однако он не унаследовал ее ума. В нем не было ничего, что люди хотят видеть в предводителе. Но, если подумать, это и к лучшему, размышлял Павел. Юнцу уже двадцать один год, а он и не пытается захватить трон, который завещала ему Екатерина. Он даже объявил, что отказался бы от престола, буде ему доверили бы такую великую ответственность. Сказал, что предпочел бы жить где-нибудь на Дунае и заниматься писательством, что ему претит соблазнительная, но опасная жизнь при дворе в Петербурге, где его отец велел ему оставаться. Сейчас, когда Александр стоял, любуясь осенним садом за окном, всякий, заглянув в его пустые глаза, сказал бы, что у него на уме нет ничего, кроме грез наяву. Но на самом деле его разум занимали вовсе не пустые фантазии. Под шелковистыми локонами скрывался ум, о котором Павел даже не догадывался. Александр обдумывал, как вывести отца на нужный разговор, чтобы не вызвать у него подозрения, поскольку уже два года, со дня смерти Екатерины, говорить об этом при дворе не смели. Никто не вспоминал об аббатисе Монглана. У Александра была важная причина попытаться узнать, что произошло со старой женщиной, которая исчезла сразу же после того, как умерла его бабка. Однако прежде чем он успел придумать, как начать, Павел уже подошел к нему и остановился, все так же похлопывая плеткой, словно дурацкий игрушечный солдатик. Александр заставил себя сосредоточиться на разговоре. - Я знаю, ты не хочешь даже слышать о государственных делах, - с отвращением сказал Павел. - Однако изволь проявлять хоть какой-то интерес. Кроме всего прочего, эта империя когда-нибудь станет твоей. Все, что я делаю сегодня, тебе предстоит делать завтра. Я позвал тебя, чтобы кое-чем поделиться наедине, тем, что может изменить будущее России. -Он сделал эффектную паузу. - Я решил подписать договор с Англией. - Но, отец, вы же ненавидите британцев! - удивился Александр. - Да, я их презираю, - ответил Павел. - Однако у меня нет выбора. Франция не успокоилась, разбив Австрийскую империю, она расширяет свои границы за счет каждого соседнего с ней государства и уничтожает в завоеванных странах половину населения, чтобы остальные смирились. А теперь она отправила своего кровожадного генерала Бонапарта на Мальту и в Египет! Он ударил плеткой по столу, его лицо потемнело. Александр промолчал. - Я - избранный магистр Мальтийского ордена! - воскликнул Павел, касаясь золотого ордена, висевшего на темной ленте у него на груди. - Я ношу восьмиконечную звезду - Мальтийский крест! Этот остров принадлежит мне! Веками мы стремились заполучить незамерзающий порт, и теперь Мальта почти у нас в руках. Пока туда не явится этот французский убийца с сорока тысячами наемников. Павел посмотрел на Александра, словно ожидая чего-то от него. - Почему французский генерал пытается захватить государство, которое было занозой в боку Оттоманской империи в течение добрых трех столетий? - спросил Александр. Он удивился про себя, чем отцу не угодил подобный ход. Это только отвлечет турок-мусульман, с которыми его бабка два десятка лет вела войны за контроль над Константинополем и Черным морем. - Разве ты не понимаешь, чего он добивается, этот Бонапарт? - прошептал Павел, нервно потирая руки. Александр покачал головой. - Вы думаете, англичане лучше? - спросил он. - Мой учитель Лагарп [Лагарп Фредерик Сезар де (1754-1838) - швейцарский политический деятель, приверженец идей просвещения. Воспитатель Александра I в 1784-1795 гг.] называл Англию коварным Альбионом... - При чем тут это! - закричал Павел. - Как всегда, ты смешиваешь воедино политику и поэзию, оказывая этим плохую услугу и той и другой. Я знаю, почему этот проклятый Бонапарт отправился в Египет, неважно, для чего он потребовал денег у этих глупцов из Директории, неважно, сколько десятков тысяч солдат он положит там! Чтобы восстановить мощь Блистательной Порты? Чтобы уничтожить мамелюков? Чепуха! Все это - прикрытие. Александр хранил внешнее равнодушие, однако на самом деле ловил каждое слово отца. Павел с жаром продолжал: - Запомни мои слова: он не остановится на Египте. Он двинется в Сирию, Ассирию, Финикию и Вавилон - в те земли, о которых всегда мечтала моя мать. Она даже назвала тебя