абрились настолько, что пригласили его обедать, он принял их приглашение милостиво и охотно согласился прийти. - Нам было бы так приятно, - сказала мисс Уоткинс, дрожа от гостеприимного нетерпения. - Мы были бы так рады) Она старалась внушить ему, что они приглашают его запросто. Она несколько раз повторила, что "это будет совсем простой, скромный обед, вряд ли это даже можно назвать настоящим обедом, ничего такого особенного, ничего похожего на милый Париж. Нечто вроде ужина. Самый простой Девоншир. Местные возможности, вы представляете. Но мы были бы так рады". - Наш герой придет! - возвестила она Фелисии. - Теперь надо придумать, чем мы будем его угощать. Конечно, нечего думать о настоящем званом обеде. Он этого и не ждет. Но мы должны дать самое лучшее, что можем, моя дорогая. Нельзя сделать это кое-как. Что же мы придумаем? Они посоветовались со своей кухаркой-домоправительницей и составили план. Обе леди много путешествовали, а мисс Уоткинс, будучи в Швейцарии, приобрела достаточный опыт по части европейской кухни, так что составить меню оказалось не так уж трудно. Закуски, сардины, салат из овощей, немного икры (по особому заказу из Лондона), редиска, еще что-нибудь; потом суп. Консервы из черепахи (из Лондона), слоеные пирожки с дичью и устрицами, пирожное из Векстера; молодой барашек с овощами по-английски; самый что ни на есть молодой картофель; свежие цыплята от мистера Тэрнера, зажаренные с маленькими колбасками, и хороший салат из дичи; настоящее девонширское сладкое с массой сливок, яблочный пирог, сыр и хороший кофе, все совершенно простое, домашнее, но из самых лучших продуктов. С этой частью угощения справились сравнительно легко. Но вот вопрос о напитках оказался гораздо труднее. Они пришли к соглашению, что для начала мужчина должен подкрепиться коктейлем, крепким, бодрящим коктейлем. Они всегда предоставляли составление коктейля Белинде и знали, что в Помона-коттедже где-то хранится замечательное руководство из отеля "Савой". Разными хитростями и уловками они выудили у миссис Грейсон рецепт и приготовили крепкий "Мартин". Они сначала попробовали его сами и пришли к заключению, что коктейль поистине бодрящий и крепкий. Он примерно часа на два выбил их из колеи. Удивительно, что только мужчины могут пить! Затем они приступили к обсуждению вин. - Никто из нас не знает вин так, как знала Белинда, - смиренно сказала мисс Уоткинс. - Мы всегда предоставляли это ей. Но что же нам делать с вином? Ведь надо подать самое лучшее. В Париже он, конечно, сделался знатоком вин. Разумеется, нам нечего мечтать о шампанских высоких марок. Но ведь на всех настоящих званых обедах подается в какой-то последовательности целый ряд вин. Нам за этим не угнаться. Мы были бы прямо смешны, моя дорогая. Но даже в самых обыкновенных домах в Швейцарии подают белое и красное вино. Какое вино пила обыкновенно Белинда? С каким-то таким религиозным названием? Либфраумильх! Молоко пресвятой девы. Не правда ли, очаровательно? Это напоминает мне Гилберта Кита, Честертона. Ну, это мы можем раздобыть, да еще надо достать хорошего, настоящего, крепкого бургундского. Конечно, к супу ему нужно будет подать хересу, и, как вы думаете, не заказать ли нам у Мортлона и Тайсона водки, если мы будем заказывать икру и черепаховый суп. Ведь икру надо всегда запивать водкой. В этом вся суть. Значит, водку. Портвейн на после обеда у нас есть - спасибо Белинде! - А его petit verre? - сказала Фелисия. - Его petit verre? [заключительная рюмочка (франц.)] - Военные не признают ликер, - сказала мисс Уоткинс. - Это мне известно. Настоящий мужчина пьет бренди. И непременно выдержанный, старый. Мы должны быть уверены, что это будет действительно старый бренди. - А может быть, распорядиться, чтобы Хлоя подала графинчик виски, когда он уже соберется уходить? - заметила мисс Кибл. - Дома у нас всегда подавали виски и кувшин с лимонадом. Таким образом, были приняты все меры к тому, чтобы обеспечить капитану Блэп-Бэлпингтону действительно приятный вечер. 6. КАПИТАН БЕСЕДУЕТ С ЛЕДИ Вечер вполне оправдал затраченные на него усилия. Капитан не пренебрег ничем. По мере того как одно блюдо сменялось другим и хорошая пища и превосходные напитки согревали его кровь, - она приливала к его мозгу и наполняла жизнью и мужеством каждую клеточку. С самого начала он оценил теплую атмосферу любопытства и скрытого восхищения, которой они окружили его. Едва только он, оставив за собой сумерки, переступил порог их маленькой гостиной и очутился перед коктейлями (опасаясь преждевременно выбыть из строя, они очень остроумно приготовили себе вполне безобидные, но такие же на вид коктейли и подняли свои бокалы первые, оставив ему тот, настоящий), он понял свою роль и приготовился сыграть ее достойным образом. Им хотелось интересно провести вечер; им хотелось послушать его рассказы. Прекрасно. Они сидели некоторое время в старомодной гостиной, попивая коктейль, которому надлежало разжечь их аппетит, и разговаривали сначала о здешних местах, об их особенной старинной прелести. - Здесь, знаете ли, все осталось таким неиспорченным, - говорила мисс Уоткинс, усердно жестикулируя худыми, длинными руками. - Почти совсем не испорченным. - Мне кажется, это очень утешительно, - сказал он, и Фелисия одобрила его мудрые слова, сверкнув очками. - Здесь жизнь крепко держится за свои корни. Вчера вечером я сидел в саду и любовался закатом. И я говорил себе: "На свете не существует никаких революций и движений, кроме движения земли". - Ах, если бы всегда можно было так чувствовать! - вздохнула мисс Уоткинс. - В больших городах, со всем этим несметным количеством газет, - продолжал капитан, - как-то забываешь об этом. Но здесь - удивительно, с какой явственностью выступают перед вами эти вечные ценности. В эту минуту появилась Хлоя и доложила, что обед подан. - "Не будем ждать, кто шествие откроет, идемте все", - процитировала мисс Уоткинс, и они вошли в светлую маленькую столовую. Прелюдия с икрой удостоилась восхищенной оценки капитана. Он обратил внимание на "коттеджеобразную" форму комнаты. Он восторгался ее неправильностью. - Никогда я не пил такой превосходной водки, - сказал он, подвигая к себе графинчик. Они нерешительно отпивали крошечными глоточками, глядя, как он одним духом опрокидывал рюмку. Никакой казак не сумел бы так ловко опрокинуть рюмку и проглотить водку с икрой одним глотком! Но очень возможно, что он побывал в России. - Но даже здесь, вы знаете, мы не обходимся без революций, - сказала мисс Уоткинс, возвращаясь к разговору, начатому в гостиной. - Это падение валюты и кризис в Америке отозвались даже в нашей лесной глуши. - Мы только слышим выстрелы, - сказал капитан. - Но кое-кто чувствует и колебания, - остроумно заметила мисс Уоткинс. - Когда фунты падают, доллары повышаются, - сказала англосаксонка Фелисия, которая держала акции и в Старом и в Новом Свете. - Но дивиденды! - Все это большей частью временные явления, временные колебания, - сказал капитан, не желая допускать и тени тревоги в эту уютную комнату. - Эти колебания касаются только биржевого мира, состояния вырастают, состояния лопаются, а для нас, умеренных, трезвых людей, маятник вернется на свое место. Большая часть этих разговоров о кризисе - просто газетная шумиха и паника, отчасти преследующая интересы рынка. Я немножко разбираюсь в этих делах. Что касается меня, леди, я придерживаюсь выжидательной позиции. Мисс Уоткинс наклонила голову набок. - Но всегда ли это дает какие-то гарантии? - опросила она. - Где бы ни был помещен капитал? Я иногда сомневаюсь в этом. - А например? - Ну, скажем, скромные акции стальных предприятий, Эквити, так они, кажется, там называются? - Конечно, некоторое движение существует, - глубокомысленно сказал капитан, опрокидывая третью рюмку водки. - Благодарю вас. Очень хорошо. Они поговорили о финансовых делах за черепаховым супом и хересом. Как все женщины, обладающие кой-каким капиталом, обе леди всегда готовы были просить совета и указаний в своих финансовых делах у любого малознакомого им мужчины. Было чрезвычайно утешительно обнаружить, что их гость придерживается консервативных взглядов и проявляет такую спокойную уверенность. У них обеих было такое чувство, что, если они не будут продавать одни акции и как можно скорее покупать другие, они понесут большие потери, а здесь, в глуши, им не к кому было обратиться, не с кем посоветоваться. Их поверенный в Лондоне, говорили они, милейший человек, но он отстал от века. Они действительно в затруднении. Они даже подумывали, не поехать ли им в Лондон, призналась мисс Уоткинс, поселиться в каком-нибудь маленьком частном пансионе где-нибудь около Сити и заняться кой-какими маленькими операциями. Ну, вы понимаете, разузнать, как и что, и начать действовать. - Но только, дорогая моя, - обратилась она к сидящей против нее Фелисии, сморщив лицо в комической гримасе, намекавшей на прежние бесконечные споры по этому поводу, - что это значит - действовать? - Вот это-то именно я и хотела бы знать, - сказала