перед  нами  как  чрезвычайно  добродушный  и  вполне  счастливый
человек.
     Всю  свою жизнь Джулиен был, безусловно, главным в семье, он  повелевал
более или менее  успешно племянницами,  племянниками, а также  своей сестрой
Кэтрин и братом Реми.
     То,  что  он  вызывал страх  и  смятение у своих  врагов,  было  хорошо
известно. Один  из разъяренных агентов по  продаже  хлопка сообщил нам,  что
Джулиен во время спора заставил загореться одежду на своем противнике. Пламя
было поспешно погашено, пострадавший оправился от довольно серьезных ожогов,
и против Джулиена не было выдвинуто никакою обвинения. Более того, многие из
тех,  кто слышал эту историю -- включая  местную полицию, -- просто в нее не
поверили.  Если  кто  принимался выпытывать  у Джулиена  об этом случае,  он
всякий раз смеялся. Но у нас  имеется  свидетельство,  правда  только одного
человека, что Джулиен мог  поджечь что  угодно  силой  воли  и что  его мать
подсмеивалась над ним из-за этого.
     Известен еще один  случай,  когда  Джулиен, впав  в  гнев, заставил все
предметы  в  комнате  летать  под потолком,  а  затем  не  сумел  остановить
учиненный хаос. Тогда он просто вышел из комнаты, где продолжалась маленькая
буря, закрыл за  собой дверь и  принялся  безудержно хохотать.  Кроме  того,
имеется  отдельная история,  поведанная единственным свидетелем, о  том, что
Джулиен в юности убил одного из своих учителей.
     До  настоящего времени никто из Мэйфейров не посещал обычную школу. Все
они   получали   хорошее  образование  частным   образом.   Джулиен  не  был
исключением, в юности у  него сменилось  несколько  учителей. Одного из них,
красивого янки из Бостона, нашли  утонувшим в излучине реки возле плантации.
Поговаривали, будто  Джулиен задушил его  и швырнул в реку. И снова не  было
проведено никакого расследования, а весь клан Мэйфейров пришел в негодование
от подобных слухов. Слуги, распространявшие эту историю, тут же отреклись от
своих слов.
     Этот бостонский учитель служил для нас отличным источником информации о
семье.  Он  непрерывно сплетничал о странных привычках Маргариты,  о  страхе
рабов перед хозяйкой. Именно от него мы узнали о коллекции бутылок и сосудов
со странными предметами и  частями тела.  Он  клялся, что  не  раз  отвергал
заигрывания  Маргариты.  Он распространял такие злобные и  глупые слухи, что
семью не раз предупреждали насчет него.
     Нельзя доподлинно утверждать, что Джулиен  убил этого человека, но если
он так  и сделал, то, учитывая нравы того времени,  у него, по крайней мере,
было хоть какое-то оправдание.
     О  Джулиене  говорили,  что  он   расстается  с  иностранными  золотыми
монетами, словно  с медяками. Официанты модных ресторанов соперничали друг с
другом за  право обслуживать его стол.  Он был  непревзойденным  наездником,
держал  собственных лошадей, а также две кареты в конюшне недалеко от Первой
улицы.
     Даже в  преклонном возрасте он часто по  утрам совершал прогулки верхом
на своей гнедой  кобыле, проезжая вдоль  Сент-Чарльз-авеню  до  Кэрролтон  и
обратно. По дороге он швырял монеты негритянским ребятишкам.
     После его  смерти четыре  разных  свидетеля  утверждали, что видели его
призрак,  проезжавший верхом в тумане  по Сент-Чарльз-авеню, и эти  рассказы
были опубликованы в газетах того времени.
     Джулиен  всегда был большим  любителем  Марди-Гра, который,  как теперь
известно,  начали праздновать примерно в 1872 году.  В период  Марди-Гра  он
устраивал шикарные праздники в особняке на Первой улице.
     У нас также имеется множество  свидетельств, что Джулиен обладал  даром
"билокапии", то  есть  он  мог находиться в  двух местах  одновременно.  Эта
история особенно живо  передавалась среди слуг. Например, Джулиена  видели в
библиотеке, но  уже через  секунду он оказывался в саду на заднем дворе. Или
горничная  видела,  как  Джулиен  выходил  из  дома  через  парадные  двери,
оборачивалась, а он тут как тут, спускается по лестнице.
     Слуги часто увольнялись  из  особняка  на Первой улице, предпочитая  не
иметь дела со "странным мсье Джулиеном".
     Можно  предположить,  что  причиной  этой  неразберихи  было  появление
Лэшера. Как бы там ни было, одежда Лэшера, судя по  более поздним описаниям,
удивительно похожа на те костюмы, в которых Джулиен изображен на двух разных
портретах. Лэшер, по свидетельствам двадцатого века, был неизменно одет так,
как мог бы одеваться Джулиен в 1870--1880-х годах.
     Если  к  Джулиену  приходили  священники,  дамы  из   благотворительных
организаций и прочие подобные лица, он набивал их  карманы пачками  банкнот.
Он щедро жертвовал и  приходской церкви,  и любым благотворительным  фондам,
чьи представители обращались к нему за помощью. Он часто говорил, что деньги
для него ничего не значат, и тем не менее без устали накапливал богатство.
     Мы знаем,  что он  любил свою  мать,  Маргариту, и, хотя проводил  в ее
обществе не много времени, все время покупал для нее книги  в Новом Орлеане,
а также  выписывал книги из  Нью-Йорка и Европы.  Только однажды ссора между
этими людьми привлекла постороннее внимание: они разругались по поводу брака
Кэтрин  и  Дарси Монехана,  и Маргарита  несколько раз  ударила  Джулиена  в
присутствии слуг.  Все  единодушно  свидетельствовали,  что он  был  глубоко
потрясен и обижен и молча, в слезах покинул мать.
     После  смерти  жены  Сюзетты Джулиен  почти  совсем  не наведывался  на
плантацию Ривербенд. Его дети  выросли  в особняке на Первой улице. Джулиен,
который всегда был человеком жизнерадостным, стал играть более активную роль
в обществе. Задолго до этого, однако, он  начал появляться в  опере и театре
со своей  маленькой племянницей (или дочерью)  Мэри-Бет. Он устраивал  много
благотворительных  балов и активно  помогал молодым  начинающим  музыкантам,
давая  им возможность  выступить в небольших частных концертах, проводимых в
зале особняка на Первой улице.
     Джулиен  не  только получал огромные прибыли от плантации Ривербенд, он
также   занялся   торговлей  с  двумя  нью-йоркскими  компаньонами,  и   это
предприятие  принесло  ему  весомые барыши. Он скупал  земельные участки  по
всему Новому Орлеану, которые позже завещал племяннице, Мэри-Бет,  хотя  она
была главной наследницей семейного состояния и поэтому ей предстояло владеть
богатством гораздо большим, чем у Джулиена.
     Почти не вызывает  сомнений тот факт, что Джулиен разочаровался в своей
жене Сюзетте.  Слуги  и  друзья много  раз  были  очевидцами семейных  ссор.
Говорили,   что  Сюзетта,  несмотря  на   всю  свою  красоту,  была  глубоко
религиозным  человеком, и  жизнерадостный характер  Джулиена никак не мог ее
устроить.  Она,  вопреки  желаниям мужа,  не носила драгоценностей и  модных
нарядов. Ей не нравилось выезжать по вечерам. Она не  любила громкую музыку.
Прелестное  создание  с бледной  кожей  и  лучистыми глазами,  Сюзетта  была
болезненной и умерла молодой, после рождения одного за другим четырех детей.
Ее единственная дочь, Жаннетта, несомненно, обладала даром "ясновидения" или
какой-то силой.
     Много раз слуги слышали, как Жаннетта кричала в панике, увидев призрака
или духа. Ее внезапные страхи, когда  она как безумная  выбегала  из дома на
улицу,  были  хорошо  известны в Садовом квартале,  и  даже газеты  об  этом
писали.  Фактически  это  из-за  нее  Первая  улица  обросла   историями   о
привидениях.
     В досье  имеются несколько  рассказов о  том,  что  Джулиен был  крайне
нетерпелив  с   Жаннеттой  и  часто   сажал  ее  под   замок.  Но  по   всем
свидетельствам,  он  любил своих  детей.  Все  трое  его  сыновей учились  в
Гарварде,  затем  вернулись   в  Новый  Орлеан,  занялись  юриспруденцией  и
разбогатели  самостоятельно.  Их потомки до сегодняшнего  дня  носят фамилию
Мэйфейр, независимо от  пола  и  семейного положения.  А юридическая  фирма,
основанная  сыновьями   Джулиена,  уже  много  десятилетий  ведет   дела  по
управлению мэйфейрским легатом.
     В нашем распоряжении имеются по меньшей, мере семь различных фотографий
Джулиена с  детьми,  на  некоторых  из них успела сняться  Жаннетта, которая
умерла молодой. И  на  каждой  фотографии, семья выглядит  очень  веселой, а
Баркли и  Кортланд очень  похожи  на  отца. Хотя  Баркли  и Гарланд  умерли,
немного не дожив до семидесяти, Кортланд прожил до восьмидесяти лет и умер в
конце октября  1959 года. Примерно  за год до этого  автор этих строк, агент
Таламаски, установил непосредственный контакт с Кортландом, но об этом будет
рассказано, когда повествование дойдет до соответствующего периода.
     (Элли  Мэйфейр, приемная мать Роуан Мэйфейр, <i>главной наследницы, легата
на  данный период,</i>  является  потомком  Джулиена  Мэйфейра:  она  приходится
внучкой  сыну  Джулиена,  Кортланду,  единственный  ребенок  сына  Кортланда
Шеффилда  Мэйфейра  и  его  жены, француженки-кузины Эжени  Мэйфейр, которая
умерла, когда Элли было семь лет. Шеффилд умер раньше  Кортланда от сильного
сердечного приступа,  случившегося  прямо в  кабинете  семейной  юридической
фирмы на Кемп-стрит в 1952 году,  в то  время ему было  сорок пять. Его дочь
Элли   стала  студенткой   Стэнфордского  университета  в   Калифорнии,  где
обручилась с  Грэмом Франклином, а позже вышла за него замуж. Она никогда не
жила в Новом Орлеане после этого, хотя часто приезжала навешать родных и еще
один раз в 1959 году, чтобы удочерить Роуан Мэйфейр.)
     Многие  из  наших самых любопытных свидетельств,  касающихся  Джулиена,
имеют отношение к Мэри-Бет и рождению Белл, ее первой дочери. Джулиен осыпал
подарками  Мэри-Бет,  исполнял  ее  малейшие  прихоти,  устраивал   для  нее
праздники на Первой улице, с которыми не мог соперничать ни один частный бал
в Новом Орлеане.  Садовые дорожки, балюстрады, фонтаны -- все  эти новшества
были  спроектированы и осуществлены  на Первой улице в честь пятнадцатилетия
Мэри-Бет, по случаю чего был дан бал.
     К пятнадцати  годам Мэри-Бет была уже  высокой девушкой,  с  фотографий
этого периода  на нас смотрит величественная, серьезная красавица-брюнетка с
огромными  черными глазами и очень красиво очерченными бровями. При этом она
излучает полное  безразличие  ко всему. И это явное отсутствие самолюбования
или тщеславия будет характеризовать ее фотографии на протяжении всей  жизни.
Иногда  на этих снимках она позирует почти вызывающе небрежно,  но вряд ли в
ней когда-либо был какой-то вызов или дерзость, скорее это обычное смущение.
Знавшие ее часто отмечали, что она больше похожа на свою бабушку, Маргариту,
нежели на мать, Кэтрин.
     В   1887  году  Джулиен  отправился   в   Нью-Йорк   вместе  со   своей
пятнадцатилетней  племянницей.  Там они навестили одного из внуков  Лестана,
Коррингтона Мэйфейра, который был юристом и партнером Джулиена по  торговому
бизнесу.  Потом, в  1888  году,  Джулиен и Мэри-Бет  уехали  в  Европу,  где
оставались полтора года; все это время многочисленные родственники  и друзья
в   Новом   Орлеане  получали  письма,  из  которых  стало   известно,   что
шестнадцатилетняя  Мэри-Бет   "вышла   замуж"  за   шотландского   Мэйфейра,
родственника из  Старого Света, и родила девочку, названную  Белл. Свадебная
церемония,  проведенная в  шотландской  католической  церкви, была  подробно
описана  в письме,  которое  Джулиен отправил  одной  из  своих подружек  из
Французского квартала,  известной сплетнице,  а уж  та разнесла  новость  по
всему  городу. Остальные  письма  для  других разговорчивых родственников  и
друзей, присланные  как Джулиеном, так  и  Мэри-Бет,  описывали свадьбу  без
лишних подробностей.
     Следует  отметить  тот  факт,  что Кэтрин,  узнав  о замужестве дочери,
слегла  и  пять  дней отказывалась  говорить  и принимать  пищу. Только  под
угрозой быть  отправленной в частный  сумасшедший дом она села в  подушках и
согласилась сделать  несколько  глотков  бульона.  "Джулиен --  дьявол",  --
прошептала она, и тогда Маргарита сразу выставила всех из комнаты.
     К  несчастью,  таинственный  лорд  Мэйфейр  погиб, упав с  башни своего
родового замка в Шотландии за два месяца до рождения малютки-дочери. И снова
Джулиен отправил домой подробные письма, где поведал о случившемся. Мэри-Бет
написала друзьям слезные послания.
     Этот лорд Мэйфейр почти наверняка выдуманная фигура Мэри-Бет и  Джулиен
действительно побывали в Шотландии, они на самом деле провели какое-то время
в  Эдинбурге  и  даже посетили Доннелейт,  где приобрели тот самый замок  на
холме,  подробно  описанный Петиром  ван  Абелем.  Но  этот  замок,  некогда
представлявший  собой  родовое  гнездо клана  Доннелейтов,  с  конца первого
десятилетия семнадцатого века превратился в заброшенные руины. И в Шотландии
не существует каких-либо записей о лорде или лордах Мэйфейр.
     Однако расследование,  проведенное Таламаской  в этом веке,  обнаружило
поразительные факты  о разрушении замка В  1689  году,  осенью, видимо почти
одновременно с казнью Деборы в Монклеве, во Франции, замок был сожжен дотла.
Возможно, это произошло в тот самый день, когда погибла Дебора, но нам так и
не  удалось это  уточнить.  В  огне погибли  последние  представители  клана
Доннелейтов -- старый лорд, его старший сын и маленький внук.
