- прошептала Анна-Вероника.
   К тому же, у нее, совсем уже некстати, не выходила из головы история  с
костюмированным балом, из-за  которой  все  на  свете  вызывало  невольный
протест. Ей казалось, что она думает о  предложении  мистера  Мэннинга,  и
вдруг замечала, что думает о бале.
   А когда она шла по сельской улице Кэддингтона, пытаясь сосредоточиться,
ее отвлекли сначала пучеглазый автомобиль, в  который  набилось  несколько
человек,  а  потом  молодой  конюх,  который  восседал  на  одной  лошади,
сдерживая ее, так как она вставала на дыбы, и вел на поводу другую.  Шагая
по унылому, поднимавшемуся в гору шоссе, она вернулась к своим  сомнениям,
и теперь все остальное заслонил образ мистера Мэннинга. Вот он перед  ней,
загорелый, рослый, представительный, из-под пышных  усов  льются  заведомо
приятные,  отточенные,  скучные  фразы,  которые  он  произносит   звучным
голосом. Он сделал ей предложение, он хочет, чтобы она  принадлежала  ему!
Он любит ее.
   Анна-Вероника не  испытывала  отвращения  при  мысли  о  браке.  Любовь
мистера Мэннинга казалась ей бескровной, лишенной пыла и кипения  страсти,
она не  волновала  воображение  и  не  отталкивала.  Брачный  союз  с  ним
представлялся таким же бесплотным и бескровным, как, например,  закладная.
Это было что-то вроде родства, влекущего за собой взаимные  обязательства,
и совсем не принадлежало к тому миру, в котором мужчина готов  умереть  за
поцелуй, а прикосновение руки зажигает огонь, в котором сгорает  жизнь,  к
миру романтики, миру сильных, прекрасных страстей.
   Но тот мир, хотя она решительно его  изгоняла,  вечно  был  где-то  тут
рядом, смотрел на нее сквозь щели и скважины, просачивался и  вторгался  в
установленный ею для себя порядок жизни, светился  в  картинах,  отдавался
эхом в лирических стихах и музыке; он  проникал  в  ее  сновидения,  писал
отрывистые, загадочные фразы на ткани ее мозга. Она ощущала его и  сейчас,
словно крик за окнами дома, словно голос, страстно взывающий  к  правде  в
пламенном сиянии солнца, голос, который  не  смолкает,  когда  люди  ведут
лицемерный разговор в затемненной комнате, притворяясь,  будто  не  слышат
его. Голос этот  каким-то  таинственным  образом  внушал  ей,  что  мистер
Мэннинг ей совсем не  подходит,  хоть  он  загорелый  и  представительный,
красивый и добрый, ему лет тридцать пять и он со средствами, у  него  есть
все,  что  требуется  от  мужа.  Но,  настаивал  голос,  нет  в  его  лице
выразительности, живости,  нет  в  нем  ничего,  что  согревает.  Если  бы
Анна-Вероника могла передать словами этот голос, вот  как  он  звучал  бы:
"Или брак по страстной любви, или никакого!" Но она была так неопытна, что
эти слова не пришли ей в голову.
   "Я не люблю его, - вдруг словно осенило ее. - То, что он славный малый,
как видно, не имеет значения. Следовательно, этот вопрос ясен... Но теперь
не оберешься неприятностей".
   Она не спешила уходить с дороги на луг и несколько  минут  посидела  на
ограде.
   - Хотела бы я знать, что же мне все-таки надо, - сказала она.
   Запел жаворонок, и, слушая его, Анна-Вероника  постаралась  привести  в
порядок свои мысли.
   - Может быть, брак, и материнство, и все остальное - это как  песня,  -
произнесла она, снова пытаясь прийти к какому-то выводу,  когда  жаворонок
опустился в свое гнездо в траве.


   Она вернулась к мыслям о маскараде.
   Она пойдет, она пойдет, она пойдет. Ничто ее не остановит, и она готова
отвечать за все последствия. Допустим, отец выгонит ее! Ну что ж, она  все
равно пойдет. Просто-напросто выйдет из дому и пойдет...
   Анна-Вероника с удовольствием вспомнила некоторые детали своего костюма
и прежде всего прелестный бутафорский кинжал  с  крупными  стекляшками  на
рукоятке вместо бриллиантов, который хранился в комоде у  нее  в  комнате.
Она будет изображать невесту корсара. "Подумать только, заколоть  человека
из ревности! - сказала она про себя. - Надо еще знать, как всадить  кинжал
между ребер".
   Она вспомнила об отце, но решила не думать о нем.
   Анна-Вероника попыталась  представить  себе  костюмированный  бал;  она
никогда не была на маскараде.  Перед  ней  снова  возник  мистер  Мэннинг,
высокий, загорелый, самодовольный,  оказавшийся  неожиданно  на  балу.  Он
вполне мог там быть, среди его знакомых так много умных людей, и почему бы
кому-нибудь из них не принадлежать к кругу лиц, посещающих такие балы! Кем
бы он нарядился?
   Вдруг она, смутившись, уличила себя в  том,  что  в  своем  воображении
примеряет  на  мистера  Мэннинга,  словно  он  кукла,  разные  маскарадные
костюмы. Она одела его крестоносцем,  и  это  подходило  ему,  но  он  был
слишком массивен, наверное, из-за усов, потом гусаром, и в этом обличье он
казался нелепым; доспехи Черного герцога больше шли ему;  потом  в  костюм
арабского шейха. Она превратила его в драгомана, затем в жандарма, и  этот
костюм  больше  всего  соответствовал  его  застывшему,  сурово  красивому
профилю. Уж он бы, наверное,  регулировал  движение,  запрещал  входить  в
правительственные здания, объяснял людям, как  пройти  на  ту  или  другую
улицу, очень точно,  самым  предупредительным  тоном.  Каждый  костюм  она
отвергала в подобающих для супруги выражениях.
   - Боже мой! - воскликнула Анна-Вероника, поняв, чем она занимается,  и,
легко соскочив с ограды на траву, направилась к гребню холма.
   - Никогда я не выйду замуж, - сказала она твердо. - Я  не  создана  для
семейной жизни. Вот почему мне так необходимо быть независимой.


   Представления Анны-Вероники о браке были  ограниченными  и  случайными.
Учителя и гувернантки настойчиво вбивали ей в голову, что замужество - это
шаг первостепенной важности, но думать о нем не  полагается.  Она  впервые
близко  столкнулась  с  фактом  исключительного  значения  брака  в  жизни
женщины, когда выходила замуж ее сестра Алиса, и  бежала  из  дома,  чтобы
тайно обвенчаться, вторая сестра, Гвен.
   Эти волнующие события произошли, когда  Анне-Веронике  шел  двенадцатый
год. Между ней и младшей из двух сестер была пропасть в восемь  лет  -  за
этот промежуток времени как-то очень  неожиданно  на  свет  появились  два
брата-сорванца. Сестры скоро  приобщились  к  недоступному  для  нее  миру
взрослых, но это не вызвало в  ней  ни  сочувствия,  ни  любопытства.  Она
получала нагоняи, если примеряла  туфли  сестер  или  брала  их  теннисные
ракетки, и тщательно скрывала свой восторг, если перед сном  ей  разрешали
взглянуть на них, одетых в  ослепительные  белые,  розовые  или  янтарного
цвета платья и готовых отправиться с матерью на  бал.  Она  считала  Алису
ябедой - это мнение разделяли и братья, - а Гвен - обжорой. Ей не пришлось
наблюдать,  как  ухаживали  за  сестрами,  и  когда   она   вернулась   из
школы-интерната домой, то скрывала приличия ради свой  интерес  к  свадьбе
Алисы.
   Брачная церемония произвела на нее  сильное,  но  смутное  впечатление,
осложненное  мимолетным  увлечением,  не  вызвавшим  ответного  пыла:   ей
понравился упитанный, курчавый кузен в черной вельветовой курточке с белым
кружевным   воротником,   сопровождавший   невесту   в   качестве    пажа.
Анна-Вероника неотступно следовала за ним повсюду, и после стремительной и
далеко не рыцарской схватки, во время которой кузен ущипнул  ее  и  сказал
"отстань", ей все-таки удалось поцеловать его среди кустов малины,  росшей
позади оранжереи. А потом ее брат Родди, тоже казавшийся совсем  другим  в
курточке из  вельвета,  скорей  догадавшись,  чем  узнав  о  происшествии,
стукнул этого Адониса по голове.
   Свадьба оказалась  событием  захватывающим,  но  вносящим  удивительный
беспорядок в домашнюю жизнь. Все, как нарочно, делалось так, чтобы  выбить
людей из колеи и свести с ума. Вся мебель была переставлена, завтракали  и
обедали когда придется, и все домашние, включая Анну-Веронику,  вырядились
в новые светлые туалеты. Анне-Веронике пришлось надеть  кремовое  короткое
платье с коричневым кушаком, волосы ей распустили, а Гвен была в  кремовой
с коричневым кушаком, но длинной юбке и волосы ее были  подобраны  кверху.
Мать, необычно взволнованная и встревоженная, тоже надела что-то  кремовое
с коричневым, только более замысловатого фасона.
   На Анну-Веронику произвели огромное впечатление  бесконечные  примерки,
переделки и суета вокруг "вещей" Алисы. Не считаясь с затратами,  Алису  с
головы до ног нарядили во все новое: уличный  костюм  и  высокие  ботинки,
сделанные на заказ, восхитительное подвенечное платье, чулки и все, о  чем
можно только мечтать. В дом  то  и  дело  приносили  самые  неожиданные  и
удивительные предметы, например:
   покрывало из настоящих кружев;
   золоченые дорожные часы;
   декоративная металлическая тарелка;
   салатница (в серебряной оправе) с тарелочками;
   "Английские поэты" Мэджета (двенадцать томов) в ярко-красных сафьяновых
переплетах и еще, и еще.
   Со всеми этими волнениями и новшествами был связан то появлявшийся,  то
вдруг исчезавший, озабоченный, растерянный, почти подавленный  жених.  Это
был доктор Ральф, у которого еще недавно  был  кабинет  на  главной  улице
вместе с доктором Стикелом, а теперь он обзавелся самостоятельной выгодной
практикой в Уомблсмите. Правда, он сбрил бакенбарды и ходил  в  фланелевых
брюках, но все же это был тот самый врач, который лечил  Анну-Веронику  от
кори и вытащил из горла проглоченную ею рыбную  кость.  Изменилась  только
его роль - в этой удивительной драме он  играл  жениха.  Алисе  предстояло
сделаться миссис Ральф. Держался он  как-то  заискивающе,  от  былого  его
тона: "Ну, как мы себя чувствуем?" - ничего не  осталось;  а  однажды  он,
чуть не украдкой, спросил Анну-Веронику: "Как поживает Алиса,  Ви?"  Но  в
день свадьбы он явился, как прежде уверенный  в  себе,  в  великолепнейших
светло-серых брюках - таких Анна-Вероника  еще  не  видела  -  и  в  новом
блестящем шелковом цилиндре соответствующего фасона...
   В доме все было перевернуто вверх  дном,  все  стали  одеваться  как-то
особенно, разладился и исчез весь привычный  распорядок  жизни,  казалось,
каким-то странным образом изменились и взбудоражились чувства и  характеры
людей. Отец раздражался из-за каждого  пустяка  и  чаще,  чем  когда-либо,
рвался уйти к своим минералам - в его кабинете царил полный беспорядок. За
столом он резал мясо угрюмо, но с решительным видом. Почему-то в тот  день
бурные порывы радушия сменялись у него настороженностью и  озабоченностью.
Гвен и Алиса невероятно  подружились,  что,  видимо,  действовало  ему  на
нервы, а миссис Стэнли загадочно молчала, не сводя тревожных глаз с  Алисы
и своего мужа.
   В памяти остались сумбурные впечатления о каретах с ливрейными лакеями,
о бичах с белыми бантами, о гостях, суетливо уступавших друг другу дорогу,
и, наконец, о брачной церемонии в церкви. Люди сидели на сдвинутых  вместе
скамьях с высокими спинками, а на всем остальном пространстве не  было  ни
одной подушечки, на которые обычно опускались на колени молящиеся.
   У  Анны-Вероники  сохранились   отрывочные   воспоминания   об   Алисе,
казавшейся совсем другой в своем подвенечном платье. Она  была  как  будто
ужасно подавлена. Подружки и шаферы беспорядочной кучкой заполняли придел,
а Анну-Веронику потрясли белая спина, поникшие плечи и  голова  Алисы  под
фатой. Глядя на спину сестры, приближавшейся к  священнику,  Анна-Вероника
испытывала к ней безотчетную  жалость.  Очень  живо  запомнился  ей  запах
флердоранжа, лицо Алисы, обращенное к доктору Ральфу, ее потупленный  взор
и робкие, едва слышные ответы. Потом священник Эдвард  Брибл  стоял  между
ними с раскрытой книгой в  руках.  Доктор  Ральф  казался  внушительным  и
симпатичным, он слушал ответы Алисы, словно выслушивал жалобы на  боли,  и
при этом полагал, что, в общем, дело идет на поправку.
   Затем мать и Алиса долго целовались, сжимая друг друга  в  объятиях.  А
доктор Ральф деликатно стоял рядом. Он и отец по-мужски обменялись крепким
рукопожатием.
   Особенно заинтересовала Анну-Веронику церковная  служба,  ибо  голос  у
мистера Брибла звучал убедительно, и она  все  еще  была  полна  мыслей  о
проповеди, как вдруг могучие звуки органа  доказали,  что  заглушить  этот
великолепный духовой инструмент не в силах никакая болтовня в алтаре, и он
ликовал во всю мочь, исполняя мендельсоновский марш: "Пум-пум, пер-ум-пум,
пум, пум, пумп, перум...".
   Свадебный завтрак  был  для  Анны-Вероники  зрелищем  того,  как  нечто
сказочное поглощает реальное; он ей очень нравился, пока по недосмотру  ей
не подали майонез, хотя она и возражала. Дядя, чьим мнением она  дорожила,
поймал ее на том, что она строит гримасы Родди, который  был  от  этого  в
восторге.
   В ту пору Анна-Вероника еще не способна была сделать какие-либо  выводы
из этого множества разрозненных впечатлений, они существовали - и  только!
Она хранила их в своей памяти - а природа наградила ее хорошей памятью,  -
подобно  тому,  как  белка  хранит  про  запас  орехи.  В  ее  сознании  с
непостижимой ясностью сразу всплыло только одно - замужества надо  во  что
бы то ни стало избегать, брак неотвратим только в том случае,  если  тебя,
тонущую, спасает холостой мужчина или если у тебя нет даже  белья,  а  при
такой  бедности  -  не  ходить  же  голой,  -  разумеется,   "великолепно"
обзавестись приданым.
   По пути домой Анна-Вероника спросила мать, почему  она,  Гвен  и  Алиса
плакали.
   - Шш! - остановила ее мать и добавила:  -  Это  -  вполне  естественное
проявление чувств, милочка.
   - Но разве Алиса не хотела выходить замуж за доктора Ральфа?
   - Шш, Ви! Я уверена, что она будет очень счастлива с доктором  Ральфом,
- ответила мать фразой стереотипной, как объявление.
   Но Анна-Вероника отнюдь не была  в  этом  уверена,  пока  не  навестила
сестру в Уомблсмите и не увидала ее в роли хозяйки дома доктора Ральфа,  в
халатике, который был ей к лицу, очень чужую, хлопотливую и самодовольную.
Доктор Ральф пришел домой выпить чаю, он обнял Алису и поцеловал  ее,  она
назвала его "Скуиглс" и с минуту постояла,  прижавшись  к  нему;  лицо  ее
выражало удовлетворенность  собственницы.  Все  же  она  не  раз  плакала,
Анна-Вероника знала это. Бывали ссоры и сцены, приглушенно доносившиеся из
соседней  комнаты  через  неплотно  закрытые  двери.   Алиса   плакала   и
одновременно что-то говорила, - тягостные звуки.  Может  быть,  замужество
причиняет  боль?  Но  все  это  уже  позади,  и  Алисе  живется   неплохо.
Анне-Веронике жизнь сестры напоминала запломбированный зуб.
   Потом Алиса отдалилась еще больше. А через  некоторое  время  заболела.
Она родила ребенка и стала старой, как все взрослые, и  очень  скучной,  а
еще через некоторое время она с мужем переехала в Йоркшир, где он  получил
практику,  у  них  родилось  еще  четверо  детей,  все  они  выходили   на
фотографиях плохо, и теперь Анну-Веронику уже ничто с ней не связывало.