Фелисия капитану. Он успокоил их. Он повторил, что нужно сохранить доверие и предоставить всему идти своим путем. - Восстановление порядка и равновесия, - сказал он, - это только вопрос времени. Мне кое-что известно. Надо сломить враждебные силы. Я признаю - мир переживает сейчас кризис, очень серьезный кризис. Это результат действия враждебных сил. Но мы одолеем их. Они могут поколебать корабль, но им не опрокинуть его. Не забывайте, что мы еще не изжили всех последствий Великой войны. Он не стал распространяться сразу об этих последствиях, потому что ему надо было кончить свой черепаховый суп, а это очень трудно - следить обстоятельно за ходом своих мыслей, пока не доешь суп; но к тому времени, когда приступили к слоеным пирожкам с дичью (их подали с опозданием, Хлоя обнаруживала признаки раздражения и нервничала, и две штуки довольно сильно подгорели), обсуждение мирового кризиса развернулось вовсю. Высказывались опасения насчет большевизма, насчет того, что все увеличивающаяся безработица и необходимость урезывать пособия приведут к серьезному недовольству и даже к своего рода коммунистическому движению. - Так трудно заставить их понять, - сказала мисс Уоткинс. - Бедняжки, это так естественно, что им трудно понять. - Расскажите капитану Блэп-Бэлпингтону, что сказал этот человек, который привез кокс для парника, - подсказала Фелисия. - Ах да, - подхватила мисс Уоткинс, - это было в высшей степени показательно. То, что сказал человек, который привез кокс для парника, произвело, по-видимому, незабываемое впечатление на обеих леди, и они уже обсуждали и взвешивали значение этого со всевозможных точек зрения. - Этот человек - самый обыкновенный здешний житель из Векстера, - пояснила мисс Уоткинс, - не какой-нибудь рабочий из вашего классово-сознательного пролетариата, - никаких таких идей. Так вот она вышла и немножко поболтала с ним, пока считала мешки с коксом и проверяла, все ли они в порядке, а для того, чтобы не вызывать "ложных надежд", она заговорила о необходимости придерживаться всем строгой экономии и сказала, что все должны следовать примеру короля и где только возможно сокращать расходы. - И вы знаете, он был так груб и не проявил никаких верноподданнических чувств. Он сказал, что если король думает помочь кому-нибудь тем, что сократил казенные работы на сумму пятьдесят тысяч фунтов, так он не с того конца взялся. Не лучше ли бы ему сэкономить на медвежьих папахах гвардейцев, коли уж ему приходится урезывать себя и экономить? И еще он сказал, что никогда не думал, что король способен на такие низкие фокусы, так он и сказал: "низкие фокусы" - лишить работы стольких порядочных людей, когда уж и так много безработных. И потом еще прибавил: мы, говорит, еще увидим, как эти богачи, которые копят денежки, когда-нибудь подавятся своими деньгами. - И это в самом сердце Девоншира! - воскликнула Фелисия. - Такие вещи! - Я пыталась урезонить его, - сказала мисс Уоткинс. - Mais que voulez-vous? [Но что вы хотите? (франц.)] Либфраумильх было превосходно, поистине благородное вино. Капитан очень польстил хозяйкам, спросив, какого оно года, и заметив: "Ну конечно. Это видно", - когда они сказали, что оно двадцать третьего года. Он обходился теперь только с помощью вилки, это позволяло ему чувствовать себя более непринужденно, к тому же ощущались некоторые признаки того, что перед следующим блюдом тоже будет маленький перерыв. В нем все сильнее разгоралось желание порассказать кое-что этим леди. - Король... - задумчиво произнес он, опуская вилку с медлительной изысканностью и пощупывая ножку своей рюмки, как будто считая пульс. - Король был в затруднительном положении. Я это хорошо знаю. Несколько секунд он, казалось, припоминал какие-то важные события. - У него были плохие советники. Он больше ничего не прибавил, но обе леди почувствовали, что он мог бы рассказать нечто необыкновенное. Барашек был подан неожиданно быстро. Капитан обернулся, приветствуя его появление, и оценил его по достоинству, не заставив себя угощать. - Нет во всем свете такого блюда, - сказал он, - как жареный английский барашек, приготовленный руками англичан. И - могу ли я поверить своим глазам? - свежий зеленый горошек! Английский горошек! Успех был еще больше, когда либфраумильх сменился темно-пурпуровым вином. У них были большие сомнения относительно этого вина. Им рекомендовали его у Хиггса и Бриссона в Векстере, и Хиггс и Бриссон уверял, что оно "бархатное". Бархатистость, собственно говоря, было не совсем то качество, какого они ожидали от бургундского. Мисс Уоткинс хотелось достать что-нибудь более внушительное и терпкое, но Хиггс и Бриссон, молодой человек с песочного цвета волосами и убедительными манерами, отговорил их. Когда капитан с великим одобрением сказал: "А ведь это, кажется, шамбертен", - они втайне порадовались, что их отговорили. - Точно бархат, - сказал он. Хиггс и Бриссон сделался для них лучшим виноторговцем в мире. На некоторое время барашек заменил собою разговоры. Но наконец капитан заговорил снова: - Действительная история нашего времени сильно отличается от того, что вы знаете по газетам. Происходят великие дела. Если бы все стало известно, вы бы поняли все величие поведения короля. - Все говорят, что он верен своему долгу, - сказала мисс Уоткинс. - И никогда не приходится слышать никаких басен, никогда, вы знаете, никаких таких басен, которые, бывало, ходили раньше о некоей особе. Если только в них была хоть капля правды... Но ведь не зря же сказано, что молва - это лживая блудница. - На свете, - сказал капитан, - много странных и величественных событий, о которых мы очень мало слышим. Действительно, очень мало. - Он задумался. - На войне люди вели себя изумительно. Я могу рассказать вам... Они ждали, ибо теперь было уже совершенно очевидно, что они кое-что услышат. - Вот, например. В нескольких словах. Все слышали о великом германском прорыве весною восемнадцатого года, об отступлении, о брошенных из-за отсутствия горючего танках, о потерянных орудиях, снаряжении, о разгроме Пятой армии. И так далее. Но мало кто слышал о стычках и сопротивлении. Вот, например, в одном месте... Да, немногие знают, как был спасен Амьен. Горсточкой людей. С девятью пушками. Всего-навсего с девятью. Он сделал великодушную уступку неприятелю. - Конечно, немцы были измучены, устали. Они слишком стремительно двигались и слишком далеко зашли. И все-таки эта изумительная стойкость двух сотен солдат позволила одержать победу союзникам. - Но я об этом никогда не слыхала, - сказала мисс Уоткинс. - По весьма понятной причине. Об этом никогда не рассказывалось. - Но почему? - спросила Фелисия. - Ах, дорогая леди. Военное amour-propre [самолюбие (франц.)]. Ох, уж эти официальные донесения! Вечная зависть кадровиков к волонтерам. - Но что же в действительности произошло? - спросила Фелисия, жаждавшая послушать рассказ. - Нечто совершенно непредвиденное. Люди действовали без всякой команды. Я попробую объяснить вам. Войска откатывались назад. Полный разгром. Приходится признаться в этом. Конечно, никто не бежал, никакой паники, но люди упорно шли назад. С них было довольно. Натерпелись. Не было никакой возможности заставить их повернуть. Безнадежно. Сколько бы вы ни пытались взывать к тем, кто еще сохранил какое-то присутствие духа. Многие офицеры шли с револьверами в руках. Но вот постепенно стала сколачиваться какая-то маленькая кучка, и она повернула обратно. Словно захваченный течением сплавной лес. Кухни. Оркестры. Санитары. Люди из рабочего батальона. И вот на том месте, о котором я сейчас говорю, собралось около двухсот человек, не более, максимум две сотни, и с этого все и началось; и собрались-то они неизвестно каким образом. По-видимому, им попалось подходящее место. Возможно, что самое это место и вызвало мысль о сопротивлении. Это было нечто вроде естественного укрепления, старые окопы, железнодорожная насыпь, несколько домишек, разрушенных воздушным налетом, что-то еще, а немного левей, ярдах в ста или около того, - проезжая дорога. "А что если их здесь задержать?" - это было сказано так, попросту... "А ведь мы могли бы их здесь попридержать". А тут еще по ту сторону насыпи оказалась покинутая батарея. Точно им тут нарочно ее подбросили. Девять пушек. Боевые припасы. Так вот, собственно, не было даже никакого командования; мысль переходила от одного к другому. Это было сражение, которое велось кучкой простых солдат. Но они задержали великое наступление. С этого начался поворот. Он помолчал. - Этот молодой картофель прямо восхитителен. Что может быть лучше просто вареных английских овощей? И особенно хороши ранние овощи. Во Франции нам никогда не подают овощей, которые не были бы испорчены какими-нибудь специями. - Но что же случилось с этими двумя сотнями людей? - спросила Фелисия. - Как вы изволили сказать? - С этими солдатами, которые остановили германское наступление? - Они удержали форт, дорогая леди. Они спасли Амьен. - Но немцы подошли? - настаивала Фелисия. - Ну, очевидно, дорогая, - сказала мисс