нимаю это так, что он сделает, как вы сказали. -- Очень хорошо, -- самодовольно сказал Молотов. В определенном отношении ящеры были очень схожи с его собственным народом: если вы убедите кого-то, что ваше положение выше, он будет пресмыкаться перед вами, но будет тиранить вас, если выше по рангу сочтет себя. Бронированная машина -- гораздо менее шумная и менее пахнущая, чем ее аналоги человеческого производства, -- затормозила перед отелем "Шепхед", где помещалась штаб-квартира Атвара. Молотову показалось забавным и показательным, что ящеры выбрали для себя отель, который имел самый высокий статус во времена британского колониального режима. Он вышел из машины ящеров с облегчением, и не только потому, что сиденье не соответствовало его телу, но и потому, что внутри было еще жарче. Струксс повел его и Якова Донского в комнату заседаний, в которой остальные представители людей сидели, изнемогая от жары, в ожидании, когда соизволит появиться Атвар. Джордж Маршалл попивал ледяной чай и обмахивался веером, который он, вероятно, привез из дома. Молотов пожалел, что не захватил с собой или не приобрел подобное приспособление. Мундир Маршалла выглядел свежим и накрахмаленным. Молотов через Донского попросил слугу-египтянина, маячившего в углу зала, подать ледяного чая. Неудивительно, что тот оказался знающим английский язык. Поклонившись Молотову -- который сохранял спокойное выражение лица, презирая себя за такую уступку, -- он поспешил удалиться, чтобы тут же вернуться с высоким запотевшим бокалом. Молотову хотелось прижать бокал к щеке, прежде чем пить, но он удержался. Веер был бы более пристойным. Через несколько минут появился Атвар, сопровождаемый ящером с гораздо менее замысловатой раскраской -- своим переводчиком. Делегаты-люди встали и поклонились. Ящер-переводчик обратился к ним на английском, который казался гораздо более правильным, чем тот, на котором говорил Струксс. Яков Донской перевел Молотову: -- Адмирал Атвар с признательностью воспринимает вежливость и благодарит за это. Фон Риббентроп пробормотал что-то на немецком языке, который Донской тоже понимал. -- Он сказал, что им следовало бы проявить больше вежливости по отношению к нам теперь и вообще отнестись к нам с большей вежливостью с самого начала. Как и почти все, что говорил нацистский министр иностранных дел, заявление было в равной степени верно и бесполезно. Фон Риббентроп, плотного сложения, в тесном воротнике и с белым лицом, был похож на вареную свинину с голубыми глазами. Насколько представлял себе Молотов, у него и мозги были, как у вареной свинины, Но ради интересов народного фронта он удержался от колкости. Донской стал переводить слово за словом. Иден спросил Атвара: -- Должен ли я понимать, что мое присутствие здесь означает: Раса распространяет прекращение огня и на Великобританию точно так, как на других участников войны, представленных за этим столом? Красивый англичанин -- второе "я" Черчилля -- уже задавал свой вопрос раньше, но не получал прямого ответа. На этот раз Атвар ответил. Переводчик-ящер, только что переводивший вопрос Идена, теперь передал по-английски ответ Атвара. -- Благородный адмирал в своей щедрости решил, что перемирие распространяется и на ваш остров. Оно не распространяется ни на одну из других территорий вашей империи за морем от вас и от этого острова. Энтони Иден, хотя и умел сохранять невозмутимость, все же не дотягивал до уровня Молотова. Советский министр иностранных дел без труда обнаружил его ужас. Как и предсказывал Сталин, Британская империя уже мертва, и ее смерть возвестило зелено-коричневое существо ростом с ребенка, с острыми зубами и поворачивающимися на бугорках глазами. "Несмотря на весь ваш героизм, диалектика приговаривает вас к свалке истории, -- подумал Молотов. -- Даже и без ящеров это все равно случилось бы". Джордж Маршалл: -- Для нас, адмирал, перемирия недостаточно. Мы хотим, чтобы вы ушли с нашей земли, и мы подготовились к тому, чтобы нанести еще больший ущерб вашим соплеменникам, если вы не покинете землю добровольно и быстро. -- Германский рейх высказывает то же самое требование, -- заявил фон Риббентроп помпезно. -- Фюрер настаивает на полном освобождении территории, добровольно находившихся под покровительством рейха и его союзников, включая Италию, на момент, когда вы и ваш народ прибыли из глубин космоса. Как считал Молотов, ни одна из стран не находилась под покровительством рейха добровольно. Однако не это беспокоило его в данный момент. Прежде чем Атвар ответил фон Риббентропу, Молотов резко сказал: -- Большая часть территорий, на которые предъявляют свои требования немцы, была незаконно отторгнута от миролюбивых рабочих и крестьян Советского Союза, которому, как справедливо требует товарищ Сталин, генеральный секретарь коммунистической партии большевиков, они и должны быть возвращены. -- Если вы, тосевиты, не можете договориться, где проходят границы ваших империй и не-империй, почему вы ждете, что мы сделаем это за вас? -- спросил Атвар. Фон Риббентроп посмотрел на Молотова, который ответил ему каменной невозмутимостью. Они оба могли быть союзниками в борьбе против ящеров, но друзьями -- ни теперь, ни в будущем -- они не будут никогда. -- Может быть, -- сказал Шигенори Того, -- поскольку такая ситуация нетипична, то оба государства людей согласятся на то, чтобы Раса оставила за собой некоторую территорию между ними, которая служила бы буфером и помогала бы в установлении и поддержании мира во всем нашем мире. -- Необходимо уточнить границы этой территории, но в принципе идея приемлема для Советского Союза, -- сказал Молотов. С учетом германских успехов не только с бомбами из взрывчатого металла, но и с нервно-паралитическим газом и управляемыми ракетами большого радиуса действия, Сталин хотел бы иметь буфер между советской границей и фашистской Германией. -- Поскольку Раса уже находится в Польше... -- Нет! -- сердито прервал его фон Риббентроп. -- Для рейха это неприемлемо. Мы настаиваем на полном выводе, и мы продолжим войну, пока не добьемся этого. Так заявил фюрер. -- Фюрер много чего заявлял, -- не без удовольствия сказал Энтони Иден. -- Например, "Судеты -- последняя территориальная претензия, которая есть у меня в Европе". Заявление вовсе не означает соответствия реальности. -- Если фюрер обещает войну, то он ее начинает, -- ответил фон Риббентроп, и это возражение Молотову показалось более удачным, чем можно было ожидать от Риббентропа. Джордж Маршалл кашлянул, затем сказал: -- Если уж мы перешли на цитаты, джентльмены, то позвольте привести цитату из Бена Франклина, подходящую к нынешним обстоятельствам. "Мы должны все быть в одной связке, или же нас повесят по отдельности". Яков Донской прошептал перевод Молотову, затем добавил: -- На английском это игра слов, которую я не могу передать по-русски. -- К черту игру слов, -- ответил Молотов. -- Скажите им, что Франклин прав, и Маршалл тоже прав. Если мы собираемся образовать народный фронт против ящеров, то надо забыть об удовольствии целиться друг в друга. -- Он дождался, когда Донской закончит перевод, затем добавил, но уже для самого переводчика: -- Если я лишен удовольствия сказать Риббентропу то, что я о нем думаю, я хотел бы, чтобы и никто другой этого тоже не мог сделать. Это не переводите. -- Да, Вячеслав Михайлович. Он посмотрел на комиссара иностранных дел. Молотов пошутил? Его лицо отрицало это. Но лицо Молотова всегда и все отрицало. * * * Уссмак поднял топор, взмахнул им и почувствовал отдачу в руки, когда лезвие врезалось в ствол дерева. С шипением он высвободил лезвие и ударил снова. Чтобы срубить дерево при такой работе, понадобится вечность, и он скорее умрет от голода, чем сможет выполнить норму, которую Большие Уроды СССР установили для самцов Расы. Нормы были такие же, как для людей Когда до своего позорного плена Уссмак думал о Больших Уродах, то на первом месте было именно слово "Уроды". Теперь он понял, что значит "Большие". Все инструменты, которые ему и его товарищам дали охранники, были рассчитаны на их род, а не на ящеров. Они были большие, тяжелые и неудобные. Самцов из СССР это не волновало. Бесконечный тяжкий труд при недостаточном питании вел к смерти пленников одного за другим. Охранников это тоже не волновало. В короткий момент ярости Уссмак нанес сильнейший удар по дереву. -- Нам надо продолжать отказываться от работы, и пусть нас за это убьют, -- сказал он. -- Мы умрем в любом случае. -- Истинно, -- сказал другой самец неподалеку. -- Вы были нашим старшим. Почему вы поддались русским? Если бы мы держались вместе, мы заставили бы их дать то, чего мы хотели. Было бы хорошо иметь больше пищи и меньше работы. Как и Уссмак, он утратил так много плоти, что кожа свисала с костей. -- Я боялся за наш дух, -- сказал Уссмак. -- Я был дураком. Наш дух будет потерян здесь довольно скоро, что бы мы ни делали. Самец приостановил работу -- и охранник поднял автомат, прорычав предупреждение. Охранники не трудились изучать языка Расы -- они считали, что их и так поймут, и горе тому, кто не поймет. Самец снова поднял топор. Взмахнув им, он сказал: -- Мы можем попробовать еще одну забастовку. -- Можем, конечно, -- сказал Уссмак, но голос его прозвучал неуверенно. Самцы из третьего барака один раз попробовали, но проиграли. Больше они никогда не выступят единой группой. Уссмак был уверен в этом. Вот что он получил за мятеж против вышестоящих. Какими бы гадкими ни представлялись они ему, самые худшие из них были в сто, в тысячу, в миллион раз лучше, чем его теперешние вышестоящие, на которых он горбатился. Если бы он знал тогда то, что знает сейчас... Его рот открылся в горьком смехе. Это то самое, что старые самцы всегда говорят молодым, только вошедшим в жизнь. Уссмак не был старым, даже с учетом времени, проведенного в холодном сне, когда флот летел на Тосев-3. -- Работать! -- заорал охранник на своем языке. Усиливающего покашливания он не добавил, так что фраза звучала предположением. Однако игнорирование этого предположения могло стоить жизни. Уссмак ударил по стволу дерева. Летели щепки, но дерево падать отказывалось. Если он не срубит его, они вполне могут оставить его здесь на весь день. Звезда Тосев оставалась в небе почти все время в этот сезон тосевитского года, но все равно не могла согреть воздух после недавних холодов. Он нанес еще два сильных удара. Дерево вздрогнуло, затем с треском повалилось. Уссмак почувствовал что-то вроде веселья. Если самцы быстро распилят дерево на куски, которые требуют охранники, то смогут получить почти достаточно еды. Набравшись храбрости, он на своем спотыкающемся русском языке спросил охранника: -- Правда, что есть перемирие? Этот слух достиг лагеря с новой партией заключенных Больших Уродов. Может быть, охранник проникнется к нему добрым отношением после того, как он срубил дерево, и даст ему прямой ответ. Так и оказалось, Большой Урод сказал: -- Да. Он достал из мешочка на поясе измельченные листья, завернул их в листок бумаги, зажег один конец, а второй взял в рот. Это было удивительно для Уссмака, поскольку дым разрушительно действовал на легкие. Вероятно, это не могло быть так приятно, как, например, имбирь. -- Мы будем свободны? -- спросил Уссмак. Тосевитские заключенные говорили, что это может случиться по условиям перемирия. Они знали об этом гораздо больше, чем Уссмак. А ему оставалось только надеяться. -- Что? -- спросил охранник. -- Что? Вы будете свободны? -- Он сделал паузу, чтобы вдохнуть дым и выпустить его в виде горького белого облака. Затем он снова сделал паузу, чтобы издать несколько лающих звуков, которые Большие Уроды использовали для выражения смеха. -- Свободны? Вы? Говно! Уссмак знал, что это слово означает определенный вид выделений из тела, но не понимал, как это может относиться к его вопросу. Охранник сделал свой ответ лучше, грубее, яснее: -- Вы будете свободны? Нет! Никогда! -- Он засмеялся громче, что по-тосевитски означало "веселее". И как бы отвергая саму эту мысль, он навел автомат на Уссмака. -- А теперь работать! Уссмак продолжил работу. Когда наконец