а вечно нарушала правила, что-то шептала по секрету, делала намеки на какие-то сигналы. Порой она становилась для Анны-Вероники олицетворением всех нелепостей и погрешностей суфражистского движения. Она вечно была зачинщицей всяких мелких нарушений дисциплины. Ее самый крупный подвиг состоял в том, что она подговорила женщин выть перед обедом, подражая реву, который поднимают хищные животные в зоологических садах в часы кормления. Эту выдумку подхватили одна за другой остальные заключенные, и вскоре тюрьма стала оглашаться тявканьем, лаем, рычанием, стрекотней пеликанов и кошачьим мяуканьем, и эти звуки еще разнообразились истошными выкриками и истерическим смехом. Многим в этом многолюдном одиночестве подобные концерты приносили неожиданное облегчение. Даже больше, чем пение гимнов. Но Анна-Вероника негодовала. - Идиотки! - сказала она про себя, услышав эту бешеную какофонию, и добавила, адресуя свои слова девушке с хриплым голосом из соседней камеры: - Невероятные идиотки! Понадобилось несколько дней, чтобы справиться со своим настроением, но оно не прошло бесследно, и на этом этапе Анна-Вероника сделала кое-какие выводы: - Буйством ничего не добьешься. Если поднять бунт, женщины способны на такое... Но в остальном наше дело правильное... Да, правильное. По мере того как проходили в одиночестве долгие дни, многие вопросы для Анны-Вероники прояснялись, и она принимала решения. Женщин она поделила на две категории: таких, которые испытывают к мужчинам вражду, и таких, у которых этой вражды нет. - Главная причина, почему я здесь не нахожу себе места, - оказала она, - состоит в том, что мне нравятся мужчины. Я умею с ними разговаривать, я никогда не ощущала их враждебности. У меня нет классового чувства принадлежности к женщинам. Я не хочу, чтобы какие-нибудь законы или свободы отгородили меня от мистера Кейпса. Сердце подсказывает мне, что от него я приняла бы все... - Женщина хочет надежного союза с мужчиной, с мужчиной, который лучше ее. Она хочет этого, и такой союз ей нужнее всего на свете. Может быть, это нехорошо, несправедливо, но так оно есть. Не закон, не обычай установили это, оно не навязано мужчинами силой. Просто таков порядок вещей. Женщина хочет быть свободной, она хочет гражданских прав и экономической независимости, чтобы не оказаться во власти мужчины, если это не тот, который ей нужен. Но только бог, создатель вселенной, может изменить этот порядок и помешать ей быть рабыней того, который ей нужен. - А если она не нужна ему? - Мужчины так капризны и требовательны! Она потерла лоб костяшками пальцев. - О, до чего сложна жизнь! - с тяжким вздохом воскликнула Анна-Вероника. - Распутаешь один узел - затягивается другой!.. Пока что-нибудь изменится по существу, пройдет двести лет... Меня уже не будет в живых... Не будет!.. Однажды днем, когда всюду было тихо, надзирательница услышала, как Анна-Вероника вдруг с нескрываемым душевным волнением и тревогой крикнула: - И зачем только я сожгла эти двадцать фунтов! Анна-Вероника сидела и разглядывала свой обед. Мясо было жестким и сервировано крайне неаппетитно. - Может быть, кто-нибудь подрабатывает на этой еде? - сказала она. - Создаешь себе нелепое представление о безнравственности простых людей и об образцовом правосудии, которое сажает их за решетку. И вот вам тюрьмы, кишащие паразитами! - Это и есть истинная сущность нашей жизни; то, о чем мы, утонченные и обеспеченные люди, забываем. Мы воображаем, что в своей основе мир справедлив и благороден. Но это неправда! Нам кажется, что стоит бросить вызов своим близким и вступить в жизнь, и все сразу станет легким и прекрасным. Мы не отдаем себе отчета в том, что даже кое-какую цивилизацию, которая есть у нас в Морнингсайд-парке, поддерживают с трудом. Что толку возмущаться полисменами?.. - Разве в нашей жизни простодушная девушка может расхаживать одна? Это мир грязи, микробов, кожных болезней. Мир, где закон может быть туп, как свинья, а полицейские участки - загаженные берлоги. Нам необходимы покровители и помощь. Нужна чистая вода. - Что со мной: я становлюсь разумной, или меня укротили? - Просто я увидела жизнь с разных сторон, поняла, как она сложна и непонятна. А раньше мне казалось, что нужно только взять ее за горло. - А у нее нет горла! Как-то ей пришла в голову мысль о самопожертвовании, и она решила, что сделала важное и поучительное открытие. Ее охватило удивительное ощущение новизны своего открытия. - Какой я была все это время? - спросила она себя и ответила: - Законченной эгоисткой, неразумно самоутверждающейся Анной-Вероникой, в которой не было ни чуточки дисциплины, религии или уважения к какому-нибудь авторитету, ничего, что бы сдерживало ее. Ей казалось, что наконец-то она нашла объяснение своим поступкам. Ведь ни о ком, кроме себя, она по-настоящему не думала, что бы она ни делала, какие бы планы ни строила. Даже Кейпс был для нее только объектом, возбуждающим пылкую любовь, просто идолом, в ногах которого можно было мысленно с восторгом валяться. Она намеревалась устроить себе радостную жизнь, вольную, без всякой опеки, развивать свой интеллект, не подумав даже о том, чего это будет стоить ей и ее близким. - Я оскорбила отца, - сказала она, - оскорбила тетку; огорчила и обидела беднягу Тедди. Я никому не доставила радости, и то, что со мною случилось, я заслужила... - Хотя бы только потому, что ты оскорбляла людей ради своего удовольствия и свободы, и вот нужно терпеть... - Надломленные люди! Должно быть, мир состоит только из безответственных эгоистов и надломленных людей... - Тебе, как и другим, придется спустить свое крохотное знамя гордыни, Анна-Вероника... - Компромисс... и доброта. - Компромисс и доброта. - Кто ты такая, чтобы мир лежал у твоих ног? - Надо быть порядочной гражданкой, Анна-Вероника. Ты ничем не лучше других. И нечего цепляться за человека, который тебе не принадлежит, даже не интересуется тобой. Уж это, во всяком случае, ясно. - Надо вести себя прилично и разумно. Надо уметь ладить с людьми, которыми бог тебя окружил. Остальные же это делают! Она долго думала над этим. Почему бы ей не стать другом Кейпса? Она нравится ему, во всяком случае, он всегда казался довольным, когда они бывали вместе. Почему бы ей не стать другом Кейпса - сдержанным и сохраняющим собственное достоинство? В конце концов такова жизнь. Анна-Вероника ни от чего не отрекалась, и ни у кого нет таких данных, чтобы забрать все, предлагаемое жизнью. Каждому приходится вступать с нею в сделки... Хорошо бы стать другом Кейпса. Она могла бы продолжать свои занятия биологией, даже работать над теми же проблемами, которыми занимается он... Может быть, ее внучка вышла бы замуж за его внука... Ей стало ясно, что в течение всего этого нелепого похода за независимость она ничего хорошего ни для кого не сделала, а ей помогали многие люди. Она вспомнила о тетке и кошельке, оставленном на столе, о многих других случаях, когда проявленная к ней доброта доставляла другим всякие хлопоты, которых она не умела ценить. Она вспомнила о поддержке, оказанной ей Уиджетами, о поклонении Тедди; с неожиданной теплотой и жалостью вспомнила об отце, о мистере Мэннинге и его неизменной преданности, о привязанности к ней мисс Минивер. - А мной владела только гордость, гордость и гордость! - Я блудная дочь. Я вернусь к отцу и скажу ему... - Должно быть, тот, кто горд и самоутверждается, грешит! Я грешила против бога... Грешила против бога, я грешна перед богом и перед тобой... - Бедный, старенький папочка... Интересно, много ли он истратит на откормленного теленка? [имеется в виду библейская притча о блудном сыне] - Жизнь, одетая в чехлы... Установленный порядок! В конце концов постигаешь и это. Я начинаю понимать Джейн Остин, ценить красивые покрывала, утонченность, хорошие манеры и все прочее. Надо сдерживать себя. Владеть собой... - И прежде всего, - добавила она после долгой паузы, - я должна любой ценой вернуть мистеру Рэмеджу те сорок фунтов. 12. АННА-ВЕРОНИКА ПРИВОДИТ СВОИ ДЕЛА В ПОРЯДОК Анна-Вероника с необычайным усердием принялась осуществлять свои благие намерения. Тщательно и не спеша обдумала она письмо к отцу, прежде чем села его писать, и еще раз серьезно поразмыслила, прежде чем отправить. "Дорогой отец, - начала она, - здесь, в тюрьме, я упорно думала обо всем том, что произошло. Пережитое многому меня научило, помогло лучше понять реальную жизнь. Я убедилась, что она требует гораздо больших уступок, чем я, по своему неведению, полагала. Я решила прочитать книгу лорда Морли на эту тему, но в тюремной библиотеке ее не оказалось, должно быть, капеллан считает Морли неподходящим для нас писателем". Тут она заметила, что отклоняется от темы. "Я непременно прочитаю эту книгу, когда выйду отсюда. Но я вполне сознаю, что в наших условиях дочь вынуждена зависеть от отца и поэтому обязана считаться с его взглядами". - Суховато, - сказала себе Анна-Вероника и резко изменила тон. В последних фразах даже чувствовалась теплота. "Поверь, папочка, мне жаль, что я огорчила тебя. Позволь мне вернуться домой, я попытаюсь быть хорошей дочерью, лучшей, чем была до сих пор. Анна-Вероника". Тетка пришла встретить Анну-Веронику к Кэнонгету и, несколько смущенная, хорошенько не зная, что является официальной церемонией, а что - всего лишь вызовом правосудию страны, оказалась вовлеченной в триумфальное шествие к Ресторану вегетарианцев; у входа в ресторан небольшая разношерстная толпа приветствовала ее одобрительными возгласами. - Все-таки она славная старушка, - как видно, решили эти люди. - Право голоса не повредит ей. Тетка опомнилась уже за столиком, когда перед нею поставили какое-то вегетарианское блюдо. Инстинкт подсказал ей прийти в темной вуалетке, которую она подняла, чтобы поцеловать Анну-Веронику, да так потом и не опустила. Ей подали яйца, и тут она красноречиво, но с достоинством, которое надлежит всегда сохранять оскорбленной даме из хорошей семьи, излила свои чувства. Злополучное шествие помешало ей и Анне-Веронике тихо и спокойно встретиться, как они намеревались, и прямо поехать домой. Никакого объяснения между ними не состоялось, и, уладив дела с хозяйкой Анны-Вероники, они отправились в Морнингсайд-парк, куда и прибыли в середине дня, усталые, с головной болью. В ушах у них все еще гремел голос неукротимой Китти Брет. - Ужасные женщины, милочка, - сказала мисс Стэнли. - А ведь некоторые из них прехорошенькие и прилично одеты. Напрасно они в это вмешиваются. Отец не должен знать, что мы там были. И зачем только ты посадила меня в эту колымагу? - Мне казалось, что мы обязаны поехать, - ответила Анна-Вероника, которая тоже действовала под нажимом устроителей собрания. - Это было очень утомительно. - Поскорее попьем чаю в гостиной, да я переоденусь. Вряд ли я еще когда-нибудь надену эту шляпку. Нам подадут гренки с маслом. У тебя совсем ввалились щеки, бедняжечка... В тот вечер, когда Анна-Вероника оказалась в кабинете отца, ей вдруг почудилось, что события последних шести месяцев ей лишь приснились. Огромные, серые площади Лондона, скользкие от грязи улицы, ярко освещенные витрины магазинов - все это отошло в далекое прошлое; работа в биологической лаборатории, то, что она там пережила; митинги и дискуссии, поездки в экипаже с Рэмеджем - все это представлялось ей чем-то прочитанным в книге, которую она теперь захлопнула. Кабинет ничуть не изменился: та же лампа с отбитым уголком абажура, тот же газовый камин, та же стопка белых и голубых бумаг возле подлокотника кресла, перевязанных как будто той же розовой тесемкой, нисколько не изменившийся отец. Он сидел все в той же позе, а она стояла перед ним так, как тогда, когда он заявил ей, чтобы она не смела идти на костюмированный бал. Оба отбросили несколько нарочитую вежливость, с какой держались в гостиной, и беспристрастный наблюдатель заметил бы на их лицах выражение присущего им обоим упрямства, резко выраженного у отца и смягченного у дочери, тем не менее такого, при котором всякий компромисс превращается в сделку, а всякое проявление милосердия - в уступку. - Итак, ты упорно думала? - начал отец, цитируя ее письмо и глядя на нее поверх сползающих очков. - Жаль, дитя мое, что ты не подумала обо всем раньше, тогда бы