     Невольно  хочется  предположить,  что  старый  лорд  был  отцом  Деборы
Мэйфейр. Также напрашивается  вывод, что это был тот  самый презренный трус,
который  не осмелился помешать казни темной простодушной крестьянки Сюзанны,
даже когда та же самая участь грозила их незаконнорожденной дочери Деборе.
     Но наверняка мы  ничего не  знаем. Как не знаем и того, сыграл ли Лэшер
какую-нибудь роль в возникновении пожара, который  унес всю семью Доннелейт.
История лишь гласит, что старик сгорел заживо, его маленький внук задохнулся
в дыму, а несколько женщин спрыгнули с башен и  разбились. Старший сын погиб
в тот момент, когда под ним рухнула деревянная лестница.
     История  также  повествует о  том, что Джулиен и  Мэри-Бет купили замок
Доннелейт, проведя всего  лишь несколько часов  на руинах.  Замок остается в
собственности семьи до сегодняшнего дня, его уже посетили, многие Мэйфейры.
     Замок больше никогда не заселяли, не реставрировали, но то, что от него
осталось, содержится в чистоте и порядке, а в двадцатом веке, пока была жива
Стелла, туда пускали туристов.
     Зачем Джулиен приобрел  замок,  что он  знал о  нем  и что  намеревался
сделать, так и осталось тайной. Наверняка он  имел какое-то  представление о
Деборе и Сюзанне, узнав о них либо из семейной летописи, либо от Лэшера.
     Таламаска  много  размышляла  над  этим  вопросом --  кому  и  что было
известно,  --  и у  нас  имеются  веские доказательства  в  пользу того, что
Мэйфейры девятнадцатого  века не знали  своей полной  истории. Кэтрин не раз
признавалась, что почти не имеет понятия, каковы ее  семейные корни, ей лишь
известно,  что  предки  в  начале  семнадцатого  века  переехали  с  острова
Мартиника на Сан-Доминго. Многие Мэйфейры делали подобные замечания.
     Мэри-Бет  в  1920  году говорила приходским священникам  церкви Святого
Альфонса, что "все обратилось в прах". Она даже  слегка путалась в разговоре
с местными студентами, будущими архитекторами, когда речь зашла о том, кто и
когда  построил  особняк  в  Ривербенде. В  записях того  времени  Маргарита
фигурирует как  заказчик, хотя на самом деле она родилась в этом доме. Когда
слуги попросили Мэри-Бет  назвать некоторых  родственников, изображенных  на
старых масляных портретах, украшающих  особняк на Первой улице, она сказала,
что  не может, и посетовала, что  у далеких предков не хватило  здравомыслия
подписать имена на обороте картин.
     Насколько нам удалось выяснить,  имена на  оборотах  картин имеются, по
крайней мере у некоторых портретов.
     Возможно, Джулиен был единственным, кто читал старые рукописи, которые,
безусловно, хранились в  доме.  Еще в 1872 году  он начал  перевозить их  из
Ривербенда на Первую улицу.
     Как бы там  ни было, в 1888 году Джулиен побывал  в Доннелейте  и купил
там разрушенный замок.  А Мэри-Бет  Мэйфейр до конца своих дней рассказывала
историю  о  том,  что лорд Мэйфейр был отцом ее милой бедняжки Белл, которая
оказалась прямой противоположностью своей сильной матери.
     В 1892 году какому-то художнику сделали заказ нарисовать руины замка, и
это масляное полотно находится в особняке на Первой улице.
     Но вернемся  к хронологии: в конце 1889  года мнимые дядя  и племянница
вернулись  домой  с  маленькой   Белл,  и  Маргарита,  в  то  время  дряхлая
девяностолетняя старуха, прониклась к младенцу особым интересом.
     Фактически Кэтрин и Мэри-Бет приходилось глаз не спускать с ребенка все
то время,  пока он находился на Ривербенде, ведь Маргарита могла отправиться
с ним на прогулку и  тут же забыть  о нем, могла уронить  младенца, оставить
его  на  ступеньках  крыльца  или  на  столе.   Джулиен  смеялся  над  этими
предосторожностями и  не раз в присутствии слуг повторял, что у ребенка есть
собственный ангел-хранитель, который о нем позаботится.
     К этому времени разговоры о том, что Джулиен может быть отцом Мэри-Бет,
полностью прекратились, и никто даже не заикался  о  его вероятном отцовстве
по отношению к Белл.
     Но ради исторической правды мы должны отметить, что абсолютно уверены в
одном: он был отцом Мэри-Бет и отцом ее дочери Белл.
     Мэри-Бет,  Джулиен и  Белл жили счастливо на Первой улице, и  Мэри-Бет,
хоть  и любила  танцевать, посещать  театры и  балы,  не проявляла  никакого
интереса к поискам "другого" мужа.
     В  конце  концов  она вышла во  второй  раз замуж,  как  мы  увидим, за
человека  по имени Дэниел Макинтайр  и родила еще  троих детей --  Карлотту,
Лайонела и Стеллу.
     Ночью,  накануне  смерти Маргариты в 1891  году, Мэри-Бет проснулась  в
своей спальне на Первой улице и  закричала. Она  настаивала  на том,  что ей
нужно немедленно уехать на Ривербенд, где  сейчас умирает бабушка. Почему за
ней никого не прислали? Слуги разыскали Джулиена, который неподвижно сидел в
библиотеке на первом этаже и,  как  им  показалось, плакал. Он как  будто не
видел и не слышал Мэри-Бет, когда она умоляла его отвезти ее на плантацию.
     Молодая    ирландская    горничная   тогда    услышала,    как   старая
квартеронка-домоправительнипа пробурчала под нос, что, может быть, это вовсе
не Джулиен  сидит  за  столом  и  им следует  пойти  его поискать. Горничная
перепугалась,  особенно  когда  экономка  принялась  громко   звать   "мишье
Джулиен", расхаживая по  дому, а неподвижно сидящий человек так и остался за
столом, уставившись в никуда, словно не слышал ее.
     Наконец  Мэри-Бет отправилась на плантацию пешком. Только тогда Джулиен
вскочил  из-за  стола,  провел пальцами по своей седой  шевелюре и  приказал
слугам  заложить  повозку.  Он  настиг  Мэри-Бет, прежде  чем она  дошла  до
Мэгазин-стрит.
     Следует  отметить, что  Джулиену  в то  время  было  шестьдесят  три  и
очевидцы отзывались о нем как  об очень красивом мужчине яркой  внешности, с
артистичными манерами. Девятнадцатилетняя Мэри-Бет была чрезвычайно красива.
Белл в ту пору было всего два года, и к этой истории она не имеет отношения.
     Джулиен и  Мэри-Бет прибыли на Ривербенд как  раз тогда, когда за  ними
отправляли слуг. Маргарита  была почти без чувств, этакий  полуживой призрак
древней  старухи,  вцепившейся  костлявыми пальцами  в  необычную  маленькую
куклу, которую она называла своей <i>маман,</i> к смущению лечащего врача и сестры,
позже рассказавшей  об этом  всему  Новому  Орлеану.  Тут  же  присутствовал
священник, и  его  подробный отчет  о происходившем также  нашел отражение в
нашем досье.
     По  описаниям, кукла  представляла  собой отвратительного вида вещицу с
настоящими человеческими костями в виде рук  и  ног, привязанных к  туловищу
черной  проволокой,  и гривой жутких  белых  волос,  прикрепленных  к  грубо
размалеванной тряпичной голове.
     У кровати  уже несколько  часов находились  Кэтрин, в  ту  пору ей  был
шестьдесят один год,  и два ее  сына. Тут же рядом был  Реми,  приехавший на
плантацию за месяц до болезни матери.
     Священник, отец  Мартин,  только что причастил Маргариту, и  на  алтаре
горели свечи.
     Когда Маргарита  испустила дух, священник с любопытством  наблюдал, как
Кэтрин  поднялась  с  кресла, подошла к комоду, которым  всегда пользовалась
вместе с матерью, достала из шкатулки, стоявшей на нем, изумруд и отдала его
Мэри-Бет.  Дочь  с  благодарностью  его  приняла,  тут  же надела  на шею  и
продолжала плакать.
     Тут  священник заметил, что начался дождь,  поднялся  сильный ветер, от
которого  загрохотали ставни и посыпались  листья  с деревьев. Джулиен,  как
видно, пришел от всего этого в восторг и начал хохотать.
     Кэтрин казалась усталой  и перепуганной.  Мэри-Бет продолжала безутешно
рыдать.  Клэй,   молодой  человек  привлекательной  внешности,  смотрел   на
происходящее  как зачарованный, а  вот  его  брат Винсент  остался  ко всему
равнодушным.
     Джулиен открыл окна, чтобы впустить в дом ветер  и дождь, что несколько
напугало священника, во всяком случае привело в замешательство, так как в ту
пору стояла зима. Он  тем не менее остался подле почившей,  как подобало его
сану, хотя  капли дождя уже  падали на кровать. Деревья под  напором ветра с
шумом бились о стены дома. Священник  боялся, что какая-нибудь ветвь заденет
его сквозь раскрытое окно.
     Джулиен  совершенно  невозмутимо,  хотя  глаза  его  были  полны  слез,
поцеловал  усопшую  Маргариту, закрыл ей  глаза  и вынул  из  ее  рук куклу,
которую спрятал в карман. Затем он  сложил ей руки  на груди  и обратился  с
речью к священнику, объяснив, что его мать родилась в конце "прошлого века",
прожила почти сто лет, и за  то время видела и поняла много вещей, о которых
не могла никому рассказать.
     --  В большинстве  семей, --  заявил  Джулиен по-французски,  --  когда
умирает человек, все, что он знает, умирает вместе с ним. Иначе обстоит дело
с Мэйфейрами. В нас течет ее кровь, и все ее знания перешли к нам, отчего мы
стали сильнее.
     Кэтрин просто  печально кивала в  знак согласия с его словами. Мэри-Бет
продолжала  лить  слезы. Клэй стоял в углу комнаты, сложив  руки на груди, и
наблюдал за всем происходящим.
     Когда священник робко осведомился, нельзя ли прикрыть оконные  створки,
Джулиен ответил,  что  это небеса рыдают по  Маргарите и было бы неуважением
закрыть окно. Затем  Джулиен сбросил свечи с католического алтаря у кровати,
что оскорбило священника и напугало Кэтрин.
     -- Право, Джулиен, перестань сходить с ума -- прошептала Кэтрин.
     От этих слов Винсент невольно рассмеялся, и Клэй тоже не сумел сдержать
улыбку. Все смущенно  посмотрели на священника,  который  пребывал в  ужасе.
Тогда Джулиен игриво улыбнулся всей  компании,  пожал  плечами, но, взглянув
затем на мать, он снова впал в меланхолию, преклонил колени рядом с кроватью
и зарылся лицом в покрывало возле мертвого тела.
     Клэй тихо вышел из комнаты.
     Прощаясь,  священник спросил  Кэтрин об изумруде. Та  довольно небрежно
ответила,  что  эту драгоценность  она унаследовала от  матери,  но надевала
очень редко  из-за того, что камень такой большой и тяжелый. Пусть теперь он
достанется Мэри-Бет.
     Наконец священник покинул дом и  через несколько сотен ярдов обнаружил,
что  небо ясное и нет никакого дождя и ветра. Он наткнулся на Клэя, сидящего
на белом стуле  с  высокой спинкой  у  дощатого забора, возведенного  вокруг
плантации; Клэй курил и любовался бурей вдалеке, которая была хорошо  видна,
несмотря на темноту. Священник поприветствовал Клэя, но тот как будто ничего
не услышал.
     Это первый подробный отчет о смерти одной из Мэйфейрских ведьм, которым
мы располагаем со времени описания Петиром ван Абелем смерти Деборы.
     Есть много других рассказов  о Джулиене, которые можно было бы включить
сюда, и, наверное,  в будущем так и следует поступить. Мы  еще услышим о нем
по мере того, как будет разворачиваться история Мэри-Бет.
     Но мы  не станем  переходить  в  нашем  повествовании  к  Мэри-Бет,  не
упомянув  еще  об  одной   грани   личности   Джулиена,  а   именно  о   его
бисексуальности. Истории,  рассказанные о Джулиене  одним из его любовников,
Ричардом Ллуэллином, стоят того, чтобы их подробно здесь привести.
     Как  было  сказано  выше,  Джулиена  начали связывать  с "преступлением
против природы"  в  очень  юном  возрасте, когда  он убил  --  случайно  или
намеренно --  одного из своих дядей. Мы  также упоминали  его компаньона,  с
которым он  поселился  во  Французском  квартале в  конце пятидесятых  годов
девятнадцатого века.
     В  течение всей его жизни  у  Джулиена были подобные  компаньоны,  но о
большинстве из них нам ничего не известно.
     У  нас  имеются записи только о двоих  -- о квартероне по имени  Виктор
Грегуар и англичанине Ричарде Ллуэллине.
     Виктор Грегуар работал на Джулиена в  80-х  годах девятнадцатого века в
качестве личного  секретаря и даже  камердинера. Он жил в крыле для прислуги
на  Первой  улице  и  был  чрезвычайно привлекательным,  чем отличались  все
компаньоны Джулиена, будь то мужчины или женщины. По слухам, он был потомком
какого-то из Мэйфейров.
     Наше  расследование действительно подтвердило, что он являлся правнуком
горничной  квартеронки,  эмигрировавшей  из  Сан-Доминго  вместе  с  семьей,
возможной  родственницы Петера Фонтене  Мэйфейра, брата Жанны  Луизы  и сына
Шарлотты и Петира ван Абеля.
     Как бы там ни было,  Виктор пользовался особой любовью  и расположением
Джулиена, но в 1885  году,  примерно  в то  время, когда умерла Сюзетта, они
поссорились.  По  одному не очень  надежному  свидетельству, которое  у  нас
имеется, Виктор  якобы обвинил  Джулиена  в  том,  что  тот не  обращался  с
Сюзеттой с должным  сочувствием, когда она лежала на  смертном одре. Джулиен
пришел в ярость и жестоко  избил Виктора. Родственники повторяли эту историю
так часто, что о ней прослышали и посторонние.
     По общему мнению, Виктор, скорее всего, был прав, а так  как он являлся
самым,  преданным  слугой Джулиена, то  имел право  сказать  своему  хозяину
правду.  В  то время  все знали, что  у Джулиена никого не было  ближе,  чем
Виктор, который все для него делал.