Уоткинс. - Они подошли. Да-да, они подошли. - Он чувствовал, что эти две сотни солдат остались на его ответственности. Он напряг свое воображение. - Вы представляете себе! Все эти случайно собравшиеся люди, одетые как попало, одни в каких-то неописуемых мундирах, многие в лохмотьях, и в их распоряжении всего каких-нибудь два часа для того, чтобы организовать оборону, найти командира, сплотиться до того, как эта волна достигнет их. И они это сделали. Когда-нибудь, может быть, об этом расскажут. Не знаю, Время от времени какой-нибудь отставший от своей части солдат, увидя их за работой, присоединялся к ним. Отступающие войска прошли мимо. А вдалеке, с уверенностью, не спеша, уже двигался германский авангард. Наши головорезы задолго увидели их. Маленькая колонна серых людей в открытом поле. А за ними массы, бесконечные потоки серых батальонов. Широкая ровная местность, вы представляете себе. Не изрытый участок, а ровное поле. Капитан умолк. Но было невозможно устоять перед этой немой мольбой, которая была написана на их лицах. - Вообразите себе чудесный весенний день, кругом такое затишье... птички щебечут... Издалека доносится топот отступающих войск. Двое-трое приближаются к нам. Все точно замерло в ожидании. И вдруг загрохотали наши пушки. Неожиданно. Бум! Бум! Две-сотни людей, всего две сотни безыменных английских рядовых - и последняя атака Германии. Не странно ли, что такой пустяк повернул колесо истории! - И это умышленно замалчивали? - Об этом никогда надлежащим образом не сообщали. Никогда не выделяли из числа других случайных стычек. Нет. Леди следили за его задумчивым лицом. Он рассеянно наполнил свой стакан красным вином из графина. - Но они действительно заставили повернуть обратно целую германскую армию? - Я, видите ли, плохой рассказчик. Нет. Этого нельзя сказать. Они только задержали ее, - он быстро подсчитал в уме, - на тридцать восемь драгоценных часов. Видите ли, им необычайно повезло, что они выбрали это место для засады. Вначале они даже не подозревали, но под их ногами на этом месте оказались глубокие пещеры, где были спрятаны боеприпасы. Оказалось, что там был искусно замаскированный склад военного снаряжения. Целый треугольник. Они в любой момент могли взлететь на воздух. Но этого не случилось. Судьба покровительствовала им. В конце концов, может быть, действительно существует бог воины. И вот снаряд за снарядом разрывался в рядах приближающейся армии, и таким образом великое наступление на Амьен было задержано. Воздушная разведка была сбита с толку, посылала самолет за самолетом, но тут же шныряли и английские патрульные самолеты. И не было никакой возможности точно установить ситуацию. Неприятельскому командованию казалось, что они натолкнулись на передовые укрепления заново подготовленной линии обороны. Естественно. И они потеряли несколько драгоценных часов в нерешительности. А под прикрытием этой маленькой кучки головорезов, этого, так сказать, отбившегося легиона, подошли официальные резервы. Новые батальоны были переброшены из Амьена. Вы представляете себе? Он задумался, взвешивая кое-какие возможности. - У них работали беспрерывно шесть пушек, - объяснял он, - а три охлаждались. У них было неограниченное количество боевых припасов благодаря этим складам. И они стреляли, голые, почерневшие, чуть не плача от напряжения. Мне рассказывали потом: немцы думали, что против них выставлено по крайней мере сорок орудий. А те, кто не находился при орудиях, укрепляли для защиты железнодорожную насыпь, сараи и прочее, устраивали проволочные заграждения, подтаскивали снаряды и ракеты на ночь. Никто не отдыхал. Никто не ел. Самое страшное - это было пережить ночь... после того как стемнело. - И что же тогда? - прошептала Фелисия. - Тогда действительно подошли немцы. Возможно, они поняли истинное положение вещей. Но слишком поздно. Один за другим ударные отряды немцев подступали к маленькому треугольнику. Он был окружен со всех сторон разъяренным приливом немецких войск, этот маленький островок отчаяния. Сражались в темноте. Бог знает, не убивали ли тут же и своих. Это был окопный бой в полном смысле слова. Взрывы снарядов - и сразу рукопашная схватка. Люди выскакивали из темноты и убивали или падали убитые. Это была уже не современная война, а поистине Гомерова битва. С самых сумерек до двух часов утра стычка следовала за стычкой. Иногда казалось, что кругом уже не осталось никого, кроме немцев. Бились один на один. Кто-то кого-то убивал. Потом вдруг доносился английский возглас. В темноте, вы знаете, люди дерутся молча. Иногда наступало нечто вроде передышки. Я помню, в одну из этих передышек раздалось вдруг чье-то неподражаемое кокнейское восклицание: "Что, ребята, сробели?" Это, знаете, их любимое словцо. И в ответ ему сдавленное, задыхающееся: "Н-не-т!" Замечательно, а? Леди обменялись восхищенными взглядами. - Вы были там! - воскликнула Фелисия. - О, я-то! Ну да. Разумеется, я был там, среди других безыменных людей. Поэтому-то мне все это и известно, вы понимаете. Ничего особенного я собой не представлял. Одна из щепок в этом прибитом течением сплаве. Никакой заслуги с моей стороны. Я помню, как по этим голосам я старался угадать, много ли нас осталось. Я словно сейчас их слышу. Они едва откликались, и даже этот жалкий, задыхающийся голос, который, казалось, вот-вот прервется. Какое мужество? "Не-ет!" И с этим кокнейским выговором! В темноте! А потом, примерно между двумя и тремя часами, наступило затишье, и чувствовалось, что у неприятеля идут какие-то приготовления. В холодной предрассветной мгле, часов так около трех утра, я так хорошо помню это. Мы все собрались вместе, приготовившись встретить последнюю атаку. У меня была фляжка с бренди. Она пошла у нас вкруговую. Некоторые прощались друг с другом. И... эта атака так и не началась. Он со вздохом отдал свою тарелку Хлое. - Да. Даже теперь я иногда просыпаюсь ночью с этим томительным чувством ожидания. В конце концов я собрал кое-кого из наших ребят. "Вы сделали, - сказал я, - все, что может сделать человек. Или англичане вернутся, или игра кончена. Боши сейчас устанавливают окопные мортиры или подвозят орудия. Они нас раздавят, как мух. Забирайте всех раненых, сколько можно, попробуйте пройти через коммуникационные линии", - там, понимаете, было нечто вроде коммуникационных линий, не помню, куда они вели. Да "и предоставьте мне взорвать склады, предоставьте это мне". Он замолчал, пристально глядя на жареного цыпленка, который ожидал его с левой стороны. Но мысли его были далеко. Бедная Хлоя недоумевала, долго ли ей придется держать перед ним блюдо. Она попыталась было спросить взглядом у своих хозяек, что ей теперь делать, но увидала, что обе они, затаив дыхание, жадно смотрят ему в рот, боясь проронить хотя бы слово. - Вы не поверите, - сказал он, и глаза его увлажнились мужественными слезами, - ни один из них не покинул меня. Ни один. Ах! Никогда еще лицо мисс Уоткинс не сморщивалось столь выразительно бесчисленными морщинками сочувствия, оно словно так и тянулось к нему из облегавшего ее шею воротничка; а очки Фелисии затуманились. - Это своего рода братство, - прерывающимся от слез голосом вымолвил он. - Возникшее между совершенно чужими людьми. Безыменными. Отбившимися от лесного сплава щепками. За единую ночь битвы. Он с торжественной сосредоточенностью выбрал крылышко. В маленькой столовой воцарилась глубокая тишина, прерываемая только стуком тарелок, когда Хлоя ставила птицу и подавала салат. - Хлебного соуса? - вздохнула Фелисия. - На рассвете... - продолжал капитан, выливая себе в тарелку почти весь соус, - я... я не мог бы вам рассказать, на что было похоже это место. Убитые - наши и немцы. Видеть это - приятного мало, мало приятного. Бойня. (Вы, может быть, никогда не видали бойни? Ну, все равно.) Но ужас войны! Ее красота! Страшная красота! Рассвет... И вот тут... неизвестно откуда появляется щеголеватый и вычищенный молоденький офицерик. И говорит следующее - клянусь вам, что он сказал буквально эти слова: "Что вы здесь делаете, дезертиры? Вы - дезертиры". - Идиот! - воскликнула Фелисия в глубоком волнении. - Глупый молокосос! - "Некоторые из нас ждут носилок, - сказал я, - а некоторые могилы. И вам придется еще похоронить немалое количество немцев. Мы, видите ли, задержали их здесь, пока вы принимали ванну..." Да, вот как оно было. Но вы видите, дорогие леди, как это бывает, что некоторые прекрасные эпизоды не появляются в официальных донесениях. Действительность - это одно, а история - другое. Но вы извините меня, что я так разболтался. Увлекся, знаете. Обычно я избегаю говорить об этом... Он с драматической неожиданностью переменил разговор. - Давайте поговорим о Девоншире и о сидре, - сказал он. - О благодетельных путях природы и о милых знакомых вещах. - Я так хорошо понимаю эти чувства, - промолвила мисс Уоткинс. - (Хлоя, вы забыли салат?) И все-таки для нас, домоседов, в этом есть какое-то пугающее очарование... - Я надеюсь, что мы никогда больше не увидим войны в Европе, - сказала