   Любовная  драма  Гвен  произошла,   когда   Анна-Вероника   училась   в
Мэртикоумб-он-си за год до  ее  поступления  в  среднюю  школу,  и  так  и
осталась не совсем для нее понятной.
   Мать не  писала  целую  неделю,  а  потом  пришло  письмо  в  несколько
необычном для нее тоне. "Моя дорогая, должна  сообщить  тебе,  что  сестра
твоя Гвен глубоко оскорбила отца. Надеюсь,  ты  всегда  будешь  любить  ее
по-прежнему, но ты не должна забывать, что она  оскорбила  вашего  отца  и
вышла замуж против его воли. Отец очень рассержен и не желает,  чтобы  при
нем упоминали ее имя. Она вышла замуж за человека, брак с  которым  он  не
мог одобрить, и сразу же уехала..."
   В ближайшие каникулы мать Анны-Вероники заболела, и когда Анна-Вероника
приехала домой,  в  комнате  больной  она  застала  Гвен.  Сестра  была  в
стареньком платье для улицы, как-то по-новому причесанная, на пальце у нее
было обручальное кольцо, и, казалось, она только что плакала.
   - Здравствуй, Гвен! - сказала Анна-Вероника, стараясь  сразу  внести  в
разговор непринужденность. - Выскочила замуж? Как зовут этого счастливца?
   - Фортескью, - ответила Гвен.
   - У тебя есть его фотография или портрет? -  поцеловав  мать,  спросила
Анна-Вероника.
   Гвен вопросительно взглянула на миссис  Стэнли,  и  та  указала  ей  на
ящичек для драгоценностей возле зеркала, в котором был спрятан портрет.  С
него смотрело бритое лицо с длинным греческим  носом,  густыми  волнистыми
волосами, вздымавшимися надо лбом, и  жирным  для  мужчины  подбородком  и
шеей.
   Наклоняя  голову  то  на  один  бок,  то   на   другой,   Анна-Вероника
разглядывала портрет.
   - Недурен, - сказала она, желая угодить сестре. - Какие же возражения?
   - По-моему, надо ей сказать,  -  обратилась  Гвен  к  матери,  стремясь
изменить тон разговора.
   - Понимаешь, Ви, - пояснила миссис Стэнли, - мистер Фортескью -  актер,
а твой отец не одобряет этой профессии.
   - А я-то  думала,  что  актеров  удостаивают  посвящения  в  рыцари,  -
отозвалась Анна-Вероника.
   - Может быть, Хала когда-нибудь и удостоят, - сказала Гвен, - но  когда
это будет...
   - Теперь, наверное, и ты станешь актрисой?
   - Не знаю, имеет ли смысл. - В тоне, каким Гвен сказала это, прозвучала
незнакомая  томная  нотка  профессионалки.  -  Другим  актрисам  не  очень
нравится, когда мужья и жены выступают вместе,  а  Хал  вряд  ли  захочет,
чтобы я уезжала одна на гастроли.
   Анна-Вероника почувствовала к сестре какое-то  новое  уважение,  однако
традиции семейной жизни взяли верх.
   - Ты, наверное, и сама не захотела бы ездить, - сказала она.
   История с Гвен так тяжело сказалась на больной миссис Стэнли,  что  муж
наконец согласился принять мистера  Фортескью  в  гостиной;  с  совершенно
убитым видом он пожал зятю руку и выразил надежду, что в конце концов  все
утрясется.
   Прощение и примирение было холодным и чисто формальным. Отец  сразу  же
угрюмо удалился в свой кабинет,  а  мистер  Фортескью  умиротворенно  стал
прогуливаться по саду, задрав кверху свой греческий нос, заложив  руки  за
спину, и подолгу и неодобрительно разглядывал фруктовые деревья у забора.
   Анна-Вероника наблюдала  за  ним  из  окна  столовой;  поборов  девичью
робость,  она  выскользнула  в  сад,  пошла  в  обратном   направлении   и
столкнулась с мистером Фортескью словно невзначай.
   -  Здравствуйте,  -  упершись   руками   в   бока,   беспечным   тоном,
непринужденно сказала Анна-Вероника. - Вы мистер Фортескью?
   - К вашим услугам. Вы Анна-Вероника?
   - Конечно. Это вы... Вы женились на Гвен?
   - Да.
   - А почему?
   Мистер Фортескью поднял брови, и лицо его приняло  шутливое  выражение,
словно он играл в комедии.
   - Очевидно, я влюбился в нее, Анна-Вероника.
   - Удивительно. И вам теперь придется ее содержать?
   - В меру моих возможностей, - ответил мистер Фортескью с поклоном.
   - А у вас большие возможности? - спросила Анна-Вероника.
   Чтобы скрыть истинное положение вещей, мистер Фортескью сделал вид, что
смущен, а Анна-Вероника задавала вопрос за вопросом, об игре на  сцене,  и
годится ли ее сестра в актрисы, и достаточно ли она для этого красива, и у
кого она будет заказывать себе костюмы, и еще, и еще.
   В  действительности  у  мистера  Фортескью  были  более  чем   скромные
возможности содержать жену, и вскоре  после  смерти  матери  Анна-Вероника
неожиданно встретила Гвен, когда та спускалась  по  лестнице  из  кабинета
отца,  заплаканная,  обиженная,  ужасно  невзрачная  в  своем   поношенном
траурном платье. С тех  пор  Гвен  была  вычеркнута  из  жизни  обитателей
Морнингсайд-парка,  и  Анна-Вероника  уже  не  слышала  ни  о  письмах   с
просьбами, ни о горестных вестях, которые  получали  отец  и  тетка;  лишь
изредка до нее случайно  доходили  какие-то  пересуды  и  смутные  вспышки
отцовского негодования по адресу "этого мерзавца".


   Вот два случая, главным образом и определившие отношение  Анны-Вероники
к вопросу о браке, - единственные случаи, когда  она  столкнулась  с  этим
вопросом очень близко.  В  остальном  ее  представления  о  брачном  союзе
складывались из  наблюдений  над  замужними  женщинами  Морнингсайд-парка,
которые казались ей какими-то  неловкими,  скованными  и  ограниченными  в
сравнении с молодыми девушками и с тем, что она вычитала  в  самых  разных
книгах. В конце концов все люди, связанные брачными узами, уподоблялись  в
ее  воображении  насекомым,  лишенным  крыльев,  а  сестры  -  только  что
вылупившимся созданиям, у которых и  вовсе  не  было  крыльев.  Перед  ней
мелькнул образ ее самой, запертой в доме под благосклонной  сенью  мистера
Мэннинга. Кто знает, может быть, по аналогии со "Скуиглс" она называла  бы
его "Мэнглс"!
   "Я, наверное, никогда не выйду замуж", - сказала она про себя, и  вдруг
новые соображения поставили ее в тупик. Следует ли полностью исключить  из
жизни любовную романтику?..
   С романтикой нелегко было расстаться, но она никогда еще так не жаждала
продолжать свои университетские  занятия,  как  в  тот  день.  Никогда  не
испытывала столь сильного желания  распоряжаться  собой,  жить  без  оков,
налагаемых другими! Любой ценой! Ее братья обладали  этой  свободой  -  во
всяком случае, у них было больше возможностей, чем представится  ей,  если
только она не будет бороться изо всех сил. Между ней и прекрасной  далекой
перспективой свободы и саморазвития  стояли  мистер  Мэннинг,  ее  отец  и
тетка, соседи, ей мешали обычаи, традиции, власть семьи и среды. В то утро
ей казалось, что все они вооружились сетями и готовы накинуть их на нее  в
тот самый миг, когда она впервые будет действовать по своему желанию.
   У Анны-Вероники возникло такое ощущение, будто с глаз ее упала пелена и
она впервые очнулась, подобно  лунатику,  среди  опасностей,  препятствий,
трудностей.
   Ей представилось, что жизнь девушки, как будто беспечную,  бездумную  и
счастливую,  на  самом  деле  направляют,  контролируют,  отгораживают  от
действительности стенами и запретами, о которых она и не подозревает.  Все
это как будто бы не так уж плохо...  Но  вот  врывается  действительность,
приходит зрелость, возникает неотложная, насущная потребность  задуматься,
очень серьезно задуматься. Ральфы, Мэннинги и Фортескью настигают  девушку
совсем неопытную, не  имеющую  никакого  понятия  о  том,  что  они  собой
представляют; и  не  успеет  она  осознать  случившееся,  как  новый  круг
наставников и надзирателей, новый круг обязанностей и  ограничений  сменит
первый.
   - Я хочу быть Человеком, - сказала Анна-Вероника, обращаясь к холмам  и
ясному небу, - я не хочу, чтобы это случилось со мной. Что угодно,  только
не это.
   Вскоре после полудня, усевшись на ограду между верхней тропой и  лугом,
раскинувшимся на всем пространстве от Чокинга до Уолдершема, Анна-Вероника
твердо решила для себя три вопроса. Во-первых, она  не  намерена  выходить
замуж, и, уж конечно, не выйдет за мистера Мэннинга; во-вторых, она  хочет
продолжать свои занятия, чего бы это ей ни стоило, и не в Тредголдском,  а
в Имперском колледже; и, наконец, в доказательство своей  решительности  -
пусть это будет  символом,  декларацией  свободы  и  независимости  -  она
отправится сегодня же вечером в маскарад.
   Но ей не избежать столкновения  с  отцом,  а  как  он  поступит?  Самым
трудным оказалось ответить на этот жизненно важный вопрос. Для нее  так  и
осталось неясным, к чему все это приведет. Что произойдет утром, когда она
вернется в Морнингсайд-парк?
   Не выгонит же он ее из дому... Но что он  способен  сделать  и  что  он
сделает, она себе не могла представить. Ее  не  пугала  грубая  сила,  она
боялась какой-нибудь низости, косвенного  давления.  Вдруг  он  перестанет
давать  ей  деньги,  поставит  перед  необходимостью  или   сидеть   дома,
предаваясь  бессильной  злобе,  или  начать  зарабатывать  себе  на  жизнь
немедленно?.. Ей казалось вполне вероятным, что он лишит ее денег.
   Чем может заняться девушка?
   Но тут размышления Анны-Вероники были прерваны появлением всадника. Это
был мистер Рэмедж, многоопытный седеющий господин,  он  сидел  на  вороной
лошади. Он был в костюме строгого серого цвета и в котелке. Увидев ее,  он
остановил  коня,  поздоровался  и  пристально  посмотрел  на  нее   своими
несколько  выпуклыми  глазами.  Взгляд  его  встретился  с   внимательным,
пытливым взглядом девушки.
   - Вы заняли мое место, - сказал он после короткого раздумья. - Я всегда
здесь спешиваюсь и стою, облокотившись  на  ограду.  Можно  мне  и  сейчас
постоять?
   - Это ваша ограда, - ответила она дружелюбно. - Вы первый ее открыли. Я
должна вас спросить, можно ли мне на ней сидеть.
   Он соскользнул с лошади.
   - Позвольте мне представить вас Цезарю, - сказал он.
   Анна-Вероника похлопала Цезаря по шее, восхитилась  его  нежным  носом,
пожалев про себя, что у лошади некрасивые зубы. Рэмедж привязал  лошадь  к
крайнему столбу загородки, и Цезарь, тяжело  засопев,  уткнулся  мордой  в
зелень изгороди.
   Рэмедж облокотился на ограду рядом с Анной-Вероникой, и некоторое время
оба молчали.
   Он сделал несколько общих замечаний насчет панорамы,  согретой  сиянием
осени, озарявшим холм и долину, лес и деревню внизу.
   - Эта даль  широка,  как  жизнь,  -  сказал  мистер  Рэмедж,  обозревая
панораму, и поставил отлично обутую ногу на нижнюю перекладину.