Александром, а твоего брата Константином, чтобы это принесло вам удачу. Павел остановился и оглядел комнату, его взгляд упал на шпалеру, на которой была изображена сцена охоты: раненый олень, истекающий кровью, утыканный стрелами, пытается скрыться в лесу от преследующих его охотников и псов. С ледяной улыбкой Павел снова повернулся к Александру. - Этому Бонапарту не нужны земли, он жаждет власти! Он взял с собой столько же ученых, сколько и солдат: математика Монжа, химика Бертолле, физика Фурье... Он опустошил Политехническую школу и Национальный институт! Зачем, спрашиваю я тебя, если все, к чему он стремится, - это завоевания? - Что вы имеете в виду? - прошептал Александр, начиная понимать, к чему клонит отец. - Там скрыта тайна шахмат Монглана! - прошипел Павел. Лицо его превратилось в маску страха и ненависти. - Вот что ему нужно! - Но, отец... - начал Александр, очень осторожно подбирая слова. - Вы, конечно, не верите в эти старые мифы? Кроме всего прочего, аббатиса Монглана сама... - Конечно, я верю в них! - заорал Павел. Его лицо потемнело, он понизил голос и истерически зашептал: - У меня У самого есть одна фигура. - Его пальцы сжались в кулаки, он уронил плетку на пол. - И где-то здесь спрятаны другие! Я знаю! Однако даже два года, проведенные в ропшинской тюрьме, не развязали язык этой женщине. Сфинкс, а не женщина. Но однажды она сломается, и когда это произойдет... Александр пропустил мимо ушей почти все, что еще долго говорил отец о французах, британцах, о своих планах относительно Мальты и этого коварного Бонапарта, которого он собирался уничтожить. К сожалению, вряд ли российскому императору удалось бы осуществить эти угрозы, поскольку - Александр знал это наверняка - войска Павла презирали его и ненавидели, как дети ненавидят тирана-учителя. Александр выразил восхищение блестящей стратегией Павла в политике, извинился и покинул покои отца. Итак, аббатису содержат в ропшинской тюрьме, думал он, шагая по залам Зимнего дворца. Бонапарт высадился в Египте с целой когортой ученых. У Павла есть одна из фигур шахмат Монглана. День прошел не без пользы. Наконец все сошлось. Примерно через полчаса Александр добрался до конюшен Зимнего дворца, расположенных в дальнем его конце, во флигеле, огромном, как зеркальный зал в Версале. Там стоял тяжелый дух животных и навоза. Александр шел между стойл, по устланному соломой полу, из-под ног у него вылетали цыплята и разбегались свиньи. Розовощекие слуги, одетые в безрукавки и белые передники, в сапогах на толстой подошве, оборачивались, чтобы взглянуть на молодого царевича, который шагал мимо них, улыбаясь каждому. Его красивое лицо, вьющиеся каштановые волосы и блестящие глаза напоминали им молодую царицу Екатерину, его бабку, когда она, нарядившись в гвардейский мундир, отправлялась кататься верхом по заснеженным улицам. Они хотели, чтобы этот юноша был их царем. Как раз те его черты, которые так раздражали Павла, - молчаливость и загадочность, тайна, которую таили его серо-голубые глаза, - находили отклик в их славянских душах. Александр велел конюху оседлать ему лошадь, сел верхом и поехал прочь. Слуги и грумы стояли и смотрели на него. Они всегда смотрели на него. Они знали, что время близится. Он был тем, кого они ждали, тем, кого предсказывали еще со времен Петра Великого. Молчаливый, таинственный Александр, избранный не для того, чтобы вывести их из тьмы невежества, но для того, чтобы спуститься туда вместе с ними. И стать душой России. Находясь среди слуг и крестьян, Александр всегда испытывал неловкость. Они словно считали его святым и заставляли исполнять эту роль. Это было опасно. Павел ревниво охранял свой трон, он слишком долго дожидался коронации. Теперь, когда он заполучил власть в свои руки, он лелеял ее, использовал ее и злоупотреблял ею. Власть была для него любовницей, желанной, но непокорной. Александр проехал по мосту через Неву, миновал рынки, и только когда выехал на просторы сырых осенних полей, послал своего могучего белого скакуна в галоп. Несколько часов он ехал по лесу, усыпанному желтыми листьями, словно лузгой. Со стороны казалось, что юный царевич движется совершенно бесцельно. Наконец в тихом уголке леса