радостью. - Мне? Вы, которая были во Франции, и столько читали, и так хорошо говорите по-французски? Да рядом с вами я... Она пристально посмотрела на него. - Вы самый милый и скромный человек, какого я только встречала, мой дорогой. Женщина полна жертвенности. Говорю вам, я готова для вас... на все. Готова посвятить вам всю себя. Хотите? Он забыл всякую рисовку. - Вы знаете, я всегда говорил, что люблю вас. Всегда. И я говорил правду. - Вы любите меня? Наступило многозначительное молчание. Она была так близка, что он слышал, как бьется ее сердце. Глаза ее горели. Он задрожал. Ему хотелось поцеловать ее. Но здесь было не место для поцелуев. Может, кто-нибудь подглядывает за ними, заслонясь газетой или укрывшись где-нибудь в углу. В этом пансионе никогда нельзя быть спокойным. Никогда. - Я люблю вас, - прошептал он. - Любимый, - ответила она. Опять несколько мгновений напряженного молчания. - Это правда? - Клянусь жизнью. Новая, еще более продолжительная пауза. Потом она взглянула на свои ручные часики. - Мне давно пора спать. Завтра в девять снова на работу, мой милый. Тянуть обычную лямку. - Ненадолго, - ответил он. - Теперь уж ненадолго. И этим как будто было все сказано. Она встала и улыбнулась. Он встал и улыбнулся в ответ. Он пошел за ней по лестнице, уже не думая о том, смотрят на них или нет. Потому что теперь она принадлежит ему. И на этот раз без всяких "переста-а-ань". Что же еще нужно? Мисс Блэйм сидела в дальнем конце комнаты и делала вид, что читает. Около своей двери Эванджелина резко остановилась и кинула взгляд вверх и вниз. Ни там, ни тут - ни души, и никто не слушает. Она взяла обе его руки в свои и подержала их, глядя на него взглядом собственницы. Потом выпустила и, медленно, осторожно притянув его голову к себе, поцеловала его. Это был долгий, жадный поцелуй, поцелуй неглупой молодой женщины, которая ждала этого момента не один день. Ее губы блуждали некоторое время, потом прижались к его губам, и после этого всякое воспоминание о поцелуях Молли исчезло из памяти Эдварда-Альберта. - А теперь, - прошептала Эванджелина еле слышно, - покойной ночи, мои любимый. Je t'aime, j'e t'adore [люблю тебя, обожаю (франц.)]. Он был в нерешительности. - Покойной ночи, - ответил он тоном, в котором явственно звучал вопрос. Он пошел наверх, к себе в комнату. По дороге оглянулся через перила, но она уже тихонько закрыла за собой дверь... Он долго лежал, не в силах заснуть от страшного возбуждения. Мечты и желания плясали дикий танец в его голове. Он встал с постели и принялся в пижаме расхаживать по комнате. Подошел к двери и долго прислушивался, потом тихонько открыл ее и выглянул на лестницу. - Эванджелина, - прошептал он почти беззвучно, но, услышав храп молодого голландца из-за двери напротив, юркнул к себе. Там он разделся и стал внимательно рассматривать себя в каминное зеркало. Нашел, что впадины над ключицами не такие глубокие, как раньше. Он задумался. Кончилось тем, что он кинулся на постель и со страстной нежностью стиснул в объятиях подушку. - Эванджелина, - шептал он ей. - Моя дорогая Эванджелина. Скажи, что ты меня любишь. Говори, говори, что ты любишь меня. Повтори еще раз. Так наконец он получил возможность заснуть. 10. ПОМОЛВЛЕН - Но, дорогой, свадьба невозможна, пока мы живем в одном доме. Это просто немыслимо. Надо же считаться с окружающими. С моими родными, во всяком случае. Сперва Эдвард-Альберт о таких вещах вовсе не думал. Все его желания были направлены на Эванджелину и Это, а посторонние обстоятельства, которые-предшествуют осуществлению этих желания, совершенно не интересовали его - пока она не заставила его интересоваться ими. Он не мог понять, почему бы им не вкусить супружеских радостей, не дожидаясь свадьбы, еще здесь, в пансионе, и ему представлялось, что можно немедленно пойти в ближайшую регистратуру и оформить там брак. До своего возвращения из Эдинбурга он меньше всего задумывался об этом. - Но когда люди влюблены, они друг друга желают. Я желаю тебя, Эванджелина. Страшно. Просто не могу передать как. Я не в силах сдерживаться. - Сама жду не дождусь, милый. Может быть, даже больше, чем ты. Но нельзя допускать, скандала. Нельзя. Ну подумай, как это будет выглядеть в брачной хронике "Таймса" - у жениха и невесты один и тот же адрес! Pas possible, cheri. Je m'en fiche de tout cela [Это невозможно, милый. Плевать я хотела на все это. (Эванджелина хочет сказать: "Это невозможно, милый. Я не могу допустить этого")]. Она поглядела на него. - Ну что ты губы надул, мой миленький? Будь паинькой, потерпи немного. Так бы тебя и расцеловала. И расцелую, погоди только. - Ах, не мучая меня! - воскликнул Эдвард-Альберт и тихонько отодвинулся от нее. Вот уже три дня, как они были помолвлены. Теперь они сидели в одном из прелестных уголков Риджент-парка. О помолвке было сообщено м-сс Дубер для тактичного оповещения жильцов, и если не считать полной юмора гримасы м-ра Чэмбла Пьютера да довольно едкого замечания мисс Блэйм, сделанного в беседе со вдовой в митенках и племянницей м-сс Дубер, насчет всяких интриганок и охотниц за женихами - замечания, которое, может быть, предназначалось, а может быть, и не предназначалось для ушей Эдварда-Альберта, - общество реагировало на эту новость довольно слабо. М-сс Дубер проявила отменное великодушие, несмотря на то, что теряла двух постоянных и вполне платежеспособных жильцов; она по собственной инициативе дала Эдварду-Альберту превосходную характеристику: - Такой тихий, благовоспитанный. Гоупи объявила Эванджелине, что она страшно счастливая девушка, а Эдварду-Альберту - что он страшно счастливый мужчина, и призналась им, что сама все ждет, когда наконец явится ее рыцарь и похитит ее из очарованного замка. После некоторого колебания Эдвард-Альберт ушел из конторы "Норс-Лондон Лизхолдс", но Эванджелина при попытке прервать свою деловую карьеру встретила лестные для себя затруднения. - Без меня там просто не знают, где что лежит, - сообщила она. С ней договорились, что она останется на половинном рабочем дне, пока не подготовит себе преемницу. Подготовка сильно затруднялась неутолимой жаждой Эванджелины делиться с последней своими мечтами о близком супружеском счастье. С самого начала их новых отношений она обнаружила огромную уверенность в своих организаторских талантах. Неопытность Эдварда-Альберта в делах света и его крайняя рассеянность пробудили в ней скрытое чувство материнства. Все ее женские инстинкты ожили. Она решила, что надо снять удобную квартиру на Блумсбери-сквер, по крайней мере один этаж ("наше собственное гнездышко, мой любимый"). - Мы начнем наши поиски послезавтра днем. Это будет так интересно! - Да уж, верно, без этого не обойтись, - ответил он. Она повела дело очень ловко. Говорила с управляющими и домохозяевами. Сама вела все переговоры. Он старался держаться солидно, с достоинством, но в душе чувствовал досаду на то, что она руководит им. Однако влечение к ней одерживало верх. Он испытывал нечто похожее на выжидательную покорность влюбленной собаки. Они нашли, что ей было нужно, близ Торрингтон-сквер - не просто квартиру, а целый верх: две гостиные, две хорошие спальни и еще две комнаты, в которых можно было устроить спальни или что угодно, затем кухня-буфетная, кладовая, гардеробная и ванная! Он был втайне испуган перспективой занимать сразу такое множество комнат, но она пришла в восторг. Плата была очень умеренная, а она и не мечтала так шикарно устроиться. Плата была небольшая, потому что милая, но непрактичная владелица дома, занимавшая нижнюю часть его, долгое время сдавала верх без меблировки. Но вдруг ее одолел дух предприимчивости, и она решила обставить комнаты, приобретя мебель в рассрочку, и сдавать их с услугами. К ней въехал художник с женой, множеством очаровательных картин и купленным в рассрочку пианино. Несколько дней все как будто шло хорошо. А потом сразу разладилось. Пошли неприятности с прислугой из-за лишних людей, которых надо обслуживать, - пояснила домовладелица с выражением тихого негодования. Кухарка объявила, что уходит; глядя на нее, забастовала и горничная; кухарка и сейчас еще здесь, но ведет себя очень нахально, а художник звонил, звонил до тех пор, пока в батарее был ток, а потом уехал на такси с женой я картинами, оставив пианино и не заплатив по счетам. - Уехал как ни в чем не бывало, таком здоровенный, длинный... Я его опрашиваю: что же мне теперь делать? А он заявил: "Можете требовать через суд", - и поглядел на меня такими страшными глазами. И даже не подумал оставить адрес, куда уехал, так что как же я могу обратиться в суд? Ввиду этих обстоятельств Эванджелина и решилась пустить в ход свою деловую сметку. Она еще раз осмотрела не слишком богато обставленные комнаты. - Пианино нет, - заметила она. - Вчера увезли. Оттого и штукатурка осыпалась на лестнице, видели? Если бы нам удалось договориться! Я была бы так рада. Но услуги взять на себя не могу, просто не могу. С теперешней прислугой... Все - война. Прислуга теперь не прежняя. Подавай ей выходные дни да воскресенья вторую половину. А так все тут очень удобно. Вы могли бы взять себе хорошую, солидную женщину для услуг. И не было бы никаких недоразумений. Эванджелина быстро сообразила, какие преимущества сулит наличие служанки. Своей собственной, повинующейся твоим приказаниям. Настоящей служанки - в чепце и фартуке, которая будет открывать дверь гостям. И ей пришла в голову еще более блестящая идея: в случае званого обеда можно будет приглашать кухарку снизу и платить ей сколько-нибудь там дополнительно. - Не слишком много, - добавила Эванджелина, - но столько, чтобы она была довольна. А если придется немножко самой повозиться с готовкой, так мне не впервой faire la cuisine [стряпать (франц.)]. И еще прежде, чем она окончательно договорилась с непрактичной особой, комнаты были не то что сняты, а захвачены - и за более низкую плату, чем стоили все до сих пор виденные ими квартиры, даже без мебели. - Мой муж... - сказала Эванджелина. - Через несколько недель он станет моим мужем... и тогда я перееду сюда совсем и буду вести хозяйство. Он заключит с вами контракт на обстановку, и мы привезем еще свои вещи - картины и всякое такое, так что будет уютно. В общем - устроимся неплохо. Непрактичная особа залепетала какой-то вздор относительно сведений, но Эванджелина отклонила эту тему. - Но что-то записать я ведь должна. Так уж водится, ничего не поделаешь. Ваши фамилии и все такое, - настаивала непрактичная особа. Поискав вокруг перо и чернила, которых, по-видимому, никогда здесь и не было, она отправилась за ними в нижние апартаменты. Эванджелина, словно у себя дома, проводила ее на лестницу, посмотрела, как она спускается вниз, захлопнула дверь и проверила, плотно ли она закрыта, потом, совершенно преображенная, повернулась к своему возлюбленному. Она скинула деловое выражение, словно маску, и теперь вся сияла от радости: - Дорогой мой. Такой терпеливый. Ну разве здесь не мило? Не великолепно? Она всплеснула руками, закружилась по направлению к нему и кончила тем, что крепко его поцеловала. Он судорожно сжал ее в объятиях. - Погоди, - шепнула она, освобождаясь из его рук. - Она сейчас вернется. Они стояли, не спуская друг с друга глаз. - Ты ловко это устроила. - Радуюсь одобрению своего повелителя. Этот тон как раз подходил к обстоятельствам. - Ты ловко умеешь устраивать такие дела, - повторил он. Непрактичная особа вернулась; она записала их фамилии, предполагаемый день въезда и то, что она называла "сведениями". Эванджелина указала два адреса, которые Эдварду-Альберту были незнакомы; в одном из них - если он не ослышался - упоминался Скотланд-ярд. Скотланд-ярд? Тут наступило молчание. - Мы только еще раз немножко посмотрим, - сказала Эванджелина, давая понять хозяйке, что с ней разговор окончен. - Я хочу кое-что измерить. Непрактичная особа отбыла, поскольку было совершенно очевидно, что ей здесь решительно больше нечего делать, и Эванджелина снова преобразилась. - Мистер Эдвард-Альберт Тьюлер у себя дома, - произнесла она с поклоном. - Чудеса, да и только, - ответил Эдвард-Альберт и кинул на нее пламенный взгляд. Они помолчали. - Если б я только мог хорошенько