охранники разрешили самцам Расы вернуться в бараки, он поплелся назад заплетающимися шагами: и от усталости, и от отчаяния. Он знал, что это опасно. Он уже видел самцов, которые теряли надежду и вскоре умирали. Но знать об опасности не значит удержаться от опасного действия. Они выполнили дневную норму. Паек из хлеба и соленых морских созданий, который выдавали Большие Уроды, был слишком мал, чтобы выдержать еще один день изнурительной тяжкой работы, но именно его они и получали. Уссмак взобрался на жесткие неудобные нары сразу после еды и тут же провалился в густую душную пелену сна. Он знал, что не сумеет восстановить силы к тому времени, когда самцов выведут утром наружу. Завтра будет то же, что и вчера, может быть, немного хуже, но вряд ли лучше. Так пройдет следующий день, и еще один, и еще, и еще... Освободиться? И снова лающий хохот охранника зазвенел в его слуховых перепонках. Когда сон охватил его, он подумал: как приятно было бы никогда не просыпаться... * * * Людмила Горбунова смотрела на запад, и не потому что надеялась увидеть вечернюю звезду (в любом случае Венера тонула в лучах солнца), -- просто в бездумной тоске. Справа и сзади прозвучал голос: -- Вы не слетали бы сейчас еще с одним заданием на позиции вермахта, а? Она дернулась -- не слышала, как подошел Игнаций. Но ни возмущения, ни смущения не чувствовала. Менее всего ей хотелось показать свое состояние, в особенности когда речь шла о нацистском полковнике-танкисте. "Немецком полковнике-танкисте", -- мысленно поправила она себя. Для нее это звучало приятнее -- а кроме того, мог ли быть убежденным фашистом человек, назвавший врученную ему медаль "жареным яйцом Гитлера"? Она сомневалась, хотя и понимала, что объективность ее сомнительна. -- Вы не ответили мне, -- сказал Игнаций. Ей хотелось притвориться, будто партизанский начальник ничего не сказал, но это было бы глупо. Кроме того, поскольку на русском он говорил лучше, чем любой другой поляк, игнорировать его -- означало отрезать возможность разговаривать с единственным человеком, хорошо ее понимавшим. Поэтому она постаралась сказать правду, но так, чтобы это не выглядело согласием: -- Чего мне хочется, не имеет никакого значения. Но ведь между немцами и ящерами перемирие, так ведь? Если у немцев есть разум, то они не сделают ничего такого, что заставило бы ящеров потерять терпение и возобновить войну. -- Если бы у немцев был разум, то разве они были бы немцами? -- парировал Игнаций. Людмила не решилась бы брать уроки фортепьяно у такого циничного учителя. Впрочем, возможно, война раскрыла, его истинное призвание. После паузы -- для того чтобы она успела понять его слова -- он продолжил: -- Я думаю, что немцы одобрят любые неприятности в тех областях Польши, которые они не контролируют. -- Вы и в самом деле так считаете? Людмила сама смутилась, с какой нетерпеливостью она задала свой вопрос. Игнаций улыбнулся. Изогнулись губы на полном лице, не типичном для страны, где лица большей частью сухощавые, слабо осветились глаза... Эту улыбку трудно было назвать приятной. Она ничего не рассказала ему о встрече с Ягером: это было только ее дело и ничье больше. Но независимо от того, рассказывала она ему или нет, он, похоже, сделал какие-то собственные заключения, и замечательно точные. -- Я на самом деле стараюсь -- естественно, не разглашая особо, раздобыть некоторое количество германских противотанковых ракет. Для вас представляет интерес задача доставить их сюда, если я смогу договориться? -- Я буду делать то, что потребуется, чтобы принести победу рабочим и крестьянам Польши в борьбе против чужаков-империалистов, -- ответила Людмила. Временами риторика, которой она обучалась с детства, очень выручала. Кроме того, произнося заученные фразы, она успевала поразмыслить. -- Вы уверены, что везти ракеты по воздуху -- лучший способ доставки? По-моему, безопаснее и легче везти их окольными дорогами и тропами. Игнаций покачал головой. -- Ящеры патрулируют все закоулки и дальние углы даже активнее, чем во время больших боев на фронтах. Да и нацисты не хотят, чтобы кого-то поймали с противотанковыми ракетами, ведь это показало бы, что они попали в Польшу после начала перемирия, и дало бы ящерам повод для возобновления военных действий. Но если вы привезете сюда ракеты по воздуху так, что с земли этого никто не заметит, то мы сможем использовать их, как захотим: кто сможет доказать, когда мы их раздобыли? -- Понятно, -- медленно проговорила Людмила; ей и в самом деле стало понятно. У нацистов в этом деле интерес был прямой, в то время как Игнаций, похоже, сам не знал другого способа выкрутиться. -- А что будет, если меня собьют, когда я буду доставлять вам ракеты? -- Мне будет недоставать вас и самолета, -- ответил партизанский вожак. Людмила посмотрела на него с ненавистью. Его ответный взгляд был ироническим и пустым. Она подумала, что он вряд ли о ней пожалеет, несмотря на то, что она со своим самолетом составляла военно-воздушные силы партизанского отряда. Может быть, он захотел заставить ее лететь, чтобы избавиться от нее... нет, это глупо. У него нашлось бы немало простых способов. К чему жертвовать бесценным "физлером"? Он поклонился ей: буржуазное притворство, которое он сохранил даже здесь, в окружении чисто пролетарском. -- Будьте уверены, я дам вам знать, как только получу сообщение, что план осуществляется и что я убедил германские власти в отсутствии риска. А сейчас я оставляю вас любоваться красотой солнечного заката. Закат был красив, хотя ее и передернуло от интонаций Игнация. Небо было окрашено в розовый, оранжевый, золотой цвета, облака на нем казались охваченными пламенем. И хотя эти же цвета были у огня и крови, она не думала о войне. Она размышляла о том, что должна сделать через несколько коротких часов, когда солнце взойдет снова. Как пойдет ее жизнь завтра, через месяц, через год? Она словно разрывалась пополам. Одна половина требовала возвращения в Советский Союз любым способом. Притяжение родины оставалось сильным. Но одновременно она задумывалась над тем, что с ней станет, если она вернется. Ее досье должно быть уже под контролем, поскольку известно, что она связана с немцем Ягером. Сойдет ли ей с рук перелет в иностранное государство -- оккупированное ящерами и немцами -- по приказанию германского генерала? Вдобавок она находится в Польше уже несколько месяцев и до настоящего времени даже не попыталась вернуться. Если у следователя НКВД будет настроение выискивать во всем подозрительное -- как это часто случалось (противное сухое лицо полковника Лидова мелькнуло перед ее внутренним взором), -- то они отправят ее в гулаг, не задумываясь. Другая половина стремилась к Ягеру. Но и этот вариант не казался разумным. Вместо НКВД у нацистов было гестапо. Они тоже будут рассматривать Ягера через увеличительное стекло. Они и с ней обойдутся сурово и, может быть, даже более варварски, чем народный комиссариат внутренних дел. Она старалась представить, что проделывают в НКВД с пленными нацистами. Гестапо вряд ли поступает мягче с советскими гражданами. Значит, она не может отправиться на восток. И тем более она не может отправиться на запад. Ей оставалось лишь то место, где она находилась, и этот вариант также был неприятным. Игнаций так и не стал ее командиром, за которым можно идти в бой с песней. Пока она стояла, думала и смотрела, золото на небе погасло. Горизонт стал оранжевым, края купола неба -- розовыми. Облака на востоке превратились из огненных языков в плывущие хлопья. Наступала ночь. Людмила вздохнула. -- На самом деле я хочу одного, -- сказала она в пространство, -- уйти куда-нибудь -- одной или с Генрихом, если он захочет, -- и забыть эту войну и что она вообще когда-то началась. -- Она рассмеялась. -- И раз уж я желаю этого, почему бы мне не пожелать заодно и луну с неба? * * * Томалсс расхаживал взад и вперед по бетонному полу камеры. Его когти стучали по твердой неровной поверхности. Он подумал, сколько времени понадобится, чтобы проделать на полу канавку или даже протереть бетон насквозь до земли, -- тогда бы он прорыл отверстие в земле и сбежал. Конечно, это зависело от того, насколько толстым был бетон. Если тосевиты положили лишь тонкий слой его, понадобится не больше трех или четырех сроков жизни. В небольшие узкие вертикальные окна его камеры проникало очень мало света. Окна были помещены слишком высоко, чтобы он мог выглянуть наружу -- и чтобы кто-то из Больших Уродов смог посмотреть внутрь. Ему объяснили, что если он поднимет крик, его без лишних слов пристрелят. Он поверил. Предостережение вполне соответствовало характеру тосевитов. Он пытался вести счет дням, царапая черточки на стене. Не получилось. Он забыл однажды сделать отметку -- или подумал, что потерял день, -- и на следующее утро нарисовал две черточки вместо одной -- только затем, чтобы впоследствии решить, сбился он в конце концов или все-таки не сбился... В результате его самодельный календарь оказался неточным, а потому бесполезным. Точно он теперь знал только одно: он здесь навсегда. -- Чувствительное лишение, -- сказал он. Если никто снаружи не подслушивал его, он говорил сам с собой. -- Да, чувствительное лишение: этот эксперимент, который проклятая самка Лю Хань проделывает со мной. Как долго я смогу не испытывать ничего и не допустить повреждения рассудка? Не знаю. Надеюсь, что и не узнаю. Что предпочтительнее -- постепенный переход в безумие, когда он наблюдает за каждым своим шагом вниз, или быстрое убийство? Этого он тоже не знал. Он даже начал задумываться, не следует ли предпочесть физические мучения, которые Большие Уроды, как и положено варварам, изобретали не задумываясь. Если пытки начинают казаться привлекательными -- разве это не путь в безумие? Он сожалел, что благополучно перенес холодный сон на борту космического корабля, что увидел проклятый Тосев-3, что повернул глаза в сторону этой Лю Хань, что наблюдал, как скользкий окровавленный детеныш появляется из генитального отверстия между ее ног, жалел -- о, как он об этом жалел! -- что взял этого детеныша и стал изучать... Эти сожаления, конечно, были бесплодны. Он лелеял их постоянно. И никто не смог бы отрицать, что они были в высшей степени рациональны и разумны, являясь продуктом работы соприкасающегося с действительностью разума. Он услышал резкий металлический щелчок и почувствовал, как слегка дрогнула постройка, в которой он находился. Он слышал шаги в комнате перед камерой и стук закрывающейся внешней двери. Кто-то открывал замок, удерживавший его в заточении. Замок щелкнул со звуком, отличным от того, с каким открылся наружный. Внутренняя дверь, скрипя петлями, которым требовалось масло, отворилась. Томалсс радостно задрожал -- так сильно хотелось ему поговорить с кем-нибудь, пусть даже с Большим Уродом. -- Благород... ная госпожа, -- проговорил он, узнав Лю Хань. Она не сразу ответила ему. В одной руке она держала автомат, другой прижимала к бедру детеныша. Томалсс с трудом узнал в детеныше существо, которое он изучал. Когда детеныш принадлежал ему, он не надевал на него никакой одежды, исключая необходимый предмет, охватывавший тело посредине, -- чтобы предотвратить расплескивание выделений по лаборатории. Теперь же -- теперь Лю Хань одела детеныша в сияющие ткани ярких цветов. Даже в черных волосах детеныша были привязаны кусочки лент. Украшение поразило Томалсса, как глупое и ненужное: сам он просто заботился о том, чтобы волосы были чистыми и неспутанными. Детеныш некоторое время смотрел на него. Наверное, вспоминал? Он не мог это проверить: его исследования прервались прежде, чем он смог изучить подобные вещи. Он даже не мог узнать, сколько времени уже находится здесь. -- Мама? -- спросил детеныш по-китайски без вопросительного покашливания. Маленькая ручка показала на Томалсса. -- Это? -- И снова вопрос был задан на тосевитском языке, без намека на то, что он учился языку Расы. -- Это маленький чешуйчатый дьявол, -- ответила Лю Хань, также по-китайски. Она повторила: -- Маленький чешуйчатый дьявол. -- Маленький чешуйчатый дьявол, -- как эхо повторил детеныш. Слова