. - Он безнадежно ложал плечами. - Не знаю, что мне удастся, но я сделаю все, что в моих силах. Он повернулся, подошел к двери и постучал, вызывая охранника. Мгновение спустя они услыхали в коридоре его шаги. Охранник отпер дверь, и Купер шагнул за порог. - Мистер Купер! - догнал его голос Бедекера. Адвокат обернулся. Бедекер улыбался ему. - Мистер Купер, - сказал он, - право, не стоит беспокоиться! На следующее утро обвинение выступило с самой краткой речью за всю историю штата. Она заняла всего полторы минуты, после чего окружной прокурор с уверенной улыбкой уселся на место. Для заключительной речи поднялся мистер Купер и после десяти секунд заминок разошелся настолько, что у откровенно скучавших присяжных вдруг появился интерес к делу. Даже судья, подперев голову руками, слушал его более внимательно, чем раньше. Один судебный репортер писал впоследствии, что это была чертовски зажигательная речь - одна из лучших речей, когда-либо произнесенных в этом зале. - Виновен, да, - гремел Купер. - Но действовал преднамеренно? Вряд ли! - Его клиент, утверждал Кудер, не тащил жену на крышу силком. Она сама пошла за ним. Ни один свидетель не доказал обратное. Убил ее - да, он сделал это. Столкнул ее в световой колодец - совершенно верно. Никто не спорит. Но было ли это запланировано заранее? Спорный вопрос. Двадцать восемь минут спустя, высветив в своей речи все слабые места обвинения, Купер уселся . рядом с Уолтером Бедекером, прислушиваясь к поднявшемуся в зале гулу. Бедекер рассеянно улыбнулся ему. Он не слушал. Он был занят тем, что писал в блокноте перечень того, чем он намеревался заняться в скором будущем. Купер заглянул ему через плечо. "Прыгнуть на третий рельс метро[ Третий рельс в метро - токовый. ]". "Встать перед товарным поездом". "Спрятаться на полигоне перед взрывом водородной бомбы". И т.д., и т.п. Шестьдесят три минуты спустя присяжные вернулись с вердиктом. Уолтера Бедекера подняли на ноги для выслушивания приговора. Он стоял, прислонясь к скамье, ковырял в зубах, зевал и вообще казался человеком, которому все ужасно наскучило. Уолтер Бедекер уделял крайне мало внимания всему, что происходило в зале. Даже сейчас он, похоже, совсем не слушал, что говорил судья. Что-то там о том, что суд склонился к пожизненному заключению. Слова эти абсолютно не затронули его сознания. Купер схватил его, принялся трясти и тискать. - Пожизненное заключение, старина! - радостно закричал он ему прямо в ухо. - Я знал, что мы добьемся! Я знал наверняка, что мы этого добьемся! Когда конвоиры выводили Бедекера через боковую дверь, до него начали потихоньку доходить голоса. - Господи, что за речь! - Пожизненное заключение... Да это суметь надо! - Он чертовски везучий человек! И только когда Бедекера повели по коридору, он осознал, что же произошло. Купер выхлопотал ему пожизненное заключение. Он замер, обернулся в сторону зала и изо всех сил закричал: - Погодите минутку! ПОГОДИТЕ МИНУТКУ! Меня нельзя сажать пожизненно! Неужели они не понимают? Неужели они не знают, что все это значит? Я не могу просидеть в тюрьме всю жизнь! Из глаз его полились слезы. Он плакал, когда его сажали в черную тюремную машину. Он плакал, пока его везли, и проплакал весь вечер, сидя в камере. Когда охранник принес ему ужин, то заметил, что глаза у него покраснели и что он совсем не притрагивается к еде. - Тебе здорово повезло, Бедекер, - сказал охранник, глядя на него через зарешеченное окошко в двери. - Завтра тебя переведут в исправительный дом. Это будет твое новое жилище. Это очень далеко от камеры смертников. Бедекер не отвечал. Он сидел, уставясь на поднос с едой, стоящей у него на коленях, и чувствовал поднимающиеся внутри пузырьки горечи, безнадежности и отчаяния, и он снова всхлипнул. - Взгляни на это дело вот с какой стороны, - философски заметил охранник. - Что такое жизнь, мистер Бедекер? Сорок лет. Пятьдесят лет. Думай так, и полегчает. - Он пошел по коридору, и Бедекер слышал, как он бормотал: - Вот и все. Сорок, пятьдесят лет. А может, и меньше... Бедекер поставил поднос на пол и подпер голову руками. - Сорок, пятьдесят лет, - пробурчал он. - Или шестьдесят, или семьдесят, или сто, или двести. Числа плавали у него в голове. Пятизначные числа. Шестизначные числа. И он услышал грохочущий голос, исходящий, казалось, ниоткуда. - В конце концов, что такое несколько сотен лет или несколько тысяч лет? Или пять тысяч, или десять тысяч? Что это значит при существующем положении вещей? - После этих слов послышался смех. Сочный смех. Звучный, громоподобный хохот, исходящий из живота толстого человека. Уолтер Бедекер поднял взгляд и увидел знакомую тучную фигуру. Кадваладер, одетый в темно-синий костюм, стоял посреди камеры, с усмешкой поглядывая на него. Его белые зубы блестели, глаза были желтыми, словно пламя. - Мистер Бедекер, - громыхнул он, - только подумайте об этом! Бессмертие... неуязвимость... правительства рухнут, люди умрут! А Уолтер Бедекер будет жить и жить. - Его хохот громом прокатился по камере. - Уолтер Бедекер будет жить и жить. И жить, и жить, и жить. Бедекер закричал и зарылся лицом в подушку. По камере плыл какой-то запах. Запах чего-то горелого. Серы? Очень возможно. - Мистер Бедекер? - Голос Кадваладера был теперь мягок, слова словно ложились на бархат. - Как насчет escape clause? Не хотите ли прибегнуть к нему теперь? Бедекер даже не стал поднимать головы с подушки. Он просто кивнул, и мгновение спустя боль пронзила его грудь, ужасная боль. Он никогда раньше не испытывал такой мучительной боли. Его тело конвульсивно дернулось, и он навзничь упал на пол. Глаза его безжизненно уставились в потолок. Уолтера Бедекера не стало. Та штука, что была его душой, испустила пронзительный крик и забилась вкармане синего костюма, переносимая в иное измерение. Охранник обнаружил Уолтера Бедекера во время вечернего обхода. Он отпер дверь, вбежал в камеру и пощупал пульс. Потом вызвал тюремного врача и начальника тюрьмы. Это был разрыв сердца, что и было вписано в картонную карточку, вложенную в его документы. Один из служителей тюремного морга мимолетно обронил какое-то замечание. Что-то там насчет того, что ему ни разу не приходилось видеть выражение такого всеохватывающего страха, как на лице Уолтера Бедекера. А потом труп затащили в холодильник и захлопнули дверь. ПЕШАЯ ПРОГУЛКА Его звали Мартин Слоун, и ему было тридцать шесть лет. Он глазел в зеркало над туалетным столиком и который уже раз испытывал удивление от того, что этот высокий привлекательный мужчина в зеркале - он сам, а из головы не выходила мысль, что отражение не имеет никакого отношения к самому человеку. В зеркале был Мартин Слрун: рост шесть футов два дюйма, худое загорелое лицо, прямой нос, квадратная челюсть, в волосах кое-где мелькнет белая ниточка - приятное лицо, что ни говори. Глаза скользнули ниже. Костюм от "Брукс Бразерс", сидящий с элегантной небрежностью, рубашка фирмы Хафэвей, шелковый галстук, массивные золотые часы - и все так к месту, с таким вкусом подобрано! Он продолжал разглядывать себя, удивляясь тому, как изумительно облицовка может камуфлировать то, что скрывается под ней. Потому что то, что он разглядывал сейчас, было всего лишь камуфляжем. Да, его звали Мартин Слоун, он был членом правления агентства, в котором работал, жил в прекрасной холостяцкой квартире на Парк Авеню[Парк Авеню - аристократический район Нью-Йорка. ] с видом на Шестьдесят Третью, водил красный "мерседес", был сообразителен я предприимчив, короче, как никто другой, являл собой образ преуспевающего молодого человека. Он мог заказать столик во "Френче", называть Джека Глизона по-имени, ему было приятно то странное тепло, разливающееся внутри, когда метрдотели "Сарди Ист", "Колони" или "Дэнни Хайдвей" называли его по имени и уважительно улыбались при его появлении. Но вся беда в том, что у Мартина Слоуна была язва в начальной стадии, которая начала медленно, но неуклонно ползти по его организму. Десятки раз на дню его охватывала паника - мучительное, леденящее, перехватывающее дыхание ощущение нерешительности - и неуверенности, боязни ошибиться и быть оттертым на задний план; он изо всех сил старался, чтобы голос его звучал твердо, а предлагав мые им решения принимались бесповоротно, хотя где-то в глубине (и чем дальше, тем сильнее) он чувствовал, что все более удаляется от той бутафории, которую смастерил лишь для того, чтобы пускать пыль в глаза шефу, клиентам и коллегам. Эта язва! Эта проклятая язва. Он снова ощутил ее в себе и собрался, как человек, которому предстоит шагнуть под холодный душ. Она жгла его желудок. Когда боль прошла, он зажег сигарету и ощутил, что весь покрыт потоп}. Рубашка превратилась в мокрую прилипшую тряпку, спина невыносимо зудела, а ладони были влажными и липкими. Мартин Слоун подошел к окну и взглянул на Нью-Йорк. По Парк Авеню зажглись огни, и он вспомнил огни родного города. Последнее время он часто вспоминал город, где родился. Последние несколько месяцев, вернувшись с работы, он подолгу сидел в темной комнате и потягивал неразбавленный скотч. Он вспоминал, как был еще мальчишкой и как все начиналось... Историю тридцатишестилетнего человека, который бросил мир к своим ногам, но трижды в неделю с трудом удерживался от слез. Слоун глядел на огни Парк Авеню и вспоминал себя мальчишкой, вспоминал центральную улицу родного города и аптеку, которой владел мистер Уилсон. Случайные, несвязные воспоминания, но они были частью той сладкой горечи, что делала непереносимыми эту комнату, этот скотч, это отражение в зеркале. И снова к глазам подступили слезы, и снова он задвинул их глубоко-глубоко, туда, где жила боль от язвы. Неожиданная мысль пришла ему в голову. Сесть в машину и уехать. Подальше от .Нью-Йорка. Подальше от Мэдисон Авеню. Подальше от вульгарного жаргона босса, от налогообложения и "процента телезрителей", фальшивых счетов и трехмиллионных векселей и от этого уродливого фасада дружеских отношений между незнакомыми людьми. Кто-то невидимый словно похлопал его по плечу и сказал, что сейчас позднее, чем он думает. Он вышел из дома, сел в машину и поехал к Гранд Сентрал Парквэй. Сгорбившись над рулем красного "мерседеса", он спросил себя: "Куда же это, черт возьми, ты направился?" И не слишком удивился, не получив ответа. Ему надо было подумать, вот и все. Он хотел повспоминать. И когда он свернул на Нью-Йорк Фрувэй, у него еще не было определенных намерений. Он просто продолжал мчаться навстречу ночи и только частью сознания удивлялся, насколько прочно засела него в голове аптека старика Уилсона. Эта картинка словно отсылала его мозг назад, чтобы тот высвободил воспоминания о прежних временах. Воспоминания о городке, именуемом Хоумвуд, штат Нью-Йорк, тихом зеленом городке с населением три тысячи человек. Ведя машину, он вспоминал о том, что было маленьким фрагментом его жизни, но Боже, что это был за фрагмент! Прекрасное время, когда он рос. Тихие улочки летними вечерами. Радость парков и спортплощадок. Ничем не ограниченная свобода детства. Воспоминания переплетались у него в голове и наполняли какой-то странной, непередаваемой словами жаждой вернуться... даже не в это место, подсознательно понял он, а в то время. Он хотел снова стать мальчишкой. Да, именно этого он хотел. Он хотел повернуть свою жизнь вспять и отправиться обратно. Он хотел, миновав годы, найти тот, в котором ему было одиннадцать лет. Мартин Слоун, одетый в костюм от "Брукс Бразерс", мчался в красной спортивной машине в ночь и прочь от Нью-Йорка. Он ехал упрямо и целенаправленно, не зная по сути, куда. Это нисколько не походило на поездку на уикенд. Это не был кратковременный отказ от привычного образа жизни. Это был исход. Это был полет. Где-то в конце длинного шестиполосного шоссе, пролегшего вверх-вниз по холмам штата Нью-Йорк, Мартина Слоуна ждало исцеление. Он остановился в мотеле около Бингемптона, штат Нью-Йорк, немного поспал и вновь отправился в путь. В девять утра он подъехал к заправочной станции. Он ехал довольно быстро, и резко остановленная машина подняла клубы пыли. Отчасти от постоянной спешки, к которой он привык в Ныо.