Фелисия. - И никакой другой войны, - с чувством поддержал капитан. Он опять сделал попытку переменить разговор. - Эти вечнозеленые дубы вдоль вашей ограды очень красивы, - заметил он. - Меня всегда интересовало, что вечнозеленый дуб - исконный уроженец Англии или нет? Они, конечно, привились здесь на юге, но росли ли они здесь, например, во времена римлян? Мисс Уоткинс предположила, что они привезены из Испании. Она припомнила, правда, не очень точно, слышанную когда-то давно лекцию по акклиматизации яблонь, фиг и винограда. - Подумайте только, как австралийский эвкалипт уже на нашей памяти изменил итальянский пейзаж, - сказала она. - А едва только римская культура начала распространяться по Средиземноморскому побережью, всюду стали сажать оливы, и они вытеснили дуб. Эти замечания постепенно перешли в более глубокие рассуждения о том, как меняется лицо земли. А это, в свою очередь, снова вернуло их к явным переменам к худшему, назревающим в нынешнее время, и опять к последствиям Великой войны и ко всем угрозам и опасностям, которые преследуют нас даже в сердце Девоншира, в этой поистине девственной, нетронутой глуши. К этому времени капитан добрался до нарезанного тончайшими ломтиками сыра и портвейна тети Белинды. Хлоя, которая теперь уже вполне оправилась от своего недавнего потрясения, проворно и ловко сняла скатерть, открыв красивую полированную поверхность красного дерева. Прекрасный дорогой стол. Графин с портвейном на подвижном лакированном поставце - превосходно. После первого же глотка тетушкиного портвейна капитан проникся глубокой уверенностью, что он еще долго будет сидеть за этим столом и говорить с неослабевающим жаром. Вряд ли эти леди угостят его сигарой, но во всем остальном они принимают его великолепно. И в конце концов хороший портвейн и сигары - это вещи несовместимые. С курением можно подождать. Он завел очень интересную беседу. Он сделал попытку развить несколько мыслей, которые уже много раз выручали его в Париже. - Наша умственная жизнь, - сказал он, - сейчас как-то очень оскудела. Мы все живем только сегодняшним днем. Немногие из нас оглядываются назад и пытаются более или менее охватить целиком всю эту борьбу, эти конфликты. Но, по существу, если взять в целом и разобраться в этом поглубже, проблема разрешается очень просто. Если позволите, я разовью свою мысль? Леди ответили горячими изъявлениями согласия. - Так вот, начнем с христианской эры, с того, как мир переходил в христианство, и далее. Вас не очень пугает, что я собираюсь оседлать своего конька? Это, знаете ли, мой исторический конек. Так вот, что такое действительность? - Мы никогда не пробовали исследовать христианство, - сказала мисс Уоткинс. - Не делали попыток разобраться в этом. - Можно проследить и дальше, - сказал он и прибавил торжественно: - Я, видите ли, наблюдал историю. Они сидели завороженные. - Христианство, - пояснил он, - это уже последний, самый совершенный уклад жизни, некая система ценностей, которая веками боролась за то, чтобы утвердить себя. Что представляют собой эти ценности? Семья, а рядом с семьей - ее защита и оплот - община, народ я, как бы воплощение этого, как некий символ, к коему устремляются сердца людей. Монарх, "помазанник божий", для меня по крайней мере, - прибавил он, - и Церковь. Вера. Это первоосновы. Идея объединения всех этих ценностей стремилась воплотиться в христианстве, отчасти ей это удалось, и она и поныне объединяет собою человечество. Этой системе ценностей, которую мы зовем христианством, - продолжал он, - мы обязаны всеми добропорядочными качествами жизни - преданностью, честностью, взаимопониманием, постоянством - всем, что подразумевается под словом "цивилизация". Он оттенял свои слова интонацией и жестом и в особенности какой-то проникновенной торжественностью в голосе и, так сказать, всеобъемлющим помаванием руки. - Но во все времена, через всю историю мы наблюдаем сложное, многообразное противодействие этим ценностям. Я не буду подробно анализировать это, - сказал он. - Я беру это в очень, очень широком аспекте. Но лишь тогда, когда эти широкие аспекты будут усвоены, когда вы ясно увидите, с одной стороны, эти высокие человеческие ценности, а с другой - враждебное противодействие, антагонизм, - только тогда можно попытаться представить себе, что такое история Египта, Рима, средних веков, и понять закономерность и значение всего, что происходит в наши дни. Стремление сохранить эти высокие ценности, тайные происки и попытки сокрушить и уничтожить эти высокие ценности - вот вам свет и тьма персидской культуры! Глубокие теологи эти персы! Мы до сих пор еще не воздали им должного за тот неоценимый вклад, который они внесли в духовную сокровищницу" мира! И вот вам ключ к тысячам зловещих, враждебных течений, к значению борьбы с еретиками и неверными, к существованию тайных обществ, черной мессы, розенкрейцеров, тамплиеров, масонов (Ах, только представить себе все это! - подхватила Фелисия, замирая в проникновенном экстазе), к великим эпидемиям неверия, расколов, ересей, восстаний и так далее, вплоть до социализма, большевизма, анархизма, безверия и всей интеллектуальной борьбы нашего времени. Под каким бы видом ни пряталось это черное дело, оно всегда оставалось одним и тем же. Это так называемые Наследники, - начал было он, но тут же, спохватившись, что обе леди, наверно, никогда не слыхали об этом наваждении, ибо это было его личное наваждение, оставил в покое Наследников. - Всегда, во все времена, - заключил он, - длился этот поход против вечных человеческих ценностей. Непрерывно. Но обнаружить это было не так просто, как если бы это было нанесено черным по белому. Мысль человеческая развивается так сложно и такими извилистыми путями... Он впился взглядом в Фелисию и задал ряд риторических вопросов. Вот хотя бы, к примеру, какую роль во всем этом играли иезуиты? А какова была роль энциклопедистов? Что скрывалось за Великой войной? Совершенно очевидно, что значимость ее со стороны или, так сказать, видимость, это вздор, просто маскировка. Внезапное крушение христианской монархии в России - это еще более фантастически нереальный факт, если опять-таки судить только по видимости. Что такое, я спрашиваю вас, Распутин? О да, мы знаем, кто он, но что он такое? И что представляют собой эти глубокие, сложные тайны, которые скрываются за всеми этими финансовыми и экономическими беспорядками современного мира? Он остановился. Фелисия не знала, что сказать, но мисс Уоткинс в экстазе духовного просветления быстро закивала головой. Она сидела, крепко стиснув руки. - Нет, в самом деле, что? - повторила она. - Нет, в самом деле? Хлоя на время отвлекла их от этой проблемы. - Прикажете подать сюда кофе и старый бренди, мисс? - спросила она. Ей явно хотелось убрать со стола. Капитан насторожился при словах "старый бренди", и маленькая компания снова перешла в гостиную, где топился камин и стояли уютные кресла и удобный столик. Здесь доклад о человеческих распрях возобновился в более интимном тоне. Сигар не было, но были очень хорошие египетские папиросы, и обе леди чопорно закурили. - Мне случайно стало известно... - произнес он из глубины самого глубокого кресла и уставился на красные угли и шипящие, пляшущие языки пламени. - Мне по роду моей службы пришлось... - медленно выговорил он, следуя за своим воображением, и снова погрузился в задумчивость. Они сидели и ждали. Уже сколько лет не приходилось им так интересно проводить вечер. Он размышлял вслух: - Откроется ли когда-нибудь истина? Сможет ли человечество выдержать ее? Убийство в Сараеве. Возвращение Ленина в Россию через Германию. Вот такие события... Я иногда задумываюсь над этим. - Тайны, - глубокомысленно промолвила Фелисия и тоже поглядела на огонь с точно таким же выражением, как и он. Но после этого он заставил их некоторое время помучиться. Было совершенно очевидно, что этот человек обладал не только удивительными сведениями, но и большой сдержанностью. - Это действительно самый настоящий старый бренди, - сказал он. - Должно быть, сорок восьмого года. Фелисия обратила к мисс Уоткинс вопрошающий взгляд. - Он, конечно, нам говорил? - начала она с сомнением, намекая на рыжеватого молодого мистера Хиггс и Бриссон. Мисс Уоткинс проявила больше уверенности. - Так и есть, сорок восьмого, - сказала она. - Удивительно, как вы могли это узнать? - Как бы я мог не узнать, дорогая леди. Выдержано до совершенства. Они пытались задавать ему разные вопросы, чтобы заставить его вернуться к прерванному рассказу. Но он не поддавался. - Как мирно вы живете здесь! - заметил он. - Как спокойно! Это был момент, когда обе леди почувствовали несравненное удовлетворение. Да, они действительно прочно и уютно устроились здесь, окружив себя незыблемыми ценностями человеческой жизни. Все высокие достижения цивилизации отгораживают их от ужасов озверелого мира. А все-таки какой сладостной дрожью пронизывала их мысль о подкрадывающихся извне темных силах, обо всех этих махинациях, большевизме, насилиях, убийствах; о