он спустился в тихую лощину, где в переплетении черных ветвей и золотых листьев прятались очертания старой избы, крытой дранкой. Он осторожно спешился и повел лошадь под уздцы. Держа в руках поводья, Александр двигался по мягкой лесной подстилке. Высокого и стройного царевича, одетого в черный мундир, облегающие белые лосины и черные сапоги, можно было принять за простого солдата, блуждающего по лесу. С ветвей деревьев капала вода. Он смахнул капли со своих золотых эполет, вынул из ножен саблю и осторожно потрогал лезвие, словно проверяя его остроту. Потом посмотрел на домик, где стояли две привязанные лошади. Александр огляделся по сторонам. Три раза прокуковала кукушка - и больше ничего. В лесу раздавались только звуки воды, капающей с ветвей. Он бросил поводья и вошел в дом. Дверь со скрипом открылась. Внутри царил мрак. Его глаза еще не привыкли к темноте, но он чувствовал запах земляного пола и свечей, которые недавно потушили. В хижине раздался какой-то шорох. Сердце Александра забилось. - Вы здесь? - прошептал он. В темноте вспыхнул маленький огонек, пахнуло запахом горящей соломы, и через мгновение загорелась свеча. При ее свете Александр разглядел красивое лицо, яркое сияние рыжих волос и блестящие зеленые глаза, которые смотрели прямо на него. - Удачно? - спросила Мирей едва слышно. - Да, она в ропшинской тюрьме, - ответил Александр тоже шепотом, хотя на несколько километров вокруг не было ни одной живой души. - Я могу отвезти вас туда. Да, еще... У него есть одна фигура, как вы и опасались. - А остальные? - спокойно спросила Мирей. Ее зеленые глаза кружили Александру голову. - Больше я ничего не смог узнать, не вызывая его подозрений. Чудо, что он рассказал хотя бы об этом. Да, и еще. Кажется, французская экспедиция в Египет - нечто большее, чем мы полагали. Возможно, прикрытие. Генерал Бонапарт взял с собой много ученых. - Ученых? - быстро сказала Мирей. - Математиков, физиков, химиков, - подтвердил Александр. Мирей оглянулась на темный угол избы. В то же мгновение из тени выступил высокий человек в черном балахоне до пят. В лице его было что-то от хищной птицы. Мужчина держал за руку маленького мальчика лет пяти, который улыбнулся при виде Александра. Светлейший князь улыбнулся ему в ответ. - Ты слышал? - спросила Мирей Шахина. Тот молча кивнул. - Наполеон отправился в Египет, и вовсе не по моей просьбе. Что он делает там? Как много он узнал? Я хочу, чтобы он вернулся во Францию. Если ты отправишься в путь прямо сейчас, как скоро ты доберешься до него? - Возможно, он в Александрии, а может быть, в Каире, - сказал Шахин. - Если я поеду через Оттоманскую империю, то через две луны доберусь до него. Я должен взять с собой аль-Калима, чтобы турки увидели, что это пророк, тогда Порта разрешит мне проехать и проводит к сыну Летиции Буонапарте. Александр смотрел на них в удивлении. - Вы говорите о генерале Бонапарте, как будто знаете его, - сказал он Мирей. - Он корсиканец, - резко ответила она. - Вы говорите по-французски гораздо лучше его. У нас нет времени. Отвезите меня в Ропшу, пока не поздно. Александр повернулся к двери, помог Мирей надеть плащ, затем заметил маленького Шарло, который коснулся его локтя. - Аль-Калим хочет что-то сказать вам, ваше высочество, - произнес Шахин, показывая на Шарло. Александр посмотрел на ребенка с улыбкой. - Скоро ты станешь великим правителем, - сказал Шарло тонким детским голоском. Александр все еще улыбался, однако улыбка исчезла с его лица при следующих словах мальчика. - На твоих руках будет меньше крови, чем на руках твоей бабки, но запятнаешь ты их так же, как когда-то она. Человек, которым ты восхищаешься, тебя предаст - я вижу холодную зиму и большой огонь. Ты помог моей матери. Поэтому предатель не сможет убить тебя, и ты будешь царствовать двадцать пять лет... - Шарло, достаточно! - прошипела Мирей, схватив ребенка за руку и бросив в сторону Шахина негодующий взгляд. Александр стоял, не в силах пошевелиться, его охватил холод. - Этот ребенок имеет дар предвидения! - прошептал он. - Вот пусть и использует его с толком, - фыркнула Мирей, - а не гадает о судьбах, словно старая ведьма на картах Таро. Подхватив Шарло, она ринулась к