-Йорке, отчасти из-за раздражительности, которая копилась все эти дни, а теперь выплеснулась, он нетерпеливо нажал на клаксон. Служитель, молодой парнишка в грубом комбинезоне, оторвался от шины, с которой возился, вытер руки об одежду и вопросительно посмотрел на Мартина. - Как насчет того, чтобы обслужить? - крикнул ему Мартин. - Как насчет того, чтобы не так шуметь? - отозвался парнишка. Мартин прикусил губу и съехал с шоссе, перехватывая рулевое колесо. Он взглянул на приборную панель. - Прошу прощения, - сказал он мягко. Парнишка подошел к автомобилю. - Заправьте его, пожалуйста, - сказал Мартин. - Сделаем. - Я попросил прощения, - сказал Мартин. - Я слышал, - ответил парнишка. - В таких машинах бывает система диагностики, верно? Мартин кивнул и отдал ему ключи от бензобака. Парнишка подошел к машине сзади и отпер бак. - Как насчет того, чтобы сменить масло и вообще все подтянуть? - спросил Мартин. - Сделаем, - отозвался парнишка. - Это займет около часа. - Что ж, - сказал Мартин, - у меня куча времени. Он повернулся и увидел на той стороне дороги табличку "Хоумвуд, 1,5 мили". - Там впереди Хоумвуд, верно? - спросил Мартин. - Точно, - отозвался парнишка. - Я когда-то жил там. Вырос, если точнее. Я не был там восемнадцать... нет, двадцать лет. Он вылез из машины, сунул руку в карман за сигаретами и обнаружил, что у него осталась всего одна. Перед заправкой стоял автомат, торгующий сигаретами. Мартин подошел к нему, купил пачку и вернулся к машине, продолжая говорить. - Восемнадцать... двадцать лет. А вчера вечером я... я просто сел в машину и поехал. Достиг той точки, что... что надо было сматываться из Нью-Йорка. Еще одна деловая встреча, телефонный звонок, доклад... - он замялся, и смех его звучал пусто и устало. - Так вы из Нью-Йорка. - Точно. Из Нью-Йорка. - Смотрю я на вас все время, - сказал парнишка. - Едете в деревню, держите не меньше ста миль в час. Остановились на красный, потом кто-то другой тронется на зеленый чуть раньше - и для вас весь день насмарку. Господи, как можно так жить? Мартин отвернулся и повертел зеркало заднего вида. - Да, - сказал он. - Вроде бы притерпишься, а потом наступает июньский вечер - и вдруг срываешься с места. - Он снова взглянул на табличку через дорогу. - Полторы мили, - пробормотал он. - Можно дойти пешком. - Кому как, - возразил парнишка. Мартин усмехнулся. - А нью-йоркским чиновникам из красных спортивных автомобилей? Парнишка пожал плечами. - Я вернусь за машиной позднее, - усмехнулся Мартин. - Полторы мили можно пройти пешком! Он снял пиджак, закинул его за спину и двинулся по дороге на Хоумвуд. Городок лежал всего в полутора милях... и двадцати годах. Мартин вошел в аптеку и замер у двери в прохладном полумраке. Все было точно так, как он помнил. Узкое высокое помещение со старомодным сатуратором с одной стороны и стойкой - с другой. Дерeвянная лестница, которая вела с крохотного балкона в маленькую контору. Там, вспомнил Мартин, обычно дремал мистер Уилсон, владелец аптеки. Полный невысокий человек в очках с толстыми стеклами протирал стаканы из-под газировки и улыбнулся Мартину из-за фонтанчика. - Чего пожелаете? - спросил он. Мартин взглянул на плакаты на стенах, старомодные светильники под потолком, два больших потолочных вентилятора. Он подошел к стойке и сел. Пять стеклянных кувшинов с дешевыми леденцами стояли там, где, как он помнил, им полагалось быть. - Вы все еще делаете шоколадную газировку? - спросил он продавца. - Тройные порции? Мартин улыбнулся с извиняющимся видом. - В этой аптеке я провел половину жизни, - сказал он. - Я здесь вырос. И, сколько помню, всегда заказывал одно и то же: газировку с шоколадным мороженым. Мороженого - три ложки. И это стоило десять центов. Маленький человек посмотрел на него слегка насмешливо, и Мартин вгляделся в его лицо. - Знаете, - сказал он, - мне кажется, что мы знакомы. Мы не могли встречаться раньше? Продавец пожал плечами. - Просто у меня такое лицо. - Это было давно, - сказал Мартин. - Восемнадцать... двадцать лет тому назад. Я тогда уехал. - Он засмеялся зароившимся вдруг мыслям. - Я не пожалел бы доллара за каждый час, проведенный у этого фонтанчика. От того времени, когда я учился в средней школе, и до третьего курса института. - Он повернулся на крутящемся стуле и поглядел на чистую, залитую солнцем улицу за окном. - Город тоже кажется прежним. - Он повернулся к продавцу. - Знаете, это просто изумительно. Двадцать лет прошло, а все осталось по-старому. Маленький человек в очках сделал газировку с мороженым и протянул ему. - С вас дайм[Дайм - 10 Центов. ]. Мартин полез в карман, но вдруг рука его замерла. - Дайм-? - спросил он недоверчиво. И поднял большой, щедро наполненный стакан. - Три ложки? Продавец рассмеялся. - Мы всегда так готовим. Мартин рассмеялся в свою очередь. - Этак вы по миру пойдете. Никто не продает больше газировку за десять центов. На мгновение повисло молчание, потом продавец сказал: - Никто? Да откуда же вы? Мартин принялся за мороженое. - Из Нью-Йорка, - ответил он между глотками. - Эй, да у вас прекрасное мороженое! Продавец положил локти на прилавок. - Вкусно? - спросил он. - Великолепно. - Мартин докончил мороженое и одним глотком расправился с оставшейся газировкой. Потом покачал головой. - Словно никуда и не уезжал. Это было здорово..- Он повернулся и обвел взглядом комнату. - Забавно, - проговорил он. - Как много воспоминаний бывает связано с каким-то местом. Я всегда думал, что, если когда-нибудь вернусь сюда, здесь все будет по-другому. Аптека глядела на него. Стойка, полки, плакаты и светильники. Вентиляторы. Они глядели на него, словно старые друзья. - Такое впечатление, - задумчиво проговорил Мартин, - словно... словно я ушел отсюда вчера. - Он поднялся со стула и принялся машинально крутить его туда-сюда. - Словно я ушел отсюда вчера вечером. - Он улыбнулся продавцу. - Я готов поверить, что мистер Уилсон сидит сейчас в конторе и дремлет, как он это делал обычно, пока был жив. Он не заметил, как вздрогнул при этих словах продавец. - Это одно из самых ярких моих воспоминаний: старина Уилсон, дремлющий в своем большом удобном кресле за той дверью. Старина Уилсон... да будет земля ему пухом. Он полез в карман, вытащил доллар и положил на стойку. Продавец удивленно посмотрел на него. - Это же бак[ Бак - доллар. ]! Мартин улыбнулся, щелкнув ногтем по стакану. - Это, - он обвел комнату взглядом, - и это все - оно стоит того. Он вышел в знойное лето. Продавец постоял немного, пожал плечами, потом поднял крышку бачка с шоколадным сиропом и заглянул внутрь. Аккуратно закрыл бачок, вышел из-за прилавка, поднялся по лестнице и тихонько постучал в дверь. - Да? - спросил заспанный голос. Продавец приоткрыл дверь на несколько дюймов. - Мистер Уилсон, - сообщил он седовласому старику, сидящему в тяжелом кожаном кресле и открывшему при его появлении один глаз, - шоколадный сироп кончается. Старик кивнул и закрыл глаз. - Я скажу, чтобы после обеда привезли. Мгновение спустя он кредко спал. Продавец спустился вниз. Он взял стакан Мартина Слоуна и стал мыть его. Чудной парень, подумал он. По миру пойдешь, если будешь продавать три ложки мороженого за дайм. Он рассмеялся, протирая стакан. Никто больше не продает тройную порцию мороженого за дайм. Он пожал плечами и поставил чистый стакан. Разные люди встречаются. Очень разные. Но этот парень-он какой-то странный. Было какое-то такое выражение на его лице. Как бы его можно было описать? Он выглядел таким... счастливым. Он выглядел счастливым лишь оттого, что оказался в старой темной аптеке. Вошла женщина с рецептом, и продавец выкинул из головы Мартина Слоуна. Мартин шел по Оук-стрит - улице, на которой он вырос. Улица уходила вдаль. По краям она была обсажена большими широколиственными кленами, отбрасывавшими четкие черные тени на залитый солнечным сиянием асфальт. Большие двухэтажные викторианские дома, стоящие в глубине больших зеленых лужаек, были его старыми друзьями. Он бормотал имена владельцев домов, мимо которых проходил. Ванбурен. Уилкокс. Эбернети. Он поглядел на ту сторону улицы. Доктор Брэдбери, Мальруни, Грей. Он остановился, прислонясь к дереву. Улица была точно такой, как рн ее помнил. Он снова ощутил сладко-горький приступ ностальгии. Он вспоминал игры, в которые играл с другими ребятами на этой улице. Газеты, которые разносил. Многочисленные падения, когда учился кататься на велосипеде и роликовых коньках. И людей. В голове его теснились имена и лица. Его дом был в конце квартала, и по некоторым причинам он хотел оставить его напоследок. Дом уже виднелся впереди. Большой, белый, с огибающей его полукруглой верандой. С куполами. С металлической фигуркой жокея впереди. Господи, как это все помнится! Все эти мелочи, которые засовываешь в дальний ящик памяти и забываешь. А потом открываешь ящик - и вот они. - Хай, - сказал тонкий детский голос. Мартин оглянулся и увидел малыша лет четырех с измазанной вареньем мордашкой, который играл в шарики. - Хай, - ответил Мартин и присел рядом с ним на корточки. - Как успехи? - спросил он, показав рукой на шарики. - Ниче, - отозвался малыш. Мартин взял один шарик и посмотрел сквозь него. - Я тоже раньше играл в шарики, - сказал он. - Мы давали им специальные названия. Железные, из подшипников старых автомобилей, мы называли стальками. А те, через которые можно было смотреть - прозрачками. Вы все еще называете их так? - Конечно, - ответил малыш. Мартин показал на телефонную будку, исцарапанную тысячами перочинных ножей. ч - А вон там мы играли в прятки, - сказал он малышу. Он усмехнулся. - Чертили круг - и кто первый добежит. - Он громко рассмеялся, потому что мысль согрела его. - На этой самой улице каждый вечер мы играли в прятки. А я жил вон в том угловом доме. - Он махнул рукой в сторону дома. - В том большом, белом. - В слоуновском доме? - спросил малыш. Глаза Мартина чуть расширились. - Верно. Вы все еще называете его так? - Все еще называем его как? - Слoуновским домом. Моя фамилия Слоун. А зовут меня Мартин. А тебя? Он протянул малышу руку, но тот отодвинулся и насупился. - Ты не Мартин Слоун, - сказал он обвиняющим тоном. - Я знаю Мартина Слоуна, и ты - не он. Мартин рассмеялся. - Я не Мартин Слоун, вот как? Что ж, посмотрим, что скажут водительские права. Он полез в нагрудный карман за бумажником. Когда он поднял глаза, малыш со всех ног бежал по улице. Он свернул в ворота дома, стоящего напротив дома Мартина, промчался по лужайке и скрылся за дверью. Мартин медленно поднялся и не спеша пошел дальше. Он подумал, что много-много лет не ходил так медленно. Дома и лужайки проплывали мимо, и он впитывал их. Он и не хотел спешить. Он не торопясь смаковал окружающий его мир. Вдалеке слышался . детский смех и позвякивание колокольчика тележки с мороженым. Все сошлось: вид, звук, настроение; В горле стоял комок. Он не мог сказать, сколько времени так шел, но вдруг осознал, что стоит в парке. Парк нисколько не изменился - как аптека, как дом. По-прежнему стоял павильон с круглой сценой для оркестра. По-прежнему кружилась карусель, полная детишек, и металлическая диссонирующая механическая музыка гнала ее круг за кругом. Все те же деревянные лошадки, те же тележки с мороженым и леденцы на льняных нитях. И дети. Короткие штанишки и майки с Микки Маусом. Леденцы на палочках, стаканчики с мороженым, смех и хихиканье. Язык детства. Музыка... симфония дета. Звуки кружились вокруг Мартина. Механическая музыка, смех, дети. Снова комок в горле. Снова сладостная горечь. Все это он оставил так далеко, а теперь все это было так близко. Мимо проходила симпатичная молодая женщина с коляской. Она остановилась, увидев то выражение лица, с которым он глядел на карусель. Она никогда не видела таких лиц. И она улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ. - Прекрасное место, правда? - сказал он. - Парк? Ну конечно. Мартин кивнул в сторону карусели. - Это ведь часть лета, верно? Музыка, карусель. Женщина рассмеялась. - И леденцы на нитке, и мороженое, и духовой оркестр. Улыбка сошла с лица Мартина. Она сменилась выражением напряжения и тоски. - На свете ничего не может быть лучше, - тихо проговорил он. - Ничего лучше лета и ничего лучше, чем быть ребенком. Женщина глядела на него. Что-то такое было в этом человеке. - Вы здешний? - Был когда-то. Я жил в паре кварталов отсюда. Я помню эту сцену. Боже, еще как помню. Я убежал вечером из дому, лежал на траве, глядел на звезды и слушал музыку. - Голос его чуть зазвенел. - Я играл в футбол на том поле. Третьим базовым. И я вырос на этой карусели. - Он ткнул пальцем в сторону концертного павильона. - А на том столбе я однажды летом вырезал свое имя. Мне было одиннадцать лет, и я вырезал свое имя прямо....