не было этих неприятностей. Анна-Вероника почувствовала, что надо во что бы то ни стало сохранять самообладание. - Опыт жизни учит, - заметила она, несколько подражая тону отца. - Если хочешь учиться, - сказал мистер Стэнли. Воцарилось молчание. - Ты ведь не против, папочка, чтобы я посещала Имперский колледж? - спросила Анна-Вероника. - Если это отвлечет тебя от других дел, - ответил отец, иронически улыбаясь. - Я уплатила до конца сессии. Словно это само собой разумелось, он дважды кивнул, не отводя взгляда от камина. - Можешь посещать, но тебе придется считаться с порядками у нас дома. Я убежден, что Рассел во многом ошибается, его исследования ведутся не так, как следовало бы. Но ты должна сама это понять. Ты совершеннолетняя, да, совершеннолетняя. - Его труды необходимо знать, чтобы сдать экзамен на степень бакалавра. - Тут ты, вероятно, права. Как это ни прискорбно. Пока что они мирно договорились, но этой сцене примирения как будто не хватало тепла. Между тем Анна-Вероника еще ничего не сказала о том, что было для нее самым главным. Некоторое время оба молчали. - Сейчас у нас царят незрелые взгляды и незрелые научные труды, - заговорил опять мистер Стэнли. - Однако эти менделисты еще причинят мистеру Расселу немало огорчений. Некоторые их образцы великолепно отобраны, великолепно препарированы. - Папа, мои занятия и жизнь вне дома... стоили денег, - сказала Анна-Вероника. - Я так и думал, что ты это наконец поймешь. - Я была вынуждена немного занять. - Ни за что! От его тона у нее упало сердце. - Но ведь квартира и прочее! И потом плата за учение в колледже. - А где же ты достала деньги? Кто тебя кредитовал? - Видишь ли, хозяйка сохранила за мной комнату, пока я была в тюрьме, и за право учения в колледже пришлось заплатить порядочно. Анна-Вероника все это выпалила чуть ли не скороговоркой, ибо вопрос отца показался ей настолько щекотливым, что она не знала даже, как на него ответить. - Вы же с Молли все уладили насчет квартирной платы? Она сказала, что у тебя были кое-какие деньги. - Я заняла, - сказала Анна-Вероника беспечно, но с отчаянием в душе. - Кто же мог тебе ссудить? - Я заложила жемчужное ожерелье. Получила три фунта и еще три фунта за часы. - Шесть фунтов. Гм. Квитанция у тебя? Но ведь ты... ты сказала, что заняла? - Да, я еще заняла. - У кого? На секунду их взгляды встретились, и у нее сжалось сердце. Сказать правду немыслимо, неприлично. Если она назовет Рэмеджа, отец будет возмущен... Он может натворить что угодно... - Мне одолжили Уиджеты, - солгала она. - Так, так! - воскликнул отец. - Ты, кажется, всем раззвонила о наших отношениях, Ви. - Они... Им, конечно, было известно... из-за маскарада. - Сколько же ты им должна? Она понимала, что сорок фунтов - неправдоподобная сумма для их соседей. Знала и то, что медлить с ответом нельзя. - Восемь фунтов, - вырвалось у нее, и она добавила, не отдавая себе отчета в своих словах: - Пятнадцати фунтов мне хватило на все. - И тут же вполголоса обругала себя, мысленно произнеся еще какое-то крепкое словцо. Мистер Стэнли решил воспользоваться случаем и вовсе не спешил принять решение. - Хорошо, я заплачу, - сказал он наконец с расстановкой. - Я заплачу. Заплачу. Но надеюсь, Ви, надеюсь, что на этом кончатся твои рискованные эксперименты. Надеюсь, ты получила хороший урок и многое поняла, увидела... каково положение вещей. Никто не может в этом мире делать все, что ему заблагорассудится. Для всего есть определенные границы. - Знаю, - сказала Анна-Вероника (Пятнадцать фунтов!). - Я уже поняла. Я буду... буду делать все, что в моих силах. (Пятнадцать фунтов! Пятнадцать из сорока - двадцать пять.) Он молчал. Ей больше ничего не приходило в голову. - Что ж! - наконец заявила она. - Жизнь начинается сначала! - Жизнь начинается сначала! - повторил он и поднялся. Отец и дочь с опаской посмотрели друг на друга. Каждый был весьма не уверен в другом. Он сделал шаг в ее сторону, потом вспомнил их последний разговор в этом кабинете. Она поняла его намерение, сомнения и после недолгих колебаний подошла к нему, взяла за лацканы и поцеловала в щеку. - Ну, вот так будет лучше, Ви, - сказал отец и довольно неловко ответил на ее поцелуй. - Будем же разумными. Она отстранилась от него и вышла из комнаты, серьезно озабоченная. (Пятнадцать фунтов! А ей нужно сорок!) Анна-Вероника снова провела бессонную и горестную ночь - быть может, это явилось результатом долгого, волнующего и очень утомительного дня. Принятое ею в Кэнонгете благородное решение примириться с жизнью и ограничить себя впервые представилось в мрачном, почти зловещем свете. Теперь она поняла, что, строя свои планы, совершенно не учла присущей отцу душевной сухости, и, помимо всего прочего, она не предполагала, что так трудно будет раздобыть необходимые ей для Рэмеджа сорок фунтов. Все это застигло ее врасплох, и расшатанные нервы сдали. Она получит пятнадцать фунтов и сверх того - ни пенни. Рассчитывать на большее - все равно что надеяться отыскать в саду золотую жилу. Она упустила случай. Ей вдруг стало ясно, что вернуть Рэмеджу пятнадцать фунтов - и вообще любую сумму меньше двадцати - совершенно немыслимо. Она поняла это с болью в сердце, с ужасом. Однажды она послала ему двадцать фунтов, но так и не написала, почему не отослала их обратно сразу же после того, как он эти деньги ей вернул. А следовало тут же сообщить о том, что произошло. Если же она сейчас пошлет пятнадцать, он непременно подумает, что пять фунтов она за это время истратила. Нет, послать пятнадцать фунтов никак нельзя... Остается только придержать до тех пор, пока она не достанет еще пять. Может быть, в день ее рождения в августе у нее появятся еще пять фунтов. Она перевернулась на другой бок; ее преследовали видения - не то воспоминания, не то сны, - в которых действовал Рэмедж. Отвратительный, чудовищный, он настойчиво требовал уплаты долга, угрожал ей, нападал на нее. - Будь оно проклято, это влечение полов! - сказала себе Анна-Вероника. - Почему мы не можем размножаться бесполыми спорами, подобно папоротнику? Мы ограничиваем друг друга, изводим, отравляем всякие Дружеские отношения, убиваем их!.. Я должна вернуть эти сорок фунтов. Должна. Даже мысли о Кейпсе не приносили ей успокоения. Завтра она увидится с Кейпсом, но сейчас горе внушало ей, что он отвернется от нее, не обратит на нее никакого внимания. А если он не обратит на нее внимания, то что толку от встречи с ним? - Будь он женщиной, - сказала она, - тогда бы он мог стать моим другом. Я хочу, чтобы он стал моим другом... Хочу разговаривать с ним и прогуливаться вместе с ним. Просто прогуливаться. Она смолкла, уткнувшись носом в подушку, и подумала: "Что толку притворяться?" - Я люблю его! - произнесла она вслух, обращаясь к смутно очерченным предметам в ее комнате, и повторила: - Я люблю его. Она стала придумывать случаи, когда бы жизни биолога грозила опасность и она спасала его с собачьей преданностью, а он - что усиливало драматизм ситуации - не замечал этого и никак не реагировал на ее поступки. Под конец эти упражнения подействовали на нее, как болеутоляющее средство, ее ресницы увлажнились легкими слезами - такие слезы могут быть вызваны переживаниями только в три часа ночи, - и она уснула. По соображениям, в которых она не решилась бы признаться даже самой себе, Анна-Вероника поехала в колледж не с утра, а во второй половине дня. В лаборатории, как она и рассчитывала, никого не было. Она подошла к столу, стоявшему у последнего окна, за которым она обычно работала, и увидела, что стол прибран и на нем стоят склянки с реактивами. Как видно, здесь поддерживали чистоту и порядок и ждали ее прихода. Она положила на стол альбом и прибор, которые принесла с собой, выдвинула из-под стола табуретку и села. В эту минуту за ее спиной открылась дверь из препараторской. Она услышала скрип открываемой двери, но небрежно оглянуться была не в силах и притворилась, будто не слышит. Она узнала шаги Кейпса, приближавшегося к ней, и заставила себя обернуться. - Я ждал вас утром, - сказал он. - Я видел... Ведь вчера были разбиты ваши оковы. - Хорошо, что я пришла хоть сегодня. - Я уже начал бояться: а вдруг вы совсем не придете? - Бояться? - Да. Я рад, что вы вернулись, по многим причинам. - Он был заметно взволнован. - Одна из них... Я не вполне понимал, что вы этим вопросом о суфражизме заняты так серьезно, и я виноват, я обидел вас... - Обидели меня? Когда? - Мысль об этом меня преследовала. Я вел себя глупо и был груб. Мы говорили о суфражизме, и я иронизировал. - Вы не были грубым, - возразила она. - Я не знал, что вас в такой степени интересует суфражистское движение. - Я тоже не знала. Не думали же вы об этом все время? - Пожалуй, думал. Мне казалось, что я чем-то обидел вас. - Нет, нисколько. Я... я сама себя обидела. - Я хочу сказать... - Я вела себя, как идиотка, вот и все. Нервы совсем сдали, я окончательно извелась. Мы, женщины, похожи на животных да к тому же истерички, мистер Кейпс. Чтобы остыть, я позволила посадить себя за решетку. Тут действовал какой-то инстинкт, как у собаки, когда она ест траву. Теперь все в порядке. - Если нервы у вас были напряжены, тогда мне тем более нет оправдания. Я должен был понять... - Это все пустяки... если только вы... не были возмущены моим поведением. - Возмущен? - Мне жаль, что я вела себя так глупо. - Значит, мы теперь помирились, ведь так? - сказал Кейпс, и в тоне его почувствовалось облегчение; он удобнее устроился на краешке ее стола. - Но если суфражистские дела не так уж вас интересовали, то чего ради вы сели в тюрьму? - Такой был у меня в жизни период, - не сразу ответила Анна-Вероника. - Да, начался новый период в жизни человечества, - сказал он, улыбаясь. - Это сейчас со всеми происходит. С каждой девушкой, которая становится женщиной. - А как же мисс Гэрвайс? - Она тоже не стоит на месте. Понимаете, мы все благодаря вам изменились. Я потрясен. Ваша борьба увенчалась успехом. - Встретив вопрошающий взгляд Анны-Вероники, он повторил: - О да, увенчалась успехом! Мужчина всегда склонен... слишком поверхностно смотреть на женщин. Если только они вовремя ему не докажут, что для этого нет оснований... Вы доказали. - Так я, значит, все-таки не зря сидела в тюрьме? - На меня произвело впечатление не то, что вы сидели в тюрьме, а то, что вы здесь говорили. Я вдруг понял, что вы... мыслящий человек. Простите меня за эти слова, за то, что в них скрыто. Обычно в отношении мужчины к женщине есть что-то... какой-то снобизм. Именно это и лежало у меня на совести... Я не считаю одних только мужчин виновными в том, что они не относятся серьезно к некоторым из ваших сестер. Но я боюсь, что уже по привычке мы, разговаривая с вами, испытываем известное самодовольство и слегка... лукавим. Он смолк, внимательно глядя на нее. - Вы, во всяком случае, этого не заслуживаете, - добавил он. Появление мисс Клегг резко оборвало разговор. Увидев Анну-Веронику, она остановилась ошарашенная, потом бросилась к ней, раскрыв объятия. - Вероника! - воскликнула она, хотя прежде неизменно называла Анну-Веронику "мисс Стэнли", обняла ее и горячо расцеловала. - Вот уж не ожидала от вас такого подвига... И никому ни слова! Вы похудели немного, но вообще выглядите великолепно, как никогда. Это было ужасно? Я пыталась проникнуть в полицейский участок, когда был суд, но никак не смогла пробиться сквозь толпу... Я сама намереваюсь сесть в тюрьму, как только кончится сессия. Ни скачущие во весь опор лошади, ни вся конная полиция Лондона, если ее туда пригонят, не остановят меня, - заявила мисс Клегг. В тот день мир озарился для Анны-Вероники неожиданной радостью: Кейпс так явно ею интересовался, был так дружески к ней расположен и доволен тем, что она возвратилась! Чаепитие в лаборатории скорее напоминало прием в честь суфражистки. Мисс Гэрвайс сохраняла нейтралитет, даже дала понять, что пример Анны-Вероники ее убедил. Шотландец же громогласно заявил, что, будь у женщин определенная сфера деятельности, эта сфера, бесспорно, развивалась бы, и всякий, кто верит в теорию эволюции, должен согласиться с тем, что "в конечном счете" женщины получат избирательные права, хотя сделать им эту уступку сейчас, может быть, и нецелесообразно. Им