тебя обнять. - А ты пока меня хорошенько поцелуй... - А-ах!.. Она оттолкнула его. - Ты делаешь успехи. Эдвард-Альберт становился все смелей. - Она ведь больше не придет сюда. - А вдруг. Тес... Что это? Оба прислушались. Его голос перешел в сдавленный шепот: - Знаешь, для меня это настоящая пытка. - Если б это от меня зависело, я бы ее прекратила. - Давай просто придем сюда завтра. - Тес... Снова молчание. Она предостерегающе положила ему руку на плечо. - Послушай, милый. Ты ведь знаешь, что есть такие периоды... Знаешь?.. - Я что-то слышал... - Ну, значит, тебе понятно. - Тогда через неделю. Обещай мне, что через неделю. - Обещаю это себе! - в упоении воскликнула Эванджелина и опять закружилась, на этот раз в сторону двери. - Приходится верить, раз ты так говоришь, - недовольно проворчал Эдвард-Альберт и вышел за ней из квартиры. В ожидании счастливого дня молодые люди под умелым руководством Эванджелины принялись изучать характеры друг друга. Эванджелина изучала внутренний облик Эдварда-Альберта очень подробно, а он, быстро подчинившись ей, видел ее только такой, какой она желала ему казаться. Она поступила так, как часто поступают влюбленные: придумала себе особое имя - специально для него. - Зови меня Эвадной. Эванджелина! Я это имя всегда терпеть не могла. Сразу напоминает викторианцев и лонгфелловское что-то. Оно ко мне не идет. А вот Эвадна... Милый, скажи "Эвадна". - Эвадна, - повторил Эдвард-Альберт. - Дорогая Эвадна. - Дорогая Эвадна, - опять послушно повторил он. - Теперь насчет нашей свадьбы. У нас будет настоящая, хорошая свадьба. Не какая-то там дурацкая регистрация. Нет, и "голос господа бога, ходящего в раю", и все как надо. Ты будешь так хорош в цилиндре и светло-серых брюках. А на жилете, представь себе, - белые отвороты. - Здорово! - воскликнул Эдвард-Альберт, заинтересованный и польщенный, но сильно испуганный. - А у меня флердоранж. - А во что это обойдется? - Боюсь, ты сочтешь меня старомодной! Но у меня ведь столько родных, с которыми я должна считаться. Как это странно, что ты до сих пор ничего не знаешь о моих родных, ну ровно ничего. Ты даже ни разу не спросил: У меня есть отец, крестный и куча родственников. - Я ведь не на них женюсь, - заметил будущий счастливый супруг. - Я не позволю им обижать тебя, Тэдди. Но они существуют. Придется нам приноравливаться. "Отец у меня полисмен - о, только не обыкновенный полисмен. Он из Скотланд-ярда. Работает в уголовном розыске. Инспектор Биркенхэд. У него еще ни разу не было крупного дела, но он всегда говорит, что придет и его день. Он очень, очень проницательный. От него ничто не укроется. Он немножко жестковат, очень строгих правил. Дело в том, что моя мать его бросила и он никогда не мог с этим примириться. Если бы он узнал... если бы только вообразил, что мы решили не дожидаться... - А зачем кому-нибудь знать об этом? - Упаси боже, если он узнает... Так что видишь, все должно быть, как я говорю. Настоящая свадьба, и кто-то должен быть моим посаженым отцом, выдать меня... - Кто же это будет тебя выдавать? Кто смеет тобой распоряжаться? - Мне кажется, милый, нам бы следовало куда-нибудь пойти посмотреть настоящую свадьбу. Ты тогда будешь знать, как это делается. Нам необходим шафер, который похлопотал бы для нас и все устроил. Рис, и флердоранж, и все de Rigor [Эванджелина произносит де-Ригор; правильно было бы де-ригер (de rigueur), что по-французски значит "по всей строгости"]. Я уж об этом подумала. У меня есть родственники, Чезер по фамилии. Моя кузина Милли - мы с ней вместе ходили в школу. Она вышла замуж за молодого Чезера. Пипа Чезера. Это делец, как сказал бы Арнольд Беннет, настоящий делец. Ловкач. Он работает директором одного вест-эндского бюро похоронных процессий и может прислать кареты и лошадей за гроши - прямо из конюшни. Кареты, Тэдди! Но, конечно, ни черных перчаток, ни поминальных блюд нам не требуется. Старик Чезер - мой крестный. Он торгует шампанским - особым, без указания года: поставляет его для отелей, ночных клубов, свадеб и тому подобное. Это такое шампанское, которое делают специально для него. Оно дешевле, но тоже хорошее. Он считает - даже лучше. И он всегда говорил, что в торжественный день моей свадьбы заботы о парадном завтраке он возьмет на себя. Она задумалась. - Я не хочу звать никого из сослуживцев. Нет, нет. С ними покончено. Правда, они хорошо ко мне относились. Но как только я там разделаюсь, так прости-прощай. Я не хочу никого обижать, но... в таких случаях надо рвать раз и навсегда. И она снова задумалась. - Да, - произнесла она наконец, словно дверь за собой захлопнула. - Теперь насчет Дуберов. Миссис Дубер. Милая Гоупи. И все. Эта дурочка-племянница может прийти в церковь. Эдвард-Альберт созерцал картину того, что его ожидает, с торжествующим самодовольством. Ему бы очень хотелось, чтобы на свадьбе присутствовали Берт и Нэтс - смотрели бы и удивлялись! - да кое-какие молодые люди и девушки из "Норс-Лондон Лизхолдс" - смотрели бы и завидовали! И где-нибудь, как-нибудь он торжествующе шепнул бы Берту: - Я уже имел ее. Черт возьми - она недурна. "Hubris" [гордыня (греч.)] назвали бы это, вероятно, наши классики. Свадебные грезы продолжались. Он узнал, как невеста потихоньку скроется и наденет дорожное платье. Он тоже переоденется. Им вдогонку будут кидать старые туфли - на счастье. - И - в дорогу. Может быть, в веселый Париж? Я всегда мечтала. Когда-нибудь, когда ты тоже выучишься по-французски, мы устроим себе в Париже миленький маленький ventre a terre [Эванджелина хочет сказать "pied a terre", что значит "уголок", "квартирка"; "venire а terre" - буквально "брюхом по земле" - говорится о мчащейся карьером лошади]. Эдвард-Альберт встрепенулся. - Ну нет, в Париж мы не поедем. Ты там опять начнешь флиртовать с этим своим faux pa. Ни в коем случае. - Ты ревнуешь? Как это приятно, - сказала Эвадна-Эванджелина. - Но если б ты его видел! Он совсем старый. Милый, правда, но уже развалина. Ну, если ты не хочешь туда, так перед нами - весь мир. Поедем в Булонь, а то в очаровательный Торкэй или Борнмаус - снимем там комнату... Это будет наша комнатка, и солнце будет освещать ее для нас. Только представь себе это! Он представил. Они делали покупки. Эвадна принадлежала к числу самых придирчивых покупательниц. Джентльмены в черных пиджаках подобострастно склонялись перед ней, угодливо потирая руки. А она обращалась к Эдварду Тьюлеру и советовалась с ним. Они купили кое-что из мебели. Купили очаровательный мягкий коврик - "для наших босых ножек, - шепнула она, - a saute lit" [смысл: "для вставания с постели" - (au saut du lit)]. И картин - потому что ведь художник увез все свои картины. - Enfant saoul! [Эванджелииа хочет сказать: "Enfin seuls" - "Наконец одни"; вместо этого у нее получается "Enfant saoul" - "Пьяный ребенок"] - воскликнула Эванджелина при виде картины, которую она специально искала. Это была великолепная гравюра на стали, изображавшая высокого, стройного молодого человека, который держит в объятиях свою невесту и прижимает к губам ее руку в радостную первую минуту полного уединения. - Ах, это такая прелестная картина! - сказала Эвадна-Эванджелина, восторженно любуясь своей находкой. - Милый, - шепнула она, когда приказчик отошел так, что не мог ее слышать. - Я считаю дни и часы. Жду не дождусь этой минуты. Таким-то образом Эдвард-Альберт водворился в своем новом жилище, и Эванджелина, улучив удобную минуту, пришла, как обещала ему и себе, чтобы ему отдаться. 11. ЗАПАДНЯ ДЛЯ НЕВИННЫХ Так, увлекаемые неодолимым страстным желанием, наши двое наследников Вековой Мудрости подошли к решительному моменту в своей половой жизни. И тут, я вижу, мне придется, хотя бы в пределах короткой главы, настроить на несколько иной лад свое правдивое повествование. До сих пор наш рассказ о словах и поступках Эдварда-Альберта был простым, бесстрастным изложением событий, и если кое-где невольно и сквозила мысль о внутренней нелепости всего его жизненного пути, то все же, мне кажется, дело ни разу не доходило до осмеяния. Но то, о чем мне предстоит теперь рассказать, до такой степени прискорбно, что я вынужден даже взять сторону своих героев - против обстоятельств, которые довели их до этого. Оба они - в особенности Эдвард-Альберт - были глубоко невежественны во всем, что касается основных вопросов пола. В то время благодетельные писания м-сс Мэри Стопе уже завоевали широкую популярность, но в тот общественный слой, к которому принадлежали наши герои, ее указания относительно условий супружеского счастья не успели проникнуть. Понадобилось еще несколько лет для того, чтобы они стали темой эстрадных юмористов. Кое-что Эдварду-Альберту было известно. У него были даже некоторые преувеличенные понятия о венерических болезнях, о грубых "мерах предосторожности" и отталкивающих сторонах влечения к Этому. Но о девственности он имел весьма смутное и отдаленное представление. Что же касается Эванджелины, то она полагала, что влюбленная девушка, отдаваясь, испытывает наслаждение. Что-то такое происходит - это она знала, но думала, что это что-то приятное. Он даже не поцеловал ее. Была короткая борьба. Она почувствовала, что ее схватили с бешеной энергией, опрокинули. - О-о-о! - стонала она все громче и громче. - Перестань! А-а-а-а! О-о-о-ой! Наконец нестерпимое было позади. Она лежала в изнеможении. Эдвард-Альберт сел с выражением ужаса на лице. - Что это такое? - пролепетал он. - Ты чем-то больна? Кровь... Он кинулся в ванную. Вернувшись, он увидел, что Эванджелина сидит и заливается слезами - от боли, обиды и страха. - Свинья, - сказала она. - Дурак. Эгоист и дурак. Пентюх. Что ты сделал со мной?.. Смотри - вон лежит эта гадость. Твои "меры предосторожности". Она указывала дрожащим пальцем, на котором было надето кольцо. - Боже мой, я совсем про это забыл. - Ты и про меня забыл. И про все на свете. Дурак. Противная свинья... - Почем же я знал? И потом сам-то я... Что ты сделала со мной? - Я бы еще и не то с тобой сделала. Если б я могла сейчас тебя убить, так убила бы. Убирайся прочь от меня. - Куда ты? Что ты хочешь делать? - Уйти. Одеться. Вымыться, насколько возможно. Убежать от тебя куда глаза глядят. Чтобы не стошнило. Она металась по комнате, торопливо одеваясь и осыпая его оскорблениями. Он сидел на измятой, разоренной постели, обдумывая создавшееся положение. - Подожди минутку, - сказал он наконец. - Ты не можешь уйти так. - Если что-нибудь будет... О, если только что-нибудь будет... я тебя убью. - Но ты же не оставишь меня здесь. - Я убью тебя, а потом себя. Клянусь. Клянусь. - Не можешь же ты меня тут так оставить. Он вышел за ней в гостиную и попытался удержать ее. И тут произошла странная вещь: за двадцать минут до того она была совершенно беспомощна в его руках, но теперь, когда он попытался преградить ей путь к двери, она метнула на него взгляд, исполненный жгучей ненависти, гнева и презрения, который подействовал, как удар. - Дурак!" - крикнула она ему прямо в лицо. Она сжала кулаки, поднесла их к вискам и вдруг ударила его прямо по лицу с такой силой, что он пошатнулся и упал. Полетел кувырком и растянулся на полу. Дверь за ней захлопнулась, и он очутился в своем новом гнездышке - голый, на полу, под опрокинутым стулом, у стены, на которой висела прекрасная, полная нежности картина "Enfin seuls". Бедные звереныши! Вот какую страшную шутку сыграла тьюлеровская цивилизация с двумя своими созданиями - и без всякого смысла. Вернее, потому, что она и не ищет тут смысла. Именно она затуманила им голову и привела их к этому... Эванджелина добрела до площади вне себя, взбешенная, обезумевшая. После некоторого колебания она позвала такси и помчалась к своей родственнице Милли Чезер рассказать ей обо всем - так как ей казалось, что ее разорвет, если она не расскажет кому-нибудь. Потом она вернулась в Скартмор-хауз и, не ужиная, легла в постель. А Эдвард-Альберт медленно оделся и еще медленнее привел в порядок свои расстроенные чувства. Он попытался облегчить положение, свести все к простой ненависти. Он стал выкрикивать по ее адресу ругательства. "Чертовка" было самым нежным из названий, которые он мог для нее найти. - Ты вернешься, скверная сука. Только попадись мне тут, я тебе покажу. Он распалял в себе гнев и в то же время уже снова желал ее. Это его возмущало, но он чувствовал, что успел только отведать ее. У него остались два красных пятна на щеках от ее кулаков. Он с огорчением тщательно рассмотрел их в зеркале, висевшем в ванной. Будут синяки, если не смочить холодной водой. И в одном месте треснула кожа и сочится кровь. "Она меня захватила врасплох... Это вот от ее кольца... Прямо осатанела... Так я, значит, свинья? Эгоист и свинья? И дурак, а? Что она - в самом деле это думает или просто так?.. Да, вот какая история... Я сделал глупость, что дал ей уйти... Но она перевернула бы весь дом... И куда это она пошла? В каком дурацком я буду положении, если она вернется на прежнюю службу. А ведь если все обойдется... она может это сделать". 