х  приглашений
Эдвард-Альберт все не получал. Как это надо понимать?
   Он решил внести ясность в вопрос.
   - Ты сегодня хорошенькая, - сказал он.
   - Мне теперь лучше.
   - Ты очень хорошо выглядишь. Мне хочется тебя поцеловать...
   Она подняла брови.
   Тогда он поставил вопрос ребром.
   - Не пора ли, Эвадна? Или ты забыла, что бывало между нами?
   Она с некоторых пор уже репетировала свою роль в этой  боевой  схватке.
Но первая реплика не укладывалась в текст.
   - Больше между нами ничего не будет, - ответила она.
   - Но ведь ты моя жена. У тебя есть передо мной обязанности.
   Она отрицательно покачала головой.
   - Но у тебя есть обязанности...
   - Теперь все изменилось, - сказала она. - Мое тело принадлежит мне, и я
могу распоряжаться им, как мне вздумается. А поскольку это так,  у  нас  с
тобой навсегда все кончено, голубчик. Навсегда и бесповоротно.
   - Ты не имеешь _права_.
   - Nous verrons [посмотрим (франц.)].
   - Но... ты с  ума  сошла.  Ведь  это  значит  идти  против  божеских  и
человеческих законов. Ты просто  шутишь!  Это  невозможно!  И  как  же  ты
обойдешься... обойдешься без?.. Ведь тебе это нужно не  меньше,  чем  мне.
Даже больше. Не болтай вздора. И, наконец, ты просто обязана.
   - И не подумаю, - последовал ответ.
   - Но ты обязана. Это невозможно. Я могу притянуть  тебя  за  это.  Ведь
существует  такая  штука,  как  "Охрана  супружеских  прав".  Я  читал   в
"Ллойд-ньюс". Совсем недавно.
   - А чем она поможет вам, мистер Тьюлер? Разве  вы  не  осуществляете  и
теперь своих супружеских прав? Разве я не хлопочу по дому, не готовлю  вам
обед, не веду с вами совместный образ жизни, как говорят? Но заявляю  вам:
тело мое принадлежит Мне. Оно - моя собственность. Неужели вы думаете, что
по закону можно прислать сюда парочку полисменов, которые помогли бы вам в
ваших операциях, совладали со мной и последили за тем, чтобы все сошло как
надо? Неужели вы это воображаете?
   Слово "полисмен" натолкнуло его на мысль.
   - Я... я напишу твоему отцу. Он этого не потерпит...
   - Славное выйдет письмецо, Тэдди,  -  засмеялась  она.  -  Ты  мне  его
покажешь?
   - Ты все это говоришь несерьезно, - продолжал он. -  Еще  одна  нелепая
выдумка. Ну что же, я ждал, придется  еще  немного  подождать.  Но  я  вас
теперь знаю, как облупленную, сударыня. Вы  еще  одумаетесь...  Только  не
томите меня слишком долго. Предупреждаю: я могу тебе изменить.
   На лице ее ясно выразился тот ответ, которого она так и не произнесла.
   - Ты... - начала было она и сразу остановилась.
   Он вытаращил на нее глаза, пораженный новой, еще  более  отвратительной
мыслью.
   - Так твое тело принадлежит тебе, говоришь? - медленно произнес он. - И
ты вправе распоряжаться им?  Это  что  же  такое  означает?  Расскажи  мне
подробно: какую глупость ты задумала? За этим что-то скрывается. Кто-то...
   И лицо его стало таким же безобразным, как самая мысль.
   Она пожала плечами и не произнесла ни слова.
   - Я узнаю. Допытаюсь. Буду следить за тобой... Если ты думаешь, что это
тебе пройдет...
   Она радостно улыбнулась - нарочно, чтоб обозлить его. Но она была полна
решимости.
   - Все эти поганые суфражистки. Со своими избирательными бреднями.  Стая
крикливых ведьм. Новая женщина и все  такое.  Подрывают  этакими  иде-еями
религию и благопристойность... Черт бы их побрал -  все  эти  идеи!  Ну  а
теперь по крайней мере мне все ясно.
   - И мне все ясно. Eclair... -  как  это?  Eclaircissement  [разъяснение
(франц.)]. Тут больше моей вины, чем твоей, но нам  придется  расхлебывать
это.
   - Уж я постараюсь, чтобы ты расхлебала! - ответил Эдвард-Альберт  самым
свирепым тоном, на каком только был способен. - Доберусь до тебя.  Попомни
мои слова. Вышибу вас отсюда прямо на улицу, сударыня!
   - Вышибайте, мистер Jusqu'au bout [ни перед чем  не  останавливающийся,
идущий до конца (франц.)]. Вышибайте.
   Тут они заметили, что в комнате находится м-сс Баттер  и  хочет  что-то
сказать. Им обоим сразу стало стыдно своего поведения.
   - Я собираюсь купать ребенка, сударыня, - сказала  м-сс  Баттер.  -  Он
сегодня такой хорошенький. Выдумал хлопать  себя  ручонкой  по  губам.  Ну
просто прелесть!
   Эдвард-Альберт пошел за ней. Эванджелина сперва тоже хотела  пойти,  но
потом решила полюбоваться на те, что делается за окном.
   Это  был  поворотный  момент  в  процессе  становления  Homo   Тьюлера,
Англикануса.  Весь  тип  медленно,  ни  отчетливо  обозначился   в   нашем
экземпляре и теперь находится перед нами со всеми своими ярко  выраженными
особенностями. Несмотря на первоначальные  изъяны,  Эдвард-Альберт  достиг
полного развития. Мы проследили весь процесс его полового воспитания - эту
своеобразную  смесь  целомудрия  и  предприимчивости,  благодаря   которой
англичанин стал  лучшим  в  мире  любовником;  мы  наблюдали  естественное
пробуждение в нем империалистических наклонностей,  видели,  как  он  стал
любителем крикета, а также терпимым и не слишком ревностным, но безусловно
верующим посетителем церкви. Мы отметили растущее в нем влечение к клубной
жизни и стремление сойтись с опытными людьми. А  теперь  отмечаем  момент,
когда в нем зародилось понимание крайнего вреда всяких "идей" - понимание,
более всего способствовавшее превращению Англии в то, что она теперь собой
представляет.
   Он вдруг заметил, что, словно тучей, окружен со всех  сторон  "идеями",
"идеями" всех сортов, всевозможными "измами" и "ологиями" без счета. Книги
или журнала нельзя открыть, чтобы на них  не  нарваться.  Не  то  чтоб  он
особенно стремился открывать книгу, когда можно было обойтись  без  этого,
но Эванджелина любила читать всякую ерунду, и он иногда видел заглавия или
даже пробегал глазами оглавление. Новые Женщины, не угодно ли!  Он  понял,
что отныне вся его жизнь будет посвящена борьбе против злостных  покушений
на его душевное спокойствие. Покушения эти принимали  самые  разнообразные
формы  и  выступали  под  самыми  различными   наименованиями:   феминизм,
социализм (конфискуйте заклады, обобществите жен - и что  же  останется?),
марксизм,  коммунизм  (то  же  самое,  только  еще  хуже),   коллективизм,
пацифизм, интернационализм, скептицизм, атеизм, дарвинизм, национализация,
викторианство, тред-юнионизм, биология, социология, этнология, археология,
Эйнштейн, Бернард Шоу,  контроль  над  рождаемостью,  модернизм  и  прочая
пакость. Пакость, о которой раньше и слышно  не  было,  затеянная  главным
образом  международным   еврейством   и   длинноволосыми   интеллигентами,
развращенными до мозга костей, - это они лезут со  всякими  предложениями,
разрушают веру, сеют недовольство среди трудовых классов, угрожают  нашему
материальному  благополучию,  совращают  женщин  с  пути   добродетели   и
покорности.
   С тех пор как он в первый раз услышал это жужжание "идей", оно для него
уже не прекращалось.  Осиное  гнездо  неверия  и  свободомыслия  подлежало
уничтожению.

   Слышен гул вам, христиане,
   На земле святой?
   То шумят полки лидийцев,
   Как осиный рой.
   Меч возьмите, христиане...

   Он фыркал от злости,  раздувая  свою  ненависть  к  ним.  Самым  лучшим
способом обращения с ними было выкрикивание  громким,  исключающим  всякое
возражение,  властным   голосом   слова   "вздор".   Когда   сойдешься   с
единомышленниками и гаркнешь с ними в унисон "Вздор!" -  получается  очень
внушительно. Жужжание как будто  совсем  затихает.  И  битва  гаркающих  с
жужжащими окончена... Но потом она начинается снова.