были произнесены не совсем правильно, но даже Томалсс, чье знание китайского языка было далеко от превосходного, без труда понял его. -- Хорошо, -- сказала Лю Хань и сморщила свое подвижное лицо в выражении, которое Большие Уроды использовали, чтобы показать дружественное расположение. Детеныш не ответил такой же гримасой. Он не делал этого и когда находился у Томалсса, -- может быть, из-за того, что некому было подражать. Дружеская мина сошла с лица Лю Хань. -- Лю Мэй почти не улыбается, -- сказала она. -- В этом я обвиняю вас. Томалсс понял, что самка дала детенышу имя, напоминающее ее собственное. "Семейные отношения среди тосевитов критичны", -- напомнил он сам себе, вновь на мгновение превратившись из пленника в исследователя. Затем он увидел, что Лю Хань ждет ответа. Полагаться на терпение Большого Урода с автоматом в руках не следовало. Он поспешил заговорить: -- Может быть, я и виноват, благородная госпожа. Возможно, детенышу требовался образец для подражания. Я не могу улыбаться, поэтому я не мог служить образцом. Нам подобные вещи оставались неизвестными, пока мы не встретились с вами. -- Вам не следовало браться за изучение их, -- ответила Лю Хань. -- А в первую очередь вы не должны были забирать у меня Лю Мэй. -- Благородная госпожа, я жалею, что взял детеныша, -- сказал Томалсс и подтвердил это усиливающим покашливанием. Детеныш -- Лю Мэй, напомнил он себе -- завозился на руках у Лю Хань, словно вспомнил что-то знакомое. -- И я не могу отменить то, что сделал. Слишком поздно. -- Слишком поздно для многих вещей, -- сказала Лю Хань, и он подумал, что она собирается пристрелить его на месте. Лю Мэй снова заерзала у нее на руках. Лю Хань посмотрела на маленькую тосевитку, вышедшую из ее тела. -- Но еще не поздно для всего остального. Вы видите, что Лю Мэй становится настоящей человеческой личностью, она одета в соответствующую человеческую одежду, говорит на человеческом языке. -- Да, я это вижу, -- ответил Томалсс. -- Она очень... -- Он не знал по-китайски слово "приспособляющаяся" и стал придумывать, как выразить иначе то, что он имел в виду. -- Если меняется способ ее жизни, то она меняется вместе с ним очень быстро. Тосевитская приспособляемость донимала Расу с того дня, когда флот вторжения пришел на Тосев-3. Еще одному примеру приспособляемости не было причин удивляться. Даже в сумрачной маленькой камере глаза Лю Хань заблестели. -- Вы помните, когда вы возвращали мне моего ребенка, вы злорадствовали, потому что растили ее, как маленького чешуйчатого дьявола, чтобы она не стала достойным человеческим существом? Вот то, что вы тогда сказали. -- Видимо, я был неправ, -- сказал Томалсс. -- Я жалею, что сказал это. Мы, Раса, постоянно обнаруживаем, что о вас, тосевитах, мы знаем гораздо меньше, чем нам кажется. В этом одна из причин, почему я взял детеныша: постараться узнать побольше. -- Одна из вещей, которую вы узнали, -- вам вообще не следовало брать ее! -- возмущенно отреагировала Лю Хань. -- Истинно! -- воскликнул Томалсс и снова добавил усиливающее покашливание. -- Я принесла сюда Лю Мэй, чтобы показать вам, насколько неправы вы были, -- сказала Лю Мэй. -- Вам, маленьким чешуйчатым дьяволам, не нравится, когда вы неправы. В голосе ее слышалась насмешка: Томалсс достаточно хорошо знал, как говорят тосевиты, и был уверен в своем истолковании. Она продолжала по-прежнему насмешливым тоном: -- Вы не были достаточно терпеливым. Вы не подумали о том, что произойдет, когда Лю Мэй побудет среди людей некоторое время. -- Истинно, -- снова сказал Томалсс, на этот раз тихо. Каким глупцом он был, насмехаясь над Лю Хань и не задумываясь о возможных последствиях. Подобно тому как Раса недооценивала Больших Уродов в целом, точно так же он недооценил эту самку. И теперь, как и вся Раса, он расплачивался за ошибку. -- Я скажу вам кое-что еще, -- сказала Лю Хань. Очевидно, она хотела его напугать. -- Вы, маленькие чешуйчатые дьяволы, вынуждены были согласиться на переговоры о мире с различными нациями человечества, потому что понесли слишком большой урон в боях. -- Я не верю вам, -- сказал Томалсс. Она была его единственным источником информации здесь -- она легко может приносить ложные сведения, чтобы сломить его моральный дух. -- Меня не волнует, верите ли вы. Это -- истина, несмотря ни на что, -- ответила Лю Хань. Ее безразличие заставило его задуматься. Возможно, он ошибся -- но, может быть, это так и было задумано. -- Вы, маленькие чешуйчатые дьяволы, по-прежнему угнетаете Китай. Пройдет не так много времени, и вы поймете, что это -- тоже ошибка. Вы наделали большое количество ошибок, здесь и по всему миру. -- Может быть, это и так, -- отметил Томалсс. -- Но я здесь ошибок не делаю. -- Он поднял ногу и топнул в бетонный пол. -- Если я ничего не могу делать, то и ошибок у меня нет. Лю Хань несколько раз хохотнула по-тосевитски. -- В таком случае вы останетесь превосходным самцом на долгое время. Лю Мэй принялась плакать. Лю Хань стала поднимать и опускать детеныша, успокаивая его куда успешнее, чем это получалось у Томалсса. -- Я хотела показать вам, насколько вы неправы. Подумайте об этом как о части вашего наказания. -- Вы умнее, чем я думал, -- с горечью сказал Томалсс. Не хуже ли думать о своей собственной глупости? Пока он этого не знал. Здесь, в камере, у него достаточно времени поразмышлять обо всем. -- Скажите это другим маленьким дьяволам -- если я вас когда-нибудь отпущу, -- сказала Лю Хань. Она пятилась, держа его под прицелом автомата, пока не захлопнула за собой дверь. Он смотрел ей вслед. Отпустит она когда-нибудь его? Он понял, что сказанное имело целью подействовать на его разум. Это на самом деле так? Или нет? Сможет он убедить ее? Если сможет, то как? Если он будет беспокоиться об освобождении, это повредит его рассудок, но как ему удержаться от этих мыслей? Она оказалась гораздо умнее, чем он думал. * * * Сэм Игер стоял на первой базе: он только что отбил мяч влево. Сидевшая в канавке за первой базой Барбара захлопала в ладоши. -- Приличный удар, -- сказал защитник базы, коренастый капрал по фамилии Грабовски. -- Значит, вы раньше играли в мячик, не так ли? Я имею в виду как профессионал. -- Много лет, -- ответил Сэм. -- Если бы не ящеры, я и сейчас продолжал бы. У меня обе челюсти искусственные, верхняя и нижняя, поэтому в армию меня не брали, пока все не пошло к черту. -- Да, я слышал, что и с другими парнями такое случалось, -- ответил Грабовски, кивая. -- Я понял так, что вы привыкли играть на парковых любительских площадках вроде этой? Поле не показалось Игеру любительской площадкой. Это было обычное игровое поле, похожее на сотни других, хорошо ему знакомых: крытая трибуна, справа и слева сидячие места под открытым небом, рекламные плакаты на ограждении поля -- теперь жухлые, осыпающиеся, побитые, потому что в Хот-Спрингсе некому и нечего рекламировать. Грабовски не успокаивался: -- Черт возьми, мне кажется, так должно выглядеть поле для игры в поло. В городских парках тоже было жарко. -- Все зависит от того, как вы смотрите на вещи, -- сказал Сэм. Хлоп! Парень сзади него отбил мяч. Сэм размахнулся для второго удара: в такой игре, как эта, игрок на его позиции редко сможет подыграть. Но на этот раз получилось. Он мягко переправил мяч на вторую базу. Там стоял Ристин. Ящер собирался перебросить мяч на первую базу, поставив Игера перед выбором: увернуться или получить мячом между глаз. Сэм бросился на землю. Мяч попал в рукавицу Грабовски, когда солдат, ударивший по низкому мячу, был все еще в шаге от "мешка". -- Готов! -- закричал пехотинец, изображавший судью. Игер поднялся и вытер подбородок. -- Приличная двойная игра, -- сказал он Ристину, перед тем как уйти с поля, -- сам не смог бы сыграть лучше. -- Я благодарю вас, благородный господин, -- ответил Ристин на своем языке. -- Это хорошая игра, в которую вы, тосевиты, играете. Вернувшись к скамье, Сэм схватил полотенце и вытер потное лицо. Играть в мяч в Хот-Спрингсе летом -- все равно что играть прямо в горячем источнике. -- Игер! Сержант Сэм Игер! -- позвал кто-то с трибун. Не похоже, чтобы кричал кто-то из толпы зрителей -- если можно назвать толпой три или четыре десятка людей. Видимо, его ищут. Он высунул голову из канавки. -- Да, в чем дело? К бортику подбежал парень с серебряными полосками лейтенанта на погонах: -- Сержант, у меня приказ доставить вас прямо сейчас обратно в госпиталь. -- Хорошо, сэр, -- ответил Сэм. Лейтенант не рассердился, услышав неуставной ответ, и Сэму это понравилось. -- Позвольте мне только избавиться от шипов и надеть уличную обувь. -- Он поспешно переобулся, одновременно крикнув товарищам по команде: -- Вам придется подыскать мне замену. Он снял свою бейсбольную кепку и надел военный головной убор. Брюки испачкались, но почистить их сейчас возможности не было. -- Мне тоже пойти? -- спросила Барбара, когда он направился к лейтенанту. Она пересадила Джонатана с колен на плечо и стала подниматься. Но Игер покачал головой. -- Тебе лучше остаться, дорогая, -- сказал он. -- Похоже, мне приготовили какое-то задание. -- Он увидел, как офицер взялся руками за пояс, и это показалось ему плохим знаком. -- Я лучше пойду. Они быстрым шагом, почти бегом направились к главному госпиталю армии и флота. Поле Бена Джонсона находилось в парке Уиттингтон, на западном конце Уиттингтон-авеню. Они прошли мимо старой католической школы, по Бэтхаус-Роу и вышли к госпиталю. -- А что же случилось-то? -- спросил Игер, когда они вошли внутрь. Лейтенант не ответил, но повел его к помещениям для высших чинов. Сэм забеспокоился. Не попал ли он в какую-то неприятность, и если так, то насколько она велика? Чем дальше вдоль дверей офисов они шли, тем большим казался ему масштаб неприятности. На двери с узорчатым стеклом была приклеена карточка с надписью, сделанной на пишущей машинке: "Кабинет командира базы". Игер сдерживал волнение. И не мог справиться с ним. -- Хокинс. сэр, -- сказал лейтенант, отдавая честь капитану за столом, заваленным бумагами. -- Сержант Игер доставлен согласно приказу. -- Благодарю вас, Хокинс. -- Капитан поднялся из-за стола. -- Я доложу генерал-майору Доновану. -- Он исчез в кабинете. Выйдя через мгновение, он оставил дверь открытой. -- Входите, сержант. -- Есть, сэр. Как жаль, что лейтенант не дал ему возможности привести себя в порядок, прежде чем предстать перед двухзвездным генералом. Пусть за глаза его и называют "диким Биллом", вряд ли он одобрит пот, грязь и запах, показывавшие, что Игер только что бегал в жаре и сырости. Но ничего уже не поделать. Сэм вошел в дверь, и адъютант закрыл ее за ним. Отдав честь, он доложил: -- Сержант Сэмюель Игер, сэр, явился по вашему приказанию. -- Вольно, сержант, -- сказал Донован, ответив на приветствие. Ему было лет шестьдесят, голубые глаза и печать Ирландии на лице. На груди его красовалось не меньше двух банок "фруктового салата" [Орденские планки. -- Прим. ред.], в том числе и голубая ленточка с белыми звездами. Глаза Игера раскрылись. Просто так почетную медаль конгресса не дают. Едва он оправился от удивления, как Донован удивил его еще больше, бегло заговорив на языке ящеров: -- Я приветствую вас, тосевитский самец, который так хорошо понимает самцов Расы. -- Я приветствую вас, благородный господин, -- автоматически ответил Игер на этом же языке. Он перешел на английский. -- Я не знал, что вам известен их _линго_. -- Мне полагается знать все. Это моя работа, -- ответил Донован без малейшего намека на шутку. -- Но конечно, все не получается, -- сказал он, скривившись. -- И тем не менее это моя работа. Вот почему я послал за вами. -- Сэр? -- вежливо удивился Игер. "Но ведь я ничего не знаю". Донован порылся в бумагах на столе. Отыскав нужную, он посмотрел на нее через нижнюю часть бифокальных очков. -- Вы были переведены сюда из Денвера вместе с вашей женой и двумя ящерами, Ульхассом и Ристином. Правильно? -- Ответа Игера он ждать не стал. -- Это было до того, как вы стали учить Ристина играть в бейсбол, так? -- Да, сэр, -- сказал Игер. Кажется, Дикий Билл в самом деле знал