   - А как вы забрались сюда, так далеко от дома, барышня? -  спросил  он,
заглядывая Анне-Веронике в лицо.
   - Я люблю далекие прогулки, - глядя на него сверху вниз, ответила она.
   - Одинокие прогулки?
   - В том-то и прелесть. Я обдумываю всякие вещи.
   - Какие-нибудь проблемы?
   - Да, и порой довольно сложные.
   - Вам повезло, что вы живете в такой век, когда это возможно.  У  вашей
матушки, например, такой возможности не было.  Ей  приходилось  размышлять
дома, под взглядами других.
   Она задумчиво посмотрела на него,  и  он  постарался,  чтобы  его  лицо
выразило восхищение ее юной, непринужденной осанкой.
   - Значит, произошли перемены? - спросила Анна-Вероника.
   - Такой переходной эпохи еще не было никогда.
   Ее интересовало - переходной к чему. Но мистер Рэмедж не знал.
   - С меня довольно этой перемены, - сказал он.
   - Должен признаться, - продолжал мистер Рэмедж, - новая Женщина и новая
Девушка занимают меня необычайно.  Я  из  тех  людей,  которых  интересуют
женщины. Ничто на свете не интересует  меня  так  сильно,  и  я  этого  не
скрываю. А до чего изменилось их отношение к жизни! Поразительно, как  они
отбросили  привычку  цепляться  за  кого-нибудь.  И  свою  прежнюю  уловку
свертываться от прикосновения, как улитка. Если бы вы  жили  двадцать  лет
назад, вас называли бы "Молодая особа", и первейшим вашим долгом  было  бы
ничего не знать, ни о чем не слышать и ничего не понимать.
   - И сейчас есть еще немало такого,  чего  не  понимаешь,  -  с  улыбкой
заметила Анна-Вероника.
   - Может быть, и немало. Но  ваша  роль  заключалась  бы  в  том,  чтобы
укоризненно заявлять "нет уж, извините" относительно таких вещей,  которые
вы в глубине души отлично понимали бы и не усматривали  бы  в  них  ничего
постыдного. И вот ужасная Молодая особа исчезла. Молодая особа потерялась,
украдена или заблудилась... Надеюсь, мы никогда ее больше не увидим.
   Он явно был рад такой эмансипации.
   - Стоило человеку энергичному приблизиться к такой овечке,  и  его  уже
считали кровожадным волком. Мы носили невидимые цепи и невидимые оковы.  А
теперь мы можем сколько угодно болтать у ограды и Honni  soit  qui  mal  y
pense ["Пусть устыдится тот, кто подумает дурное" (франц.)  -  надпись  на
французском  "Ордене  подвязки"].  Эта  перемена  принесла  мужчине   одно
преимущество, которого у него никогда не было, - продолжал он, - он  обрел
новых друзей - девушек. Я прихожу к убеждению, что самые верные,  а  также
самые прекрасные друзья, о каких  мужчина  может  только  мечтать,  -  это
девушки.
   Он смолк, потом, проницательно взглянув на нее, заговорил снова:
   - Я предпочитаю болтовню с действительно умной девушкой беседе с  любым
мужчиной.
   - Значит, у нас теперь больше свободы,  чем  было  раньше?  -  спросила
Анна-Вероника, которой не хотелось переходить на частности.
   - Еще бы,  несомненно!  С  тех  пор  как  девушки  восьмидесятых  годов
сбросили свои цепи и укатили на велосипедах - в юности  я  был  свидетелем
того, как начался этот процесс, -  мы  наблюдали  удивительное  ослабление
всяких тисков.
   - Ослабление, может быть. Но так ли уж мы свободны?
   - А разве нет?
   - Мы ходим на длинной веревочке, да, но все равно привязаны. А на самом
деле женщина вовсе не обрела свободу.
   Мистер Рэмедж промолчал.
   - Правда, ходишь повсюду, - продолжала Анна-Вероника.
   - Разумеется.
   - Но при условии, что ты ничего не делаешь.
   - Чего не делаешь?
   - Ну, просто ничего!
   Он посмотрел на нее вопросительно и чуть заметно улыбнулся.
   - Мне кажется, что все сводится в конце концов к вопросу о  собственном
заработке, - слегка покраснев, сказала Анна-Вероника. -  Пока  девушка  не
может уйти из дому, как уходит юноша, и зарабатывать себе  на  жизнь,  она
по-прежнему на привязи. Может быть, веревка и длинная, достаточно длинная,
чтобы опутать ею самых разных людей,  но  она  существует!  Стоит  хозяину
дернуть за веревку, и девушка вынуждена вернуться домой. Вот что я имела в
виду.
   Мистер Рэмедж признал  ее  доводы  разумными.  Образ  веревки,  которую
Анна-Вероника на самом деле позаимствовала у  Хетти  Уиджет,  произвел  на
него впечатление.
   - А разве вам хотелось бы стать независимой?  -  спросил  он  вдруг.  -
Независимой в полном смысле слова. Всецело предоставленной самой себе.  Не
так уж это весело, как может казаться.
   - Все хотят независимости. Все. И мужчины и женщины.
   - А вы?
   - Конечно!
   - Интересно, почему?
   -  Без  всякого  почему.  Просто  надо  чувствовать,  что  ты   целиком
принадлежишь себе.
   - Никто этого не может, - сказал мистер Рэмедж и замолчал.
   - Но юноша... юноша вступает в жизнь, и через некоторое  время  он  уже
вполне самостоятелен. Он покупает одежду по своему вкусу, выбирает друзей,
живет так, как ему нравится.
   - И вам тоже хотелось бы этого?
   - Вот именно.
   - И вы хотели бы быть мужчиной?
   - Не знаю. Все равно это же невозможно.
   - Что же вам мешает? - спросил Рэмедж после паузы.
   - Ну, был бы, наверное, скандал.
   - Вы правы, - сочувственно отозвался Рэмедж.
   - Да и потом, - заговорила Анна-Вероника, словно решив, что об  этом  и
мечтать не следует, - какое занятие я могла  бы  себе  найти?  Для  юношей
открыт путь в коммерцию, или у них есть профессия. Но... об этом я как раз
и размышляла. Что если бы... если бы девушка захотела начать новую  жизнь,
самостоятельную жизнь?.. - Она открыто посмотрела ему в глаза. -  Куда  ей
податься?
   - Если бы вы...
   - Да, если бы я...
   Он понял, что у него спрашивают совета.
   - Чем бы вы могли заняться? - сказал он более сердечно и  доверительно.
- Вы? Да чем угодно... куда бы вам податься?
   И он стал выкладывать перед нею свое знание жизни отрывисто,  намеками,
в которых чувствовался большой жизненный опыт; он  оптимистически  рисовал
открывавшиеся  перед  ней  возможности.  Анна-Вероника  слушала  вдумчиво,
опустив глаза, иногда задавала вопрос или, взглянув на Рэмеджа,  возражала
ему.  Пока  он  говорил,  он  изучал  ее  лицо,   окидывал   взглядом   ее
непринужденную, грациозную позу, пытаясь разгадать, что  она  представляет
собой. Про себя он определил ее как замечательную девушку.  Она,  конечно,
хочет уйти из  дому,  ей  не  терпится  уйти.  Но  почему?  Мистер  Рэмедж
предостерегал Анну-Веронику от должности гувернантки, низко  оплачиваемой,
безнадежно унылой, развивал свои идеи о том, что в мире перед  женщиной  с
инициативой, так же как и перед мужчиной, открываются широкие возможности,
и попутно искал ответа на это "почему". Как  человек,  знающий  жизнь,  он
прежде всего предположил, что причина смятения  Анны-Вероники  -  любовная
связь, какой-нибудь тайный, запретный или недопустимый роман. Но  от  этой
мысли он отказался: ведь в таком случае она обратилась бы  с  вопросами  к
своему возлюбленному, а не к нему. Неугомонность - вот в чем беда,  просто
неугомонность: ей надоело в  доме  отца.  Он  отлично  понимал,  что  дочь
мистера Стэнли должна тяготиться жизнью дома и чувствовать себя скованной.
Но  единственная  ли  это  причина?  В  его  сознание  закрались  смутные,
неоформившиеся подозрения, что за этим таится нечто более серьезное. Может
быть, этой молодой особе  не  терпится  познать  жизнь?  Может  быть,  она
искательница приключений? Как человек многоопытный, он полагал, что ему не
пристало видеть  в  девичьей  сдержанности  что-либо  иное,  кроме  маски.
Горячий темперамент - вот что  обычно  кроется  за  пей,  даже  если  этот
темперамент еще не пробудился. Пусть нет реального возлюбленного,  он  еще
не пришел, о нем, быть может, и не подозревают...
   Мистер Рэмедж почти не погрешил против истины, когда  сказал,  что  его
главный интерес в жизни - женщины. Ум его  занимали  не  столько  женщины,
сколько Женщина вообще. У него был романический склад  характера;  впервые
он влюбился в тринадцать, не потерял этой способности и сейчас, чем весьма
гордился. Его  больная  жена  и  ее  деньги  были  лишь  тонкой  ниточкой,
сдерживающей его; с  этой  постоянной  связью  переплетались  всякие  иные
встречи с женщинами, волнующие,  поглощавшие  его  целиком,  интересные  и
памятные любовные связи. Каждая отличалась от  остальных.  У  каждой  было
что-то присущее только ей, неповторимая новизна, неповторимая прелесть. Он
не понимал мужчин, которые пренебрегают этим первостепеннейшим интересом в
жизни, этой восхитительной возможностью изучения характеров,  возможностью
нравиться, этими трудными, но пленительными вылазками, которые  начинаются
с простого внимания и приводят к сокровеннейшей пылкой близости. В  погоне
за такими встречами заключался главный смысл его существования; для  этого
он жил, для этого работал, для этого держал себя в форме.
   И пока он беседовал с  девушкой  о  работе  и  свободе,  его  несколько
выпуклые глаза отмечали, как легко  удерживают  равновесие  на  ограде  ее
стройное тело и ноги, как нежны очертания шеи и подбородка.  Ее  серьезное
красивое лицо, теплый цвет кожи привлекли его внимание  еще  во  время  их
прежних встреч в Морнингсайд-парке, и вот теперь она неожиданно  оказалась
рядом, непринужденно и доверчиво разговаривает с ним. Он  чувствовал,  что
она расположена к откровенности,  и  пускал  в  ход  приобретенную  годами
ловкость, чтобы использовать ее настроение в своих целях.
   Ей нравилось и даже немного  льстило  его  внимание  и  сочувствие,  ей
хотелось быть откровенной, показать себя в выгодном свете.  Он  изощрялся,
чтобы поразить ее своим умом, она же старалась не обмануть его ожидания.
   Она изображала себя, пожалуй, сознательно,  славной  девушкой,  которую
без всяких оснований стесняют. Она  даже  намекнула  на  неразумие  своего
отца.
   - Меня удивляет, что так мало девушек мыслят, как вы, и  лишь  немногие
хотят уйти и жить независимо, - сказал Рэмедж и задумчиво добавил: - А вам
хотелось бы?
   Разрешите вам сказать одну вещь, - продолжал он,  -  если  когда-нибудь
вам понадобится помощь и я смогу ее  оказать,  дать  совет,  рекомендацию,
навести справку... Я не принадлежу к  тем,  кто  не  верит  в  способности
женщин, но я уверен, что женщины еще неопытны.  Женский  пол  недостаточно
подготовлен к практической деятельности. Я воспринял бы  это  -  простите,
если кажусь вам навязчивым, - просто  как  доказательство  дружелюбия.  Не
знаю, что доставило бы мне большее удовольствие, чем  быть  вам  полезным,
ибо я уверен, что вам стоит оказать помощь. В вас есть  что-то,  я  сказал
бы, в вас чувствуется характер,  поэтому  невольно  хочется  пожелать  вам
удачи и счастья...
   Он говорил и наблюдал за ней, а она слушала, отвечала и в то  же  время
приглядывалась  к  нему,  думала  о  нем.  Ей  нравились  его  живость   и
заинтересованность.
   Его мысли казались удивительно глубокими; ему были известны как раз  те
стороны жизни, о которых она знала меньше всего. Во всем, о чем бы  он  ни
говорил, проскальзывала та черта,  которая  и  привлекала  в  нем:  мистер
Рэмедж понимал, что можно многого добиться самой  и  незачем  ждать,  пока
тебя к этому принудят обстоятельства. В  сравнении  с  отцом,  с  мистером
Мэннингом и знакомыми ей мужчинами, имевшими прочное положение, у  Рэмеджа
были возвышенные представления о свободе, инициативе,  о  готовности  идти
навстречу приключениям...
   Больше всего ее восхитила его  теория  дружбы.  Разве  не  замечательно
беседовать с таким человеком, который видит в тебе женщину и не обращается
с тобой, как с ребенком! Она склонна была признать,  что  как  раз  такого
рода  общение  и  нужно  девушке;  наверное,  и  ей  не  встретить   более
интересного друга, чем этот пожилой мужчина, который уже не позволит  себе
"всякие  глупости".  Однако,  сделав  эту   оговорку,   Анна-Вероника   не
подозревала, что  она  не  совсем  правильно  поняла,  как  мистер  Рэмедж
представляет себе дружбу...
   Они остались весьма довольны друг другом. Беседовали  они  чуть  ли  не
целый час, потом вместе дошли до  пересечения  дороги  с  верхней  тропой;
здесь после весьма пылких заверений в дружбе и  готовности  помочь  мистер
Рэмедж несколько неуклюже взобрался в седло  и  отъехал  шагом,  выставляя
напоказ  свои  ноги  в  крагах,  улыбаясь,  раскланиваясь  и  рисуясь.   А
Анна-Вероника повернула на север  и  вышла  к  Майкл-чезилу.  В  маленькой
кондитерской она рассеянно и не спеша проглотила скромный завтрак,  как  и
следовало ожидать от особы ее пола при подобных обстоятельствах.