        19. ЭВАНДЖЕЛИНА СХОДИТ СО СЦЕНЫ

   Недельки две после этой окончательной  размолвки  положение  оставалось
без перемен. Было очевидно,  что  между  м-ром  и  м-сс  Тьюлер  произошел
разрыв, но, если не считать совершенно  определенного  желания  как-нибудь
оскорбить партнера, ни он, ни она не имели  ясного  представления  о  том,
каков должен быть следующий этап в развитии их  конфликта.  Эдвард-Альберт
отличался той характерной нерешительностью, которая составляет  неизбежный
результат обычного английского воспитания, а кроме  того  все  еще  смутно
надеялся, что она передумает. Что же касается  ее,  то  она  уже  выяснила
окольным путем возможности возвращения на прежнюю службу и знала, что если
пожелает,  то  может  вернуться.  Там  ее  отсутствие  все   время   очень
чувствовали. Но вернуться - это значит возобновить отношения,  с  которыми
она, казалось, навсегда покончила.  Ее  самолюбие  страдало  при  мысли  о
дальнейшей зависимости от мужа. Нет, она вернется к  прежнему  и  выдержит
испытание. Эдвард-Альберт не единственный мужчина на свете. Уж  во  всяком
случае...
   В глубине души она понимала, что именно она сделала несчастным и его  и
себя. Она ненавидела в нем не только его самого, но еще  и  свою  жестокую
ошибку. Трудно приходилось ее самолюбию по ночам, когда ее  грызла  мысль,
что она пострадала от собственной корысти. У нее не хватало духу  обвинять
во всем только его. Было бы проще, если б она могла свести  свои  счеты  с
ним и потом забыть о нем, забыть навсегда. Но как это теперь сделать?  Она
подавляла в себе всякие признаки естественной привязанности к ребенку,  но
было бы нехорошо совершенно пренебречь своими материнскими  обязанностями.
Она должна была знать, что кто-то заботится  о  нем.  И  все  ее  мысли  и
надежды устремились к м-сс Баттер.
   Кризис  наступил  внезапно,  в  результате  вспышки   Эдварда-Альберта.
Однажды среди ночи весь дом был  разбужен  страшным  шумом:  он  стучал  и
колотил в дверь к жене, требуя, чтобы она отперла.
   - Пусти меня, сука! - кричал он. - Это - мое право.
   На шум вышла м-сс Баттер в красном фланелевом халате.
   - Ступайте спать, мистер Тьюлер. Вы разбудите ребенка.
   - Пошла прочь! - заорал Эдвард-Альберт. - Я требую, своего.
   - Я понимаю, - возразила м-сс Баттер. - Но сейчас  не  время  поднимать
этот вопрос. Ведь уже час ночи. И ребенок проснется.
   На него подействовало ее невозмутимое спокойствие.
   - Что же это? Так, значит, и отказаться от своих прав? - спросил он.
   - Все в свое время, - ответила м-сс Баттер, стоя в ожидании.
   - Ах ты черт! Но как же мне быть? - воскликнул он.  -  Как  же  быть  в
конце концов?
   И всхлипнул.
   - Ступайте в постель, - сказала м-сс Баттер почти ласково.
   Утренний завтрак прошел в полном молчании. Потом  м-р  Тьюлер  ушел  из
дому, хлопнув дверью. Эванджелина некоторое время что-то делала у  себя  в
комнате, потом вошла в детскую и стала молча  смотреть,  как  м-сс  Баттер
возится с ребенком.
   - Так не может продолжаться, - вдруг промолвила она.
   - Конечно, не может,  -  подтвердила  м-сс  Баттер.  -  Шш...  ладушки,
ладушки...
   - Что же делать?
   - Надо исполнять свой долг, мэм: любить, почитать и повиноваться.
   - Но я не могу.
   - Вы ведь слышали, что было сказано в церкви, и ответили "да"!
   - Не слишком ли вы ко мне суровы, миссис  Баттер?  Вы  же  видите,  что
происходит.
   - Доля женщины - нелегкая доля, - ответила м-сс Баттер. - Если  я  смею
сказать, мне жалко вас, мэм. Жаль всех троих. Но, по-моему, вы  не  имеете
права уклоняться от того, что от вас требуют. Уж таковы мужчины.
   - Не все мужчины такие, как он.
   - Все равно, - настаивала м-сс Баттер.
   - Если я здесь еще останусь, мне кажется, я  его  убью.  Я...  ненавижу
его.
   - Надо думать о ребенке. Вот в чем  ваша  обязанность.  Надо  сохранять
семью, а иначе чти ж это будет?
   - Миссис Баттер, я  не  люблю  это...  это  отродье.  Чувствую  к  нему
отвращение. Мне стыдно, что я его родила.
   - Вы не должны говорить так, Мэм.
   - Но если это правда?
   - Это противно природе, мэм.
   - Вы его любите?
   - Бедный малыш, такой беспомощный! Да, я люблю его, мэм. Может, это вам
покажется странным, но этот  ребенок  очень  много  для  меня  значит.  Он
приносит мне много радости. Словно моя бедная убитая  детка  вернулась.  И
тянется ко мне своими ручонками. Теперь есть кто-то, кому я нужна. Я  ведь
была просто живым мертвецом... Я, старалась вам помочь, мэм... но если  вы
все разрушите, я вам не прощу... Подумайте только, что получится.
   Обе женщины поглядели друг на друга, волнуемые одной и той  же  мыслью,
которую ни та, ни другая не могли бы сразу выразить.
   -  И  вы  говорите,  что  не  знаете,  что  такое  страсть?  -  сказала
Эванджелина.
   - Я не знаю, о чем вы говорите.
   - Ну страсть.
   - Может быть, есть чувства, которых я не испытывала.
   - Конечно, есть, - настаивала Эванджелина. - Они есть.
   - Как у мужчин?
   - Послушайте, миссис Баттер. Есть один человек... Я хочу его всей душой
и всем телом. Вас это  возмущает?  Я  этого  и  ждала.  А  меня  возмущает
необходимость жить с вашим хозяином. Это проституция. Но теперь кончено. Я
решила уйти. Я все равно уйду. Меня одно удерживает. Вот это. Но  если  вы
обещаете мне  остаться  при  этом  несчастном  существе...  Не  знаю,  как
поступит он, но  если  он  прогонит  вас,  я  вам  найду  место.  Вы  меня
понимаете? Я отдаю этого ребенка вам...
   - Вы нехорошо поступаете, - ответила м-сс Баттер, но  ее  осуждение  не
было суровым.
   - Для тех, кто любит, есть только один закон, миссис Баттер:  поступай,
как тебе велит чувство. И я поступлю так. Мой властелин и повелитель  ушел
не в духе. Вряд ли мы увидим его раньше  часу.  Иду  укладываться.  Я  уже
начала. Вы мне поможете?
   - И что я должна ему сказать, когда он вернется?
   - Скажите что вам вздумается, дорогая. Что вам будет угодно.  А  теперь
помогите мне. Там, наверху, два новых чемодана, которые я брала в  Торкей.
И потом еще старый, с французскими ярлыками.
   М-сс Баттер больше не возражала. Она тотчас принялась хлопотать. Но тут
ей пришло в голову одно осложняющее обстоятельство.
   - А что мы скажем Дженет?
   - Скажите ей, что меня неожиданно вызвали по делу.
   Миссис Баттер принесла чемоданы в спальню. Эванджелина  уже  складывала
платья. Упаковка шла быстро. Когда  Генри  Тьюлер  потребовал  присутствия
м-сс Баттер, помочь хозяйке пришла восхищенная Дженет.
   - О-о-о! Вы, значит, надолго уезжаете! - воскликнула она. -  Почти  все
берете с собой.
   - Я приеду, может быть, только  через  несколько  месяцев,  -  ответила
Эванджелина. - Трудно сказать.
   - Да уж раз такое дело, - согласилась Дженет и замолчала.  -  А  белье,
которое в стирке? - вдруг вспомнила она.
   - Его можно прислать потом. Я все это устрою.
   - Значит, вы не за границу едете?
   - Нет, не за границу. Насколько могу предвидеть.
   - Вы точно не знаете?
   - Точно не знаю. Пока. Меня вызвали неожиданно.