все. -- Хорошо, -- сказал генерал. -- Вы были прикомандированы к денверскому проекту уже давно, не так ли? Еще когда вы находились в Чикаго. Правильно? -- На этот раз он дождался кивка Игера. -- Это значит, что вы знаете об атомных бомбах больше, чем кто-либо другой в Арканзасе. Правильно? -- Я ничего о них не знаю, сэр, -- ответил Игер. -- Я ведь не физик. Хм, сэр, допустимо ли мне говорить с вами на эту тему? Все держалось в строжайшем секрете. -- Допустимо. Больше того, я вам приказываю, -- ответил Донован. -- Но меня радует, что вы озабочены вопросами секретности, сержант, поскольку я собираюсь сказать вам кое-что, о чем категорически запрещается говорить за пределами этой комнаты, пока я не разрешу. Вы поняли? -- Да, сэр, -- сказал Сэм. Судя по суровому тону коменданта базы, нарушив запрет, Сэм вполне мог оказаться у стенки с завязанными глазами, и никто тогда не побеспокоился бы предложить ему сигарету. -- Хорошо, -- повторил Донован. -- Вы, вероятно, теряетесь в догадках, какая чертовщина вам предстоит и зачем я вас сюда вытащил. Правильно? -- Ответ не требовался. -- Причина проста: у нас здесь только что появилась одна из этих атомных бомб, и я хочу знать о ней как можно больше. -- Здесь, сэр? -- удивился Сэм. -- Я уже сказал. Ее отправили из Денвера до объявления перемирия, затем она была в дороге. Имеет смысл подумать над этим, а? Чтобы переправить ее сюда, должны были воспользоваться кружным путем. Ее нельзя было бросить на полпути или оставить на ничейной земле, где ящеры при определенном везении могли найти ее. Теперь это наше дитя. -- Да, сэр, полагаю, я понял, -- ответил Игер. -- Но разве при ней не было кого-то из Денвера, кто знал бы о ней все? -- Им пришлось плохо, -- сказал Донован. -- Секретность и еще раз секретность. Эта штука доставлена с печатной инструкцией, как ее подготовить к взрыву, с таймером и радиопередатчиком. Вот так. Готовился приказ доставить ее к цели, затем быстро отступить и взорвать при необходимости. -- Я расскажу вам, что смогу, сэр, но подобно тому, как я сказал раньше... э-э, как я сказал раньше, -- основы правильной речи Сэм освоил, женившись на Барбаре, -- я не знаю всего, что нужно знать. -- Это моя работа, сержант, а не ваша. Так что говорите. Донован наклонился вперед, приготовившись внимательно слушать. Сэм рассказал ему все, что знал об атомных бомбах, о теории и практике. Кое-что он по крохам собрал в научных статьях пресловутого журнала "Эстаундинг", еще до нашествия ящеров; несколько больше сведений он почерпнул, делая переводы для Энрико Ферми и других физиков Металлургической лаборатории, а также из их разговоров между собой. Донован ничего не записывал. Поначалу это возмущало Игера. Затем он понял, что генерал не хочет оставлять никаких письменных следов. Стало ясно, насколько серьезно генерал относился к делу. Когда он закончил, Донован задумчиво сказал: -- Хорошо, сержант. Благодарю вас. Это проясняет одну из моих главных забот: мне надо остерегаться этой штуки под ногами не больше, чем любого другого оружия. Я так и думал, но с оружием, таким новым и таким мощным, вовсе не хочется рисковать головой из-за простого недопонимания. -- Теперь я понимаю смысл вопроса, -- согласился Игер. -- Хорошо. Следующий вопрос: вы участвуете и в ракетных делах, с Годдардом. Можем мы установить эту штуку на ракету и пустить, куда нам надо? Она весит десять тонн или около того. -- Нет, сэр, -- сразу ответил Сэм. -- Новая ракета, которую мы делаем, может нести одну тонну. Доктор Годдард работает над тем, как увеличить грузоподъемность, но... -- Голос его упал. -- Но он болен, и кто знает, сколько он еще проживет? -- закончил Донован, -- И кто знает, сколько времени потребуется, чтобы построить большую ракету после того, как ее сконструировали, а? Хорошо. А есть возможность сделать атомные бомбы поменьше, чтобы их можно было поставить на ракеты, которые мы имеем? Это еще один путь решения проблемы. -- Честно, я не знаю, сэр. Если это может быть сделано, то бьюсь об заклад, в Денвере над этим работают. Но не знаю, смогут они справиться или нет. -- Ладно, сержант. Это хороший ответ, -- сказал Донован. -- Если бы вы знали, сколько людей стараются стать важными персонами и сделать вид, что знают больше, чем на самом деле... Черт возьми, не стоит нагружать вас этими пустяками. Вы свободны. Если мне понадобятся ваши мозги из-за этого жалкого адского устройства, я снова вызову вас. Надеюсь, не потребуются. -- Я тоже на это надеюсь, -- сказал Сэм. -- Поскольку это означало бы нарушение перемирия. Он отдал честь и вышел из кабинета Донована. Генерал-майор не стал придираться к его форменной одежде. "Неплохой парень", -- подумал Сэм. * * * Германский майор в порту Кристиансанда рылся в огромном ящике-картотеке. -- Бэгнолл, Джордж, -- сказал он, вынув одну из карточек. -- Скажите ваш личный номер, пожалуйста. Бэгнолл выпалил число по-английски, затем медленно повторил по-немецки. -- Данке, -- поблагодарил майор; он носил фамилию Капельмейстер и обладал на редкость немузыкальным голосом. -- А теперь, летчик-инженер Бэгнолл, скажите, не нарушили ли вы слово, данное подполковнику Хеккеру в Париже в позапрошлом году? То есть: применяли вы с тех пор оружие против германского рейха? Говорите только правду, ответ у меня имеется. -- Нет, не применял, -- ответил Бэгнолл. Он почти поверил Капельмейстеру -- офицер-нацист в заштатном норвежском городке, вытащив карточку, назвал имя человека, которому он давал это обещание. Его поразила доведенная до абсурда тевтонская дотошность. Удовлетворенный, немец написал что-то на карточке и сунул ее обратно в ящик. Затем он проделал ту же процедуру с Кеном Эмбри. Закончив с Кеном, он вытащил несколько карточек и назвал Джерому Джоунзу имена людей из экипажа "ланкастера", с которыми служили тогда Эмбри и Бэгнолл, а затем спросил: -- Который из них вы? -- Никто, сэр, -- ответил Джоунз и назвал имя и личный номер. Майор Капельмейстер прошелся по картотеке. -- У каждого второго англичанина -- имя Джоунз, -- пробормотал он. -- Однако я не нахожу Джоунза, под описание которого вы подходили бы. Очень хорошо. Прежде чем вы сможете проследовать в Англию, вы должны подписать обязательство не выступать против германского рейха никогда в будущем. Если вы будете схвачены во время или после нарушения этого обязательства, вам придется плохо. Вы поняли? -- Я понял, что вы сказали, -- ответил Джоунз. -- Я не понимаю, _почему_ вы об этом говорите. Разве мы не союзники против ящеров? -- В настоящее время между рейхом и ящерами действует перемирие, -- ответил Капельмейстер. Улыбка его была неприятной. -- Должен быть заключен мир. Тогда понадобится уточнить взаимоотношения с вашей страной, вы согласны? Трое англичан посмотрели друг на друга. Бэгнолл не задумывался, что означает перемирие для людей. Судя по выражению лиц, ни Эмбри, ни Джоунз тоже не думали об этом. Чем больше всматриваешься в предмет, тем сложнее он кажется. Джоунз решил уточнить: -- А если я не подпишу обязательство, тогда что? -- Вы будете считаться военнопленным со всеми привилегиями и льготами, положенными военнопленным, -- сказал майор. Джоунз помрачнел. Привилегии и льготы ныне были весьма сомнительны. -- Дайте мне ручку для росписи кровью, -- сказал он и расписался на карточке. -- Данке шен, -- снова поблагодарил майор Капельмейстер, когда англичанин вернул карточку и ручку. -- Сейчас, как вы правильно заметили, мы -- союзники, и с вами будут обращаться соответствующим образом. Разве это не правильно? Все трое были вынуждены согласиться. Путешествие через союзную с Германией Финляндию, нейтральную, но благосклонную к желаниям Германии Швецию и оккупированную немцами Норвегию было быстрым, продуманным и приятным, насколько это возможно во времена всеобщей беды. Пока Капельмейстер искал карточки, Бэгноллу представилось, как копии их совершали свое путешествие в каждую деревушку, где стояли на страже нацистские солдаты и бюрократы. Если Джером Джоунз отступится от своего слова, его настигнет возмездие везде, где хозяйничает рейх. После того как обязательство оказалось в его руках и было упрятано в бесценную картотеку, майор превратился из раздражительного чиновника в любезного: -- Теперь вы свободны и можете подняться на борт грузового судна "Гаральд Хардрад". Вам повезло. Погрузка корабля почти закончена, и скоро он направится в Дувр. -- Много прошло времени с тех пор, как мы в последний раз видели Дувр, -- сказал Бэгнолл. -- А у ящеров нет привычки обстреливать суда, идущие в Англию? С нами ведь они формально перемирия не заключали? Капельмейстер покачал головой. -- Не совсем так. Неформальное перемирие, которое они установили с Англией, похоже, удерживает их от обстрелов. Трое англичан вышли из учреждения и направились в доки, где стоял "Гаральд Хардрад". В доках пахло солью, рыбой и угольным дымом. У сходней стояли немецкие часовые. Один из них побежал к Капельмейстеру, чтобы проверить, можно ли англичанам подняться на борт. Он вернулся, помахал рукой, и остальные солдаты отступили в сторону. Бэгнолла с товарищами поместили в такой крохотной каюте, что, будь у нее красные стены, она могла бы сойти за лондонскую телефонную будку. Но после долгой отлучки он готов был с радостью висеть на вешалке для шляп, лишь бы добраться домой. Но сидеть взаперти в каюте он не желал. Бросив свои скудные пожитки на койку, он вышел на палубу. Немцы в форме закатывали на судно по сходням небольшие запаянные металлические баки. Когда первый бак оказался на палубе, солдат перевернул его и поставил на дно. Обнаружилась аккуратная надпись по трафарету: Норск Гидро, Веморк. -- Что в нем? -- спросил Бэгнолл. Его немецкий стал почти совершенным; человек из другой страны мог бы принять его за немца, но только не настоящий немец. Парень в каске улыбнулся. -- Вода, -- ответил он. -- Если не хотите говорить, просто не говорите, -- пробурчал Бэгнолл. Немец рассмеялся и, перевернув следующую бочку, помеченную точно так же, поставил ее рядом с первой. Рассерженный Бэгнолл, топая по стальной обшивке палубы, ушел прочь. Нацист захохотал ему вслед. Позже бочки убрали куда-то в трюм, где Бэгнолл не мог их видеть. Он рассказал эту историю Эмбри и Джоунзу, а те принялись немилосердно подшучивать над товарищем, спасовавшим перед немцем. Густой черный дым повалил из трубы "Гаральда Хардрада", когда буксиры вытащили его из гавани Кристиансанда. Пароходу предстояло путешествие по Северному морю в Англию. И хотя Бэгнолл возвращался домой, все же лучше бы было обойтись без моря. Джорджа никогда не укачивало даже на самых худших маневрах уклонения в воздухе, но здесь постоянные удары волн в борт судна заставляли его раз за разом перегибаться через борт. Его товарищи больше не насмехались -- они были тут же, рядом с ним. И некоторые матросы тоже. Этот факт не улучшал самочувствия Бэгнолла, но зато примирял с судьбой: беда не приходит одна -- в этой поговорке немало правды. Пару раз над судном пролетали реактивные самолеты ящеров, так высоко, что их следы в воздухе было легче рассмотреть, чем сами машины. У "Гаральда Хардрада" имелись зенитки на носу и корме. Как и все на борту, Бэгнолл знал, что против самолетов ящеров они бесполезны. Ящеры, однако, не снижались для осмотра или атаки. Перемирие, формальное или неформальное, действовало. Бэгнолл несколько раз замечал на западе облачные горы, принимая их за берега Англии: он смотрел глазами сухопутного человека, еще и наполовину ослепленными надеждой. Но вскоре облака рассеивались и разрушали иллюзию. И наконец он заметил нечто неподвижное и нерассеивающееся. -- Да, это английский берег, -- подтвердил матрос. -- Он прекрасен, -- сказал Бэгнолл. Эстонский берег показался ему прекрасным, когда он уплывал прочь. Этот же казался прекрасным, потому что он приближался. На самом деле оба ландшафта были очень похожи: низкая, плоская земля, медленно поднимающаяся из мрачного моря. Затем вдали, у самого океана, он разглядел башни Дуврского замка. От этого близость к дому стала невыразимо реальной. Он повернулся к Эмбри и Джоунзу, стоявшим рядом. -- Интересно, Дафна