        4. ПЕРЕЛОМ

   Мы расстались с мисс Стэнли, когда  она  держала  в  руках  маскарадный
костюм Анны-Вероники и рассматривала ее "турецкие" туфли.
   Мистер Стэнли приехал поездом в пять сорок пять,  на  пятнадцать  минут
раньше, чем его ожидали дома; в холле его встретила  сестра.  Лицо  у  нее
было смущенное.
   - Как я рада, Питер, что ты здесь! - сказала мисс Стэнли. - Она  решила
идти.
   - Идти? - повторил он. - Куда?
   - На этот бал.
   - На какой бал?
   Вопрос был чисто риторический. Он помнил.
   - Думаю, она сейчас наверху, переодевается.
   - Тогда вели ей раздеться, черт побери!
   В Сити весь день прошел в неприятностях, и он уже был зол.
   Мисс Стэнли несколько секунд обдумывала его предложение.
   - Едва ли она послушается.
   - Должна, - отрезал мистер Стэнли и прошел к  себе  в  кабинет.  Сестра
последовала за ним. - Уйти сейчас она не может. Ей же  придется  дождаться
обеда, - добавил он неуверенно.
   - Она собирается перекусить с Уиджетами на Авеню и затем поехать вместе
с ними.
   - Это она сказала тебе?.
   - Сказала.
   - Когда?
   - За чаем.
   - Почему же ты не запретила ей всю эту блажь раз и  навсегда?  Как  она
осмелилась сказать тебе об этом?
   - Ничего вызывающего в ней не было. Она  преспокойно  сообщила  мне  за
столом, что они так условились. Я еще никогда не видела ее такой уверенной
в себе.
   - И что же ты ей ответила?
   - Я сказала: "Вероника, дорогая! Как ты  можешь  даже  думать  о  таких
вещах?"
   - А потом?
   - Она выпила еще две чашки чая, съела пирога и рассказала мне  о  своей
прогулке.
   - Если она будет так прогуливаться, то  в  один  из  ближайших  дней  с
кем-нибудь да встретится.
   - Я от нее не слышала, чтобы она кого-то встретила.
   - И ты ей больше ничего не говорила насчет бала?
   - Как только я поняла, что она избегает этой темы, я выложила  ей  все,
что думала. Я сказала: "Нечего распространяться по поводу твоей прогулки и
делать вид, будто ты меня предупредила о  бале,  ты  ведь  мне  ничего  не
говорила о нем. А твой отец запретил тебе идти туда".
   - И что же?
   - Она ответила: "Я не хочу причинять неприятностей ни тебе, ни отцу, но
считаю, что обязана пойти на этот бал".
   - Считает, что обязана?
   - "Очень хорошо, - ответила я, - в таком случае я умываю руки. И  пусть
непослушание падет на твою собственную голову".
   - Но это же открытый бунт! - воскликнул мистер Стэнли, стоя на  коврике
спиной к незажженному газовому камину. - Ты  должна  была  сразу...  сразу
сказать ей об этом! Разве у девушки нет прежде  всего  обязанностей  перед
своим отцом? Повиновение отцу - вот первая заповедь! Разве есть что-нибудь
важнее? - Он все больше и больше повышал голос. - Можно подумать, будто  я
ничего не говорил!  Можно  подумать,  будто  я  разрешил  ей  пойти  туда!
Очевидно, вот чему она учится в этих своих проклятых лондонских колледжах.
Очевидно, этот чертов вздор...
   - Шш, Питер! - воскликнула мисс Стэнли.
   Он сразу замолчал. В наступившей тишине они услышали, как  наверху,  на
лестничной площадке, открылась  и  закрылась  дверь.  Затем  донесся  звук
легких шагов, осторожно спускавшихся по лестнице, и слабый шелест юбок.
   - Скажи ей, - произнес мистер Стэнли, делая повелительный жест, - чтобы
она пришла сюда.


   Мисс  Стэнли  появилась  в  дверях  кабинета  и   стала   смотреть   на
Анну-Веронику, спускающуюся по лестнице.
   Девушка раскраснелась от волнения, глаза ее блестели, она готовилась  к
бою; тетка никогда  не  видела  ее  такой  изящной  и  красивой.  Манто  с
капюшоном из  черного  шелка  целиком  закрывало  ее  маскарадный  костюм,
виднелись только  зеленовато-серые  чулки,  "турецкие"  туфли  и  шелковые
шаровары, неизбежные для  невесты  Корсара.  Под  капюшоном  была  красная
шелковая косынка, которой она повязала свои непокорные волосы,  и  длинные
филигранные серьги из желтой  меди,  как-то  прикрепленные  к  ушам  (если
только она их не проколола! Страшно было даже подумать об этом!).
   - Я ухожу, тетя, - сказала Анна-Вероника.
   - Отец в кабинете и хочет поговорить с тобой.
   Анна-Вероника заколебалась, потом остановилась  перед  открытой  дверью
кабинета и взглянула на  суровое  лицо  отца.  Она  заговорила  совершенно
фальшивым тоном напускного веселья:
   - Я очень тороплюсь, до свидания, папа. Еду с  Уиджетами  в  Лондон  на
этот бал.
   - Послушай меня, Анна-Вероника! - произнес мистер Стэнли. - Ты на  этот
бал не поедешь!
   Анна-Вероника ответила уже менее  веселым  тоном,  в  нем  было  больше
собственного достоинства:
   - По-моему, мы этот вопрос с тобой обсудили, отец.
   - Ты на этот бал не поедешь. Ты в таком виде из дому не выйдешь.
   Анна-Вероника сделала еще более серьезную попытку обойтись с  ним  так,
как она обошлась бы со всяким мужчиной, подчеркивая свое право на  мужское
уважение.
   - Видишь ли, - начала она  очень  мягко,  -  я  все-таки  ухожу.  Очень
сожалею, если это тебе покажется непослушанием, и все же я пойду.  Мне  бы
хотелось, - она почувствовала, что вступила на скользкий путь, - мне очень
бы хотелось, чтобы нам не из-за чего было ссориться.
   Она сразу умолкла, повернулась и направилась к парадной двери.  Он  тут
же настиг ее.
   - Очевидно, ты не слышала меня, Ви, - выговорил он, с трудом  сдерживая
ярость. - Я же сказал тебе, - вдруг заорал он, - ты не поедешь!
   Сделав  невероятное  усилие,  чтобы  сохранить   вид   принцессы,   она
переиграла. Высоко подняв голову,  не  зная,  что  сказать,  Анна-Вероника
направилась к двери. Отец  преградил  ей  путь,  и  несколько  секунд  они
боролись, перехватывая руками запор американского замка.  Их  лица  дышали
одинаковым бешенством.
   - Пусти! - произнесла она, задыхаясь от гнева.
   - Вероника! - испуганно воскликнула мисс Стэнли. - Питер!
   Мгновение казалось,  что  оба  они,  доведенные  до  отчаяния,  вот-вот
сцепятся. В их отношениях никогда не было насилия с тех пор, как  однажды,
очень давно,  он,  несмотря  на  протесты  матери,  унес  ее,  визжащую  и
брыкающуюся, в  наказание  за  какую-то  провинность  в  детскую.  Теперь,
столкнувшись таким образом, они испытали чувство, близкое к ужасу.
   Дверь запиралась на задвижку и американский замок с внутренним  ключом;
на ночь накидывали цепочку и задвигали два засова. Изо всех  сил  стараясь
не толкать друг друга, Анна-Вероника и ее отец затеяли нелепую и отчаянную
борьбу: она силилась отпереть  дверь,  он  -  удержать  дверь  на  запоре.
Девушка ухватилась за ключ, пытаясь повернуть его, мистер Стэнли  грубо  и
больно стиснул ей руку, зажав в ней стержень ключа. Он стал выкручивать ей
кисть. Она закричала от боли.
   Неистовый стыд и отвращение к самой себе охватили ее. В ней  проснулось
сознание  разбитой  привязанности,  огромного,  унизительного   несчастья,
свалившегося на них.
   Она вдруг прекратила борьбу, отступила, повернулась и  бросилась  вверх
по лестнице.
   Послышался не то плач, не то смех. Добравшись  до  своей  комнаты,  она
захлопнула дверь и заперла ее на ключ, как будто все еще опасаясь  насилия
и преследования.
   - Боже мой! Боже мой!  -  Она  расплакалась.  Сбросив  манто,  "невеста
Корсара" стала ходить по комнате в мучительном душевном волнении. - Почему
он не может спокойно объясниться со мной, - бормотала она, - вместо  того,
чтобы действовать вот так?


   А затем наступила минута, когда Анна-Вероника сказала себе:
   - Нет, я этого не потерплю. Я пойду на бал.
   Сначала она подошла к двери, затем повернулась к окну,  открыла  его  и
выбралась - чего не делала уже целых пять лет, ибо стала  взрослой,  -  на
плоскую оцинкованную крышу пристройки,  где  на  втором  этаже  находилась
ванная комната. Однажды она  и  Родди  спустились  отсюда  по  водосточной
трубе.
   Но то, что может позволить себе шестнадцатилетняя  девочка  в  короткой
юбке, не к лицу девушке двадцати  одного  года  в  маскарадном  костюме  и
манто. И как только ей удалось самой, пока  без  посторонней  помощи,  это
понять,  она  вдруг   увидела   мистера   Прэгмара,   владельца   оптового
аптекарского склада, живущего за три дома от них, который прохаживался  по
своему саду, чтобы нагулять аппетит перед обедом;  он  вдруг  остановился,
как зачарованный, и, забыв о своем моционе, внимательно наблюдал за ней.
   Очень трудно сохранить корректный  вид,  возвращаясь  в  комнату  через
окно; оказавшись благополучно у  себя,  она  со  злостью  стала  потрясать
кулаками и бесшумно метаться по комнате, как бы исполняя танец ярости.
   Потом, сообразив, что  мистер  Прэгмар,  вероятно,  знаком  с  мистером
Рэмеджем и может описать  ему  эту  историю,  Анна-Вероника  почувствовала
новый прилив гнева и, вскрикнув "Ой!", повторила  некоторые  па  из  своей
пляски в новом, более исступленном темпе.


   В восемь часов вечера мисс Стэнли тихонько постучала  в  дверь  спальни
Анны-Вероники.
   - Я принесла тебе обед, Ви, - сказала она.
   Анна-Вероника лежала  в  темнеющей  комнате  на  кровати  и  пристально
глядела в потолок. Она ответила не сразу. Ее ужасно мучил голод.  За  чаем
она почти ничего не ела, в полдень у нее тоже совершенно не было аппетита.
   Девушка встала и отперла дверь.
   Тетка не была против смертной казни и войны, индустриальной  системы  и
ночлежек, телесных наказаний преступников и государственной  независимости
Конго, потому что все это было вне сферы ее интересов; но она была против,
она терпеть не могла, она не выносила мысли, что  есть  люди,  которые  не
едят и не испытывают удовольствия от еды. Это было ее критерием  душевного
состояния людей, его влияния на хорошее, нормальное пищеварение.  Человек,
очень дурно настроенный, с трудом проглатывает несколько  кусков  пищи,  а
когда  человек  вообще  не  может  прикоснуться  к  еде,  -  это   признак
глубочайшего  отчаяния.  Поэтому  вечером,  во  время  обеда,  когда   оба
безмолвствовали, ей не давала покоя мысль об Анне-Веронике, которая  сидит
там у себя наверху голодная. Сразу же после обеда она  пошла  на  кухню  и
стала собирать поднос с едой; это были не полуостывшие кушанья, оставшиеся
от обеда,  а  специально  приготовленный  "вкусный"  поднос,  который  мог
соблазнить любого. С ним она теперь и вошла в комнату.
   И Анна-Вероника столкнулась здесь с одной  из  самых  странных  черт  в
человеческих отношениях - с добротой человека, которого  считаешь  глубоко
неправым. Она взяла поднос обеими руками, всхлипнула и расплакалась.
   К несчастью, тетка поспешила воспользоваться этим,  чтобы  добиться  от
племянницы раскаяния.
   - Моя дорогая, - начала она, ласково положив ей  руку  на  плечо.  -  Я
очень хочу, чтобы ты поняла, насколько это огорчает отца.
   Анна-Вероника дернулась в сторону, уклоняясь  от  ее  руки,  перечница,
стоявшая на подносе, опрокинулась, и  высыпавшийся  из  нее  струей  перец
разлетелся в  воздухе,  тотчас  же  вызвав  у  обеих  неудержимое  желание
чихнуть.
   - Мне кажется, ты не понимаешь, - ответила Анна-Вероника, вся в  слезах
и нахмурив брови, - как он меня опозорил и унизил... Апчхи!
   Она резким движением поставила поднос на свой туалетный столик.
   - Но дорогая! Подумай! Ведь он же тебе отец! Апчхи!
   Племянница и тетка одно мгновение смотрели друг на друга поверх носовых
платков глазами, мокрыми от слез, но полными вражды, причем каждая из  них
была слишком глубоко взволнована, чтобы оценить весь комизм положения.
   - Это не причина, - проговорила Анна-Вероника сквозь носовой  платок  и
сразу смолкла.
   - Надеюсь, - с достоинством произнесла  мисс  Стэнли  и  направилась  к
выходу, приняв воинственную осанку, -  что  твое  умонастроение...  -  Она
снова раскрыла рот, чтобы чихнуть...
   Сжимая в  руке  носовой  платок,  Анна-Вероника  стояла  в  полутьме  и
смотрела на дверь, захлопнувшуюся за  теткой.  Душа  ее  была  переполнена
сознанием  беды.  Она  впервые,  как  взрослый  и   независимый   человек,
отстаивала свое достоинство и свою свободу, и вот как мир обошелся с  ней.
Он не подчинился ей, но и не сокрушил ее своей  злобой.  Он  оттолкнул  ее
недостойным насилием, пошлой комедией и нестерпимой гримасой презрения.
   - Даю слово, - впервые в жизни произнесла  Анна-Вероника,  -  я  своего
добьюсь! Добьюсь!