   Укладка  продолжалась  ускоренным  темпом,  сопровождаемая  осторожными
вопросами одной стороны и  неопределенными  ответами  другой.  Эванджелина
ничего не забыла. Она оставила м-сс Баттер адрес м-сс Филипп Чезер,  потом
пошла проститься с сыном. Он спал спокойным сном. Она стала  на  колени  у
кроватки, но не обнаружила особого волнения.
   - Прощай, - сказала она. - Дитя de la Mere Inconue [неизвестной  матери
(франц.)].
   И глубоко задумалась.
   - Как знать, может быть, когда-нибудь встретимся. Как в море корабли.
   Дженет пошла за такси.
   Эванджелина в последний раз поглядела на м-сс Баттер.
   - В конце концов для него то, что  я  сейчас  делаю,  самое  лучшее,  -
заметила она.
   - Может быть, вы и правы.
   - Вы сдержите слово?
   - Я прекрасно понимаю, какую ответственность взяла на себя.
   Дженет ждала со шляпной картонкой в руке. Остальной  багаж  был  уже  в
такси.
   Наступило некоторое замешательство. Эванджелине хотелось поцеловаться с
м-сс Баттер, но что-то в лице последней удерживало ее.
   - Все письма или если что понадобится посылайте по этому  адресу.  Меня
там не будет, но мне перешлют.
   - Понимаю, - ответила м-сс Баттер.
   Больше говорить было не о чем.
   Вернувшись в час дня, Эдвард-Альберт застал в передней Дженет,  которая
поджидала его, приятно взволнованная.
   - Она уехала, сэр. Уложила все свои вещи и уехала. Совсем, сэр.
   - Кто уехал? - спросил Эдвард-Альберт, хотя сразу  понял,  о  чем  идет
речь.
   - Миссис Тьюлер, сэр. Уложила все свои вещи и уехала на такси.
   - Куда? - спросил он, по-прежнему сохраняя внешнее спокойствие.
   - Я хотела послушать, куда она скажет, но она заметила и велела  шоферу
ехать сперва просто по Гоуэр-стрит.
   Лицо девушки  сияло  от  восторга  и  любопытства.  Она  была  охвачена
свойственной каждому  человеческому  существу  Жаждой  осуждать,  травить,
улюлюкать, преследовать.
   - Вы не заметили номера такси?
   - Я догадалась, когда уже было поздно, сэр.
   М-р Тьюлер пошел к м-сс Баттер.
   - Как же вы позволили этой женщине уехать?
   - Вы хотите сказать, вашей жене, сэр? Я ведь не сторож ей, сэр.
   - Ну ладно, уехала так уехала. Больше она не переступит  этого  пирога.
Сказала она, куда?
   - Она оставила вот этот адрес. Но сказала, что ее  там  не  будет.  Это
только для писем...
   М-р Тьюлер вошел в комнату жены и в глубоком молчании  окинул  взглядом
выпотрошенный гардероб,  пустой  туалетный  столик,  комод  с  выдвинутыми
ящиками. По полу были разбросаны обрывки папиросной бумаги. Он подумал, не
оставила ли она ему письма, но никакого письма  не  было.  А  должно  было
быть. Так же молча пошел он взглянуть на сына. Потом промолвил:
   - Надо чего-нибудь поесть.
   Он принимал неизбежное как-неожиданность. После завтрака он долго сидел
в гостиной в каком-то оцепенении. Выпив чаю, он немного пришел в себя.
   "Надо что-то сделать, - подумал он. - Что я  должен  сделать?  Конечно,
будет развод... Уличная девка!"
   Он  рисовал  себе  картину  скандала,  обвинений,   ответных   упреков,
раскаяния, обнаруженной измены,  побега,  преследования,  развода,  но  не
представлял себе, чтобы Эванджелина могла просто раствориться  в  небытии.
Он всячески старался скрыть свою полную растерянность.
   Наконец он решил отправиться к Чезерам и попросить совета у Пипа.



        20. РАЗВОД

   М-р Филипп Чезер подробно узнал  у  Эдварда-Альберта  о  его  подлинном
отношении к свершившемуся. Он выведал у него обо всем постепенно, вставляя
со своей стороны очень мало замечаний. Он был только что  принят  в  члены
"Клуба молодых консерваторов" на Уайтхолл-плэйс и не  без  известной  доли
тщеславия повел Эдварда-Альберта туда. Оба считали, что это гораздо  более
подходящее место для обсуждения возникшей перед ними важной проблемы,  чем
дом, где была хозяйкой Милли Чезер. Они сели в спокойном  уголке  огромной
курительной  комнаты,  и  м-р  Филипп  стал  предлагать  вопросы,   словно
приступающий к новому делу адвокат.
   Выслушав все, он подвел итог. Издав более громкое и  протяжное  ржание,
чем  обычно,  так  что  какие-то  заговорщики,  шептавшиеся  в  отдалении,
замолчали и испуганно оглянулись, он произнес следующее:
   - Это обойдется вам недешево. Вы полагаете, что вам  должны  возместить
убытки, - огромные убытки, как вы говорите? Но кто будет вам возмещать  их
и - и-го-го - о каких, собственно, убытках идет  речь?  Что  она  сделала?
Уложила чемоданы и уехала - только и всего.  Это  не  повод  для  развода.
Конечно, вы можете добиться вида на раздельное жительство,  но,  насколько
мне известно, от этого никому не легче. Никогда - и-го-го  -  в  жизни  не
встречал я живущих раздельно мужа или жену. Абсолютно не представляю - ну,
аб-со-лютно, - куда они деваются, как живут и устраивают свои дела. Ну да,
вы думаете, что вам удастся подослать к ней сыщиков и выследить ее. Но  вы
ведь не знаете, где она... Нет, я не скажу. Я - и-го-го - дал  слово.  Вам
надо будет узнать, где она живет и куда ходит, и поймать ее  -  и-го-го  -
как это называется?.. Flagrante delicto [на  месте  преступления  (лат.)].
Долгая и скучная история. А закон требует,  чтобы  вы  вели  в  это  время
безупречный образ жизни, - абсолютно безупречный. Вы недостаточно  богаты,
чтобы содержать кого-нибудь на стороне и наладить - и-го-го  -  незаметную
связь.  Между  тем  имеется  такое  великолепное  должностное  лицо,   как
королевский проктор, располагающий некоторой суммой - и-го-го - для  того,
чтобы следить, действительно ли вы безупречны. Чуть не целый  год,  мистер
Тэдди. В интересах правосудия, религии и общественного  порядка,  понятное
дело. Она может резвиться,  сколько  ей  угодно,  а  вам  придется  только
выслушивать сообщения своих частных агентов. Сообщения  эти  -  и-го-го  -
будут возмутительны, просто возмутительны... Вы этого  не  выдержите.  Так
ведь? И что же вы станете делать?
   Успокаивающим жестом он положил руку на плечо Эдварда-Альберта.
   - Слушайте. Единственно, кто может  сделать  так,  чтобы  все  устроить
дешево и гладко, - это ваша жена. Предположим, у нее уже кто-то есть. Если
вы будете настаивать на том, чтобы выкачать из  него  возмещение  убытков,
она  будет  из  кожи  лезть,  чтобы  ему  не  пришлось  платить.  Это   же
естественно. Особенно, если он женатый, как  я  подозреваю.  Но  если  она
отправится в какую-нибудь  деревенскую  гостиницу  и  пришлет  вам  оттуда
откровенное признание с приложением  счета  и  заявит,  что  не  имеет  ни
малейшего намерения сообщать фамилию соучастника, то вот  вам  и  законный
повод. Ваш частный агент позаботится об остальном. И ваше дело в шляпе.
   - Но мне придется ждать еще восемь или десять месяцев.
   - Жалуйтесь на закон. На церковь. На законы о  разводе.  Пишите  своему
члену парламента.  Апостол  -  и-го-го  -  Павел  где-то  говорит:  "Лучше
вступить в брак, чем разжигаться"; но тут вы можете оказаться и женатым  и
обреченным разжигаться. Я здесь ни при чем, Тэдди. Я не отвечаю за такое -
и-го-го - устройство.
   - Вы устроили бы лучше.
   - И-го-го! Я же не могу все устроить. К сожалению.
   - Гм, - сказал Эдвард-Альберт. - Дурак я, дурак. Испортил себе жизнь.
   - Я бы даже не так сказал. А может, не вы - и-го-го - дурак, а  мир,  в
котором мы живем, - дурацкий мир. Может, это он портит нам жизнь,  как  мы
ни изворачиваемся и ни приспособляемся.