и Сильвия все еще работают в "Белой лошади"? -- Можно только надеяться, -- сказал Кен Эмбри. -- Аминь, -- эхом отозвался Джоунз. -- Было бы неплохо встретить женщину, которая не смотрит на тебя так, словно собирается пристрелить, а будет просто спать с тобой. -- Его вздох был полон тоски. -- Помнится, здесь попадались подобные женщины, но это было так давно, что я начинаю забывать. Подошел буксир -- помочь "Гаральду Хардраду" пришвартоваться к пирсу, переполненному людьми. Как только швартовы на носу и корме привязали судно к пирсу, как только были уложены сходни, на борт ринулась орда одетых в твид англичан с безошибочно определяемой внешностью ученых. Они вцеплялись в каждого немца, задавая единственный вопрос то по-английски, то по-немецки: -- Где она? -- Где что? -- спросил одного из них Бэгнолл. Услышав несомненно английский выговор, тот ответил без малейшего колебания: -- Как что, вода, конечно же! Бэгнолл почесал в затылке. * * * Повар вылил черпак супа в миску Давида Нуссбойма. Он зачерпнул суп с самого дна большого чугунного котла -- много капустных листьев и кусков рыбы. Пайка хлеба, которую он вручил Нуссбойму, была полновесной, может, даже и потяжелее. Это был тот же черный хлеб, грубый и жесткий, но теплый, недавно из печи и с приятным запахом. Чай был приготовлен из местных кореньев, листьев и ягод, но в стакан повар добавил достаточно сахара, чтобы получилось почти вкусно. И тесниться во время еды ему больше не приходилось. Клерки, переводчики и прочие служащие питались раньше основной массы зэков. Нуссбойм с отвращением вспомнил толкучку, в которой он должен был локтями защищать отвоеванное пространство; несколько раз его сталкивали со скамьи на пол. Он сосредоточился на еде. С каждым глотком супа в него втекало благополучие. Он был почти сыт. Он отпил чая, наслаждаясь каждой частицей растворенного сахара, текущей по языку. Когда живот полон, жизнь выглядит неплохо -- некоторое время. -- Ну, Давид Аронович, как вам нравится разговаривать с ящерами? -- спросил Моисей Апфельбаум, главный клерк полковника Скрябина. Он обратился к Нуссбойму на идиш, но тем не менее назвал его по имени-отчеству, что везде в СССР было проявлением показной вежливости, хотя в гулаге, где отчество отбрасывалось даже на русском, казалось абсурдным. Тем не менее Нуссбойм ответил в его стиле: -- По сравнению со свободой, Моисей Соломонович, это не так много. По сравнению с рубкой леса... Он не стал продолжать. Ему не надо было продолжать. Апфельбаум кивнул. Это был сухощавый человек средних лет, с глазами, казавшимися огромными за стеклами очков в стальной оправе. -- О свободе вам нет нужды беспокоиться, тем более здесь. В гулаге есть вещи и похуже, чем рубка леса, поверьте мне. Неудачники роют канал. Можно быть неудачником, но можно быть умнее. Хорошо быть умным, не так ли? -- Пожалуй, да, -- ответил Нуссбойм. Клерки, повара и доверенные зэки, которые обеспечивали функционирование гулага -- потому что вся система рухнула бы за несколько дней, если не часов, если бы НКВД само делало всю работу, -- представляли во многом лучшую компанию, чем зэки из прежней рабочей бригады. Пусть даже многие из них были убежденными коммунистами ("большими роялистами, чем сам король", -- вспомнилось ему), такими же приверженцами принципов Маркса-Энгельса-Ленина, как и те, кто сослал их сюда, но они были по большей части образованными людьми. С ними Давиду было куда проще, чем с обычными преступниками, составлявшими большинство в бригадах. Теперь у него была легкая работа. За нее он получал больше еды. Он мог бы считать себя -- нет, не счастливым: надо быть сумасшедшим, чтобы быть в гулаге счастливым, -- но он был довольным, насколько это возможно. Он всегда верил в сотрудничество с власть имущими, кто бы это ни был -- польское правительство, нацисты, ящеры, а теперь и НКВД. Но когда зэки, с которыми он прежде работал, шаркая ногами, шли в лес в начале тяжкого рабочего дня, они бросали на него такие взгляды, что кровь стыла в жилах. Со времен учебы в хедере ему на память приходили слова "мене, мене, текел упарсин". Он чувствовал вину за то, что ему легче, чем его бывшим товарищам, хотя разумом понимал, что, работая переводчиком у ящеров, он приносит гораздо больше пользы, чем срубая очередную сосну или березу. -- Вы не коммунист, -- сказал Апфельбаум, изучая его своими увеличенными глазами. Нуссбойм согласился. -- Тем не менее вы остаетесь идеалистом. -- Может, и так, -- сказал Нуссбойм. Ему хотелось добавить: "Вам-то какое дело?" Но он промолчал -- он не такой дурак, чтобы оскорблять человека, имеющего легкий и доверительный доступ к коменданту лагеря. Мозоли на его руках уже начали размягчаться, но он знал, как легко в его руках могут снова оказаться топорище и ручки пилы. -- Это необязательно идет вам на пользу, -- сказал Апфельбаум. Нуссбойм пожал плечами. -- Если бы все шло мне на пользу, разве я был бы здесь? Апфельбаум сделал паузу, чтобы отпить своего эрзац-чая, затем улыбнулся. Его улыбка была настолько очаровывающей, что в душе у Нуссбойма зашевелилось подозрение. -- И снова хочу напомнить вам, что есть вещи гораздо хуже, чем то, что вы имеете сейчас. От вас даже не требовали доносить на товарищей из вашей старой бригады, не так ли? -- Нет, слава богу, -- сказал Нуссбойм и поспешно добавил: -- И я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из них сказал что-то, о чем стоило бы донести. После этого он полностью сосредоточился на миске с супом. К его облегчению, Апфельбаум больше не давил на него. И он не особенно удивился, когда через два дня полковник Скрябин вызвал его к себе в кабинет и сказал: -- Нуссбойм, до нас дошел слух, который касается тебя. Я думаю, что ты скажешь мне, правда это или нет. -- Если это касается ящеров, гражданин полковник, я сделаю все, что в моих силах, -- сказал Нуссбойм в надежде отвести беду. Не повезло. На самом деле он и не ждал, что повезет. -- К сожалению, дело не в этом. Нам сообщили, что заключенный Иван Федоров неоднократно после поступления в лагерь высказывал антисоветские и мятежные мнения. Ты знал Федорова, я думаю? -- Он дождался кивка Нуссбойма, -- Есть доля истины в этих слухах? Нуссбойм попытался обратить все в шутку: -- Товарищ полковник, вы можете мне назвать хотя бы одного зэка, который не сказал чего-то антисоветского под настроение? -- Это не ответ, -- сказал Скрябин. -- Ответ должен быть точным. Я повторяю: слышал ты когда-нибудь, чтобы заключенный Федоров высказывал антисоветские и мятежные мнения? Отвечай "да" или "нет". Он говорил по-польски, в легкой и, казалось, дружеской манере, но оставался столь же непреклонным, как раввин, вдалбливающий ученикам трудное место из Талмуда. -- Я не помню, -- сказал Нуссбойм. Если "нет" означало ложь, а "да" -- неприятности, что оставалось делать? Тянуть время. -- Но ты сказал, что такие вещи говорит каждый, -- напомнил Скрябин. -- Ты должен знать, относился он к числу таких болтунов или же был исключением? "Будьте вы прокляты", -- подумал Нуссбойм. А вслух сказал: -- Может быть, он говорил, а может быть, и нет. Я вам говорил, мне трудно запомнить, кто что когда сказал. -- Когда ты говоришь о ящерах, с памятью у тебя все в порядке, -- сказал полковник Скрябин. -- Ты всегда очень аккуратен и точен. -- Он швырнул Нуссбойму через стол напечатанный на машинке листок. -- Вот. Просто подпиши это, и все будет так, как должно быть. Нуссбойм посмотрел на листок с отвращением. Он немного понимал устный русский язык, поскольку многие слова были близки к их польским эквивалентам. Но буквы чужого алфавита никак не складывались в слова. -- Что здесь говорится? -- подозрительно спросил он. -- Что несколько раз ты слышал, как заключенный Федоров высказывал антисоветские мнения, и ничего более. Скрябин протянул ему ручку с пером. Нуссбойм взял ручку, но медлил поставить подпись на нужной строке. Полковник Скрябин погрустнел. -- А я так надеялся на вас, Давид Аронович, -- имя и отчество Нуссбойма он произнес гулко, словно бил в погребальный колокол. Быстрым росчерком, который, казалось, ничего не имел общего с его разумом, Нуссбойм подписал донос и швырнул его обратно Скрябину. Он понял, что ему следовало закричать на Скрябина, прежде чем человек из НКВД заставил его предать Федорова. Но, привыкнув всегда соглашаться с власть имущими, вы не думаете о последствиях, пока не станет слишком поздно. Скрябин взял бумагу и запер ее на замок в своем столе. На ужин в тот вечер Нуссбойм получил дополнительную миску супа. Он съел все до капли, и каждая капля имела вкус пепла. Глава 17 Атвар пожалел, что не пристрастился к имбирю. Ему требовалось хоть что-то, чтобы укрепить свой дух, прежде чем продолжить торг с целой комнатой Больших Уродов, вооруженных серьезными аргументами. Повернув оба глаза к Кирелу, он сказал: -- Если мы будем должны заключить мир с тосевитами, то придется пойти на большинство уступок, на которых они первоначально настаивали. -- Истинно, -- меланхолически согласился Кирел. -- Они определенно самые неутомимые спорщики, с которыми когда-либо встречалась Раса. -- Они такие. -- Атвар изогнул тело от отвращения. -- Даже те, с которыми нам нет нужды вести настоящие переговоры, -- британцы и японцы продолжают свои бесконечные увертки, в то время как две китайские клики одновременно настаивают на том, что заслуживают присутствия здесь, хотя, кажется, ни одна из них не соглашается признать другую. Сумасшествие! -- А немцы, благородный адмирал? -- спросил Кирел. -- Из всех тосевитских империй и не-империй их государство, кажется, создает Расе больше всего проблем. -- Я восхищаюсь вашим даром недооценки, -- едко заметил Атвар. -- Посол Германии кажется темным даже для тосевита. He-император, которому он служит, по всей видимости, протух, как неоплодотворенное яйцо, оставленное на полгода под солнцем. Или можете лучше истолковать его попеременно сменяющиеся угрозы и просьбы? -- Дожидаться ответа главнокомандующий ящеров не стал. -- И тем не менее из всех тосевитских империй и не-империй немцы кажутся самыми передовыми в области технологии. Можете вы распутать этот парадокс? -- Тосев-3 -- это мир, полный парадоксов, -- ответил Кирел. -- Среди них еще один теряет способность удивлять. -- Это тоже истинно. -- Атвар испустил усталый свистящий выдох. -- Боюсь, что какой-то из них рано или поздно приведет к несчастью. И я не знаю, какой именно, а очень хотел бы знать. Заговорил Пшинг: -- Благородный адмирал, наступило время, назначенное для продолжения дискуссий с тосевитами. -- Благодарю вас, адъютант, -- сказал Атвар, хотя ни малейшего чувства благодарности он сейчас не испытывал. -- Пунктуальные твари, должен заметить. Вот халессианцы, хотя уже столько времени в нашей империи, постарались бы опоздать даже на собственную кремацию, если бы смогли. -- Его рот раскрылся в ехидной усмешке. -- Теперь я бы сделал то же самое, если б мог. Атвар с сожалением отвернул глаза от самцов и вместе со своим переводчиком вошел в зал, где его ожидали представители тосевитов. Они сразу же поднялись с мест, изображая уважение. -- Скажите им, чтобы они сели и мы смогли продолжить, -- сказал Атвар переводчику. -- Скажите это вежливо. Переводчик, самец по имени Уотат, перевел его слова на английский. Тосевиты вернулись к своим креслам и сели в обычном порядке. Маршалл, американский самец, и Иден, его британский двойник, всегда сидели рядом, хотя Иден формально не являлся официальным участником этих переговоров. Дальше сидели Молотов и фон Риббентроп от Германии. Того от Японии, подобно Идену, был скорее наблюдателем, чем участником переговоров. -- Мы начинаем, -- сказал Атвар. Тосевитские самцы наклонились вперед -- вместо того чтобы сидеть выпрямившись, что они обычно предпочитали. Такой наклон, как уже знал Атвар, означает интерес и внимание. Он продолжил: -- В большинстве случаев мы в принципе согласились уйти с территории, контролировавшейся к моменту нашего прибытия на Тосев-3 США, СССР и Германией. Мы сделали это, несмотря на требования, которые мы получили от нескольких групп Больших Уродов, сводившиеся