- Он замер, глаза его расширились. На перилах павильона сидел мальчишка и что-то вырезал на столбе перочинным ножом. Мартин Слоун медленно подошел к нему. Он почувствовал волнение, которого никогда не испытывал раньше. Было и жарко, и холодно, и неистово колотилось сердце. Это был и удар, и удивление, и загадка, которой он не мог разгадать. Он глядел на мальчишку и видел себя двадцать пять лет тому назад. Он глядел на себя самого. Он стоял, качая головой, щурясь от солнца, и вдруг увидел, что мальчишка вырезает на столбе. Неровные буквы складывались в имя: Мартин Слоун. У Мартина остановилось сердце. Он поднял непослушную руку в сторону мальчишки, который только теперь заметил, что на него смотрят. - Мартин Слоун. Ты Мартин Слоун! Мальчишка испуганно соскочил с перил. - Да, сэр, но я не хотел ничего такого, честно. Многие вырезают здесь свои имена. Честно. Не я первый... Мартин шагнул к нему. - Ты Мартин Слоун. Конечно, ты Мартин Слоун, кем же еще тебе быть. Именно так я и выглядел. Он не отдавал себе отчета в том, что голос его неожиданно зазвучал громко, и, конечно же, не мог видеть, какое напряжение появилось на его лице. Мальчишка попятился и стрелой метнулся вниз по ступенькам. - Мартин! - крикнул вдогонку Слоун. - Мартин, пожалуйста... вернись! Пожалуйста, Мартин! Он кинулся за ним, но мальчишка уже затерялся в многоцветной толпе шортиков, маек с Микки Маусом и хлопчатых платьев матерей. - Пожалуйста, Мартин! - крикнул вслед ему Слоун в попытке найти его. - Пожалуйста... не бойся. Я не хочу тебе зла. Я просто хотел... я просто хотел спросить тебя кое о чем. - Я просто хотел рассказать тебе, - сказал он тихо, скорее для себя самого. - Я просто хотел рассказать тебе, как оно все будет. Он повернулся и снова увидел рядом ту женщину. Он закрыл глаза и в смущении и замешательстве провел рукой по лицу. - Не знаю, - сказал он. - Я действительно не знаю. - Он открыл глаза и уронил руку. - Если это сон... лучше бы мне проснуться. - Он снова услыхал смех, механическую музыку, голоса детей. - Я не хочу, чтобы это оказалось сном, - сказал он. - Господи, как мне не хочется, чтобы это оказалось сном. Когда он снова взглянул на женщину, в глазах его стояли слезы. . - Я не хочу, чтобы время шло, понимаете? Я хочу, чтобы так было всегда. Молодая женщина так и не поняла, что такое было в этом человеке, из-за чего она чувствовала жалость к нему. Она хотела помочь, но не знала как. Она глядела, как он повернулся и пошел из парка, и она до самого вечера думала о нем: о странном человеке-с напряженным лицом, который был влюблен в парк. Мартин знал, куда должен теперь пойти. Это было все, что он знал. Кроме того, что с ним произошло нечто странное. Нечто нереальное. Он не был испуган. Просто встревожен. Он вернулся на Оукстрит и остановился перед своим домом. Он вновь ощутил, как нахлынули на него воспоминания. Он подошел к парадному, поднялся по ступенькам и позвонил. Он весь трепетал, не зная почему. Он услыхал приближающиеся шаги. Открылась дверь. Из-за сетки, затягивающей дверной проем, на него глядел человек. - Да? - сказал этот человек. Мартин Слоун ничего не ответил. На какое-то мгновение он потерял дар речи. Восемнадцать лет назад он присутствовал на кремации отца. Это было дождливым, холодным и ветреным мартовским днем. А теперь он смотрел через дверную сетку на такое знакомое лицо. Квадратная челюсть, глубоко посаженные голубые глаза, прекрасные черты, придающие лицу выражение усмешки и умудренности одновременно. Лицо его отца. Лицо, которое он так любил. И он смотрел на него через дверную сетку. - Да? - Его отец перестал улыбаться, в голосе прозвучало нетерпение. - Кто вам нужен? Мартин чуть слышно прошептал: - Папа! Из дома послышался голос его матери. Она умерла четырнадцать лет назад, но это несомненно был ее голос. - Кто там, Роберт? - Мама? - Голос Мартина прервался. - Это мама? Глаза Роберта Слоуна сузились, губы сжались. - Кто вы такой? - Спросил он..- И что вам здесь нужно? Миссис Слоун выглянула из-за плеча мужа, кинула взгляд на его лицо, потом поглядела на Мартина. - Почему вы оба здесь? - спросил Мартин. - Как вы можете быть здесь? Удивленная миссис Слоун кинула взгляд на мужа. - Кто это? - спросила она. И, переведя взгляд на Мартина: - Что вы хотите, молодой человек? Мартин недоверчиво покачал головой, чувствуя, как каждая его частица рвется к этой паре, стоящей перед ним. Он хотел броситься к ним, коснуться их, прижаться к ним. - Мама, - сказал он наконец, - ты не узнаешь меня? Я Мартин, мама. Я Мартин. Глаза женщины расширились. - Мартин? - Она повернулась к мужу и шепнула: - Это лунатик или что-то такое. Роберт Слоун стал закрывать дверь. Мартин нажал на ручку, но она не поддалась. - Папа, пожалуйста, подожди минутку. Не бойся меня. Боже, как вы можете меня бояться? - Он ткнул в себя пальцем, словно в этом жесте заключалась вся логика мира. - Я Мартин, - повторил он. - Разве вы не понимаете? Я Мартин. Я родился здесь. Он увидел холод на обоих лицах, испуг и недоверие. Он был сейчас словно маленький мальчик. Словно маленький мальчик, который потерялся, потом отыскал дорогу домой, а его не пустили на порог. -Я же ваш сын, - сказал он. - Неужели вы не узнали меня? Мама, папа... Ну поглядите на меня! Дверь захлопнулась перед его лицом, и прошло несколько минут, прежде чем он смог спуститься с крыльца. Он остановился и оглянулся на дом. Вопросы теснились, в голове, вопросы, не обличенные в форму. Вопросы, что не имели смысла. Бога ради, скажите мне, что здесь случилось? Где я? Когда я? Дома и деревья навалились на него, и он чувствовал, как вокруг него вырастает в небо улица. Господи, как ему не хотелось отсюда уходить. Как ему хотелось снова увидеть родителей. Как ему хотелось поговорить с ними. Автомобильный клаксон вторгся в его мысли. В соседнем дворе стоял парень, который показался ему знакомым. Он стоял у "родстера"[Родстер - автомобиль с открытым двухместным кузовом и откидным задним сиденьем. ] с откидным сиденьем. - Хай, - крикнул ему парень. - Хай, - ответил Мартин и подошел к автомобилю. - Красавец, верно? - сказал парень. - Первый из этой серии в нашем городе. Отец купил. - Что? - спросил Мартин. - Новая машина. - Улыбка устойчиво держалась на лице парня. - Первая из этой серии. Красивая, верно? Мартин оглядел машину от переднего бампера до задних огней. - С откидным сиденьем, - тихо сказал он. Парень вопросительно наклонил голову. - Само собой. Это же "родстер". -Я двадцать лет не видел откидного сиденья. Повисло, молчание: Парень изо всех сил старался удержать радостное выражение на лице. - Откуда вы, мистер? Из Сибири? Мартин Слоун не ответил ему. Он просто стоял и глядел на "родстер". Первый из этой серии в городе, сказал парень. Первый. С иголочки. Автомобиль 1934 года, и совершенно новехонький. Был поздний вечер, когда Мартин Слоун вернулся на Оук-стрит и остановился перед своим домом, глядя на неправдоподобно теплые огни, горящие за занавесками. Во тьме миллионом тамбуринов трещали сверчки. В воздухе пахло гиацинтами. Тихо шумели отягощенные листвой деревья, отбрасывающие странные тени на прохладный тротуар. Ощущение лета, так хорошо сохранившееся в памяти. За этот день Мартин Слоун исходил много улиц, перебрал много версий. И теперь он отчетливо и ясно понимал, что вернулся на двадцать лет назад. Каким-то совершенно невероятным способом он преодолел непреодолимое измерение. Он не испытывал больше ни волнения, ни тревоги. У него появилась цель. У него появилась решимость достичь этой цели. Он собирался заявить свои права на прошлое. Мартин ступил на первую ступеньку лестницы и почувствовал под ногой что-то мягкое. Бейсбольная перчатка. Он поднял ее и надел на руку, расправив на ней карман, как много лет назад. Потом увидел велосипед, лежащий посреди двора. Он звякнул звоночком и, почувствовав, как на его руку легла чужая, заглушил звонок. Он поднял голову и увидел Роберта Слоуна. - Опять вы здесь? - спросил отец. - Я не мог не вернуться, пап. Это же мой дом. - Он снял перчатку с руки. - И это мое. Ты купил мне ее на день рождения, когда мне исполнилось одиннадцать. Глаза его отца сузились. - А еще ты подарил мне бейсбольный мяч. На нем был автограф Лу Герича. Его отец долго и задумчиво глядел на него. - Кто вы? - тихо спросил он. - И что вам надо здесь? - Он чиркнул спичкой, разжег трубку, поднял спичку повыше и, пока горело недолгое пламя, изучающе смотрел на Мартина. - Я просто хочу отдохнуть, - сказал Мартин. - Я устал от этой гонки. Мое место здесь. Разве ты не понимаешь, папа? Мое место здесь. Лицо Роберта Слоуна смягчилось. Он был человеком добрым и не лишенным сочувствия. И разве не было в этом незнакомце чего-то такого, что вызывало какое-то странное чувство? Чего-то такого, что было... знакомым, что ли? - Послушай, сынок, - сказал он. - Наверное, ты болен. Возможно, у тебя какая-нибудь мания или галлюцинации. Я не хочу тебе зла и не хочу, чтобы у тебя были неприятности. Но лучше тебе отсюда уйти, иначе у тебя будут неприятности. Позади послышался звук открываемой двери, и на крыльцо вышла миссис Слоун. - С кем это ты там разговариваешь, Роб... - начала она и остановилась, увидав Мартина. Он взбежал по ступенькам и схватил ее за плечи. - Мама, - закричал он,- погляди на меня! Погляди на мое лицо. Скажи, скажи же! Испуганная миссис Слоун попытачась сделать шаг назад. - Мама! Погляди на меня. Пожалуйста! Кто я? Скажи, кто я? - Я не знаю вас, - сказала миссис Слоун. - Я вас никогда раньше не встречала. Роберт, скажи, чтобы он уходил. Она повернулась, чтобы уйти, но Мартин снова схватил ее за плечи и повернул к себе. - У вас есть сын. Его зовут Мартин, верно? Он ходит в эмерсоновскую школу. Каждый август он гостит у тети, на ферме под Буффало, а пару раз мы ездили всей семьей на Саратогу, снимали там коттедж. И еще у меня была сестренка, но она умерла, когда ей был год. Миссис Слоун глядела на него широко раскрытыми глазами. - Где сейчас Мартин? - спросила она мужа. Мартин еще сильнее сжал ее плечи. - Мама. - закричал он. - Я твой сын! Ты должна поверить мне. Я твой сын Мартин. - Он отпустил мать, полез в нагрудный карман за бумажником, вынул его и раскрыл, - Видишь? Видишь? Здесь все мои документы. Прочти их. Ну же, прочти их! Он все совал ей бумажник, и мать в отчаянии испуга подняла руку и ударила его по щеке, со всей силой. Мартина словно поразил гром. Бумажник выскользнул из пальцев и упал на землю. Он стоял, качая головой, словно не в силах поверить, что ударившая его женщина не осознает той ужасной ошибки, которую только что совершила. Откуда-то издалека донеслась механическая музыка. Мартин обернулся и прислушался. Потом медленно сошел со ступенек, прошел мимо отца и вышел за ворота. Чуть постоял, вслушиваясь в механическую музыку. И вдруг побежал на доносящиеся звуки. - Мартин, - кричал он на бегу. - Мартин! Мартин! Мартин, я хочу поговорить с тобой! Парк был залит светом гирлянд уличных фонарей и надписей над киосками. Цепочка огоньков круг за кругом бежала над каруселью, и отсветы ложились на лицо Мартина, озирающегося в надежде отыскать одиннадцатилетнего мальчишку в ночи, заполненной детьми. И вдруг он увидел его. Он кружился на карусели. Мартин бросился к ней, схватился за проплывающий мимо поручень и перебросил тело на кружащуюся платформу. Он спотыкаясь побежал по лабиринту скачущих лошадок, сквозь десятки маленьких личиков, качающихся вверх-вниз. - Мартин, - крикнул он, ударившись плечом о деревянную лошадку, - Мартин, пожалуйста, мне