двери, оставив царевича в полной растерянности. Когда он повернулся и посмотрел непроницаемые глаза Шахина, до него донесся голос мальчика. - Простите, маман, - говорил он. - Я забыл. Честное слово, я больше не буду. По сравнению с тюрьмой в Ропше Бастилия казалась дворцом. Холодная, сырая, без единого окна, через которое мог бы проникнуть хоть лучик света, ропшинская темница была казематом, где не было место надежде. Аббатиса провела здесь два года и сумела остаться в живых, питаясь похлебкой, которая была чуть лучше свиного пойла, и отвратительной на вкус водой. И все эти два года Мирей пыталась разыскать ее. Александр провел их в тюрьму и поговорил со стражниками, которые любили царевича куда больше, чем Павла, и готовы были сделать все, о чем он просил. Держа Шарло за руку, Мирей шагала по темным коридорам следом за стражником с фонарем. Шахин и Александр замыкали маленькую процессию. Камера, в которой содержали аббатису, находилась глубоко в недрах тюрьмы, это была тесная нора за тяжелой железной дверью. Сердце Мирей сдавила холодная рука страха. Стражник пропустил ее, и Мирей вошла в камеру. Старая женщина лежала без движения, словно марионетка с оборванными ниточками, при бледном свете фонаря ее морщинистая кожа была желтой, как опавший сухой лист. Мирей упала на колени рядом с топчаном и обняла настоятельницу, затем приподняла ее, пытаясь посадить. Аббатиса оказалась легкой как перышко. Казалось, от малейшего прикосновения она может обратиться в пыль. Шарло подошел ближе и взял узницу за морщинистую руку своей маленькой ручонкой. - Маман, - прошептал он. - Эта женщина очень больна. Она хочет, чтобы мы забрали ее отсюда перед тем, как она умрет... Мирей взглянула на него, затем посмотрела на Александра, который стоял позади нее. - Посмотрим, что мне удастся сделать, - сказал царевич. Вместе со стражником он вышел из камеры. Шахин встал рядом с топчаном. Собрав все силы, аббатиса попыталась открыть глаза, однако ей это не удалось. Мирей наклонила голову, чтобы уловить ее дыхание, и почувствовала, как из глаз полились горячие слезы, обжигая ей горло. Шарло положил руку ей на плечо. - Она что-то хочет сказать, - тихонько шепнул он матери. - Я слышу ее мысли... Она не хочет, чтобы ее похоронили чужие люди... Матушка, - прошептал он, - что-то находится под ее одеждой! Что-то, что нам следует забрать, она хочет, чтобы мы забрали это. - Боже милостивый! - пробормотала Мирей, когда Александр вернулся в камеру. - Пойдемте, заберем ее отсюда, пока стражник не передумал, - резко произнес он. Шахин наклонился над аббатисой и без усилий поднял ее. Вся четверка заторопилась выйти прочь из тюрьмы по длинному подземному коридору. Наконец они вышли на свет и очутились неподалеку от того места, где оставили лошадей. Шахин, одной рукой держа аббатису, легко вскочил в седло и направился в лес следом за остальными. Отъехав достаточно далеко, чтобы можно было не опасаться чужих глаз и ушей, они остановили лошадей и спешились. Александр взял аббатису на руки. Мирей расстелила на земле свой плащ, на который и уложили умирающую женщину. Хотя глаза аббатисы все еще были закрыты, она попыталась заговорить. Александр принес в ладонях воды из ручья, однако она была слишком слаба, чтобы пить. - Я знала...- произнесла старая женщина хриплым срывающимся голосом. - Вы знали, что я приду за вами, - сказала Мирей, пытаясь унять дрожь, в то время как аббатиса снова попыталась заговорить. - Боюсь только, что я опоздала. Мой дорогой друг, вы покинете этот мир, как подобает христианке. Я сама исповедую вас, поскольку никого другого здесь нет. По лицу Мирей текли слезы, когда она встала перед аббатисой на колени и взяла ее за руку. Шарло тоже опустился на колени и коснулся руками одеяния аббатисы. - Мама, это здесь, в ее одежде, между подкладкой и тканью! - воскликнул он. Шахин подошел ближе и достал острый нож, чтобы разрезать ткань. Мирей остановила его, тронув за руку, и в этот миг аббатиса снова открыла глаза и зашептала. - Шахин, - произнесла она, на ее лице показалась широкая улыбка, и она попыталась поднять руку, чтобы коснуться его. - Ты наконец нашел своего пророка. Я скоро свижусь с твоим Аллахом... Совсем скоро. Я передам... твою любовь... Ее рука бессильно упала, глаза закрылись. Мирей расплакалась, но губы аббатисы еще двигались. Шарло склонился к ней и прижался своими губами к ее лбу. - Не разрезай... одежду...