     Необходимо  также  добавить  следующее: у  нас  есть  веские  основания
полагать, что Джулиен любил  Сюзетту, несмотря на все  свое разочарование, и
хорошо  о ней заботился.  Его  сыновья, безусловно, считали, что он любил их
мать. На похоронах Сюзетты Джулиен был убит горем. Он долго утешал родителей
Сюзетты и  даже  забросил  все  дела,  чтобы  оставаться подле  своей дочери
Жаннетты, которая "так и не смогла оправиться" после смерти матери.
     Кроме  того,  будет  справедливо  отметить, что Джулиен  был  близок  к
истерике на похоронах Жаннетты, которые произошли несколько лет спустя. Была
минута, когда он вцепился в гроб и  не позволял поместить его в усыпальницу.
Гарланду, Баркли  и  Кортланду пришлось поддерживать отца, чтобы он не упал,
когда происходило погребение.
     Потомки  братьев и сестер Сюзетты утверждают  в  настоящее  время,  что
"двоюродную  бабушку Сюзетту",  которая  когда-то жила  на Первой улице,  на
самом  деле  довел до  сумасшествия  ее муж Джулиен -- развратный,  жестокий
человек  с  явными  признаками  врожденного  безумия.  Но подобные  рассказы
туманны и не содержат конкретных знаний того времени.
     Однако продолжим историю  о Викторе: молодой человек трагически погиб в
то время, когда Джулиен и Мэри-Бет были в Европе.
     Возвращаясь однажды вечером домой, Виктор оказался  на  пути мчавшегося
экипажа,  который  вывернул  из-за угла. Он был  сбит с ног, получил сильный
удар по голове и два  дня спустя скончался  от обширных ран. Джулиен узнал о
происшествии по  прибытии в Нью-Йорк. На  кладбище Сент-Луис по распоряжению
Джулиена Виктору установили красивый памятник.
     Доказательства того, что отношения между ними носили интимный характер,
несущественны,  если  не  считать утверждения,  сделанного  позже  последним
компаньоном Джулиена, Ричардом Ллуэллином. Джулиен без конца покупал Виктору
новые  вещи, он также  приобрел для него  красивых  лошадей и щедро  снабжал
деньгами. Эти двое проводили  вместе дни и ночи, часто ездили на плантацию и
в Нью-Йорк, и Виктор часто спал на диване в библиотеке на Первой улице, а не
уходил в свою комнату в заднюю половину дома.
     Что касается  утверждения Ричарда Ллуэллина, он никогда не был знаком с
Виктором, но лично рассказал автору этих строк, что в прошлом у Джулиена был
цветной любовник по имени Виктор.

        <i>Показания Ричарда Ллуэллина</i>

     Ричард  Ллуэллин --  единственный человек,  лично  знавший  Джулиена, с
которым  беседовал  агент Таламаски;  причем  Ричард  не  какой-то сторонний
наблюдатель.
     Все,  что  он сказал  -- не только  о  Джулиене, но  и о других  членах
семейства,  -- представляет  чрезвычайный интерес,  хотя его  утверждения по
большей  части  ничем не  подтверждены.  Этот единственный очевидец дал  нам
возможность взглянуть на семью изнутри.
     Поэтому  нам  кажется,  что рассказ  Ричарда  следует привести  в досье
полностью.
     Ричард Ллуэллин приехал  в Новый Орлеан в 1900 году в возрасте двадцати
лет и  поступил в  услужение к  Джулиену  на ту же  должность, что  когда-то
занимал Виктор. В то  время Джулиен, которому было семьдесят  два года,  все
еще  проявлял  огромный  интерес  к  делам  -- торговле,  хлопку,  землям  и
банковским операциям. Он каждый день работал  в библиотеке на Первой улице и
изменил своей привычке лишь за неделю до смерти,  наступившей  четырнадцатью
годами позже.
     Ллуэллин работал  у Джулиена до последнего дня и в  1958 году,  когда я
впервые начал заниматься  историей Мэйфейрских ведьм, открыто признался мне,
что был любовником своего хозяина.
     В 1958  году Ллуэллину исполнилось семьдесят семь лет.  Это был человек
среднего роста, крепкого телосложения, с вьющимися  темными  волосами, густо
убеленными сединой,  и огромными, слегка  навыкате голубыми глазами. К этому
времени он приобрел южный акцент, и в его речи больше не было ничего от янки
или бостонца, хотя между  тем, как говорят  в Новом Орлеане и  Бостоне, есть
определенное сходство. В общем,  в нем безошибочно угадывался житель  Нового
Орлеана, и внешне он выглядел как настоящий южанин.
     Ллуэллин  держал антикварную книжную лавку во Французском квартале, где
были  собраны  книги по  музыке,  в  основном  по  опере.  Когда  бы  вы  ни
переступили порог этой лавки, там всегда играла пластинка Карузо и хозяин, в
неизменном костюме с галстуком, сидел за конторкой в дальнем конце комнаты.
     Благодаря завещанной ему  Джулиеном  сумме  он  смог приобрести домик и
поселился в нем на втором этаже, а на первом устроил лавку, где и проработал
почти до самой смерти, наступившей в 1959 году.
     Я  несколько раз  навещал его  летом  1958 года, но только однажды  мне
удалось вызвать  его на откровенный  разговор, и должен  признаться,  что  к
этому  имело  непосредственное отношение вино, которым я его угостил. Я  без
зазрения совести не раз прибегал к одному и тому же методу -- обед, вино,  а
затем  еще  больше  вина  --  при  работе   с  многими  очевидцами  событий,
происходивших  в семье Мэйфейров. Метод  особенно  хорошо срабатывал в Новом
Орлеане в летнее  время.  Думаю, с Ллуэллином я обошелся  несколько дерзко и
чересчур настойчиво, но сведения, которые он сообщил, оказались бесценными.
     "Совершенно  случайное"  знакомство  с Ллуэллином  произошло,  когда  я
заглянул в его лавку  одним июльским днем и мы  разговорились  о  величайших
оперных певцах-кастратах, в частности о Фаринелли. Мне не составило никакого
труда  убедить Ллуэллина запереть  лавку  в половине  третьего  на карибскую
сиесту и отправиться со мной в ресторанчик "Галатуар".
     Вначале  я  вообще  не заговаривал о  семье Мэйфейров,  а затем как  бы
невзначай упомянул эту фамилию в связи со  старым особняком на Первой улице.
Я откровенно признался, что меня интересует это  место и люди,  которые  там
живут.  К  этому времени Ллуэллин был  уже изрядно  "навеселе"  и ударился в
воспоминания о своих первых днях в Новом Орлеане.
     Поначалу  он помалкивал  о Джулиене, но  потом начал  говорить о  своем
хозяине так,  словно мне было все известно  об этом  человеке.  Я подкидывал
кое-какие  хорошо  известные  даты  и  факты,  и  от  этого беседа протекала
довольно живо. Наконец мы  покинули  "Галатуар" и  перешли в маленькое тихое
кафе на Бурбон-стрит, где продолжали наш разговор до самого вечера.
     В  какой-то момент Ллуэллин понял, что во мне  нет никакой предвзятости
против него по  причине его сексуальной  ориентации и  никакие его слова  не
повергали меня в шок, и это сняло последнюю скованность.
     Разговор состоялся задолго до того,  как мы начали применять диктофоны,
поэтому  я  воспроизвел услышанный  рассказ  сразу по возвращении  в  отель,
стараясь  сохранить  специфические обороты речи  Ллуэллина. Но  все-таки это
лишь воспроизведение. Я  повсеместно опустил мои  настойчивые  вопросы,  но,
полагаю, что суть записана верно.
     Главное  то,  что Ллуэллин  глубоко любил  Джулиена Мэйфейра, и одно из
первых жизненных потрясений Ллуэллин получил, узнав, что Джулиен по  крайней
мере  лет на  десять-пятнадцать старше,  чем он  предполагал, да и то Ричард
обнаружил  этот факт только в начале 1914 года,  когда  у  Джулиена случился
первый удар.  До  этого  времени Джулиен  был  очень  романтичным  и  пылким
любовником Ллуэллина,  и  тот оставался  подле  своего хозяина  до самой его
смерти,  случившейся  четыре  месяца спустя.  После удара  Джулиена частично
парализовало, но он все равно  каждый  день  час  или  два проводил  в своем
кабинете.
     Ллуэллин очень живо описал Джулиена, каким застал  его в  начале 1900-х
годов. По его словам, это был худощавый  человек, уже не  такой высокий, как
прежде,  но  все  еще бойкий, энергичный,  с живым  воображением и  отличным
чувством юмора.
     Ллуэллин откровенно признался, что Джулиен  посвятил  его в эротические
тайны жизни и не только научил, как быть внимательным любовником, но и возил
юношу с собой в Сторивилл* [Сторивилл  -- район Нового Орлеана, названный по
имени Джозефа Стори, члена муниципалитета, предложившего законопроект о том,
чтобы собрать все  публичные  дома в одном месте.  Сторивилл  прекратил свое
существование  12 ноября 1917 года, когда городские власти закрыли заведения
кварталов "красных  фонарей"  по  требованию  министерства ВМФ, запретившего
проституцию  на  территориях  своих  баз.]  --  пресловутый  район  "красных
фонарей", -- где представил его в лучших заведениях.
     Но давайте перейдем непосредственно к его рассказу.
     -- Боже мой, каким только штукам  он меня не  учил, -- сказал Ллуэллин,
вспоминая  их любовные  отношения,  --  и какое  у  него было чувство  юмора
Казалось, сама  жизнь  для него это  всего лишь  шутка,  в  которой  нет  ни
малейшей  горечи.  Сейчас я  вам  расскажу  о  нем  нечто  очень личное.  Он
занимался со мной любовью так,  словно я был женщиной. Если вы не понимаете,
что я имею в виду, то бесполезно объяснять. А какой у него был голос, к тому
же этот французский акцент... Когда он начинал нашептывать мне на ухо...
     Джулиен  часто рассказывал  забавнейшие истории о  номерах,  которые он
выкидывал  с  другими  любовниками, о том,  как  они дурачили всех, например
когда. Один из его  мальчиков,  по  имени Алистер, переодевался в  женщину и
отправлялся в оперу вместе с Джулиеном, и ни у кого из зрителей не возникало
ни малейшего  подозрения насчет  этой пары, Джулиен  пытался  уговорить меня
проделать то же самое,  но я отвечал, что у меня не хватит  духу на подобный
трюк,  ни за что! Он понимал.  Он был чрезвычайно доброжелателен. Да что там
говорить, с ним невозможно было  поссориться.  Он  утверждал, будто навсегда
покончил с перебранками, а кроме того, ужасно  вспыльчив по природе, поэтому
ему никак нельзя терять самообладание. Вспышки гнева изнуряли его.
     Однажды я ему изменил  и вернулся домой только спустя  два  дня, ожидая
ужасной взбучки. Но он знаете  как со  мной обошелся? На удивление сердечно.
Оказалось, ему  было абсолютно все известно о том, что я совершил и с кем, и
он  принялся расспрашивать меня самым приятным  и доброжелательным  образом,
зачем  я так сглупил.  Меня  даже охватил какой-то  страх.  В конце концов я
ударился в слезы и признался, что мне  хотелось проявить свою независимость.
Ведь он был таким властным человеком.  В  ту минуту я готов был пойти на что
угодно,  лишь бы вернуть его расположение. Не знаю, что бы  я делал, если бы
он вышвырнул меня из дома!
     Он принял  мои  объяснения с  улыбкой, похлопал меня  по плечу и  велел
успокоиться.  Уверяю  вас,  это  навсегда излечило меня  от  желания  где-то
шататься! У меня было  так скверно  на душе, а он оказался  таким спокойным,
таким понимающим, что это научило меня кое-чему в жизни, серьезно говорю.
     А потом Джулиен пустился в рассуждения о том, что читает чужие  мысли и
может даже проследить, что происходит в  других местах. Он многое говорил об
этом. До сих пор не знаю, серьезно ли он так считал или это была одна из его
очередных шуток. У него были  красивейшие глаза. На самом  деле он был очень
красивый старик. И одевался с  шиком. Наверное,  сейчас вы сказали бы, что в
нем было что-то от денди. Когда он надевал костюм из тонкого белого полотна,
желтый шелковый жилет и белую шляпу, то смотрелся великолепно.
     Наверное,  я  до сих пор подражаю  ему. Ну  разве это  не  печально?  Я
расхаживаю по улицам, пытаясь выглядеть, как Джулиен Мэйфейр.
     О,  чуть не забыл! Сейчас расскажу.  Однажды он здорово меня  напугал Я
так и не знаю до  сегодняшнего дня, что же  на самом деле  произошло. Как-то
вечером мы заговорили  с Джулиеном о том,  как он выглядел, когда был молод,
каким  красавцем он  получался  на  всех  фотоснимках.  Знаете ли,  когда  я
принимался их рассматривать,  то  словно изучал  историю  фотографии. Первые
снимки  Джулиена  были дагерротипами, затем  появились  ферротипии,  а позже
подлинные  фотографии  светло-коричневых  тонов  на  картонке   и,  наконец,
черно-белые фото, какие делают теперь. В  общем, он показал мне целую пачку,
и  я сказал: "Жаль, я  не знал вас молодым, могу представить,  каким вы были
красивым". Тут  я замолчал  и смутился, решив, что, наверное, обидел его. Но
он  просто улыбался, глядя на  меня. Никогда не забуду этой сцены. Он сидел,
скрестив ноги, на своем кожаном диване, курил трубку и, глядя на меня сквозь
клубы  дыма, сказал: "Что  ж,  Ричард, если тебе  хочется знать, каким я был
тогда,  возможно,  я   тебе  продемонстрирую.  Пусть  это  будет  для   тебя
сюрпризом".
     Тем же вечером  я  отправился  в город, не  помню зачем, возможно,  мне
просто  захотелось уйти. Знаете, иногда этот дом действовал так угнетающе! В
нем было  полно  детей  и  стариков, и  Мэри-Бет Мэйфейр вечно крутилась под
ногами, а она  была еще тот подарок,  я вам скажу. Поймите меня правильно, я
любил  Мэри-Бет,  ее все любили.  Она  мне очень  нравилась до тех  пор,  по
крайней  мере, пока не  умер  Джулиен.  С ней легко было  разговаривать. Она
умела  слушать собеседника, и  это меня в ней всегда удивляло. Но  стоило ей
войти в комнату,  как она  тут  же  становилась центром  всеобщего внимания.
Можно сказать, она всех прочих затмевала. А  кроме того,  у нее еще был этот
муж, судья Макинтайр.