12. МИСТЕР ПИП ЧЕЗЕР Несмотря на пережитое потрясение, Эдвард-Альберт проспал ночь спокойно и утром проснулся хотя еще растерянный, но уже отдохнув и чувствуя себя гораздо более способным отстаивать свои права в этом враждебном мире. Так как делать ему было нечего, он пошел гулять в Риджент-парк; там он сел поблизости от той самой скамейки, на которой неделю назад они с Эванджелиной строили планы будущего. И несмотря на происшедшую накануне трагедию, он почувствовал, что сильно тоскует по ней. Почти целых две недели она подвергала его энергичному моральному массажу, умащивала лестью и обожанием, а теперь он оказался грубо выброшенным в холодный, отрезвляющий мир. И вчерашние события предстали перед ним в новом свете. Как бы там ни было, он узнал, он испытал Это. Он стал мужчиной. Он больше уже не кидал украдкой робких взглядов на проходящих мимо девушек и женщин. Он овладел их тайной. Он смотрел на них критически. Но ни одна из них - это было ясно - не могла заменить Эванджелину. Самая его ненависть к ней, исступленная и неистовая, говорила ему о том, что с ней ни в коем случае не покончено. Что же теперь делать? Надо немножко пройтись. Заглянуть в витрины на Риджент-стрит. Где-нибудь закусить. И подождать - как развернутся события. Днем к нему явился неожиданный посетитель. Открывая дверь, Эдвард-Альберт думал, что это звонит какой-нибудь торговец. Он увидел перед собой невысокого, но держащегося очень прямо молодого человека в весело сдвинутом набекрень котелке, в необыкновенно изящном черном пиджаке, светлых в елочку брюках и ярком, радужном галстуке, замечательно гармонирующем с голубой рубашкой и уголком носового платка, который высовывался из нагрудного кармана. Лицо у него было тоже, если можно так выразиться, прямое: чисто выбритое, с живыми темно-карими глазами, вздернутым носом и большим, чуть скошенным ртом, вот-вот готовым улыбнуться. Жизнерадостный вид подчеркивался розовой гвоздикой в петлице. По понятиям Эдварда-Альберта, костюм незнакомца представлял собой верх элегантности. Он шире открыл дверь. Незнакомец заржал. Он громко, отчетливо и протяжно издал звук: "И-го-го". И только после этого заговорил. - Мистер Тьюлер? - спросил он. - Вы меня ищете? - в свою очередь, осведомился Эдвард-Альберт. - Сразу догадались, - продолжал незнакомец. - Можно войти? Эдвард-Альберт посторонился, чтобы пропустить его. - Я не разобрал вашей фамилии, - сказал он. - Если вы по делу... - Он вспомнил о недавних наставлениях Эванджелины. - Может, у вас есть карточка?.. - Отчего же, - ответил незнакомец. - Полагаю - и-го-го, - что есть. Он вынул изящный бумажник черной кожи с серебряной монограммой и достал оттуда визитную карточку. - Не пугайтесь! - произнес он, вручая ее Эдварду-Альберту. Текст в жирной черной рамке гласил: М-Р ФИЛИПП ЧЕЗЕР, представитель фирмы "ПОНТИФЕКС, ЭРН И БЭРК, БЮРО ПОХОРОННЫХ ПРОЦЕССИЙ" Гость несколько мгновений следил за выражением лица хозяина, потом рассмеялся и поспешно объяснил: - Я не по делу, Эдвард-Альберт, не по делу. Просто зашел познакомиться. У меня нет другой карточки при себе. Позвольте представиться: Пип Чезер - к вашим услугам. Пип. Пип Чезер. Я - и-го-го - муж двоюродной сестры Эванджелины. Они с моей женой закадычные подруги. Еще со школьной скамьи. Вы, может быть, слышали от нее о Милли, душеньке Милли. Она ее иначе не называет. А мой почтенный родитель - ее крестный. Приятный малый, только не вздумайте когда-нибудь назвать его "Шипучка". Он будет посаженым отцом. У него же - парадный завтрак и все прочее. А мне предстоит роль шафера. Понятно? Я и пришел обо всем условиться. Он снял шляпу, обнажив торчащий на голове хохол. Некоторое время он как будто не знал, куда положить ее, и решил держать в руке, пока не найдется подходящего места. - Вам надо завести вешалку, Эдвард-Альберт, - заявил он. - Для шляп и зонтиков. Вон туда поставить. Он показал шляпой, куда именно. - Непременно купите... Ну, давайте потолкуем. Как будто славная квартирка, светлая. Эдвард-Альберт отворил дверь в гостиную. - Хотите чаю? - спросил он. - Я могу приготовить. - Лучше - и-го-го - виски, - ответил м-р Чезер. - У меня сейчас нет виски. - О, надо всегда держать бутылку виски в буфете, обязательно. И всякую ерунду для коктейля: джин, полынную, лимонный сок - и-го-го - все, что нужно. Нельзя, чтобы в доме не было чем согреться. Насчет чая не хлопочите. Покончим с делами и сходим куда-нибудь - пропустим по одной, как говорится. Я позвонил бы вам утром, да у вас еще нет телефона. Вы должны поставить себе телефон. Только послушайтесь моего совета - не ставьте его в передней, чтобы всем было слышно. Поставьте в уголке около письменного стола. И отводную трубку в спальне. Потом выберем подходящее место. Я - и-го-го - не мог зайти утром, потому что пришлось двух покойников в Уокинг доставлять. Надо было - и-го-го - скинуть траур. Он осторожно, заботливо положил шляпу на самую середину стола и грациозно уселся на стул, закинув одну руку за спинку. Эдварду-Альберту гость показался великолепным. Он постарался принять столь же непринужденную позу, ожидая, пока гость начнет говорить. М-р Чезер задумался. Потом, вместо того чтобы перейти к делу, пустился в длинные рассуждения. - Похоронное дело - и-го-го - не такое уж мрачное занятие, Эдвард-Альберт. Не думайте. Оно - и-го-го - любопытное. Чувствуешь какую-то бодрость, когда зароешь покойника в землю, а сам пошел себе как ни в чем не бывало. Сколько вздору болтают о скорби, о тяжкой утрате и прочее в таком же духе. Если нет никакой ссоры из-за завещания или еще чего-нибудь, все - и-го-го - все делают постные мины. Делают, сэр. Потому что таких мин не было бы, если б их не делали. Ведь мы-то - и-го-го - остались в живых. Еще одного покойничка пережили. Мне всегда хочется обойти присутствующих, и похлопать их по спине, и посоветовать им - и-го-го - без стеснения засмеяться. Иногда они в самом деле смеются. Я раз видел, как целая процессия хихикала... Заметили какую-то собачку, не то еще что-то... Наша-то обязанность, понятно, - сохранять серьезное выражение лица. За это ведь нам, так сказать, и платят. За серьезное выражение. Понимаете? - За серьезное выражение, - повторил Эдвард-Альберт. - Правильно. Это правильно. М-р Пип помолчал, потом издал особенно протяжное "и-го-го" и уклонился в сторону. - В Америке похоронное дело поставлено по-другому. У них там целая волынка с покойником, которой наши вест-эндские клиенты не выдержали бы. Просто не выдержали бы. Они его подкрашивают и принаряжают, а потом устраивают торжественное прощание. Являются знакомые, оставляют свои визитные карточки. Это не в нашем духе. В Лондоне этим занимаются иностранные фирмы, но не мы. Нет. Он умолк, как будто исчерпав тему. Приятнейшим образом улыбнулся Эдварду-Альберту: он сам не знает, почему вдруг заговорил о похоронах. Он мог бы порассказать Эдварду-Альберту много любопытного, но сейчас им предстоит побеседовать кой о чем посерьезней. Если он когда-нибудь соберется написать книгу - а он частенько об этом подумывает, - то назовет ее "Серебряный катафалк". Но это может повредить предприятию... - Да, пожалуй, - вдумчиво заметил Эдвард-Альберт. - Ну, а теперь пора заняться делом, - объявил м-р Чезер. О чем это он собирается говорить? - Да-а-а, - неопределенно протянул Эдвард-Альберт и насторожился. - Свадьба - и-го-го, - свадьба - вещь серьезная. Очень серьезная. С нее многое начинается, так же как похоронами кончается. Она чревата последствиями - и-го-го. Неисчислимыми последствиями. Моя дорогая родственница Эванджелина сказала, что вы, так сказать, круглый сирота. Вы еще нигде не успели побывать и ничем пока не занимаетесь по-настоящему. Весь мир открыт перед вами. Вы нуждаетесь в руководстве - и в серьезных делах и в мелочах. Тут-то и выступает на сцену шафер. Скажу без ложной скромности: вам повезло, что вы имеете шафером такого человека, как я. Я - и-го-го - один из лучших шаферов в Лондоне. Собаку на этом съел. Десятки пар - шесть, а то и семь - перевенчал. Объясню все, что вам надо знать и как действовать. Но он как будто все еще что-то не договаривал. Он встал, засунул руки в карманы брюк и зашагал взад и вперед по комнате, искоса поглядывая на Эдварда-Альберта. - Славная у вас квартирка. Просто прелесть. Как, уже сломан стул? Ах, эта мебель в рассрочку! Не успел выплатить, уже надо новую. И картину достали "Enfin seuls"! Это ведь Лейтон, правда? - Вот насчет свадьбы... - начал Эдвард-Альберт. Чезер круто повернулся к нему на каблуках и весь превратился во внимание. - Что именно? - Дело в том, мистер Филипп... - Пип для вас, дорогой мой, просто Пип... - Так вот насчет этого... Дело в том... Должен сказать вам, что у нас с ней произошла маленькая размолвка. - Жена что-то говорила мне об этом, пока я скидывал свои печальные одежды и надевал вот эти - и-го-го - невинно-радостные... Буря в стакане воды. Бросьте думать об этом. Говорю вам - и-го-го - бросьте. У кого не бывает таких недоразумений. Перед свадьбой без этого не обходится. Дело обычное. "Помолвка откладывается" - это можно видеть в "Таймсе" постоянно. Вот в чем преимущество похоронного дела: у нас без отбоя. Сперва покажи удостоверение о смерти - без этого за тебя не примусь. - Что вам говорила миссис Чезер? - Да ничего особенного. Сказала, что вы немножко повздорили. Вы Эванджелину чем-то обидели, что ли? - Мы с ней... (Он поискал выражения). Мы с ней немножко не столковались. Взглянув на своего протеже, Пип заметил, что тот густо покраснел. Вид у него был еще наивней и глупей, чем обычно. - Я ведь не младенец, дорогой мой, - заявил Пип Чезер. - Не будем говорить об этом. Бросьте об этом думать. Над тем, что вчера огорчало, завтра станете смеяться. Ведь вы будете рады, если она вернется? Верно? Надо признать за женщиной право иметь свой подход - и-го-го - к некоторым вопросам, в особенности на первых порах. Согласитесь на это, и она вернется. Сейчас же. Согласны? Да? Ну и толковать не о чем. Все в порядке. Вернувшись домой, он рассказал жене о положении дел. - Я так и думал, что в этом все дело, - сказал он после того, как жена посвятила его в подробности ссоры. - Кажется, у нас с тобой таких недоразумений не было... - Ты все знал от рождения, - ответила Милли Чезер. - А уж чем дальше, тем больше. Пойду скажу ей. Она ждет наверху... - Он хочет, чтобы ты вернулась, - сказала Милли Эванджелине, поднявшись наверх. Эванджелина была занята чтением "Похождений принцессы Присциллы". Она отложила книгу в сторону, делая вид, будто ей жаль оторваться. - А он просит извинения? Он должен попросить извинения. - Просит. - Я хочу поставить все точки над и. Это просто опасный субъект. Я готова возненавидеть его и, если он не будет осторожен, в самом деле возненавижу. У меня должна быть отдельная комната. Я должна... должна иметь свой голос и право распоряжаться собой... Постоянно. После того, что было, это просто необходимо, Милли. - Пип говорит, что он понял, что вел себя по-идиотски, и теперь кроток, как овечка. - Овечка. Хм... Овечки тоже разные бывают. Если он хочет, чтобы мы жили вместе, так должен быть ягненком. - Так ты поедешь и поговоришь с ним? Когда Эванджелина вернулась, Эдварда-Альберта не было дома. Он пошел сказать, чтобы ему принесли виски и несколько сифонов содовой. Непрактичная особа впустила Эванджелину, ни слова не сказав. Таким