отказано в праве голоса не окончательно, сказал он, это временный отказ. Юнец с прической, как у Рассела, откашлявшись, сообщил - уж вовсе не к месту, - что знаком с человеком, который лично знал Томаса Бэйярда Симмонса, участвовавшего в беспорядках на Стрэнджерс Гэлери. После этого Кейпс, решив, что теперь все на стороне Анны-Вероники, а то и на стороне суфражизма, стал упрямо развивать теорию шотландца: еще, мол, не потеряна надежда на то, что в процессе эволюции женщины достигнут чего-то большего. Кейпс никогда еще не был так непоследователен и общителен, и Анне-Веронике все время чудилось - она с радостью ощущала это в глубине души, в то же время не доверяя себе, - что он так мил, потому что она вернулась. Когда она ехала домой, мир, казавшийся ей еще накануне серым, стал теперь для нее розовым. Но на вокзале в Морнингсайд-парке ее ждало большое потрясение. Выйдя из поезда, она увидела в двадцати ярдах от себя на платформе лоснящийся цилиндр и широкую спину шагавшего с неподражаемой важностью Рэмеджа. Она мгновенно скрылась за будкой стрелочника и возилась со шнурком от башмака до тех пор, пока Рэмедж не покинул платформу. Затем она медленно, соблюдая величайшую осторожность, последовала за ним до того места, где от Авеню отделялась дорожка. Рэмедж пошел по Авеню, а Анна-Вероника быстрым шагом свернула на дорожку, сердце у нее колотилось, мозг снова мучили нерешенные вопросы. "Ничего не изменилось, - сказала она себе. - Ничего так и не изменилось, черт возьми! Того, что ты натворила, благими намерениями не исправишь!" И тут она увидела идущего к ней сияющего радостью, улыбающегося Мэннинга. Эта встреча показалась ей приятным развлечением среди всех ее горестных дум. Она улыбнулась ему в ответ, и он засиял еще больше. - Я точно не знал часа, когда вас выпустят, - сказал он, - но я был в ресторане вегетарианцев. Я знаю, вы меня не видели. Но я находился в толпе внизу и постарался вас увидеть. - И вас, конечно, убедили? - спросила она. - В том, что все эти замечательные женщины должны получить избирательные права? Пожалуй, да! Кто устоял бы? Он высился над ней и улыбался своей доброжелательной, отеческой улыбкой. - В том, что все женщины должны иметь избирательные права, хотят они этого или не хотят, - сказала она. Он кивнул, а от улыбки вокруг глаз и возле рта под черными усами разбежались морщинки. Потом они пошли рядом и затеяли спор, и Анна-Вероника была довольна, что эта встреча оттеснила ее заботы на задний план. К ней вернулась радость, и ей стало казаться, что Мэннинг чрезвычайно приятен. Свет, которым благодаря Кейпсу озарился мир, окружил ореолом даже его соперника. Анна-Вероника так и не уяснила себе до конца, почему, собственно, она решила стать невестой мистера Мэннинга и выйти за него. Толкнули ее на этот шаг самые разнообразные побуждения, и среди них отнюдь не последнее место занимало сознание, что она безумно любит Кейпса; в иные минуты ей даже казалось, что он начинает серьезно увлекаться ею, и от этой мысли кружилась голова. Теперь она поняла, на краю какой страшной пропасти стоит, с какой готовностью способна броситься в эту пропасть и насколько такое самозабвение было бы безрассудством, непоправимой ошибкой. "Он никогда не узнает, - шептала она про себя. - Никогда. Иначе... Иначе мне не быть его другом". Эти простые слова никак не могли служить объяснением всему тому, чем были полны ее мысли. Однако именно они помогли ей принять решение, и только им она позволила вырваться на свет. Остальное таилось в тени, в укромных уголках ее сознания, и если в те минуты, когда она предавалась мечтам, эти мысли и всплывали на поверхность, она сразу же подавляла их, заталкивала назад, в тайник. Она никогда не позволяла себе смотреть в упор на те видения, которые являлись как бы насмешкой над порядками, царившими в мире, где она жила, и ни за что не призналась бы, что прислушивается к нежному шепоту, звучавшему в ее ушах. Брак с Мэннингом все яснее представлялся ей прибежищем, возможностью обрести покой. Несмотря на сумятицу чувств и желаний, в которой, может быть, она сама была повинна, Анна-Вероника поняла, что надо что-то предпринять. Встречи с Кейпсом наполняли каждый день яркими впечатлениями, которые мешали ей следовать по намеченному пути. И вот она исчезла из лаборатории на целую неделю, семь странно волнующих дней... Когда Анна-Вероника снова появилась в Имперском колледже, на третьем пальце ее левой руки поблескивало прелестное старинное кольцо с темно-синими сапфирами, некогда принадлежавшее двоюродной бабушке Мэннинга. Мысли Анны-Вероники то и дело возвращались к кольцу. Когда к ней подошел Кейпс, она сначала опустила руку на колени, потом довольно неловко положила перед ним на стол. Но мужчины часто не замечают колец, по-видимому, не замечал кольца и Кейпс. К концу дня после серьезных размышлений она решила действовать решительнее. - Скажите, это настоящие сапфиры? - спросила она. Он наклонился к ее руке. Анна-Вероника сняла кольцо и протянула ему, чтобы он посмотрел. - Очень хороши, - сказал он. - Пожалуй, темнее, чем они бывают обычно. Но я профан насчет драгоценных камней. Старинное? - спросил он, возвращая кольцо. - Должно быть. Мне его подарили при обручении... - Она надела кольцо и добавила, стараясь говорить непринужденно: - На прошлой неделе. - О! - отозвался он бесстрастным тоном, не сводя глаз с ее лица. - Да, на прошлой неделе. Она посмотрела на него, и вдруг ее пронзила мысль, что, обручившись, она совершила величайшую ошибку в своей жизни. Но эта мысль померкла от сознания неизбежной необходимости такого шага. - Странно, - неожиданно сказал он после короткой паузы. Потом оба замолчали, но их молчание было напряженным, насыщенным смыслом. Анна-Вероника словно приросла к месту, а Кейпс, на миг задержавшись взглядом на кольце, медленно перевел его на ее запястье, потом на нежно очерченную руку. - Я должен, очевидно, вас поздравить, - сказал он. Их глаза встретились; в его взгляде было любопытство и недоумение. - Видите ли... не знаю, почему... это застало меня врасплох. Я как-то не связывал с вами представление о браке. Вы казались мне и без того вполне завершенной. - Разве? - Не знаю почему. Вроде как... если бы я обошел вокруг дома, который представлялся мне квадратным и завершенным, и вдруг увидел бы, что сзади есть еще длинная пристройка. Она взглянула на него и заметила, что он пристально наблюдает за ней. Несколько минут оба задумчиво созерцали кольцо, не произнося ни слова. Потом Кейпс посмотрел на микроскоп и стоявшие рядом с ним чашки с подготовленными срезами. - Хорошо окрашивает этот кармин? - спросил Кейпс, стараясь казаться заинтересованным. - Лучше, - неестественно веселым тоном отозвалась Анна-Вероника. - Но все еще не берет ядрышки. 13. КОЛЬЦО С САПФИРАМИ Это кольцо с сапфирами на некоторое время как будто разрешило все трудности в жизни Анны-Вероники. Точно на потускневший металл вылили едкую кислоту, и он заблестел. Какая-то скованность, появившаяся за последнее время в ее отношениях с Кейпсом, исчезла. Между ними установилась дружба, открытая и всеми признанная. Они даже стали говорить о дружбе. А однажды в субботу отправились вместе в зоологический сад, чтобы выяснить интересовавший их обоих вопрос из области морфологии: о строении клюва у тукана - милой и занимательной птицы, - и провели всю вторую половину дня, прогуливаясь по дорожкам и обсуждая в самой общей форме тему дружбы и превосходства интеллектуального товарищества над отношениями, построенными только на страсти. Кейпс был в своих высказываниях чрезвычайно строг и трезв, но Анна-Вероника считала, что таким он и должен быть. Притом - и ей следовало это предвидеть - он был в значительной мере неискренен. - Заря новой дружбы еще только занимается, - сказал он, - и скоро интерес займет место страсти. Раньше приходилось или любить людей, или ненавидеть их - а это тоже своего рода любовь, - чтобы чего-нибудь от них добиться. Но сейчас мы начинаем все больше интересоваться ими, они вызывают наше любопытство, желание в самой мягкой форме производить над ними эксперименты. Высказывая вслух свои мысли, он как бы тут же продумывал их. Анна-Вероника и Кейпс остановились перед обезьяньим питомником и полюбовались обезьянами и кроткой человечностью их глаз - "насколько они человечнее, чем люди"; потом понаблюдали за ловкачом гиббоном в соседней клетке, который совершал изумительные прыжки и воздушные сальто-мортале. - Интересно, кому это доставляет больше удовольствия: ему или нам? - заметил Кейпс. - У него, видимо, особая склонность к этому... - Нет, он проделывает свои фокусы и сейчас же забывает о них. Но эти же радостные прыжки вплетаются в ткань моих воспоминаний и остаются там навсегда. Жизнь материальна. - А все-таки быть живым очень хорошо. - Лучше знать, что такое жизнь, чем быть жизнью. - Можно совмещать и то и другое, - ответила Анна-Вероника. В этот день она была особенно далека от всяких критических настроений. Когда он предложил пойти посмотреть на бородавочник, она решила, что ни у кого не возникает столько удачных мыслей, сколько у Кейпса, а когда он объяснил, что не булки, а сахар служит талисманом популярности среди животных, она восхитилась его практическим всеведением. Войдя в конце концов в Риджент-парк, они столкнулись с мисс Клегг. Выражение, появившееся при этой встрече на лице мисс Клегг, и навело Анну-Веронику на мысль как-нибудь показать в колледже мистера Мэннинга, мысль, которую она по тем или иным причинам не осуществляла в течение двух недель. А после того как она ее осуществила, кольцо с сапфирами приобрело в воображении Кейпса новый смысл. Оно уже не знаменовало собой свободу и какую-то неведомую, совершенно абстрактную личность, а внезапно и очень неприятно связалось с образом крупного и самодовольного мужчины, вполне зримого и осязаемого. Мэннинг появился во вторую половину дня, как раз к концу занятий, когда Кейпс был погружен в разъяснения некоторых ошибок, допущенных шотландцем в результате его метафизического истолкования строения черепов Hyrax [землеройка (лат.)] и молодого африканского слона. Кейпс был занят устранением этих ошибок, исследуя частично не замеченный шотландцем шов, когда дверь в коридор открылась и в его обитель вошел Мэннинг. Появившись в другом конце лаборатории, он действительно произвел впечатление весьма красивого и статного джентльмена, и, увидев, как нетерпеливо он устремился к своей fiancee [невесте (франц.)], мисс Клегг была вынуждена заменить давно придуманную ею и взлелеянную легенду о романе Анны-Вероники более обычным и простым вариантом. В одной руке, затянутой в серую перчатку, он держал трость и цилиндр с черной лентой; его сюртук и брюки были восхитительны; благообразное лицо, черные усы, выпуклый лоб - все выражало усиленную заботливость о своей невесте. - Я хотел бы, - сказал он, простерев белую руку, - повести вас пить чай. - Я уже все прибрала, - весело ответила Анна-Вероника. - Все эти ваши ужасные научные штуки? - спросил он с улыбкой, которая показалась мисс Клегг необыкновенно доброй. - Все мои ужасные научные штуки, - ответила Анна-Вероника. Он стоял, улыбаясь улыбкой собственника, и озирался, разглядывая деловую обстановку комнаты. Из-за низкого потолка он казался чрезмерно большим. Анна-Вероника вытерла скальпель, накрыла куском картона часовое стекло с тонкими срезами ткани зародыша морской свинки, плавающими в розовато-лиловой краске, и разобрала свой микроскоп. - Как жаль, что я так мало смыслю в биологии, - сказал Мэннинг. - Ну, я готова, - заявила Анна-Вероника, закрывая футляр с микроскопом, и, щелкнув запором, бросила быстрый взгляд в другой конец лаборатории. - У нас тут просто, без затей, моя шляпа висит на вешалке в коридоре. Она пошла вперед, Мэннинг последовал за ней, опередил ее и распахнул перед нею дверь. Когда Кейпс вскинул на них глаза, ему показалось, что Мэннинг даже обнял ее, а в ее поведении не чувствовалось ничего, кроме спокойного согласия. Кейпс, разобравшись в ошибке шотландца, вернулся в препараторскую. Окно было открыто; он сел на подоконник, сложил руки и долго смотрел вдаль, поверх столпившихся крыш и труб, на синее пустое небо. Он не имел склонности к внутреннему монологу, и единственным комментарием, который он себе позволил в отношении вселенной - она сегодня ему решительно не нравилась, - был краткий и неведомо к кому обращенный возглас: - Черт! Вероятно, это слово все же давало какое-то удовлетворение, ибо он повторил его. Слез с подоконника, воскликнул: - Какой я был дурак! - И дар речи вернулся к нему. Он стал варьировать эту фразу с помощью новых ругательств. - Осел! - продолжал он, все еще горячась. - Моральный осел! Навоз! Я должен был что-то предпринять! Я должен был что-то предпринять! Для чего же существует мужчина? Хороша дружба! Он стиснул кулак и стал смотреть на него, словно примериваясь, как бы пробить им окно. Потом повернулся спиной к этому искушению и вдруг, схватив стоявшую на столе банку с заспиртованными препаратами, которая содержала большую часть выполненной за неделю работы - великолепно анатомированную улитку, - запустил банку через всю комнату. Она с треском разбилась на цементном полу под этажеркой с книгами. Затем, не спеша и не задерживаясь, он провел рукой вдоль полки с реактивами, смахнул их, и осколки смешались с уже валявшимися на полу debris [осколками (франц.)]