   - Этого я не понимаю.
   - Да если подумать хорошенько - и-го-го, - так  я  и  сам  не  понимаю.
Подумайте как следует, Тэдди... А я и Милли поговорим по душам с противной
стороной, так, что ли?
   Эдвард-Альберт мрачно кивнул.
   - А я должен крепиться... целый год. Пока она... Нет, не могу, Пип.
   - Ну, так не попадайтесь. Пусть ваша левая рука не  знает  о  том,  что
делает правая.
   - В один прекрасный день я сойду с ума и убью ее.
   - Даже револьвера не купите.
   - Покончу с собой.
   - Всех нас - и-го-го - переживете.
   - Так что же вы советуете?
   -  Про-о-о...  (тут  опять  вырвалось   ржание)   ...ститутка   -   вот
предохранительный клапан в добропорядочном христианском обществе. Это все,
что я  могу  вам  сказать.  Анонимность,  скромность  и  тайна.  Вероятно,
королевский проктор пошлет к вашей жене своего уполномоченного узнать, что
ей известно о вас. Если вы не испортите с ней отношений...
   - Будь она проклята!
   - Вот именно. Если вы не испортите с ней отношений - будь она проклята!
- то он уйдет ни с чем. А ваше дело в шляпе.
   - И она же еще будет издеваться надо мной!
   - Она скорей придет в чувствительное настроение,  после  того  как  все
будет кончено, и она добьется своего, в чем бы  ее  цель  ни  заключалась.
И-го-го - не терзайте себя,  Тэдди.  Такие  полюбовные  разводы  обычно  -
пустая формальность. Они привлекают так  же  мало  внимания,  как  хроника
рождений, браков и смертей в провинциальной  газетке.  В  них  нет  ничего
пикантного, что могло бы заинтересовать газеты. Вот когда интерес подогрет
доказательством неверности - что видела горничная в  замочную  скважину  и
так далее - или когда происходит острый перекрестный допрос, вокруг такого
дела, конечно, поднимается шум. Но - и-го-го - я думаю, что ни вам, ни  ей
не придется появляться в суде. Кажется, это не обязательно,  хотя  тут  я,
может быть, ошибаюсь. Во всяком случае, рассмотрение не  займет  и  десяти
минут.
   Всеведущий представитель похоронного бюро  оказался  прав.  Королевский
проктор не стал напоминать о своем существовании. И в положенный срок было
вынесено желательное решение. Но для Эдварда-Альберта в это время началась
уже новая, более счастливая полоса жизни.



        21. МИССИС БАТТЕР ПРОНИКАЕТСЯ ЖАЛОСТЬЮ

   Однажды ночью м-сс Баттер проснулась  и  обнаружила,  что  находится  в
объятиях своего хозяина.
   - Я не могу заснуть, - бормотал он. -  Не  могу-у  заснуть.  Не  могу-у
больше так.
   Она, Сонная, села на постели. Глаза ее слипались, и она  открыла  их  с
усилием. Потом вздрогнула и вперила взгляд в неясные очертания  льнущей  к
ней фигуры, не в силах произнести ни слова. В коридоре горел  свет,  но  в
комнате было темно. Сквозь ее тонкую ночную рубашку он чувствовал  теплоту
ее мягкого тела и нежную  выпуклость  груди.  Дыхание  ее  было  приятное,
теплое. Она положила руку ему на плечо.
   - Я лежу и все время думаю о вас. Я покончу с собой.
   Он всхлипнул.
   - Мне жизнь не мила. Я люблю вас.
   Приблизив лицо к его уху, она еле слышно прошептала:
   - Чего вы хотите?
   - Не могу больше. Пустите меня к себе. Пустите. Я женюсь  на  вас,  как
только стану свободным. О миссис Баттер! Мэри!
   - А если у нас будет ребенок?
   - Ну вот еще, - воскликнул он. - Я уж теперь ученый!
   - Вы можете поручиться?
   - Мэри!
   - Нет, пока не зовите меня Мэри. Я хочу знать наверно. Как вы сделаете?
   Он  стал  объяснять  сквозь  слезы.  Она  не  говорила  ни  слова,   но
внимательно слушала, и тело ее не отвечало на  его  объятия.  Но  это  его
нисколько не останавливало. Она откинула одеяло.
   - Я знала, что так будет, - сказала она,  все;  еще  отстраняя  его.  -
Обещайте мне одно.
   - Все, что хотите. Все, что хочешь, дорогая моя.
   - Нет, только одно. Пусть этот мальчик будет моим, совсем моим.  Вы  не
озлобитесь на него из-за нее. Такие вещи бывают. Вы никогда не тронете его
пальцем. Будете с ним ласковы - всегда. Обещаете?
   - А меня ты совсем, совсем не любишь?
   -  Вы  такой  беспомощный,  мистер  Тьюлер.  Мне   вас   жалко.   Такой
молоденький. Вы оба для меня как сыновья.
   - А называешь меня мистер Тьюлер...
   - Ну да. И вы зовите меня миссис Баттер, пока мы не поженимся. Если  мы
станем называть друг друга по имени, прислуга заметит, начнутся толки. Эта
Дженет...
   Так м-сс Баттер доверила свое тело Эдварду-Альберту.
   - Как хорошо! - в восторге промолвил новообращенный. - Теперь мне опять
хочется жить. А тебе было приятно?
   - Я не люблю таких вещей. Но мужчины, видно, не могут без этого. Так уж
природа устроила. Ну, теперь ступайте к себе в постель, мистер  Тьюлер,  и
хорошенько выспитесь, а завтра мне ни словом об  этом  не  заикайтесь.  Ни
словом. Не к чему толковать о таких вещах.  Думала  я,  что  уже  навсегда
покончила с этим... И не забывайте, что где Дженет, там и стены имеют уши.
Мне надо быть осторожной. Я бы от  нее  отделалась,  да  не  решаюсь.  Это
покажется ей подозрительным. Ну, покойной ночи, мистер Тьюлер.
   - Один поцелуй! - попросил благодарный любовник.
   Она подставила ему щеку.
   И, когда Эдвард-Альберт уже был у себя в комнате, м-сс Баттер подошла к
юному Генри Тьюлеру, поцеловала его, тихо посидела у его кроватки и  потом
вдруг заплакала.
   - Что же мне было делать, мой малыш? - прошептала  она.  -  Видно,  так
надо.



        22. ПРОСПЕКТ УТРЕННЕЙ ЗАРИ

   Через месяц после того,  как  развод  вступил  в  силу,  Эдвард-Альберт
женился на м-сс Баттер. Брак был оформлен в  отделе  записей;  в  качестве
свидетелей присутствовали Пип и Милли. М-сс Баттер не пожелала венчаться в
церкви.
   - Этого не надо, - сказала она. - Не  к  лицу  нам  обоим.  Я  уже  раз
венчалась в церкви. С меня довольно.
   На этом правдивое повествование о половой жизни нашего героя кончается.
Эдвард-Альберт Тьюлер превратился  в  мужчину,  и  больше  с  ним  никаких
существенных изменений в этой области не происходило... Мелкие подробности
его половых реакций менялись и продолжают меняться до сего дня, не  внося,
однако, ничего нового в ритм его существования.  Основные  вожделения  его
улеглись, и если он еще любопытствовал, то делал это для  удовольствия,  а
не  ради  познания.  Бывали  у  него  свои  порывы,  свои   легкомысленные
настроения; он самодовольно улыбался  всякий  раз,  как  видел  что-нибудь
привлекательно-женское;  но  отныне  страсти  его  были  в  общем   вполне
удовлетворены. Он разрешил себе позабыть  многие  этапы  своего  развития,
которые  мы  имели  возможность  проследить.  С  ненавистью  думал  он  об
Эванджелине, однако горечь воспоминания постепенно  теряла  свою  остроту.
Она была дурная женщина, и он от нее избавился. Наиболее горькие  унижения
выпали из его  памяти  и  возвращались  только  по  временам  во  сне.  Он
перестраивал свою интимную автобиографию до тех пор,  пока  не  получилось
почти так, будто  Эванджелина  была  вынуждена  потребовать  развода.  Она
надоела ему, и он порвал с ней, потому  что  влюбился  в  женщину  гораздо
лучше ее.
   Совершенно незаметно более простая  и  сильная  индивидуальность  новой
м-сс Тьюлер приобрела решающее влияние на внешний уклад его жизни.  Именно
жена подала мысль о том, чтобы уехать из Лондона и поселиться  в  деревне.