образом, вернувшись, он снова нашел Эванджелину у руля. Пока ее не было, он говорил себе, что, как только она вернется, он сделает с ней то-то и то-то. Но едва он столкнулся с ней лицом к лицу, оказалось, что все замыслы классической расправы совершенно неосуществимы. - Ну? - промолвила она. Он уловил в ее взгляде угрозу. Сделав шаг по направлению к ней, он сказал: - Как я рад, что ты вернулась. Я так ждал тебя. - Погоди, - остановила она его. - Погоди минуточку, Тэдди. Убери руку. И слушай. Если ты думаешь, что я позволю такому медведю, как ты, опять меня увечить... На столе что-то блеснуло. - Что это такое? - Это хлебный нож, мой милый. Если ты затеешь драку, я не ручаюсь... А установить, кто из нас начал, будет трудно. Понимаешь? Я не шучу, Тэдди. Она прочла на его лице страх и поняла, что одержала верх - по крайней мере на данном этапе. К ее презрению примешивался все еще значительный остаток нежности и чувства собственности. А в теле снова проснулось желание. - Послушай, - продолжала она. - Имей в виду, что ты по сравнению со мной еще мальчик: я на шесть лет старше тебя. Мне неприятно говорить об этом, но это необходимо. Ты ничего не знаешь, ничего не понимаешь. Тут нет ни твоей, ни моей вины, но это так. Лет через десять эта разница в годах не будет иметь значения, но теперь имеет. Тогда руководить будешь ты. В этом не может быть сомнения. Понимаешь? Но теперь делай то, что я говорю, и так будет лучше для нас обоих. - А что это значит: делать то, что ты говоришь? - Это значит - вести себя, как влюбленный, а не как осатанелый, взбесившийся звереныш. Вот что это значит. - Но как? - Если не знаешь, слушайся меня. - Ну хорошо, пусть будет по-твоему. Но что я должен делать? - Ты должен быть тем скромным влюбленным, каким был раньше. - Что же мне, так всю жизнь простоять на коленях? - Делай, как я тебе говорю. Если обещаешь, можешь лечь со мной сейчас. - Как?! - Я говорю серьезно. И вдруг это удивительное создание, обойдя стол, подошло к нему, обняло его, прижало к себе и поцеловало. Он машинально ответил на поцелуй. Она повела его в свою комнату. - Пока еще не известно, стряслась ли над нами беда, так что будь осторожен, Тэдди... После того как она ушла, он еще долго сидел, онемев от изумления перед странностями женской души. "Какая изменчивая! - думал он. - Сейчас не знает, что сделает через десять минут. Любовь, поцелуи, только поспевай за ней, потом вдруг - убирайся прочь, так что можно подумать, никогда ничего и не было". С неделю она почти не заговаривала о свадьбе, а потом вдруг заявила, что чем скорей они обвенчаются, тем лучше. - Почему такая спешка? - спросил Эдвард-Альберт. - Fate accompli [правильно - fait accompli - совершившийся факт; французское слово fait (факт) заменено английским fate (судьба)]. Теперь я знаю, что мы _должны_ обвенчаться, вот и все. - Это значит - ребенок, - догадался Эдвард-Альберт. Он много думал за последние дни. И чем больше думал, тем к более печальным выводам приходил. - Значит - ребенок, - повторил он. - Правильно: значит - ребенок. - И ты... и все теперь испорчено. Сиделки, болезни. Весь дом вверх тормашками. А потом ребеночек - уа-уа-уа. - А ты чего ждал? - Я думал, мы еще поживем, как сейчас. По крайней мере хоть немножко. - Знаю, что ты так думал... Да вот не вышло. Она поглядела на его вытянувшуюся физиономию. - И только из-за того, что ты раз был неосторожен, Тэдди. Это тебе хороший урок. Необходима осторожность. Но Эдвард-Альберт не хотел брать вину на себя. - Ты меня завлекала, - сказал он. - Именно завлекала, самым настоящим образом. С тех самых пор, как я получил эти проклятые деньги. Глаза бы мои их не видели. И тебя тоже. Она пожала плечами и не проронила ни слова. Да и что могла она на это сказать? 13. СВАДЬБА ОТКЛАДЫВАЕТСЯ Отчего м-р Филипп Чезер издавал ржание наряду с обыкновенной человеческой речью? Его многочисленные друзья и знакомые потратили немало умственной энергии, пытаясь разрешить этот вопрос. Был ли у него этот недостаток врожденным, или благоприобретенным, или выработался в результате подражания? Даже его ненаглядная Милли хорошенько не знала этого. Когда она познакомилась с ним и вышла за него замуж, эта черта была уже характерной его особенностью. Возможно, тут сыграло роль детское заиканье и прием, при помощи которого оно было излечено. Задержите дыханье, вдохните воздух и потом говорите - и вот заиканье прошло, но вместо него появилось ржанье. Наблюдательные люди утверждали, что речь м-ра Чезера всегда сопровождается этим призвуком. Он забывал произвести его, лишь когда был чем-нибудь заинтересован. Но прибегал к нему, чтобы привлечь внимание. На вечеринках громкое ржанье м-ра Чезера было равносильно возгласу распорядителя пира: "Слово принадлежит такому-то". Оно позволяло ему оправдать паузу, гарантировало, что его не перебьют, пока он собирается с мыслями, и в то же время предупреждало, что сейчас последует нечто очень существенное. М-р Чезер сохранял эту привычку, но никогда не говорил о ней. Он был очень скрытен. У нас относительно нашей речи множество всяких иллюзий, в большинстве случаев вздорных. Мы воображаем, будто говорим ясно и понятно, что совершенно не соответствует действительности. Мы не слышим тех звуков, которые произносим. Мы думаем, будто мыслим и выражаем свои мысли. Это наше величайшее заблуждение. Речь Homo Тьюлера, Homo Subsapiens'а, еще непригодна к тому, чтобы выражать явления действительности, а его мышление даже в лучшем случае представляет собой лишь сплетение неудачных символов, аналогий и метафор, при помощи которых он рассчитывает приспособить истину к своим желаниям. Прислушайтесь внимательно к тому, что вокруг вас говорят, вчитайтесь в то, что пишут, и вы убедитесь, что у каждого есть свои излюбленные защитные приемы, каждый делает совершенно тщетные попытки достичь подлинной выразительности, но разменивается на уловки и хитрости, продиктованные чем-то, - и-го-го! - гораздо более ему свойственным, - именно жаждой самоутверждения. Только в последние годы науки сигнифика и семантика открыли людям глаза на огромную неточность и произвол языка. Говорят о чистом английском, совершенном французском, идеальном немецком языке. Эта предполагаемая безупречность - академическая иллюзия. В нее может поверить разве только школьный учитель. Каждый язык что ни день, что ни час изменяется. Люди, более меня компетентные в такого рода вопросах, говорили мне, что условный французский язык Эванджелины, с самого начала далекий от совершенства, а в дальнейшем и вовсе ею позабытый, не качественно, а лишь количественно отличался от французского языка любого человека, в том числе и любого француза. Быть может, когда-нибудь изобретательные умы найдут способ приблизить язык, который является не только средством выражения, но и орудием мысли, к поддающимся опытной проверке реальным явлениям. Однако это будет не раньше, чем мы, Тьюлеры, выбьемся на уровень Sapiens'а. Пока этого еще нет. Пока речь - это главным образом наше оружие в борьбе за самоутверждение, но с этой точки зрения среди образцов, приведенных в этой книге, нет ни одного, более отвечающего своему назначению, чем протяжное, агрессивное, повелительное и в то же время внешне столь безличное "и-го-го" Пипа Чезера. Каким бледным кажется рядом с ним "как бы сказать" Эдварда-Альберта, какими искусственными - бесконечные нагромождения ничего не значащих фраз, при помощи которых оратор держит своих слушателей в состоянии пассивного безразличия, покуда ухватит потерянную нить своей аргументации. Последнее, что способен заметить оратор или писатель, - это свою собственную ограниченность, и критически мыслящий слушатель или читатель должен это учитывать. Наше повествование, тоже отмеченное этим недостатком, представляет собой упорную попытку воспроизвести жизненные явления - в частности описать одно характерное существование и одну характерную группу - как можно полнее: каждый индивидуум показан здесь со всей доступной искусству автора правдивостью. И вот каждый из них, кроме общей им всем ущербности, оказался также обладателем своей собственной, специфической манеры выражаться, собственных речевых ужимок и запасов словесного хлама. Как и каждый из тех, кого вы знаете. Итак - и-го-го! Да здравствует веселый шафер! Вечер накануне свадьбы он провел в усиленном натаскивании Эдварда-Альберта. Он отдавался атому делу с возрастающим увлечением. Он находил в нашем герое какую-то особую прелесть, очевидно, незаметную для прочего человечества. Кроме того, он любил руководить. Как выразилась его жена, он все знал от рожденья, ни разу не уклонился от столь блестяще начатого пути и обладал необычайными познаниями относительно того, где, когда и как в любом случае купить самую изящную вещь по самой низкой цене. - У нас все до ниточки будет _как надо_, Тэдди. Перед церковью будут фотографы из отделов светской хроники. Есть у меня один человечек... Там-то ведь не знают, кто мы такие. О, вы будете выглядеть на славу, сумейте только выдержать марку. Будьте покойны - и-го-го - дело верное... Как в аптеке. Он торжественно прошелся с Эдвардом-Альбертом взад и вперед по спальне. Потом взял его под руку и поставил перед зеркалом. - Не угодно ли! Пип и Тьюлер, одетые к свадьбе. Ну скажите, разве это не лучше любых похорон? - Я, знаете, как-то не ожидал всего этого. - Вот именно. Поэтому-то я и нужен. Ну-ка, милая сиротка, еще разок свою речь. "Леди и джентльмены!" Ну! Он очень гордился речью, которую составил для своего ученика. - Никаких там "я не привык выступать перед публикой" и прочей ерунды. Нет. Что-нибудь попроще - мило и непринужденно. Станьте поближе к столу. Теперь начинайте. Эдвард-Альберт стал в позу возле стола. - Леди и джентльмены, - произнес он. Потом, помолчав, прибавил: - И вы, моя дорогая Эванджелина... - Хорошо! - Я э-э... Я никогда в жизни не произносил речей. Возможно, не буду и в дальнейшем. А сейчас... сердце мое слишком полно! Да хранит вас всех Господь! - Отлично! Исключительно трогательно! Потом вы садитесь. Мой высокочтимый папашка... он не обижается, когда его зовут "палатка", только "шипучка" выводит его из себя, - итак, мой папашка пускает пробку в потолок и слегка всех вас обрызгивает. В конце концов завтрак ведь устраивает он. Потом поцелуи. Милли вас целует. Разные женщины целуют вас, злодей. Но я вытаскиваю вас оттуда и на вокзал, а потом - дивный Торкэй. - Вы нас проводите? - Буду с вами до отхода поезда... А теперь помогите мне развесить вашу фрачную пару. Синий костюм будет ждать вас на квартире у папашки... Я ничего не забыл. Я-то уж не забуду. Что было бы с этой свадьбой, если бы не мое savoir raire [уменье взяться за дело (франц.)], это превосходит всякое воображение, говорю вам, превосходит, просто превосходит. Эдвард-Альберт чихнул. - Где ваш халат? У каждого мужчины в вашем положении должен быть стеганый халат. - Меня целый день знобит. Наверно, простудился. - Вот на такой случай необходимо иметь виски, дорогой мой. Есть у вас лимон? Нет лимона! Надо всегда иметь лимон под рукой. Лягте в постель. Я вам приготовлю грелку, а потом хорошенько укрою вас. Какой там шафер! Я вам и нянька и слуга. Только помолитесь на сон грядущий. Начинайте. "Леди и джентльмены и ты, моя дорогая Эванджелина. Я никогда в жизни не произносил речей..." Дальше... Хорошо! А теперь приступите к виски, ягненочек, приготовленный для заклания... Я поставлю здесь, около вас. Ну, спите, мой Бенедикт. Покойной ночи. Но именно спать-то Эдвард-Альберт и не мог. Непреодолимый страх перед темнотой и отвращение к себе охватили его. Что-то в поведении Пипа да и всех окружающих говорило ему, что над ним смеются. Днем он опять был в объятиях Эванджелины и теперь находился в состоянии нервного истощения. Она всегда сперва раздразнит его, а потом ругает. То не так, и это не так. Приятно это слышать мужчине? И потом опять старается распалить его. А теперь вот его разоденут, словно шута горохового... Нет, это уж слишком. Он не желает. Не желает. Будь он проклят, если пойдет на это. Он свободный гражданин в свободной стране. Он пошлет все к черту. Провались они со своим парадным завтраком. Он встал с постели. Громко чихнул. Да, он