     Вот кто был горький пропойца.  Вечно пьяный. И вечно  затевал скандалы.
Мне не раз приходилось отправляться на его поиски  по всем  ирландским барам
на  Мэгазин-стрит  и  приводить домой. Знаете ли, Мэйфейры на  самом деле не
были ему ровней. Это был образованный человек, ирландский аристократ, будьте
уверены. Тем не менее, мне кажется, Мэри-Бет заставляла его чувствовать себя
неполноценным. Вечно она его  подкалывала, делала замечания по пустякам:  то
он  забывал  постелить  салфетку на колени  за обедом,  то  курил  сигары  в
столовой, то прикусывал кончик вилки, и этот лязг  раздражал ее. Она его все
время  оскорбляла. Но мне кажется, он по-настоящему  любил жену. Поэтому она
так легко могла его обижать. Он действительно любил ее. Нужно было ее знать,
чтобы понять. Она  не  была красавицей.  Дело  совсем не  в  красоте. Но она
была...  она была абсолютно очаровательна! Я мог бы порассказать вам о ней и
ее   молодых   кавалерах,  но   мне  как-то   не  хочется   обо  всем   этом
распространяться. Меня  удивляло то, что они  часами  сидели за столом после
обеда --  Мэри-Бет,  судья  Макинтайр, Джулиен, разумеется, и  Клэй Мэйфейр,
когда жил там.  Я никогда  не видел  людей, которым нравилось  бы так  долго
разговаривать после обеда.
     Джулиен мог  один  справиться с бутылкой  коньяка. А  маленькая  Стелла
обычно  засыпала  у  него  на коленях.  Хорошенькая такая,  с кудряшками.  И
маленькая красавица Белл. Она обычно заходила в столовую с куклой в руках. И
Дорогуша Милли. Все называли  ее Дорогушей Милли в то время. Она была моложе
Белл и относилась  к ней,  знаете ли, как-то  с  опаской.  Белл понять  было
непросто. С  первого взгляда она казалась вам такой милой,  просто ангел  во
плоти, если вы  понимаете, что  я имею  в  виду. В доме  было много и других
родственников. Сын  Джулиена, Гарланд,  много  проводил  там  времени  после
школы.  И  Кортланд,   вот   кто  мне  действительно  нравился.  Одно  время
поговаривали,  что  он  хочет  жениться  на  Милли,  но она приходилась  ему
двоюродной  сестрой,  так  как  была дочкой Реми, а в то  время уже было  не
принято заключать  подобные браки. Милли  так  и  не  вышла замуж. Такая вот
печальная история...
     Но  возьмем судью Макинтайра: этот ирландец никак  не мог усидеть подле
жены, если вы следите за моей мыслью.  Ему нужно было  мужское общество, где
он  мог бы  выпить и поспорить,  причем  мужчины, как  Джулиен,  для него не
годились,  он  любил  находиться  среди  таких   же,  как  он,  --   пьющих,
сквернословящих  ирландцев.  Он  проводил много  времени  в городе, в  своем
клубе, но часто уходил по вечерам в эти темные пивнушки на Мэгазин-стрит.
     А если он оставался дома, то вел себя очень шумно. Тем не менее  он был
хорошим судьей. Пил лишь после работы, а так как он всегда возвращался домой
рано, то у него было достаточно времени, чтобы напиться как следует к десяти
вечера. После  этого  он  отправлялся  бродить  по городу,  и  где-то  около
полуночи  Джулиен  обычно  говорил  мне: "Ричард, думаю, тебе следует  пойти
поискать его".
     Джулиен относился ко  всему спокойно. Считал судью Макинтайра забавным.
Стоило судье что-нибудь изречь, он всегда смеялся. Судья, к примеру, заводил
долгую  речь  об  Ирландии,  о  политической  ситуации в стране, а  Джулиен,
выслушав его  до конца, весело замечал, сверкнув глазами: "А мне все  равно,
пусть хоть все  поубивают друг  друга".  Судья Макинтайр  начинал  беситься.
Мэри-Бет каждый раз смеялась, качала головой и пинала Джулиена под столом. В
последние годы судья Макинтайр совсем спился. Как он дожил до  таких лет, не
понимаю.  Умер лишь в  1925 году,  спустя три месяца  после смерти Мэри-Бет.
Говорили, что от воспаления легких. Черта с два это  было воспаление легких!
Его нашли в канаве, знаете ли. А это был сочельник, и стоял такой холод, что
трубы замерзали. Воспаление  легких,  как же. Я слышал, что,  когда Мэри-Бет
умирала, она сильно мучилась и ей давали чуть ли не смертельные дозы морфия.
Она  лежала  в  полубреду,  а  он  заходил  в спальню  пьяный  и  будил  ее,
приговаривая: "Мэри-Бет,  ты мне нужна". Пьяный дурачок. А она отвечала ему:
"Иди сюда,  Дэниел, ложись рядом". А ведь  она  так страдала от боли. Мне об
этом рассказала Стелла... в последний  раз, когда я ее  видел. То есть когда
она была живой. После этого я еще раз побывал в доме -- на похоронах Стеллы.
Она  лежала в  гробу.  То, как  Лониган  закрыл  рану,  иначе  как чудом  не
назовешь. Она лежала такая красивая, а вокруг толпились родственники. Но тот
разговор состоялся у нас в последний раз, когда я  видел ее живой, как я уже
говорил... Вы бы послушали, что она рассказывала о Карлотте, как та  холодно
обходилась с Мэри-Бет  в  последние месяцы жизни,  -- у вас бы волосы  дыбом
стали.
     Представьте  себе,  дочь,  которая  холодна  с  умирающей  матерью.  Но
Мэри-Бет не  обращала на это внимания. Она, как  рассказывала Стелла, просто
лежала в полузабытьи, страдая от боли и не зная, где находится, иногда вслух
разговаривала с Джулиеном, словно тот был  в  комнате. Разумеется, Стелла не
отходила от нее день  и  ночь, можете не сомневаться,  Мэри-Бет очень любила
Стеллу.
     Да  что там, однажды  Мэри-Бет сама сказала мне, что могла бы запихнуть
всех  своих детей в мешок и швырнуть в Миссисипи, так она  их любила. Только
Стелла  для  нее что-то  значила.  Разумеется, она  шутила.  Она никогда  не
обходилась плохо со своими ребятишками. Я помню, как она часами читала вслух
маленькому  Лайонелу,  а  позже помогала ему делать  уроки.  Она  наняла ему
лучших учителей,  когда он не захотел ходить в школу. Никто  из ребятишек не
делал больших успехов в школе,  за исключением, разумеется, Карлотты. Стеллу
исключили  из  трех разных школ, кажется. Только Карлотта хорошо  училась, и
это ей в жизни очень помогло.
     Но о чем это я? Ах да. Иногда  мне  казалось, что в  доме для меня  нет
места. В общем,  я ушел.  Отправился во Французский квартал. Это был расцвет
Сторивилла,  знаете  ли,  когда проституция была легальной. Джулиен когда-то
самолично  возил меня в  "Зал из красного дерева" в заведении Аулу  Уайт и в
другие модные места, и он не возражал, если я посещал их один.
     Ну так вот, в  тот вечер я туда и отправился. И Джулиен  не был против.
Он уютно устроился в спальне на третьем этаже, обложившись книгами, с чашкой
горячего  шоколада и патефоном. Кроме того, он знал, что я ходил туда только
смотреть. И вот прогуливаюсь я мимо всех этих лачуг --  их когда-то называли
притонами,  знаете  ли,  --  гляжу  на  девушек в  дверях,  которые  знаками
приглашают меня зайти, и,  разумеется,  не имею  ни  малейшего намерения это
делать.
     И   тут  мой  взгляд  падает  на   красивого  юношу,  я  имею  в  виду,
по-настоящему  красивого.  Он стоял в конце какой-то  аллеи, сложив  руки на
груди  и прислонившись к стене дома,  и  просто смотрел на  меня. "Бон суар,
Ричард", -- произнес  он, и я тут  же узнал голос,  французский акцент.  Так
говорил  Джулиен.  И  я  увидел, что  этот человек  и  есть Джулиен!  Только
выглядел он лет на двадцать, никак не больше!  Уверяю вас, я впервые в жизни
так перепутался. Чуть не закричал. Это было хуже, чем увидеть  привидение. А
этот парень взял и пропал, просто исчез.
     Я никак не мог найти экипаж и отправился пешком на  Первую улицу. Дверь
мне открыл Джулиен. Он был в халате, курил свою противную трубку и улыбался.
"Я же говорил,  что  продемонстрирую тебе, как выглядел  в двадцать лет!" --
сказал он, рассмеявшись, и еще долго не мог успокоиться.
     Я последовал за ним в большую гостиную.  В то время это  был прелестный
зал, не то что  теперь.  Жаль, вы не  видели.  Обставлен  абсолютно чудесной
французской  мебелью, в основном эпохи Людовика XV. Джулиен сам ее покупал в
Европе, когда ездил туда с Мэри-Бет. Все такое  легкое, элегантное -- просто
чудо. А что касается  обстановки в стиле арт деко* [Арт деко -- декоративный
стиль, отличающийся яркими красками и геометрическими формами (20--30-е  гг.
XX  в.)]  -- это Стелла  постаралась.  Она  считала  шиком понаставить везде
пальмы  в горшках! Из  всей  обстановки  единственной  приличной  вещью  был
австрийский  рояль.  Дом  смотрелся  совершенно  дико,  когда  я  был там  в
последний раз на похоронах. Вы ведь знаете, конечно, что прощание со Стеллой
было устроено  в доме. Для нее даже  не стали снимать ритуальный зал. Гроб с
телом выставили в той самой комнате, где ее застрелили, вы знаете об этом? Я
все  оглядывался  по  сторонам,  пытаясь представить,  где именно  произошло
несчастье. И знаете ли, остальные проделывали то  же  самое.  К тому времени
Лайонел  уже сидел  под замком,  разумеется. Мне  все никак  не  верилось. В
детстве Лайонел был такой милый мальчик, такой  хорошенький.  Они со Стеллой
везде ходили вместе. Так о чем это я?
     О да, о  том невероятном  вечере.  Я увидел в городе молодого Джулиена,
юношу-красавца,  который  обратился ко мне на французском. Вскоре я вернулся
домой и уже шествовал за стариком Джулиеном в гостиную,  где он опустился на
диван,  вытянул  ноги  и  сказал:  "Ах,  Ричард,  я мог  бы  так много  тебе
рассказать, так много показать. Но я теперь стар. И какой в том смысл? Одним
из чудесных  утешений в старости  служит то,  что  не нужно больше стараться
быть понятым всеми. Артерии неизбежно теряют эластичность, и это  приводит к
своего рода смирению".
     Разумеется,  я был  все еще расстроен.  "Джулиен,  я  требую, чтобы  ты
объяснил,  как ты это проделал", -- сказал я. Но он не стал отвечать. Словно
меня вообще там не  было. Он просто уставился в огонь.  Зимой в  той комнате
всегда  горели оба  камина.  Там устроено  два камина, знаете ли, один  чуть
больше другого. Чуть позже Джулиен очнулся от своих грез и напомнил мне, что
пишет  историю  своей жизни.  Возможно, я обо всем прочту после его  смерти.
Впрочем, он не был уверен.
     "Я  жил  в  свое удовольствие,  --  сказал  он. --  Наверное,  нехорошо
радоваться жизни так, как радовался я. В мире еще  так много несчастий,  а я
всегда отлично  проводил время! Как-то несправедливо, правда? Мне  следовало
больше   делать  для  других,  гораздо  больше.  Мне  следовало  быть  более
изобретательным! Но обо всем этом ты сможешь прочитать позже в моей книге".
     Он не  раз повторял, что  пишет автобиографию.  Он действительно прожил
очень интересную  жизнь, знаете ли. Родившись задолго  до Гражданской войны,
он многое успел повидать на своем  веку. Мы частенько  с ним отправлялись  в
город  верхом, и,  когда  проезжали  Парк  Одюбона*,  [Одюбон,  Джон  Джеймс
(1785--1851), натуралист и художник-анималист. Избран в Галерею славы в 1900
году.  Его  именем названо  Национальное  общество защитников  природы.]  он
вспоминал  те  времена,  когда  вся эта  земля  принадлежала  плантации.  Он
рассказывал  о  том, как  ездил на пароходе  по реке, посещал старый оперный
театр и балы квартеронок. Он все говорил и говорил. Жаль,  я не записывал за
ним. Он любил  рассказывать эти истории и маленькому Лайонелу со  Стеллой, и
те  слушали,  затаив дыхание. Он часто сажал их в карету вместе с нами, и мы
отправлялись  в  город,  где  он  показывал  им  разные дома во  Французском
квартале и рассказывал занятные истории.
     Как мне хотелось прочитать его  автобиографию.  Помню, я несколько  раз
заходил в библиотеку  и видел, что он что-то пишет, и он каждый раз говорил,
что  это  его автобиография.  Он писал от руки,  хотя у  него  была  пишущая
машинка. Ему совсем не мешало присутствие детей. Будь то Лайонел, читающий у
камина, или  Стелла, расположившаяся с куклами на  диване, не имело для него
значения, он продолжал писать свою автобиографию.
     И что, как  вы  думаете,  произошло? Когда он умер, оказалось, что  нет
никакой  истории  жизни.  Так  мне  сказала  Мэри-Бет.  Я  умолял  дать  мне
посмотреть его рукопись. Она  лишь небрежно  отмахнулась, сказав, что ничего
не осталось. Но  трогать что-либо на письменном столе  запретила.  Выдворила
меня  из  библиотеки, а дверь заперла  на ключ. О, я  возненавидел ее тогда,
по-настоящему возненавидел. Все  это она  проделала не  наигрывая, абсолютно
естественно.  Любой  бы подумал,  что она говорит правду,  так  уверенно она
держалась.  Но  ведь я  видел  эту  рукопись собственными глазами. Но  потом
все-таки  она дала мне одну вещь, принадлежавшую Джулиену, за что я навек ей
благодарен.
     При этих словах  Ллуэллин достал красивое кольцо  с  драгоценным камнем
красного  цвета  и  показал  мне.  Я  похвалил  кольцо  и сказал,  что  меня
интересует  расцвет  Сторивилла.  Каково  это  было   посещать  Сторивилл  с
Джулиеном? Ответ был довольно пространным:
     --  О,  Джулиен  любил  Сторивилл,  по-настоящему  любил. А  женщины из
"Зеркального  зала" заведения Лулу  Уайт обожали его, можете не сомневаться.