. Падая, они создали целую гамму звона и звяканья. - Гм, - пробурчал он, глядя с уже более спокойным видом на произведенное им разрушение. - Глупо! - заметил он после паузы. - И кто мог знать все это время! Он засунул руки в карманы, выпятил губы кружочком, словно намереваясь засвистеть, вышел в наружную препараторскую и там остановился - само воплощение белокурого спокойствия, если не считать чуть более яркого румянца, чем обычно. - Джиллет! - позвал он. - Подите сюда и, пожалуйста, уберите все это. Я тут кое-что разбил. В попытках Анны-Вероники оправдаться перед самой собой существовал один серьезный изъян, и это был Рэмедж. Он как бы висел над ней: он и взятые у него деньги, и отношения с ним, и тот ужасный вечер, и постоянная, пугавшая ее возможность приставаний и опасности. Она видела только один способ освободиться от тревог, а именно вернуть деньги, но не представляла, как это сделать. Раздобыть двадцать пять фунтов было непосильной для нее задачей. До дня ее рождения еще четыре месяца, да и это обстоятельство может в лучшем случае дать ей всего пять фунтов. Мысль о долге мучила ее днем и ночью. Не раз, просыпаясь по ночам, она с горечью повторяла: - И зачем только я тогда сожгла деньги! Трудность ее положения еще чрезвычайно осложнялась тем, что, с тех пор как она вернулась под родительский кров, она дважды видела Рэмеджа на Авеню. Он поклонился ей с изысканной светскостью, а в глазах его появилось загадочное, многозначительное выражение. Она чувствовала, что обязана рано или поздно рассказать всю историю Мэннингу. В самом деле, или она распутает это дело с его помощью, или не распутает совсем. Когда Мэннинга рядом не было, все казалось простым. Она придумывала очень ясные и достойные объяснения. Но когда доходило до дела, все оказывалось гораздо более сложным. Они спустились по широкой лестнице, и пока Анна-Вероника придумывала, как приступить к рассказу, он рассыпался в похвалах ее простому платью и поздравлял себя с их помолвкой. - Мне кажется, - начал он, - что, когда вы теперь вот рядом со мной, на свете нет невозможного. Я сказал на днях в Сарбитоне: "В жизни есть много хорошего, но самое лучшее только одно - это растрепанная девушка, опускающая в воду весло. Я сделаю из нее свой Грааль [согласно преданию - чаша, в которую стекала кровь Иисуса Христа], и когда-нибудь, если господу будет угодно, она станет моей женой". Говоря это, он смотрел перед собой твердым взглядом, а в голосе его звучало глубокое и сильное чувство. - Грааль! - повторила Анна-Вероника и поспешно продолжала: - Ну да, конечно! Хотя боюсь, что святости во мне меньше всего! - Все в вас свято, Анна-Вероника. Ах, вы даже представить себе не можете, что вы для меня, как много вы значите! Вероятно, в женщинах вообще есть что-то мистическое и чудесное. - Во всех человеческих существах есть нечто мистическое и чудесное. Зачем видеть это только в женщинах? - Но мужчина видит, - сказал Мэннинг, - во всяком случае, настоящий мужчина. А для меня существует только одна сокровищница моих мечтаний. Клянусь, когда я думаю об этом, мне хочется прыгать и кричать от радости. - Тот человек с тачкой, наверное, очень удивился бы. - А меня удивляет, что я не делаю этого, - ответил Мэннинг с глубокой внутренней радостью. - Мне кажется, - начала Анна-Вероника, - вы не видите... Но он совершенно не желал ее слушать. Помахивая рукой, он заговорил необычно звучным голосом: - Мне чудится, будто я исполин! И я верю, что теперь совершу великие дела. Боги! Какое блаженство изливать душу в сильных, блистательных стихах - в мощных строках! В мощных строках! И если я их создам, Анна-Вероника, это будете вы. Это будете только вы. Свои книги я буду посвящать вам. Я все их сложу у ваших ног. Сияя, он смотрел на нее. - Мне кажется, вы не видите, - снова начала Анна-Вероника, - что я скорее человеческое существо с большими дефектами. - И не хочу видеть, - возразил Мэннинг. - Говорят, и на солнце есть пятна. Но не для меня. Оно греет меня, и светит мне, и наполняет мой мир цветами. Зачем же мне глядеть на него через закопченное стекло и стараться увидеть вещи, которые на меня не действуют? - И он, улыбаясь, пытался передать свой восторг спутнице. - Я совершила тяжелые ошибки. Он медленно покачал головой, его улыбка стала загадочной. - Может быть, мне хотелось бы признаться в них. - Даю вам заранее отпущение грехов. - Мне не нужно отпущения. Я хочу, чтобы вы видели меня такой, какая я есть. - А я хотел бы, чтобы вы сами видели себя, какая вы есть! Не верю я в ваши ошибки. Они просто придают радостную мягкость вашим очертаниям, в них больше красоты, чем совершенства. Это как трещинка в старом мраморе. Если вы будете говорить о ваших ошибках, я заговорю о вашем великолепии. - И все-таки я хочу сказать вам о том, что было. - Ну что ж, времени, слава богу, хватит. Впереди мириады дней, чтобы рассказывать друг другу всякие вещи. Когда я об этом подумаю... - Но это вещи, о которых я хочу вам сказать сейчас! - Я сочинил по этому поводу одну песенку. Еще не знаю, как назвать ее. Может быть, эпиталамой. Пред нами солнечная ширь Неведомых морей. Пред нами десять тысяч дней И столько же ночей. И это все только до шестидесяти пяти лет! Сверкая, как морская даль, Нас время в путь зовет. Еще не бороздил никто Бескрайних этих вод. Я с королевою моей Отплыть в лазурь готов, Чтоб с божьей помощью достичь Счастливых островов. - Да, - согласилась его будущая спутница, - это очень красиво. И она вдруг смолкла, как бы переполненная всем недосказанным. Красиво! Десять тысяч дней, десять тысяч ночей! - Ну, поведайте же мне свои ошибки, - предложил Мэннинг. - Если это для вас важно, значит, важно. - Да они не то что ошибки, - сказала Анна-Вероника, - но меня мучают. - Десять тысяч! С такой точки зрения все выглядит, конечно, иначе. - Тогда, разумеется, говорите. Ей было довольно трудно начать, и она обрадовалась, когда он продолжал разглагольствовать: - Я хочу быть твердыней, в которой вы найдете убежище от всяких треволнений. Я хочу встать между вами и всеми злыми силами, всеми подлостями жизни. Вы должны почувствовать, что есть убежище, где не Слышны крики толпы и не дуют злобные ветры. - Все это очень хорошо, - рассеянно отозвалась Анна-Вероника. - Вот моя греза о вас, - заявил Мэннинг, снова разгорячившись. - Я хотел бы стать золотобитом и пожертвовать своей жизнью, чтобы создать вам достойную оправу. И вы будете обитать в святилище моего храма. Я хочу убрать его прекрасными каменьями и веселить вас стихами. Я хочу украсить его утонченными и драгоценными предметами. И, может быть, постепенно это девичье недоверие, которое заставляет вас испуганно уклоняться от моих поцелуев, исчезнет... Простите, если в моих словах есть известная пылкость. Парк сегодня зеленый и серый, а я пылаю пурпуром и золотом... Впрочем, трудно все это выразить словами... Они сидели за столиком в павильоне Риджент-парка; перед ними стоял чай и клубника со сливками; Анна-Вероника все еще не начинала своей исповеди. Мэннинг наклонился к ней через столик и рассуждал о будущем блеске их брачной жизни. Анна-Вероника сидела смущенная, с рассеянным видом откинувшись на спинку стула и глядя на далеких игроков в крикет; она была погружена в свои мысли. Вспоминала обстоятельства, при которых стала невестой Мэннинга, и силилась понять своеобразное развитие и особенности их отношений. Подробности того, как она дала ему согласие, Анна-Вероника помнила очень хорошо. Она постаралась тогда, чтобы их мгновенный разговор произошел на садовой скамье, которая была видна из окон дома. Они перед тем играли в теннис, и она все время чувствовала, что он жаждет с ней объясниться. - Давайте сядем на минутку, - сказал он наконец. Мэннинг произнес тщательно подготовленную речь. А она, пощипывая узелки на ракетке, дослушала его до конца, потом заговорила вполголоса. - Вы просите меня обручиться с вами, мистер Мэннинг... - начала она. - Я хочу положить к вашим ногам всю мою жизнь. - Не думаю, мистер Мэннинг, чтобы я любила вас... Я хочу быть с вами вполне откровенной. Я не чувствую ничего, ничего, что могла бы считать страстью к вам. Право же. Решительно ничего. Несколько мгновений он молчал. - Может быть, страсть просто еще не проснулась, - сказал он. - Откуда вам знать? - Так мне кажется. Может быть, я просто холодная женщина. Она смолкла. Он слушал ее очень внимательно. - Вы очень хорошо относились ко мне, - заговорила она снова. - Я отдал бы жизнь ради вас. У нее на сердце потеплело. И ей показалось, что жизнь может быть еще очень хороша при его доброте и жертвенности. Она представила себе, что он всегда будет великодушен и готов помочь, осуществляя свой идеал защиты и служения, по-рыцарски предоставит ей жить, как она захочет, раз уж с таким бесконечным великодушием восторгается каждой чертой ее неотзывчивого существа. Она продолжала постукивать пальцами по переплетениям ракетки. - Это выглядит очень нечестно, - сказала она, - брать все, что вы мне предлагаете, и так мало давать взамен. - Для меня в этом весь мир. И мы же не купцы, которые стараются не продешевить. - А знаете, мистер Мэннинг, мне действительно не хочется замуж. - Знаю. - И мне... мне кажется... что я недостойна... - она поискала слова, - той благородной любви, которую вы предлагаете мне... Она смолкла, чувствуя себя бессильной выразить свою мысль. - Об этом предоставьте судить мне, - отозвался Мэннинг. - А вы согласились бы подождать? Мэннинг молчал довольно долго. - Как прикажет дама моего сердца. - И вы отпустили бы меня учиться? - Раз вы приказываете ждать... - Я думаю, мистер Мэннинг... Не знаю. Все это так сложно. Когда я думаю о той любви, которую вы дарите мне... Вам тоже нужно отвечать любовью. - Я вам нравлюсь? - Да. И я очень благодарна вам... Воцарилось молчание. Мэннинг время от времени ударял ракеткой по земле. - Вы самое совершенное, самое изумительное создание: нежная, открытая, умная, смелая, прекрасная. И я ваш слуга. Я готов ждать вас, служить вашим радостям, отдать мою жизнь, чтобы победить все трудности. Только разрешите мне носить вашу ливрею. Дайте мне возможность хотя бы попытаться заслужить вашу любовь. Вы хотите немного подумать, побыть еще на свободе. Как они похожи на вас - Диана, Паллада-Афина! (Скорее, Паллада-Афина.) Вы образ всех стройных богинь. Я понимаю. Разрешите мне считать себя обрученным. Вот все, о чем я прошу. Она взглянула на него; его склоненный профиль казался красивым и решительным. В душе у нее поднялась волна благодарности. - Вы слишком хороши для меня, - сказала она вполголоса. - Значит, вы... вы согласны? Наступила долгая пауза. - Это нечестно... - Но вы согласны? - Да. На несколько мгновений он словно замер. - Если я буду тут сидеть, - сказал он, порывисто поднимаясь с места, - я начну кричать от радости. Давайте ходить. - Тум, тум, тири-тум, тум, тум-ту-тум - этот мендельсоновский марш! Если вас может удовлетворить сознание, что вы сделали одного человека абсолютно счастливым... Он протянул к ней руки, и она тоже встала. Он привлек