к тому, что СССР и Германия неправомерно владеют некоторыми из этих территорий. Ваши не-империи достаточно сильны, чтобы поддерживать договоренность с нами, и это дает приоритет вашим требованиям. Фон Риббентроп выпрямился и смахнул воображаемую пылинку с одежды, закрывающей его торс. -- Он самодовольный, -- сказал Уотат Атвару, поворачивая один глаз, чтобы показать на германского посла. -- Он -- дурак, -- ответил Атвар. -- Но вам не надо говорить ему этого: если вы дурак, то, услышав об этом, никакой выгоды вы не получите. Теперь я возобновляю обсуждение... По причине нашей снисходительности мы соглашаемся также вывести наших самцов из северной территории, которая, кажется, не является частью ни США, ни Англии... Название он забыл. Маршалл и Иден вместе напомнили его: -- Канада! -- Да, Канада, -- сказал Атвар. Большая часть этой территории была слишком холодной, чтобы представлять какую-то ценность для Расы при любых обстоятельствах. Маршалл, похоже, считал ее для каких-то практических целей частью США, хотя она и обладала суверенитетом. Атвар в полной мере не осознавал этого, но для него данный вопрос был сейчас маловажным. -- Теперь вернемся к нерешенному вопросу, на котором данные переговоры прервались на нашем прошлом заседании, -- сказал Атвар, -- вопросу о Польше. -- Польша целиком должна быть нашей! -- громко сказал фон Риббентроп. -- Никакое другое решение невозможно и неприемлемо. Так заявил фюрер. Уотат пояснил: -- Это титул германского не-императора. -- Знаю, -- ответил Атвар. -- У меня больше нет нужды дискутировать по этому вопросу, -- закончил свою речь германский посол. Заговорил Молотов. Это был единственный тосевитский посол, который не пользовался английским. -- Этот взгляд неприемлем для рабочих и крестьян СССР, которые притязают на восточную половину этого региона. Я лично достиг договоренности по этой территории с германским министром иностранных дел; исторически она принадлежит нашей стране. Атвар отвернул глаза от обоих спорящих Больших Уродов и попробовал другой ход: -- Может быть, мы разрешим полякам и польским евреям создать свои новые не-империи, расположенные между землями ваших не-императоров. Молотов промолчал, а фон Риббентроп ответил: -- Как я уже сказал, фюрер считает это нетерпимым. Ответ -- "нет". Адмиралу хотелось расслабиться длинным шипящим выдохом, но он воздержался. Большие Уроды, несомненно, изучают его поведение так же внимательно, как он и его штат исследователей и психологов изучают их. Он попробовал зайти с другой стороны: -- Тогда, возможно, для Расы целесообразнее остаться сувереном над территорией, называемой Польшей. Предлагая это, он понял, что идет навстречу амбициям тосевита Мойше Русецкого. Теперь он видел, что Мойше Русецкий глубоко понимал своих собратьев Больших Уродов. -- В принципе для Советского Союза это приемлемо, в зависимости от установления точных границ оккупированной территории, -- сказал Молотов. Уотат тихим голосом добавил свой комментарий: -- Тосевиты СССР считают немцев не более приятными соседями, чем мы. -- Истинно, -- сказал Атвар, обрадовавшись, но не показывая этого Большим Уродам. Фон Риббентроп повернул голову к Молотову и несколько секунд смотрел на него. Атвар пришел к выводу, что немцем владеет гнев -- или результаты изучения Расой мимики и жестов тосевитов не представляют никакой ценности. Но фон Риббентроп заговорил без неуместной страстности: -- Мне жаль повторяться, но это неприемлемо для Германии и для фюрера. Польша находилась под германским суверенитетом -- и должна в него вернуться. -- Это неприемлемо для Советского Союза, -- сказал Молотов. -- Советский Союз сейчас не контролирует ни метра польской земли -- ситуация изменилась, -- парировал фон Риббентроп. Он снова повернулся к Атвару. -- Польша должна быть возвращена Германии. Фюрер абсолютно ясно сказал, что не пойдет на уступки, и предупреждает о тяжелых последствиях, если его справедливые требования не будут удовлетворены. -- Он угрожает Расе? -- спросил Атвар. Германский посол не ответил. Атвар продолжил: -- Вам, немцам, следует помнить, что у вас наименьшая территория из всех участвующих в переговорах сторон. Понятно, что мы можем уничтожить вас, не повреждая планету Тосев-3 настолько, чтобы она стала не пригодной для флота колонизации. Ваша непримиримость в данном вопросе соблазняет нас пойти на эксперимент. Отчасти это был блеф. У Расы не имелось столько ядерного оружия, чтобы превратить Германию в радиоактивный шлак, какой бы притягательной ни казалась такая перспектива. Однако Большие Уроды не знали, что у Расы есть и чего нет. Поэтому Атвар надеялся, что его угроза подействует. Маршалл и Того склонились над своими бумагами и принялись неистово записывать. Адмирал подумал, что это, вероятно, выдает их возбужденное состояние. Иден и Молотов сидели неподвижно. Атвар уже привык к бесстрастному поведению Молотова. С Иденом он впервые имел дело длительное время; Иден поразил его своей компетентностью, но имел на переговорах слабую позицию. Фон Риббентроп сказал: -- Значит, война может возобновиться, господин главнокомандующий. Когда фюрер высказывает решимость в любом спорном вопросе, следует принимать то, что он говорит как должное. Должен ли я информировать его, что вы начисто отвергаете его справедливые требования? Если так, я предупреждаю вас, что не могу отвечать за последствия. Его короткий тупоконечный язык высунулся и смочил вывернутые слизистые оболочки, окружавшие небольшой рот тосевитов. Это, как утверждали ученые Расы, являлось признаком нервного возбуждения у Больших Уродов. Но почему фон Риббентроп нервничает? Может быть, потому, что он сам блефует по приказу своего не-императора. Или потому, что германский лидер на самом деле возобновит военные действия, если его требования вернуть Польшу будут отвергнуты? Атвар подбирал слова с большей тщательностью, чем мог ожидать жалкий тосевит: -- Скажите этому самцу, что его требования на всю Польшу отвергаются. Скажите ему еще, что со стороны Расы перемирие между нашими силами и германскими будет соблюдаться, пока мы занимаемся другими нерешенными вопросами. И еще: если немцы первыми нарушат перемирие, то Раса ответит силой. Вы поняли? -- Да, господин адмирал, я понял, -- ответил фон Риббентроп, выслушав Уотата. -- Как я сказал, у фюрера нет привычки угрожать попусту. Я передам ему ваш ответ. Затем мы все будем ждать его ответа. -- Большой Урод снова облизал свои мягкие розовые губы. -- Я сожалею, высказывая это, но думаю, что долго ждать не придется. * * * Майор Мори вручил Нье Хо-Т'ингу чашку чая, над которой поднимался легкий парок. -- Благодарю вас, -- сказал Нье, наклоняя голову. Японец, по его понятиям, действовал учтиво. Нье по-прежнему считал его восточным империалистическим дьяволом, который, однако, умел быть вежливым. Мори ответил полупоклоном. -- Я недостоин вашей благодарности, -- ответил он на испорченном китайском. Под маской фальшивой униженности японец скрывал свою наглость. Нье предпочитал иметь дело с маленькими чешуйчатыми дьяволами. Они без уверток показывали себя такими, какие они есть. -- Вы уже решили, какой курс выгоден для вас? -- спросил Нье. Осматривая лагерь японцев, он подумал, что решение очевидно. Восточные дьяволы были оборваны, голодны и начинали испытывать недостаток в боеприпасах, которые были единственным средством, позволявшим отнимать продовольствие у местных крестьян. Нашествие маленьких чешуйчатых дьяволов прервало движение поездов снабжения. Японцы были более дисциплинированы, чем просто шайка бандитов, но разница постоянно уменьшалась. Однако их майор дал совсем не такой ответ, какого ожидал Нье: -- Я должен сказать вам, что мы не можем присоединиться к тому, что вы называете народным фронтом. Маленькие дьяволы формально не прекратили войну против нас, но они и не ведут боев с нами. Если мы нападем на них, кто может сказать, на что их это спровоцирует? -- Иными словами, вы объединяетесь с ними против прогрессивных сил китайского народа. Майор Мори рассмеялся ему в лицо. Нье ответил пристальным взглядом. Он думал о многих возможных реакциях японца, но такой не ожидал. Мори сказал: -- Думаю, вы заключили соглашение с гоминьданом. И это превратило их из реакционных контрреволюционных псов в прогрессивных. Прекрасный магический трюк, должен заметить. Москит зажужжал и укусил Нье в запястье. Шлепая по руке, Нье успел собраться с мыслями. Он надеялся, что, если и покраснел, то не настолько, чтобы японец это заметил. Наконец он заговорил: -- По сравнению с маленькими чешуйчатыми дьяволами реакционеры гоминьдана прогрессивны. Я отмечаю это, хотя и не люблю их. По сравнению с маленькими чешуйчатыми дьяволами более прогрессивны даже вы, японские империалисты. Я тоже отмечаю это. -- Аригато [Спасибо (яп.). -- Прим. перев.], -- сказал майор, вежливо и сардонически поклонившись. -- Мы раньше выступали вместе против чешуйчатых дьяволов. -- Нье знал, что это, мягко говоря, преувеличение. Но японцы, все вместе и каждый в отдельности, были гораздо лучшими солдатами, чем солдаты и Народно-освободительной армии, и гоминьдана. Если бы отряд Мори вступил в местный народный фронт, то маленьким чешуйчатым дьяволам не поздоровилось бы. Поэтому Нье сделал еще одну попытку: -- Артиллерийские снаряды, которыми вы снабдили нас. сослужили хорошую службу, и маленькие дьяволы понесли большие потери. -- Лично я рад, что это так, -- ответил Мори. -- Но в то время, когда вы получали от меня эти снаряды, маленькие дьяволы и Япония находились в состоянии войны. Сейчас, похоже, положение другое. Если мы присоединимся к нападениям на чешуйчатых дьяволов и нас опознают, то все шансы на мирный договор будут уничтожены. Без прямого приказа с Родных Островов я этого делать не буду, что бы я ни чувствовал сам. Нье Хо-Т'инг поднялся на ноги. -- Тогда я возвращаюсь в Пекин. В этих словах сквозило скрытое предупреждение: если японцы не позволят ему вернуться или застрелят его, то целью китайских атак станут они, а не маленькие дьяволы. У Мори, хоть он и был всего лишь восточным дьяволом, хватило мозгов понять предупреждение. Он тоже встал и поклонился Нье. -- Как я сказал, я лично желаю вам удачи в борьбе против маленьких чешуйчатых дьяволов. Но когда речь идет о нуждах страны, личные желания должны отступить. Будь он марксистом-ленинцем, он выразился бы другими словами, но смысл остался бы прежним. -- Я тоже не испытываю к вам личной неприязни, -- попрощался Нье. Он выбрался из японского лагеря, расположенного где-то в сельской местности, и направился в Пекин. Земля на дороге рассыпалась под его сандалиями. Стрекозы пролетали мимо, выполняя маневры, недоступные никакому истребителю. Крестьяне и их жены гнули спины на пшеничных и просяных полях, занимаясь бесконечной прополкой. Если бы Нье был художником, а не солдатом, он остановился бы, чтобы сделать наброски. Но он думал вовсе не об искусстве. Он думал о том, что японцы майора Мори слишком долго находятся поблизости от Пекина. Маленькие чешуйчатые дьяволы, если бы когда-нибудь им пришло такое в голову, могут использовать японцев против народного фронта точно так же, как гоминьдан использовал войска ящеров против Народно-освободительной армии. Это позволит маленьким дьяволам воевать с китайцами, не подставляя под пули свои войска. Он ничего не имел против японского майора, нет. Он уважал его, как солдата, но это лишь ухудшало ситуацию: потенциально японец представлял большую опасность. Острая, как бритва, логика диалектики вела к неизбежному заключению: гнездо Мори должно быть ликвидировано как можно скорее. -- Это даже к лучшему, -- громко сказал Нье. Никто его не слышал, кроме пары уток, плававших в пруду. Если маленькие чешуйчатые дьяволы имеют достаточно соображения, чтобы понимать косвенные намеки, то исчезновение возможных союзников даст им понять, что народный фронт ведет против них не только пропагандистскую кампанию, но и активно действует. Он добрался до Пекина к полуночи. Вдали слышались выстрелы. Кто-то боролся за дело прогресса. -- Что вы делаете здесь в столь поздний час? -- спросил