- прошептала она и затихла. Шахин и Александр неподвижно стояли под деревьями, а Мирей бросилась на тело аббатисы и зарыдала. Через некоторое время Шарло попытался оттащить свою мать. Маленькими ручонками он приподнял одежду аббатисы. На подкладке была нарисована шахматная доска. Рисунок аббатиса делала уже в тюрьме, используя вместо чернил собственную кровь, от времени линии стали коричневыми и блеклыми. В каждую клетку был тщательно вписан символ. Шарло взглянул на Шахина, тот дал ему нож. Мальчик осторожно разрезал нитки, которыми покров был пришит к одежде. Там, под тканью с нарисованной на ней шахматной доской, оказался темно-синий покров, расшитый драгоценными камнями. Париж, январь 1799 года Шарль Морис Талейран вышел из здания Директории и, прихрамывая, спустился по каменным ступеням к ожидавшей его карете. У него выдался тяжелый день: пять членов Директории обвинили его в том, что он якобы получил от американской делегации солидную мзду. Гордость не позволяла Талейрану оправдываться или приносить извинения, а память о нищете была слишком свежа, чтобы признаться в своих грехах и вернуть деньги. Пока члены Директории с пеной у рта осыпали его обвинениями, он хранил ледяное молчание, а когда они иссякли, покинул Директорию, так и не проронив ни единого слова. Спустившись со ступеней, он тяжело похромал по булыжной мостовой двора к своей карете. Сегодня он поужинает в одиночестве, откроет бутылку старого вина с острова Мадейра и примет горячую ванну. Это было единственным, о чем он мечтал, когда его возница, заметив хозяина, бросился к карете. Талейран отмахнулся от него и сам открыл дверцу. Когда он опустился на сиденье, что-то зашуршало в темноте просторной кареты. Талейран настороженно выпрямился. - Не бойся, - произнес мягкий женский голос, от которого по его спине пробежал холодок. Рука в перчатке коснулась его. Когда карета тронулась, свет уличного фонаря на миг выхватил из темноты прекрасную кремовую кожу и огненно-рыжие волосы. - Мирей! - воскликнул Талейран, но она приложила пальчик к его губам. Совершенно потеряв голову, он опустил перед ней на колени и принялся покрывать поцелуями ее лицо и ерошить волосы, бормоча тысячи разных вещей. Ему казалось, что рассудок вот-вот покинет его. - Если бы ты знала, как долго я разыскивал тебя, не только здесь, но и в каждой стране, куда забрасывала меня судьба. Как ты могла так долго не давать о себе знать, ни одного слова, ни намека? Я не находил себе места от страха за тебя... Мирей заставила его замолчать, прижавшись губами к его губам, а он утопал в аромате ее тела. Талейран выплакивал все свои слезы, которые не мог выплакать за семь лет, и ловил губами слезинки, катившиеся по ее щекам. Они сжимали друг друга в объятиях, словно заблудившиеся дети. Под покровом ночи они вошли в его дом через французские окна, которые выходили на лужайку. Не останавливаясь, чтобы закрыть их или зажечь свет, Талейран поднял Мирей на руки и понес к дивану, ее длинные волосы струились по его рукам. Не произнося ни слова, он раздел ее, накрыл ее тело своим и потерялся в тепле плоти и шелке волос. - Я люблю тебя, - сказал он. Эти слова впервые слетели с его губ. - Твоя любовь дала нам ребенка, - прошептала Мирей, глядя на него при свете луны, который струился в открытые окна. Талейрану казалось, что его сердце сейчас разорвется. - У нас будет еще один, - сказал он, и страсть закружила их в неистовом вихре. - Я закопал их, - сказал Талейран, когда они сидели за столом в гостиной, смежной с его спальней. - В Зеленых горах Америки, хотя Куртье, надо отдать ему должное, отговаривал меня от этого. У него было больше веры, чем у меня. Он верил, что ты жива. Талейран улыбнулся Мирей, которая сидела рядом с распущенными волосами, одетая в его халат. Она была такой красивой, что ему захотелось снова любить ее. Однако между ними сидел Куртье и мял в руках салфетку, прислушиваясь к их беседе. - Куртье, - произнес Талейран, стараясь скрыть бушующие в нем