пошлет все к черту, - все, начиная с этого цилиндра. Однако при виде безупречного цилиндра его решимость несколько ослабела. В нем опять проснулся раболепный мещанин. Он забрался обратно в постель и долго сидел в ней, уставившись на парадный головной убор. Но через час он уже снова был в бешенстве и твердил, что не женится ни за что на свете. Его силой втянули в это дело. Его завлекли. Он вовсе об этом не думал... М-р Пип, одетый, как подобает идеальному шаферу, немножко запоздал и выказывал признаки нетерпения. У него была белая гардения в петлице; другую, со стеблем, обернутым серебряной бумагой, предназначавшуюся для его жертвы, он держал в руке. Он звонил целых десять минут почти без перерыва, стучал, колотил в дверь кулаком... Наконец, Эдвард-Альберт открыл ему; он был в пижаме. Глаза у жениха были красные, опухшие, полузакрытые. Не говоря ни слова, он юркнул обратно в постель. - Это как же понимать? - громко спросил м-р Пип, широко раскрыв глаза от изумления. Эдвард-Альберт повернулся лицом к стене и превратился в ворох постельного белья. - Я не могу, - тяжело дыша, прохрипел он. - Страшно простудился. Вам придется как-нибудь без меня... - Повторите! - воскликнул Пип, не веря своим ушам, но в полном восхищении. - Повторите еще раз. Эдвард-Альберт повторил, но уже не так громко и еще более хриплым голосом. - "Придется как-нибудь без меня!" - отозвался Пип, словно эхо. - Какая прелесть! Ну просто чудо! Экий проказник! Он прыснул со смеху. Заплясал по комнате. Замахал руками. - Так вот и вижу их. Вижу их всех. Как они обходятся без него. Он дал два крепких пинка кому из одеял, который представлял собою жених, потом побежал в буфетную за виски. Вернувшись в спальню со стаканом в руке, он поставил его на ночной столик и угостил дезертира еще парочкой пинков. - Господи! Что же нам теперь делать? - произнес он. - Мошенник вы - и-го-го - этакий. Привести их всех сюда? Священника, невесту и всех? Не положено по закону. Вызвать карету скорой помощи и отвезти вас туда? Который час-то? Уже двенадцатый! После двенадцати нельзя венчаться. Поднять вас и одеть насильно? Вставайте. Он попробовал стащить с Эдварда-Альберта одеяло, но тот слишком плотно завернулся в него. - Говорю вам, не поеду, - закричал Эдвард-Альберт. - Не могу ехать и не поеду! Ни за что не поеду! Я раздумал! Пип прекратил атаки. - Вы имели когда-нибудь удовольствие встречаться с инспектором Биркенхэдом, Тьюлер? - спросил он. - Не желаю с ним встречаться. - А встретитесь. И он решил действовать. - Ну, вот что. У вас - сто пять по Фаренгейту. Я звоню им по телефону. Они пошлют за врачам, и тот разоблачит обман. А потом что? Не знаю. Но - помоги вам бог! Какого черта вы до сих пор не поставили телефон? Я же вам говорил. Придется пойти к автомату. Когда Пип перестал наполнять квартиру своей персоной, Эдвард-Альберт принял вертикальное положение, превратившись в какой-то кокон из простынь, увенчанный унылой физиономией и всклокоченной шевелюрой, и прикончил поставленное Пипом виски с содой. - Я совсем забыл про отца, - прошептал он, холодея от мрачного предчувствия. 14. ШИПУЧКА - ХЛОП В ПОТОЛОК По своей наружности инспектор Биркенхэд представлял как бы квинтэссенцию всех скотланд-ярдских инспекторов, фигурирующих в обширной и все разрастающейся области английской литературы - детективном романе. Да он и в самом деле был родоначальником этой огромной семьи. По своему положению в Скотланд-ярде он должен был вступать в непосредственное общение со всеми журналистами, писателями и просто любопытными, все чаще и чаще являвшимися изучать этот тип на месте. Он занимал первую линию скотланд-ярдской обороны и первый врывался в укрытие, куда забился окруженный преступник. Более тонкие специалисты оставались невидимыми для глаз публики и недоступными ее воображению. Преступники никогда их не видели, ничего не знали о них. Фотографам никогда не удавалось поймать их в свой объектив. От сыщика-любителя они были отделены пропастью, и пропасть эту заполняла собой фигура инспектора Биркенхэда. Эдвард-Альберт уже встречал его в десятках романов под десятками фамилий. Инспектор был высокого роста и крепкого сложения; человек таких размеров действительно мог воплощать множество людей. Эдвард-Альберт молча смотрел, как он поставил себе стул посреди комнаты, плотно уселся на это заскрипевшее под его тяжестью приспособление, упер руки в колени и выставил локти. - Эдвард-Альберт Тьюлер, если не ошибаюсь? - спросил он. От этих сыщиков ничто не укроется. - Да, - ответил Эдвард-Альберт, чуть не подавившись этим словом. У него от страха пересохло во рту. Он кинул отчаянный взгляд на Пипа в надежде найти в нем поддержку, но Пип, по-видимому, целиком ушел в восхищенное созерцание "Enfin seuls". - Мне говорили, что вы сделали предложение моей дочери, но в последнюю минуту, когда все было готово для свадьбы, оскорбили ее и всех присутствующих, не явившись на церемонию. Правильно ли меня информировали? - У меня была повышенная температура, сэр. Сто четыре с лишним. Пять градусов выше нормальной. - Пустяки по сравнению с тем, что вас ждет впереди, - холодно ответил инспектор. - Но ведь мистер Чезер знает... Это правда, сэр. - Не будем спорить об этом. Не стоит беспокоить из-за этого мистера Чезера. Гляжу на вас и думаю, что она только выиграла бы, развязавшись с вами, если б не... Инспектор помолчал, не в силах продолжать свою речь. Он побагровел. Губы его зловеще сжались. Он задыхался. Глаза у него выкатились из орбит. Его как будто раздуло, словно он был наполнен сильно сжатым воздухом. Казалось, он вот-вот лопнет, но на самом деле это он производил над собой усилие воли. М-р Пип Чезер перестал любоваться картиной и, сделав несколько шагов, занял новую позицию, с которой ему можно было лучше наблюдать действия инспектора. Даже в его глазах к выражению веселого любопытства примешалась некоторая доля страха. В комнате стояла, если можно так выразиться, гулкая тишина напряженного ожидания катастрофы. Было бы бесполезно гадать о том, куда девался переполнявший инспектора воздух. Нас этот вопрос не касается. Факт тот, что, когда инспектор заговорил, его слова звучали сурово и спокойно. Он стал заметно опадать. - Дочь моя - если только она моя дочь - пошла в мать. Эта женщина... эта женщина опозорила меня. Она была негодяйка. Распутница. И вот... опять. Нет, я не могу допустить, чтобы подобная вещь повторилась. - Но я действительно женюсь на ней, сэр. Непременно женюсь. - Советую. А не то... И обычным своим голосом, спокойным, солидным тоном человека, привыкшего пользоваться самыми учтивыми выражениями, он произнес следующие, отнюдь не учтивые слова: - Я превращу вас в отбивную котлету, сэр. Поняли? - Да, с-сэр, - ответил Эдвард-Альберт. - Так как же мы это устроим? Зло сделано. Все разладилось и пришло в полный беспорядок. Все ее знакомые узнают и начнут судачить. Мистер Чезер, она говорит, что вы мастер по части устройства всяких дел. Она говорит, вы можете уладить что угодно. Да и знаете всю эту публику лучше, чем я. Хотя как вы сможете уладить все это, не представляю себе. Что теперь делать? - Если вы спрашиваете меня... - начал Пип. Он подошел поближе и некоторое время стоял, открыв рот и почесывая подбородок. - И-го-го, - произнес он громко и протяжно. - В том, что произошло, нет ничего непоправимого. Прежде всего существует эта ложь насчет температуры. Эдвард-Альберт забормотал какие-то возражения. - Ложь? - воскликнул инспектор и пристально поглядел на Эдварда-Альберта, но больше ничего не прибавил. - Совершенная ложь, - продолжал Пип. - Я ее выдумал, мне ли не знать. У него не было никакой температуры. Он - и-го-го - труса праздновал... Но нам теперь придется ее поддерживать. И чем скорей Эванджелина проявит беспокойство по поводу его болезни, тем лучше. Можно будет сказать, что она уже ездила к нему и вернулась страшно расстроенная. Ну да, я знаю, что это неправда, но - и-го-го - мы можем это сказать. Потом мы можем сказать, что произошло недоразумение с числами. И что я куда-то девал кольцо и совершенно растерялся. Свалим все на меня. На то шафера и существуют. Пустим в ход любую выдумку, и чем больше их будет, тем лучше. Будем наводить туман. Одному скажем - дело в том, а другому - дело в этом. Так что каждому будет известно больше, чем остальным, и мы скроем правду в общей неразберихе. Вот что - и-го-го - подсказывает здравый смысл. Факт получился неприятный. А как вам известно, сэр, как известно вашим преступникам, чем некрасивее факты, тем более необходимо их запутать. Над нами, слава богу, не будет такого следователя, как вы, сэр. И чем скорей мы обладим все это дело, тем лучше. - Вот с этим я согласен, - объявил инспектор. - И требую, чтобы именно так и было. - Я займусь этим и все устрою, - сказал Пип, снова входя в свою роль Пэка. - Но если опять начнется какая-нибудь канитель... - Тогда капут! - смачно произнес Пип и повернулся к жениху. - Вы поняли? Эдвард-Альберт кивнул в знак согласия. Инспектор медленно встал и надвинулся на своего будущего зятя. Вся грозная сила Скотланд-ярда сосредоточилась в его поднятом пальце. - Эта девушка будет, как полагается, благопристойно обвенчана независимо от ее желания, или вашего, или чьего бы то ни было... - Он помолчал, словно в нерешительности. - Я не допущу, чтобы честь моего семейства была во второй раз заляпана грязью. Вы на ней женитесь и будете подобающим образом с ней обращаться. По характеру это настоящая мегера, не спорю, но все-таки она образованная молодая леди, и вы этого не забывайте. Она леди, а вы не джентльмен... Теперь уж он не обращался к Эдварду-Альберту. Он говорил сам с собой, глядя поверх Пипа. - Мне часто приходило в голову, что если б я шлепал ее иногда... Или кто-нибудь другой шлепал бы ее. Но над ней не было женского глаза... Ну, да снявши голову, по волосам не плачут. Когда она была ребенком... Если б только она могла навсегда остаться ребенком... Она была таким славным ребенком... Родительский вопль, звучащий на протяжении веков!.. Так, в результате спутанных объяснений, свадебное торжество вновь заняло свое место на календаре, и в назначенный срок Эдвард-Альберт вместе с Эванджелиной предстал перед священником, отличавшимся почтенной наружностью и необычайной быстротой речи. Пип встал за спиной Эдварда-Альберта, как чревовещатель за своей куклой; три неизвестно откуда взятые подружки держали шлейф Эванджелины. На одном из передних мест находился инспектор Биркенхэд; он придирчиво следил за всем происходящим, явно решив при малейшем намеке на колебание со стороны жениха превратить его в отбивную котлету. Старичок священнослужитель мчался, как на пожар. Эдвард-Альберт не мог ничего разобрать в дикой скачке непонятных слов... Вдруг он почувствовал, что они обращены непосредственно к нему. - Берешь ли ты в жены эту девицу и будешь ли ей мужем, пока вы оба живы? - словно из пулемета, поливал священник. - Как? - переспросил Эдвард-Альберт, не разобрав, чего от него требуют. - Скажите "да", - подсказал Пип. - Да. Брандспойт повернулся в сторону Эванджелины. Та очень внятно ответила: - Да. - Кто вручит невесту жениху? Быстрый обмен взглядами между инспектором и Пипом. Звук одобрения со стороны инспектора и что-то вроде "О'кей" со стороны м-ра Чезера, который ловко делает шаг вперед и вкладывает руку Эванджелины в руку священника. Тут происходит небольшая заминка, и священник нетерпеливым рывком соединяет правые руки жениха и невесты, продолжая бормотать непонятные слова. - Повторяйте за мной. Как имя? - Эдвард-Альберт Тьюлер, сэр. - Я, Эдвард-Альберт Тьюлер, беру тебя - как имя? - Эванджелина Биркенхэд. - Эванджелину Биркенхэд в жены... Наступил главный момент. - Кольцо? - со старческим нетерпением произнес священник. Но м-р Чезер был на посту. - Здесь, сэр. Все в порядке, сэр. - Ей на палец. - На _безымянный_, нескладеха, - послышался отчетливый шепот Пипа. - Смотрите не уроните. - Повторяйте за мной. Сим кольцом обручается... - На колени, - прошипел Пип, давая Эдварду-Альберту легкий ориентирующий толчок. Таким путем древняя торжественная церемония была доведена до благополучного конца. Эдвард-Альберт пролепетал молитвы и ответы с