охранник-человек у ворот города. -- Иду к своему кузену. Нье протянул фальшивое удостоверение личности и сложенную банкноту. Охранник вернул удостоверение, но не деньги. -- Тогда проходите, -- сипло сказал он. -- Но если я увижу вас поблизости в поздний час, то подумаю, что вы вор. Тогда вам плохо придется. Он взмахнул дубинкой с шипами, наслаждаясь своей крохотной властью. Нье изо всех сил старался не рассмеяться в лицо охраннику. Вместо этого он нагнул голову, словно испугавшись, и поспешил мимо стража в город. До общежития было недалеко. Когда он пришел к себе, Лю Хань гонялась за Лю Мэй по пустой столовой. Лю Мэй визжала от восторга. Она принимала это за веселую игру. Лю Хань выглядела так, словно вот-вот упадет. Она погрозила дочери пальцем: -- Ты пойдешь спать, как хорошая девочка, или я отдам тебя обратно Томалссу. Лю Мэй не обращала внимания. По усталому вздоху Лю Хань было видно, что она не ожидала от Лю Мэй такого неповиновения. Нье Хо-Т'инг спросил: -- Что ты собираешься делать с маленьким чешуйчатым дьяволом по имени Томалсс? -- Я не знаю, -- сказала Лю Хань. -- Хорошо, что ты вернулся, но трудные вопросы задашь в другой раз. А сейчас я слишком устала не только чтобы думать, но даже смотреть. -- Она подбежала и выдернула Лю Мэй из-под опрокидывающегося стула. -- Невозможная дочь! Лю Мэй решила, что это забавно. -- Как там чешуйчатый дьявол, достаточно наказан? -- настаивал Нье. -- Он никогда не будет наказан достаточно за то, что он сделал со мной, с моей дочерью, с Бобби Фьоре и другими мужчинами и женщинами, имен которых я даже не знаю, -- яростно выкрикнула Лю Хань. Затем она несколько успокоилась. -- Почему ты спрашиваешь? -- Потому что вскоре может быть полезно предъявить самого маленького дьявола или его тело их властям, которые обосновались здесь, в Пекине. -- Это должно быть решение центрального комитета, а не только мое, -- сказала, нахмурившись, Лю Хань. -- Знаю. Нье смотрел на нее с настороженностью. Она далеко ушла от крестьянки, горюющей из-за украденного ребенка. Когда стирались классовые различия, когда предоставлялись и поощрялись возможности развить свои способности, занять более высокий пост в Народно-освободительной армии, -- случались удивительные вещи. Примером была сама Лю Хань. Вряд ли в своей деревне она вообще знала о существовании центрального комитета. Теперь она умела манипулировать им не хуже, чем ветеран партии. -- Я не стал поднимать этот вопрос перед комитетом. Я хотел вначале узнать твое мнение. -- Благодарю за заботу о моем личном мнении, -- сказала она и посмотрела на Нье, размышляя. -- Я не знаю. Полагаю, что я могла бы согласиться с любым решением, если оно поможет нашему делу против маленьких чешуйчатых дьяволов. -- Говоришь как женщина партии! -- воскликнул Нье. -- Может быть, и так, -- сказала Лю Хань. -- Я должна согласиться с общим решением. Разве не так? -- Так, -- согласился Нье Хо-Т'инг. -- Ты получишь инструкции, раз ты этого хочешь. Я буду горд проинструктировать тебя лично. Лю Хань кивнула. Нье сиял. Вовлекая в партию нового члена, он испытывал такие же ощущения, как миссионер, привлекший в лоно церкви новообращенного. -- Однажды, -- сказал он ей, -- ты займешь достойное место и будешь давать инструкции, а не получать их. -- Это было бы прекрасно, -- сказала Лю Хань. Она смотрела сквозь него -- видимо, заглядывая в будущее. От этого взгляда Нье занервничал: не видит ли она, как приказывает что-то ему? Его улыбка сползла с лица. Если она будет прогрессировать с прежней скоростью, такая перспектива не кажется совсем уж невероятной. * * * Топот конских копыт и стук железных шин двуколки всегда возвращали Лесли Гровса во времена до Первой мировой войны, когда эти звуки были обычными при перемещении из одного места в другое. Когда он отметил это, генерал-лейтенант Омар Брэдли покачал головой. -- Не совсем так, генерал, -- сказал он. -- В те времена дороги на удалении от городов не были замощены. -- Вы правы, сэр, -- согласился Гровс. Он нечасто уступал в спорах кому-либо, даже атомным физикам, которые временами приходили скандалить в управление Металлургической лаборатории, но на этот раз должен был согласиться. -- Я вспоминаю, тогда маленькие городки считали себя средними, а средние города -- большими, если у них были замощены все пригородные дороги. -- Именно, -- сказал Брэдли. -- Ведь когда я был мальчишкой, а вас еще не было, никто и не знал ни об асфальте, ни о бетоне. Грунтовые дороги гораздо лучше для лошадиных копыт. Это было более легкое время во многих отношениях. -- Он вздохнул, как любой человек средних лет, вспоминающий о днях своей юности. Почти любой. Лесли Гровс был инженером до мозга костей. -- Грязь, -- сказал он, -- Пыль. Фартуки на коленях, чтобы не измазаться по уши, пока добираешься до нужного места. Навоза столько, что не отгребешь палкой. А сколько мух! Мне бы в то в старое доброе время -- нормальный закрытый "паккард" на хорошем, ровном и прямом отрезке шоссе! Брэдли хмыкнул: -- У вас нет уважения к старым добрым временам. -- К черту добрые старые времена, -- сказал Гровс. -- Если бы ящеры явились в старые добрые времена, они разметали бы нас на кусочки так быстро, что и не заметили бы. -- Не стану спорить. А уж выходить среди зимы из домика с двумя дырками и окошком в форме полумесяца было совсем не забавно. -- Он наморщил нос. -- А если подумать, то и в жару тоже было не лучше. -- Он громко расхохотался. -- Да, генерал, к черту старые добрые дни. Нам и сегодняшних забот хватит. -- Он показал вперед, поясняя, что он имеет в виду. Гровс никогда раньше не посещал лагеря беженцев. Конечно, он знал о них, но не больше. Он не чувствовал за собой вины: он делал очень много и еще сколько-то сверх того. Если бы не он, США к этому времени уже проиграли бы войну и уж точно не сидели бы почти как равные с ящерами за столом переговоров. Но жизнь в лагерях легче не становилась. Гровс был защищен от тяжелой жизни тех, кто попал в жернова войны. Благодаря важности Металлургической лаборатории он всегда имел в достатке еду и крышу над головой. Большинство людей не были так удачливы. О войне часто судят по кинохронике. Но в ней худшее обычно не показывают. Люди на экране -- черно-белые. И вы не ощущаете их запаха. Ветер дул им в спину, но от лагеря пахло так, как от многократно увеличенного домика, о котором вспомнил Брэдли. Люди в кадрах кинохроники не бегут к вам, как стадо живых скелетов, с огромными глазами на лице, кожа на котором натянута, как на барабане, и с вытянутыми просящими руками. -- Пожалуйста, -- звучало снова, снова и снова. -- Еды, сэр? Денег, сэр? Чего-нибудь, что у вас есть, сэр? От просьбы истощенной женщины у Гровса покраснели уши. -- Можем ли мы сделать для этих людей хоть что-то в дополнение к тому, что мы уже делаем, сэр? -- спросил он. -- Не представляю, -- ответил Брэдли. -- Вода им подается. Но я не знаю, как снабжать их пищей, если у нас ее нет. Гровс посмотрел на себя. Его живот был по-прежнему объемистым. Все, что поступало сюда, в первую очередь шло армии, а не беженцам и не жителям Денвера, работа которых не имела значения для военной машины. Этого требовал здравый, холодный, логический расчет. Рациональный, как он знал. Но быть рациональным трудно, в особенности здесь. -- Но ведь теперь перемирие. Как скоро мы начнем привозить зерно с севера? -- спросил он. -- Ящеры не станут бомбить товарные поезда, как они это делали раньше. -- Это так, -- согласился Брэдли, -- но во время наступления на город они превратили железные дороги в кашу. Инженеры до сих пор стараются исправить положение. Но даже если поезда и пойдут, то возникает вопрос, где взять зерно. Ящеры до сих пор удерживают большую часть нашей хлебной корзины. Может быть, у канадцев есть запасы. Чешуйчатые ублюдки, похоже, не так сильно тряхнули их, как нас. -- Им нравится теплая погода, -- сказал Гровс. -- Есть места получше, чем север штата Миннесота. -- Вы правы, -- сказал Брэдли. -- Но наблюдать, как умирают люди, здесь, в центре Соединенных Штатов, это самое последнее дело, генерал. Никогда не думал, что доживу до дня, когда мы, для того чтобы доставить то малое, что можем, будем использовать вооруженную охрану против воров. И это ведь на нашей территории! А что творится в районах, которые ящеры удерживали последние два года? Как много людей умерло только потому, что ящеры и не подумали накормить их? -- Слишком много, -- сказал Гровс. -- Сотни тысяч? Должно быть. Миллионы? Меня это не удивит. Брэдли кивнул. -- Если даже мы выдавим ящеров из США и они оставят нас на время одних -- это самое большое, на что мы можем надеяться, -- какая страна нам достанется? Меня это очень беспокоит. Помните Хуай Лонг, отца Кофлина и технократов? Человек с пустым желудком будет слушать любого дурака, который пообещает ему трехразовое питание, а у нас таких людей множество. Как бы иллюстрируя его слова, к лагерю беженцев подъехали три телеги, запряженные лошадьми. Люди в хаки и касках со всех сторон окружили телеги. Примерно у половины из них были автоматы, у остальных -- винтовки с примкнутыми штыками. Волна голодных людей остановилась на приличном расстоянии от солдат. -- Трудно отдать приказ стрелять на поражение в голодающих людей, чтобы предотвратить разграбление ваших телег с продовольствием, -- угрюмо сказал Брэдли. -- Если я такого приказа не отдам, продовольствие получат быстрые и сильные, а больше никто. Не могу этого допустить. -- Да, сэр, -- согласился Гровс, Под жесткими и внимательными взглядами американских солдат их штатские сограждане встали в очередь, чтобы получить по пригоршне зерна и бобов. По сравнению с этой пайкой суповые кухни времен Великой депрессии были пятизвездочными ресторанами с фирменными блюдами на голубых тарелках. Тогда еда была дешевой и простой, но ее было много -- если только вы могли перебороть свою гордость и принять благотворительный дар. Теперь же... Глядя на изгибающуюся змеей очередь, Гровс задумался. Он был так занят делом спасения страны, что высказанный генералом Брэдли вопрос никогда не возникал у него: какую же страну он спасал? Чем больше смотрел он на лагерь беженцев, тем меньше ему нравился ответ, к которому он пришел. * * * Впервые в жизни Вячеславу Молотову понадобились все силы, чтобы сохранить каменное выражение лица. "Нет! -- хотелось ему закричать на Иоахима фон Риббентропа. -- Пусть все идет, как идет! Нам надо решить так много вопросов! Если ты нажмешь слишком сильно, то станешь жадной собакой из сказки, той, что бросила кость в реку, чтобы схватить ее отражение в воде". Но германский министр иностранных дел поднялся на ноги и заявил: -- Польша была территорией германского рейха до того, как Раса пришла в этот мир, и потому должна быть возвращена рейху. Так сказал фюрер. Гитлер всегда был очень похож на собаку из сказки. Он понимал только свои интересы, все остальное для него исчезало из реальности. Если бы он довольствовался миром с Советским Союзом, пока не покончит с Британией, он мог бы дурачить Сталина еще какое-то время и только потом неожиданно напасть и таким образом не ввязываться в войну на два фронта. Но он не стал ждать. Он не мог ждать. За СССР ему пришлось расплачиваться. Разве он не видит, что за ящеров придется расплачиваться куда страшнее? Очевидно, что он этого не видит. Здесь находится его министр иностранных дел, выжимающий из себя слова, обидные для его противников-людей. Сказанные в адрес ящеров, гораздо более могущественных, чем Германия, эти слова поразили Молотова своим буквально клиническим безумием. Через своего переводчика Атвар сказал: -- Это предложение неприемлемо для нас, потому что оно неприемлемо для многих других тосевитов, беспокоящихся об этом регионе. Оно только разожжет конфликт в будущем. -- Если вы немедленно не вернете нам Польшу, то это разожжет конфликт сейчас, -- воскликнул фон Риббентроп. Главнокомандующий ящеров издал примерно такой же звук, какой издает проколотая камера. -- Можете передать фюреру, что Раса готова испытать удачу. -- Я так и сделаю, -- сказал фон Риббентроп и выскочил из зала заседаний в