        5. БЕГСТВО В ЛОНДОН

   Анне-Веронике казалось, что в эту ночь она совсем не сомкнула глаз;  во
всяком случае, она очень многое лихорадочно перечувствовала и передумала.
   Как же ей поступить?
   Одна мысль целиком овладела ею: она должна уйти  из  дому,  она  должна
немедленно отстоять свои права или  погибнуть.  "Хорошо,  -  говорила  она
себе, - следовательно,  я  должна  уйти".  Остаться  -  значит  сдать  все
позиции. Уйти завтра. Ясно, что это надо сделать завтра. Если отложить  на
день, то можно отложить и на два дня, если она отложит на два, то  отложит
и на неделю, а когда пройдет неделя, окажется,  что  придется  подчиниться
навсегда. "Я уйду, - клялась Анна-Вероника ночному  мраку,  -  или  умру".
Девушка строила планы, проверяла свои  возможности  и  средства.  Пожалуй,
средства не совсем соответствовали ее планам. У нее имелись золотые  часы,
очень хорошие золотые  часы,  когда-то  принадлежавшие  матери,  жемчужное
ожерелье, также довольно ценное, скромные кольца,  серебряные  браслеты  и
другие дешевые безделушки, три фунта и тринадцать шиллингов, оставшиеся от
денег, которые она получала на одежду и книги, и несколько хороших, годных
для продажи книг.  Вот  и  все,  с  чем  Анна-Вероника  собиралась  начать
самостоятельную жизнь.
   А потом она найдет работу.
   В эту долгую ночь, полную мучительных размышлений, ей верилось, что она
найдет работу; она знала, что не менее энергична,  умна  и  способна,  чем
большинство знакомых девушек. Только не совсем ясно, как найти работу,  но
Вероника чувствовала, что найдет ее. Тогда она  напишет  отцу,  расскажет,
чего ей удалось добиться, и  построит  свои  отношения  с  ним  на  другой
основе.
   Таков был ее план, и в общих чертах он представлялся  правдоподобным  и
возможным.  Но  на  смену  этому   довольно   продолжительному   состоянию
относительной  уверенности  в  успехе  приходили  минуты  обескураживающих
сомнений, когда вселенная, казалось,  строила  ей  зловещие  и  угрожающие
гримасы, вызывая ее на бой и готовя ей унизительное и постыдное поражение.
"Я не боюсь, - говорила Анна-Вероника, обращаясь  к  ночному  мраку,  -  я
доведу борьбу до конца!"
   Она  попыталась  подробно  разработать  план   действий.   Единственные
трудности, которые она ясно видела, были трудности, связанные с уходом  из
Морнингсайд-парка, а не те, которые ожидали ее на том  конце  путешествия.
Те были настолько  далеки  от  ее  опыта,  что  ей  удалось  почти  совсем
устранить их  из  своего  поля  зрения,  успокаивая  себя  тем,  что  "все
уладится". Однако Анна-Вероника понимала, что далеко не  все  уладится,  и
временами предчувствие  этих  трудностей  преследовало  ее,  как  страшное
наваждение, словно они подстерегали ее за углом. Она старалась представить
себе,  что  "нашла"  место,  и  видела  себя  пишущей  за  конторкой   или
возвратившейся  домой  с  работы,  свободной  и  независимой,  в   приятно
обставленную квартиру. Тогда она некоторое время мысленно меблировала  эту
воображаемую квартиру. Но,  несмотря  на  мебель,  все  оставалось  крайне
туманным и неопределенным, так же, как и возможное счастье или  несчастье.
Возможное несчастье! "Нет, я уйду, - в сотый раз повторяла  Анна-Вероника.
- Уйду. Все равно, что бы ни случилось".
   Она задремала и проснулась с ощущением, будто  совсем  не  спала.  Пора
было вставать.
   Вероника села на край кровати, окинула взглядом свою комнату, ряды книг
в темных переплетах и череп свиньи. "Я должна их взять с собой, -  сказала
она, стараясь преодолеть свою неуверенность. - Как же мне вынести вещи  из
дому?.."
   Вид тетки, сидящей за кофейным прибором, чуть сдержанной, но,  пожалуй,
миролюбивой, наполнил ее ужасом перед тем, что она намеревалась совершить.
Может быть, она больше не вернется в эту столовую. Никогда! Может быть,  в
будущем, очень скоро,  она  пожалеет  об  этой  комнате,  где  они  обычно
завтракали.  Анна-Вероника  положила  себе  на  тарелку   остатки   слегка
застывшего бекона и снова стала думать о том, как ей вынести вещи из дому.
Она решила обратиться за помощью к Тедди Уиджету, а если его не будет,  то
к одной из его сестер.


   Когда  Анна-Вероника  пришла  к  Уиджетам,  молодое  поколение   лениво
предавалось  воспоминаниям;  все,  как  они  сами  определили,  "несколько
раскисли". Молодежь необычайно оживилась, узнав, что Анна-Вероника  потому
не выполнила своего обещания, что, как она выразилась, "ее заперли".
   - Боже мой! - возмущенно воскликнул Тедди.
   - Что же ты намерена делать? - спросила Хетти.
   - А что можно сделать? - спросила Анна-Вероника.  -  Вы  бы  стали  это
терпеть? Я собираюсь удрать.
   - Удрать? - воскликнула Хетти.
   - Уехать в Лондон, - пояснила Анна-Вероника.
   Она ожидала сочувствия и восхищения,  но  вместо  этого  все  семейство
Уиджетов, за исключением Тедди, пришло в ужас.
   - Но как ты можешь решиться на это? - спросила Констэнс. -  У  кого  ты
остановишься?
   - Буду жить самостоятельно. Сниму комнату!
   - Ну и ну! - воскликнула Констэнс. - А кто будет платить за комнату?
   - У меня есть деньги, - ответила Анна-Вероника. - Предпочитаю  все  что
угодно, только не эту жизнь здесь, в которой задыхаешься. -  Заметив,  что
Хетти и Констэнс готовятся возразить ей, она тут же решительно  обратилась
к ним за помощью: - У меня ничего нет, кроме маленького саквояжа, и мне не
во что уложить вещи. Можете вы одолжить мне что-нибудь?
   -  Вот  настоящий  сорванец!  -  воскликнула  Констэнс,   видимо,   уже
отказавшаяся от намерения удержать ее и воодушевленная желанием помочь.
   Они сделали все, что  могли,  решив  одолжить  ей  портплед  и  большой
бесформенный мешок, который они называли коллективным  сундуком.  А  Тедди
выразил готовность ради нее отправиться на край света и  тащить  ее  багаж
всю дорогу.
   Хетти, глядя в окно -  она  всегда  после  завтрака  курила  у  окна  в
назидание менее передовой части общества Морнингсайд-парка - и стараясь не
высказывать своих возражений, увидела в эту минуту  мисс  Стэнли,  которая
отправилась за покупками.
   - Если ты действительно решила уходить, - сказала Хетти, - теперь самое
удобное время.
   И Анна-Вероника сейчас же вернулась домой укладывать  вещи;  она  несла
портплед в руке, стараясь не  допускать  неприличной  поспешности  и  идти
быстрым и ровным шагом, сохраняя достойный вид  обиженной  особы,  которая
действует так, как нужно. Тедди пошел в обход, позади садов, и  перебросил
мешок через забор. Все эти было волнующим и занятным.  Тетка  возвратилась
домой раньше, чем вещи были уложены,  и  Анна-Вероника  сошла  ко  второму
завтраку, с тревогой вспоминая о вещевом мешке и портпледе, едва прикрытых
пологом кровати на случай,  если  бы  кто-нибудь  вошел.  После  завтрака,
веселая и раскрасневшаяся, она отправилась к Уиджетам, чтобы  окончательно
с ними договориться,  а  потом,  как  только  тетка  удалилась  к  себе  и
прилегла, как обычно, на часок для пищеварения, девушка, рискуя  тем,  что
слуги доложат о ее действиях, отнесла вещевой мешок и портплед  к  садовой
калитке, откуда Тедди в порыве восторженной услужливости отправился с ними
на станцию. Затем она  снова  поднялась  к  себе,  тщательно  оделась  для
поездки в город, выбрала шляпу  самого  делового  фасона  и  с  волнением,
которое ей трудно было сдержать, тоже зашагала на станцию,  к  лондонскому
поезду, отходившему в 3:17.
   Тедди проводил ее в купе второго класса, согласно ее сезонному  билету,
и заявил, что она "просто великолепна".
   - Если вам что-нибудь понадобится, - сказал  он,  -  или  у  вас  будут
трудности, телеграфируйте мне. Я прикачу с другого конца света.  Для  вас,
Ви, я на все готов! О вас даже думать страшно!
   - Вы ужасный молодчина, Тедди!
   - Кто не станет им ради вас?
   Поезд двинулся.
   -  Вы  великолепны!  -  еще  раз  повторил  Тедди.  Его  волосы   буйно
развевались по ветру. - Желаю удачи! Желаю удачи!
   Она махала ему из окна, пока он не исчез из виду.
   Оставшись одна, Анна-Вероника спросила себя, что ей  теперь  делать,  и
старалась не думать о том, что она отрезана от дома и лишена крова в  этом
мире, которому  решила  бросить  вызов.  Она  чувствовала  себя  маленькой
девочкой, а свое предприятие - более сомнительным, чем оно  представлялось
ей раньше. "Так как же, - спросила она себя,  ощущая  некоторое  замирание
сердца и силясь подавить страх, - снять меблированную комнату, потому  что
это дешевле... или, может  быть,  лучше  сегодня  вечером  остановиться  в
гостинице и сначала осмотреться?.."
   "Все уладится", - успокаивала она себя.
   Но сердце ее продолжало сжиматься. В какую гостиницу  обратиться?  Если
она прикажет кэбмену ехать в гостиницу, в любую гостиницу, что он  сделает
или скажет? Он может отвезти ее в  какое-нибудь  очень  дорогое  место,  а
совсем не в то скромное пристанище, которое  ей  нужно.  Наконец  Вероника
решила, что даже гостиницу надо поискать, а пока "зарегистрировать"  багаж
на вокзале Ватерлоо. Распорядившись,  чтобы  носильщик  отнес  ее  вещи  в
билетную  кассу,  она  после  некоторого  замешательства  поняла,  что  ей
следовало отдать их в камеру хранения. Вскоре все  устроилось,  и  молодая
девушка вышла на улицы Лондона в странно  приподнятом  настроении:  в  нем
были и испуг и вызов, но преобладало чувство  огромного,  еще  никогда  не
испытанного облегчения.
   Она глубоко вдохнула воздух - воздух Лондона.


   Сама не  зная  почему,  скорее  всего  просто  побоявшись  даже  войти,
Анна-Вероника  миновала  первые  гостиницы,   которые   попались   ей,   и
размеренным шагом прошла мост Ватерлоо. День близился к закату,  пешеходов
было не очень много, и не один  из  ехавших  в  омнибусах  и  шагавших  по
тротуарам с удовольствием задерживал свой  взгляд  на  свежей  и  нарядной
молодой девушке,  которая  шла,  высоко  подняв  голову,  причем  лицо  ее
выражало и спокойное самообладание и решимость. Она была  одета  так,  как
одеваются, выходя на улицу, английские девушки, - без излишнего  кокетства
или строгости; ее блузка с небольшим вырезом  приоткрывала  красивую  шею,
серьезные глаза  блестели,  а  темные  волосы  небрежно  и  изящно  лежали
волнистыми прядями над ее ушами...
   Вначале этот погожий день показался ей  лучшим  из  всех;  быть  может,
трепет волнения обострил и довел до высшей точки силу ее восприятия. Река,
высокие здания  на  северном  берегу,  Вестминстер,  собор  св.Павла  были
великолепны, изумительны, освещенные нежными  лучами  лондонского  солнца,
нежнейшего, тончайших оттенков, всепроникающего и наименее  яркого  солнца
на всей земле. Даже тележки,  фургоны,  кабы,  которые  текли  непрерывным
потоком с Веллингтон-стрит на мост, казались ей превосходными  и  нужными.
Длинный караван барж сонно покачивался на поверхности реки; баржи  как  бы
застыли или дремали в кильватере суетливых буксиров, а  над  ними  кружили
прожорливые лондонские чайки. Анна-Вероника никогда не бывала здесь в  эти
часы, при таком освещении, и ей казалось, будто она все это видит впервые.
И этот  прекрасный,  полный  гармонии  город,  этот  новый  Лондон  теперь
принадлежал  ей,  чтобы  ходить,  куда  ей  вздумается,  бороться  с  ним,
побеждать и жить в нем. "Я рада, - сказала она себе, - что я здесь".
   В  узкой  боковой  улице,  выходящей  на  набережную,   она   приметила
гостиницу, которая показалась ей и не роскошной  и  не  жалкой;  преодолев
нерешительность. Вероника возвратилась через мост  Ханджерфорд  на  вокзал
Ватерлоо и, наняв кэб, отправилась со своим небольшим багажом в  избранное
ею  убежище.  После  минутного  замешательства  ей  обещали   предоставить
комнату. Молодая женщина в бюро  сказала,  что  она  сейчас  узнает.  Пока
Анна-Вероника делала вид, что  читает  висевший  над  конторкой  призыв  к
кружечному сбору в пользу больницы, у нее появилось  неприятное  ощущение,
будто  за  ней  наблюдает  сзади  маленький   человечек   в   сюртуке,   с
бакенбардами, который вышел из внутренней  конторы  в  вестибюль  и  стоял
среди нескольких, столь же наблюдательных  швейцаров  в  зеленых  ливреях,
смотревших на нее и на ее багаж. Однако  результат  осмотра  был,  видимо,
благоприятен, и Анна-Вероника очутилась в комнате  N_47,  где  в  ожидании
своих вещей принялась поправлять шляпу.
   "Пока все идет хорошо", - сказала она про себя.