надо поговорить с тобой! Мальчишка услыхал свое имя, оглянулся через плечо и увидел человека с растрепанными волосами и потным лицом, бегущего к нему. Он соскочил с лошадки, бросил коробку с кукурузными хлопьями и помчался прочь, уворачиваясь от поднимающихся и опускающихся лошадок. - Мартин! - летел ему вслед голос Слоуна. Он нагонял мальчика. Он был от него футах в десяти-пятнадцати, но тот продолжал бежать. Все случилось неожиданно. Мартин был от мальчика на расстоянии вытянутой руки. Он потянулся, чтобы схватить его. Мальчик оглянулся через плечо, оступившись поставил ногу за край платформы и полетел вперед головой в кружащееся многоцветное пространство. Его нога попала на выступающую металлическую часть механизма, и его потащило под карусель. Мальчик вскрикнул, и почти в тот же момент служитель (лицо - словно белая маска) дотянулся до рубильника и остановил карусель. Никто не заметил, а позже не вспомнил, что умирающую, диссонирующую механическую музыку прорезали два вскрика. Два. Один - одиннадцатилетнего мальчика, настигнутого кошмаром и потерявшего вслед за этим сознание. Другой - Мартина Слоуна, почувствовавшего мучительную боль, пронзившую правую ногу. Он схватился за нее, чуть не упав. Послышались крики женщин и детей, сбегавшихся к мальчику, зарывшемуся лицом, в пыль в нескольких футах от карусели. Люди окружили его. Служитель протолкался сквозь толпу и склонился над мальчиком. Он осторожно поднял его на руки, и тоненький голосок маленькой девочки прорезался сквозь людской гул. - Посмотрите на его ногу. Посмотрите на его ногу. Одиннадцатилетнего Мартина Слоуна на руках несли из парка. Покалеченная нога кровоточила. Мартин пытался пробиться сквозь толпу, но мальчика уже унесли. Повисло молчание, потом послышался невнятный шум голосов. Люди начали расходиться по домам. Киоски стали закрываться. Огни начали гаснуть. Мартин остался один. Он прислонился к ограде вокруг карусели и закрыл глаза. - Я только хотел рассказать, - прошептал он, - я только хотел рассказать тебе, Мартин, что это самое удивительное время в твоей жизни. Не позволяй ничему уходить в прошлое без того, чтобы... без того, чтобы не насладиться этим. Больше не будет каруселей. Не будет леденцов. Не будет духовых оркестров. Я только хотел рассказать тебе, Мартин, что это было чудесное время. Сейчас! Здесь! И все. Это все, что я хотел сказать тебе, Мартин! Он подошел к карусели и сел на край. Деревянные лошадки безжизненно глядели на него. Запертые киоски слепо глядели на него. Летняя ночь висела над ним, и он был одинок. Он не мог сказать, сколько просидел так, пока не услышал шаги. Он поднял голову и увидел, что его отец идет к нему с той стороны карусели. Роберт Слоун остановился над ним, держа в руках бумажник. Бумажник Мартина. - Я думаю, вы захотите узнать, - сказал он. - С мальчиком все в порядке. Возможно, он будет прихрамывать, сказал нам доктор, но опасности нет. Мартин кивнул. - Я благодарю Господа за это. - Вы выронили это у дома, - сказал Роберт, протягивая бумажник. - Я заглянул внутрь. - И? - Я узнал о вас интересные вещи, - сказал Роберт просто. - Водительское удостоверение, деньги... - Он помолчал. - Похоже, что вы действительно Мартин Слоун. Вам тридцать шесть. Вы живете в Нью-Йорке. - Затем с вопросительными интонациями в голосе: - Так написано в вашем водительском удостоверении, действительном до 1960 года. Этот год наступит через двадцать пять лет. Даты выпуска на деньгах... на монетах... Эти даты еще не наступили. Мартин глянул отцу в лицо. - Теперь ты знаешь, верно? Роберт кивнул. - Да, я знаю. Я знаю, кто ты, и знаю, что ты проделал длинный путь. Длинный путь... и долгий. Я знаю, зачем и как. А ты? Мартин покачал головой. - Но ты должен знать другое, Мартин. То, что случится. - Да, я это знаю. - И ты знаешь, когда мы с твоей матерью... когда нас... Мартин прошептал: - Да, и это я знаю тоже. Роберт вынул трубку изо рта и долго и пристально поглядел на Мартина. - Так не говори этого мне. Я предпочитаю не знать. Это часть загадки, которую задает нам жизнь. Я думаю, это всегда должно оставаться загадкой. - Минутная пауза. Потом: - Мартин? - Да, папа? Роберт положил руку Мартину на плечо. - Ты должен уйти отсюда. Тебе нет здесь места. Ты понимаешь? Мартин кивнул и тихо ответил: - Я это вижу. Хотя не знаю почему. Почему я не могу остаться? Роберт улыбнулся. - Я полагаю, потому, что у нас лишь один шанс, Мартин. Каждому - свое лето. - Голос его был теперь глубок и полон сочувствия. - Маленький мальчик... тот, которого я знаю, тот, чье место здесь по праву. Это его лето, Мартин. Точно так же, как оно было твоим когда-то. - Он покачал головой. - Не заставляй его делиться с тобой. Мартин поднялся и поглядел в темнеющий парк. - Там, откуда ты... Там все так плохо? - спросил Роберт. - Я думаю так, - ответил Мартин. - Я устал от этой гонки, папа. Я был слаб, но верил, что силен. Я был до смерти напуган... но строил из себя сильного человека. И вдруг я выдохся. Я так устал, пап. Я так устал от этого бега. И однажды... я понял, что должен вернуться. Я должен вернуться, прокатиться на карусели, послушать духовой оркестр, погрызть леденцов. Я должен постоять, перевести дыхание, закрыть глаза, вдыхать и слушать. - Я думаю, мы все того хотим, - мягко сказал Роберт. - Но, Мартин, когда ты вернешься назад, может быть, ты увидишь, что и там есть карусели, духовые оркестры и летние ночи. Может, ты просте не туда смотрел? Ты не должен глядеть назад, Мартин. Попробуй глядеть вперед. Он замолчал. Мартин посмотрел на отца. Он чувствовал любовь к нему, безграничную нежность и единение, более глубокое, нежели единение плоти. - Может быть, папа, - сказал он. - Может быть. Пока, папа. Роберт сделал несколько шагов прочь, остановился, постоял немного и повернулся к Мартину. - Пока... сынок, - сказал он. Немного погодя он исчез в темноте. Позади Мартина пришла в движение карусель. Не было огней, не было шума, только призрачные фигурки лошадок бежали по кругу. Мартин шагнул на вращающийся круг, поближе к тихому табунку деревянных жеребят с рисоваными глазами, бегущих по кругу в ночи. Карусель сделала полный круг настала останавливаться. На ней никого не было. Мартин Слоун исчез. Мартин Слоун вошел в аптеку. Это была та самая, которую он помнил мальчишкой, но кроме общей планировки помещения и лесенки, ведущей в контору с крохотного балкончика, она ничем не напоминала место, которое он помнил. Она была светлой, с рядами люминесцентных ламп, с грохочущим блестящим музыкальным автоматом, новехоньким сатуратором, сверкающим хромом. Аптека была полна студентов. Некоторые танцевали, некоторые пили пиво из больших кружек, собравшись в углу у окна. Работал кондиционер, и было довольно прохладно. Мартин прошел сквозь сигаретный дым, сквозь рев рок-н-ролла и смех студентов. Его глаза шарили по сторонам, пытаясь отыскать хоть что-то знакомое. Молодой продавец улыбнулся ему. - Хай, - сказал он.- Что-нибудь надо? Мартин уселся на хромированный стул, обтянутый кожей. - Может, шоколадной газировки? - попросил он парнишку у фонтанчика. - Мороженого - три ложки. - Три ложки? - повторил продавец. - Конечно, я могу положить вам три ложки. Но это будет дороже. Тридцать пять центов. О'кей? Мартин грустновато улыбнулся. - Значит, тридцать пять центов? - Его глаза снова обежали помещение. - Вы что-нибудь знаете о старом мистере Уилсоне? - спросил он. - Когда-то он владел этой аптекой. - О, он умер, - ответил продавец. - Давным-давно. Лет пятнадцать, а то и двадцать. Какого мороженого положить? Шоколадного? Ванильного? Мартин не слышал его. - Ванильного? - повторил продавец. - Знаете, я передумал, - сказал Мартин. - Пожалуй, я обойдусь газировкой. - Он стал вставать и покачнулся. Правая нога опять подвела его. - Эти стулья не годятся для калек, - сказал он с грустной усмешкой. Продавец с интересом взглянул на него. - Пожалуй. Это вас на войне? - Что? - Ваша нога. Это на войне? - Нет, - ответил Мартин задумчиво. - Когда-то, еще мальчишкой, я упал с карусели. Странный это был случай. Продавец прищелкнул пальцами. - Карусель! Слушайте, а я ведь помню карусель! Ее сломали всего несколько лет назад. А жаль. - Он с симпатией улыбнулся Мартину. - Слегка опоздали, а? - Что? - спросил Мартин. - Я говорю, слегка опоздали? Мартин долгим взглядом обвел аптеку. - Да, - тихо сказал он. - И очень. Он вышел в жаркий летний день. Жаркий летний день, который в календаре значился как 26 июня 1959 года. Он прошел по центральной улице и вышел за город, держа путь к заправке, где оставил машину, чтобы в ней сменили масло и подтянули все гайки. Так давно это было. Он шел медленно, чуть приволакивая правую ногу, по пыльной обочине скоростного шоссе. На заправке он заплатил парнишке, сел в машину, развернулся и покатил в сторону Нью-Йорка. Лишь мельком оглянулся он на табличку "Хоумвуд, 1,5 мили". Надпись лгала. Он точно знал это. Хоумвуд был дальше. Много дальше. Высокий человек в костюме от "Брукс Бразерс", сидящий в красном "мерседесе", крепко сжимая баранку, медленно ехал на юг, к Нью-Йорку. Он не знал толком, что ждет его в конце пути. Но точно знал, что открыл нечто для себя. Хоумвуд. Хоумвуд, штат НьюЙорк. До него нельзя дойти пешком. ЛИХОРАДКА Вот как все было с Франклином Гибсом. У него была тщательно распланированная, четко расписанная маленькая жизнь, которая включала в себя встречи с выпускниками "Кивание" в отеле "Салинас" по четвергам, вечернюю школу при местной церкви по средам, церковь по воскресеньям, работу кассиром в банке и вечер раз в неделю, проводимый с друзьями за игрой в парчези или что-нибудь такое же азартное. Он был толстеньким невысоким человеком средних лет, чьи узкие плечи были постоянно отведены назад на манер плебея из Вест-Пойнта, а выпяченную, словно у голубя, грудь туго облегала жилетка. На лацкане его пиджака был приколот значок в честь десятилетия окончания "Кивание", а чуть повыше - другой, за пятнадцатилетнюю службу, врученный ему директором банка. Он жил вдвоем с женой в маленьком домике с двумя спальнями. Домику было лет двадцать, позади него располагался небольшой садик, а впереди рос розовый куст - предмет особой страсти миссис Гибс. Флора Гибс, вышедшая за Франклина двадцать два года назад, была женщиной угловатой, с висящими, словно мышиные хвостики, прямыми прядками волос и окружностью груди примерно на четверть дюйма меньшей, чем у мужа. Она имела тихий голос, и жизнь свою посвящала тому, чтобы заботиться о Франклине Гибсе, кормить его, развеивать его дурное настроение, удовлетворять его прихоти и смягчать вспышки ярости, охватывающей его при всяких мало-мальских изменениях распорядка их повседневной жизни. Данное вступление по крайней мере отчасти объясняет бурную реакцию Франклина Гибса на известие, что Флора выиграла приз в радиоконкурсе. 