отеле "Шепхед". Молотову захотелось побежать за ним и позвать его назад. "Подожди, дурак!" -- безмолвный крик отдавался в его голове. Мегаломания Гитлера может утянуть на дно, где вскоре окажется Германия, и всех остальных. Даже страны, обладающие бомбами из взрывчатого металла и ядовитым газом, могут причинить ящерам всего лишь большие неприятности -- пока не научатся доставлять это оружие дальше линии фронта. Советский комиссар иностранных дел колебался. Может быть, наглое поведение Риббентропа означает, что гитлеровцы располагают таким методом? Он не верил в это. Ракеты их лучше, чем у кого бы то ни было, но настолько ли они мощны, чтобы забросить десять тонн на сотню, а может быть, и на тысячу километров? Советские ракетные специалисты заверили его, что нацисты не могут опередить их _настолько_. А если они ошибаются... Молотов не задумывался над тем, что случится, если они ошибаются. Если немцы научатся забрасывать бомбы из взрывчатого металла на сотни и тысячи километров, то они с одинаковым успехом смогут бомбить и Москву, и ящеров. Он переборол свое нарастающее возбуждение. Если бы у нацистов были такие ракеты, они не были бы такими настойчивыми в вопросе с Польшей. Они могли бы запускать свои бомбы из Германии и затем захватить Польшу просто на досуге. На этот раз ученые, пожалуй, правы. Однако... Гитлер в своих действиях руководствовался скорее эмоциями, чем здравым смыслом. Что, если нацистская доктрина -- всего лишь извращенная романтика? Если вам чего-то хочется, это означает, что вещь должна стать вашей, а это, в свою очередь, означает, что у вас есть право -- и даже обязанность -- пойти и забрать ее. А если кто-нибудь имеет наглость сопротивляться, вы растопчете его. Имеет значение только ваша воля. Но если человек ростом в полтора метра и весом в пятьдесят килограммов захочет того, что принадлежит человеку ростом в два метра и весящему сто килограммов, и попытается взять это, результатом будут его расквашенный нос и выбитые зубы -- независимо от силы желания. Гитлеровцы этого не поняли, хотя нападение на Советский Союз должно было их чему-то научить. -- Заметьте, товарищ адмирал, -- сказал Молотов, -- что уход германского министра иностранных дел не означает, что остальные участники переговоров отказываются обсуждать с вами остающиеся расхождения. Яков Донской перевел эти слова на английский, Уотат -- на язык ящеров. Если повезет, то чужаки втопчут гитлеровцев в грязь и избавят СССР от большой проблемы. * * * -- Ягер! -- закричал Отто Скорцени. -- Тащи сюда свой тощий зад. Надо кое о чем поговорить. -- О чем с тобой говорить, кроме твоих манер медведя, мучающегося зубной болью? -- парировал Ягер. Он не поднялся с места. Он был занят штопкой носка, и это была трудная работа, потому что приходилось держать его дальше от лица, чем он привык. За последнее время он стал более дальнозорким. Рано или поздно человек рассыпается, даже если его и не подстрелят. Это происходит само собой. -- Извините меня, ваше великолепное полковничество, милорд фон Ягер, -- сказал Скорцени, наполняя свой голос густым сахарным сиропом, -- не будете ли вы так милостивы и благосклонны, чтобы удостоить вашего покорного и послушного слугу кратчайшим отрезком вашего драгоценнейшего времени? Ругаясь, Ягер поднялся на ноги. -- Знаешь, Скорцени, а мне больше понравилось: "Тащи сюда свой тощий зад". Штандартенфюрер СС хмыкнул. -- Я так и думал. Идем. Прогуляемся немного. Это означало, что у Скорцени есть новость и он не хочет, чтобы ее услышал кто-то еще. И она предположительно означает, что где-то должен разверзнуться очередной ад, причем, скорее всего, прямо здесь. Почти плачущим голосом Ягер протянул: -- А мне так нравилось перемирие. -- Жизнь трудна, -- сказал Скорцени, -- и наша работа состоит в том, чтобы делать ее еще труднее -- для ящеров. Твой полк ведь все еще силен, правда? Как скоро вы можете быть готовы врезать нашим чешуйчатым приятелям в рыло? -- Мы отправили примерно половину "пантер" в ремонтный центр для восстановления, -- ответил Ягер. -- Топливопроводы, новые люки для башен, прокладки топливных помп... Мы воспользовались перемирием, чтобы заменить все, что успеем, но поскольку оно продлилось, мы стали ремонтировать все остальное. Никто не говорил мне, что оно будет нарушено. -- Я тебе говорю, -- сказал эсэсовец. -- Сколько времени нужно группе, чтобы выйти на полную боевую готовность? Вам ведь нужны эти "пантеры", так ведь? -- Да, пожалуй, -- ответил Ягер. -- Они вернутся через десять дней -- или через неделю, если кто-то, умеющий раздавать затрещины, навалится на ремонтников. Скорцени закусил губу. -- Доннерветтер! Если я насяду на них как следует -- как думаешь, за пять дней танки вернутся на фронт? Это мой крайний срок, и у меня нет возможности нарушить его. Если к этому времени "пантер" здесь не будет, ты, старик, двинешься без них. -- Двинусь -- куда? -- спросил Ягер. -- Почему ты мне приказываешь? В смысле почему ты, а не командир дивизии? -- Потому что я получаю приказы от фюрера и от рейхсфюрера СС, а не от генерал-майора в жестяной каске, командующего ничтожным корпусом, -- самодовольно ответил Скорцени. -- Вот что произойдет, как только вы будете готовы выступить, а артиллеристы займутся своим делом: я взорву Лодзь к чертовой матери, а вы -- и все остальные -- наброситесь на ящеров, которые будут стараться понять, что произошло. Другими словами, война возобновляется. Ягер подумал, попало ли его сообщение евреям в Лодзи? Если так, интересно, смогли они отыскать бомбу, которую эсэсовец спрятал где-то там? И главное: -- Что сделают ящеры, если мы взорвем Лодзь? Они отвечали городом на каждую бомбу, которую мы взрывали в ходе войны. Сколько городов они разрушат, если мы применим такую бомбу, нарушив перемирие? -- Не знаю, -- ответил Скорцени. -- Я знаю, что никто не просил меня беспокоиться по этому поводу, а потому и не собираюсь. У меня есть приказ взорвать Лодзь в ближайшие пять дней, так что целая толпа длинноносых жидов улетит в небо вместе с ящерами. Мы научим ящеров и тех, кто к ним подлизывается, тому, что мы слишком страшные, чтобы препятствовать нам. -- Если взорвать евреев, то чему это научит ящеров? -- Ягер почесал голову. -- Почему ящеры станут беспокоиться о том, что случится с евреями? И с кем мы воюем -- с евреями или с ящерами? -- Черт возьми, мы находимся в состоянии войны с ящерами, -- ответил Скорцени, -- и мы всегда воюем с евреями, так ведь? Ты это знаешь. Ты достаточно плакал и стонал об этом. Поэтому мы взорвем кучу жидов и кучу ящеров, и фюрер будет так счастлив, что станцует джигу, как он сделал, когда мы свалили лягушатников в девятьсот сороковом году. Итак -- максимум пять дней. Ты будешь готов выступить? -- Если мои танки вернутся из мастерских, то да, -- сказал Ягер. -- Как я сказал, кто-то должен подстегнуть механиков. -- Я позабочусь об этом, -- пообещал эсэсовец, широко и злобно улыбаясь. -- Как думаешь, они не зашевелятся быстрее, если под ними загорится земля? Ягер не рискнул бы биться об заклад, ставя на то, что Скорцени не высказался в буквальном смысле слова. -- Я им разъясню, что если они не обрадуют меня, то будут отвечать перед Гиммлером. С кем лучше иметь дело, со мной или с маленьким школьным учителем в очках? -- Хороший вопрос, -- сказал Ягер. Если рассматривать Скорцени просто как человека, то он куда страшнее Гиммлера. Но Скорцени -- всего лишь Скорцени. Гиммлер же олицетворяет организацию, которую возглавляет, и эта организация придает ему устрашающие черты совсем другого масштаба. -- Правильный ответ: лучше, чтобы никто из нас двоих не разозлился, не говоря уже о том, чтобы разозлились оба вместе, -- сказал Скорцени, и Ягер вынужден был согласиться. -- Как только бомба взорвется, вы двинетесь на восток. Кто знает, ящеры могут удивиться так сильно, что ты ухитришься раньше времени посетить свою русскую подругу. Как тебе это нравится? -- Он покачал бедрами вперед и назад, намеренно неприлично. -- Мне доводилось слышать идеи, которые мне нравились меньше, -- сухо ответил Ягер. Скорцени гулко расхохотался. -- Бьюсь об заклад, так и было. На самом деле. -- И без предупреждения он задал совершенно другой вопрос. -- Она еврейка, эта твоя русская? Он спросил это самым обычным тоном, каким полицейский сержант интересуется у подозреваемого в краже, где он был в одиннадцать часов ночи. -- Людмила? -- спросил Ягер, испытывая облегчение оттого, что может говорить правду. -- Нет. -- Хорошо, -- сказал эсэсовец. -- Я так и думал, но хотел знать наверняка. Значит, она не рассердится на тебя, если Лодзь взлетит на воздух, правильно? -- Не думаю, -- ответил Ягер. -- Это прекрасно, -- сказал Скорцени. -- Да, это прекрасно. Тогда и тебе будет хорошо. Помни, пять дней. Ты получишь свои танки, или кто-то пожалеет, что вообще родился на свет. Посвистывая на ходу, он направился в лагерь. Ягер последовал за ним, но медленнее, стараясь не выдать своей задумчивости. СС разрубила на части польского фермера, узнав, что он был замешан в передаче сведений евреям в Лодзь. А теперь Скорцени спрашивает, не еврейка ли Людмила. Скорцени, конечно, не знает всего, иначе некто Ягер уже не был бы командиром полка. Но подозрения росли, как ростки, пробивающие толщу гнилых листьев. Ягер подумал, не следует ли передать в Лодзь еще одно сообщение через Мечислава, но решил, что сейчас не стоит испытывать судьбу. Он надеялся, что евреи уже получили его предупреждение и нашли бомбу. Надежда эта частично родилась из стыда за позорное отношение к евреям, которое практиковал рейх, а частично из страха: что ящеры сделают с Германией, если немцы взорвут атомную бомбу в то время, когда идут переговоры о перемирии? Сказать, что они воспримут это с неудовольствием, было бы очень мягко. Познакомившись с Мордехаем Анелевичем, Ягер понял, что евреи нашли в нем прекрасного руководителя. Если он узнал, что Скорцени спрятал в Лодзи бомбу, он перевернет землю и небо, чтобы отыскать ее. Ягер сделал все, что только было в его силах, чтобы предупредить евреев. Через пять дней Скорцени нажмет кнопку. Может быть, покажется, что поднялось новое солнце -- как это было под Бреслау. А может быть, вообще ничего не произойдет. И что тогда сделает Скорцени? * * * Разгуливать в полный рост на виду у ящеров казалось неестественным. Остолоп Дэниелс обнаружил, что непроизвольно подыскивает ближайшую воронку от снаряда или кучу обломков, за которой можно укрыться, если снова раздастся стрельба. Но стрельба не возобновлялась. Один из ящеров помахал ему чешуйчатой рукой. Он ответил тем же. Такого перемирия на его памяти еще не было. Тогда, в 1918-м, стрельба остановилась из-за того, что бошей сильно прижали. Теперь не то -- ни одна сторона не уступила другой. Он думал, что бои могут возобновиться в любое время. Но пока они не начинались и, возможно, и не начнутся. Он надеялся, что не начнутся. Он уже навоевался на две жизни. Двое его людей купались в речке неподалеку. До перемирия в течение длительного времени ни у кого не было возможности поддерживать чистоту. В условиях фронта вы остаетесь грязным, в основном из-за опасности быть подстреленным, когда вы открываете свое тело воде и воздуху. Через некоторое время вы перестаете ощущать запах, который исходит от вас: все остальные пахнут точно так же. Теперь Остолоп начал привыкать к отсутствию вони. С севера, со стороны Кинси, донесся шум двигателя внутреннего сгорания. Остолоп обернулся и посмотрел на дорогу. К ним подъезжал большой штабной "додж", на таких имели привычку разъезжать офицеры, пока бензина не стало слишком мало, чтобы повсюду болтаться на автомобиле. Появление его было признаком уверенности начальства в том, что перемирие продлится еще. Так же уверенно на антенне штабной машины трепетал трехзвездный флаг. У парня, стоявшего за пулеметом в задней части машины, на каске тоже были нарисованы три звезды. На поясе у него болтались два револьвера с костяными ручками. -- Выше головы, ребята, -- воззвал Остолоп. -- К нам с визитом пожаловал генерал Паттон. Паттон славился своей жестокостью и любил демонстрировать ее вс