ее к себе сильным и решительным движением. Затем вдруг на виду у всех этих окон обнял ее, прижал к себе, стал целовать ее покорное лицо. - Пустите! - воскликнула Анна-Вероника, слегка сопротивляясь, и он тут же разжал объятия. - Простите меня, - сказал он, - но во мне все поет. На миг ее охватил полнейший ужас от того, что она наделала. - Мистер Мэннинг, - сказала она, - вы пока... никому не скажете? Вы сохраните нашу тайну? А то меня берет сомнение... не говорите, прошу вас, даже моей тете... - Как вы пожелаете, - ответил он. - Но если по моему виду догадаются? Я никак не могу с собой справиться. Вы хотите держать это в тайне... долго? - Совсем недолго, - отозвалась она. - Да... Но и кольцо, и торжествующее выражение в теткиных глазах, и что-то одобрительное, появившееся в тоне отца, и его новое стремление восхвалять Мэннинга с какой-то подчеркнутой беспристрастной объективностью - все это вскоре сделало вполне явным содержание их условной тайны. Вначале Анне-Веронике казалось, что она относится к Мэннингу прекрасно, трогательно. Она восхищалась им, быть может, жалела, испытывала к нему искреннюю благодарность. Она даже допускала, что со временем полюбит его, несмотря на тот неуловимый оттенок нелепой выспренности, который ощущался в его изысканных манерах. Конечно, она никогда не будет любить его так, как любит Кейпса, но сила и характер любви ведь бывают разные. В отношении Мэннинга ее любовь будет более сдержанной. Намного сдержаннее - благоразумная, безрадостная любовь кроткой, добродетельной, смиренной жены. Она была убеждена, что помолвка, а затем брак с Мэннингом и есть тот самый компромисс, который определяет пути к благоразумию. Для нее это, пожалуй, самый лучший вариант существования в мире, одетом в чехлы. Она представила себе свою жизнь, построенную на такой основе, - всегда умеренную, но приятную и красивую, возможно, не лишенную горечи; жизнь, полную самообуздания, отречений и умалчиваний... Но прежде всего надо распутать дело с Рэмеджем; этот долг мешает ее планам. Она должна объяснить, что произошло, вернуть эти сорок фунтов... Затем как-то незаметно она соскользнула с высоты, на которую вознеслась. Ей так и не удалось проследить, когда именно изменилось ее отношение к Мэннингу и когда вместо веры в то, что она Королева, баловень судьбы, венец любви отличного человека (хотя втайне она боготворит другого), появилось сознание, что для своего жениха она всего лишь манекен и ее сущность, ее мысли и устремления, пыл души и мечтания волнуют его не больше, чем волнуют ребенка опилки в туловище куклы. Она актриса, которой прихотью жениха предназначена пассивная роль... Для Анны-Вероники это открытие явилось одним из самых поучительных крушений ее иллюзий. Но много ли женщин, чья участь лучше? В тот день, когда она решила разъяснить свои запутанные и бросавшие на нее тень отношения с Рэмеджем, она вдруг остро ощутила, что Мэннинг ей далек и чужд. До сих пор с этим ее примиряло понимание всей жизни как компромисса, ее новая попытка не предъявлять особых требований к жизни. Теперь она поняла, что рассказать Мэннингу об авантюре с Рэмеджем, о том, как это произошло, все равно что измазать дегтем акварельный рисунок. Она и Мэннинг воспринимают мир в разном ключе, видят его в разном цвете. Как, в самом деле, объяснить ему, зачем она заняла деньги, если теперь сама удивляется этому? Ведь, в общем-то, она соблазнилась приманкой. Она соблазнилась! Сказав себе это, Анна-Вероника все меньше стала следить за рассудительной, самодовольной речью Мэннинга. Втайне, без всякой уверенности, она торопливо прикидывала возможность представить Мэннингу случившееся в романтических тонах: Рэмедж, мол, черный злодей, а она белая, незапятнанно белая девица... Но Мэннинг вряд ли станет слушать. Он откажется слушать, отпустит грехи без исповеди. И тут ее потрясло сознание, что она совершила величайшую оплошность и никогда не отважится сказать Мэннингу о Рэмедже, никогда. Что ж, она не скажет ему. Но все-таки как быть с этими сорока фунтами?.. Она продолжала свои выводы. Эта тайна всегда будет стоять между нею и Мэннингом. Она увидела свою жизнь с ним, лишенную всех иллюзий, навсегда одетую в чехлы: однообразные возражения, кризисы притворства, годы мучительного взаимного равнодушия в туманном саду возвышенных сантиментов. Но есть ли такая женщина, которая получает от мужчины что-то лучшее? Может быть, все женщины волей-неволей утаивают от мужчин свои мысли и чувства?.. Она подумала о Кейпсе. Она не могла не думать о нем. Кейпс совсем другой. Кейпс смотрит на человека, а не поверх него, разговаривает с ним, считается с ним как с реальным, конкретным фактом. Кейпс видит именно ее, сочувствует ей, очень к ней внимателен, пусть даже не любит. В нем по крайней мере нет по отношению к ней никакой приторной чувствительности. А после прогулки по зоологическому саду ей даже стало казаться, что он не просто внимателен к ней... Всякие мелочи, едва ощутимые, подтверждают ее предположение; что-то в его манере держаться не согласуется с его словами. Разве он не поджидал ее в то утро... не бросился к ней навстречу, когда она вошла? Она вспомнила, каким видела его в последний раз, его взгляд, устремленный к двери в другом конце лаборатории, когда она уходила. Почему он так смотрел на нее - именно этим особенным взглядом? Мысль о Кейпсе залила ее сердце радостью, словно ее пронизал солнечный свет, прорвавшийся наконец сквозь тучи. Она вдруг будто заново открыла, что Кейпс ей мил, что она любит его. Она поняла, что стать женою другого невозможно. Если нельзя выйти за Кейпса, она не выйдет ни за кого. Лжи с Мэннингом надо положить конец. Не нужно было этого и начинать. Обман, жалкий обман. И если когда-нибудь Кейпс захочет ее... найдет возможным изменить свой взгляд на дружбу... В темных глубинах сознания Анны-Вероники мелькали смутные мысли о такой возможности, но она не позволила себе задерживаться на них. И вдруг она приняла отчаянное решение, казалось, в один миг изменившее все ее существо. Она отреклась от всех своих планов, отбросила всякое благоразумие. Что ей мешает? По крайней мере она будет честной! Она посмотрела на Мэннинга. Он сидел, откинувшись, на своем зеленом стуле, одна рука лежала на спинке стула, другая покоилась на столике. Губы его улыбались под пышными усами, и он, чуть склонив голову набок, смотрел на нее. - Какое же это страшное признание вы хотели сделать? - спросил он. Его тихая, спокойная улыбка была безмятежна; она выражала неверие в то, что Анна-Вероника могла совершить что-нибудь предосудительное. Она отодвинула чашку, тарелку с остатками клубники и сливок и оперлась локтями о столик. - Мистер Мэннинг, я действительно хочу кое в чем вам признаться, - сказала она. - Почему бы вам не называть меня по имени? - заметил он. Анна-Вероника задумалась над этим, но тут же отбросила как нечто несущественное. Что-то в ее голосе, манере неожиданно показалось ему угрожающе серьезным. Он как будто только сейчас заинтересовался, в чем, собственно, она хочет ему признаться. Его улыбка погасла. - С нашей помолвкой, наверное, придется покончить, - заявила Анна-Вероника, и у нее перехватило дыхание, словно она нырнула в ледяную воду. - То есть как покончить? - спросил он с безмерным изумлением и выпрямился. - Пока вы говорили, я о многом думала. Видите ли... Я не понимала... Она разглядывала свои ногти. - Очень трудно найти нужные слова, но я хочу быть с вами честной. Когда я давала согласие, я думала, что смогу выйти за вас; мне это казалось возможным. Я считала, что смогу. Я восхищалась вашим рыцарством. И была вам благодарна. Она смолкла. - Продолжайте, - сказал он. Она придвинула локоть поближе к нему и очень тихо произнесла: - Я сказала вам, что не люблю вас. - Я знаю, вы поступили благородно и смело, - отозвался Мэннинг, степенно кивнув. - Но это еще не все. Она опять замолчала. - Я... я очень сожалею... Я тогда не объяснила вам. О таких вещах трудно говорить. Я не понимала, что обязана была объяснить... Я люблю другого. С минуту они пристально смотрели друг на друга. Потом Мэннинг как-то осел на своем стуле и опустил голову, словно сраженный пулей. Оба долго не произносили ни слова. - Боже мой! - наконец воскликнул он прочувствованно и повторил: - Боже мой! Теперь, когда главное сказано, в голове у нее прояснилось, и она успокоилась. Тривиальные слова, которыми он описал свою душевную боль, она выслушала с суровой холодностью, которой сама удивилась. Почти безотчетно она понимала, что этот крик не выражает глубоких чувств; миллионы и миллионы Мэннингов при положениях, воспринимаемых столь же поверхностно, с таким же пустым пафосом, восклицают: "Боже мой! Боже мой!" Это чрезвычайно успокоило ее совесть. Он оперся лбом на руку, приняв позу, выражавшую величественный трагизм. - Но почему вы не сказали об этом сразу? - спросил он прерывающимся голосом, как человек, испытывающий душевные муки, и посмотрел на нее, болезненно наморщив лоб. - Я не знала... Я думала, что смогу подавить это в себе. - И вы не можете? - Мне кажется, я не должна... - А я так мечтал и надеялся! - Мне ужасно жаль... - Но... это как гром среди ясного неба! Боже мой! Вы не понимаете, Анна-Вероника! Ведь... ведь рушится мир! Она пыталась вызвать в себе жалость к нему, но мешало ясное, отчетливое сознание его удивительного эгоцентризма. Он продолжал с упорством и настойчивостью: - Зачем вы позволили мне любить себя? Зачем приоткрыли передо мною ворота рая? О боже мой! Я все еще не могу опомниться. Мне кажется, это только слова! Мне кажется, это дурной сон! Скажите мне, что я ослышался! Что вы пошутили! Он говорил почти шепотом, придав своему голосу проникновенность и пристально глядя на нее. Она стиснула руки. - Это не шутка, - заявила она. - Я кажусь себе подлой, бесчестной... Я и думать не должна была об этом. О вас, я хотела сказать... Он снова откинулся назад с видом безграничного отчаяния. - Боже мой! - повторил он снова. Тут они заметили официантку, остановившуюся возле них с книжечкой и карандашом, чтобы написать счет. - Ах, до счета ли! - трагическим тоном сказал Мэннинг; он встал, сунул удивленной кельнерше четырехшиллинговую монету и повернулся к ней своей широкой спиной. - Давайте хотя бы погуляем по парку, - обратился он к Анне-Веронике. - У меня это просто не укладывается в голове... Я ведь сказал вам, мне не до счета. Оставьте себе! Оставьте себе! В тот день они очень долго гуляли. Они прошли через парк в западном направлении, повернули обратно и обогнули Королевские ботанические сады, потом пошли к Ватерлоо, к югу. Весь этот утомительный путь они говорили, и Мэннинг с усилием, как он выразился, "переваривал" услышанное. Разговор был нудный, бессмысленный, постыдный, но избежать его было нельзя. Анна-Вероника чувствовала себя виноватой до глубины души. Это не мешало ей, однако, несказанно радоваться принятому решению, тому, что она исправила свою ошибку. Остается только немного потерпеть, насколько возможно, утешить Мэннинга, постараться наложить хоть какой-нибудь пластырь на его раны, а потом она будет свободна и вольна довериться своей судьбе. Она что-то доказывала, приносила какие-то извинения по поводу того, что дала согласие, что-то неуверенно пыталась объяснить, но он не следил за ее словами, не вслушивался в их значение. Тогда она поняла, что должна предоставить Мэннингу вести разговор: пусть объясняет создавшееся положение, как ему удобнее. Именно так она и поступила. Однако в отношении своего неведомого соперника он проявил весьма настойчивое любопытство. Он заставил Анну-Веронику рассказать о своих затруднениях. - Я не могу его назвать, - ответила Анна-Вероника, - но он женат... Нет! Я не знаю даже, интересуется ли он мною. Бесполезно вдаваться в подробности. Я знаю одно: меня просто влечет к нему и никто другой мне не нужен. И незачем обсуждать такого рода вещи. - Но вы же допускали, что сможете забыть его? - Видимо, допускала. Я не понимала. Теперь я поняла. - Господи боже мой! - произнес Мэннинг, выжав все, что было можно, из слова "бог". - Наверное, это рок. Рок! Вы так правдивы, так изумительны! - Я отношусь к случившемуся спокойно потому, - продолжал он чуть ли не виноватым тоном, - что