   Но как только она села в единственное кресло, обитое красным шелком,  с
салфеточкой на спинке, и оглянулась на портплед и вещевой мешок,  лежавшие
в этой чистой, довольно просторной и какой-то  нежилой  комнате  с  пустым
шкафом, оголенным туалетным столом, без  единой  картины  на  стенах  и  с
шаблонной мебелью, ее вдруг охватило чувство одиночества,  как  будто  она
потеряла всякое значение и не по своей  воле  заброшена  в  этот  безликий
угол, она и ее вещи.
   Анна-Вероника решила еще раз выйти в этот  предвечерний  час  на  улицы
Лондона, поесть пористого хлеба в кондитерской или еще где-нибудь и, может
быть, снять недорогую комнату. Разумеется,  именно  это  следует  сделать;
надо снять недорогую комнату  и  работать.  Комната  N  47  -  всего  лишь
железнодорожное купе на ее пути.
   Как люди находят работу?
   Она пошла вдоль Стрэнда, пересекла  Трафальгар-сквер,  через  Хеймаркет
вышла на Пикадилли и дальше через величавые площади и живописные  переулки
дошла до Оксфорд-стрит. Она размышляла о том, где бы найти работу,  но  от
этих мыслей  ее  отвлекал  прилив  любви  к  Лондону,  ласкавший  ее,  как
налетевший легкий ветерок. Ее радовало, что впервые в жизни  она  идет  по
лондонским улицам без определенной цели;  ей  казалось,  что  она  впервые
по-настоящему чувствует Лондон.
   Она старалась представить себе, как люди находят работу. Следует ли  ей
зайти куда-то и рассказать о том,  что  она  умеет  делать?  Анна-Вероника
остановилась в нерешительности у окна погрузочной конторы торгового  флота
на Кокспер-стрит и возле складов армии и  флота,  но  решила,  что  у  них
должны быть определенные часы  приема  и  лучше  узнать  это,  прежде  чем
предпринимать какие-либо шаги. Кроме того, ей  не  хотелось  этого  делать
сейчас.
   Она  размечталась  о  работе  и  возможных  должностях.  За  каждым  из
бесчисленных фасадов  тех  домов,  мимо  которых  она  проходила,  таились
различные возможности работы. Ее представление о женских  профессиях  и  о
положении современной женщины в обществе основывалось главным  образом  на
образе Виви Уоррен в "Профессии миссис Уоррен". Однажды в понедельник  она
вместе с Хетти Уиджет украдкой смотрела с галерки этот дневной  спектакль,
поставленный одним театральным обществом. Многого она не поняла или поняла
так, что это не вызвало в ней желания узнать больше,  но  образ  Вивиан  -
строгой,  способной,  удачливой,   такой   задиры,   командующей   Фрэнком
Гарднером, будто списанным с Тедди, очень привлек ее. Она  видела  себя  в
положении Виви - чем-то заведующей.
   На Пикадилли от мыслей о Виви Уоррен  ее  отвлекло  странное  поведение
какого-то джентльмена средних лет. Он неожиданно словно вынырнул из  толпы
около Берлингтонского пассажа и шел по тротуару ей навстречу, не спуская с
нее глаз. Анне-Веронике показалось, насколько она была в состоянии судить,
что он примерно одних лет с ее отцом. На нем  был  цилиндр,  надетый  чуть
набок,  и  визитка,  обтягивающая  его  плотную  фигуру;   белый   кантик,
выступавший из-под жилета, подчеркивал спокойную изысканность  галстука  и
придавал законченность всему костюму. Его лицо несколько раскраснелось,  а
маленькие карие глазки  блестели.  Он  остановился  у  края  тротуара,  не
поворачиваясь, будто намеревался перейти улицу, и неожиданно  заговорил  с
ней через плечо.
   - Куда  это  вы  направляетесь?  -  произнес  он  совершенно  отчетливо
каким-то странным, вкрадчивым голосом.
   Анна-Вероника изумленно  взглянула  на  его  глупую,  льстивую  улыбку,
заметила его жадный, пристальный взгляд, невольно отступила и пошла  своей
дорогой, ускорив шаг. Но что-то в ней потускнело, и нелегко  было  вернуть
душе зеркальную ясность и спокойствие.
   Старый чудак!
   Умение не  замечать  -  одно  из  обязательных  качеств  всякой  хорошо
воспитанной девушки, его прививают так тщательно и исподволь, что в  конце
концов она способна игнорировать  даже  собственные  мысли  и  наблюдения.
Анна-Вероника могла в одно и то же время задавать себе вопрос о  том,  что
имел в виду этот старый чудак, обратившись к ней, и знать - знать, хотя бы
в общих чертах, - что означает такое обращение. Когда она изо дня  в  день
ездила в Тредголдский колледж и возвращалась оттуда, то видела, хоть и  не
замечала, немало странных эпизодов, связанных с теми  сторонами  жизни,  о
которых  девушкам  полагается  ничего  не  знать,  но  эти  стороны  жизни
поразительно напоминали ее собственное положение и  ее  перспективы,  хотя
из-за условностей оставались бесконечно далекими от нее.  Пусть  она  была
наделена очень большой интеллектуальной смелостью, но никогда еще  она  не
разглядывала такие вещи прямо, не опуская глаз. Она  относилась  к  ним  с
подозрением и ни с кем в мире не поделилась бы своими мыслями.
   Анна-Вероника продолжала свой путь, но, смущенная, она  уже  больше  не
мечтала и не размышляла, а  придав  себе  безмятежно  спокойный  вид,  она
невольно наблюдала за тем, что происходит вокруг.
   Пленительное ощущение свободной, ничем не стесненной прогулки исчезло.
   Когда девушка приблизилась к самой людной части Пикадилли, то  заметила
женщину, которая шла ей навстречу; женщина была высокого роста и на первый
взгляд показалась ей красивой и изящной.  Она  шла  слегка  покачиваясь  и
уверенно, подобно большому кораблю. Однако  на  более  близком  расстоянии
стали заметны румяна на ее лице и  сквозь  спокойное,  открытое  выражение
проглядывало нечто грубое и умышленное; от всего ее  блеска  веяло  чем-то
поддельным. Анна-Вероника не смогла подыскать нужного слова  -  слова,  не
совсем  понятного,  которое  ускользало  и   пряталось   от   нее,   слова
"распутная". Позади и несколько в стороне от этой женщины  шел  щеголевато
одетый мужчина,  он  как  бы  оценивал  ее  взглядом,  горевшим  желанием.
Возникало настойчивое ощущение, что они таинственно связаны между собой  и
женщина знает о его присутствии.
   Это явилось как бы вторым напоминанием  о  том,  что,  несмотря  на  ее
решимость быть свободной и независимой, ей придется считаться с  тем,  что
все же девушка не может жить одна в этом мире и рассчитывать на  уважение,
и никогда не сможет быть вполне свободной, ибо  зло,  опасности  и  мелкие
оскорбления,  изводящие  даже  больше,  чем  опасности,  подстерегают   ее
повсюду.
   На тихих улицах и площадях вблизи Оксфорд-стрит  ей  впервые  пришла  в
голову мысль, что и за ней наблюдают. Она заметила мужчину, который шел по
Другой стороне улицы и смотрел на нее.
   - Черт возьми! - выругалась она. - Вот  досада!  -  Но,  допустив,  что
ошиблась, решила не смотреть больше по сторонам.
   На Сэркис-сквер  Анна-Вероника  зашла  выпить  чаю  в  кафе  Британской
компании дешевых ресторанов. В ожидании чашки чая она опять  увидела  того
человека. Это могло быть или случайным совпадением, или он следовал за ней
от  самого  Мейфейра.  Теперь  уже  не  приходилось  сомневаться   в   его
намерениях. Зайдя в кафе, он явно поискал ее глазами  и  уселся  у  другой
стены против зеркала, в котором мог пристально разглядывать ее.
   Лицо Анны-Вероники выражало безмятежное спокойствие, но в  душе  у  нее
все кипело. Она была в бешенстве. Бесстрастно и непринужденно  созерцая  в
окно движение на  Оксфорд-стрит,  она  мысленно  избивала  этого  типа  до
полусмерти. Он ведь шел за ней следом. С какой целью он шел  за  ней?  Он,
наверное, шел за ней всю дорогу, начиная от Гровенор-сквер.
   Он  был  высокого  роста,  белокурый,  с  голубоватыми  глазами  слегка
навыкате и длинными белыми руками, которые он все время выставлял напоказ.
Мужчина, сняв цилиндр и сидя перед чашкой чая, к которой  не  притронулся,
смотрел теперь на Анну-Веронику не  отрываясь;  он  буквально  пожирал  ее
глазами, стараясь поймать ее взгляд. Один  раз  ему  показалось,  что  это
удалось, и он заискивающе улыбнулся ей. Он то  сидел  спокойно,  то  делал
какое-то  быстрое  легкое   движение,   временами   поглаживая   усики   и
многозначительно покашливая.
   "Как он смеет жить в одно время со мной на земле!" - сказала  про  себя
Анна-Вероника, вынужденная просматривать  прейскурант  блюд,  составленный
Британской компанией дешевых ресторанов для своих клиентов.
   Кто знает, какие туманные пошлые представления о  страсти  и  желаниях,
какие мечты об интригах и приключениях, навеянные  романами,  таились  под
этой  белокурой  шевелюрой!  Но  их  было  достаточно,  ибо,  как   только
Анна-Вероника вышла на темнеющую  улицу,  он  принялся  бесшумно,  упорно,
нелепо, неприлично и отвратительно преследовать ее.
   Девушка  не  знала,  как  ей  быть.  Если  обратиться  к  полицейскому,
неизвестно, чем  это  может  кончиться.  Вероятно,  ей  все-таки  придется
передать его в руки полиции, а если его  заберут,  -  на  следующий  день,
вероятно, явиться в суд.
   Она  рассердилась  на  себя.  Нет,  это  упорное,  подлое,   вызывающее
преследование не выведет ее из себя. Не надо обращать внимания.  И  она  в
силах не обращать на  него  внимания.  Вероника  внезапно  остановилась  и
посмотрела в витрину цветочного магазина. Он прошел мимо,  затем  медленно
вернулся, остановился рядом с ней, молча глядя ей в лицо.
   Наступили сумерки. Магазины  засветились,  подобно  гигантским  цветным
фонарям, на улицах зажглись яркие огни, но  оказалось,  что  Анна-Вероника
заблудилась. Она не могла определить направления и очутилась на незнакомых
улицах. Она переходила из  одной  в  Другую,  и  все  великолепие  Лондона
исчезло  для  нее.  В  зловещей,  угрожающей,  чудовищной  бесчеловечности
гигантского города не оставалось уже ничего,  кроме  этого  отталкивающего
преследования, преследования ненавистного, упорствующего самца.
   Анне-Веронике еще раз захотелось выбранить весь мир.
   Бывали минуты, когда она уже намеревалась повернуться  и  заговорить  с
ним. Но нечто тупое и вместе с тем непреодолимое в его лице  говорило  ей,
что в таком  случае  его  навязчивость  только  усилится,  ибо  он  сочтет
разговор с ней своей победой. В сумерках он перестал  казаться  человеком,
которого можно убеждать и стыдить; он превратился  в  нечто  более  общее,
нечто крадущееся и ползущее за ней и не желающее оставить ее в покое...
   И вот когда напряжение дошло до предела и она была готова обратиться за
помощью  к  первому   встречному,   ее   преследователь   исчез.   Сначала
Анна-Вероника никак не могла поверить этому. Но он исчез.  Ночь  поглотила
его, однако впечатление, оставленное им, не прошло даром. Девушка потеряла
самообладание, и в этот вечер  в  Лондоне  она  уже  не  чувствовала  себя
свободной. Она с радостью влилась в поток трудящихся, которые выходили  из
сотен фабрик и учреждений, и зашагала торопливо и озабоченно, как они. Она
следовала за мелькавшей впереди нее белой шляпой и серым жакетом, пока  не
дошла до угла Юстон-роуд и Тоттенхем Кортроуд, где надпись на  автобусе  и
возгласы кондуктора помогли ей сориентироваться. Она не только воображала,
что ее преследуют, она ощущала это преследование. Она  боялась,  что  люди
будут  идти  за  ней,  боялась  темноты  раскрытых  дверей,  мимо  которых
проходила, боялась яркого света, боялась  одиночества,  боялась,  сама  не
зная чего.
   Анна-Вероника вернулась в гостиницу в начале восьмого.
   Она думала, что навсегда избавилась  от  человека  с  голубыми  глазами
навыкате, однако ночью, во сне, он продолжал преследовать ее.  Таращил  на
нее глаза, умолял, умильно и неуклонно подкрадывался к ней, пока  наконец,
она не пробудилась от душившего ее кошмара: он неотвратимо  приближался  к
ней.  Проснувшись  в  ужасе  и  страхе,  она  лежала  и  прислушивалась  к
непривычным звукам в гостинице.
   В эту ночь Вероника была близка к тому, чтобы вернуться утром домой. Но
утро вновь придало ей мужества, и впервые испытанное отвращение совершенно
исчезло из ее памяти.


   Из  почтового  отделения  на  Ист-Стрэнде  Анна-Вероника  послала  отцу
следующую телеграмму:
   "ВСЕ БЛАГОПОЛУЧНО ЦЕЛА И НЕВРЕДИМА ВЕРОНИКА".
   Пообедав дежурной отбивной, она села писать мистеру Мэннингу  ответ  на
его предложение. Это оказалось делом нелегким.
   "Дорогой мистер Мэннинг", - начала она. До сих пор все  шло  гладко,  и
казалось естественным продолжать в таком роде: "Мне очень трудно  ответить
на ваше письмо..."
   Но у нее больше не возникало ни мыслей, ни слов, и  Вероника  принялась
думать о событиях этого дня. Она решила на следующее  утро  обратиться  по
объявлениям, напечатанным в газетах, - в гостиной лежала целая куча газет.
После получасового просмотра старых номеров "Скетча" она легла спать.
   Наутро, взявшись писать по объявлениям, Анна-Вероника поняла,  что  это
гораздо труднее, чем она предполагала. Подходящих объявлений было немного.
Она села у полки с газетами,  ощущая  сходство  с  Виви  Уоррен,  и  стала
просматривать "Морнинг пост", "Стандарт", "Телеграф",  а  затем  и  другие
газеты, стоившие полпенса. "Морнинг пост" жаждала гувернанток и  бонн,  но
ничего другого не предлагала; "Дейли телеграф" в это утро страстно  искала
только портних-юбочниц. Девушка подошла к письменному столу  и  на  листке
почтовой  бумаги  составила  список  подходящих   объявлений,   но   затем
сообразила, что она еще не может указать обратного адреса.
   Решив отложить это дело до завтра  и  посвятить  утро  выяснению  своих
отношений с мистером Мэннингом, она изорвала немало черновиков  и  наконец
сочинила следующее письмо:

   "Дорогой мистер Мэннинг, мне очень  трудно  отвечать  на  Ваше  письмо.
Надеюсь, Вы не будете возражать, если я прежде всего скажу о том, какую Вы
оказали  мне  честь,  удостоив  меня  столь  возвышенного   и   серьезного
отношения; и еще я хотела бы, чтобы Ваше письмо не было написано".

   Прежде чем продолжать, Анна-Вероника перечла написанное.
   - Интересно знать, - сказала она, - зачем писать все это? Ну, сойдет, -
решила она, - я и так уже слишком расписалась.
   И она продолжала, безнадежно пытаясь выражаться просто и ясно:

   "Видите ли, мы с Вами были добрыми друзьями, а  теперь,  нам,  пожалуй,
будет трудно сохранить эту дружбу  на  прежних  основаниях.  Но  если  это
возможно, я буду рада. Дело в том, что я считаю  себя  слишком  молодой  и
несведущей для замужества. Я недавно думала об этих вещах, и, мне кажется,
для девушки замужество самое значительное  событие  в  ее  жизни.  Оно  не
является просто одним из важных событий, это самое важное событие, и  пока
она не познает жизнь гораздо лучше, чем я, как ей на это решиться? Поэтому
прошу Вас забыть о том, что Вы мне написали, и простить меня за мой ответ.
Я хочу, чтобы Вы относились ко мне просто как к  человеку  и  вне  всякого
вопроса о замужестве.
   Надеюсь,  Вы  в  состоянии  это  сделать,  потому  что  я  очень   ценю
друзей-мужчин. Мне будет  весьма  жаль,  если  Вы  перестанете  быть  моим
другом. Нет для девушки, по-моему, лучше Друга, чем мужчина,  если  он  на
несколько лет старше ее.
   Вероятно, до Вас уже дошли слухи о том шаге, который я совершила,  уйдя
из дому. Весьма возможно. Вы будете сильно осуждать меня за  это.  Не  так
ли? Может быть, Вы объясняете мое поведение приступом детской  обидчивости
из-за того, что отец запер меня, когда я хотела пойти на бал, а  он  этого
не одобрял. На самом деле все гораздо глубже. В Морнингсайд-парке  у  меня
было такое чувство, будто я больше не буду расти, будто мне заслонили свет
жизни и, как говорят в ботанике, этиолировали. Я была,  точно  марионетка,
которая делает то, что ей велят, и говорит, когда ее дергают за веревочку.
А  я  хочу  быть  самостоятельным  человеком  и  сама  дергать  веревочку.
Предпочитаю испытывать заботы и трудности, лишь бы меня не опекали. Я хочу
быть самой  собой.  Интересно,  может  ли  мужчина  до  конца  понять  это
страстное желание? У меня это очень страстное желание. Итак, я уже  не  та
девочка, которую Вы знавали в Морнингсайд-парке. Теперь я молодая девушка,
которая жаждет работы, свободы и саморазвития. Именно так,  как  я  Вам  и
говорила, когда мы с Вами беседовали в первый раз.
   Надеюсь, Вы все это поймете правильно, не будете на  меня  обижены  или
ужасно шокированы и в отчаянии от моих поступков.
   Искренне Ваша - Анна-Вероника Стэнли".