'Это было одно из тех сумасшедших неожиданных событий, что вроде бы случайно вдребезги разбивают прозаическую монотонную жизнь. И вот такое событие ворвалось в жизнь Флоры. Она послала на радио письмо, в котором буквально в восемнадцати словах объясняла, почему она предпочитает "готовые бисквиты тетушки Марты" любым другим. Она написала скупо и экономно, ибо сама жила скупой и экономной жизнью, лишенной развлечений и излишней роскоши, жизнью, состоящей из рационально заполненного времени и забот о бюджете, жизнью тусклой, скудной, ничем не примечательной, лишенной (пока она не приняла участия в конкурсе) малейшего намека на какое-то разнообразие, на что-то яркое. И вот пришла телеграмма. Не первая премия, это было бы слишком. (А первой премией были пятьдесят тысяч долларов, и Франклин, поджав губы, сказал, что если бы она как следует постаралась, она получила бы их.) Третья. Бесплатное трехдневное путешествие для двоих в Лас-Вегас. Прекрасный номер в самом дорогом, современного и известном отеле, шоу, экскурсии, изысканная еда плюс самолет в оба конца. Сообщение о призе упало в жизнь Флоры, словно метеор в безлюдную местность. Франклин был на какое-то мгновение даже ошеломлен тем, как вдруг ожило бесцветное лицо жены. До него постепенно начало доходить, что Флора на самом деле желает посетить Лас-Вегас. За завтраком разыгралась самая настоящая сцена. Франклин весьма недвусмысленно заявил жене, что в Лас-Вегасе играют либо очень богатые, либо очень глупые. Все эти развлечения - не для людей нравственных и уравновешенных, а поскольку уравновешенность и нравственность очень многое значат для мистера Гибса, им следовало бы телеграфировать устроителям конкурса (с оплатой телеграммы получателем, мимоходом заметил он) и ознакомить их со своим решением относительно посещения Лас-Вегаса и, как подчеркнул мистер Гибс, "его крайне сомнительных притонов". Когда мистер Гибс пришел из банка домой пообедать, столовая была пуста. Флора рыдала в своей комнате. Впервые эта послушная, уступчивая, раболепная женщина посмела настоять на своем.. Она выиграла путешествие в Лас-Вегас, и она отправится туда, с Франклином или без него. Это сообщение было высказано в перерывах между рыданиями и прерываемыми судорожными всхлипами библейскими цитатами типа "куда иголка, туда и нитка", словами, с которыми одна пожилая леди из Ветхого Завета обращается к другой, но вряд ли подходящими в данной ситуации, когда жене надо уговорить мужа отпустить ее в Лас-Вегас. Но что действительно заставило Франклина Гибса пойти на попятный, так это комбинация возможности рассматривать путешествие как чуть растянутый День Поминовения и того факта, что ни за что не надо платить. Неделю спустя Франклин в своем слегка лоснящемся, облегающем фигуру синем форменном костюме-тройке банковского служащего (с цветком в петлице) и Флора в хлопчатобумажном платье в цветочек с широким зеленым поясом, шляпе с искусственными цветами и огромным пером летели в Лас-Вегас. Флора все шесть с половиной часов полета возбужденно болтала. Франклин раздраженно молчал, изредка вставляя замечания относительно правительства штата, настолько аморального, что оно узаконило азартные игры. В аэропорте их встретили и на машине отеля отвезли в "Дезерт Фронтир Палас" - безвкусное вытянутое в длину здание, увенчанное обнаженными неоновыми девушками. Всю дорогу до отеля Флора рассказывала шоферу про Эльгин, штат Канзас, - пронзительным голосом, в нелепой манере маленькой девочки. Франклин по-прежнему хранил молчание, лишь однажды не удержавшись от замечания относительно платиновой блондинки, прошедшей перед остановившимся на красный свет автомобилем. Что-то насчет того, что она очень типична для города, где вряд ли ценят добродетель. В их номере был кондиционер: самый современный, очень удобный, весь сияющий хромированными деталями. На столе стояли блюдо с фруктами и ваза с цветами, которые Флора нервно поменяла местами три-четыре раза, не умолкая при этом ни на минуту. Франклин сидел, мрачно читая буклет Торговой Палаты, мысленно отмечая отсутствие некоторых сведений, что говорило не в пользу Лас-Вегаса по сравнению с более солидным, хотя и много меньшим по размерам Эльгином. Час спустя в дверь номера постучали. Пришли представитель отеля по связям с публикой и фотограф. Представителя отеля звали Марти Любоу, и на лице его сияла профессиональная улыбка, предназначенная для встреч. - Итак, мистер и миссис Гибс, - сразу от порога начал он. - Как вам номер? Все ли удобно? Не желаете ли чего-нибудь? Могу ли я что-то сделать для вас? Голос Флоры нервно подрагивал, а руки метались по платью, поправляя его то тут, то там, что-то разглаживая, что-то приглаживая: - О, здесь чудесно, мистер Любоу. Просто чудесно. Вы заставляете нас чувствовать себя... ну, вы заставляете нас чувствовать себя важными персонами! Любоу громогласно рассмеялся: - В конце концов вы и есть важные персоны, миссис Гибс. Не каждый день нам выпадает честь приветствовать победительниц конкурса! Фотограф за его плечом отвернулся и мрачно прошептал: - Не каждый - так почти каждый. Смех Любоу заглушил шепот фотографа, прокатившись по комнате. Смех Любоу был не просто смех. Это было его оружие против любой непредвиденной ситуации. - Я думаю, - сказал он, - мы сфотографируем вас прямо здесь. Полагаю, если вы встанете в центре комнаты, это будет лучше всего. Верно, Джо? Фотограф испустил глубокий вздох, который можно было рассматривать и как согласие, и как несогласие. Он вставил в гнездо фотоаппарата лампу-вспышку и прислонился к косяку двери, глядя в видоискатель. Любоу подвел Флору к нужному месту посреди комнаты и приглашающе кивнул Франклину, который по-прежнему мрачно сидел в кресле. - Вот сюда, к своей любимой женушке, мистер Гибс! - радостно вскричал он. Франклин испустил вздох, свидетельствующий о его долготерпении, поднялся и встал рядом с женой. - Прекрасно! - воскликнул Любоу, глядя на них такими восторженными глазами, словно соединить их в центре этой комнаты было для него подвигом, лишь ненамного меньшим, чем покорение в одиночку Матерхорна. - Просто прекрасно! - повторил он. - Ну, Джо, как они? Фотограф вместо ответа сделал снимок, заставив Флору и Франклин заморгать от вспышки: Флору - с нервной застывшей улыбкой, Франклина - со злобным и вызывающим взглядом. Вновь смех Любоу состряс комнату. Он потрепал Франклина по плечу, пожал ему руку, легонько похлопал Флору по щеке и напрарился к двери. Фотограф уже открыл ее и как раз выходил в коридор. - Так значит, в случае чего, только скажите... - начал Любоу. - "Эльгинский Рожок", мистер Любоу, - остановил его голос Флоры. Любоу повернулся к ней. - Что, что? - Наша городская газета называется "Эльгинский Рожок", - пояснила она. - Конечно, конечно, миссис Гибс. "Эльгинский Рожок". Мы oTOшлем туда вашу фотографию. А вы наслаждайтесь, и добро пожаловать в Лас-Вегас и "Дезерт Фронтир Палас". Он радостно подмигнул Флоре, по-мужски улыбнулся Франклину, и лишь на мгновение был выбит из колеи ледяной злобностью на лице последнего. Однако быстро оправился, помахал рукой и вышел. Его заключительный взрыв смеха был почетным салютом из двадцати одного ружья, который ничего особенного на значил, однако в некотором роде опустил занавес после сцены встречи. Последующие пятьдесят пять минут потребовались Флоре на то, чтобы уговорить мужа спуститься в игорный зал и посмотреть, что это такое. Все это время она убеждала его, что нет ничего безнравственного в том, чтобы посмотреть, как люди играют. А в промежутках между доводами ей приходилось выслушивать воззрения Франклина на достойную жалости слабость людей, тратящих деньги на кости, карты и игральные автоматы. Но в конце концоэ он все же согласился надеть пиджак своего форменного костюма и дал Флоре увести себя в главное здание отеля, а потом и в игральный зал. Это было роскошное, шумное, полное людей помещение, заставленное столами под зеленым сукном, колесами рулеток, рядами одноруких бандитов. Вдоль всей стены тянулся бар. Зал был полон звуков, которые поднимались от застланного толстым ковром пола, ударялись в шумопоглощающий потолок, гасились обоими и, тем не менее, все-таки висели в воздухе. Эти звуки были обычными звуками, сопутствующими подобным заведениям Позвякивание вращающихся рулеток. Звон бокалов. Металлическое "клак-клак-клак" рычагов одноруких бандитов. Сухие голоса крупье, называющих цифры, красное, черное, а поверх всего - людская разноголосица: нервные вскрики выигравших, протестующее ворчанье проигравших. Слившиеся вместе звуки ударили по ушам Флоры и Франклина с силой взрыва, едва они появились в зале и остановились у дверей, в стороне от людской активности, всматриваясь в незнакомый, яркий и шумный новый мир. Они стояли у дверей, стараясь чувствовать себя непринужденно, впервые в жизни осознав, как они выглядят со стороны: Флора, трепещущая женщина в старомодном платье с корсажем, который только подчеркивал ее плоскогрудость, и Франклин, маленький человечек в костюме 1937 года, с прилизанными волосами, в остроносых ботинках и с чопорным видом уроженца западных штатов, одетый как на парад. Они были и данный момент двумя чуждыми элементами, соединенными вместе чувством неполноценности гораздо сильнее, чем когда-либо в Эльгине. Они стояли так минут десять, изучая столы, игры, ставки (мелочью и в серебряных долларах): очарованная женщина и чуждый греха мужчина. Глаза Флоры становились шире и шире. Она повернулась к Франклину: - Здесь есть свое обаяние, в этом зале! Он поглядел на нее рыбьими глазами, потом задрал кверху нос. - Обаяние, Флора? Я удивляюсь тебе. Ты знаешь, как я отношусь к азартным играм. Флора виновато улыбнулась: - И все же, Франклин, есть некоторое различие... - Никаких различий. Все эти игры безнравственны. Азартные игры - это азартные игры. Это твой праздник, Флора. Но я должен со всей ответственностью повторить то, что говорил неоднократно: азартные игры - это безжалостная трата времени. Слышишь, Флора? Безжалостная трата времени! У Флоры задрожали губы, и она легонько тронула его руку, - Пожалуйста, Франклин, - тихо сказала она, - постарайся получить от этого удовольствие. У нас так давно не было праздников. Очень давно. Праздников... или просто времени, проведенного вместе, о котором было бы приятно вспомнить. Левая бровь Франклина поползла вверх. Голос его зазвучал словно у человека, которому присудили Почетную медаль, но в последний момент сказали, что вышла ошибка. - Все знают, Флора, - провозгласил он, - что я работаю, не щадя сил, и что у меня так мало времени... - Это было начало специально заготовленной речи, которую он произносил не реже одного раза в месяц. Сперва он несся на всех парусах по знакомому курсу, потом сменил галс, расписывая, как неприятно ему находиться в этом зале с полуголыми девицами и игроками в кости, как вдруг заметил, что Флора не слушает его. На той стороне зала зажглись огни на одноруком бандите, зазвенел звонок и истерично вскрикнула женщина. Спустя мгновение к ней подошла длинноногая блондинка в узеньких брючках, несшая полную корзину денег, назвала номер автомата служителю и вручила женщине корзину. Друзья тут же окружили ее и повели к бару, радостно гомоня. Флора подошла к "одноруким бандитам", стоящим вдоль всейстены зала. С того места, откуда она смотрела, это было похоже на лес рук, дергающих рычаги. Раздавалось непрерывное "клакклак-клак", рычагов, а затем "клик-клик-клик" вращающихся барабанов с рисунками. Вслед за этим слышалось металлическое "уф-ф", за которым иногда следовало позвякивание сыплющихся по металлической трубе серебряных долларов, которые затем всей массой увесисто шмякались в монетоприемник в нижней части аппарата. Франклин с суровым неодобрением взирал на длинноногую блондинку и не видел, как Флора достала из кошелька никель[Никель - 5 центов. ] и бросила его в прорезь одной из машин. Флора потянулась было к рычагу, но вдруг увидела, что Франклин смотрит на нее. Она вспыхнула, натянуто улыбнулась и умоляюще поглядела на мужа. - Франклин... это ведь всего-навсего никель. Его высокий голос царапнул ей душу, словно напильником. - Всего-навсего никель, Флора? Всего-навсего никель! Почему бы тебе не пойти на улицу и не высыпать горсть мелочи под ноги прохожим? - Франклин, дорогой... Он подошел к ней поближе. Голос его был тих, но полон с трудом сдерживаемой ярости. - Олл раит, Флора, мы отправились в Лас-Вегас. Мы потеряли три дня и две ночи. Мы сделали это из-за твоего дурацкого понятия о веселье. К тому же нам это ничего не стоило. Но теперь ты начинаешь тратить деньги. Даже не тратить, Флора. Бросать на ветер. И здесь я вынужден вмешаться. Очевидно, ты недостаточно взрослая... В глазах Флоры промелькнула боль. На лице проступило нервозное выражение, которое Франклин без труда опознал: это была прелюдия к многочасовому заламыванию рук и прерывистым вздохам. Это было единственное оружие Флоры на протяжении многих лет. - Пожалуйста... пожалуйста, Франклин, не надо сцен, - зашептала она. - Я не буду играть. Я обещаю... - Она посмотрела на автомат, потом обернулась к мужу и безнадежно добавила: - Но ведь никель уже внутри. Франклин испустил глубокий вздох и возвел глаза к потолку. - Олл раит, - сказал он. - Бросай его на ветер. Дергай рычаг, делай, что хочешь. Флора, не сводя глаз с Франклина, дернула рычаг, вслушиваясь в звучание барабанов, механическое "уф-ф" и последующее