Очень хорошо жить в Лондоне, когда бываешь в обществе, делаешь дела и тому
подобное,  говорила  она,  но  им-то  зачем?  Они   могут   поселиться   в
каком-нибудь красивом месте, например, на берегу моря, близ  какого-нибудь
города - только не в самом городе, - и жизнь будет стоить  вдвое  дешевле.
Если выбрать место, где есть поле для игры в гольф, он  мог  бы  выучиться
этой игре. Конечно, довольно бессмысленное занятие -  гонять  с  места  на
место дорогой мячик, пока не потеряешь его, а назавтра опять все  сначала;
но мужчинам это, очевидно, нравится, и даже есть женщины, до такой степени
подлаживающиеся к ним, что играют с ними в эту игру, - сама она никогда не
дошла бы до этого. Но при этом мужчина знакомится  с  людьми  и  перестает
замыкаться в себе, а м-сс Тьюлер N_2 была убеждена,  что  Эдварду-Альберту
нельзя замыкаться в себе.
   Можно будет купить хорошенький автомобильчик, и он научится водить его.
Почему  бы  нет?  И  потом  -  он  должен  заняться  своими  делами  более
внимательно, чем делал это до сих пор.  Он  получит  возможность  улучшить
свой  перенапряженный  бюджет  путем  экономии  и  подыскания   подходящих
закладов. Сможет подружиться с  директором  своего  банка  и  использовать
местные возможности. Если они поселятся возле большого приморского города,
можно будет туда ездить - в кино и тому подобное, а Генри сможет  посещать
школу. И там есть врачи.
   Эти перспективы, возникавшие перед ним из разрозненных замечаний второй
м-сс Тьюлер, он  в  большинстве  случаев  приписывал  своему  воображению,
развивал их и затем предъявлял ей - для неизменно почтительного одобрения.
Они стали искать дом, который удовлетворил бы намеченным  ею  условиям,  и
нашли такой неподалеку от поля  для  гольфа  в  Кезинге,  в  двенадцати  с
половиной милях от Брайтхэмптона-на-взморье. Он стоял в ряду других  таких
же  маленьких  вилл,  составлявших  Проспект  Утренней  Зари,  в  основном
совершенно одинаковых,  но  отличавшихся  друг  от  друга  формой  оконных
сводов, готической  каменной  кладкой,  шиферной  или  черепичной  крышей,
красным кирпичом или белой штукатуркой, так что каждая имела до  некоторой
степени собственную индивидуальность.
   Единообразие,  скрадываемое  индивидуальными  отличиями,   -   в   этом
заключалась  руководящая  идея  Кезингской  компании  по  сдаче  в  аренду
земельных участков. Главный директор ее,  стремясь  как-нибудь  отойти  от
господствующих  в  поселково-строительной   номенклатуре   аллей,   авеню,
стритов, скверов и  террас,  услышал  однажды  о  Невском  проспекте  и  с
решительностью гения ухватился за это  название.  Проспект  Утренней  Зари
смотрел фасадами на восток, и сады позади вилл  днем  тонули  в  солнечном
свете. Проспект Вечерней Зари, расположенный параллельно, тыл к тылу,  был
от него отделен зарослями  тамарисков  и  кривыми  соснами.  Далее  имелся
Проспект Ла-Манша с хорошим видом на море, но слишком открытый  ветрам,  и
Проспект Империи - без особых видов;  затем  Брайтхэмптонский  Проспект  и
Проспект св.Андрея - с видом на поле для гольфа. Все дома были  совершенно
одинаковы, как поросята одного помета,  но  благодаря  тщательным  усилиям
удалось избежать точного повторения.
   Только в одном пункте воображение директора забрело слишком далеко:  он
нашел  партию  статуй,  цоколей  и   решеток   в   псевдояванском   стиле,
предназначавшихся для некоего Восточного кафе в Брайтхэмптоне, которое так
и не открылось  за  недостатком  средств.  Украшения  эти  продавались  по
бросовой цене, и он их  приобрел.  Этот  счастливый  случай  возбудил  его
воображение до предела: он поспешил создать Небесный Проспект -  название,
которое многие солидные люди находили либо зловещим, либо кощунственным, -
и, желая придать ему еще более восточный характер, поставил  все  дома  на
нем вкось, так что получилась не фронтальная линия, а уступчатая. В смысле
населения Небесный Проспект никогда не мог сравняться со своими  соседями.
Он с самого начала привлекал нежелательный элемент  -  любителей  игры  на
банджо, женщин в брюках, людей, зажигавших по ночам китайские  фонарики  и
устраивавших  пирушки  при  лунном  свете,  -  легкомысленных,  ненадежных
квартирантов, которые причиняли агентам компании хлопоты в  конце  каждого
месяца. Один из них расписал яванские цоколи самым непристойным образом. К
счастью, Небесный  Проспект  находился  в  доброй  полумиле  от  Проспекта
Утренней Зари и, кроме того, Тьюлерам не нужно было ходить тем  путем.  До
них только  время  от  времени  доносились  по  ночам  музыкальные  оргии,
доставлявшие несравненно меньше беспокойства, чем крик коростелей за полем
для гольфа.
   У обитателей Проспекта Утренней Зари было много  общих  черт.  Все  они
жили без забот.  Их  можно  было  разделить  на  две  категории.  К  одной
относились две молодые пары, приехавшие сюда ради солнца и воздуха, одна -
потому что  муж  был  туберкулезный,  другая  -  потому  что  туберкулезом
страдала  жена.  Обе  были  "со  средствами".  Общественное  положение  их
оставалось неясным. Один  из  мужей  занимался  рисованием  геометрических
узоров для выложенных плитками полов, но мир еще не оценил по  достоинству
его искусство. Идея  глубоко  скрытой,  невыясненной  болезни  понравилась
Эдварду-Альберту, и, услыхав о своих будущих соседях,  он  заявил  агенту,
что его собственное здоровье  тоже  оставляет  желать  много  лучшего.  Во
всяком случае, ему некоторое время нужно беречься.
   - Врач не может в точности определить, что со мной, - пояснил он. -  Но
Лондон для меня - неподходящее место. Вот здесь у меня что-то неладно.
   И он указал на верхнюю пуговицу жилета.
   - Необходима осторожность.
   За вычетом этих двух солнечно-воздушных случаев  арендаторы  были  люди
спокойные и уже в летах, обладавшие известным  достатком.  Их  обслуживали
более молодые жены или незамужние сестры; в каждой семье была какая-нибудь
племянница  и  несколько  человек  детей.  Обе  категории  в  равной  мере
старались  устранить  из  своего  житья-бытья  какое   бы   то   ни   было
беспокойство. И все жители Проспекта, кроме одного  человека  с  пробковой
ногой да непризнанного художника, играли в гольф.
   Клуб поселка располагал лишь  небольшим  полем,  но  на  полпути  между
поселком и Брайтхэмптоном находилось поле Кезингского клуба, а  дальше,  у
самого моря, Брайтхэмптонское городское поле.  Так  что  местность  всегда
пестрела группками мужчин в мешковатых штанах и под стиль  одетых  женщин,
важно шагающих со своими орудиями в  руках  в  поисках  скрывшегося  мяча,
время от времени обнаруживающих его, останавливающихся,  чтобы  произвести
над ним очередную операцию, и возобновляющих поиски. Изо  дня  в  день  во
всех концах мира мрачные, сосредоточенные игроки в гольф  шагали,  ударяли
по мячу и шагали дальше,  не  спеша,  без  улыбки.  В  течение  нескольких
столетий игра в гольф процветала лишь в Восточной  Шотландии  и  считалась
чисто местной особенностью. Потом вдруг распространилась  по  всей  земле,
как чума. Ни один народ не избежал заразы. Вычислено, что количество миль,
ежедневно проходимых игроками в  эпоху  Гольфа...  но  статистика  нарушит
серьезность нашего повествования.
   Как я уже говорил, пожилые обитатели Проспекта Утренней Зари были очень
похожи друг на друга. Но они все же не были членами одной семьи, а явились
из самых различных точек земного шара. Не  раз  высказывались  соображения
относительно  инстинктов,  которыми  наделены   некоторые   насекомые,   -
инстинктов,  помогающих  им  через  огромные  пространства  добираться  до
какого-нибудь особенно редкого растения или животного, нужного  им,  чтобы
спариваться, откладывать яйца или питаться. Это чудо отбора напоминает нам
видение Сведенборга, в  котором  праведники  и  грешники  по  собственному
почину стремятся к назначенным местам: осужденные на вечные муки -  в  ад,
удостоенные вечного блаженства - на небо. А почтенные обитатели  Проспекта
Утренней Зари собрались в  одном  месте,  повинуясь  иссушившему  их  душу
воздействию понедельника.