оно оглушило меня... - Скажите мне! Этот человек... Он осмелился приставать к вам? - вдруг спросил Мэннинг. Анна-Вероника пережила ужасную минуту. - Если бы это было так! - ответила она. - Но... Долгий, несуразный разговор начал действовать ей на нервы. - Если чего-нибудь хочешь больше всего на свете, - заявила она с жестокой искренностью, - естественно, что к этому стремишься. Ее ответ потряс его. Она разрушила здание, которое он возвел в своем воображении, - преданный влюбленный при первой возможности спасает ее от безнадежного и пагубного увлечения. - Мистер Мэннинг, я предостерегала вас, чтобы вы не идеализировали меня. Мужчины не должны идеализировать женщину. Мы не стоим этого. Не заслуживаем. И это нас стесняет. Вы не представляете себе, о чем мы думаем, что способны сделать и сказать. У вас нет сестер; вы никогда не слышали разговоров, которые обычно ведутся в женских пансионах. - О! Но вы изумительная, правдивая, бесстрашная! Разве я возражаю? Что они значат, все эти мелочи? Ничего! Ровным счетом ничего! Вы не можете запятнать себя! Не можете! Скажу вам честно, пусть вы отказываете мне... Я себя считаю, как и раньше, помолвленным с вами, все равно считаю себя вашим. А что касается этого слепого увлечения... Оно вроде какой-то навязчивой идеи, какого-то наваждения. Это не вы, нисколько. Это нечто такое, что стряслось с вами. Это как несчастный случай. Я не придаю ему значения. В некотором роде не придаю значения. Он ничего не меняет... И все-таки я хотел бы удушить того человека! Сильный, первобытный человек во мне жаждет этого... - Я бы, наверное, не сдерживала его, если чувствовала бы в себе такого человека. - Знаете, мне это не кажется концом, - продолжал он. - Я человек настойчивый. Я вроде собаки: ее прогонишь из комнаты, а она ляжет на коврик за дверью. И я не томящийся от любви юнец. Я мужчина и знаю, чего хочу. Удар, конечно, страшный... но он меня не убил. И в какое я поставлен положение! В какое положение! Таким был Мэннинг, самовлюбленный, непоследовательный, далекий от жизни. Анна-Вероника шла с ним рядом, стараясь смягчить свое сердце мыслью о том, насколько дурно она поступила с ним; но, по мере того как уставали ее ноги и мозг, она все больше радовалась, что ценою этой бесконечной прогулки избежала... - чего она избежала? - перспективы находиться в обществе Мэннинга "десять тысяч дней и десять тысяч ночей". Что бы ни случилось, она никогда не воспользуется такой возможностью. - Для меня это не конец, - провозгласил Мэннинг. - В каком-то смысле ничего не изменилось. Я буду по-прежнему носить ваши цвета, даже если они ворованные, запретные, носить на моем шлеме... Я буду по-прежнему верить в вас. Доверять вам. Он несколько раз повторил, что будет ей доверять, но при чем тут доверие, так и осталось неясным. - Послушайте, - вдруг воскликнул Мэннинг, которого осенила догадка, - сегодня днем, когда мы встретились, вы ведь не имели намерения порвать со мной? Анна-Вероника замялась, ее испугала мысль, что ведь он прав. - Нет, - неохотно призналась она. - Прекрасно, - подхватил Мэннинг, - посему я и не считаю ваше решение окончательным. Именно так. Я чем-то наскучил вам или... Вы думаете, что любите того человека! Конечно, вы любите его. Но пока вы не... Мэннинг жестом оратора простер руку, загадочно, пророческим тоном произнес: - Я заставлю вас полюбить меня. А его вы забудете... забудете. У Ватерлоо он посадил ее в поезд и стоял - высокий, массивный, держа шляпу в поднятой руке, - пока его не заслонили медленно двигавшиеся вагоны. Анна-Вероника села, откинулась назад, облегченно вздохнула. Пусть Мэннинг идеализирует ее теперь сколько его душе угодно. Ее это больше не касается. Пусть воображает себя верным возлюбленным, пока ему не надоест. Она навсегда покончила с веком рыцарства, она больше не будет приспосабливаться к отжившим традициям, не пойдет ни на какие компромиссы. Она опять честный человек. Но когда мысли ее вернулись к Морнингсайд-парку, она поняла, что в ее жизнь, подобную запутанному клубку, романтические домогательства Мэннинга внесут новые осложнения. 14. РАСКАЯВШИЙСЯ ГРЕШНИК Весна в этом году задержалась до начала мая, а затем пришла стремительно, вместе с летом. Через два дня после разговора Анны-Вероники с Мэннингом Кейпс появился в лаборатории во время перерыва и застал ее одну; она стояла у окна и даже не притворялась, будто чем-то занята. Он вошел, засунув руки в карманы брюк, и казался подавленным. Теперь он почти с одинаковой силой ненавидел и Мэннинга и самого себя. Увидев ее, он просиял и подошел к ней. - Что вы делаете? - спросил он. - Ничего, - ответила Анна-Вероника, глядя в окно через плечо. - И я тоже... Устали? - Вероятно. - А я не могу работать. - И я, - ответила Анна-Вероника. Они помолчали. - Это весна, - сказал он. - Все прогревается, светает рано, все приходит в движение, и хочется делать что-то новое. Противно работать; мечтаешь о каникулах. В этом году мне трудно. Хочется уехать. Мне еще никогда так сильно не хотелось уехать. - Куда же вы собираетесь? - В Альпы. - Совершать восхождения? - Да. - Что ж, это чудесный отдых! Несколько секунд он не отвечал ей. - Да, - произнес он, - я хочу уехать. Минутами мне кажется, я просто готов удрать... Правда, глупо? Недисциплинированно. Он подошел к окну и стал нервно мять занавеску, глядя на видневшиеся из-за домов верхушки деревьев Риджент-парка. Вдруг он резко обернулся к ней и увидел, что она стоит неподвижно и смотрит на него. - Это - действие весны, - сказал он. - Наверное. Она взглянула в окно на видневшиеся вдали деревья, покрытые буйной молодой зеленью, на цветущий миндаль. У нее созрело безумное решение, и, чтобы уже не отступать от него, она тут же решила его осуществить. - Я порвала со своим женихом, - сказала она бесстрастно, ощущая при этом, что сердце бьется где-то в горле. Он сделал легкое движение, и она, чуть задыхаясь, продолжала: - Конечно, это тяжело и неприятно, но, видите ли... - Высказать все сейчас было необходимо, ведь она уже не могла думать ни о чем другом. Ее голос звучал слабо и безжизненно: - Я влюбилась. Он не помог ей ни одним словом. - Я... я не любила человека, с которым была помолвлена, - сказала она. Быстро взглянув ему в глаза, она не смогла уловить их выражения. Его взгляд показался ей холодным и равнодушным. Сердце у нее упало, ее решимость исчезла. Она продолжала стоять, точно оцепенев, не в силах сделать хоть одно движение. Какое-то время, показавшееся ей вечностью, она не решалась взглянуть на него. Но она почувствовала, что вся его вялость исчезла и он стал каким-то жестким. Наконец зазвучал его голос, и ее тревога прошла. - Я думал, у вас не хватит характера. Вы... Это чудесно с вашей стороны, что вы доверились мне. И все же... - И тогда с неправдоподобной и явно напускной недогадливостью, голосом еще более безжизненным, чем у нее, он спросил: - А кто он? Анна-Вероника была взбешена собственной немотой и бессилием. Грацию, уверенность, даже способность двигаться - она как будто все утратила. Ее бросило в жар от стыда. Ужасные сомнения овладели ею. Она неловко и беспомощно опустилась на одну из стоявших у ее стола табуреток и закрыла лицо руками. - Неужели вы не понимаете? - проговорила она. Не успел Кейпс ей ответить, как дверь в конце лаборатории с шумом открылась и на пороге показалась мисс Клегг. Она прошла к своему столу и села. При звуке распахнувшейся двери Анна-Вероника открыла лицо, на котором не было ни слезинки, и одним движением быстро приняла позу спокойно беседующего человека. Мгновение продолжалось неловкое молчание. - Видите, - сказала Анна-Вероника, глядя перед собой на оконный переплет, - вот какую форму приняла сейчас моя личная проблема. Кейпс не мог так быстро справиться с собой. Он стоял, засунув руки в карманы, и смотрел на спину мисс Клегг. Лицо его было бледно. - Да... Это трудный вопрос. Казалось, он онемел, мучительно что-то обдумывая. Затем неловко взял одну из табуреток, поставил ее в конце стола Анны-Вероники и сел. Снова взглянув на мисс Клегг, он заговорил торопливо, вполголоса, глядя прямо в лицо Анны-Вероники жадным взглядом. - У меня возникла смутная догадка, что дело обстоит именно так, как вы сказали, но случай с кольцом, с этим неожиданным кольцом смутил меня. Чтоб она провалилась... - Он кивнул в сторону мисс Клегг. - Хочется поговорить с вами об этом поскорее. Я мог бы проводить вас до вокзала, если вы не сочтете это нарушением приличий. - Я подожду вас, - все еще не глядя на него, сказала Анна-Вероника, - и мы пойдем в Риджент-парк. Нет, лучше проводите меня до Ватерлоо. - Согласен! - ответил он, немного замешкался, потом встал и удалился в препараторскую. Некоторое время они шли молча глухими улицами, тянувшимися к югу от колледжа. На лице у Кейпса было написано бесконечное смущение. - Прежде всего я должен сказать вам, мисс Стэнли, - наконец произнес он, - все это очень неожиданно. - Это началось, как только я пришла в лабораторию. - Чего вы хотите? - спросил он прямо. - Вас! - ответила Анна-Вероника. Они чувствовали себя на людях, мимо них сновали прохожие, и поэтому оба не показывали своего волнения. И не было в них той театральности, которая требует жестов и мимики. - Вам, наверное, известно, что вы мне страшно нравитесь? - продолжал Кейпс. - Вы мне сказали об этом в зоологическом саду. Она чувствовала, что вся дрожит. Но держала себя так, что ни один прохожий не заметил ее волнения. - Я... - Казалось, ему трудно произнести эти слова. - Я люблю вас. В сущности, я вам это уже сказал. Но сейчас я могу назвать это чувство своим именем. Не сомневайтесь. Я говорю с вами так потому, что это дает нам опору... Некоторое время оба молчали. - Разве вы ничего не знаете обо мне? - произнес он наконец. - Кое-что. Немного. - Я женат. Но моя жена не хочет жить со мной по причинам, которые, как мне кажется, большинство женщин сочтут убедительными... Иначе я давно бы стал ухаживать за вами. Они опять помолчали. - Мне все равно, - сказала Анна-Вероника. - Но если бы вы знали... - Я знала. Это не имеет значения. - Зачем вы мне сказали? Я надеялся... Надеялся, что мы будем друзьями. Он вдруг возмутился. Казалось, он винит ее за то, что они оказались в таком трудном положении. - И чего ради вы сказали мне? - воскликнул он. - Я ничего не могла с собой поделать. Меня что-то толкнуло. Я должна была сказать. - Но это же все меняет. Я думал, вы понимаете. - Я должна была сказать, - повторила она. - Я так устала притворяться. Мне все равно. Я рада, что сказала. Рада. - Послушайте! - продолжал Кейпс. - Чего же вы хотите? Что мы можем сделать, по-вашему? Разве вы не знаете, каковы мужчины и какова жизнь? Подойти ко мне и все выложить! - Я знаю кое-что. Но мне все равно. И я ни на капли не стыжусь. На что мне жизнь, если в этой жизни нет вас? Я хотела, чтобы вы знали. И теперь вы знаете. И хорошо, что рухнули все преграды. Вы не можете, глядя мне в глаза, отрицать, что любите меня. - Я же вам сказал, - ответил он. - Прекрасно, - произнесла Анна-Вероника тоном человека, заканчивающего дискуссию. Некоторое время они молча шли рядом. - В лаборатории привыкаешь не обращать внимания на такие увлечения, - начал Кейпс. - Мужчины - любопытные животные, они легко влюбляются в девушек вашего возраста. Приходится воспитывать себя, не допускать этого. Я приучил себя думать о вас просто как о студентке колледжа и совершенно исключил иную возможность. Хотя бы из уважения к принципу совместного обучения. Помимо всего прочего, наша встреча является нарушением этого хорошего правила. - Правила существуют для будней, - ответила Анна-Вероника. - А это особый день. Он выше всех правил. - Для вас! - А для вас нет? - Нет. Нет, я буду следовать правилам... Это странно, но к данному случаю подходят только готовые штампы. Мисс Стэнли, вы меня поставили в необычайное положение. - Его раздражал собственный голос. - Ах, черт! Она не ответила; казалось, в нем происходит внутренняя борьба. - Нет! - наконец произнес он вслух. - Здравый смысл подсказывает, - продолжал Кейпс, - что мы не можем стать любовниками в обычном смысле слова. Это, по-моему, ясно. Вы знаете, я сегодня был совершенно не в состоянии работать. Курил в препараторской и думал