молчание. Уголки губ Франклина приподнялись в самодовольной усмешке, и на какое-то краткое мгновение Флора возненавидела его. Но затем привычка взяла верх, Флора смиренно взяла мужа под руку и выслушала его пожелание вернуться в номер и переодеться к ужину. - Боюсь, я не слишком-то везучая, - тихо сказала она. Он не ответил. У дверей она посмотрела ему в лицо. - Франклин, это был всего-навсего никель. - Двадцать таких монет составляют доллар, Флора,"и я кручусь день-деньской ради этих долларов! Он уже готов был открыть дверь, когда какой-то изрядно подвыпивший человек, стоящий у долларовой машины, обернулся и увидел его. Он ухватил Франклина за рукав и поволок к автомату. Франклин отшатнулся, словно его вели к чему-то заразному, но пьяница крепко держал его за рукав, сжимая в другой руке стакан. - Сюда, старина, - говорил он, - попробуй-ка. - Он поставил стакан и вынул из кармана серебряный доллар. - Давай, не бойся. Я уже полтора часа воюю с этим толстым грабителем! - Он вложил серебряный доллар Франклину в ладонь. - Вперед, старина. Он твой. Поиграй. Женщина у стойки бара помахала ему рукой. - Эй, Чарли, -крикнула она, - ты идешь сюда, или мне подойти и оттащить тебя за уши? - Иду, золотко, иду, - отозвался тот. Потом улыбнулся Франклину, распространяя вокруг себя аромат "Джонни Уокера"[ "Джонни Уокер" - сорт виски. ], похлопал его по плечу, взял его руку, все еще сжимающую доллар, и приблизил ее к прорези в верхней части автомата. Франклин выглядел, словно зверек, угодивший в капкан. Он озирался по сторонам в поисках выхода, был смущен, испуган, и вообще чувствовал себя не в своей тарелке. - Слушайте, - сказал он, - мне вообще не интересно. Пожалуйста... я очень спешу... Пьяница радостно хмыкнул, когда доллар исчез в прорези, и нетвердой походкой направился к бару. Франклин посмотрел на автомат. Его первой мыслью было достать серебряный доллар, не пуская его в игру. Он внимательно осмотрел машину. Она была подобна остальным. Большая, с яркими огнями, со стеклянным оконцем посредине, сквозь которое было видно, как много долларов содержится в ее объемистом металлическом нутре. Два ярких огня по бокам оконца имели странное сходство с глазами, а монетоприемник внизу довершал картину огромного неонового лица. Франклин потянулся к рычагу. Краем глаза он видел, с какой надеждой смотрит на него Флора. Затем, словно решившись на отчаянный шаг, он дернул рычаг и стал смотреть на вращающиеся барабаны, которые остановились один за другим, показав две вишни и лимон. Раздалось громкое металлическое клацканье, а затем звон монет, упавших в монетоприемник. Десять долларов. Франклин лишь краем сознания услыхал радостный вскрик Флоры. Он глядел на монеты. Потом медленно, одну за одной, взял их. Его охватило незнакомое приятное ощущение. Странное возбуждение, какого он никогда не знал раньше. Он увидел свое отражение в какой-то хромированной полосе машины и был удивлен тем, что увидел; раскрасневшееся маленькое лицо с блестящими глазами, перекатывающиеся желваки, поджатые в довольной усмешке губы. - Франклин, а вот ты - везучий! Он поглядел на Флору, с усилием вернул мрачность лицу и голосу и сказал: - Теперь, Флора, ты увидишь разницу между нормальным взрослым вдумчивым человеком и здешними дикарями. Мы возьмем эти деньги, отнесем в свой номер и вернемся с ними домой. - Конечно, милый. - Эти здешние бабуины выбросили бы их. Они бы незамедлительно сунули их обратно в машину. Но не таковы Гибсы! Гибсы знают цену деньгам! Идем, дорогая, уже поздно. Я должен побриться перед ужином. И он, не дожидаясь ее, пошел к выходу. Флора шла следом, словно собачонка, на которую не обращают внимания. Гордость появлялась на ее лице всякий раз, когда она смотрела на идущего впереди низенького человечка с выпяченной грудью, который прокладывал путь сквозь толпу с решительностью и силой, которые, казалось, лишний раз подтверждали высокое положение Эльгина, штат Канзас. Они не видели, как пьяница снова подошел к машине и опустил в прорезь новый доллар. Но Франклин услышал звон монет, скатившихся в монетоприемник. Он резко обернулся. Он слышал звон монет, но слышал и еще кое-что. Он отчетливо услыхал собственное имя. Произнесенное металлическим скрежещущим голосом, но несомненно его имя. Доллары упали в монетоприемник и позвали его: "Франклин". Он нервно поскреб подбородок и обернулся к Флоре. - Ты что-нибудь слыхала? - Что, дорогой? - Это ты произнесла мое имя, Флора? - Нет, что ты, дорогой. Франклин снова в недоумении уставился на автомат. Пьяница тем временем пошатываясь прокладывал путь к бару, и машина была свободна. - Я готов поклясться... - начал было Франклин. Потом замолчал и покачал головой. Снова внимательно поглядел на машину. Она действительно напоминала лицо. Два огня сбоку были глазами, застекленное оконце с серебряными долларами за ним - носом. А щель внизу, куда падали монеты - это был маленький рот с выпяченной нижней губой, - Словно лицо, - сказал он вслух. - Что? - спросила Флора. - Эта дурацкая машина. Она похожа на лицо. Флора обернулась, непонимающе посмотрела на автомат, повернулась к Франклину. - Лицо?- переспросила она. - Не обращай внимания, - сказал Франклин. - Пойдем, приготовимся к ужину. Всю дорогу до номера Франклин не мог отделаться от мысли, что машина окликнула его. Конечно, он понимал, что это нелепо. Этого не было на самом деле. Это было сочетание голосов, шума и его собственного воображения, впрочем, достаточно реальное, чтобы обратить на себя его внимание, сбить на какой-то момент с толку. Однако случившееся ни в коей степени его не напугало. Его переполняли ощущение собственной силы и уверенность в себе. Он оставил в дураках эту уродливую машину. Он, Франклин Гибс, вышел на арену один на один против коварного врага, плюнул в лицо безнравственности, повернулся и ушел. Это был триумф сил Добра. Но вот в чем он не хотел себе признаться, брея свое строгое маленькое личико, так это в эфемерности одержанной победы. Слишком быстра была его победа. Слишком мимолетна. Франклин Гибс, хотя он ни за что не сказал бы об этом вслух, жаждал вернуться на арену! Они поужинали и просмотрели начало шоу. Франклин был раздосадован тем, что официант, не спрашивая, подал ему жареный картофель с луком, а он терпеть не мог лук. Они не досидели до выступления Фрэнка Синатры, потому что вышедший на сцену комик начал сыпать весьма сомнительными шуточками. Флора нервно хихикала над некоторыми из них (не совсем, впрочем, понимая соль), каждый раз с извиняющимся видом поворачиваясь к Франклину. Франклин сидел, словно аршин проглотив, с выражением крайнего неодобрения на лице. Когда же на сцене вторично появились восемь девушек в черных с блестками одеждах, он поднялся, коротко кивнул Флоре и пошел к выходу. Флора беспрекословно последовала за ним. В десять они легли. Франклин предварительно полностью раскритиковал непристойных комедиантов и грязных уличных шлюшек, становящихся танцовщицами. Потом почистил зубы, выполнил ритуал втирания в волосы специального спиртового состава, изготовленного для него эльгинским аптекарем, отмел робкое предложение Флоры еще разок сходить в игорный зал, просто так, посмотреть, и улегся в постель. Флора, как всегда, почти сразу уснула. Франклин же лежал, заложив руки за голову и вперя взгляд в потолок. Над дверью горел маленький ночничок, разливая по комнате тусклый оранжевый сает. Серебряные доллары лежали столбиком на туалетном столике перед зеркалом. Время от времени взгляд Франклина опускался, останавливаясь на монетах. Потом веки его начали смыкаться, и он почти заснул, как вдруг услышал: - Франклин! Это монеты вылетели из машины и позвали его: "Франклин!" И так повторилось еще два раза, пока он не сел в постели, оглядываясь по сторонам. Странный голос. Больше всего, подумал Франклин, похожий на голос робота. Он поглядел на монеты на туалетном столике и был слегка удивлен тем, что столбик вроде бы вырос. Пожалуй, в нем было более десяти монет. Долларов, этак, двадцать. И чем дольше он смотрел, тем выше, казалось, вырастала серебряная башенка. Франклин встал и подошел к столику. Взял монеты и взвесил их на ладони. Прекрасное ощущение, подумалось ему. Ощущение приятной тяжести в руке. Он бросил взгляд на свое отражение в зеркале, и то, что он увидел, слегка смутило его. На лице Франклина Гибса, который глядел на него, были написаны алчность и жадность, страстная жажда, ничем не прикрытое желание. Это лицо напоминало его собственное только самыми общими чертами. Проснулась Флора. - Что-нибудь случилось, дорогой? - спросила она. - Не случилось ничего, - ответил он, заставляя голос звучать как обычно ровно, - кроме... - Он разжал ладонь. - Это греховные деньги, Флора. Безнравственно брать их. Деньги, добытые таким путем, не могут пойти на пользу. Я пойду обратно и брошу их в машину. Избавлюсь от них. Флора уже снова почти спала. - Олл раит, дорогой, - пробормотала она сквозь сон. - Делай, как считаешь нужным. К тому времени, как одевшийся Франклин причесывался перед зеркалом, она уже спала. - Если и-есть что-то, в чем я разбираюсь очень хорошо, - сказал он отражению спящей жены, - так это нравственность! И я не позволю, чтобы от нас несло этой заразой. Я вернусь туда и самым решительным образом избавлюсь от этих денег. - Он повернулся к жене. - Спокойной ночи, Флора. Ответом ему было спокойное размеренное дыхание. Франклин снова повернулся к зеркалу, разгладил пиджак, взял серебряные доллары, улыбнулся им и, чувствуя охватывающее его возбуждение, направился в зал, не знающий сна. Три часа спустя Франклин стоял перед машиной. Галстук съехал набок, пиджак и рубашка были расстегнуты. Он абсолютно не слышал ни шума в зале, ни музыки. Его не заботил ни внешний вид, ни что-либо другое. Все его существование свелось к простой последовательности действий. Бросить монету. Дернуть рычаг. Посмотреть и подождать. Бросить монету. Дернуть рычаг. Посмотреть и подождать. Смотреть на вращающиеся барабаны, унимая бешено стучащее сердце. Вишни приносят удачу. Лимоны - это смерть. Надписи появляются лишь в нескольких выигрышных комбинациях. Колокольчик пробуждает надежду, но их должно быть три подряд, чтобы получить чего-нибудь стоящее, а вот от слив -ничего хорошего не жди. Он еще не осознавал, что все его тщательно разработанные и продуманные нормы, вся стройная система идеалов, все то, что он отстаивал или, по крайней мере, считал, что отстаивал, было отброшено в сторону за ненадобностью. Что было для него теперь важно, так это вишни, колокольчики, сливы и комбинации, в которых они появлялись, когда останавливались барабаны. Он все скармливал машине монеты, дергал рычаг, смотрел на появляющиеся рисунки, дергал рычаг и скармливал монеты, и дергал, и скармливал, и дергал. Трижды он подходил к кассе, чтобы разменять деньги, то и дело нервно оглядываясь через плечо, дабы убедиться, что никто не подошел к его машине. И каждый раз, получив серебряные доллары, назад он возвращался буквально бегом, не отдавая себе отчета, что еще двадцать четыре часа назад ничего подобного ему и в голову не могло прийти. В два утра Франклин Гибс все еще не осознавал, что с ним произошло. Он покрылся липким потом. Вращающиеся барабаны вызывали во всем его теле нервную дрожь. Желудок был абсолютно пуст. Он понимал, что проиграл ужасно много. Сколько точно - он не знал, да и просто не позволял себе думать об этом. С уверенностью он знал лишь одно: что он, Франклин Гибс, не может быть побежден этой мерзкой безнравственной машиной. И кроме того, он хотел обладать серебряными долларами. Отчаянно хотел. Он хотел услышать щелчок механизма, а потом - волнующий звон сталкивающихся между собой монет, потоком льющихся из машины. Он хотел набить ими карманы и ощутить приятную тяжесть. Он хотел сунуть руки в карманы и перебирать монеты потными пальцами. Поэтому он продолжал играть, и в три тридцать утра Франклин Гибс представлял собой отчаявшегося маленького человечка с одеревеневшей правой рукой, одержимого навязчивой идеей, которая отгораживала его от остального мира и заставляла оставаться у "однорукого бандита" и