Они обхаживали  его, словно он  был  король. Так  было везде, куда бы  он ни
пошел. Однако там  происходило  многое  из того,  о  чем  мне бы не хотелось
рассказывать.  Не  то чтобы  я ревновал  Джулиена, просто  все  это  здорово
шокировало  чистюлю-янки,  каким  я  был когда-то  в молодости.  -- Ллуэллин
рассмеялся-- Но вы  поймете  лучше, что  я имею  в  виду,  если  я  все-таки
расскажу вам кое-что.
     Впервые  Джулиен отвез  меня  в  Сторивилл  зимой,  он приказал  кучеру
остановиться  возле парадного входа одного  из лучших домов.  В то время там
играл  пианист -- точно не помню, кто  именно  -- то ли Мануэль Перес, то ли
Джелли Ролл  Мортон*,  [Мортон, "Джелли  Ролл"  (Фердинанд  Джозеф Ла  Мент)
(1885--1941).  Джазовый музыкант  (пианист) и композитор. Один из создателей
новоорлеанского стиля джаза.]  -- я никогда не увлекался джазом и регтаймом,
в отличие от Джулиена. Он просто обожал того  музыканта -- поклонники обычно
обращались  к  таким пианистам "маэстро",  знаете ли,  --  и  мы  уселись  в
гостиной послушать музыку и выпить шампанского, очень хорошего  шампанского,
между прочим. Тут налетели со всех сторон девушки в безвкусных побрякушках и
принялись корчить из себя титулованных особ -- там была герцогиня такая-то и
графиня  такая-то;  все  они наперебой  пытались  привлечь  Джулиена,  а  он
держался любезно  со всеми. Наконец  он  сделал  свой  выбор:  это  была уже
немолодая  женщина  ничем  не  примечательной  наружности,  что  меня  очень
удивило,  но  он сказал,  что  мы все отправляемся наверх. Разумеется,  я не
хотел  быть с ней,  меня ничто бы не  заставило быть  с ней, но Джулиен лишь
улыбнулся  и сказал,  что мне  следует посмотреть, и таким образом  я  узнаю
кое-что об этой жизни. Очень характерно для Джулиена.
     И что  же  произошло  наверху  в  спальне,  как  вы  думаете?  Джулиена
интересовала  вовсе  не  эта женщина, а ее две дочери, девяти и  одиннадцати
лет.  Они вроде бы  помогали  готовиться,  осматривали Джулиена, как бы  это
поделикатнее  выразиться,  чтобы убедиться, что  он здоров... а затем водные
процедуры. Уверяю вас, я просто  окаменел, когда смотрел, как дети исполняют
эти  интимные обязанности.  А  знаете ли  вы, что,  когда Джулиен занялся их
матерью, эти две маленькие девочки оставались на постели? Они обе были очень
хорошенькие, одна -- брюнетка, вторая -- блондинка. Представьте, на них были
коротенькие  рубашечки  и темные чулки и выглядели они очень соблазнительно,
даже для  меня. Сквозь рубашки просвечивали их маленькие сосочки. У них даже
почти не  было бюста. Не  знаю, право, почему все это показалось  мне  таким
соблазнительным. Девочки уселись возле высокой резной  спинки кровати -- это
было  жуткое  сооружение  массового  производства,  высотой  до  потолка,  с
балдахином,  увенчанным  короной, --  и  они  даже  целовали  Джулиена,  как
ангелочки, когда он... он... возлег с их матерью, если можно так сказать.
     Мне  никогда  не забыть  этих детей, которым  все происходящее казалось
таким естественным! Так же как и Джулиену.
     Разумеется, он вел себя так  изящно, насколько это возможно в  подобной
ситуации. Глядя на  него, вы бы подумали, что это Дарий, персидский  царь, а
дамы -- его гарем, до  такой степени в нем не было ни малейшего смущения или
грубости. Потом он выпил шампанского, и девочки тоже пили. Мамаша попыталась
обратить  свои  чары  на  меня, но я отказался  наотрез. Джулиен  готов  был
остаться там на всю ночь, но я попросил его уехать. Он как раз  обучал обеих
девочек "новому стихотворению".  Кажется, он  каждый  раз учил  их какому-то
стиху, когда  приезжал, и они прочитали ему наизусть три или  четыре прошлых
урока,   причем  там  был  шекспировский   сонет.  А   новое   стихотворение
принадлежало  перу Элизабет  Барретт  Браунинг*. [Браунинг, Элизабет Барретт
(1806--1861)  английская  поэтесса,  получившая известность  благодаря своей
любовной лирике.]
     Мне не терпелось покинуть  это заведение.  По  дороге домой я буквально
обрушился на него. "Джулиен, кем бы мы ни  были, но мы взрослые люди. А  они
еще совсем дети", --  сказал я.  Он, как всегда,  оставался невозмутим.  "Да
брось  ты,  Ричард,  --  сказал  он,  --  не  глупи.  Таких  детей  называют
случайными.  Они родились в публичном доме  и проживут там всю жизнь.  Я  не
причинил им никакого вреда. И если бы я не был с их матерью сегодня вечером,
мое место занял  бы  кто-нибудь другой.  Но одно меня поражает во всем этом,
Ричард:  жизнь берет свое,  несмотря ни на  что. Конечно, они  влачат жалкое
существование.  Да  и  как могло  быть  иначе?  Тем  не менее  эти  девчушки
умудряются   жить,  дышать,   даже   радоваться.  Они  смеются,  они   полны
любознательности и нежности. Они приспосабливаются -- вот  нужное слово. Они
приспосабливаются  и  по-своему  тянутся к  звездам.  Меня это  не перестает
удивлять. Они  мне  напоминают  дикие  цветы,  которые  растут в  расщелинах
мостовой,  тянутся  к  солнцу, несмотря на то что на них все время наступают
чьи-то подошвы".
     Я  не  стал  с  ним дальше  спорить.  Помню,  он еще  долго не умолкал.
Говорил, что  в каждом  городе страны есть дети еще более несчастные, чем те
две девочки. Разумеется, от этого его поступок не становился лучше.
     Я знаю, он  часто наведывался в  Сторивилл,  но меня уже не брал. Я вам
расскажу  еще  кое-что довольно  странное...  --  Тут  Ллуэллин  замолчал  в
нерешительности.  Мне  пришлось  его   чуть  подбодрить.  --  Джулиен   имел
обыкновение брать  с собой  Мэри-Бет. Он  брал ее  в  заведение Лулу  Уйат и
другие притоны, при этом Мэри-Бет переодевалась мужчиной.
     Я не раз наблюдал, как они вместе  уходили из дома веселиться. Если  бы
вы  увидели  Мэри-Бет,  вы бы  все поняли. Она  не  была  уродливой,  никоим
образом, но  и  хрупкой ее  тоже  нельзя  было  назвать.  Высокая,  крепкого
сложения,  с довольно крупными чертами лица.  В костюме-тройке из  гардероба
собственного  мужа  она выглядела  чертовски красивым  мужчиной. Волосы  она
прятала под шляпой, шею оборачивала шарфом и иногда надевала очки, хотя я не
совсем понимаю зачем, и в таком виде отправлялась вместе с Джулиеном.
     На моей памяти это происходило  по крайней мере  раз пять.  А позже они
обсуждали,  как ловко она всех  провела.  Судья Макинтайр иногда сопровождал
их, но мне кажется, Джулиену и Мэри-Бет это не очень нравилось.
     А потом однажды Джулиен рассказал  мне, что именно так судья и Мэри-Бет
Мэйфейр познакомились -- это произошло в Сторивилле, примерно за два года до
моего приезда. В  то время  он  еще не был  судья Макинтайр,  просто  Дэниел
Макинтайр. Он увидел Мэри-Бет  в игорном  зале  и весь вечер играл с  ней  и
Джулиеном,  не  подозревая,  что  Мэри-Бет   женщина,  а  когда  утром   все
раскрылось, он уже не смог оставить ее.
     Джулиен  подробно мне  обо всем рассказал.  Сначала они  решили  просто
побродить по городу,  послушать  музыку  "Раззи Даззи Спазм Бенд".  Об  этом
ансамбле вы наверняка слышали. Здорово играли ребята,  Джулиен  и  Мэри-Бет,
которая,  отправляясь  на  эти  экскурсии,  называла  себя  Жюлем,  случайно
оказались в "Вилли Пьяна", там они наткнулись на Дэниела Макинтайра и начали
вместе шататься по всем местам  в поисках хорошего бильярдного стола, потому
что Мэри-Бет отлично катала шары.
     День уже  был в разгаре,  когда они  решили  разойтись по  домам. Судья
Макинтайр успел  переговорить  о делах с  Джулиеном, и так как он не был еще
судьей,  конечно, а  обыкновенным  юристом,  они договорились встретиться за
городом,  пообедать  и  обсудить,  что  Джулиен мог  сделать,  чтобы  помочь
Макинтайру  устроиться  в  какую-нибудь фирму.  В ту  минуту,  когда  судья,
прощаясь с "Жюлем", крепко обнял его,  Мэри-Бет сорвала с головы шляпу, и по
ее плечам  рассыпались черные волосы; она  сказала  ему, что никакой она  не
"Жюль", и судья чуть не умер от изумления.
     Думаю, он  полюбил ее с того самого дня. Я появился год спустя после их
женитьбы, и  у них уже была мисс Карлотта, совсем еще крошка, а через десять
месяцев   родился   Лайонел,  спустя  еще  полтора  года  --  Стелла,  самая
хорошенькая из всех детей.
     По  правде   говоря,  судья  Макинтайр  никогда  не  переставал  любить
Мэри-Бет. Вот  в чем беда. Тысяча  девятьсот тринадцатый был  последним моим
годом, проведенным  в  их доме, к тому  времени  Дэниел  судействовал  более
восьми лет, и  все  благодаря влиянию  Джулиена; и  вот что я  вам скажу: он
любил  Мэри-Бет  ничуть  не  меньше,  чем  прежде.  И она тоже по-своему его
любила. Не думаю, что иначе она стала бы терпеть его.
     Конечно,  у  нее  были  молодые  люди.  Прислуга   все  время  об  этом
сплетничала.  Все эти  помощники  конюхов  и посыльные  отличались  приятной
внешностью.  Их  часто  можно  было видеть на задней лестнице, когда  они  с
перепуганным  видом  покидали  дом через  черный  ход.  Но она любила  судью
Макинтайра, по-настоящему  любила, и вот  что еще я вам скажу: думаю,  он не
догадывался об этом. Он все время был чертовски пьян. А что до Мэри-Бет, то,
казалось, ее  ничто не трогает. Она была самым спокойным человеком из  всех,
кого я знал. Ничто  не могло ее  вывести  из себя, по  крайней мере надолго.
Пусть она была не очень терпелива с теми, кто  противоречил  ей, но,  знаете
ли, она никогда не стремилась наживать себе  врагов. Она никогда ни с кем не
боролась и никому не навязывала свою волю.
     Меня всегда поражало, как она ладила с Карлоттой,  которой в пору моего
отъезда было  тринадцать  лет. Это  был не ребенок, а настоящая  ведьма! Она
хотела учиться подальше от дома, а Мэри-Бет пыталась отговорить ее от этого,
но девчонка уперлась, и Мэри-Бет пришлось в конце концов смириться.
     Мэри-Бет  легко расставалась с людьми, так это и было.  Можно  сказать,
она  рассталась с  Карлоттой.  Наверное,  это  объясняется  ее  холодностью,
которая иногда могла свести с ума.  Мне никогда не забыть, как она выдворила
меня  из  библиотеки, а затем из  моей комнаты  на третьем этаже, когда умер
Джулиен. Все это она проделала абсолютно  спокойно. "Теперь ступай,  Ричард,
на кухню, выпей  кофе, а  затем начни собирать вещи", -- сказала она, словно
разговаривала с  малым  ребенком. Она  на удивление быстро купила  мне  этот
домик. То есть  Джулиена  не  успели  еще похоронить, как  она  купила его и
заставила меня переехать. Разумеется, это были деньги Джулиена.
     Она никогда  не  волновалась. Только  однажды я видел ее взволнованной,
когда сказал ей, что  Джулиен умер.  Да, по  правде  говоря,  она  буквально
помешалась. Но  совсем  ненадолго.  Затем,  убедившись, что он действительно
отошел в иной мир, она словно очнулась и начала прибирать его и кровать,  на
которой он лежал. И больше я не видел, чтобы она пролила хоть слезинку.
     Впрочем,  я  могу  вам  рассказать  нечто странное о похоронах Джулиена
Мэри-Бет  совершила  необычный поступок. Прощание  устроили  в главном зале,
разумеется. Джулиен лежал в открытом гробу, очень  красивый, и попрощаться с
ним  съехались  Мэйфейры  со  всей  Луизианы.  Две улицы возле особняка были
запружены экипажами и авто. Шел ливень, да еще какой! Казалось, ему не будет
конца.  Дождь  стеной  стоял  вокруг  дома.  Но  главное  было  не  в  этом.
Родственники устроили бдение у гроба. Разумеется,  это не были поминки перед
погребением,  как принято у ирландцев, слишком уж  шумно они  себя вели  для
такого случая,  но вино и угощение  подавали, и  судья, естественно, напился
вдребезги.  И в какой-то момент, среди всего этого шума и суеты, в доме, где
было полно  людей  и  в  зале,  и  в  прихожей,  и в  задней столовой,  и  в
библиотеке, и  на лестнице -- в общем, везде, -- Мэри-Бет подвинула  к гробу
стул с высокой спинкой, села, опустила руку в гроб и взяла мертвого Джулиена
за руку, она так и просидела на том стуле все время, погрузившись в  дрему и
склонив голову набок, не выпуская руки Джулиена, а  родственники чередой шли
прощаться, преклоняя колени перед гробом.
     Очень трогательное  зрелище.  И  как я  ни ревновал к  ней Джулиена при
жизни, в эту минуту  я ей все простил. Мне самому хотелось поступить так же.
Покойный Джулиен был очень красив. Видели бы вы то море  открытых  зонтов на
кладбище  на  следующий день! А  когда гроб  опустили  в склеп, уверяю  вас,
внутри  у меня  что-то  умерло.  И  в  ту  минуту  Мэри-Бет подходит ко мне,
обнимает меня за плечи и шепчет так, чтобы  мне было слышно: "Аu revoir, mon
cher Julien!"* ["Прощай, мой  дорогой  Джулиен!" <i>(фр.)</i>] Она  сделала это для
меня, я знаю. Она  сделала это для  меня, и это был ее самый добрый поступок
по отношению ко мне  за всю жизнь. И до своего смертного часа она  отрицала,
что Джулиен когда-либо писал автобиографию.