   С тринадцати- или четырнадцатилетнего  возраста  все  они  круглый  год
занимались делом, требовавшим их появления  на  месте  каждый  понедельник
утром точно в определенный час,  и  обязывавшим  их  завтракать,  обедать,
вообще существовать по строго заведенному порядку. Раз в год они  отдыхали
примерно недели две или еще того меньше; это  были  радостные  дни,  из-за
которых  остальные  пятьдесят  понедельников  казались  по  контрасту  еще
мрачнее.
   Всю свою жизнь они трудились, честно служили своим нанимателям, жили  с
оглядкой и копили деньги с единственной целью - уйти на покой. Не жизнь на
широкую ногу, не какие-нибудь открытия или изобретения были  предметом  их
мечтаний, а только одно - покой. Возможность не выходить в понедельник  на
работу, не спешить по утрам в магазин или контору стала  для  них  идеалом
Высшего Блаженства. Верующие толкуют о необходимости чтить день субботний,
но эти добрые  люди,  составлявшие  становой  хребет  того  упорядоченного
делового мира, который неудержимо рушится в наше время, чтили  только  дни
отдыха как высшее счастье своей жизни.
   В эти дни - в одиннадцать часов утра, в три пополудни  -  они  попирали
свои сброшенные оковы, испытывая при этом несказанное блаженство.
   И вот во всем обреченном мире землевладельцы и  строительные  компании,
словно охотники на мотыльков, приманивающие  свои  жертвы  патокой,  стали
создавать Проспекты Утренней Зари, куда слетались эти уходящие  на  покой,
располагаясь там в зависимости от своих средств и размеров семьи; и  среди
них оказались супруги Тьюлер.
   Они жили сельской жизнью на Проспекте Утренней Зари до  тех  пор,  пока
несчастный случай не положил  ей  конец  в  1941  году,  и  жили  довольно
счастливо.  Речь  Эдварда-Альберта,  никогда  не  отличавшаяся  изяществом
оборотов, теперь стала еще вульгарнее, он забыл также все, что  усвоил  из
элементарного курса французского языка, кроме произносимой иногда в  шутку
фразы: Parles-vous francay [вы говорите по-французски? (фраза  передана  с
указанием  на  неправильное  произношение   говорящего)].   У   него   был
хорошенький садик, слишком маленький и песчаный для  настоящего  садовода,
но в котором было приятно возиться.  Он  подправлял  изгородь  по  фасаду,
косил крошечную лужайку  миниатюрной  косилкой.  Читал  он  все  меньше  и
меньше. Даже детективные романы были для  него  утомительны.  Он  пробовал
выдумать себе какое-нибудь любимое занятие, но это оказалось не так легко.
Сперва он решил заняться плотничьим делом, купил  себе  стандартный  набор
инструментов "Дачный N_З". Он окрестил свою мастерскую "Приютом  славы"  и
стал удаляться туда для совершения таинственных действий. Выпиливание  ему
понравилось, и он сделал тройную висячую книжную  полку,  которую  портили
лишь некоторая кособокость да отсутствие в доме книг,  так  что  ее  нечем
было заполнить. Ее повесили у него в спальне. Ему  нравилось  смотреть  на
нее. Но он должен был признать, что ручной труд - не его призвание.
   Оба они с женой любили кошек. Перевезенный  с  Торрингтон-сквер  черный
кот жил у  них  одиннадцать  лет.  Потом  на  его  месте  появился  другой
холощеный кот, а за этим - целый ряд других.
   Эдвард-Альберт всерьез занялся гольфом. Тут  был  впервые  замечен  его
астигматизм. Один из партнеров дал  ему  полезный  совет  -  обратиться  к
глазнику. Эдвард-Альберт послушался и  получил,  пару  очков,  что  весьма
благотворно отразилось на его игре. Сильные драйвы ему не  удавались,  так
как он всегда инстинктивно боялся, как бы не послать  слишком  далеко,  но
паттинги были медленны, осторожны  и  довольно  точны...  Как  большинство
соседей, он был искренним, но не слишком ревностным христианином  -  иными
словами, верил  безоговорочно,  но  от  посещения  церкви  по  возможности
уклонялся. М-сс Тьюлер в церковь вовсе не ходила и никогда не выражала  ни
благочестивых, ни нечестивых взглядов. Вера принесла ей  слишком  глубокое
разочарование, чтобы его можно было выразить словами. Церковь  в  Кезинге,
единственная, куда можно было съездить за  один  день,  считалась  слишком
"высокой", что  не  вполне  соответствовало  вкусам  обитателей  Проспекта
Утренней Зари; кроме того, не  внушал  доверия  ее  приходский  священник,
постоянно топтавшийся на церковном дворе и у себя дома в берете и  сутане,
когда всякий благоразумный человек оделся бы в костюм из  тонкой  фланели.
По временам Эдвард-Альберт вспоминал,  что  где-то,  далеко  за  пределами
Проспекта Утренней Зари, жужжат и гудят "идеи",  но  достаточно  ему  было
шепнуть: "Вздор!" - и тревоги его рассеивались.  Разумеется,  с  годами  у
него округлилась талия и все тело увеличилось в объеме.
   Зима, весна, лето и осень сменяли друг друга  непрерывной  чередой.  Из
года в год великий зверолов Орион торжественно проходил  по  небосводу  со
своим Псом, следующим за ним по пятам, и  знаки  Зодиака  чередовались  на
страже,  охраняя,  надо  думать,  благополучие  человечества.   Жизнь   на
Проспекте  Утренней  Зари  была  подобна  неподвижной   вершине   огромной
вращающейся системы или центру гигантского часового циферблата, и если  бы
вы сказали кому-нибудь из его обитателей, молодому или  старому,  что  это
блаженное царство дремоты находится не в центре  хронометра,  а  скорее  в
центре района, которому угрожает бомба замедленного действия, вас сочли бы
самым нелепым и несносным из жужжащих и потребовали,  чтобы  вы  перестали
молоть "вздор"!




        КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. ОБЩЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ ЭДВАРДА-АЛЬБЕРТА ТЬЮЛЕРА


        1. ОБЩЕСТВЕННЫЕ ЖИВОТНЫЕ?

   Предыдущая книга нашего повествования о жизни Эдварда-Альберта  Тьюлера
оказалась длинной. Теперь, для передышки, читатель получит очень короткую.
При этом она будет лишена привкуса нескромности, к сожалению,  неизбежного
при правдивом описании половой жизни человека.
   Наша монография была бы неполной, если  бы  мы  не  рассмотрели  одного
утверждения Аристотеля, что, в свою очередь, влечет за собой необходимость
отдать должное этой замечательной личности, сыгравшей такую  роль  в  деле
запутывания человеческой мысли. Имя  его  ярко  светит  в  истории  нашего
духовного развития, так что миллионы, ничего о  нем  не  слыхавшие,  кроме
имени, полны почти суеверного  преклонения  перед  последним.  Он  выдумал
логику, игнорирующую  универсальное  единство  явлений,  прочно  установил
виды, которые  тем  не  менее  продолжают  вечно  изменяться,  и  поставил
догматическую абстракцию на место многообразной  истины.  Впоследствии  он
отступил от этого в сторону систематического собирания и описания  фактов,
но силлогистика  раннего  Аристотеля  надолго  осталась  препятствием  для
человеческой мысли, и ученые книжники в монастырских кельях,  не  имея  ни
способности, ни желания выйти оттуда, чтобы продолжить наблюдения и опыты,
стали пользоваться торопливыми заключениями старика Аристотеля в  качестве
мерила действительности, вместо того чтобы заинтересоваться  созданной  им
системой знания.
   Приступив после обращения  Константина  к  разработке  своих  взглядов,
христианское вероучение присвоило себе умственный авторитет Аристотеля,  и
пока Роджер Бэкон не выступил  со  своим  резким  и  страстным  протестом,
Церковь держала сознание человека вдали  от  окружающей  вечно  изменчивой
действительности. И вот в течение всего  раннего  средневековья  род  Homo
блуждал в потемках, и ни опыт, ни страдания почти ничему не  научили  его.