чувства, - оказывается, у меня есть ребенок, сын. Мирей назвала его Шарло, в мою честь. - Он повернулся к своей возлюбленной. - Когда я смогу увидеть это маленькое чудо? - Скоро, - ответила она. - Он отправился в Египет, туда, где сейчас генерал Бонапарт. Насколько хорошо ты знаешь Наполеона? - Это я и убедил его отправиться туда, или, по крайней мере, мне так кажется. - Морис быстро пересказал их разговор с Наполеоном и Давидом. - Вот как мне удалось узнать, что ты, возможно, жива и у тебя есть ребенок, - сказал он. - Давид рассказал мне о Марате. Талейран мрачно посмотрел на Мирей, но та покачала головой, как будто отгоняя воспоминания. - Есть еще кое-что, что тебе следует знать, - медленно произнес Талейран, встретившись глазами с Куртье. - Есть женщина, ее имя Кэтрин Гранд, Она тоже разыскивает шахматы Монглана. Давид сказал мне, что Робеспьер называл ее белой королевой... Услышав эти слова, Мирей смертельно побледнела. Ее рука стиснула нож для масла так, что едва не сломала его. Какое-то время молодая женщина не могла сказать ни слова. Ее губы так сильно побелели, что Куртье потянулся налить ей шампанского, чтобы привести в чувство. Мирей взглянула на Талейрана и прошептала: - Где она теперь? Какое-то время Талейран изучал свою тарелку, затем посмотрел прямо ей в глаза. - Если бы я не обнаружил тебя вчера вечером в моей карете, - медленно произнес он, - она была бы в моей постели. Они сидели, не говоря друг другу ни слова. Куртье смотрел в стол, глаза Талейрана пристально изучали Мирей. Она положила нож, встала и подошла к окну. Он тоже поднялся, подошел к ней и положил руки ей на плечи. - У меня было много женщин, - пробормотал он ей в волосы. - Я думал, ты умерла. И потом, когда узнал, что ты жива, они были тоже... Если бы ты увидела ее, ты бы поняла меня. - Я видела ее, - произнесла Мирей ровным голосом. Она повернулась, чтобы взглянуть ему в глаза. - Эта женщина стоит за всем этим. У нее есть восемь фигур... - Семь, - поправил ее Талейран. - Восьмая - у меня. Мирей посмотрела на него в изумлении. - Мы закопали ее в лесу вместе с остальными, - сказал он. - Но, Мирей, я все-таки правильно сделал, что спрятал их. Это оградит нас от соблазна и дальше идти по этой страшной дороге. Когда-то я тоже мечтал заполучить шахматы Монглана. Я играл с тобой и Валентиной в надежде завоевать ваше доверие. Но вышло так, что вы завоевали мою любовь...- Он обнял Мирей за плечи, не зная, какие мысли тревожат ее. - Я люблю тебя, поверь, - произнес он. - К чему погружаться в пучину ненависти? Не слишком ли дорого мы уже заплатили за эту игру? - Слишком дорого, - сказала Мирей, ее лицо было похоже на маску, когда она посмотрела на него. - Слишком дорого, чтобы простить и забыть. Эта женщина хладнокровно убила пятерых монахинь. Это она стояла за Маратом и Робеспьером, это по ее наущению казнили Валентину. Ты забыл, что мою кузину убили у меня на глазах, зарезали, как скотину! - Ее глаза сверкали, словно она была опоена наркотическим зельем. - Они все умерли у меня на глазах: Валентина, аббатиса, Марат. Шарлотта Корде отдала свою жизнь взамен моей! Злодеяния Кэтрин Гранд не должны остаться безнаказанными. Говорю тебе, я получу эти фигуры любой ценой! Талейран сделал шаг назад и посмотрел на нее. В его глазах стояли слезы. Он и не заметил, как Куртье поднялся, подошел к хозяину и положил руку ему на плечо. - Монсеньор, она права, - мягко сказал он. - Не имеет значения, как долго еще мы не будем счастливы, не имеет значения, как вам хочется закрыть глаза и не видеть всего этого, - эта игра не закончится до тех пор, пока не будут собраны вместе все ее части. Вы знаете об этом не меньше меня. дам Гранд необходимо остановить. - Неужели недостаточно крови было пролито? - спроси Талейран. - Я больше не жажду мести, - сказала Мирей, у которой, пока Талейран рассказывал ей, где закопал фигуры, стояло перед глазами ужасное лицо Марата. - Мне нужны фигуры - Игра должна закончиться. - Она отдала мне одну из своих фигур, - сказал Морис - С остальными она не расстанется ни за что, даже под угрозой насилия. - Если ты женишься на ней, - сказала Мирей, - по французскому закону все ее имущество станет твоим. Она будет принадлежать