     Тут  я  перевел  его  рассказ в другое русло,  спросив, плакала  ли  на
похоронах Карлотта.
     --  Вот уж нет. Даже не помню, была ли  она там. Такая ужасная девочка.
Угрюмая и  враждебная. Мэри-Бет относилась  к  этому  спокойно,  но  Джулиен
всегда  очень огорчался из-за  нее, и  Мэри-Бет приходилось его успокаивать.
Джулиен как-то сказал  мне, что Карлотта попусту растратит свою жизнь, точно
так, как растратила его сестра, Кэтрин.
     "Некоторым людям, не нравится жить, -- сказал он. Не странно ли это? --
Они  просто не выносят саму жизнь  и воспринимают  ее  как какое-то  ужасное
заболевание". Тогда  я просто рассмеялся. Но с тех пор я часто вспоминаю эти
слова  Джулиен  любил  жизнь.  По-настоящему любил.  Он первый в семье купил
автомобиль.  Вы  не  поверите, это  был "Штутц-Бэркат"! И он катался в  этой
штуковине по всему Новому Орлеану. Он обожал автомобильные прогулки!
     Обычно  он  усаживался  на  переднее  сиденье  рядом   со  мной  --  я,
разумеется,  садился  за руль,  --  завернутый  в плед, в защитных очках,  и
хохотал и  веселился всю поездку, особенно когда мне приходилось вылезать из
машины, чтобы завести ручкой эту колымагу!  Впрочем, это  действительно было
весело. Стелла тоже любила эту машину. Жаль,  у меня  ее нет теперь. Знаете,
Мэри-Бет пыталась подарить  ее мне, а я отказался. Наверное, не хотел за ней
смотреть. Следовало все же принять подарок.
     Мэри-Бет позже подарила эту машину одному из своих кавалеров, какому-то
ирландскому парню, которого наняла кучером. Насколько я помню,  он ничего не
смыслил  в  лошадях.  Да  ему  и  не  нужно  было.  Кажется, позже  он  стал
полицейским. И она подарила ему машину. Я знаю, потому что однажды видел его
в этой машине, мы поговорили, и он  рассказал мне  о подарке. Разумеется, он
ни  слова  не  сказал против бывшей  хозяйки.  На  это ему ума  хватило.  Но
представьте  только, что ваша хозяйка запросто дарит вам машину.  Можете мне
поверить, некоторые  фокусы Мэри-Бет доводили ее родственников до бешенства.
Но они не осмеливались говорить с ней об этом. А  она держалась как ни в чем
не бывало и поступала так, как ей заблагорассудится, словно  самые  странные
номера, которые она выкидывала, были абсолютно в порядке вещей.
     Но знаете, несмотря  на всю ее  холодность, она любила жизнь ничуть  не
меньше  Джулиена.  По-настоящему  любила. Да, Джулиен жил  со вкусом.  Его и
стариком-то нельзя было назвать.
     Джулиен  рассказал мне, как они  вместе с Кэтрин развлекались до войны.
Он проделывал с ней тот же трюк, что и с Мэри-Бет.  Только  в те дни еще  не
было  никакого Сторивилла. Они отправлялись на  Галлатен-стрит, в прибрежный
бар с  самой дурной репутацией. Кэтрин наряжалась молодым матросом, а голову
обвязывала бинтами, чтобы спрятать волосы.
     "Она была восхитительна, -- говорил Джулиен, -- видел бы ты ее тогда. А
потом этот Дарси Монехан  погубил  ее.  Она  продала ему свою душу, Послушай
меня,  Ричард,  если ты когда-нибудь будешь  готов продать свою душу, то  не
продавай ее другому человеку. Даже думать об этом -- скверное дело".
     Джулиен часто говорил странные вещи. Конечно, к  тому времени,  когда я
появился  в том  доме,  Кэтрин  была уже  выжившей  из ума  старухой. Просто
сумасшедшей,  уверяю  вас, упрямо бубнила одно и  то  же, действуя людям  на
нервы.
     Обычно  она сидела на скамейке на заднем дворе и разговаривала со своим
покойным  мужем,  Дарси.  Джулиен  находил  это  отвратительным.  Как  и  ее
религиозность. И мне кажется, она имела какое-то  влияние  на Карлотту, хотя
та и  была совсем  маленькой.  Впрочем,  я никогда  не  был в  этом  уверен.
Карлотта часто ходила вместе с Кэтрин на мессу в собор.
     Помню, как-то раз Карлотта жутко поругалась с Джулиеном, но  я так и не
узнал, из-за чего произошла ссора.  Джулиен был таким приятным человеком, он
так легко нравился людям. Но этот ребенок не  выносил его. Карлотта не могла
даже находиться  рядом с ним. Они  закрылись в  библиотеке и кричали друг на
друга. Кричали по-французски, так что  я не понял ни  слова. Наконец Джулиен
вышел и отправился наверх. В глазах его стояли слезы, лицо было оцарапано, и
он прижимал к царапине платок. Думаю, эта маленькая чертовка напала на него.
Это был единственный раз, когда я видел, что он плачет.
     А  эта ужасная  Карлотта, холодная,  злобная девчонка, просто  стояла и
смотрела, как он поднимается  по лестнице, а потом  заявила, что  пойдет  на
крыльцо дожидаться возвращения папочки.
     Мэри-Бет услышала и сказала:  "Что  ж, тебе придется ждать очень долго,
потому  что отец  уже  напился в клубе,  и  в карету  его посадят не  раньше
десяти. Так что надень пальто, прежде чем выходить на улицу".
     Мэри-Бет  и не думала язвить, это был просто совет,  высказанный ровным
тоном, каким она говорила всегда, но видели бы вы, как дочь взглянула на нее
в тот  момент. Думаю, Карлотта винила мать в  том, что  отец пьет, и, если я
прав, тогда  это было  очень глупо  с ее стороны, хотя какой спрос с ребенка
Такой человек, как Дэниел Макинтайр, все равно стал бы  пить, женись он хоть
на Деве Марии, хоть на вавилонской блуднице. Для него это было все равно. Он
сам  мне рассказывал, как  умер  от пьянства его отец, а до этого его дед. И
тому и другому было всего  лишь по сорок восемь. И судья боялся, что он тоже
умрет в сорок восемь. Не знаю, удалось ли ему пережить свои сорок восемь. Вы
же знаете, у его семьи были деньги. Много денег. Если вы спросите меня, то я
скажу,  что благодаря Мэри-Бет  судья Макинтайр продержался  гораздо дольше,
чем мог бы в любом другом случае.
     Но Карлотта никогда этого не понимала. И даже  не пыталась  понять. Мне
кажется, Лайонел понимал, да и Стелла  тоже. Оба  любили своих родителей, по
крайней  мере мне всегда  так  казалось. Может быть,  временами Лайонел чуть
стыдился судьи, но  он был хороший  мальчик, преданный сын.  А Стелла просто
обожала мать и отца.
     Ох  уж  этот  Джулиен.  Помню,  в  последний  год  жизни   он  совершил
непростительную  вещь.  Повез  Лайонела  и  Стеллу  осматривать  Французский
квартал,  так  называемые  непристойные дома,  а ведь  ребятишкам тогда было
всего лишь  десять и  одиннадцать лет -- я не шучу! И знаете, я полагаю, что
он проделывал такое не впервые. Думаю, просто на этот раз он не сумел скрыть
от меня  эту безумную затею.  И  знаете, он нарядил  Стеллу  как мальчика, в
матросский  костюмчик,  и  выглядела   она  очень  славно.  Они  весь  вечер
разъезжали  по улицам Французского квартала, он показывал  им, где находятся
шикарные заведения, хотя, конечно,  внутрь  он их не заводил -- уверен, даже
Джулиену  подобное не сошло бы с рук, -- но одно  могу сказать наверняка; во
время прогулки они пили.
     Когда  гуляки  вернулись домой,  я не спал. Лайонел  вел себя тихо,  он
всегда был спокойный мальчик.  Но Стелла  вся  горела  от возбуждения  после
того, что  увидела  -- всех этих женщин прямо  на  улице, возле притонов. Мы
уселись на лестнице, Стелла и я, и долго шептались, обсуждая прогулку, после
того как Лайонел помог Джулиену подняться к себе на третий этаж и уложил его
спать.
     Потом мы со Стеллой отправились на кухню и открыли бутылку шампанского.
Она заявила, что достаточно взрослая и вправе выпить глоток-другой; конечно,
она не стала меня  слушать, да и кто  я был  такой, чтобы  останавливать ее.
Дело кончилось тем, что она, Лайонел и я  протанцевали на  заднем дворике до
самого рассвета.  Стелла танцевала регтайм-дэнс, которому научилась во время
прогулки.  Она сказала, что Джулиен отвезет их в Европу  и покажет весь мир,
но, разумеется, ничего этого не произошло. Думаю, они знали не больше моего,
сколько лет  Джулиену. Когда я увидел  на могильной  плите  год рождения  --
1828,  то  испытал  шок,  уверяю  вас.  Только  тогда  я  многое  понял.  Не
удивительно, что он был способен заглядывать в будущее -- ведь на его глазах
прошел целый век.
     И Стелле предстояло прожить долгую жизнь. Как-то  она сказала несколько
слов,  которых мне  не  забыть. Произошло это спустя много лет  после смерти
Джулиена. Мы вместе обедали  в  ресторане  "У двух сестер". В то время у нее
уже была Анта, ну и, разумеется, она не стала утруждаться, чтобы выйти замуж
или хотя  бы  назвать  отца. Это еще та история, я вам скажу. Из-за нее  все
общество буквально пришло в бешенство. Но о чем это я говорил? Мы обедали, и
она  сказала, что  будет  жить  столь же  долго, как Джулиен.  Сказала,  что
Джулиен взглянул  на ее ладонь  и  изрек предсказание. Она  собиралась  жить
долго.
     Подумать только, пасть от руки  Лайонела в неполных тридцать  лет! Боже
мой! Но вы ведь понимаете, что за всем этим стояла Карлотта?
     К  этому  времени  Ллуэллин  уже  едва   шевелил  языком.  Я   принялся
расспрашивать  его о Карлотте  и о  выстреле, но  он не  стал об этом больше
говорить.  Разговор  начал  пугать  его.  Он перевел его  на другую  тему  и
принялся  бормотать  о  том, как бы ему  хотелось  получить  "автобиографию"
Джулиена. По  его  словам, он готов был все отдать, чтобы однажды  попасть в
особняк  и  забрать  рукопись,  если она до  сих пор  хранится в той комнате
наверху. Но пока там живет Карлотта, у него нет ни малейшего шанса.
     Знаете, там есть чердак, где устроены кладовые под крышей, вдоль  всего
дома. С улицы ничего не  видно, но это так. Джулиен хранил там свои сундуки.
Бьюсь  об заклад, именно туда Мэри-Бет спрятала его  автобиографию. Она даже
не стала утруждаться, чтобы сжечь ее. Это было не в ее характере. Просто она
не хотела,  чтобы бумаги попали в мои  руки. А  затем в  доме  поселилась та
гадина Карлотта. Кто знает, что она сделала со всеми вещами Джулиена?
     Не  желая  упускать  возможности,  я  настойчиво  поинтересовался,   не
происходило  ли в  доме чего-нибудь странного, сверхъестественного. (Имея  в
виду других  призраков, не вызванных Джулиеном.) Это  был, конечно, один  из
тех наводящих вопросов, каких я  стараюсь избегать, но  за несколько  часов,
проведенных со мной, Ллуэллин ни словом не обмолвился по этому  поводу, если
не  считать  странного случая  с  Джулиеном.  Мне этого  было мало,  я хотел
услышать что-то еще.
     Его реакция на мой вопрос о привидениях была очень бурной.
     -- А, вот вы о чем, -- сказал он. -- Это было ужасно, просто ужасно.  О
таком не рассказывают. Кроме  того,  скорее всего, со мной сыграло шутку мое
воображение.
     Он почти  совсем отключился.  Я помог  ему  добраться до  квартиры  над
книжной лавкой. Он снова и снова повторял, что Джулиен оставил ему деньги на
дом и  на лавку.  Джулиен знал, что Ллуэллин любит поэзию и музыку и что ему
ненавистна его  работа  клерком. Джулиен хотел дать  ему возможность обрести
свободу, что и сделал. Но единственной книгой, которой не хватало Ллуэллину,
было жизнеописание Джулиена.
     Мне больше так и не удалось вызвать его  на такую  долгую и откровенную
беседу.  Когда  я  вновь  попытался  поговорить  с Ллуэллином несколько дней
спустя, он держался  вежливо, но очень осторожно. Извинился за то, что выпил
лишнего и чересчур много болтал, хотя, как  он  сказал, ему понравилась наша
встреча. Я не сумел еще раз уговорить его отобедать со мной или побеседовать
подробно о Джулиене Мэйфейре.
     Я  еще несколько  раз  заглядывал  к  нему  в лавку. Задавал ему  много
вопросов  о семье Мэйфейров. Но я так и не смог вновь завоевать его доверие.
Однажды я снова  спросил, правду ли  говорят люди,  что дом на Первой  улице
посещают привидения. Об этом ходило столько всяких слухов.
     Лицо  его приняло  то самое  выражение, которое я  видел в  первую нашу
встречу. Он отвел глаза и вздрогнул.
     --  Не знаю, -- сказал  он. --  Может, там  и было  привидение, как  вы
говорите,  я не  люблю думать о таких вещах. Мне всегда казалось, что это...
наказание свыше, знаете ли, что мне все пригрезилось.
     Когда я на него нажал, возможно излишне,  он признался, что Мэйфейры --
довольно странное семейство.
     -- Не  дай  вам  Бог  досадить этим людям.  Взять,  к примеру, Карлотту
Мэйфейр. Она настоящее чудовище, без преувеличения.
     Выглядел он  при этом очень  смущенным. Я  спросил, не навредила ли она
ему чем-нибудь,  а он лишь  отмахнулся, сказав, что  она  всем  вредит. Было
видно,  что он  встревожен, сбит с  толку.  Затем он  произнес  нечто весьма
любопытное, и я записал его слова тотчас по возвращении  в отель. Он сказал,
что никогда не верил в жизнь после смерти, но когда он думает о Джулиене, то
приходит к убеждению, что тот все еще где-то существует.