неистовых бунтовщиках, неведомых страшных угрозах, нависающих где-то в отдаленье; и хоть им здесь можно и не опасаться, но ведь все-таки они существуют, эти чудовищные силы. - Спокойно, да, - сказала мисс Уоткинс. - Но ценою каких незримых усилий! Мы просто не задумываемся над этим. - Да, это правильно - незримые усилия, - согласился капитан, и ясно чувствовалось, что он вот-вот перейдет к новым откровениям. Казалось, он мысленно перебирал ряд примеров. - Фанатики! - бормотал он. - Загадка фанатизма. Типы! Исступленные мечтатели! Упрямые радикалы. Претензии на научное всеведение. А некоторые просто злоумышленники. Анархисты! Открытые враги общества! Разрушить! Разрушить! "Наша порода", - говорят они. Огромная антирелигиозная организация, тайная, мрачная, незримая, связывает их. Есть души - страшно подумать об этом! - которые действительно по природе своей враждебны всему человеческому. Великий заговор. Против христианства. Против человечества. Среди пылающих в камине углей на одно мгновение смутно выступило кроткое лицо молодого человека, с которым он ехал в поезде, или по крайней мере половина его лица. Рыжеватый язык пламени превратился в Тедди Брокстеда, порывавшегося сказать что-то. Ну нет, ему ничего не удастся сказать. - Они пустили корни по всему свету, - произнес капитан. - Подкапываются. Сеют сомнения и разъедают. Они совращают молодежь. И они ждут своего времени. Евреи финансисты. Крейгер и Толл. Торговля наркотиками. Гнуснейшие сделки. Все это одна грандиозная система. Один громадный заговор. Разрушить существующий строй. Но, слава богу, у нас есть еще люди! Неста Уэбстер, великий наблюдатель, высмеял их в свое время. А теперь Т.С.Элиот. Вам следует почитать Т.С.Элиота. Один из величайших умов нашего века. Огромное влияние. Осторожный, Придирчивый - и все же вождь. Молодежь обожает его. Он принял заветы Несты. Сделал их приемлемыми. Облагородил их. Он прямо и просто предлагает выбор человечеству. Некоторое время он распространялся о заслугах Т.С.Элиота. - Англиканский монархист, - задумчиво заключил он. - Никогда еще ни один человек не употреблял таких благородных усилий, чтобы смыть с себя пятно своего рождения. - Вы хотите сказать, он рожден вне... - спросила мисс Уоткинс, запинаясь, но в то же время дрожа от любопытства. - О нет, совсем другое. Он родился в Америке. Его дед был столпом бостонского либерализма. Эта увядшая мечта прогресса! Как великолепно он опровергает ее! Вслед за этим он заговорил о королевском величии, о королях. - Современный мир, - сказал он, - погрязший в обыденщине, соперничестве, шумихе и неизменном потворстве своим страстям, забыл о королевской власти. Но королевская власть существует, и она возглавляет борьбу против этих темных, недремлющих сил. Короли, монархи - это самые непостижимые из людей. Их появление носит характер церемониала. Неизменно. Это их внешний долг. Но говорят ли они когда-нибудь? Открывают ли себя? Они словно маски, за которыми скрыты их непроницаемые, глубокие души. Душа короля, подумать только! Нечто священное! Eikon Basilike [царственный образ (греч.)]. Не всякому дано ее узреть. В редких случаях она на мгновение открывается миру. Русский царь Александр Первый, Александр Священного союза, вот он, например, позволил миру заглянуть в глубины монаршей души. - Венский конгресс. Я видела фильм в Векстере, - начала было Фелисия, но тотчас же прервала свое выступление и с жадным вниманием стала слушать то, что говорил капитан. - Кайзер, - сказал он и откашлялся. - Кайзер, - повторил он, - был неповинен в войне... не больше, чем любой человек в Европе. - Но так ли это? - воскликнула Фелисия. - Вы знаете, это совсем не то, что мы слышали, - сказала мисс Уоткинс. - Совсем не ортодоксальный взгляд. - Нет человека на свете более непонятого, чем он. Загадочная натура. Мистик. Глубокий мистик. Посредник между богом и людьми. Человек, который постиг бога, - это с одной стороны, и вместе с тем глубоко постиг человечество. - Но война? - Не он затеял ее. Его вынудили силой. Мне это известно. Известно совершенно точно. - Но кто же тогда начал войну? - Следовало бы спросить не "кто", а "что", - ответствовал капитан, и он снова нарисовал им величественную фигуру монарха, пребывающего в изгнании в Доорне. - Разрешите мне объяснить вам, каково было положение кайзера, вот так, как он мог бы объяснить это сам, что он и сделал однажды. В течение целого бурного столетия великие традиции Священного союза держались крепко, и мир, управляемый дружной семьей монархов, прожил чудесные сто лет. Нам теперь так или иначе приходится признать это. Несмотря на сорок восьмой год, несмотря на непрекращающиеся подкопы черного радикализма и здесь, и там, и повсюду, несмотря на то, что Америка как будто отошла от объединившегося христианского мира, счастливая человеческая жизнь текла широким потоком. Война Северных и Южных штатов окончилась благополучно главным образом благодаря мудрому вмешательству королевы Виктории. - Так ли это? - воскликнула Фелисия. - Она относилась к Линкольну с величайшим расположением, - пояснил капитан. - Так же, как и он к ней. И все это совершилось очень спокойно. Он вернулся к своему повествованию. - И вдруг, казалось бы, безо всякого предупреждения, всякая нечисть, тайные силы, Распутин и все, что скрывалось за ним в России, франкмасоны во Франции и пушечные фабриканты - все поднялось сразу. Произошло это убийство - оно было подготовлено заранее, - и плотина прорвалась. На этом бегло обрисованном фоне появился кайзер. - Он объяснял это так. И, должен сознаться, я, со своей стороны, нахожу, что у него были все основания рассуждать так. "Вот моя империя, - говорил он, - краеугольный камень европейской системы. Она вооружена, но она принуждена была вооружаться. Ваши торговцы оружием вынуждали ее вооружаться так же, как и всех нас. Но предоставили ли вы моей империи подобающее место в семье народов? Нет, вы окружили ее и всячески старались задушить ее экономическое развитие. А теперь вы собираетесь раздавить Австрию, ее естественную опору. Как же вы думаете? Могу ли я остаться безучастным? Мог ли я остаться безучастным? Не забывайте, ведь это мой народ". Я не говорю, что он прав, но так он смотрел на это. "Война обрушилась на меня, - сказал он. - Меня захватили врасплох. Я вынужден был обнажить меч, облачиться в броню и нанести удар. Но под этой броней я всегда оставался паладином мира. Всегда, вплоть до конца тысяча девятьсот четырнадцатого года, я всеми силами стремился к миру, стремился спасти старую систему и мир". - Но разве об этом когда-нибудь писали в газетах? - спросила мисс Уоткинс. - Или это совсем недавнее интервью? - Нет, об этом никогда не писали в газетах. Но вот так именно объяснял он сам. - Как это не похоже на то, каким его изображали! - Я знаю это из самых достоверных источников, - сказал капитан. - У вас, вероятно, были знакомые в этих кругах. - Это его собственные слова. Мне это совершенно точно известно. - Но когда же он говорил это? Недавно? Может быть, он одумался уже после всего, что случилось? - Он говорил это еще до окончания войны. - Но где же? - Мисс Уоткинс настаивала не потому, что она не верила, а просто в неудержимом порыве любознательности. Наступила пауза. Капитан огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что Хлои нет в комнате и дверь закрыта. Потом вздохнул. - Это, вообще говоря, мало кому известно, - начал он. - Разумеется, все, что я говорю, дорогие леди, останется между нами... - О, конечно! - в один голос откликнулись леди. - Это одно из событий, о которых умалчивает история. В течение сорока восьми часов кайзер был пленником в наших руках! Он уставился на их изумленные, застывшие в благоговении лица. - Мне это хорошо известно, - сказал он. - И это скрывалось? - Да, скрывалось. И по очень важным причинам. Это случилось восьмого - девятого ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года. - И ни звука? Ни намека? - Ни звука. И вот так-то случилось, mesdames, что он удостоил меня беседой. Потому что он был под моей охраной. Он все время ходил взад и вперед, держась очень прямо. Бледный, усталый, побежденный и все же, осмелюсь сказать, величественно благородный. Он, по-видимому, был рад, что может наконец кому-то высказать все, что у него на душе. И поговорить по-английски. Он всегда любил говорить по-английски. Капитан погрузился в глубокую задумчивость, потом, очнувшись, налил себе еще рюмку бренди. - Но как же это случилось? - Вы понимаете, это было время разгрома германской армии. Они отступали. Три армии, английская, французская и американская, продвигались вперед. Неравномерно. Одни части шли быстро. Другие наталкивались на сопротивление. Случилось так, что моя дивизия, дивизия, к которой я был прикомандирован, шла чуть ли не по пятам немцев. Мы бросили вперед на разведку несколько маленьких отрядов. Что они делали, зависело от настроения их командиров. Странные тогда творились дела. Мы иногда оказывались почти бок о бок с немцами, нам, так сказать, было по пути. Мы не