Ибо,  как  представитель   своего   поколения,   Эдвард-Альберт   является
наследником всего этого. Без его ведома оно участвовало в его  становлении
и предопределило его ограниченность. Точно так же обстоит дело и со  всеми
нами. Никто из нас не был  бы  тем,  что  он  есть,  если  бы  некогда  не
существовал Аристотель,  который  совершил  и  закрепил  основную  ошибку,
вызывавшую блуждания человеческой мысли.
   Эту дань признательности великому  деятелю  классической  древности  мы
платим здесь мимоходом и лишь предварительно, поскольку без нее невозможно
исправить одно его неоправданно категорическое  утверждение.  "Человек,  -
заявляет он без всяких оговорок, - животное общественное".
   Но это, не являясь совершенно неверным, в то же время верно не  вполне.
Это неверно, поскольку Homo Тьюлер ведет себя не так, как должно  было  бы
вести себя общественное  животное,  принимающее  полное  участие  в  жизни
своего коллектива. Но это верно в том смысле, что жизнь его неотделима  от
жизни коллектива, и он не в состоянии из нее вырваться, какие бы усилия  к
этому  ни  прилагал.  Даже  какой-нибудь  отшельник-мизантроп   продолжает
участвовать в ней своим открытым или  безмолвным  осуждением  того  образа
жизни, который ведут  остальные.  Так  что  утверждение  Аристотеля  можно
принять, уточнив его в том смысле, что человек - животное не в полной мере
общественное.
   Аристотелев _полис_ [город-государство в Древней Греции;  у  Аристотеля
человек назван "зоон политикон", то есть животное политическое  (в  смысле
принадлежности  его  к   коллективу   полиса,   города-государства)]   был
городом-государством,  но  в  настоящее   время   человеческое   общество,
постепенно  усложняясь  в  своих  функциях,  развилось   до   Космополиса,
охватывающего весь человеческий род. Человек входит теперь в  целую  сотню
перекрывающих друг друга систем связи; сотня разных инстанций  предъявляет
на него свои права. Но всех их охватывает, становясь  все  более  и  более
властным, человечество в целом. Никто не в состоянии уклониться от участи,
предначертанной всему нашему виду, но до сих пор мало кто  из  нас  отдает
себе в этом отчет, и еще меньше таких, кто сумел  возвыситься  до  попыток
изменить эту участь. Мы находимся на корабле человеческой судьбы, но очень
слабо им управляем. Каждому из нас своя каюта еще представляется отдельным
кораблем. Мое сравнение не совсем удачно, но мысль  ясна.  Мы  принадлежим
полису, но не умеем полисом руководить.
   Представление  Аристотеля   об   обществе   никогда   не   шло   дальше
города-государства или союза  городов-государств,  так  как  в  его  время
нельзя  было  представить  себе  того  прогресса,   который   приведет   к
уничтожению  расстояний.  Но  выраженная  в  его   формуле   "общественное
животное" чисто греческая идея, толкование терминов "город"  и  "граждане"
как взаимно эквивалентных, противопоставление культурных  видов  экспансии
варварским, понимая под первыми рост городов, а под вторыми -  завоевание,
требование дани,  "сотрудничества",  вассальной  верности,  -  все  это  в
течение  веков  и  вплоть   до   нашего   времени   являлось   действующим
противоречием.  Рим  не  сразу  стал   империей.   Первоначально   Римская
республика строилась не на идее завоевания, а на идее ассимиляции; на воем
пространстве - от Шотландии до Самарканда - каждый мог  стать  гражданином
города Рима. Века изобретений и открытий расширили  Аристотелев  полис  до
Космополиса; варвар в наши дни  -  это  обыкновенный  гангстер,  дикарь  в
городских условиях,  всякая  война  преступна  и  является,  по  существу,
междоусобицей,  и  все  мы  теперь  живем  -  или   гибнем   -   благодаря
_полису-миру_, с его помощью и внутри него.
   Отсюда ясно, что  Эдвард-Альберт  Тьюлер  и  его  соседи  по  Проспекту
Утренней Зари, живя в самом центре района, которому  угрожает  космическая
бомба замедленного действия, должны были, как должны теперь  все  в  мире,
оправдать утверждение, что человек -  животное  общественное,  хотя,  быть
может, и не отдающее себе отчета о действительных размерах своего общества
или полиса.
   В качестве общественных  животных  обитатели  Проспекта  Утренней  Зари
обнаруживали то же сдержанное отвращение к грубой действительности,  каким
отличались  их  религиозные  и  философские  воззрения.   Их   гражданская
солидарность сводилась к общности интересов, объединяющей пайщиков  одного
предприятия. Они не проявляли в этих вопросах ни малейшей  горячности  или
задора  и  не  осложнили  материал   нашего   исследования   оригинальными
передовыми идеями или попыткой каким-либо образом изменить мир.  Благодаря
этому наша задача  значительно  упрощается.  Один-единственный  убежденный
фашист, или коммунист, или свидетель Иеговы, или сторонник единого налога,
или, скажем, последователь Дугласа сильно  осложнил  бы  своим  появлением
нашу задачу, заставив все население Проспекта реагировать на  его  систему
взглядов и организоваться для борьбы за  или  против  нее.  Такой  человек
сосредоточил бы на себе общее внимание, словно оса, залетевшая в  комнату,
полную мирных людей. Но подобные нарушители спокойствия  были  далеко,  от
них доносилось только легкое жужжание, и словечко "вздор" не хуже ангела с
пламенным мечом охраняло это место отдохновения и покоя.
   Все обитатели Проспекта Утренней Зари были в мирных отношениях с  богом
и полагали, что если богу не докучать, то можно рассчитывать, что и он  не
будет  докучать  нам.  Легкий   привкус   Рима,   вызываемый   видом   уже
упоминавшихся берета и  сутаны,  освобождал  от  необходимости  усиленного
посещения церкви. Впрочем, последнее при любых обстоятельствах не имело бы
места. Всегда нашелся бы какой-нибудь легкий привкус в оправдание. Правда,
некоторые дамы "причащались" на пасху и помогали украшать храм для молебна
по поводу снятия урожая. Если бы пробрался сюда какой-нибудь  "жужжало"  и
начал шепотом распространять неверие, обитатели Проспекта Утренней Зари не
стали бы дискутировать: они просто и решительно  поднялись  бы  на  защиту
бога. Но зато, если бы сам Искупитель рода  человеческого,  чей  подлинный
портрет украшал не одну спальню на Проспекте, появился, точь-в-точь  такой
же, каким его изображают - в сиянии и белых одеждах, - обитатели Проспекта
Утренней Зари поспешили бы укрыться в своих домах, заперли бы  двери  и  в
щелку  ставен  исподтишка  следили  бы  за   этим   пожаловавшим   к   ним
анахронизмом, опасливо ожидая какого-нибудь чуда. Некоторые из них, еще не
совсем позабывшие уроки, полученные в воскресной  школе,  с  беспокойством
подумали бы о смоковнице м-сс Рутер  в  конце  улицы,  поскольку  Он,  как
известно, очень сурово относился  к  смоковницам,  а  ее  смоковница,  как
известно, бесплодна.
   Это все, что можно сказать о религиозных чувствах обитателей  Проспекта
Утренней Зари. К природе они относились  тоже  безразлично.  Они  утратили
всякий интерес к ней, какой у них когда-либо был. Они решили, что  природа
тоже не представляет ничего опасного, если только особенно не  возиться  с
ней. Существуют тайны, но ни одному приличному человеку не придет в голову
совлекать с  них  покровы.  Существуют  чудеса  природы,  но  нет  никакой
надобности в них соваться. Достаточно констатировать, что природа чудесна.
В  тихую  ночь  выйти  наружу  и  поглядеть  на  звездное  небо.  Постоять
неподвижно. Глубокомысленно произнести:  "Это  заставляет  задуматься".  И
больше не думать об этом.
   Но от политики отделаться было не так легко. Надо было платить  местные
налоги, а они имели склонность повышаться. И  налоги  общие,  которые  все
время росли. Происходили выборы в  муниципальные  органы  и  в  парламент.
Кто-то опускал  афишки  в  дверные  почтовые  ящики,  а  сборщики  голосов
обходили дома и предлагали жителям Проспекта  Утренней  Зари  вопросы,  на
которые те загадочно качали головой. Они не любили дискуссий  в  передней.