   Днем она продолжала поиски комнаты. Пьянящее ощущение новизны сменилось
более деловым настроением. Анна-Вероника направилась к северу от Стрэнда и
очутилась на каких-то странных и подозрительных улицах.
   Девушка никогда не думала, что жизнь  может  выглядеть  такой  мрачной,
какой она предстала перед ней в начале  ее  поисков.  Анна-Вероника  вновь
столкнулась с одной из тех сторон жизни, о которых ее приучили не  думать,
о которых, может быть, инстинктивно, она  и  не  склонна  была  думать;  о
чем-то, упорно лезущем в глаза, несмотря на все ее душевное  сопротивление
и  на  предубежденность  чистой  и  мужественной  девушки,   вышедшей   из
Морнингсайд-парка так, как выходят из погреба  в  свободный  и  просторный
мир.  Одна-две  квартирные  хозяйки  отказали  ей  с  непонятным  для  нее
притворно-добродетельным видом.
   - Мы не сдаем дамам, - заявили они.
   Анна-Вероника пошла окольным путем via [через (лат.)] Теобальд-роуд,  в
район Титчфилд-стрит. Комнаты, которые она там осмотрела, были  грязны  до
неприличия, или невероятно дороги, или то и  другое  вместе.  А  некоторые
были украшены гравюрами, поразившими ее своей пошлостью и неуместностью, -
она до сих пор ничего подобного не видела. Девушка любила красоту,  любила
также красоту обнаженную, но  на  этих  картинах  были  изображены  только
округлости женского тела, притом вульгарно подчеркнутые. Окна  в  комнатах
были затемнены  портьерами,  на  полу  лежали  пестрые  ковры;  фарфоровые
статуэтки на камине также были особого рода. Несколько  квартирных  хозяек
сразу же заявили, что она им не подходит, и  просто  выпроводили  ее.  Это
тоже поразило Веронику.
   На многих домах лежал таинственный  отпечаток  худосочного,  пошлого  и
застарелого  порока;  сквозь  внешнюю  любезность  женщин,  которые   вели
переговоры о  комнатах,  проглядывали  жестокость  и  пренебрежение.  Одна
старая карга, близорукая,  с  трясущимися  руками,  назвала  Анну-Веронику
милочкой и  сделала  какие-то  замечания,  туманные  и  вульгарные,  смысл
которых, минуя слова, все же дошел до сознания молодой девушки.
   На время она прекратила  поиски  жилья  и  просто  шагала  по  мрачным,
грязным улицам, ошеломленная, встревоженная, видя жалкую изнанку  жизни  и
стыдясь своей глупой опрометчивости.  Ее  чувства  напоминали  переживания
индийца, прикоснувшегося к чему-то или  попавшего  в  какое-то  окружение,
оскорбительное для его касты. Она шла по улице мимо людей и глядела на них
со все растущим пониманием; ей повстречались девушки, одетые неряшливо и с
претензией, они вышли из этих кварталов и направлялись к Риджент-стрит. Ей
не пришло в голову, что они по  крайней  мере  нашли  способ  зарабатывать
деньги на жизнь и имеют материальное превосходство над ней. Ей не пришло в
голову, что, за исключением случайностей воспитания  и  характера,  у  них
такая же душа, как и у нее.
   Некоторое  время   Анна-Вероника   продолжала   идти   своей   дорогой,
разглядывая грязные, убогие улицы. Недалеко от северной  части  Юстон-роуд
низко нависшие, так сказать, моральные тучи стали рассеиваться,  моральная
атмосфера изменилась; на окнах появились чистые шторы, у парадных дверей -
чистые ступеньки, в чистых, светлых окнах - опрятные объявления:  "Сдаются
комнаты".
   Наконец  на  одной  улице  вблизи  Хемпстед-роуд  Анна-Вероника   нашла
необычно просторную и хорошо обставленную  комнату,  которую  ей  показала
высокая женщина с добрым лицом.
   - Вы, вероятно, студентка? - спросила высокая женщина.
   - Да, я учусь в Тредголдском женском колледже, - ответила девушка.
   Она  почувствовала,  что  таким  образом  сможет  избежать   объяснений
относительно своего ухода из дому и поисков работы. Комната  была  оклеена
зелеными обоями, быть может, слегка  выцветшими,  с  крупным  рисунком,  а
кресло и стулья обиты ситцем с ярким и веселым узором,  из  него  же  были
сделаны  и  занавески  на  окнах.  Круглый  стол  был  покрыт  не  обычной
"гобеленовой", а  гладкой  зеленой  скатертью,  которая  более  или  менее
подходила к цвету обоев. В уголке около камина она увидела  незастекленные
полки для книг. Ковер из драгета был не слишком потерт, а стоявшая в  углу
кровать застелена белым покрывалом.  На  стенах  не  висело  ни  чепуховых
картинок, ни библейских изречений, а лишь удачная репродукция  Валтасарова
пира да гравюра  на  стали,  исполненная  в  ранневикторианской  манере  с
приятной чернью. И женщина, показывавшая комнату, была высокого  роста,  с
понимающим взглядом и спокойными манерами вышколенной служанки.
   Анна-Вероника перевезла из гостиницы багаж, дала швейцару шесть  пенсов
на чай, а кучеру переплатила восемнадцать пенсов; распаковав книги и  вещи
и придав комнате более обжитой вид, она удобно уселась в кресло у  камина.
Она договорилась о чае, вареном яйце и консервированных персиках на ужин и
обсудила с квартирной хозяйкой, которая охотно пошла ей навстречу,  вопрос
о своем питании.
   - А теперь, - сказала  себе  Анна-Вероника,  оглядывая  свое  жилище  с
незнакомым ей до сих  пор  чувством  собственника,  -  каким  должен  быть
следующий шаг?
   Вечером она написала письмо отцу - это было трудно -  и  Уиджетам,  что
было легче. Письма ее очень подбодрили. Необходимость постоять за  себя  и
принять уверенный и спокойный тон во многом способствовала тому, что у нее
рассеялось чувство  беззащитности  в  этом  огромном  и  непонятном  мире,
который был полон зловещих неожиданностей. Анна-Вероника надписала  адреса
на конвертах, посидела над ними в задумчивости, затем вышла и опустила  их
в почтовый ящик. Потом ей захотелось вернуть обратно свое письмо  к  отцу,
перечесть его и, если подтвердится ее впечатление, переписать.
   Завтра он узнает ее адрес. Она подумала об этом с дрожью ужаса и вместе
с тем почему-то со смутным, затаенным чувством радости.
   - Милый мой папочка, - сказала она, - он поднимет страшный шум! Ну  что
ж, когда-нибудь это должно  было  случиться.  Авось  обойдется.  Интересно
знать, что он скажет?



        6. УГОВОРЫ

   Следующее утро началось спокойно. Анна-Вероника сидела в своей комнате,
в своей собственной комнате, ела на завтрак яйцо и повидло и просматривала
объявления в "Дейли телеграф". Затем пришла телеграмма, а  потом  начались
уговоры и  увещания,  в  которые  пустилась  тетка.  Телеграмма  напомнила
Анне-Веронике о том, что у нее  для  приема  есть  всего-навсего  спальня;
отыскав  квартирную  хозяйку,  она   поспешно   добилась   ее   разрешения
воспользоваться гостиной, находившейся  на  нижнем  этаже  и,  к  счастью,
пустовавшей. Девушка просила, чтобы ее гостью сразу  проводили  туда,  так
как ей предстоит важная беседа. Тетка приехала в  половине  одиннадцатого,
одетая во все черное и в необычайно густой вуали с  мушками.  Она  подняла
вуаль с видом заговорщика, снимающего маску, и открыла лицо, распухшее  от
слез. Воцарилось молчание.
   - Моя  дорогая,  -  сказала  она  наконец,  отдышавшись,  -  ты  должна
немедленно вернуться домой.
   Анна-Вероника бесшумно прикрыла дверь и остановилась.
   - Эта история едва не убила твоего отца...  Особенно  после  истории  с
Гвен!
   - Я же дала телеграмму.
   - Он так тебя любит! Он так тебя любил!
   - Я дала телеграмму о том, что все благополучно.
   - Все благополучно!  Мне  никогда  в  голову  не  могло  прийти  ничего
подобного. Я и понятия не имела! - Она упала на стул, а ее руки  безвольно
опустились на стол. - Ах, Вероника, - сказала она, - уйти из дому!
   Тетка любила поплакать, заплакала  она  и  на  сей  раз.  Столь  бурные
чувства ошеломили Анну-Веронику.
   - Зачем ты это сделала? - твердила тетка. - Разве ты не могла открыться
нам?
   - Что я сделала? - спросила Анна-Вероника.
   - То, что ты сделала.
   - Но что я сделала?
   - Бежала. Ушла - и как ушла! У нас и в мыслях этого  не  было.  Мы  так
тобой гордились, возлагали на тебя такие надежды! Я считала, что ты  самая
счастливая девушка на свете. У меня и мысли не было о том, что я ошибаюсь.
Я делала все, что могла! Твой отец не спал всю ночь. Наконец  мне  удалось
уговорить его лечь в постель. Он все собирался надеть  пальто  и  ехать  в
Лондон разыскивать тебя. Мы были убеждены, что повторилась история с Гвен.
Гвен хоть оставила письмо на подушечке для булавок. А ты, Ви,  даже  этого
не сделала, даже этого!
   - Я же послала телеграмму, тетя, - ответила Анна-Вероника.
   - Это был настоящий удар. Ты не дала себе труда написать поподробнее.
   - Я сообщила, что все благополучно.
   - Гвен тоже сообщила, что она счастлива. До получения  телеграммы  твой
отец даже не знал о твоем уходе.  Он  как  раз  начал  сердиться,  что  ты
опаздываешь к обеду - ты ведь  знаешь  его,  -  и  в  это  время  принесли
телеграмму. Ничего не подозревая, он вскрыл ее,  а  прочитав,  стукнул  по
столу, отшвырнул столовую ложку и расплескал суп на скатерть. "Боже мой! -
сказал он. - Я разыщу их и убью его. Я разыщу их и  убью  его!"  В  первую
минуту я подумала, не от Гвен ли эта телеграмма.
   - Но что же отец вообразил?
   - Разумеется, он вообразил! Каждый бы это сделал  на  его  месте.  "Что
случилось, Питер?" - спросила я. А  он  стоял,  держа  в  руке  скомканную
телеграмму, и произнес ужасное слово! Затем сказал: "Анна-Вероника ушла  и
последовала примеру своей сестры!" "Ушла?"  -  переспросила  я.  "Ушла!  -
повторил он. - Прочти" - и он так швырнул мне телеграмму, что она  угодила
в суповую  миску.  Когда  я  пыталась  достать  ее  разливной  ложкой,  он
выругался и сообщил мне ее содержание. Потом отец сел и заявил, что людей,
которые пишут романы, следует вешать. Все, что мне удалось сделать, -  это
помешать ему выбежать из дому и помчаться искать тебя. Со дней моей юности
я не видела твоего отца в таком волнении... "Ах, малютка Ви! -  воскликнул
он. - Малютка Ви!" Потом закрыл лицо руками и долго сидел неподвижно, пока
опять не вскипел.
   Анна-Вероника слушала тетку стоя.
   - Вы хотите сказать, тетя, - сказала она, - что  отец  решил,  будто  я
сбежала с каким-то мужчиной?
   - Что же _другое_ он мог подумать? Кому могла прийти мысль о  том,  что
ты окажешься настолько сумасшедшей и уйдешь одна?
   - И это после того, что произошло накануне вечером?
   - Ну к чему вспоминать старые обиды? Если бы ты видела отца в это утро,
его жалкое лицо, белое, как полотно, и все изрезанное  бритвой!  Он  хотел
первым поездом ехать искать тебя, но я сказала  ему:  "Подожди  почты!"  И
действительно, пришло твое письмо. Его руки так дрожали, что он  с  трудом
вскрыл его. Затем бросил письмо мне и сказал: "Поезжай и привези ее домой;
это не то, что мы думали. Это просто шутка с ее стороны". И  отправился  в
Сити,  мрачный  и  молчаливый,  оставив  на  тарелке  недоеденную   свиную
грудинку, большой кусок, почти не тронутый. Он не завтракал, не  обедал  -
проглотил одну ложку супа - и это со вчерашнего чая.
   Она умолкла. Тетка и племянница смотрели друг на Друга.
   - Ты должна немедленно вернуться домой, - сказала мисс Стэнли.
   Анна-Вероника  опустила  глаза  на  ее  пальцы,  лежавшие  на  бордовой
скатерти.  Тетка  вызвала  в  ней  слишком  живой  образ  отца,   человека
деспотичного, властного, сентиментального, шумного и  нецелеустремленного.
С какой стати он мешает ей развиваться и  идти  собственной  дорогой?  При
одной мысли о возвращении в ней снова проснулась гордость.
   - Едва ли я смогу это сделать, -  сказала  Анна-Вероника.  Она  подняла
глаза и почти беззвучно произнесла: - Извините  меня,  тетя,  но  этого  я
сделать не могу.