стремились захватывать пленных. Поскольку они были безоружны, вы понимаете, мы считали, что чем скорее они уберутся в Германию, тем лучше. Меньше возни будет с их отправкой на родину. В некоторых местах между англичанами и немцами происходило нечто вроде соревнования - чтобы первыми войти в город и предупредить мародерство. Удивительное это было время - этот завершающий разгром. В одном месте - приблизительно в полумиле от главной дороги - маленький замок. Во дворе страшное смятение. Стоят автомобили. Нет бензина. Мы, конечно, догадались, что тут какая-нибудь важная персона. Подходит ко мне мой помощник с биноклем в руках: "Тут, знаете ли, какая-то важная шишка, начальство, штаб и все такое. Не захватить ли нам..." В Какие-нибудь двадцать минут мы окружили замок. Я думаю, что они даже и не подозревали о нашем присутствии, пока мы не очутились с ними лицом к лицу. Они так суетились около своих машин! Рассчитывали достать бензин. Я думаю, они даже не предполагали, что англичане могут быть ближе, ну, скажем, чем в двенадцати милях. И вот возвращается мой помощник с каким-то перепуганным и в то же время как будто торжествующим видом. "Господи помилуй, - говорит он, - мы захватили кайзера!" Да, вот как это произошло. - И вы его отпустили! - воскликнула Фелисия. - Мы его отпустили. Нет, не думайте, что я мог взять это на свою ответственность. Но я понял положение. Я представлял себе, что из этого может выйти. Я сразу пошел к нему. "Ваше величество, - сказал я, - не знаю, кто из нас находится в более затруднительном положении. Я должен на некоторое время иметь честь позаботиться о вас и восстановить телефонное сообщение, так как наши люди перерезали провода". Он посмотрел на меня спокойно. "Англичанин? - спросил он. - Не американец?" Я осмелился пошутить. "Англичанин, - сказал я. - Ваше величество, можете быть спокойны, это не сразу попадет в газеты". И он от всего сердца рассмеялся. - Рассмеялся? - изумилась Фелисия. - А почему бы нет? Отступление, поражение. Но ведь самый мрак, угроза смерти - все это уже было позади. - И что же вы сделали? - спросила мисс Уоткинс. - Восстановили телефонную связь, заставил двух офицеров, посвященных в это дело, поклясться, что они будут молчать, и не сказал о том, кого мы захватили, ни одной живой душе. Дивизия наша подходила маленькими отрядами и частями. Я соблюдал строжайшую тайну. Вы не можете себе представить, какого труда стоило мне связаться с той особой штаб-квартирой, куда я хотел прежде всего представить об этом рапорт. Ну, об этом не стоит рассказывать. Воображаете, какой это вызвало переполох? Его жизнь была под угрозой. Он был козлом отпущения. Вы, наверно, помните эти дни, когда повсюду раздавался вопль: "Повесить кайзера!" А в Германии! Там то и дело происходили вспышки настоящей социальной революции. Мы видели валявшиеся у стены трупы шести прусских офицеров, расстрелянных их собственными солдатами. И вот я наконец соединился по телефону. Это был самый невероятный разговор, а тут еще мучение с телефоном: отвратительно работал. Жж, жж, жж, и голоса затихали вдали. Иногда даже не было уверенности, с кем говоришь. Что делать? Что делать? - Ну, и что же вы сделали? Что можно было сделать? - Лондон ругался и вопил: "Мы не можем убить его. Это невозможно". Некоему, очень высокопоставленному лицу, - я не буду называть имен - пришла в голову нелепая мысль - одеть его в штатское и отпустить переодетым. Я указал, какие тут могут возникнуть трудности. Самое главное было то, что он ни за что не согласился бы. Это уронило бы его достоинство, и он был прав. Наконец я добился того, чего хотел: "А что вы предлагаете, капитан Блэп-Бэлпингтон?" Я внес свое скромное предложение. Он вздохнул. - И вот таким-то образом кайзер в качестве пленника был доставлен к голландской границе отрядом английских войск. На наших глазах он благополучно перешел границу. Это было лучшее, что можно было сделать. Дорогой, когда мы провожали его, мы натолкнулись на громадную толпу пьяных немцев, которые пели "Rote Fahne". - "Красное знамя", - ввернула мисс Уоткинс. - Они избивали своих офицеров. Мы сделали все, что могли, чтобы помешать ему открыть свое инкогнито и вмешаться, рискуя жизнью. Он совершенно не сознавал опасности. Нельзя выдумать большей клеветы, чем эти разговоры о том, что он испугался и бежал. Мы провели его окольными путями через всю эту сумятицу к спокойному маленькому пограничному отряду. Не важно где. С минуту он стоял, обернувшись назад. Слезы катились по его впалым, изможденным щекам. Не многие из нас могли остаться равнодушными. "Пути господни не наши пути, - сказал он. - Когда я расстался с Бисмарком, капитан Блэп-Бэлпингтон, я думал, что покончил с кровью и железом. Теперь я смотрю фактам в лицо. Меня предали. Я заблуждался. Это конец. А я надеялся умереть не властелином войны, а пастырем мира во всем мире!" Капитан задумчиво прибавил еще одну подробность. - Он хотел дать мне орден, который был на нем, какой-то усыпанный драгоценными камнями крестик. Я отказался. "Вы дали мне нечто гораздо более драгоценное, ваше величество, - сказал я. - Вы дали мне великое воспоминание". Наконец мы пожали друг другу руки - очень просто, - и он пошел по направлению к голландскому часовому. Стал вытянувшись. Отдал честь. 7. КАПИТАН БЕСЕДУЕТ С ТИШИНОЙ Дверь коттеджа отворилась, и две стародевственные леди выпустили своего великолепного и обольстительного гостя в темноту ночи. На пороге он остановился. Ночь была теплая, очень ясная и тихая. Он несколько мгновений созерцал небосвод, затем великодушно, широким жестом помахал им рукой. - Эти чудесные звезды, - сказал он. - Чудесные звезды. И опять задумался на мгновение. Казалось, ему хотелось сказать что-то ободряющее этому невозмутимому мерцанию вверху: - Взираете вниз на города. Пустыни. Одинокие горы. Поля битв. Все то же бессмертное великолепие... Доброй ночи, дорогие леди. Он направился по полосе света к калитке, и, когда благополучно одолел это препятствие, дверь захлопнулась, полоса света исчезла, и ему предоставили продолжать свой путь в темноте при свете звезд. Идти было трудновато, потому что переулок сильно зарос. Сначала он не мог отличить дороги от густой поросли, окаймлявшей ее по краям; он забрел в сторону, натолкнулся на скамью и на изгородь, споткнулся и упал. - Тихонько! - сказал он и с трудом поднялся на ноги. Он вытер руки одну о другую, счистил землю, которая пристала к коленям, отыскал тросточку, выскользнувшую у него из рук, и с величайшей осторожностью последовал дальше. Но это происшествие изменило его настроение. Когда он упал, в сознании его, словно от толчка, вынырнуло откуда-то сомнение: все ли, что он говорил сегодня вечером, было чистой правдой. Эта мысль нарушила его довольство собой. Чувство, что он говорил неправду, охватывало его все сильней. Он попробовал, хотя и не очень успешно, играть с самим собой в скучную салонную игру, известную под названием "Распутай". Наверно, вы когда-нибудь играли в эту игру. В то время как его тело двигалось ощупью вперед в темноте переулка, сознание его нащупывало дорогу назад в воспоминания. Он старался подробно и последовательно восстановить в памяти весь свой рассказ и выяснить, как же это дошло до того, что он голыми руками захватил в плен и спас кайзера, и каким образом он дал это решительное сражение в тылу перед Амьеном. Когда он начал рассказывать об этом сражении, он даже и не подозревал о своем присутствии там, для него это было так же неожиданно, как и для этих леди. Он как-то незаметно, постепенно проник туда. Но как, собственно, он очутился там? Когда он излагал взгляды кайзера, у него совершенно не было намерения подносить это как изречения из его собственных уст. Но и тут тоже трудно было восстановить выпавшие звенья. Он не мог добраться до исходной точки ни того, ни другого рассказа. Мозг его был слишком разгорячен, чтобы проделать весь этот обратный путь шаг за шагом. Но что было совершенно ясно, так это то, что он рассказал две в высшей степени невероятные истории. Меланхолия, душевное беспокойство, которые так часто являются результатом обильного потребления напитков, обволакивали его, словно тяжелыми облаками. Он ясно чувствовал, что недуг самокритики, которым он заразился от того зловредного молодого человека в очках, снова ожил в его крови. Яд оставался все время в его организме. Он чувствовал себя в разладе с самим собой, чего не случалось с ним ни разу за все эти десять лет, с тех пор как он уехал из Англии. "Не кажется ли вам, - он ясно слышал даже его интонацию, - что эта история с замком, не говоря уже о том, что ничего подобного не было, вышла у вас какой-то уж чересчур гладкой и недвусмысленной? А уж если говорить о правдоподобности, не слишком ли вы сгустили краски, присвоив себе неограниченные полномочия и ответственность в данной ситуации от начала до конца? Леди переглядывались. Вы заметили? Ну, право же, они переглядывались. Под конец в их поведении стало ощущаться что-то явно скептическое. Вы этого не почувствовали? Но, уверяю