помощью неожиданно всунутого ему в руки молитвенника. Последовало еще некоторое количество сверхскоростного бормотания, а затем Эдвард-Альберт зашагал по приделу с цепко держащей его под руку Эванджелиной - под аккомпанемент исполняемого помощником органиста свадебного марша из "Лоэнгрина". - Великолепно! - прошептал Пип. - Просто великолепно. Я горжусь вами. Выше голову. Поскольку в нем еще сохранилась способность чувствовать что бы то ни было, Эдвард-Альберт и сам гордился собой. За дверями церкви - толпа незнакомых людей. Черт возьми! Он забыл дать знать лизхолдовцам. Забыл известить Берта. Пип подал ему цилиндр и втолкнул его в первую карету. Она была обита черным, но черные, как уголь, лошади были обильно украшены белыми розетками. Эдвард-Альберт тяжело дышал. Эванджелина сохраняла полное спокойствие. - И-го-го! - произнес Пип, чувствуя, что надо что-то сказать по поводу совершившегося факта. - Это было величественно. Просто величественно. - Прекрасные цветы, - поддержала Эванджелина. - Все папашка, - заметил Пип. И они тронулись в путь - к дому папаши Чезера. Эдвард-Альберт сразу понял, что это элегантный дом самого лучшего тона. Ему еще ни разу не приходилось видеть такого количества цветов, кроме как на цветочной выставке. Шляпы, пальто и трости у гостей принимали специально приставленные к этому делу горничные в чепчиках и фартучках. Близкий знакомый семьи, очень юный джентльмен, одетый, как администратор в универсальном магазине, исполнял роль швейцара. Подружки появились вновь, на этот раз как сестренки Пипа. Комнаты были полны народу. - Большой - и-го-го - прием, - заметил Пип. - Улыбнитесь. Ну вот. То-то же. М-сс Дубер что-то сказала молодым; потом от них была оттерта какая-то стремившаяся привлечь их внимание неизвестная дама. Потом какой-то высокий толстый дядя с удивительным смаком целовал невесту. Когда он разжал объятия, то оказался обладателем круглой красной физиономии, похожей на физиономию Пипа, но более мясистой и увенчанной белой шевелюрой. - Так вот он, счастливец. Поздравляю, дорогой мой. Поздравляю. Вы похищаете наше сокровище, а я поздравляю вас! Но раз она счастлива... Он протянул огромную руку. Эдвард-Альберт не нашелся, что ответить. Он просто дал ему свою руку для пожатия. - Добро пожаловать, - продолжал папаша Чезер. - Даже солнце сегодня радуется вашей свадьбе. - Это правда, - ответил Эдвард-Альберт. - Хоть сам я в церкви не присутствовал, - продолжал папаша Чезер, - но душой был с вами. - Ваши цветы - очарование, - заметила Эванджелина. - А сын мой разве не очарование? - Нужно признать, наша свадьба удалась на славу. Правда, милый Тэдди? - Я радуюсь всей душой, - ответил Эдвард-Альберт. - А-а! - воскликнул м-р Чезер, протягивая огромную руку крикливо разряженной толстой даме. - Счастлив вас видеть! Ваши цветы и мое шампанское... Эванджелина отвела супруга в сторону. - Он все великолепно устроил. Правда, дорогой? Ты должен поблагодарить его. Может быть, вставишь фразу в конце речи? Эдвард-Альберт поглядел на нее встревоженно. - Что это? Мне уже, кажется, и сесть нельзя, не рассыпаясь в благодарностях. - Два слова о великодушии и гостеприимстве, - шепнула Эванджелина. - Будет великолепно. Ты прелесть. И их опять разделили. Все шло страшно быстрым темпом, как обычно бывает во время свадебных завтраков. Столовая тоже была вся в цветах. Весь стол был уставлен бутылками шампанского. Громко застучали ножи и вилки. Захлопали пробки, и языки развязались. Но Эдвард-Альберт не мог есть. Губы его шевелились. "Леди и джентльмены и ты, моя дорогая Эванджелина. Никогда в жизни я не произносил речей..." Он осушил стоящий перед ним бокал шипучего, почувствовав при этом уколы иголок в носу. Но все же это как будто придало ему бодрости и самоуверенности. Кто-то опять наполнил его бокал. - Не пейте слишком много, - тотчас произнес Пип, не отходивший от него ни на шаг. Роковой момент приближался. - Ладно, - сказал он, вставая. - Леди и джентльмены и ты, моя дорогая Вандж... Неванджелина... Ты, Неванджелина... Он умолк. Потом немного быстрее: - ...никогда в жизни не произносил речей. Очень быстро: - ...в жизни не произносил речей. А? - Сейчас слишком полно сердце. Храни вас Бог. Громкие продолжительные аплодисменты. - Садитесь, - сказал Пип. Но жених не садился. Он не сводил глаз с невесты. - Не могу сесть, не выразив благодарности папашке... Папашке... Шип... Пип сильно ударил его по спине и встал рядом с ним. - И-го-го, - заржал он изо всех сил. - Великолепная речь. Великолепная. Превосходная. Он насильно усадил Эдварда-Альберта на место. Потом сделал подчеркнуто широкий жест, держа бокал шампанского в руке, и при этом пролил немного Эдварду-Альберту на жилет. - Леди и джентльмены! Выпьем за здоровье и за счастье молодых. Гип-гип-ура! Последовали неуверенные аплодисменты. Все немного растерялись. Потянулись к Эдварду-Альберту и Эванджелине чокаться. М-р Чезер-старший запротестовал, обращаясь к сыну: - Не нарушай программы, Пип. Что это такое? С какой стати? Уж не пьян ли ты, милый? - Простите, папаша! Я пьян от радости. И-го-го!.. От радости! Тогда, чтобы произнести торжественную речь, поднялся со своего места старик Чезер. И один только Пип знал по-настоящему, какая страшная опасность нависла над праздником и миновала. - Леди и джентльмены, мистер Тьюлер и дорогая моя девочка! - произнес старик Чезер. - Я счастлив приветствовать и принимать вас здесь, у себя, в день бракосочетания - бракосочетания той, которая всегда была и, я надеюсь, всегда будет всем нам дорога, моей милой, веселой, умной и доброй крестницы Эванджелины. Я вручаю сегодня моему молодому другу, нашему молодому другу Тьюлеру прелестное и неоценимое сокровище... - Разве я сказал что-нибудь не так? - шепнул Эдвард-Альберт своему самоотверженному руководителю. - Что-нибудь не так! Хорошо, что у меня сердце здоровое, а то я бы умер на месте. Он издал еле слышное ржание и прибавил: - Слушайте оратора... И не налегайте на шампанское. Эдвард-Альберт сделал вид, что внимательно слушает речь. - Было много разных толков и говорилось много вздору. Лучше не вспоминать об этом. Произошли кое-какие недоразумения, и, говоря по правде, они были поняты превратно. Но все хорошо, что хорошо кончается. Я счастлив, что вижу сегодня у себя за столом такую замечательную и выдающуюся фигуру нашего лондонского общества, как прославленный инспектор Биркенхэд (аплодисменты). Ему мы обязаны тем, что нас не грабят и не режут в постели. Но... к сожалению... к сожалению... Выжидательная пауза. - Я должен сообщить ему об одном только что совершенном преступлении, о грабеже. Всеобщее изумление. - Оно совершено его родной дочерью, Эванджелиной. Она похитила наши сердца и... Конец фразы потонул в бурных аплодисментах и стуке кулаками по столу. Кто-то разбил бокал, не вызвав этим никакого неодобрения. Единственное, что можно было еще услышать, это слово "Торкэй". Папаша Чезер весь сиял от своего ораторского успеха. Пип Чезер похлопывал его по спине. Видимо, старик либо вовсе не заметил маленькой обмолвки Эдварда-Альберта, либо забыл о ней. Да и сам Эдвард-Альберт теперь уже сомневался, имела ли она место. Он осушил свой вновь наполненный и унизанный пузырьками бокал за здоровье хозяина прежде, чем Пип успел помешать этому... 15. МУЖ И ЖЕНА - Не робейте и будьте - и-го-го - ласковы с ней! - крикнул Пип, махая-рукой вслед отходящему поезду. Потом он исчез за окном, и для молодой четы начался медовый месяц. Эдвард-Альберт тяжело опустился на сиденье. - Хотел бы я знать, кто это кинул последнюю туфлю, - сказал он. - Я весь в синяках... Наверно, кто-то нарочно швырнул ее мне прямо в лицо. Ох! Он закрыл глаза. - Женился, - прибавил он и умолк. Она села напротив него. Некоторое время они не говорили ни слова. Она была взволнована только что случившимся маленьким происшествием. Один из железнодорожных служащих, сияя, предложил им свои услуги, провел их по платформе и ввел в отдельное купе. - Желаю счастья, - сказал он и остановился в ожидании. Эдвард-Альберт с тупым недоумением поглядел на жену. - Видно, хочет получить на чай, - сказал он, порылся в кармане и вынул шесть пенсов. Тот кинул на монету мрачный взгляд и не двинулся с места. Положение создалось напряженное. - Ничего, Эванджелина, я улажу, - вмешался Пип, увел обиженного из купе и на платформе устроил так, что лицо его снова прояснилось. - Кажется, - икнув, промолвил Эдвард-Альберт в ответ на ее безмолвный протест, - я имею право распоряжаться своими деньгами. - Но он ждал больше! Ведь мы так одеты! У него был такой удивленный и обиженный вид. Он рассердился на тебя, Тэдди. - А я, может, сам на него рассердился! Он, видимо, решил, что инцидент исчерпан. Но заявление его о том, что он желает распоряжаться своими деньгами, прозвучало, как отчетливая формулировка положения, которое уже и без того совершенно ясно обозначилось. Очевидно, он тщательно все обдумал и пришел к непоколебимому убеждению; власть денег в его руках. Он настоял на своем праве самому оплатить все, о чем не успел еще позаботиться Пип (свой счет Пип должен был представить позже). Сидя против Эдварда-Альберта, Эванджелина всматривалась в его угрюмое лицо. Ему ни разу еще не случалось напиваться, и временный приступ веселья, вызванный угощением папаши Чезера, сменился теперь угрюмым упрямством. Первым ее побуждением было оставить его в покое. Но уже несколько дней она ждала этого момента и готовилась произнести маленькую речь, которая должна была поставить их отношения на здоровую основу. И этот замысел еще так привлекал ее, что одержал верх над благоразумием. - Тэдди, - промолвила она, - послушай. - В чем дело? - спросил он, не открывая глаза. - Тэдди, мы должны как можно лучше выйти из создавшегося положения. Конечно, я была дура, что влюбилась в тебя, ну да, я была в тебя здорово влюблена, но разлюбила еще быстрей, чем влюбилась. Получилось похищение малолетнего, как сказала эта... Ну, как ее? Блэйм. Detournement des mineurs [похищение малолетних (франц.)]. Ты меня слушаешь? Надо смотреть правде в глаза. Ты молод, Тэдди, даже для своего возраста. А я - взрослая женщина. - Не желаю спорить... Что сделано - то сделано... Хотел бы я знать, кто швырнул эту туфлю... Не может быть, чтобы Пип... Пип на это не... не способен. Говорить было больше не о чем. Она откинулась на спинку и перестала обращать на него внимание. Она чувствовала себя мучительно трезвой, жалела, что не взяла пример с остальных и не позволила себе лишнего по части "шипучки". Старалась собраться с мыслями. Вот для нее наступила новая жизнь, в которой уже не будет еженедельного конверта с жалованьем. Раньше она об этом не думала, а теперь пришла в ужас от такой перспективы... Она вышла в коридор и стала смотреть на проплывающий за окном пейзаж. Потом оглянулась и пошла в уборную, где можно было запереться и побыть одном. Там она пересчитала свои наличные деньги. Оказалось всего 2 фунта 11 шиллингов 6 пенсов. Не слишком много. И неоткуда ждать больше. Она вернулась в купе. Он сидел теперь на другом месте, посредине купе, положив руки на ручки кресла и производя странный звук: нечто среднее между храпом и всхлипыванием, - наполовину спящий и совершенно пьяный. Она долго сидела и глядела на него. - Tu l'as voulu, Ceorges... как его? Dindon? ["Ты этого хотел, Жорж Данден", - вошедшая в пословицу цитата из комедии Мольера; Эванджелина вместо фамилии Dandon говорит dindon - "индюк"] - прошептала она еле слышно. - Он всегда говорил мне это и смеялся. А что он еще говорил и тоже смеялся? Ах, да. Коли девушка упала, пускай лежит... Только мне теперь не до смеха... Да, перед ней трудная задача, и надо во что бы то ни стало ее решить. Взглянуть на противника - так в нем нет ничего страшного... Она посмотрелась в длинное зеркало над сиденьем и нашла, что серое дорожное платье очень ей идет. Она одобрительно кивнула своему отражению. Начала позировать перед зеркалом, любуясь собой и испытывая к себе нежность. Видела себя блестящей, великодушной, пылкой, несчастной, но не сдающейся. - Я не имею права ненавидеть его, - думала она. - Но нелегко будет удержаться от ненависти. Эта история с деньгами. Это что-то новое. Ты