тебе. - Женишься! - воскликнул Талейран, отшатнувшись от нее. - Но я люблю тебя! Кроме того, я епископ католической церкви. Признает это святейший престол или нет, но я подчиняюсь законам Рима, а не французским. Куртье робко кашлянул. - Монсеньор может получить дозволение Папы, - вежливо произнес он. - По-моему, прецеденты были. - Куртье, пожалуйста, не забывай, кому ты служишь, - фыркнул Талейран, - Это не обсуждается. Кроме того, после всего, что ты рассказала об этой женщине, как ты вообще можешь предлагать мне такое? Из-за каких-то семи жалких фигур ты хочешь продать мою душу! - Чтобы закончить эту Игру раз и навсегда, - произнесла Мирей, в глазах которой горело темное пламя, - я бы продала свою собственную. Каир, Египет, февраль 1799 года Шахин слез со своего верблюда возле великих пирамид Гизы и помог Шарло спуститься на землю. Теперь, когда они прибыли в Египет, ему хотелось показать мальчику эти священные места. Шахин наблюдал, как Шарло вскарабкался на постамент сфинкса и начал забираться на его огромную лапу. Затем он слез с нее и побежал по песку. Его черные одежды развевались на ветру. - Это сфинкс, - сказал Шахин Шарло, когда тот подбежал к нему. Рыжеволосый мальчуган, которому едва исполнилось шесть лет, говорил на арабском и на языке кабилов не хуже, чем на родном французском, так что Шахин мог свободно общаться с ним. - Древняя и таинственная фигура с торсом и головой женщины и телом льва. Он находится между созвездиями Льва и Девы, там, где проходит солнце во время осеннего равноденствия. - Если это женщина, - сказал Шарло, глядя на гигантскую фигуру, возвышавшуюся над его головой, - почему у нее борода? - Она - великая королева, царица ночи, - ответил Шахин. - Ее планета - Меркурий, бог врачевания. Борода означает ее великое могущество. - Моя матушка тоже великая королева, ты сам говорил, - сказал мальчик. - Но у нее нет бороды. - Возможно, она просто не хочет, чтобы все видели ее могущество, - сказал Шахин. Они посмотрели на простирающиеся перед ними пески. На некотором расстоянии виднелось множество палаток - Шахин и маленький пророк приехали сюда именно оттуда. Вокруг возвышались гигантские пирамиды, освещенные солнцем, они напоминали детские игрушки, забытые в пустынной долине. Шарло посмотрел на Шахина большими синими глазами. - Кто оставил их здесь? - спросил он. - Множество королей много тысяч лет назад, - ответил Шахин. - Эти короли были великими жрецами. На арабском их называют "кахин", "те, кто знает будущее". Среди финикийцев, вавилонян, кабиру - людей, которых ты называешь евреями, - эти жрецы зовутся "кохен". На языке кабилов мы называем их "кахуна". - Они были такие же, как я? - спросил Шарло, когда Шахин помог ему спуститься с львиной лапы, на которой они сидели. Со стороны лагеря приближалась группа всадников, их лошади поднимали облака пыли в солнечных лучах. - Нет, - спокойно сказал Шахин. - Ты не просто кахуна. Ты - нечто большее. Всадники остановили коней. Молодой человек, ехавший впереди, соскочил на землю и, снимая на ходу перчатки, направился к ним. Длинные каштановые волосы падали ему на плечи. Он встал перед маленьким Шарло на одно колено, а другие всадники в это время спешивались. - Вот ты где, - произнес молодой человек. На нем были облегающие лосины и мундир французской армии. - Дитя Мирей! Позвольте представиться, молодой человек: я генерал Бонапарт, близкий друг вашей матушки. Однако почему она не приехала вместе с тобой? В лагере сказали, что ты был один, когда разыскивал меня. Наполеон взъерошил рыжие кудри Шарло, затем засунул перчатки за пазуху мундира, встал и поклонился Шахину. - Вы, должно быть, Шахин, - сказал он, не ожидая ответа ребенка. - Моя бабушка Анджела Мария ди Пьетра-Сантос часто рассказывала о вас как о великом человеке. Это она отправила мать этого ребенка к вам в пустыню. Это было примерно пять лет назад... Шахин спокойно откинул вуаль, закрывавшую нижнюю часть его лица. - У аль-Калима для тебя важные новости, - негромко произнес он. - Они только для твоих ушей. - Пошли, пошли, - сказал Наполеон, махнув рукой своим людям. - Это мои офицеры. На рассвете мы отправляемся в Сирию, нам предстоит тяжелый переход. Какие бы