вас". Неужели он лгун? Неужели он стал откровенно бесстыдным, бессмысленным лгуном? Таким лгуном, которому даже не верят? Зарвавшимся сочинителем? Он допрашивал себя с непривычной и несдерживаемой жестокостью. Живые изгороди по краям дороги стояли, как присяжные, готовые вынести приговор. Они настороженно тянулись к нему длинной черной крапивой, словно внимательно прислушиваясь, словно уличая его. Длинные колючие ветви ежевики зловеще наклонялись к нему, чтобы лучше слышать. А эти великолепные звезды вдруг превратились в свидетелей, готовых разоблачить его неопровержимыми фактами. Но в чем же его обвиняли? В чем, собственно, состояло обвинение? Ведь речь идет уже не о простом вранье. Не об этих же, в самом деле, несколько преувеличенных измышлениях. Нет, это опять та же старая тяжба все о том же, что он сделал со своей жизнью. В передней его коттеджа был свет, но он чувствовал, что не может войти в дом в таком состоянии духа. Слишком это серьезный спор, чтобы вести его дома. Он должен разрешить его под открытым небом. Действительно ли он превратился в отъявленного, закоренелого лгуна? И даже самое имя его - ложь? Можно поставить вопрос именно так. Потом будут оправдания, но сейчас следует поставить вопрос именно так. Сочинитель? Более приличное слово, но смысл тот же. Он должен выяснить все это. Он повернул прочь от своей двери и пошел по обсаженной деревьями дорожке, мимо тисов, к изгороди. Он дошел до самого конца тропинки и некоторое время стоял совершенно неподвижно. Звезды сияли, все такие же великолепные, и в воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветра. Согнувшаяся, искривленная яблоня протягивала свои узловатые ветви в пронизанную звездным светом глубокую синь, а широкое поле с поднимающимися всходами простиралось мягкой мглистой полосой к северному краю неба. Большая Медведица перешла меридиан и катилась вниз, догоняя стройную Кассиопею, уже взбиравшуюся вверх по бесконечной кривой. Вселенная словно превратилась в чье-то настороженное, молчаливое присутствие. В единый внятный вопрос. Когда-то очень давно у него уже было однажды это ощущение присутствия. Но тогда он чувствовал себя в единении с ним - оно как бы принимало его в себя, пронизывало его своей мощью. Теперь он был вне его, на очной ставке. Правда, оно и сейчас пронизывало его, подвергало допросу, но оно не растворяло его в себе. Он почувствовал, что должен защищаться. - Ты... - начал он. Голос его звучал хрипло, и он вынужден был откашляться. - Ты и твои звезды! - сказал он. Казалось, он овладел вниманием своего слушателя. Тишина была полная. - Что же из того, что я лжец? - Он наконец справился со своим голосом. - Ну и что же? - Ты, там! Слушай! Какое мне до всего этого дело? До этих звезд? Я тебя спрашиваю, какое мне до этого дело? - Что ты от меня хочешь? - Ложь... Я тебя спрашиваю: что такое ложь? Что такое истина? Разве я уж такое исключение, что ты считаешь себя вправе допрашивать меня? Голос его звучал все выше и тоньше оттого, что он _старался_ придать ему как можно больше внушительности. - Почему именно меня уличать во лжи? Лезть ко мне с каким-то допросом? - Подстерегать меня зачем-то? _Меня_? - Истина. Да что такое истина? Я рассказывал, - ах, ну будем говорить прямо, - я рассказывал небылицы этим милым леди. (А в каком они были восторге!) Ну и что же, если я это делал? - Я тебя спрашиваю, что тут такого, если я это делал? - А разве существует что-нибудь, кроме лжи? Вся эта наука! Сплошное притворство говорить, будто есть что-нибудь истинное и достоверное. Ханжество и притворство, будто что-то идет к лучшему. А нельзя ли уточнить? Уточнить! Прости, если мне это кажется смешным. Некоторое время он стоял молча, не находя слов для беспорядочно теснившихся мыслей. Ему хотелось доказать, что в мире нет ничего, что можно было бы считать более достоверным, чем все другое. Он чувствовал, что для него чрезвычайно важно установить это. В его отягченном и одурманенном мозгу копошились какие-то спутавшиеся в клубок обрывки всяких научных и философских споров последнего десятилетия. Ему хотелось сослаться на астрономов с их бесконечными расхождениями, привести цитаты, доказать, что время и пространство смешались и что поэтому не существует больше зависимости между причиной и следствием. Вселенная - это не что иное, как движущаяся, меняющаяся иллюзорность, прошлое, настоящее и будущее, все вместе. Это было бы действительно блестящим и убедительным выступлением, но беда была в том, что ему подвертывались только отдельные слова, а фразы никак не хотели складываться. Он выкрикивал: - Эддингтон! Джинс! Уайтбрэд (вместо Уайтхэд)! Протоны! Неоны! И эти новые, как их там - нейтроны, - ни то, ни другое! Боже, как мне все это надоело! Как надоело! Это надо было понимать как полное отрицание и даже более - окончательное ниспровержение всякой установленной внешней реальности. Если детали и были несколько схематичны, то, во всяком случае, намерение его оставалось твердым. - А теперь перейдем к истории и доказательствам, - сказал он. - Перейдем-ка к этому! Звук его собственного голоса действовал на него весьма успокаивающе. Звезды ничего не отвечали. Они, казалось, уходили все дальше. - Вот тут-то я тебя сейчас и прижму. И опять слова никак не складывались в связные фразы. Но он чувствовал силу своих доводов, даже если и не мог их произнести. Что такое религия? Мифология. Что такое история? Только несколько более правдоподобный подбор мифов. Даже современная история, а ну-ка разберемся! Он перебрал в уме целую серию полупрезрительных, полусочувственных восклицаний, чтобы изобличить эти басни о Великой войне, которые все страны мира рассказывают ныне себе, и своим детям, и всем, кто готов им верить. Все они оказываются теперь правы; все они вышли из войны с честью; все они полностью оправдались. Он, собственно, не пытался формулировать эти мысли; они проносились в его мозгу вихрем полуосознанных представлений. Но течение их было ясно для него. Тащи-ка историков на суд, если тут предъявляется обвинение в сочинительстве. Послушаем-ка, что скажут религия и история, какие они приведут оправдания. "История - чушь, - сказал старый Форд. - Выдумки". Наконец он разразился речью. - Ложь, - сказал он. - Но ложь творческая. Заметь это! Ложь, созидающая, ложь, которая поддерживает жизнь. Ложь, которая делает людей героями. Ложь, подобная шепоту ангелов над ухом отчаявшегося. Великая ложь, говорю я тебе. Великая! Его красноречие иссякло. - Если взглянуть правде в лицо, - сказал он, понизив голос, и запнулся. - Что сделали из человека эти проклятые искатели истины? Снова мысли его хлынули стремительным потоком, слишком обильные и бесформенные для слов. Кто осмелится теперь поглядеть на то, что сделала с человеком наука? Адам, который запросто гулял с богом в саду, превратился в замученную обезьяну. В тщетной борьбе со своими страстями он превратился в жалкое животное. А страх! От которого только одно убежище - воображение! Единственный дар, отпущенный этой жалкой обезьяне, в ее отвратительной борьбе с фактом. Она может лгать. Человек - единственное животное, которое может развести огонь и отогнать хищников в ночи. Он единственное животное, которое может создать ложь и отпугнуть зверя отчаяния. Кто из живущих осмелится честно взглянуть на самого себя? Кто из всех самых святых и великих людей и героев прошлого выдержит это испытание, действие этих разъедающих современных истин? Кто посмеет честно проследить бесплодный бег истории за последние двадцать пять лет? Смотреть на слюнявое слабоумие современной человеческой жизни? - И даже твой проклятый Тедди! - закричал он, снова разражаясь речью. - Разве он осмелится взглянуть на самого себя? Честно и прямо поглядеть на себя самого? Он подбоченился. - Боже мой! Подумать только, что со мной сталось бы, если б я не боролся с тобой! Он замолчал. Тишина перешла в выжидающее спокойствие. - Ты мучил меня. Обманутые надежды. Да. Стыд. Да. О, я не дурак. Но ты так извел меня за эти последние недели, что вот теперь я приперт к стене. Я ложь. Я признаю это. - Я лжец в мире лжи. Ложь? Грезы! Мир грез. Скрытый мир. Мир, который мы создали, чтобы укрыться в нем от тебя. Маленькие лжи внутри одной большой лжи. Мир самообмана. Но большинство из нас никогда и не узнает, что это самообман. А я это знаю. И потому, что я знаю это, я строю свою жизнь так, как мне вздумается, и прошлое, и настоящее, как мне вздумается. Что было неправдой, теперь стало правдой. Понятно? Я заставляю это быть правдой. Я схитрил, записался в армию, когда меня забраковали врачи. Да, я это сделал, говорю тебе. Я руководил боем под Амьеном. Я ваш покорнейший слуга. Я взял в плен кайзера. Беседовал с ним несколько часов. И так далее и тому подобное. Если я хочу, значит, так должно быть. Отныне и до века. Ложь за ложь. Кто верит в мою ложь, тот мне друг. Это честная мена, и многим она по душе. У меня будет множество друзей. А что такое дружба, как не обоюдная ложь? Взаимоутверждение. Любишь меня, люби мою ложь. А кто