обо всем этом. Мы не можем быть любовниками в обычном смысле слова, но мы можем быть большими и близкими друзьями. - Мы и теперь друзья, - заметила Анна-Вероника. - Вы меня глубоко заинтересовали... Он остановился, чувствуя неубедительность того, что ему надо сказать. - Я хочу быть вашим другом. Я вам уже говорил об этом в зоологическом саду, я это и думаю. Будем друзьями настолько близкими, насколько могут быть друзья. Он видел побледневшее лицо Анны-Вероники. - К чему притворяться? - спросила она. - Мы не притворяемся. - Притворяемся. Любовь - одно, а дружба - совсем другое. Я моложе вас... И у меня есть воображение... Я знаю, о чем говорю... Мистер Кейпс, вы думаете... Вы думаете, я не знаю, что такое любовь? Кейпс помолчал. - У меня в голове полный сумбур, - сказал он наконец. - Я весь день думал. А кроме того, в течение долгих недель и месяцев во мне таилось столько мыслей и переживаний... Я чувствую себя и скотиной и почтенным дядюшкой. Я чувствую себя чем-то вроде жулика-опекуна. Все законы против меня... Почему я позволил вам затеять этот разговор? Мне надо было сказать... - Едва ли вы могли удержать меня... - Может быть, и смог бы... - Нет, не могли. - Все равно я обязан был, - сказал он и тут же отклонился от темы. - Я хочу знать, известно ли вам мое скандальное прошлое? - Очень мало. Оно как будто не имеет значения. Верно? - Думаю, что имеет, и большое. - Почему? - Оно не даст нам возможности пожениться. И накладывает запрет... на многое. - Но не помешает нам любить друг друга. - Боюсь, что не помешает. Но, право же, сделает нашу любовь чем-то ужасно отвлеченным. - Вы разошлись с вашей женой? - Да, но вы знаете почему? - Не совсем. - Почему на человека всегда наклеивают ярлык? Видите ли, я с женой разошелся. Но она не хочет развода и не разведется. Вы не понимаете, в каком я положении. И вы не знаете, чем вызван наш разрыв. В сущности, все вертится вокруг вопроса, вам непонятного, а я никак не мог сказать об этом раньше. Мне хотелось сделать это тогда, в зоологическом саду. Но я считался с вашим кольцом. - Бедное старое кольцо! - отозвалась Анна-Вероника. - Мне не следовало ходить в зоологический сад. А я просил вас пойти со мной. Человек - существо сложное... Мне хотелось побыть с вами. Ужасно хотелось. - Расскажите мне о себе, - предложила Анна-Вероника. - Прежде всего я был... Я участвовал в бракоразводном процессе. Но я был... был соответчиком. Вам этот термин понятен? Анна-Вероника едва приметно улыбнулась. - Современная девушка знакома с этими терминами. Она читает романы, исторические пьесы и так далее. А вы думали, я этого не знаю? - Нет. Но вы, наверное, все же не понимаете. - Почему? - Знать вещи по названию - это одно, а знать, оттого что видел, чувствовал и сам был в таком положении, - совсем другое. Вот преимущество жизненного опыта над молодостью. Вы не понимаете. - Может быть. - Не понимаете. В том-то и трудность. Если я изложу факты, то, поскольку вы в меня влюблены, вы все объясните как что-то очень благородное и делающее мне честь. Ну, Высшей моралью или чем-то в этом роде... Но было не так. - Я не разбираюсь в Высшей морали. Высшей истине и вопросах того же порядка. - Возможно. Но молодое и чистое существо, как вы, всегда склонно облагораживать или оправдывать. - У меня биологическая подготовка. Я особа закаленная. - Во всяком случае, это чистая и хорошая закалка. Я считаю вас закаленной. В вас есть что-то... какая-то... взрослость. Я говорю с вами так, будто вы мудрее и милосерднее всех на свете. Я расскажу все откровенно. Да. Так будет лучше. А потом вы пойдете домой и все обдумаете, прежде чем мы опять поговорим. Во всяком случае, я хочу, чтобы вам было совершенно ясно, как вы должны поступить. - Не возражаю, - сказала Анна-Вероника. - Это вовсе не романтично. - Ладно, говорите. - Я женился довольно рано, - начал Кейпс, - должен сказать, что во мне сидит животная страстность. Я женился, женился на женщине, которую и теперь считаю одной из самых красивых на свете. Она примерно на год старше меня, она... горда, полна чувства собственного достоинства, и у нее очень спокойный темперамент. Если бы вам довелось ее встретить, я уверен, вы были бы о ней такого же высокого мнения, как и я. Насколько я знаю, она никогда не совершила ни одного неблагородного поступка. Мы встретились, когда были оба очень молоды, в вашем возрасте. Я полюбил ее, стал за ней ухаживать, но думаю, что ее чувство ко мне было не совсем такое, как мое к ней. Он замолчал. Анна-Вероника ждала. - Есть вещи, которые нельзя предвидеть. О таких несоответствиях в романах не пишут. Молодежь о них не знает, пока не натолкнется на них. Моя жена не поняла, в чем дело, не понимает до сих пор. Вероятно, она презирает меня... Мы поженились и некоторое время были счастливы. Она была изящной и нежной. Я боготворил ее и подчинялся ей. Он прервал себя: - Вы понимаете, о чем я говорю? Если не понимаете, то это ни к чему. - Думаю, что понимаю, - ответила Анна-Вероника и покраснела. - Пожалуй, да, понимаю. - А как вы считаете: относятся эти явления к нашей Высшей или Низшей природе? - Я сказала вам, что не занимаюсь ни высшими проблемами, - ответила Анна-Вероника, - ни, если хотите, низшими. Я не классифицирую. - Она приостановилась в нерешительности. - Плоть и цветы для меня одно и то же. - Это в вас и хорошо. Так вот, через какое-то время кровь во мне загорелась. Не думайте, что это было какое-то прекрасное чувство. Нет, просто лихорадка. Вскоре после нашей женитьбы - примерно через год - я подружился с женой моего приятеля, женщиной лет на восемь старше меня... В этом не было ничего замечательного. Между нами возникли постыдные, нелепые отношения. Мы встречались украдкой. Это было как воровство. Мы их слегка приукрашали музыкой... Я хочу, чтобы вы ясно поняли, я был кое-чем обязан своему приятелю. И я поступил низко... Но это было удовлетворением мучительной потребности. Мы оба были одержимы страстью. Чувствовали себя ворами. Мы и были ворами... Может быть, мы и нравились друг другу. Ну, а мой приятель все это обнаружил и ничего не хотел слушать. Он развелся с ней. Что вы скажете об этой истории? - Продолжайте, - сказала Анна-Вероника слегка охрипшим голосом, - расскажите мне все. - Моя жена была ошеломлена и оскорблена безмерно. Она решила, что я развратник. Вся ее гордость взбунтовалась против меня. Открылась одна особенно унизительная подробность, унизительная для меня. Оказалось, что существует еще второй соответчик. До суда я не слышал о нем. Не знаю, почему это было так унизительно. Логики в этом нет. Но это факт. - Бедняга! - произнесла Анна-Вероника. - Моя жена категорически решила порвать со мной. Она не желала объясняться; настаивала на том, чтобы немедленно расстаться. У нее были собственные деньги - и гораздо больше, чем у меня, - так что об этом не пришлось беспокоиться. Она посвятила себя общественной деятельности. - Ну, и дальше... - Все. В сущности, все. А теперь... Подождите, я хочу сказать вам все до конца. От страстей не избавляются только потому, что они привели к скандалу и крушению. Они остаются! Все то же самое. В крови живет то же вожделение, вожделение, не облагороженное, не направляемое высокими чувствами. Мужчина свободнее, ему легче поступать дурно, чем женщине. Я просто порочный человек, в этом нет никакой славы и романтики. Вот... вот какова моя личная жизнь. Такой она была и до последних месяцев. И дело не в том, что я был таким, я такой и есть. До сих пор меня это мало тревожило. Вопросом чести были для меня мои научные работы, открытые дискуссии и печатные труды. Большинство из нас таковы. Но, видите ли, на мне пятно. Я не гожусь для той любви, которой вы хотели бы. Я все испортил. Моя пора прошла, я ее упустил. Я подмоченный товар. А вы чисты, как пламя. И вы явились ко мне с такими ясными глазами, отважная, как ангел... Он вдруг умолк. - Ну и? - отозвалась она. - Вот и все. - Как странно, что все это вас смущает. Я не думала... Впрочем, не знаю, что я думала. Вы стали неожиданно более человечным. Реальным. - Но разве вам не ясно, как я должен держаться с вами? Разве вы не видите, какая это преграда для нашей близости?.. Вы не можете... сразу. Вы должны все обдумать. Это вне вашего жизненного опыта. - По-моему, это меняет только одно: я еще больше люблю вас. Я всегда желала вас. Никогда, даже в самых безрассудных мечтах я не думала, что могу быть нужна вам. Он словно сдержал какой-то возглас, подавив рвавшиеся наружу чувства, и оба от волнения не могли выговорить ни слова. Они поднимались к вокзалу Ватерлоо. - Отправляйтесь домой и обдумайте все это, - сказал он наконец, - а завтра мы поговорим. Нет, нет, ничего сейчас не отвечайте, ничего. А любовь... Я люблю вас. Всем сердцем. Не к чему больше скрывать. Я никогда не смог бы говорить с вами так, забыв все, что нас разделяет, даже ваш возраст, если бы не любил вас беспредельно. Будь я чист и свободен... Мы должны все это обсудить. К счастью, возможностей у нас сколько угодно! И мы умеем разговаривать друг с другом. Во всяком случае, теперь, когда вы начали, ничто не может помешать нам быть лучшими друзьями на свете. И обсудить все, что возможно. Верно? - Ничто, - подтвердила Анна-Вероника, лицо ее сияло. - Прежде нас что-то сдерживало, было какое-то притворство. Оно исчезло. - Исчезло! - Дружба и любовь - разные вещи. А тут еще эта помолвка, которая спутала все карты. - С нею покончено. Они вышли на перрон и остановились у вагона. Он взял ее за руку, посмотрел ей в глаза и, борясь с собой, заговорил каким-то напряженным, неискренним голосом. - Я буду счастлив иметь в вашем лице друга, - сказал он, - любящего друга. Я и мечтать не мог о таком друге, как вы. Она улыбнулась, уверенная в себе, глядя без всякого притворства в его смущенные глаза. Разве они уже не все выяснили? - Я хочу, чтобы вы были моим другом, - настаивал он, как бы споря с кем-то. На следующее утро она ждала его в лаборатории во время перерыва, почти уверенная, что он придет. - Ну что ж, обдумали? - осведомился он, усаживаясь рядом с ней. - Я думала о вас всю ночь, - ответила она. - И что же? - Все это ничуточки не волнует меня. Он помолчал. - Мы никуда не уйдем от того факта, что мы любим друг друга, - произнес он. - И поскольку мы нашли друг друга... Я ваш. Чувствую себя так, как будто я только что очнулся от сна. Я все время смотрю на вас широко открытыми глазами. Беспрерывно думаю о вас. Вспоминаю мельчайшие подробности, оттенки вашего голоса, походку, то, как откинуты набок ваши волосы. Мне кажется, я всегда был влюблен в вас. Всегда. Еще до того, как познакомился с вами. Она сидела неподвижно, сжимая руками край стола; он тоже замолчал. Анна-Вероника дрожала все сильнее. Он вдруг вскочил и подошел к окну. - Мы должны, - сказал он, - быть самыми близкими друзьями. Она встала и протянула к нему руки. - Поцелуйте меня, - сказала она. Он вцепился в подоконник позади себя. - Если я это сделаю... - произнес он. - Нет! Я хочу обойтись без этого. Я хочу подождать с этим. Дать вам время подумать. Я мужчина с... определенным опытом. Вы неопытная девушка. Сядьте опять на табуретку и давайте поговорим хладнокровно. Люди вашего склада... Я не хочу, чтобы инстинкт толкнул нас на поспешные решения. Вы знаете твердо, чего именно хотите от меня? - Вас. Я хочу, чтобы вы были моим возлюбленным. Я хочу отдаться вам. Я хочу быть для вас всем, чем только могу. - Она помолчала. - Вам ясно? - спросила она. - Если бы я не любил вас больше самого себя, я бы так не боролся с вами. Я уверен, вы недостаточно все продумали, - продолжал он. - Вы не знаете, к чему ведут такие отношения. Мы влюблены. У нас кружится голова от желания близости. Но что мы можем сделать? Вот я, меня связывает респектабельность и эта лаборатория. Вы живете дома. Это значит... встречаться только украдкой. - Мне все равно, как мы будем встречаться, - сказала она. - Ваша жизнь будет испорчена. - Это украсит ее. Я хочу вас. Мне это ясно. Вы для меня единственный в мире. Вы меня понимаете. Вы единственный, кого я понимаю и чувствую и чьи чувства разделяю, я вас не идеализирую. Не воображайте. И не потому, что вы хороший, а оттого, что, быть может, я очень плохая; в вас есть