     -- Знаю, вы сочтете, что я сошел с ума, раз говорю такое, -- сказал он,
-- но  готов поклясться,  что  это истина. Ночью, после нашей  с вами первой
встречи,  мне приснился Джулиен. Он многое мне сказал. Когда я проснулся, то
не смог ясно припомнить весь сон, но у меня осталось ощущение, будто Джулиен
не хочет,  чтобы мы с вами  снова  беседовали. Я и сейчас не хотел ни  о чем
говорить, но... в общем, мне кажется, я должен был вам это сказать.
     Я ответил, что  верю  ему.  Ллуэллин продолжал рассказывать о Джулиене,
который  во  сне был  не  таким, каким он  его помнил.  Что-то в его  образе
определенно изменилось.
     -- Он показался мне мудрее, добрее, как раз таким, каким и должен быть,
по нашим  представлениям, любой,  кто отошел в иной  мир. И  он  не выглядел
старым. Впрочем, и молодым его тоже нельзя было назвать. Я никогда не забуду
этот сон.  Он был... абсолютно реальный. Готов поклясться, что Джулиен стоял
у  моей  кровати. И одну вещь, которую  он сказал, я все-таки  запомнил.  <i>Он
сказал, что в жизни есть неизбежные явления, но и их можно предотвратить.</i>
     -- Какие явления? -- спросил я.
     Он покачал головой. И больше не  сказал ни  слова,  несмотря на все мои
попытки  надавить  на него.  Однако он признал, что не помнит, чтобы Джулиен
запрещал  нам разговаривать. Но  уже  то,  что  Джулиен появился в  его сне,
заставило Ллуэллина  почувствовать  себя  предателем.  Мне так и  не удалось
заставить  его повторить эту историю,  когда  представился следующий  случай
встретиться.
     В  последний раз я видел Ллуэллина  в конце августа 1959 года.  Это был
уже совсем больной  человек. У него сильно дрожал рот и  левая рука,  а речь
была не совсем ясная. Я понимал его  с трудом.  Я  честно признался, что его
рассказ  о  Джулиене  означал  для  меня  очень  много,  что  я до  сих  пор
интересуюсь историей семьи Мэйфейр.
     Сначала мне  показалось, что  он  не  вспомнил ни меня, ни  нашу  с ним
встречу, -- такой отрешенный у него был вид. Потом  он, видимо, узнал меня и
разволновался.
     -- Пройдемте  со  мной  в подсобку,  -- сказал  он, безуспешно  пытаясь
подняться  из-за конторки; пришлось мне помочь  ему. Он нетвердо держался на
ногах. Мы прошли  в дверной  проем, завешанный пыльной шторой, и оказались в
маленьком складском помещении; там он остановился  и уставился на что-то, но
я ничего не увидел.
     Он как-то  странно рассмеялся и махнул  рукой, словно отпуская кого-то.
Затем он достал коробку, откуда вынул  трясущимися руками  пачку фотографий.
На  всех снимках был Джулиен. Ллуэллин передал  мне фотографии  и, казалось,
хотел что-то произнести, но язык его не слушался.
     -- Не могу выразить, что они значат для меня, -- сказал я.
     -- Понимаю, -- ответил он. -- Потому и хочу, чтобы они хранились у вас.
Вы единственный, кто сумел понять Джулиена.
     И тогда  мне стало грустно,  ужасно  грустно.  Действительно ли я сумел
понять  этого  человека? Наверное,  да.  Ллуэллин  представил  мне  Джулиена
Мэйфейра как живого, и я нашел его неотразимым.
     -- Моя жизнь была бы совсем другой, -- сказал он, -- если бы не встреча
с Джулиеном. Знаете,  я потом  больше не  встретил никого, кто мог бы  с ним
сравняться.  А  еще этот  магазин, не знаю, как бы  я выжил без него, хотя в
конце концов я мало чего достиг.
     Тут он словно отмахнулся от всех мрачных мыслей и улыбнулся мне.
     Я  задал ему  еще несколько  вопросов,  но он тоже  от них отмахивался.
Наконец один вопрос его заинтересовал.
     -- Джулиен страдал перед смертью? -- спросил я. Старик задумался, затем
покачал головой.
     --  Нет, не очень. Разумеется, ему не нравилось, что он парализован. Да
и  кому такое понравится? Но он  любил книги. Я все время читал ему. Умер он
ранним  утром.  Я  знаю это, потому  что просидел с ним до двух  часов ночи,
затем погасил лампу и спустился вниз.
     Ну  вот, около шести  утра  меня  разбудила  буря.  Полил такой сильный
дождь, что с подоконников текло. И клены перед домом  оглушительно шумели. Я
тут  же побежал наверх  посмотреть, как там Джулиен.  Его кровать стояла как
раз у окна.
     Ну и что вы думаете? Ему  как-то удалось сесть и открыть окно; он так и
умер,  перегнувшись через  подоконник,  лежал  с  закрытыми  глазами,  такой
умиротворенный, будто хотел сделать глоток свежего воздуха, и  когда ему это
удалось,  то силы оставили  его и он  упал  замертво, словно заснул, склонив
голову набок. Это было бы очень мирное зрелище,  если бы не буря, потому что
дождь лил прямо на него и ветер задувал в комнату листья.
     Позже  врачи  сказали,  что  у  него  случился  обширный  удар.  Вообще
непонятно, как он сумел открыть  окно. Я тогда промолчал, но, знаете ли, мне
пришла в голову мысль...
     -- Да? -- с готовностью откликнулся я.
     Но Ллуэллин лишь пожал плечами и затем продолжил чрезвычайно невнятно:
     --  Мэри-Бет буквально обезумела, когда я позвал  ее. Она стащила его с
подоконника и уложила на подушку.
     Даже ударила его по щеке.  "Просыпайся, Джулиен, -- кричала она, --  не
оставляй  меня так рано!" Мне чертовски трудно было  закрыть  окно. А  потом
одну фрамугу все-таки сорвало с петель. Такая жуть.
     Затем наверх  поднялась  эта ужасная Карлотта.  Все  люди  как люди  --
подходили поцеловать его, отдать дань уважения;  дочка Реми, Дорогуша Милли,
помогала нам прибирать постель. Но  эта жуткая Карлотта даже  приблизиться к
нему не  захотела,  не  то  чтобы помочь  нам. Просто  стояла на  лестничной
площадке, сцепив руки  на животе, словно маленькая  монашка,  и  смотрела  в
дверь.
     Там была  Белл,  прелестная Белл. Ангелочек Белл.  Она  пришла со своей
куклой и ударилась  в слезы. Потом  Стелла  забралась  на кровать и улеглась
рядом с Джулиеном, положив руку ему на грудь.
     Белл  сказала:  "Просыпайся, дядя  Джулиен". Наверное,  слышала, как ее
мама  говорила это. Ах, Джулиен,  бедный милый Джулиен.  Он  в  конце концов
обрел мир и покой -- голова на подушке, веки сомкнуты.
     Ллуэллин заулыбался, тряся головой,  а  затем начал  тихо смеяться, как
будто вспомнил нечто  трогательное. Он что-то  сказал, но что именно, нельзя
было разобрать. Затем он с трудом прокашлялся.
     -- Ах эта Стелла, -- сказал он. -- Все любили Стеллу.  Кроме  Карлотты.
Эта змея никогда ее не любила... -- Голос его затих.
     Я  попробовал проявить настойчивость,  еще  раз  прибегнув к  наводящим
вопросам,  которые  я взял  себе  за правило не  задавать.  Завел разговор о
привидениях. Упомянул,  что очень  многие  люди считали,  будто  в  особняке
водятся  привидения. -- Думаю, если бы это было так, вы  бы знали, -- сказал
я.
     Не уверен, что Ллуэллин понял меня. Он вернулся  за свою конторку,  сел
и, когда я уже  решил, что ответа мне не  дождаться, вдруг заговорил. По его
словам выходило, будто  в доме было  что-то  не  так, но он не знал, чем это
объяснить.
     -- Там  было нечисто,  --  сказал  он,  и на  лице  ею вновь  появилось
отвращение,  -- Я мог бы  поклясться, они  все об  этом знали. Иногда у меня
возникало такое чувство, будто... за нами кто-то все время наблюдает.
     -- Может, за этим  что-то скрывалось?  -- не отставал я от старика -- я
ведь тогда был  молод, безжалостен и полон любопытства,  к  тому же  еще  не
понимал, что значит быть старым.
     -- Я пытался обсудить это с Джулиеном, -- ответил Ллуэллин, -- говорил,
что оно в комнате,  рядом с нами, что мы  не одни, что  оно...  наблюдает за
нами.  Но  каждый  раз  он  посмеивался, как  любил  посмеиваться  над  всем
остальным. Он уверял меня, что  нельзя быть таким стеснительным. Но я мог бы
поклясться,  что  оно  было  там! Оно  появлялось  каждый раз,  когда  мы  с
Джулиеном... сами знаете... были вместе.
     -- А вы сами видели что-нибудь?
     -- Только в последние дни, -- сказал он, потом еще что-то добавил, но я
не смог разобрать.  Когда же я опять начал настаивать, он  покачал головой и
многозначительно поджал  губы, что было его привычкой.  Затем  он перешел на
шепот. -- Должно быть, мне все привиделось. Но я мог бы поклясться, что в те
последние дни,  когда  Джулиен был уже совсем плох,  оно точно было там. Оно
было в комнате Джулиена, оно было в его постели.
     Старик взглянул на меня, как  бы оценивая  мою реакцию. Уголки  его губ
скривились в усмешке, глаза поблескивали из-под кустистых бровей.
     -- Жуткое, жуткое существо, -- прошептал он, качая головой, и его всего
передернуло.
     -- Вы видели его?
     Он отвел  взгляд. Я задал еще несколько вопросов, но  уже  понимал, что
потерял его внимание.  Когда он снова заговорил, я сумел разобрать несколько
слов: другие  обитатели дома знали об  этом существе, знали  и притворялись,
что не знают. Потом он взглянул на меня и сказал; -- Они не  хотели, чтобы я
знал о том, что им известно. Они все  знали. Я сказал Джулиену: "В этом доме
есть  еще  кто-то,  и ты его знаешь,  как знаешь его вкусы и  прихоти, но ты
отказываешься признаться мне в этом". А он ответил: "Да брось ты, Ричард", и
использовал  всю свою  силу убеждения, так  сказать, чтобы  заставить  меня,
знаете ли, позабыть обо  всем. А затем, в ту последнюю неделю, в ту  ужасную
последнюю неделю, существо появилось в его  комнате, в  его постели.  Я знаю
точно. Я проснулся в кресле и увидел его. Уверяю вас. Я  увидел его. Это был
призрак  мужчины,  и  он  занимался  любовью  с  Джулиеном. Боже  мой, какое
зрелище. Я ужаснулся, потому что понял: этот мужчина не настоящий. Он не мог
быть настоящим. И тем не менее я видел его.
     Ллуэллин отвел  взгляд, и  губы  его задрожали  еще сильнее. Он пытался
вынуть из кармана носовой платок,  но у него ничего не получалось,  а помочь
ему я не решился.
     Я  принялся дальше  расспрашивать  его,  формулируя  вопросы как  можно
мягче.  Мой собеседник либо не слышал  меня, либо не  хотел отвечать. Старик
обмяк на стуле, и вид у него был такой, словно в любую минуту он мог умереть
от дряхлости.
     Потом  он  покачал  головой   и  заявил,  что  больше  не  в  состоянии
разговаривать. Вид у  него  действительно был  крайне  изможденный. Ллуэллин
сказал, что больше не проводит в лавке целый день и скоро отправится наверх.
Я сердечно поблагодарил  его за фотографии,  а  он пробормотал, что был  рад
повидать меня и ждал моего прихода, чтобы подарить эти снимки.
     Больше я никогда не видел Ричарда Ллуэллина. Он умер через пять месяцев
после нашей последней беседы, в начале 1959 года. Похоронили его на кладбище
Лафайетт, недалеко от Джулиена.
     Можно было  бы привести здесь и  другие  истории о  Джулиене. Вероятно,
многое еще предстоит обнаружить.
     Но для целей данного  повествования достаточно упомянуть лишь тот факт,
что  у  Джулиена  был  еще  один  друг,  о  котором нам  известно:  мужчина,
пользовавшийся его особым расположением. Этот мужчина уже описан в досье как
судья Дэниел Макинтайр. Позже он женился на Мэри-Бет Мэйфейр.
     Но  у  нас появится  повод рассказать о Дэниеле  Макинтайре  в связи  с
Мэри-Бет.  Поэтому  будет  правильно,  если  мы  сейчас  перейдем  в   нашем
повествовании  к  самой  Мэри-Бет,  последней  великой  Мэйфейрской   ведьме
девятнадцатого века и единственной, кто мог соперничать в силе с ее предками
восемнадцатого века.

     Было десять минут третьего. Майкл остановился только потому, что не мог
иначе.  Глаза  закрывались,  ничего не  оставалось,  как сдаться  и  немного
поспать.
     Он посидел немного,  вперив взгляд в папку,  которую только что закрыл.
Стук в дверь заставил его вздрогнуть.
     -- Войдите, -- сказал он.
     Тихо  вошел  Эрон.  На нем были  пижама  и  шелковый  клетчатый  халат,
перетянутый поясом.
     -- У тебя усталый вид, -- сказал он. -- Нужно поспать.
     --  Придется,  --   согласился  Майкл.  --  В  молодости  я  мог  долго
продержаться, накачиваясь кофе. Но те дни в прошлом. Глаза просто слипаются.
     Он откинулся в  кожаном кресле,  поискал в кармане сигареты и  закурил.
Потребность поспать внезапно стала такой неотвратимой, что он закрыл глаза и
чуть не выронил сигарету. Мэри-Бет, думал он,  я должен прочесть о Мэри-Бет.
Так много вопросов...
     Эрон устроился в кресле с подголовником, стоявшем в углу.
     -- Роуан  отменила заказ на ночной  рейс, -- сообщил  он. --  Завтра ей
придется лететь с пересадкой, так  что  в  Новом Орлеане она будет во второй
половине дня.
     -- Как тебе удается узнавать такие вещи? -- сонно спросил Майкл,  но на
самом деле ею  интересовало  совсем  другое.  Он еще  раз  лениво  затянулся
сигаретой  и уставился перед собой,  в тарелку  с  нетронутыми бутербродами,
которые превратились в засохшую массу. Он так ничего и не поел.