будет возражать? Ты? На короткое мгновение слабый оттенок мольбы послышался в его голосе. - Да что ты такое? Умоляющая нотка исчезла. - Да, - повторил он твердым голосом. - Что ты такое? Вот я и припер тебя. Все это будет длиться, пока я живу. Мой недолгий век. Ты слишком замкнут. Ты слишком неподвижен... чтобы помешать мне. Ты не можешь отступить от своей системы причины и следствия, что бы там ни говорили Уайтбрэд, и Эддингтон, и все прочие. Во всяком случае, ты не можешь отступить далеко, а я могу. И я это делаю. Ну и оставайся со своей старой вселенной. Оставайся со своими звездами, со всеми своими проклятыми звездами. Они для меня не больше, чем мушиные точки на обоях в моей комнате. Я обойдусь без тебя. Довольно, мне до тебя больше нет дела. Я то, что я есть. Он помолчал, подумал. Затем поправился: - Такой, как есть. Но опять это было не совсем правильно, не вполне выражало его мысль, а он хотел выразить свою мысль совершенно точно. И потом как-никак это же цитата. - Нет, не то, что я есть, это, может быть, про тебя можно так сказать. Нет, то, чем мне угодно быть. Понятно? Он прошептал еще раз: - Чем мне угодно быть. Вот это лучше. Это правильно. Этим он утверждает ясно могущество своей воли. Он снова порывался заговорить. Он хотел доказать, что его воля восторжествовала над действительностью, что теперь он наконец властелин своей Души, Господин своей Судьбы, но вдруг сразу очнулся и понял, что обращается к пустоте, к полной пустоте. Ощущение присутствия незаметно исчезло. Исчезло незаметно и это видение Великого Экспериментатора, поднимающего на свет свою пробирку, исчезло, не оставив ни следа даже в воображении. Не осталось ничего, что бы могло внимать ему и общаться с ним. Он стоял один, победившая фантазия, душа, торжествующая победу в мире бездушных фактов. Он стоял под искривленным деревом, под скрюченным старым деревом, которое беспорядочно раскинуло узловатые ветви над темно-серым полем пробивающихся всходов, под темно-синим куполом с бесчисленными, непостижимыми, ненужными звездами. Далекие звезды. Мушиные точки - звезды. Занятые своим делом. Каково бы оно ни было, это дело. А он был здорово пьян, разговаривал и кричал. Он подтянулся и несколько мгновений стоял неподвижно, молча. Потом кивнул головой. Да будет так. Он сказал все, что хотел сказать. С бесконечным достоинством капитан Блэп-Бэлпингтон повернулся, левое плечо вперед - раз-два-три, твердой солдатской поступью, зашагал в темноте под тисами назад к своему дому. Всякий, кто услышал бы его шаги, даже не видя его, сразу узнал бы, что это солдат. 8. ДЕЛЬФИЙСКУЮ СИВИЛЛУ ПОСТИГАЕТ ЖЕСТОКИЙ КОНЕЦ Никогда еще его душевное спокойствие не достигало такой глубокой, совершенной полноты. Он чувствовал жажду после этой схватки и прошел в столовую, чтобы выпить виски с содой, и тут в последний раз очутился лицом к лицу с Дельфийской Сивиллой, которая когда-то играла такую важную роль в его воображаемой жизни. Он посмотрел на ее окутанную покрывалом сестру. И наконец повернулся и уставился на распростертую фигуру Адама, который от прикосновения создателя восстает из небытия навстречу своей неведомой судьбе. На лице капитана появилось выражение, какое бывает у человека, который видит неприятного посетителя, вторгшегося в его дом. - Терпеть не могу этого Ренессанса, - сказал он. Он огляделся по сторонам и заметил в углу комнаты маленькую шифоньерку. По-видимому, как раз то, что ему было нужно. Он открыл верхний ящик. Так и есть. Там лежало несколько альбомов со старыми фотографиями, трофеи, привезенные Белиндой из путешествий, но они только наполовину заполняли ящик. Там могло хватить места для всех этих трех картин. Он подумал, затем подошел к Адаму, посмотрел на него, снял осторожно и положил в ящик. За ним последовала Кумская Сивилла. Затем со спокойной непринужденностью он подошел к предмету своей юношеской любви. Он приподнял раму и отцепил проволоку с крючков. И вдруг почувствовал, что он должен остановиться и посмотреть на нее. Это была долгая пауза. - Усмехаешься, - вымолвил он наконец и снял картину. Но правда ли, что она усмехалась? Он понес ее к свету на середину комнаты. Это была не совсем усмешка, скорее кроткая недоуменность, легкое изумление. Но для него это было оправдание. - Вечно, - сказал он, - вечно ты суешься с этим своим сомнением во все, что бы я ни говорил и ни делал. Он понес ее к ящику, но все еще как-то нерешительно. Смутное, сохранившееся с давних пор уважение, почти неуловимое воспоминание о той минуте, когда на этих полураскрытых губах он почувствовал вкус соленых слез, слез жалости к нему, проступали в этой нерешительности. - Иди-ка туда, - сказал он. Но это было словно спокойное упорство Маргарет - она не хотела туда идти. Ящик был уже полон. Он придавил картину рукой, но ящик все-таки не закрывался. Тогда его охватила злоба. - Проклятая! - закричал он. - Вот проклятая! Даже этого ты сделать не хочешь? Он с силой толкнул ящик, стекло треснуло, и тут он уже пришел в ярость. Он выдернул картину и швырнул ее на пол; рама разлетелась, а она покорно и неподвижно легла у его ног. Он наступил на нее каблуком. - Я тебя научу делать по-моему! Он поднял измятую и истоптанную картину и сломанную раму и сунул все в ящик. Потом подобрал крупные осколки стекла, и они так же покорно легли туда же. Ящик послушно задвинулся. - А! - вырвалось у него, словно он наконец закончил какой-то спор. Он вернулся к столу, часто и тяжело дыша; казалось, прерывистые вздохи вот-вот перейдут в рыдания. Он постоял немного, глядя на закрытую шифоньерку. Потом налил себе крепкого виски и добавил содовой воды, расплескав пенящуюся жидкость на полированном столике. Это немножко успокоило его. Он выпил еще. - Так-то вот, - сказал он наконец. Покончено со всем этим. Покончено со слабостью и сентиментальностью. Он утвердил свой собственный мир. Вот он - военный человек, суровый, дисциплинированный, ограниченный, если хотите, - если вам угодно считать честь, мужество, исполнение долга, подчинение правилам ограниченностью, - но таков он. Мужественный до конца, господин своей судьбы, а превыше всего - господин своего прошлого. (Второй стакан виски.) Эти Наследники! Какой бред! Какой бессмысленный вздор! Мир всегда был и останется таким, какой он есть. Пусть себе трясутся над своим новым миром. Храбрые и сильные люди (еще виски) будут держаться прежних ценностей. Мир, скажите! Единение, выдумали! Почитайте-ка газеты! Неуверенность. Конвульсии. Катастрофа. Но против всего этого - романтика. Нескончаемая романтика. Такова жизнь была, такою она и будет. До конца. Храбрость, Призыв к мужественности. - Adsum [я есмь здесь (лат.)], - сказал он громко. - Adsum. Великая старая человеческая история! Он поднял третий стакан виски. - За нашу следующую войну, mon general [мой генерал (франц.)], - и немедленно выпил. Потом на минутку задумался, уставившись на осколок стекла на красной плитке около шифоньерки. Так он стоял несколько секунд, нахмурившись. Это были последние следы его давнишней сердечной боли. Лицо, которое он уже не мог различить ясно, смотрело на него из темноты. Старое-старое видение утраченной красоты, потерянной чести вернулось снова. Но теперь оно было едва-едва уловимо. Он поднялся, чтобы изгнать его окончательно. - Ба! Не думать об этом! Еще виски? Нет. Нет! Сильные люди знают, должны знать меру. Но в графине осталось совсем чуть-чуть. Ну, ну, нечего оставлять на донышке. Мудрое правило. Последний. - Скальд! - произнес он, уподобившись варягу. (Славные ребята были эти варяги! Молодцы по части бутылки!) Великая вещь для поддержания духа - виски! Замечательно! Он долгое время сидел, наслаждаясь чувством полного удовлетворения, ощущением, которое дарило ему виски. Оно проникало его всего; оно восстанавливало в нем душевную цельность. Оно ограждало его ото всех этих безграничных враждебных внешних миров, которые порождают горечь в душе, дикое безумие желания, неистовство и отчаяние страха, предчувствий, парение мысли, мучительное алкание и утрату красоты... Все это оно изгоняло. И не допускало к нему. Старые часы на площадке пробили час. Спать. Дедовские часы на площадке тикали твердо и громко. Они казались теперь капитану истинным воплощением решительности и долга, они шли, шли, не останавливаясь, день и ночь, неделя за неделей; раз в неделю им делали смотр, заводили, и снова они шли месяц за месяцем, год за годом. Они были поистине символом нерассуждающей дисциплины и долга. Вот они стоят не шелохнувшись, вытянувшись, стоят на посту, отдавая честь, действительно отдавая честь, насколько это возможно для часов, салютуя стрелкой, когда он поравнялся с ними. Мы, солдаты, понимаем друг друга. Он ответил на салют, как подобает солдату и джентльмену, подняв, не сгибая, два пальца, как будто и сам он был лишь слегка очеловеченным механизмом, и, покачнувшись, стал подниматься наверх. Прекрасный вечер. Замечательный вечер, утонченные, образованные женщины - леди. Все его жизненные ценности, дружно воспрянув, пели согласным хором. 1933