что-то... живое, какое-то понимание. Это что-то возрождается при каждой нашей встрече и томится, когда мы в разлуке. Видите ли, я эгоистична. Склонна к иронии. Слишком много думаю о себе. Вы единственный человек, к которому я действительно отношусь хорошо, искренне и без всякого эгоизма. Я испорчу себе жизнь, если вы не придете и не возьмете ее. Я такая. В вас, если вы можете любить меня, мое спасение. Спасение. Я знаю, что поступаю правильнее вас. Вспомните, вспомните о моем обручении! Их беседа прерывалась красноречивыми паузами, и эти паузы противоречили всему, что он считал долгом сказать. Она встала перед ним с легкой улыбкой на губах. - По-моему, мы исчерпали наш спор, - сказала она. - Думаю, что да, - серьезно ответил он, обнял ее и, откинув волосы с ее лба, очень нежно поцеловал в губы. Следующее воскресенье они провели в Ричмонд-парке, радуясь тому, что им не надо разлучаться весь этот долгий летний, солнечный день, и подробно обсуждали свое положение. - В нашем чувстве - чистая свежесть весны и молодости, - сказал Кейпс, - это любовь с пушком юности. Отношения таких любовников, как мы, обменявшихся только одним жарким поцелуем, - это роса, сверкающая на солнце. Сегодня я люблю все вокруг, все в вас, но люблю больше всего вот это... эту нашу чистоту. - Ты не можешь себе представить, - продолжал он, - до чего постыдной может быть тайная любовная связь. - У нас не тайная любовь, - ответила Анна-Вероника. - Ничуть. И она у нас не будет такой... Мы не должны этого допускать. Они бродили среди деревьев, сидели на поросшем мхом берегу, отдыхали, дружески болтая, на скамейках, потом пошли обратно, позавтракали в ресторане "Звезда и Подвязка", проговорили до вечера в саду над излучиной реки. Им ведь надо было поговорить о целой вселенной, о двух вселенных. - Что же мы будем делать? - спросил Кейпс, устремив глаза вдаль, на широкой простор за изгибом реки. - Я сделаю все, что ты захочешь, - ответила Анна-Вероника. - Моя первая любовь была грубой ошибкой, - сказал Кейпс. Он задумался, потом продолжал: - Любовь требует бережности... Нужно быть очень осторожным... Это чудесное, но нежное растение... Я не знал. Я боюсь любви, с которой облетят лепестки, и она станет пошлой и уродливой. Как мне выразить все, что я чувствую? Я бесконечно тебя люблю. И боюсь... Я в тревоге, в радостной тревоге, как человек, который нашел сокровище. - Ты же знаешь, - сказала Анна-Вероника, - я просто пришла к тебе и отдала себя в твои руки. - Поэтому я не в меру щепетилен. Я боюсь. Я не хочу схватить тебя горячими, грубыми руками. - Как тебе угодно, любимый. Мне все равно. Ты не можешь совершить ничего дурного. Ничего. Я в этом совершенно уверена. Я знаю, что делаю. Я отдаю себя тебе. - Дай бот, чтобы ты никогда не раскаялась в этом! - воскликнул Кейпс. Она положила свою руку в его, и Кейпс стиснул ее. - Видишь ли, - сказал он, - едва ли мы сможем когда-нибудь пожениться. Едва ли. Я думал... Я опять пойду к жене. Я сделаю все, что в моих силах. Но, во всяком случае, мы, несмотря на любовь, очень долго сможем быть только друзьями. Он сделал паузу. Она помедлила, затем сказала: - Будет так, как ты захочешь. - Но почему это должно влиять на нашу жизнь? - спросил он. И затем, так как она не отвечала, добавил: - Если мы любим друг друга. Прошло меньше недели после их прогулки. Кейпс во время перерыва вошел в лабораторию и сел около Анны-Вероники для обычной беседы. Он взял горсть миндаля и изюма, которые она протянула ему, - оба перестали ходить завтракать - и задержал на миг ее руку, чтобы поцеловать кончики пальцев. Они помолчали. - Ну как? - спросила она. - Послушай! - сказал он, сидя совершенно неподвижно. - Давай уедем. - Уехать! - Вначале она не поняла его, потом сердце у нее заколотилось. - Прекратим этот... этот обман, - пояснил он. - А то мы, как в поэме у Броунинга о картине и статуе. Я не могу этого вынести. Уедем и будем вместе, пока не поженимся. Ты рискнешь? - Ты имеешь в виду - сейчас? - После окончания сессии. Это единственный правильный для нас путь. Ты готова пойти на это? Она стиснула руки. - Да, - еле слышно ответила Анна-Вероника. И добавила: - Конечно! В любую минуту. Я этого всегда хотела. Она смотрела перед собой, стараясь сдержать подступавшие слезы. Кейпс продолжал все так же твердо, сквозь зубы: - Есть бесконечное множество причин для того, чтобы мы этого не делали. Множество. Большинство людей осудит нас. Многие сочтут нас навсегда запятнанными... Тебе это понятно? - Кого может заботить мнение этих людей? - ответила она, не глядя на него. - Меня. Это значит быть изолированным от общества, бороться. - Если у тебя хватит мужества, то его хватит и у меня, - отозвалась Анна-Вероника. - Я никогда еще за всю свою жизнь не была так убеждена в своей правоте. - Она твердо смотрела на него. - Будем мужественны! - воскликнула она. У нее хлынули слезы, но голос оставался твердым. - Ты для меня не просто мужчина, я хочу сказать, не один из представителей мужского пола. Ты особое существо, ни с кем в мире не сравнимое. Именно ты мне необходим. Я никогда не встречала никого, похожего на тебя. Любить - всего важнее. Ничто не может перетянуть эту чашу весов. Мораль начинается только после того, как это установлено. Мне совершенно все равно, даже если мы никогда не поженимся. Я нисколько не боюсь скандала, трудностей, борьбы... Пожалуй, я даже хочу этого. Да, хочу. - Ты это получишь, - ответил Кейпс. - Ведь мы бросим им вызов. - Ты боишься? - Только за тебя! Я лишусь большей части моего заработка. Даже неверующие ассистенты кафедры биологии должны соблюдать приличия. Помимо того, ты студентка. У нас почти не будет денег. - Мне все равно. - А лишения и опасности? - Мы будем вместе. - А твои родные? - Они не в счет. Это страшная правда. Это... все это как бы зачеркивает их. Они не в счет, мне все равно. Кейпс вдруг весь изменился, его созерцательная сдержанность исчезла. - Вот здорово! - вырвалось у него. - Стараешься смотреть на вещи серьезно и здраво. И сам хорошенько не знаешь, зачем. Но ведь это же замечательно, Анна-Вероника! Жизнь становится великолепным приключением! - Ага! - с торжеством воскликнула она. - Во всяком случае, мне придется бросить биологию. Меня всегда втайне влекла литературная деятельность, Ею мне и надо заняться. Я смогу. - Конечно, сможешь. - Биология мне стала немножко надоедать. Одно исследование похоже на другое... Недавно я кое-что сделал... Творческая работа меня очень увлекает. Она мне довольно легко дается... Но это только мечты. Некоторое время придется заниматься журналистикой и работать изо всех сил... А то, что ты и я покончим с болтовней и... уедем, - это уже не мечта. - Уедем! - повторила Анна-Вероника, стиснув руки. - На горе и на радость. - На богатство и на бедность. Она не могла продолжать, она и плакала и смеялась. - Мы обязаны были это сделать сразу же, когда ты поцеловал меня, - проговорила она сквозь слезы. - Мы давно должны были... Только твои странные понятия о чести... Честь! Когда любишь, надо и это преодолеть. 15. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ДОМА Они решили уехать в Швейцарию после окончания сессии. - Давай все аккуратно доделаем, - сказал Кейпс. Из гордости, а также для того, чтобы отвлечь себя от беспрерывных мечтаний и неутомимой тоски по любимому, Анна-Вероника все последние недели усердно занималась биологией. Она оказалась, как и угадал Кейпс, закаленной молодой особой. Она твердо решила хорошо выдержать экзамены и не дать бурным чувствам захлестнуть себя. И все же заря новой жизни вызывала в ней трепет и тайное сладостное волнение, которые она не могла заглушить, несмотря на привычные условия ее существования. Порой усталая мысль неожиданно загоралась, и Анна-Вероника придумывала все те нежные и волшебные слова, какие ей хотелось бы сказать Кейпсу. Иногда же наступало состояние пассивной умиротворенности, полное неопределенной, лучезарной, безмятежной радости. Она не забывала об окружающих ее людях: о тетке, об отце, о своих товарищах студентах, о друзьях и соседях, но они как бы жили за пределами ее сияющей тайны - так актер смутно различает публику, сидящую по ту сторону рампы. Пусть публика аплодирует, протестует, вмешивается в действие, но пьеса - это собственная судьба Анны-Вероники, и она сама должна пережить ее. Последние дни, проведенные у отца, становились ей все дороже, по мере того как число их уменьшалось. Она ходила по родному дому, ощущая все яснее, что ее пребыванию здесь конец. Она стала особенно внимательной и ласковой с отцом и теткой, и ее все больше тревожила предстоящая катастрофа, которая по ее вине должна была на них обрушиться. Мисс Стэнли имела когда-то раздражавшую Анну-Веронику привычку прерывать занятия племянницы просьбами о мелких услугах по хозяйству, но теперь она исполняла их с неожиданной готовностью, как бы желая заранее умиротворить тетку. Анну-Веронику очень беспокоила мысль о том, следует ли открыться Уиджетам; они были славные девушки, и она провела два вечера с Констэнс, однако не заговорила о своем отъезде; в письмах к мисс Минивер она делала туманные намеки, но та не обратила на них внимания. Впрочем, Анну-Веронику не слишком волновало отношение друзей: ведь они в основном сочувствовали ей. Наконец наступил предпоследний день жизни в Морнингсайд-парке. Она поднялась рано, вышла в сад, покрытый росой и освещенный лучами июньского солнца, и стала вспоминать свои детские годы. Анна-Вероника прощалась с детством, с домом, где она выросла; теперь она уходила в огромный, многообразный мир, и на этот раз безвозвратно. Кончилась ее девичья пора, начиналась гораздо более сложная жизнь женщины. Она посетила уголок, где был расположен ее собственный садик, - незабудки и иберийки давно заросли сорной травой. Она забрела в малинник, который когда-то послужил приютом для ее первой любви к мальчику в бархатном костюмчике, и в оранжерею, где обычно читала полученные тайком письма. Здесь, за сараем, она пряталась от изводившего ее Родди, а там, под стеблями многолетних растений, начиналась волшебная страна. Задняя стена дома была недоступными Альпами, а кустарник со стороны фасада - Тераи [Terai (инд.) - поросшая очень высокой травой, болотистая местность у подножия Гималаев]. Еще целы сучья и сломанные колья, по которым можно было перелезть через садовый забор и выйти в луга. Около стены росли сливовые деревья. Несмотря на страх перед богом, осами и отцом, она воровала сливы; а вот здесь, под вязами, за огородом, она лежала, уткнувшись лицом в нескошенную траву, - один раз, когда ее преступление было раскрыто, и другой - когда она поняла, что матери уже нет в живых. Далекая маленькая Анна-Вероника! Она уже никогда не поймет душу этого ребенка! Та девочка любила сказочных принцев с золотыми локонами и в бархатных костюмчиках, а она теперь влюблена в живого человека по имени Кейпс с золотистым пушком на щеках, приятным голосом и сильными красивыми руками. Она скоро уйдет к нему, и, конечно, его крепкие руки обнимут ее. Она войдет в новую жизнь бок о бок с ним. Ее жизнь была так полна событиями, что она давно не вспоминала свои детские фантазии. Но теперь они мгновенно ожили, хотя она смотрела на них как бы издали и пришла проститься с ними перед разлукой. Во время завтрака она была необычно внимательна и выказала полное равнодушие к тому, как сварены яйца, потом она ушла, чтобы попасть на поезд, отходивший раньше, чем тот, которым ездил отец. Анна-Вероника этим хотела доставить ему удовольствие. Он терпеть не мог ездить вторым классом вместе с ней, чего он, собственно говоря, никогда и не делал, но ему, также из-за возможных пересудов, не нравилось находиться в одном поезде с дочерью и сознавать, что она сидит в вагоне похуже. Поэтому он предпочитал другой поезд. Надобно же было так случиться, что по дороге на станцию, она встретила Рэмеджа. Это была странная встреча, оставившая в ее душе смутное и неприятное впечатление. Она заметила на другой стороне улицы его элегантную фигуру в черном и его лоснящийся цилиндр; вдруг он поспешно перешел дорогу, поздоровался и заговорил с ней. - Я должен объясниться, - сказал он. - Я не могу не видеться с вами. Она ответила какой-то вздор. Ее поразила про