сыпать в него монеты. Три выигрыша, пять проигрышей. Два выигрыша, три проигрыша. Шесть выигрышей, потом десять проигрышей. Через полчаса пришла Флора. На лице - смесь сна и заинтересованности. Она проснулась, обнаружила, что постель пуста, и не сразу припомнила разговор с Франклином перед его уходом. Глаза ее расширились, когда она увидала мужа около машины. Она никогда не видела его таким. Костюм его был помят, на рубашке проступали потные пятна, лицо с успевшей вырасти щетиной было белого устричного цвета. Глаза наполнял какой-то непривычный блеск, и они словно смотрели сквозь предмет, а не на него. Флора нервно подошла и услышала его вскрик: "Проклятье!" Барабаны показывали сливу, лимон и колокольчик. Раздался отчетливый металлический щелчок, означающий проигрыш, и лицо ее мужа исказилось в гримасе. Флора тихонько коснулась его рукава и сказала: - Франклин, дорогой, уже поздно. Он обернулся и уставился на нее, какое-то время не узнавая, роясь в своем сознании, чтобы воссоздать мир, покинутый несколько часов назад, и не представляющийся теперь ему реальным. - Стой здесь, Флора, - сказал он. - Мне нужны серебряные доллары. Никому не позволяй трогать эту машину, поняла? - Франклин, дорогой... - полетел вслед ему ее голос и пресекся, ибо муж был уже далеко. Она видела, как он достал из бумажника купюру, подал ее в окошечко и получил взамен тяжелую пригоршню долларов. Потом вернулся, прошел мимо нее и принялся одну за одной кидать монеты в машину. Он опустил пять долларов, прежде чем Флора снова взяла его за рукав, на этот раз более решительно, не дав бросить очередной доллар. - Франклин! - голос ее зазвучал более твердо. - Сколько ты проиграл? Ты играл всю ночь? Его ответ был краток: -Да. - Но ведь ты, наверно, проиграл много денег? - Очень возможно. Флора облизнула губы и попыталась улыбнуться. - Но, дорогой, ты не думаешь, что пора остановиться? Он взглянул на нее, словно она предложила ему выпить банку краски. - Остановиться? - почти выкрикнул он. - Как я могу остановиться, Флора? Господи, как я могу остановиться? Я проиграл очень много. Проиграл очень много! Погляди! Погляди на это. - Он ткнул пальцем в надпись над машиной: "Специальный приз - 8000 долларов". - Видишь? - сказал он. - Когда она заплатит, ты получишь восемь тысяч долларов! - Он снова повернулся к машине, обращаясь скорее к ней, чем к жене. - А теперь самая пора платить. Если человек стоит здесь достаточно долго, эта штука просто обязана заплатить. Словно для того, чтобы подтвердить логику своих слов, он сунул в щель новую монету, дернул рычаг и вперил взгляд во вращающиеся барабаны. Вишня и два лимона. Три доллара скатились в монетоприемник. Снова он выиграл меньше, чем проиграл, да еще на глазах у Флоры. Он потерял пять долларов и испытывал то едкое раздражение, что приходит с проигрышем. - Франклин, дорогой, - начала снова Флора, - ты ведь знаешь, как ты плохо чувствуешь себя по утрам, когда поздно ложишься спать... Он бешено обернулся к ней и закричал: - Флора, почему бы тебе не заткнуться? Она отпрянула с побелевшим лицом. Ее прямо-таки бросило в дрожь со стыда за его дурной характер. Франклин заметил это, и на душе у него полегчало. Он всегда испытывал какое-то извращенное удовольствие, когда кричал на Флору. Она была такой беспрекословной, такой слабой. Словно кусок теста, который месят, мнут, бьют. И она стоила того, чтобы на нее кричали, потому что могла как-то реагировать. В отличие от машины, которая столько времени была его врагом, его мучителем. Ему хотелось ударить машину, расцарапать ее, выбить ее дурацкие глаза, сделать ей больно. Но машина была бесстрастна и неуязвима. В отличие от Флоры. Флоры с ее мышиным личиком. В какой-то момент ему захотелось ударить ее, разбить ее лицо кулаком. Но кричать на жену и видеть ее реакцию было почти так же приятно. - Я терпеть не могу грымз вроде тебя, Флора! - закричал он. На них стали оглядываться. - Я не могу вынести, когда женщина подглядывает из-за плеча и приносит тебе неудачу. Он услыхал, как всхлипы прервали ее дыхание, и это подбавило масла в бушующий в нем огонь. - А именно это ты и делаешь, Флора... Ты приносишь мне неудачу. Ты и твой Лас-Вегас. Ты и твой чертов конкурс. Убирайся с глаз моих, поняла? Убирайся сейчас же! Флора предприняла слабую, жалкую попытку протеста: - Франклин, пожалуйста, ведь люди смотрят... - К черту людей! - заорал он. - Плевать на людей! Пусть катятся ко всем чертям! Он повернулся и вцепился потными руками в машину, плотно сжав губы. На лице его смешались злоба от преследующих его неудач и лихорадочное выражение, типичное для азартных игроков. - Вот единственное, что меня интересует, - сказал он. - Эта машина! Эта проклятая машина! - Злость его стала еще сильней. Неудачи отступили на задний план. Он ударил кулаком по передней панели автомата. - Просто бесчеловечно, как она сперва позволяет тебе немного выиграть, а потом забирает все обратно. Это издевательство. Посулит, поманит. А потом... - Он бросил в щель еще .один доллар, обеими руками дернул рычаг. Барабаны показали две сливы и лимон, раздался глухой щелчок, и установилась тишина. Он больше не видел Флору, не видел людей, собравшихся позади нее. Он не слышал шума вокруг, не видел света люстр, не чувствовал ни покрывшей тело испарины, ни исказившей лицо гримасы. Перед ним стояла машина. Машина с человеческим лицом. Она обобрала его, и он должен был заставить ее заплатить за это. Он должен был отомстить за себя, и единственным доступным ему оружием были серебряные доллары. Он бросал их в прорезь, дергал рычаг, смотрел, слушал, ждал. Он не видел, как Флора, прижав к лицу носовой платок, выбежала из зала. Он не слышал, как какой-то мужчина в кашемировом спортивном пиджаке громко сказал своей жене, что "маленький человечек просто помешался на этой машине". Подошедший официант спросил, не желает ли он выпить. Он не посмотрел на официанта и не ответил ему. В мире Франклина Гибса остались лишь две вещи: он сам и машина. Все остальное перестало существовать. Он был маленьким, старомодно одетым человечком с ожесточенным лицом, и он стоял перед машиной, пичкая ее серебряными долларами в надежде, что ее вырвет. Он был теперь оконченным наркоманом, глубоко и надежно сидящим на игле, и в пять утра, когда зал опустел и в нем никого не осталось, - он еще не знал, что по всем медицинским меркам сошел с ума. Из всего, что поддерживало его обычно в хизни: воли, твердолобости, самомнения и предубеждений - сковал он себе доспехи, в которых вышел этим утром на битву с машиной. Бросить монету, дернуть рычаг. Бросить монету, дернуть рычаг. Еще и еще. Не останавливаясь. Не прерывая последовательности: ладонь-рука-глаз-ухо. В его жизни наступило новое времяисчисление. Рано или поздно эта машина заплатит. Он положит ее на лопатки. Она признает его превосходство, выплюнув восемь тысяч серебряных долларов. Это единственное, о чем он думал, не видя ни света занимающейся зари, ни чего-либо еще кроме "однорукого бандита", перед которым он стоял лицом к лицу, один-одинешенек во всем мире. Когда ночной кассир окончил работу, то, пожелав сквозь с трудом удерживаемую зевоту доброго утра сменщику, он обратил его внимание на забавного коротышку, восьмой час стоящего у машины. - Видал я ребят, попавшихся на крючок, - сказал он, покачав головой, - но это чего-то уж из ряда вон! И это была эпитафия первой ночи Франклина Гибса в Лас-Вегасе. Но только первой. Полдевятого утра, когда Флора пришла в игорный зал, он все еще был там. Около одиннадцати у Марти Любоу происходил разговор с менеджером отеля. Они поговорили о проведении парочки новых конкурсов на побережье и рекламной кампании для Сэмми Дэвиса-младшего, который должен был .появиться в отеле недели через две, и когда Любоу уже собрался уходить, менеджер спросил его о Франклине Гибсе, о котором ему уже несколько раз говорили. "Агентство ОЗС"[ОЗС - одна знакомая сказала. ] работает в Лас-Вегасе с неимоверной быстротой. Достаточно человеку взять семь взяток подряд-за карточным столом, как через пять минут это становится известно всему городу. Стоит кинозвезде закатить скандал бросившему ее любовнику, как через час это уже попадает в колонки хроники. Но даже в городе, полном характеров и карикатур, всегда найдется еще одно свободное место. А маленький человечек с озлобленным лицом в костюме 1937 года устанавливал, похоже, новый рекорд по времени и деньгам, потраченным при игре на одной долларовой машине. Менеджер спросил у.Любоу об этом упрямце, и тот со смехом ответил, что если Гибс продержится до шести вечера, то, может быть, будет смысл сфотографировать его. Возможно, "Лайф" этим заинтересуется. Однако в три часа Любоу, посмотревший на все еще стоящего у машины Франклина, передумал звать фотографа. Одного взгляда на лицо маленького человечка было достаточно, чтобы он набрал номер врача гостиницы и как бы невзначай поинтересовался, сколько времени человек может не спать. К половине шестого Франклин Гибс истратил три тысячи восемьсот долларов, разменял три чека, осушил стакан апельсинового сока, съел полбутерброда с ветчиной и чуть не подбил глаз жене, когда та, с катящимися по щекам слезами, принялась умолять его вернуться в номер и поспать. Франклина Гибса буквально засасывало в прорезь для монет стоящей напротив него машины. Ему уже казалось, что всю свою жизнь он тем только и занимался, что опускал монеты и нажимал рычаги. Он не испытывал ни голода, ни жажды. Он осознавал, что страшно устал, что перед глазами все плывет, но не могло быть и речи о том, чтобы сдаться. Но в девять вечера, когда менеджер отеля сказал, что дал распоряжение кассиру не менять его чеки, а Флора послала телеграмму брату в Айову - путаную и невнятную телеграмму, в которой говорилось о болезни мужа - Франклин Гибс почувствовал, как сердце сдавила ледяная рука. У него оставалось всего три серебряных доллара, и он дошел до того, что принялся уговаривать машину отдать ему его деньги. Эти восемь тысяч долларов были его собственностью, в этом не могло быть никаких сомнений. Так что же случилось с этой машиной? Разве она не знает правила? Он продолжал говорить с ней, убеждать, уговаривать... потный, отупевший, мучимый навязчивой идеей. На часах была ровно двадцать одна минута двенадцатого, когда Франклин Гибс опустил последний доллар. Машина издала какое-то странное жужжание, рычаг остановился на полпути, что-то громко щелкнуло, и рычаг заклинило. Какое-то время Франклин Гибс стоял, словно пораженный громом, не веря своим глазам, а потом до него постепенно начало доходить, что вот сейчас-то, вот в этот-то самый момент его и провели. Что он стал жертвой величайшего в мире жульничества. Само собой, это была та самая монета, которая должна была принести ему восьмитысячный выигрыш. Он нисколько в этом не сомневался. На этот раз удача пришла к нему, но эта машина, эта машина с уродливым лицом, машина, которая заманила его, называя по имени, теперь опустилась до самого низкого обмана, отказываясь заплатить. Франклин почувствовал поднимающуюся откуда-то из самой глубины ярость: слабенький ручеек, которыйм гновенно превратился во всесокрушающий поток. Ярость, которая кипела, клокотала и бурлила. Ярость, которая щипала его, кусала и рвала на части. - В чем дело? - закричал он машине. - В чем дело, дрянь поганая? Будь ты проклята. Отдай мой доллар. Он же последний, грязная ты, безмозглая... - У него перехватило дыхание, и он смог лишь тяжело прохрипеть: - Отдай мне мой доллар. Он ударил машину. Он лягнул ее. Он вцепился в нее. Он принялся трясти ее. Два охранника, кассир и помощник менеджера бросились к нему с разных сторон зала, но им удалось справиться с Франклином только после того, как он в кровь разбил суставы на правой руке, сбросил тяжело рухнувшую на пол машину .