ведь и представить себе этого не могла, милая Эвадна. Это надо как-то уладить. Пораскинь-ка мозгами. Сегодня уложи его спать, а завтра поговори с ним как следует. На вокзале в Торкэй она уже прочно овладела положением. Добилась хороших чаевых для носильщиков, заявив: "У них такса полкроны", - и таким же способом благополучно уладила вопрос с извозчиком. - А Торкэй кусается, - заметил супруг. - За хорошее не жалко заплатить, - возразила она, адресуясь отчасти к нему, а отчасти к швейцару отеля. И, утихомирив своего властелина, она уложила его в постель, а сама долго лежала около него, не смыкая глаз и погрузившись в мечты. В ее растревоженном воображении проходила целая процессия прекрасных женщин прошлого, которые были вынуждены отдавать свое тело королям-карликам или безобразным феодалам, богатым купцам, сановникам, миллионерам, испытывая при этом еще меньше наслаждения, чем довелось испытать ей. Все женщины в этой процессии были удивительно похожи: среднего роста, брюнетки, с живыми темными глазами и теплой, смуглой кожей; дело в том, что все это был ее собственный образ в тысяче разных прелестных костюмов, всегда жертвенный, но гордый и полный достоинства. Впрочем, одна особа на белой лошади была совсем без костюма: леди Годива. На Венере - жертве Вулкана - тоже было надето немного. Зато на Анне Болейн - богатый наряд. Великолепна была Эсфирь, омытая, умащенная, в чрезвычайно откровенных и роскошных одеждах, звенящих, словно систр, подчиняющая себе царя своей смуглой прелестью, сильная своей покорностью. Она всегда больше покорялась, чем дарила себя, храня драгоценное сокровище самозабвения, которое принадлежало только ей, составляло ее собственную, никому не доступную сущность. Она руководила чудовищем, направляя его к высоким и прекрасным целям. Может быть, это в конце концов и есть назначение жены? Да, для большинства женщин это, может быть, именно так. Существует ли где-нибудь настоящая любовь между мужем и женой? Эти отношения заключают в себе обязательство, а обязательство - смерть любви. Сожительство супругов всегда чересчур тесно. Мужа видишь слишком близко. Amant имеет то преимущество, что с ним не надо жить вместе. Был один человек, которого она старалась забыть, но французское слово "amant" уступило место более привычному "любовник", и все ее существо охватила жажда любви... Настоящей любви. Игра воображения прекратилась. Некоторое время она упорно смотрела во мрак, потом тихонько застонала, заплакала и долго плакала беззвучно. - О мой милый, - прошептала она наконец. - Мой милый. Выплакавшись, она почувствовала себя гораздо лучше. К утру она совершенно успокоилась и даже приготовилась вкушать наслаждения, которые ей сулил Торкэй. Она придумала много таких вещей, которые должны были в корне изменить положение. Она встала с постели, накинула парижский халат и стала любоваться морем - очаровательно! Потом позвонила, потребовала "chocolat complet" [шоколад (напиток) с полагающимися к нему бутербродами], пояснив, что "M'sieu mangera Plutarch" [Эванджелина хочет сказать: "Мсье будет кушать позже", но произносит: "Мсье скушает Плутарха"]. Но возвращенная испуганным взглядом горничной в добрую старую Англию, перевела: - Чашку шоколада, булочки и масло. Муж еще спит. "Пусть остается его привилегией оплата, - думала она, - но заказывать буду я". Она стала одеваться и во время одевания пересматривала в уме текст своей речи, которую сочинила в поезде. Она произнесет ее позже, днем, когда он умоется и будет испытывать угрызения совести. После этого шампанского всегда бывают угрызения совести. Он напился первый раз в жизни, а ей известно, что на другой день бывает так называемое похмелье, когда падшее человечество жаждет прикосновения холодной руки ко лбу. Она жалела, что ее сведения о способах опохмеляться слишком недостаточны. Она спустится в бар и узнает как следует. Получилось великолепно. Буфетчик оказался очень толковым и любезным. Она попробовала коктейль, который. По его словам, он сам изобрел. Это проясняло мысли и бодрило. Она поступила против собственных правил: выпила еще один. Посреди дня ей удалось произнести свою маленькую речь - в саду отеля, под зонтиком, который она держала над головой мужа, - и добиться его унылого, но безропотного согласия. Говорить ли о деньгах? Ни слова, пока они не вернутся в Лондон и она не начнет вести хозяйство. А вернулись они стремительно, едва только Эдвард-Альберт получил первый счет за неделю. Счет был довольно крупный, но медовый месяц - это медовый месяц. Эдвард-Альберт нашел счет невероятно огромным. При таких условиях никаких достатков не хватит. Он принялся его проверять, пункт за пунктом. - Почему они называют этот номер королевским? - Они считают, что хорошо нас устроили. - Хорошо устроили! Он побледнел, и на лице его выступил пот. Он был слишком потрясен, чтобы кричать в голос. - Устроили! - прошептал он. - А что это за расходы швейцара? Это та навязчивая балда внизу? - Он заплатил за кое-какие вещи, которые я купила в магазинах. Так всегда делают в отелях. Она пробежала счет. - Все правильно. - А парикмахер? Маникюрша? - Это здесь же, в отеле. - К чертовой матери! - воскликнул Эдвард-Альберт, без малейшего колебания пуская в ход это некогда столь страшное ругательство Нэтса Макбрайда. Он горько задумался. - Я встречал в газетах объявления людей, которые отказываются нести ответственность за долги своих жен. Она ничего не сказала. Они вернулись в Лондон третьим классом и почти всю дорогу молчали. Несколько дней настроение на Торрингтон-сквер было ужасающее. Денег на хозяйство не выдавалось. Эдвард-Альберт ходил завтракать и обедать в ближайшие пивные. Но Эванджелина завтракала и обедала дома и даже покупала свежие цветы. И вот как-то раз, вернувшись домой после одной из своих ресторанных трапез, Эдвард-Альберт обнаружил, что его квартиру заполонил тесть. В тот момент, когда Эдвард-Альберт входил в комнату, инспектор что-то строго говорил дочери. Отрывистым жестом предложив зятю сесть и подождать, пока до него дойдет очередь, он продолжал свою речь: - Ты с каждым днем становишься все больше похожа на свою мать - и наружностью и поведением. Но, насколько это зависит от меня, я не допущу, чтобы ты покрыла себя тем же позором, что она. Зачем ты все это затеяла? Я сделаю для тебя все, что смогу, и не дам тебя в обиду. Но так нельзя. Да... А теперь у меня дело к вам, молодой человек. Что это за мода не признавать хозяйственных счетов и не давать жене ни гроша? - Деньги мои, - проворчал Эдвард-Альберт. - Но не тогда, когда у вас есть долги, юный мой приятель. И не тогда, когда вы взяли на себя определенные обязательства. Да-с. Имеется такая штука, как хозяйственные расходы; и она должна регулярно получать на это деньги. На починку вещей, на покупку новых, если что сломается или износится, наконец, для расплаты по счетам торговцев. - Счета я сам могу оплачивать, - возразил Эдвард-Альберт. - Лучше установить бюджет, кто бы этим ни занимался. И если вы поручите это ей, то не будет никаких споров. Потом она должна получать известную сумму на туалет. Помесячно или поквартально, - но ни один уважающий себя муж не отказывает жене в этом. Наконец, ее личные деньжата на случайные расходы. Вы ведь хотите быть примерным мужем, Тьюлер, насколько это для вас возможно, а все это такие вещи, в которых ни один джентльмен не может отказать. Надо было заранее составить брачный договор, чтобы не ввергать ее во все эти неприятности. Но лучше поздно, чем никогда. А все остальные деньги - ваши, и вы можете распоряжаться ими, как вам будет угодно. Так, значит, на какой же сумме мы договоримся? - А я что ж, не имею права голоса? - Нет, - спокойно, но грозно отрезал инспектор. Что-то отдаленно напоминающее проблеск юмора и даже как будто какого-то сочувствия промелькнуло в лице этого огромного мужчины. - У меня нет оснований хорошо относиться к вам, молодой человек, - сказал он. - И вы вообще не из тех, к которым можно чувствовать расположение... Но я немножко знаю свою дочку - и ее мамашу... Так что чем скорей вы урегулируете этот щекотливый вопрос и внесете в него полную ясность - в своих собственных интересах, учтите это, в своих собственных интересах, - тем более будете мне благодарны впоследствии. Ведь ты, наверно, продолжаешь делать заказы торговцам? - обратился он к Эванджелине. - Конечно, - ответила она. - Ну вот видите? Эдвард-Альберт мог бы обедать дома и сберечь все потраченные деньги. Они сделали расчет, и инспектор записал его крупным разборчивым почерком. - Будьте добры поставить свою подпись, - предложил он Эдварду-Альберту и остановился в ожидании. Эдвард-Альберт подписал. Встав над ним во весь рост, инспектор могучей рукой потрепал его по плечу. - Вы оба будете мне за это благодарны, - сказал он. И, отказавшись от угощения, ушел, что-то напевая себе под нос. Эдвард-Альберт закрыл за ним дверь и вернулся к своему семейному очагу. Он сел взбешенный и засунул руки в карманы. - Ну уж, дальше некуда! Проще переехать опять в пансион. И это мой дом. А? Эванджелина обнаружила намерение быть ласковой и великодушной. - Я не звала папу, - сказала она. - На этот раз он сам надумал и пришел. Я не просила его вмешиваться. - Хм-м, - неопределенно промычал Эдвард-Альберт. - А все твоя неопытность, Тэдди. Каждый уважающий себя муж поступает именно так... Это в порядке вещей. Надо смотреть реально на жизнь, дорогой мой. Почему бы нам не примириться с тем, что есть, и не зажить дружно? Ведь еще не поздно... 16. СЛОМАННАЯ АРФА Но никак нельзя было сказать, чтобы она или Тэдди делали сколько-нибудь серьезные усилия жить дружно. Он глубоко затаил нестерпимую обиду на нее, а она глубоко затаила нечто еще более горькое: нестерпимую обиду на самое себя. Весь ее жизненный путь был вымощен добрыми намерениями. Они, то что называется, сожительствовали - и только. Их жизнь была похожа на их совместные обеды - примитивную функцию, выполняемую с грехом пополам. Бывали периоды перемирия и даже дни дружбы. Они ходили в кино и мюзик-холлы. Пробовали безобидно подшучивать друг над другом, но характер его юмора выводил ее из себя. Потом возникали бессмысленные ссоры - без всякого повода, причем она затевала их чаще, чем он. Гости у них бывали редко. Раз или два зашел Пип; Милли Чезер осталась верным другом. Два-три школьных товарища пришли по приглашению на чашку чая. В Лондоне не делают визитов. Только духовные особы приходят с визитом к тем, кто более или менее регулярно посещает церковь или причащается. Эванджелина гордилась своим домом, возможностью иметь собственную обстановку. Ей хотелось бы видеть у себя больше народу. Два или три раза к ней приходили пить чай м-сс Дубер и Гоупи; м-р Чезер принес чучело совы, которое по рассеянности купил в одном аукционном зале на Стрэнде, а потом решил, что это самая подходящая вещь для их передней. Фирма, в которой Эванджелина служила, прислала ей в виде свадебного подарка золоченые бронзовые часы. Но никто из ее прежних сослуживцев ни разу не явился. Что-то мешало им. Недели складывались в месяцы. Эванджелина стала оказывать предпочтение халатам и домашним платьям, днем сидела дома, а гулять ходила после наступления темноты. Они договорились, что рожать она будет в частной лечебнице. Эдвард-Альберт то терзался мыслью о расходах на лечебницу, то приходил в ужас от зрелища бесчисленных мокрых пеленок, развешанных для просушки, которыми пугали его воображение Эванджелина и Милли. Под конец Эванджелина стала более сумасбродной, капризной и требовательной. К ее чувственности стала примешиваться раздражительность. И вот наступил день, когда она заявила ему: "Теперь кончено" - и оправдала это на деле. Заперла перед ним дверь. "Это из-за ее положения, - решил он. - Как только появится ребенок, все опять наладится". Уже задолго до этого рокового момента он возненавидел свое сексуальное порабощение почти с той же силой, с какой прежде ненавидел неполноценные утехи предсвадебного периода. Он готов был заплатить деньги - даже деньги! - лишь бы получить возможность отклонять ее капризы, ее припадки искусственной влюбленности, но это было выше его сил. Ах, если бы только он мог вдруг заявить: "Спасибо, мне что-то не хочется. У меня найдется кое-что получше". Неплохая была бы ей пощечина... Он предавался мечтам о неверности. Подцепить где-нибудь девушку, славную девушку. И начать двойную Жизнь. У него теперь будет сколько угодно свободного времени для таких отношений. Но необходима осторожность. Чтобы не нарваться на какую-нибудь охотницу до чужих денег. В мечтах он изменял в грандиозном масштабе, но чуть только доходило до дела, между ним и посторонним женским полом оказывалась колючая изгородь. Его по-прежнему преследовали гигиенические кошмары д-ра Скэйбера, да и едва ли это даст ему большое превосходство над Эванджелиной - спутаться с уличной женщиной. Он часами бродил по городу в смутной надежде встретить изящную, но доверчивую красавицу, с которой ему удастся заговорить. Иногда он шел за какой-нибудь женщиной, и она явно замечала это и бывала заинтригована. При этом она задерживалась на нем взглядом ровно настолько, насколько требовалось, чтобы увлечь его за собой. Несколько раз он доводил приключение до решающего момента; став рядом с женщиной, он спрашивал ее: "Не позавтракать ли нам где-нибудь?" Два раза приглашение было принято, но в обоих случаях у дамы после завтрака оказывалось неотложное дело, чем он был столько же огорчен, сколько и обрадован, так как он решительно не знал, куда ее отвезти, чтобы одержать над ней окончательную победу. Кельнерша, улыбавшаяся ему в баре, притягивала его, как магнит. Вокруг каждой кельнерши, хочет она или нет, всегда увиваются любители улыбок и беседы вполголоса. Потому что, если говорить о нерешительных, сексуально пассивных Тьюлерах, то имя им - легион. Дома все время менялась прислуга. В пансионе м-сс Дубер Эдвард-Альберт смотрел на беспрерывно менявшихся служанок с глубоким ужасом, к которому все больше примешивалось желание. Он не мог позабыть своего первого знакомства с этой разновидностью непристойного. Теперь, в положении хозяина дома, он невольно смотрел на разнообразные усилия Эванджелины найти подходящую прислугу, как на что-то, что в результате должно приблизить к нему доступное существо женского пола. Он жадно следил за каждой из этих девушек, и они это чувствовали. Эванджелина брала прислугу через контору по найму, а конторы по найму получают свои доходы не от устройства идеального работника на идеальное место. Подобная сделка, раз состоявшись и будучи оплаченной, не сулит в дальнейшем никаких выгод ни от той, ни от другой стороны. Наоборот, плохая прислуга или привередливая хозяйка через месяц-другой появляются опять и участвуют в новой сделке. Контора, с которой имела дело Эванджелина, числила в своих списках целый батальон благообразных, но никуда не годных прислуг и богатый выбор любезных, элегантных, но вздорных хозяек, без которых она не могла бы существовать. Неприятности возникали по разным поводам. Две девушки довольно резко выразили недовольство, что "этот м-р Тьюлер" весь день шатается по квартире: "Не поймешь, что ему надо... Ходит и ходит за тобой - и в спальню и повсюду". Другие не желали работать одной прислугой у хозяйки, которая никогда не зайдет на кухню и не скажет ласкового слова. Одна не хотела подавать м-сс Тьюлер шоколад и какао в постель и так далее. Одна женщина была недовольна тем, что ее заставляют надевать чепчик и фартук, а другая так сопела, что Эванджелина просто не могла вынести. Эта текучесть персонала грозила уже принять хроническую форму, как вдруг одна приятельница Милли Чезер рекомендовала исключительно подходящего человека - некую м-сс Баттер. Насчет этой особы были сделаны кое-какие предупреждения: ее нельзя было звать просто по имени, а надо было называть "миссис Баттер"; и числиться она должна была "домоправительницей". И если эти условия будут приняты, она будет сама предупредительность. - Дело в том, что она просто хочет побольше быть одна, - пояснила Милли Чезер. - У нее в жизни была драма. Она говорит, что хочет работать, чтобы забыться. И чтобы не приходилось с людьми разговаривать. Ей необходим заработок. В детстве она осталась сиротой и жила у тетки, которая терпеть ее не могла, потому что у нее были свои дочери. Подвернулся какой-то жених, она вышла за него, а он оказался страшный мерзавец. Страшный, дорогая. Отнял у нее все, что она имела, до последнего гроша, пьянствовал, избивал ее. Избивал по-настоящему. Бил и колотил, когда она ждала ребенка. Ее отвезли в больницу. Бедный ребеночек через месяц умер - он его как-то покалечил. Она чуть с ума не сошла и пыталась покончить с собой. А когда стала поправляться, то узнала, что муж в тюрьме. И он вовсе не был ее мужем: он был двоеженец. Женился на ней только для того, чтобы завладеть ее грошами. Но тут уж она от него освободилась. Она немножко не в себе. Но очень милая, очень кроткая. - А как ее настоящая фамилия? - Да именно Баттер. Это ее девичья фамилия, но в то же время она миссис, а не мисс. М-сс Баттер явилась в назначенный срок. Это была молодая женщина, моложе Эванджелины, в простом коричневом платье, бледная, с каштановыми волосами, круглым лицом и ясными, добрыми глазами. Она осмотрела квартиру и договорилась с хозяйкой о своих обязанностях. Эванджелина знала, что ее не надо слишком подробно расспрашивать, и поэтому говорила о себе. - Дело в том, что... я жду ребенка. М-сс Баттер вздрогнула, но сохранила спокойный вид. - Когда? - спросила она. Эванджелина назвала срок. - Вам хорошо будет иметь при себе замужнюю женщину. - Этого-то я и хотела. Это как раз то, что мне нужно. Какая вы милая, миссис Баттер, что поняли сразу. Сейчас я как раз чувствую себя великолепно, но иногда... ах, я так боюсь. - И почему только мы должны... - начала м-сс Баттер и не договорила. - Я сама себя об этом спрашиваю. - Если б еще в этом было что-нибудь приятное, - продолжала м-сс Баттер. - Если по воскресеньям вы хотите бывать в церкви... - Я не хожу в церковь, - возразила миссис Баттер. - Там одно издевательство, - прибавила она. - Мы тоже довольно редко ходим, - сказала Эванджелина. - Когда вы желаете, чтобы я перебралась? Я совсем свободна. Лишь через несколько дней Эдвард-Альберт обнаружил м-сс Баттер. Он увидел, что она молода, послушна и относится к нему со спокойным уважением. Но он знал, что она была замужем, и начал действовать. Он стал исподтишка следить за ней. Полторы недели он потратил на то, чтобы привлечь к себе ее внимание. В доме стало как-то приятнее. Все предметы заняли свои места. В комнатах как будто сделалось светлей. Однажды миссис Баттер, окинув взглядом гостиную после уборки, объявила Эванджелине: - Надо завести кошку. Заговорили о комнатных животных. - Они придают дому уют, - сказала м-сс Баттер. Собак она не любила: они лезут на тебя лапами и норовят лизнуть в лицо. А кошка, славная кошечка, полна достоинства. Кошки всегда знают свое место. - Не у них бывает столько котят, - заметила Эванджелина. - Я достану такую, у которой этого не будет, - заявила м-сс Ваттер. И вскоре у Тьюлеров на коврике перед камином расположился холощеный молодой кот, черный до блеска, с желтыми глазами. Он жмурился, и глядел, как м-сс Баттер раскладывает гренки на бронзовом треножничке, прикрепленном к решетке камина, тоже принадлежавшем к числу ее полезных изобретений. Через несколько дней, как-то под вечер, она, став на колени, чесала у кота за ухом и играла с ним. В линиях ее склоненной фигуры была приятная женственность. Эванджелина лежала у себя в комнате. И вдруг м-сс Баттер почувствовала, что Эдвард-Альберт прижимается к ней. - Кис-кис, - промолвил он. Она заметила, что он весь дрожит. Рука его скользнула ласкающим движением по ее плечу и вниз - по бедру. Он пошлепал ее и попробовал ущипнуть. Она высвободилась и встала на ноги. Повернулась к нему и устремила на него пристальный взгляд. По-видимому, она нисколько не растерялась и не рассердилась. Она заговорила спокойно - так, словно приготовила свою маленькую речь еще несколько дней тому назад. - Я не хочу, чтобы вы считали меня дерзкой, мистер Тьюлер, но если вы еще раз позволите себе что-нибудь подобное, я дам вам хорошую оплеуху, брошу все и уйду из этого дома. Я видела достаточно пакостей от одного - с меня хватит. Не хочу говорить резкостей. Я знаю, что такое мужчины, - другими они, видно, быть не могут. Но чем дальше от них, тем лучше. Займитесь своим делом, я буду заниматься своим, и все пойдет, как надо. Я не хочу устраивать неприятностей. Я хорошо отношусь к хозяйке, и мне жаль ее. Иначе я не осталась бы... Вот она проснулась. Это ее колокольчик. Она обошла его стороной, как обходят какую-нибудь гадость на ковре. - Иду! - крикнула она Эванджелине. Эдвард-Альберт попытался иронически свистнуть, но миссис Баттер не уступила своей позиции ни на йоту. Сомневаться в ее искренности было невозможно. Он решил с этих пор относиться к ней с холодным презрением, и ну ее к черту! Как жаль, что у него нет приятелей, хороших, веселых приятелей, которые дали бы ему добрый совет, как начать настоящую мужскую жизнь в Лондоне! Он слышал о клубах, но не знал никого, кто, мог бы ввести его в этот мир. Там-то можно сойтись с опытными людьми. Эта общая мечта всех представителей. Homo Тьюлер в обеих его разновидностях - Англиканус и Американус - сойтись с опытными ребятами и бездельничать с ними в клубе - скоро стала распространяться с помощью печатных машин и захватила весь мир. Великая братская идея. 17. ВОЗНИКНОВЕНИЕ ГЕНРИ ТЬЮЛЕРА Эванджелине пришлось перенести в лечебнице тяжелые часы. Приступы мучительной боли, сопровождавшиеся неистовыми, но тщетными потугами, то надвигались, то снова оставляли ее. - Тужьтесь. Потерпите еще немножко, - то и дело повторяли над ней. Но вот наконец послышался слабый писк, и новый Тьюлер появился на свет, и в положенный срок его, выкупанного, вытертого, поднесли к измученной матери. Эванджелина кинула на свое порождение враждебный взгляд из-за края простыни. Она не пошевелилась, чтобы коснуться его. - Я так и знала, что он будет похож на него, - сказала она. - Так и знала. И закрыла глаза. Сиделки переглянулись в смущении. - Завтра он будет лучше выглядеть, - сказала одна из них. Эванджелина отвернулась, чтобы сплюнуть, потом упрямо произнесла, не открывая глаз: - Мне все равно... Все равно, как он выглядит. Унесите его. Я рада... рада, что от него освободилась. Так произошло приобщение Генри Тьюлера к тайнам сознательного существования. 18. ТЬЮЛЕР ОТВЕРГНУТ Эванджелина вернулась из лечебницы в сопровождений заботливой, аккуратной сестры с резкими чертами лица, розовыми щеками и слишком проницательным, враждебным взглядом, которая с видимым удовольствием объявила: - Вам теперь придется держаться подальше, мистер Тьюлер. К ней пока нельзя. Можете желать ей доброй ночи с порога, если угодно. Ей нужен полный покой. Она еще нездорова. Прошел целый месяц вынужденного целомудрия, за ним второй. Уже на вторые сутки м-р Генри Тьюлер перестал выглядеть, как ободранная обезьянка, и стал миловиден. Исчезло косоглазие, на головке появились чрезвычайно тонкие русые волосы. Он утратил всякое сходство с кем-либо из родителей и вступил в тот период, когда легко подменить одного грудного ребенка другим - никто не заметит. Он толстел благодаря тщательно регламентированному искусственному питанию, к которому пришлось прибегнуть, поскольку Эванджелина и не желала и не могла кормить. Он гукал и махал руками, так что вызывал улыбку на лице матери, и в конце концов стал общим любимчиком в доме. - Он стал хитрый, - говорил счастливый отец. - Похож он на меня, сестра? - Есть что-то общее в глазах, - отвечала та. К концу второго месяца сестра ушла, и м-сс Баттер, более всех плененная м-ром Генри, настояла на том, чтобы ей поручили нянчить и беречь его. - Может быть, это моя бедная крошка ко мне вернулась, - говорила она. Домашняя работа перешла к новой, довольно неряшливой приходящей прислуге. Эванджелина, уже вполне оправившаяся, весьма деловито занималась хозяйством. Она принялась за свои французские туалеты, в которых перед этим пришлось выпустить швы, и стала приводить их в современный вид при помощи журнала "Mode". Она ходила гулять, каталась на извозчике по Гайд-парку, ходила с Эдвардом-Альбертом в кино. Но вечерни