известия вы ни принесли, это подождет до вечера. Я приглашаю вас быть моими гостями на обеде во дворце бея. Он повернулся, чтобы уйти, но Шарло взял его за руку. - Эта кампания обречена, - произнес маленький мальчик. Наполеон повернулся к нему в изумлении, но Шарло еще не закончил. - Я вижу голод и жажду. Много людей погибнет, и ничего не будет завоевано. Вы должны немедленно отбыть во Францию. Там вы станете великим вождем. У вас будет самая большая власть на земле. Однако так будет продолжаться только пятнадцать лет. Затем все закончится... Наполеон вырвал свою руку, его офицеры, стоявшие неподалеку от них, почувствовали себя неловко. Затем молодой генерал откинул голову и расхохотался. - Говорят, тебя называют маленьким пророком, - сказал он, смеясь над Шарло. - В лагере говорили, ты рассказывал солдатам разные вещи - как много у них будет детей, в каких сражениях они стяжают славу или же встретят свою смерть. Хотелось бы мне, чтобы все это было правдой. Если бы генералы были провидцами, они сумели бы избежать многих поражений. - Когда-то на земле жил полководец, который был пророком, - мягко произнес Шахин. - Его звали Мухаммед. - Я тоже читал Коран, мой друг, - ответил Наполеон, все еще улыбаясь. - Однако он сражался во славу своего бога. А мы, бедные французы, сражаемся лишь во славу Франции. - Тот, кто стремится к собственной славе, должен остерегаться, - сказал Шарло. Наполеон услышал, как зашептались за его спиной офицеры, когда он посмотрел на мальчика. Улыбка исчезла с его лица, которое потемнело от еле сдерживаемых чувств. - Я не потерплю оскорблений от мальчишки! - прошипел он себе под нос. Затем, уже громче, добавил: - Сомневаюсь, что моя слава будет гореть так ярко, как ты думаешь, мой юный друг, или сгорит так быстро. На рассвете я отправляюсь в поход на Синай, и только приказ моего правительства заставит меня вернуться во Францию. Повернувшись спиной к Шарло, он пошел к своей лошади, вскочил на нее и скомандовал одному из офицеров, чтобы мальчика и Шахина сопроводили во дворец в Каире на обед. Затем он в одиночестве поскакал по пустыне, а остальные офицеры смотрели ему вслед. Шахин сказал солдатам, чтобы не ждали их, поскольку мальчик еще не налюбовался на пирамиды. Когда офицеры неохотно удалились, Шарло взял Шахина за руку, и они тихонько побрели по равнине. - Шахин, почему генерал Бонапарт рассердился на то, что я сказал ему? - недоуменно спросил Шарло. - Ведь это правда. Шахин немного помолчал. - Представь себе, что ты живешь в темном лесу, где ничего не видно, - произнес он наконец. - Твой единственный спутник - филин, который в темноте видит гораздо лучше, чем ты. Такого рода зрение и у тебя: ты, как филин, хорошо видишь, что ждет нас впереди, тогда как другие движутся во тьме. Если бы ты был на их месте, разве бы ты не испугался? - Может быть, - признался Шарло. - Но я не стал бы сердиться на филина, если бы он предупредил меня о яме, в которую я могу упасть. Шахин посмотрел на ребенка, и на его губах зазмеилась непривычная улыбка. Наконец он сказал: - Владеть чем-либо, чего нет у других, всегда трудно, а часто и опасно. Иногда лучше оставить их в темноте. - Как шахматы Монглана, - сказал Шарло. - Моя мама говорила, что они пролежали в земле тысячу лет. - Да, - согласился Шахин. - Как шахматы Монглана. Они обогнули Великую пирамиду и увидели человека. Он сидел на расстеленном на песке шерстяном одеянии, а перед ним лежало множество свитков папируса. Внимание человека было поглощено зрелищем Великой пирамиды, возвышавшейся над ним, но, услышав шаги Шарло и Шахина, он обернулся. Лицо его осветилось, когда он узнал их. - Маленький пророк! Он встал, отряхнул со своих бриджей песок и подошел к ним, чтобы поприветствовать. Отвисшие щеки и похожий на бисквит квадратный подбородок сложились в улыбку, когда он отбросил со лба непокорную прядь волос. - Я был сегодня в лагере, солдаты обсуждали странное поведение генерала Бонапарта и то, что он отказался следовать вашему совету относительно возвращения во Францию. Он не слишком доверяет всяким предсказаниям, наш генерал. Возможно, он думает, что его девятый крестовый поход будет успешным, хотя предыдущие восемь провалились.