с подставки, кинулся на, нее, порезал руки о разбившееся стекло ее "носа" и закапал кровью все вокруг. Они отвели его в номер: кричащего, плачущего, отбивающегося руками и ногами. Флора бежала следом, плача и ломая руки. Гостиничный врач промыл и забинтовал Франклину кисть, наложил на предплечье три шва, дал успокоительное. Мужчины раздели его, уложили в постель, постояли, пока он не забылся тяжелым сном. Доктор сказал Флоре, что лучше бы им завтра же отправиться домой, что Франклину следует сразу показаться своему врачу, что он нуждается в длительном лечении. Посоветовал обратиться попозже к психиатру. Флора на все кивала головой, лицо ее было бледным, в глазах стояли слезы. Когда все ушли, она села и стала молча глядеть на мужа. Где-то в глубинах своего подсознания Франклин Гибс услышал голос, далекий, но отчетливый. Голос сталкивающихся между собой монет. Металлическое, звенящее "Франклин!", выкрикнутое далеко-далеко. Он моментально проснулся и снова услыхал свое имя. И снова. Он встал с постели и прошел мимо испуганной жены к двери. - Франклин! - Это доносилось из коридора. Голос смеялся над ним. Голос издевался над ним. Голос презирал его. Франклин распахнул дверь. В коридоре стояла машина, и ее огни-глаза загорались и гасли. - Франклин! - позвала она. - Франклин, Франклин, Франклин. Он закричал и захлопнул дверь. - Франклин, Франклин, Франклин. Голос заполнил комнату, и вдруг Гибс увидел отражение машины в зеркале ванной. Он снова закричал, обернулся и увидел машину за креслом. Он попятился, уперся спиной в дверь туалета, принял ее за путь к спасению и распахнул. В туалете стояла машина, мигая огнями и зовя его по имени. Он отшатнулся, споткнулся и упал, ударившись головой о стол. Из угла комнаты на него глядела машина. - Франклин, Франклин, Франклин, - позвала она. Он не мог больше кричать. У него не было на это сил. Ужас охватил его. Молчаливый, безголосый ужас. Он вскочил на ноги и заметался по комнате, натыкаясь то на мебель, то на Флору, которая пыталась удержать его. Потом распахнул дверь в коридор - и увидел усмешку стоящей там машины. Последнее мгновение жизни Франклина Гибса занял безумный бег через гостиничный номер к окну. Он протаранил стекло и, увлекая за собой осколки, рухнул на бетонную площадку, окружающую бассейн двумя этажами ниже. Он упал на бетон головой вперед, и позвоночник его резко и отчетливо хрустнул. Флора никогда не слыхала ничего похожего на этот звук, донесшийся до нее сквозь собственный захлебывающийся крик, вырвавшийся при виде распластанного тела с повернутой под неестественным углом головой. Никому не разрешили трогать тело. Кто-то, движимый чувством сострадания, прикрыл его одеялом. Заместитель шерифа вызвал скорую помощь, а теперь был занят тем, что освобождал от зевак место вокруг бассейна. Мистер Любоу с бледным и озабоченным лицом помогал Флоре собраться. Он говорил ей, что на том конце города есть очень хороший небольшой санаторий, что он просто уверен, что там она сможет прийти в себя. Флора сидела на краешке постели, не слыша его нервно прерывающихся слов о том, как все сожалеют о случившемся. Она сидела безвольно и безжизненно, словно в кататоническом ступоре. В голове всплыла мысль, что надо бы послать вторую телеграмму брату Франклина, потом еще одна: что Франклин не верил в страховку, но она оставила их без внимания, позволив себе погрузиться в полнейшее оцепенение. Ей ни о чем не хотелось думать. Она слишком устала. Внизу, у бассейна, лежало холодное изуродованное тело Франклина Гибса. Высунувшаяся из-под одеяла рука безжизненно покоилась на бетоне. В темном кустарнике послышался какой-то шум. По бетону прокатился серебряный доллар и, покружившись, улегся около ладони Гибса. Никто из персонала гостиницы не смог объяснить, каким образом невдалеке от бассейна оказался "однорукий бандит", обнаруженный там на следующее утро. Он был в ужасном состоянии: покрытый вмятинами и царапинами, с заклиненным рычагом и выбитым стеклом, но его отправили на фабрику для ремонта, и через неделю-другую он уже снова стоял среди своих собратьев. Тем же утром мальчишка, чистящий бассейн, нашел серебряный доллар и со спокойной совестью сунул его в карман, а Флора Гибс улетела в Эльгин склеивать черепки своей разбитой жизни. Она зажила молчаливо и тихо, никому не причиняя никаких неудобств. Лишь однажды, год спустя, произошло нечто необычное. Церковь проводила благотворительный базар, и кто-то поставил видавший виды игральный, автомат, который называют обычно "одноруким бандитом". Трем ее подругам из Женского Союза с трудом удалось успокоить зашедшуюся в крике Флору и отвести ее домой. Весь вечер был испорчен. КУДА ЭТО ВСЕ ПОДЕВАЛИСЬ? Ощущение было абсолютно незнакомым. Ничего такого он никогда не испытывал. Он проснулся, но не помнил, чтобы засыпал. И, что озадачило его еще больше, он был не в постели. Он шел по двухполосному шоссе с белой разделительной линией посредине. Он остановился, поглядел на голубое небо, на жаркое утреннее солнце. Огляделся. Сельская местность, высокие, крупнолистные деревья по краям дороги. За деревьями - волны золотистой пшеницы. Похоже на Огайо, подумал он. Или Индиану. Или север НьюЙорка. Слова эти вдруг дошли до его сознания. Огайо. Индиана. Нью-Йорк. Он сразу же подумал, что не знает, где находится. Вслед за этим тут же возникла новая мысль: он не знал также и кто он такой! Он оглядел себя, ощупал зеленый комбинезон, тяжелые высокие башмаки, идущую от горла до паха молнию. Ощупал лицо, потом волосы. Инвентаризация. Попытка связать воедино узнанные кусочки. Сориентироваться посредством пальцев. Он почувствовал под пальцами небольшую щетину, прямой, с маленькой ложбинкой на переносице, нос, умеренно густые брови, коротко постриженные волосы. Не наголо, но почти. Он был молод. Сравнительно молод, по крайней мере. И хорошо чувствовал себя. Был здоров. Миролюбиво настроен. Чертовски озадачен, но не испуган. Он сошел на обочину, достал сигарету и зажег ее. Он стоял в тени могучего дуба, прислонясь к его стволу. И думал: я не знаю, кто я такой. Я не знаю, где нахожусь. Но сейчас лето, и я за городом, и у меня, возможно, амнезия или что-то наподобие. Он глубоко и с удовольствием затянулся. Вынул сигарету изо рта, повертел ее в пальцах, разглядывая. С фильтром, кингсайз. В голове всплыли слова: "Винстон" приятен, как и подобает настоящим сигаретам", "Вам многое понравится в "Мальборо", "Вы курите все больше, а удовольствия все меньше?" Последнее относилось к "Кэмэл" - сигаретам, ради которых стоило пройти лишнюю милю. Он улыбнулся, а потом расхохотался во весь голос. Сила рекламы. Он не знал ни собственного имени, ни местонахождения, но призывы табачных компаний оказались сильнее амнезии. Он перестал смеяться и задумался. Сигареты и реклама означали Америку. Значит, вот он кто такой: американец. Он выбросил окурок и двинулся дальше. Через несколько сотен ярдов он услышал музыку, доносящуюся из-за ближайшего поворота. Трубы. Потом барабан, а на его фоне - высоко летящее облигато солирующей трубы. Свинг. Да, именно так. И опять он осознал, что это слово знакомо ему. Свинг. А его он уже мог привязать к определенному времени. Свинг появился в 1930-х. Но эта вещь относилась к более позднему времени. К пятидесятым. К 1950-м. Факты громоздились один на другой. Он почувствовал, что нашел ключ к головоломке и все кусочки встают на свои места, образовывая узнаваемую картинку. Даже странно, подумал он, как все оказалось просто. Теперь он знал, что год сейчас - 1959-й. В этом не могло быть никаких сомнений. Тысяча девятьсот пятьдесят девятый. Он миновал поворот, увидал источник музыки и чуть приостановился, проведя мысленную инвентаризацию того, что знал. Он был американцем, лет ему было двадцать с чем-нибудь, и стояло лето. Прямо перед ним располагалось кафе: маленькое прямоугольное дощатое строение с табличкой на двери, на которой значилось: ОТКРЫТО. Музыка доносилась именно из этой двери. Он вошел, и у него возникло ощущение чего-то знакомого. Ему определенно приходилось бывать в подобных заведениях. Длинный прилавок, заставленный бутылочками кетчупа и салфетницами; стена за ним, на которой от руки были.написаны названия сэндвичей, пирогов и тому подобных вещей. Пара плакатов, на которых девушки в купальниках держали в руках бутылочки кока-колы, а в дальнем углу зала - ящик, в котором он узнал музыкальный автомат. Он прошел вдоль прилавка, крутанув по пути пару сидений. И увидел открытую дверь на кухню. Задверью виднелась большая плита, на которой стоял кофейник с нахально задранным носиком. Звук попыхивающего кофейника был знакомым и умиротворяющим и навевал ощущение завтрака и утра. Юноша улыбнулся, словно встретив старых друзей. Нет, даже лучше: почувствовав присутствие старых друзей. Он уселся на последний стул, чтобы видеть кухню. Взгляд его обежал полки, заставленные консервами, большой двухдверный холодильник, деревянный разделочный стол, затянутую сеткой дверь во двор. Потом глаза его поднялись выше, к надписям на стене. Денверский сэндвич. Гамбургер. Чизбургер. Яичница с ветчиной. И снова он столкнулся с необходимостью приводить явно знакомые слова в соответствие с их значениями. Что такое, к примеру, денверский сэндвич? И pie a la mode? Спустя несколько мгновений в мозгу возникли образ и вкус. В голову ему пришла странная мысль, что, может быть, он ребенок, который вдруг по каким-то фантастическим причинам в одно мгновение вырос, превратившись во взрослого? Музыка врывалась в мысли, мешая думать. Он крикнул в кухонную дверь: - Не слишком ли громко, а? Молчание. Только музыка в ответ, Он повысил голос: - Вам нормально слышно? Опять никакого ответа. Он подошел к автомату, отодвинул его от стены и нашел в самом низу регулятор громкости. Повернул. Музыка удалилась, в помещении стало тише и уютнее. Он придвинул автомат к стене и снова уселся на свой стул. Взял прислоненное к салфетнице меню и стал читать его, поглядывая временами на кухню. Сквозь стеклянную дверцу плиты виднелись четыре отлично подрумяненных пирога, и опять в нем появилось ощущение чего-то знакомого, доброго, на что и он должен ответить добром. Он крикнул: - Пожалуй, я съем яичницу с ветчиной. Только не передерживайте яйца. И кусок шоколадного пирога. И опять никакого движения на кухне, никакого голоса в ответ. - Я видел табличку на дороге, что там впереди город. Что за город? В большом эмалированном кофейнике булькал кофе, в воздухе поднимался парок. Легкий ветерок качал туда-сюда дверь, ведущую во двор, негромко наигрывал музыкальный автомат. Юноша, у которого потихоньку начинало сосать под ложечкой, почувствовал, как в нем поднимается раздражение. - Эй, - крикнул он, - я ведь вас спрашиваю. Что там за город впереди? . Он какое-то время подождал, но, поскольку ответа опять не было, поднялся со стула, обогнул прилавок, толкнул дверь и прошел на кухню. Она была пуста. Он подошел к задней двери, отворил ее и вышел наружу. Большой, посыпанный гравием задний двор. Абсолютно пустой, если не считать стоящих в ряд мусорных баков. Один был опрокинут, и по земле было рассыпано его содержимое: разнообразные консервные, банки, кофейная гуща, яичная скорлупа, пустые пакетики из-под концентратов, апельсиновые корки, покореженное, почти без спиц, велосипедное колесо, три-четыре подшивки старых газет. Он шагнул было обратно, как вдруг что-то заставило его замереть. Он снова посмотрел на мусорные баки. Чегото не хватало. Не было какой-то мелочи, которая непременно должна была присутствовать. Буквально на одно деление качнулась в сторону стрелка внутреннего прибора, измеряющего его уравновешенность и рассудочность. Что-то было не так, но что - он не знал. У него возникло чувство легкой тревоги, которое он постарался загнать вглубь. Он возвратился на кухню, подошел к кофейнику, понюхал поднимающийся парок и поставил кофейник на разделочный стол. Нашел кружку, налил себе кофе, прислонился к столу и принялся мелкими глотками потягивать ароматную горячую жидкость, наслаждаясь ее вкусом и знакомостью. Потом вышел в зал, взял из стеклянной емкости большой пончик, запивая его кофе, и стал размышлять. Хозяин этого заведения, думал он, видимо, в подвале. А может, его жена рожает. Или он заболел. Сердце прихватило, или еще чего. Может, стоит порыскать вокруг, поискать, дверь в подвал. Он поглядел на кассовый аппарат. Вот идеальная ситуация для грабежа. Или бесплатного обеда. И всего, что только в