   Тогда, собственно, и начались уговоры.
   На этот раз тетка убеждала ее в общей сложности в течение двух часов.
   - Дорогая моя, - начала она, - это немыслимо! Об этом и  речи  быть  не
может!  Ты  просто  не  имеешь  права  так  поступить.  -  И,  вдаваясь  в
бесконечные  рассуждения,  упорно  возвращалась  все  к  тому   же.   Лишь
постепенно до ее сознания стало доходить, что Анна-Вероника настаивает  на
своем решении. - Как же ты будешь жить? -  взывала  она.  -  Подумай,  что
скажут люди. - Она повторяла это, как припев. - Подумай, что  скажет  леди
Пэлсуорси! Что скажет?.. Что мы скажем людям? Что я скажу твоему отцу?!
   Вначале Анне-Веронике еще не было ясно, откажется она  вернуться  домой
или нет; она даже мечтала о капитуляции, которая принесет ей  определенную
свободу, но когда тетка стала описывать ее побег с  разных  сторон,  когда
она, путаясь в мыслях, непоследовательно и противоречиво хваталась  то  за
одно, то за другое соображение, смешивая обещания,  убеждения  и  чувства,
девушке начало становиться все яснее, что очень мало  или  даже  ничто  не
изменится в ее жизни, если она вернется домой.
   - А что скажет мистер Мэннинг? - спросила тетка.
   - Мне все равно, кто и что подумает, - ответила Анна-Вероника.
   - Не понимаю, что на тебя нашло! - воскликнула тетка. - Не могу взять в
толк, чего ты хочешь. Ты просто глупая девчонка!
   Анна-Вероника  промолчала.  Где-то  в  глубине  сознания   еще   смутно
шевелилась и смущала мысль о том, что ведь она сама не знает, чего  хочет.
Но все же называть ее глупой девчонкой было несправедливо.
   - Разве тебе не нравится мистер Мэннинг? - спросила тетка.
   - Не понимаю, какое он имеет отношение к моему переезду в Лондон?
   - Он? Да он благословляет землю, по которой ты ступаешь.  Ты  этого  не
заслуживаешь, но это так. По крайней мере  так  было  еще  позавчера.  Вот
тебе! - Тетка красноречивым жестом раскрыла  ладонь  и  выпрямила  пальцы,
затянутые перчаткой.  -  А  я  считаю,  что  все  это  сумасшествие,  одно
сумасшествие!  И  все  только  из-за  того,  что  отец  не  позволил  тебе
ослушаться его!


   Под вечер труд по увещеванию взял на себя сам мистер Стэнли. По  мнению
отца Анны-Вероники, увещевать следовало достаточно  резко  и  убедительно.
Сидя под газовой люстрой у стола, покрытого бордовой скатертью, на которой
лежали его шляпа и зонтик, разделявшие их, как жезл в парламенте,  отец  и
дочь жестоко поссорились. Она решила держаться величественно  и  спокойно;
но в нем с самого начала  кипел  гнев,  и  он  тут  же  заявил,  что  бунт
подавлен, - а уж одно это было нестерпимо для нее, - и она должна  покорно
вернуться домой. Его желание быть настойчивым и  отомстить  за  страдания,
испытанные накануне вечером, быстро перешло в грубость; таким  грубым  она
видела его впервые.
   - Я здорово переволновался из-за вас, сударыня, - сказал  он,  входя  в
комнату. - Надеюсь, вы теперь удовлетворены?
   Она испугалась: его гнев всегда пугал ее -  и  хотя  скрыла  страх  под
видом величественного спокойствия, это притворство было противно ей самой.
Она ответила, что не хотела доставить ему боль своими поступками,  которые
вынуждена была совершить, а он ответил,  что  хватит  валять  дурака.  Она
попыталась защищаться и заявила, что  была  поставлена  им  в  невозможное
положение. Тогда он закричал:
   - Вздор! Вздор! Любой отец на моем месте поступил бы так же!
   Затем добавил:
   - Ну, ты  пережила  небольшое  приключение,  надеюсь,  с  тебя  хватит.
Поднимись наверх и собери вещи, пока я пойду за кэбом.
   На это только и можно было ответить:
   - Я домой не вернусь.
   - Не вернешься?
   Несмотря на намерение сохранить твердость,  Анна-Вероника,  ужаснувшись
самой себе, расплакалась. Разговоры  с  отцом  обычно  кончались  слезами,
потому что  он  всегда  вызывал  ее  на  неожиданно  решительные  слова  и
действия. Она испугалась, как бы он не принял  ее  слезы  за  слабость,  и
поспешила сказать:
   - Я домой не вернусь. Я лучше умру.
   После этого заявления разговор на минуту прервался. Затем мистер Стэнли
сложил руки на столе, в позе  скорее  подходящей  для  адвоката,  чем  для
просителя, грозно глянул на дочь сквозь очки  и  произнес  с  нескрываемой
злобой:
   - В таком случае осмеливаюсь спросить, что ты собираешься  делать?  Как
ты намереваешься жить?
   - Как-нибудь проживу, - всхлипывая, ответила Анна-Вероника. - Можешь не
беспокоиться! Я устроюсь!
   - А  я  _не  могу_  не  беспокоиться,  -  сказал  мистер  Стэнли.  -  Я
беспокоюсь. Ты думаешь, мне все равно,  если  моя  дочь  будет  бегать  по
Лондону, искать случайной работы и унижать себя?
   - Я не возьму  случайной  работы,  -  ответила  Анна-Вероника,  вытирая
слезы.
   И с этой минуты  они  начали  пререкаться  с  нарастающим  озлоблением.
Мистер Стэнли со  всей  своей  властностью  приказал  Анне-Веронике  ехать
домой, на что она, разумеется, ответила отказом; тогда он предупредил  ее,
предупредил весьма торжественно не оказывать ему открытого неповиновения и
снова повторил свое приказание. Потом добавил, что если она не  повинуется
ему, то "никогда не переступит  его  порога",  и  вообще  держался  крайне
оскорбительно. Эта угроза  привела  Анну-Веронику  в  ужас,  и,  продолжая
всхлипывать, она страстно заявила, что никогда больше не вернется домой, и
тогда в исступлении они заговорили одновременно, перебивая друг друга.  Он
спросил ее, отдает ли она себе отчет в своих словах, и разъяснил  ей,  что
она не получит ни одного пенса до тех пор, пока не вернется  домой,  -  ни
единого пенса... Анна-Вероника ответила, что ей и не нужны его пенсы.
   Тогда мистер Стэнли вдруг переменил тон.
   - Бедная девочка!  -  сказал  он.  -  Неужели  ты  не  понимаешь  всего
безрассудства  твоих  поступков?  Подумай!  Подумай,  от  какой  любви   и
привязанности ты отказываешься! Подумай  о  тете,  заменившей  тебе  мать.
Подумай, что сказала бы твоя мать, будь она жива?
   Мистер Стэнли, глубоко взволнованный, умолк.
   - Если бы моя мама была жива, -  всхлипнула  Анна-Вероника,  -  она  бы
поняла меня.
   Разговор   становился   все   бесполезнее   и   мучительнее.    Девушка
почувствовала  себя  неопытной,  не  умеющей  держаться  с   достоинством,
отвратительной и, в отчаянии, все более ожесточенно и враждебно спорила  с
отцом, придумывая язвительные ответы, будто он ей не  отец,  а  брат.  Это
было ужасно, но что можно было сделать? Она стремилась жить  по-своему,  а
он с оскорбительным презрением стремился помешать  ей  в  этом.  Все,  что
теперь говорилось, Анна-Вероника воспринимала  или  только  так,  или  как
обходный маневр.
   Позднее, размышляя обо всем случившемся, она  была  поражена  тем,  как
быстро все разлетелось  вдребезги  в  то  время,  когда  она  уже  в  душе
согласилась вернуться домой, но только на  определенных  условиях.  Ожидая
его прихода, Анна-Вероника представляла себе, как  ей  казалось,  со  всей
полнотой и ясностью свои  настоящие  и  будущие  отношения  с  отцом.  Она
надеялась на свое объяснение с ним. Вместо этого разразились буря,  крики,
рыдания, пошли угрозы вперемежку с неуместными  просьбами.  Беда  была  не
только в том, что ее отец наговорил много нелепого  и  вздорного,  но  что
она, непонятно почему, заразившись его тоном,  отвечала  ему  тем  же.  Он
утверждал, что основным  предметом  спора  был  ее  уход  из  дому  -  все
вертелось только вокруг этого - и что другого выхода, кроме ее покорности,
быть не может. А она отчаянно боролась, и сопротивление  казалось  ей  уже
вопросом  чести.  Кроме  того,  он  позволил  себе  несколько  раз   самым
чудовищным и недопустимым образом намекнуть на то,  что  во  всем  замешан
какой-то мужчина... Мужчина!
   А в заключение всей этой сцены - фигура отца  в  дверях,  дававшего  ей
последнюю возможность одуматься: он держал шляпу в одной руке, зонтик -  в
другой, потрясая им, чтобы  придать  еще  большую  силу  своим  словам,  и
говорил:
   - Значит, ты понимаешь? Ты понимаешь?
   - Понимаю, - ответила Анна-Вероника. Лицо  ее  было  мокро  от  слез  и
горело от волнения, но ей, к ее собственному удивлению, удалось выстоять в
этой схватке как равной. - Понимаю. -  Она  подавила  всхлипывания.  -  Ни
пенса, ни одного пенса, и я никогда не переступлю твоего порога!


   На следующий день тетка вновь приехала и стала ее уговаривать.  Но  как
только она произнесла: - Это же неслыханная вещь, чтобы  девушка  ушла  из
дому, как это сделала  Анна-Вероника!  -  появился  отец,  которого  ввела
приветливая хозяйка.
   Отец  принял  новое  решение.  Положив  на  стол  шляпу  и  зонтик,  он
подбоченился и решительно посмотрел на Анну-Веронику.
   - Пора, - сказал он спокойно, - прекратить эти глупости.
   Анна-Вероника  хотела  ответить  ему,  но  он  продолжал  с  неумолимым
спокойствием:
   - Я здесь не для того, чтобы ссориться с тобой. Хватит этого вздора. Ты
поедешь домой.
   - По-моему, я объяснила...
   - Ты, кажется, не расслышала меня, - сказал он. - Я же велел тебе ехать
домой.
   - По-моему, я объяснила...
   - Поехали домой!
   Анна-Вероника пожала плечами.
   - Что ж, хорошо, - сказал отец. - Полагаю, что вопрос исчерпан. - И  он
повернулся к сестре: - Не будем же мы умолять  ее.  Пусть  сама  наберется
ума, если так господу богу угодно.
   - Но, дорогой Питер! - сказала тетка.
   - Нет, - отрезал мистер Стэнли, - не  дело  родителя  уговаривать  свое
дитя.
   Мисс Стэнли встала и пристально посмотрела  на  Анну-Веронику.  Девушка
стояла  перед  ними,  заложив  руки  за   спину,   мрачная,   решительная,
задумчивая, прядка темных волос упала ей  на  глаз,  черты  лица  казались
нежнее обычного, и она более, чем когда-либо, напоминала упрямого ребенка.
   - Она же не знает.
   - Знает.
   - Не могу понять, почему ты так  рассердилась  на  все  и  на  всех,  -
сказала мисс Стэнли своей племяннице.
   - Какой толк от этих разговоров? - прервал ее брат. - Пусть идет  своей
дорогой. В наше время дети больше  не  принадлежат  отцу.  Это  факт.  Они
восстают  против  него...  Пагубное  влияние  дрянных  романов  и   всяких
негодяев. Мы не в состоянии защитить наших детей даже от них самих.
   Казалось, после этих слов огромная пропасть  открылась  между  отцом  и
дочерью.
   - Я не  понимаю,  -  проговорила  Анна-Вероника,  задыхаясь,  -  почему
родители и дети... не могут быть друзьями.
   - Друзьями?! - воскликнул отец. -  Когда  мы  видим,  что  непослушание
заводит вас черт знает куда! Пошли,  Молли,  пусть  делает  что  хочет.  Я
пытался воздействовать на нее своей отцовской властью. Она же бросает  мне
вызов. Что еще можно сказать? Она мне бросает вызов!
   Это было невероятно. И вдруг Анну-Веронику охватило  чувство  огромного
сострадания; она отдала бы все на свете,  чтобы  выразить  в  словах  свои
чувства, воззвать  к  сердцу  отца,  высказаться  и  преодолеть  пропасть,
разделившую их, но этих искренних и трогательных слов она не находила.
   - Отец, - крикнула она, - мне ведь жить надо!
   Он неправильно понял ее.
   - Это, - неумолимо сказал он, уже  взявшись  за  ручку  двери,  -  твое
личное дело, если ты не хочешь жить в Морнингсайд-парке.
   Мисс Стэнли обернулась к ней.
   - Ви, вернись домой, пока не поздно.
   - Идем, Молли, - сказал мистер Стэнли уже в дверях.
   - Ви, - произнесла мисс Стэнли, - ты слышала, что сказал отец?
   Мисс Стэнли боролась с охватившим ее волнением.  Она  сделала  какое-то
странное движение в сторону  племянницы,  затем  вдруг  судорожно  бросила
что-то на стол и повернулась, чтобы последовать за  братом.  Анна-Вероника
посмотрела с удивлением на темно-зеленый предмет, звякнувший при  падении.
Это был кошелек. Она сделала шаг вперед.
   - Тетя! - крикнула она. - Я не могу...
   Но тут же, заметив испуг и мольбу в голубых глазах тетки, остановилась,
и дверь за ними захлопнулась.
   Через минуту раздался стук парадной двери.
   Анна-Вероника почувствовала, что она одна на  свете.  Теперь  они  ушли
окончательно, и это было ужасно. Она боролась со страхом,  побуждавшим  ее
бежать за ними и сдаться.
   - Господи, - сказала она наконец, - с  этим  покончено!  Ладно!  -  Она
взяла изящный сафьяновый кошелек, открыла его и проверила содержимое.
   В нем лежали три фунта, монеты в шесть и в четыре пенса,  две  почтовые
марки, маленький ключик и теткин обратный билет до Морнингсайд-парка.


   После этого свидания Анна-Вероника решила, что формально путь домой  ей
отрезан.  История   с   кошельком   подтвердила   это.   Однако   увещания
продолжались. Брат Родди,  занятый  в  машиностроительной  промышленности,
пришел уговаривать ее; написала сестра Алиса. И мистер  Мэннинг  нанес  ей
визит.
   Очевидно, сестра Алиса, жившая в Йоркшире, стала очень набожной,  и  ее
мольбы не произвели впечатления на Анну-Веронику. Алиса  заклинала  ее  не
превращаться "в одно из тех бесполых мыслящих существ - не то мужчину,  не
то женщину".
   Анна-Вероника задумалась над этой фразой.
   - Это _он_, - сказала она. - Бедная моя Алиса!
   Родди пришел к ней, потребовал чаю и попросил  рассказать  о  положении
дел.
   - Ну, старик, пожалуй, перехватил, а? - сказал Родди, который у себя  в
автомобильном цехе усвоил особую грубовато-добродушную манеру говорить.
   - Не возражаешь,