     -- Отлично. Если я проснусь  в шесть и сразу начну читать, то к  вечеру
как раз закончу.  --  А потом мы поговорим, -- сказал Эрон. -- Нам  нужно  о
многом поговорить, прежде чем ты увидишься с ней.
     --  Знаю.  Поверь  мне,  я все  понимаю. Скажи,  Эрон, какого  черта  я
ввязался в это  дело? Зачем? Почему я вижу этого человека  с самого детства?
-- Он опять затянулся. -- А ты не боишься этого призрака?
     -- Конечно, боюсь, -- ответил Эрон без малейшего сомнения.
     Майкл удивился.
     -- Значит, ты веришь во все это? И ты сам его видел?
     Эрон кивнул:
     -- Видел.
     -- Слава Богу. Каждое слово  этой  истории имеет совсем другое значение
для нас, чем для  того,  кто  его  не видел!  Для того, кто не представляет,
каково это увидеть воочию привидение.
     -- Я поверил прежде, чем увидел, -- сказал Эрон. -- Мои коллеги видели.
И  сообщили  в  своих  отчетах  о  том,  что  пережили.  И  как   закаленный
представитель Таламаски, я принял на веру их показания.
     -- В таком случае ты веришь, что это существо способно убивать людей.
     Эрон на секунду задумался.
     -- Раз уж зашла об этом речь, так и быть, скажу. И постарайся запомнить
мои слова Это  существо может причинить  человеку  вред,  но для  этого  ему
приходится чертовски стараться. -- Он улыбнулся. --  Невольный  каламбур, --
пояснил он. -- Я пытаюсь сказать,  что  Лэшер  убивает  в основном благодаря
своему  коварству.  Разумеется,  он  способен  на   физические  действия  --
передвигать предметы, обламывать деревья, швырять камни и тому  подобное. Но
он  владеет  своей силой неуклюже, без должной  ловкости. Его самое  сильное
оружие -- коварство и иллюзия.
     -- Он загнал Петира ван Абеля в склеп, -- напомнил Майкл.
     --  Нет,  Петир оказался там потому, что попал в  ловушку. А произошло,
скорее  всего, следующее: он  забежал в склеп  сам в том  состоянии безумия,
когда уже не отличить иллюзию от реальности.
     -- Но зачем Петир стал бы делать это, когда его приводил в ужас...
     -- Полно, Майкл, людей часто неотвратимо тянет к тому, чего они боятся.
     Майкл ничего не сказал. Он  снова затянулся сигаретным  дымом, мысленно
представив, как волны прибоя  разбиваются о скалы на  берегу  океана.  И  он
вспомнил ту минуту,  когда  стоял там  с  замерзшими  пальцами  и  его  шарф
развевался на ветру.
     --  Короче  говоря,  не стоит переоценивать это  привидение, --  сказал
Эрон.  -- Оно слабое. В  противном  случае  ему  бы  не  понадобилась  семья
Мэйфейров.
     Майкл очнулся.
     -- Повтори, пожалуйста.
     -- Если бы оно  не было слабым, ему бы не понадобилась семья Мэйфейров,
-- сказал Эрон. -- Ему нужна их энергия. И когда оно нападает, то использует
энергию жертвы.
     -- Ты  сейчас  напомнил мне то, что я сказал Роуан. Когда она спросила,
не те ли привидения, которые  я видел,  сбросили  меня  со скалы в океан,  я
ответил, что они  не  могли сделать нечто подобное. Им просто не  хватило бы
сил. Если бы они были способны  сбросить человека в море и  потопить, они не
стали бы являться людям  в видениях. Им просто не нужно было бы поручать мне
важную миссию.
     Эрон промолчал.
     -- Понимаешь, о чем я? -- спросил Майкл.
     -- Да, Но ее вопрос тоже не лишен смысла.
     -- Она спросила, почему я решил,  что  эти привидения  не несут зла.  Я
пришел в ужас от такого вопроса, ну а ей он казался логичным.
     -- Может, так оно и есть.
     -- Но  я  уверен, что в  них  нет зла, -- Майкл затушил сигарету.  -- Я
знаю. Я  знаю, что видел Дебору. И что она хочет, чтобы я противостоял этому
призраку,  Лэшеру. Я уверен  в этом так, как уверен  в том... кто  я  такой.
Помнишь, что сказал  тебе Ллуэллин?  Я  только что прочел  об  этом Ллуэллин
рассказал,  что, когда Джулиен пришел к нему во сне, это был другой Джулиен.
Более мудрый,  чем тот, каким он  был при жизни. Ну вот, точно так было  и с
Деборой в моем  видении. Дебора хочет  остановить эту  тварь, которую она  и
Сюзанна призвали в свой мир, в их семью!
     -- Тогда возникает вопрос. Зачем Лэшеру было показываться тебе?
     -- Да, Мы пошли по кругу.
     Эрон  выключил свет в углу, затем настольную лампу. Оставалась лампа на
тумбочке возле кровати.
     --  Я распоряжусь,  чтобы  тебя разбудили в восемь. Думаю,  ты  успеешь
закончить всю  папку  к вечеру, если  не раньше. Тогда  мы  поговорим,  и ты
сможешь прийти к какому-то... в общем, скажем решению.
     -- Пусть  меня разбудят в семь.  Одно преимущество моего возраста. Меня
чаше клонит  в сон,  но  сплю  я меньше. Так что будет  нормально,  если мне
позвонят в семь. И еще, Эрон...
     -- Да?
     --  Ты  так  и  не ответил мне  насчет  вчерашнего вечера. Ты  видел то
существо, когда  оно  стояло  прямо передо  мной,  по другую сторону ограды?
Видел или нет?
     Эрон открыл дверь. Ему, похоже, не хотелось отвечать. Затем он все-таки
произнес:
     -- Да, Майкл. Я видел его. Видел очень четко и ясно.  Как никогда четко
и ясно.  Он улыбался тебе. Мне даже показалось, что он... протягивает к тебе
руки. Насколько я понял, он тебя приветствовал. Ладно, мне пора идти, а тебе
пора ложиться спать. Поговорим утром.
     -- Погоди минуту.
     -- Гаси свет, Майкл.

     Он  проснулся от  телефонного звонка. Солнечный  свет  из окон достигал
изголовья кровати. В первый момент он не мог понять, где он и что с ним. Еще
секунду  назад с ним  разговаривала  Роуан. Говорила, что очень хочет видеть
его там,  прежде  чем  они закроют крышку.  Какую  крышку?  Ему  вспомнилась
безжизненная белая рука на фоне черного шелка.
     Тогда  Майкл  сел  в  кровати  и,  увидев  письменный  стол,  портфель,
сваленные грудой папки, прошептал:
     -- Крышка гроба ее матери.
     Он сонно уставился на звонящий  телефон.  Потом поднял трубку и услышал
голос Эрона:
     -- Спускайся к завтраку, Майкл.
     -- Она уже вылетела, Эрон?
     -- Она  только  что  выехала из  больницы. Я ведь  говорил  тебе  вчера
вечером,  что ей предстоит пересадка. Думаю, она  доберется до гостиницы  не
раньше  двух.  Похороны   назначены  на  три.  Слушай,  если  ты  не  хочешь
спускаться, мы пришлем завтрак к тебе в номер, но ты должен поесть.
     --  Да,  лучше пришлите завтрак сюда, --  сказал Майкл. --  И еще одно,
Эрон. Где состоятся похороны?
     --  Майкл,  не вздумай удрать,  после  того как прочтешь материалы. Это
было бы несправедливо по отношению ко всем.
     -- Я  и  не  собирался  так  поступать, Эрон. Поверь.  Просто мне нужно
знать. Где пройдет церемония?
     -- Похоронное бюро "Лониган и сыновья". Мэгазин-стрит.
     -- Да мне ли не знать, где  находится это  бюро.  -- Бабушка, дедушка и
отец  -- всех хоронили  "Лониган  и  сыновья".  --  Не  беспокойся,  Эрон, я
останусь  здесь.  Заходи,  составишь  компанию,  если  хочешь.  Ладно,  пора
вставать.
     Он быстро принял душ, переоделся в свежее, и когда вышел  из ванной, то
увидел,  что завтрак уже его ждет: на подносе, покрытом кружевной салфеткой,
стояло несколько  тарелок  под  высокими  блестящими серебряными  колпаками.
Засохшие бутерброды исчезли.  Кровать  была застелена. Около  окна появились
свежие цветы. Майкл  улыбнулся и  покачал головой. Он  на секунду представил
Петира  ван  Абеля  в  небольшой  уютной   комнате   амстердамской   Обители
семнадцатого века.  Неужели пришла  и  его, Майкла,  очередь  приобщиться  к
организации?  Неужели  ему  расставляются  ловушки,   манящие   надежностью,
легальностью и безопасностью? И что Роуан скажет на все это? Ему столько еще
придется объяснить Эрону насчет Роуан...
     Задумчиво потягивая кофе, он открыл следующую папку и начал читать.

        6

     Роуан смогла  наконец отправиться в аэропорт только в половине  шестого
утра; за рулем "Ягуара" сидел Слэттери, а она инстинктивно и обеспокоенно не
сводила остекленевших  красных глаз  с  дороги,  чувствуя  себя  не в  своей
тарелке   оттого,  что  передала  руль  другому.  Но   Слэттери   согласился
присмотреть за "Ягуаром"  в ее  отсутствие, и поэтому  она решила,  что  ему
следует привыкнуть  к новому  авто. Кроме  того,  ей хотелось  сейчас только
одного -- оказаться в Новом Орлеане. На остальное наплевать.
     Ее  последнее  дежурство  в  больнице   прошло   почти  так,   как  она
планировала. Несколько  часов  ушло на  то, чтобы совершить  обход вместе со
Слэттери, представить  его  пациентам, медсестрам, практикантам  и стажерам,
сделать все возможное, чтобы ее уход прошел  как можно  менее болезненно для
всех.  Далось  ей  это  нелегко.  Слэттери  был  ненадежным,  и  завистливым
человеком.  Он  без  конца высказывал  недовольство себе под нос,  высмеивая
пациентов, медсестер  и  врачей,  но  так, чтобы  слышала Роуан, словно  она
полностью  разделяла  его взгляды, тогда как ничего подобного не было. Он не
мог  относиться  по-доброму к тем, кто, по его мнению, стоял на более низкой
ступени. Но  в нем засело столько амбиций, что он не мог быть плохим врачом.
Профессионал из него получился дотошный и умный.
     И хотя Роуан  с неохотой оставляла  на него свое  дело, она радовалась,
что  он оказался  рядом.  В  ней все больше  крепла уверенность, что  в  эту
больницу она больше  не вернется.  Роуан пыталась уговорить себя:  нет, мол,
никаких оснований так  думать, -- и все же никак не могла отделаться от этих
мыслей.  Внутренний голос подсказывал  ей  подготовить Слэттери к тому,  что
заменять ее предстоит неопределенно долгое время. Так она и поступила.
     Затем, в одиннадцать вечера, когда настала пора  ехать в аэропорт, один
из ее больных -- случай аневризмы -- пожаловался на сильную головную  боль и
внезапную  слепоту. Это могло означать только то, что у него  снова началось
кровотечение.  Пришлось Роуан  и Слэттери  немедленно приступить к операции,
которая была назначена по расписанию на следующий вторник, когда оперировать
должен был Ларк.
     Никогда  еще   Роуан  не   переступала  порог   операционной  в   таком
встревоженном  состоянии;  даже  когда ей помогали  облачаться  в стерильный
халат, она волновалась по поводу отложенного рейса в Новый Орлеан, по поводу
похорон, по поводу  пересадки в Далласе,  где  была  опасность  застрять  на
несколько часов и приехать уже после того, как ее мать опустят в землю.
     Затем, влетев в операционную,  она подумала: "Я  здесь в последний раз.
Больше я сюда не вернусь, хотя откуда такая уверенность -- не знаю".
     Наконец в голове опустилась  обычная завеса, отрезав ее  от прошлого  и
будущего. Пять часов она простояла у операционного стола вместе со Слэттери,
не позволяя  ему  взять всю  тяжесть  операции на себя, хотя  знала,  что он
рвется в бой.
     Она провела рядом  с пациентом в реанимации еще сорок пять минут. Ей не
хотелось  оставлять  его.  Несколько  раз  она опускала  руки ему на плечи и
прибегала к своему излюбленному  методу: представляла, что сейчас происходит
внутри  его мозга.  Помогала ли она ему в эту минуту или просто  успокаивала
саму себя? У  нее не было ответа на этот вопрос. Тем не менее она продолжала
мысленно работать, растрачивая уйму  энергии, буквально нашептывая больному,
что  он  теперь  должен пойти  на  поправку,  что  поврежденную  артерию она
залатала.
     -- Живите долго, мистер Бенджамин, -- прошептала она.
     Роуан  закрыла глаза  и увидела, как циркулирует по мозгу  кровь. По ее
телу пробежала легкая  дрожь. Положив  ладонь больному на руку, она  поняла,
что он поправится.
     Слэттери уже  стоял в  дверях, выбритый и бодрый  после  душа,  готовый
отвезти ее в аэропорт.
     --  Поехали, Роуан,  нужно убираться  отсюда,  пока еще  что-нибудь  не
случилось!
     Она ушла к  себе в офис, приняла душ в маленькой персональной  душевой,
переоделась  в  льняной костюм, решила, что  звонить "Лонигану и сыновьям" в
Новый Орлеан еще слишком рано, даже с учетом разницы во времени, и  вышла из
здания университетской клиники,  чувствуя комок в горле.  Столько лет жизни,
подумала  она,  и  на  глаза  навернулись  слезы.  Но  она не  позволила  им
пролиться.
     -- Все в порядке? -- спросил Слэттери, отъезжая с парковки.
     -- Да,  -- сказала  она.  -- Просто устала.  -- Ей до  чертиков надоело
плакать. Она за всю жизнь столько не плакала, сколько за последние несколько
дней.
     Пока Слэттери делал  левый поворот,  съезжая с  магистрали на дорогу  к
аэропорту, она невольно подумала, что в  нем не  больше амбиций, чем в любом
знакомом  ей враче.  Она знала совершенно определенно, что он презирает ее и
что  на то есть  совершенно  простые, банальные причины:  она талантливейший
хирург,  она  занимает ту должность,  которую он жаждет получить, а еще  она
может вскоре вернуться.
     По  спине  у нее  пробежал  холодок, и  ей  стало  совсем скверно.  Она
понимала, что  читает его мысли.  Если  ее  самолет  разобьется,  он получит
постоянное место работы. Она в