По мере приближения всеобщих выборов волнение в обществе росло,  и  жители
Проспекта Утренней Зари уже не могли оставаться в  стороне.  Языки  у  них
развязывались. На поле для гольфа и у садовых  изгородей  начинался  обмен
мнениями, передавались газеты  с  карандашными  пометками.  И  Обсуждались
фигуры видных политических деятелей.  Даже  до  этого  доходило...  Личные
наблюдения, до тех пор скрывавшиеся, вытаскивались из-под спуда.
   Так,  например,  некий  м-р   Пилдингтон   много   лет   прослужил   на
ответственном посту в одном универмаге в Джохоре. Чувствовалось,  что  его
краткие суждения по  любому  вопросу,  связанному  с  Индией  и  вообще  с
Востоком, неоспоримы. А м-р Стэнниш из Тинтерна  хорошо  знал  губительную
роль тред-юнионизма и неумеренные аппетиты рабочих по своей прежней службе
в конторе одной горнопромышленной компании в Южном Уэльсе. Не было  такого
довода против лейбористской партии, который был  бы  ему  неизвестен.  М-р
Коппер из Кэкстона работал ранее в крупном издательстве, выпускавшем целую
серию торговых еженедельников; он очень энергично выступал в пользу  более
расширенного толкования закона о клевете в печати, настаивая на том, чтобы
нельзя было печатать никакой критики,  кроме  безусловно  хвалебной  и  за
полной подписью  автора.  Его  фирма  оплошала,  выпустив  книжку  журнала
"Научная истина", в которой содержались  нападки  на  одного  джентльмена,
утверждавшего,  будто  ему  удалось  открыть  средство  от  рака,   причем
джентльмен этот разоблачался как злостный  обманщик.  За  это  фирма  была
вынуждена заплатить ему крупную сумму в  возмещение  убытков  и  оказалась
банкротом. Истец никакого средства  от  рака  не  открыл,  и  панацея  его
оказалась смертоносной, но суд нашел, что это не относится к делу.
   М-р Коппер был отчасти ответствен за выпуск этой книжки журнала, и, как
он выражался, опыт не прошел для него даром.
   - Дело в том, что критики, - говорил м-р Коппер, чей ум был  достаточно
узок, чтобы обладать остротой, - не считаются с капиталом, который человек
затрачивает на создание себе репутации. Им до этого дела нет. Они  считают
себя  вправе  порочить  эту  репутацию  как  им  вздумается.  Где  же  тут
выдержать? В данном случае предприятие было рискованным, но  наш  автор  в
своих нападках зашел слишком далеко. Просто здравый смысл  требует,  чтобы
этому был положен предел. Для такой  критики  нет  ничего  святого  ни  на
земле, ни на небе. Ее необходимо посадить на цепь. И я всякий раз во время
выборов  спрашиваю  каждого  кандидата,  согласен  ли  он  поддержать  мой
законопроект об ограничении критики. Я его подробно разработал и отпечатал
- все честь честью. Вы не знали? Обе стороны всегда мне обещают, но его до
сих пор не удалось протолкнуть. Ничего, говорю я себе. Главное - упорство.
Без лишних разговоров... Это теперь моя страсть, так  сказать.  Хотите,  я
дам вам экземпляр? Вы можете не читать...
   Весь Проспект Утренней Зари сходился на том,  что  налоги  увеличились,
продолжают увеличиваться  и  должны  быть  уменьшены.  Право  голоса  дано
свободному гражданину прежде всего для того, чтобы он  мог  защищаться  от
этих угроз его душевному  спокойствию.  Так  что  с  приближением  выборов
Проспект Утренней Зари действительно старался  разобраться  в  стремящихся
завоевать его голоса и конкурирующих между собой  кандидатах  -  именно  с
этой точки зрения. Будут ли они добиваться снижения налогов? Все кандидаты
охотно давали обещание, и этим дело кончалось. Брайтхэмптон был сложным по
социальному составу избирательным округом: в  него  входили  трущобы,  где
ютилось  множество  квалифицированных   и   неквалифицированных   рабочих.
Проспект Утренней Зари считал, что это  население  окраин  занято  главным
образом тем,  чтобы  с  невероятной  быстротой  размножаться,  и  разделял
открытое негодование декана Инджа на то, что порядочных  людей  заставляют
заботиться  о  здоровье  и  обучении  этой  безудержно  плодящейся  черни,
которая, подобно Оливеру Твисту, постоянно просит добавки, подстрекаемая в
своих нелепых претензиях агитаторами, которые  в  представлении  Проспекта
Утренней Зари были сплошь иностранцы  и  невероятные  злодеи.  Так  что  в
Брайтхэмптонском избирательном округе появилась третья  партия,  известная
среди жителей Проспекта Утренней  Зари  под  названием  "расхитителей",  -
рабочая партия, руководимая каким-то агентом России, не то Биллом  Смитом,
не то Мак-Эндрью,  не  то  Томом  Джонсоном,  и  боровшаяся  против  таких
достойных кандидатов английской партии, как сэр Адриан фон Стальгейм и сэр
Хэмберт Компостелла, людей выдающихся, которые  не  только  не  транжирили
общественных средств, но привезли свои собственные и тратили их на  месте.
Оба они купили себе недвижимость в  пределах  стратегической  деятельности
округа и, всякий раз как приближались какие-нибудь выборы, с  возрастающим
увлечением поощряли  местные  артистические  таланты  и  благотворительные
учреждения.
   Проспект Утренней Зари полагал, что Оливер Твист может  гораздо  больше
получить,  положась  на  великодушие  одного  из  этих  джентльменов,  чем
навалившись по наущению своих "коммунистических друзей" лишним  грузом  на
налоговый пресс. Они называли  членов  местной  организации  лейбористской
партии коммунистами, хотя  местная  организация  лейбористской  партии  не
более охотно приласкала  бы  представителя  коммунистической  партии,  чем
скучающая старая дева - большую  юркую  крысу.  Большинство  руководителей
этой организации были люди хотя и раздражительные,  но  законопослушные  и
религиозные. Однако Проспект Утренней Зари  понимал,  что  чем  тщательней
коммунизм замаскирован, тем энергичнее он действует.
   Трудней для Проспекта Утренней Зари  было  сделать  выбор  между  сером
Адрианом  и  сэром  Хэмбертом.  Сэр   Адриан   был   крупной   фигурой   в
железоделательной, сталелитейной и военной промышленности. Он был связан с
морскими  специалистами   и   адмиралами,   с   чрезвычайной   готовностью
покинувшими государственную службу для работы  в  частном  предприятии.  У
него были также большие связи с прессой, и он прилагал всю свою энергию  к
тому, чтобы Англия испытывала недостаток в чем  угодно,  но  только  не  в
линкорах, по своим размерам и стоимости превосходящих линкоры любой другой
страны. Это было главной причиной его желания попасть в парламент.
   Напротив, сэр Хэмберт был определенный  пацифист.  Он  стоял  в  центре
целой системы связанных между собой фирм, торгующих  с  Дальним  Востоком.
Они   отправляли   туда   огромное   количество   бирмингемских   изделий,
фотоаппаратов, граммофонов, радиоприемников и тому  подобной  дребедени  и
привозили оттуда в Англию высококачественную дешевую продукцию,  созданную
искусными  руками  японцев.  М-ру  Пилдингтону  случалось  иметь  дело   с
некоторыми филиалами сэра  Хэмберта,  и  он  отзывался  о  нем  с  большим
уважением. Одна мысль о том, что эта обширная торговля может прекратиться,
наполняла душу сэра Хэмберта самыми мрачными предчувствиями.  Он  прилагал
все  усилия  к  тому,  чтобы  предотвратить   эту   опасность   энергичной
пропагандой в пользу мира,  и  призывал  своих  единоплеменников  Тьюлеров
(разновидн. Англиканус) разделить его стремление  к  такому  порядку,  при
котором на свете  больше  не  будет  войн,  а  все  остальное  будет  идти
по-старому. Пользуясь своими  возможностями,  некоторые  из  его  дочерних
предприятий приторговывали из-под полы оружием, но сэр Хэмберт  делал  все
от него зависящее,  чтобы  ничего  не  знать  об  этом.  В  момент,  когда
предвыборные страсти разгорелись, он не поколебался назвать  сэра  Адриана
торговцем войной. Но это была грубая клевета. Сэр Адриан не был  торговцем
войной, он был оптовым торговцем сталью.
   Если б он действительно хотел торговать войной, он не посвятил бы  себя
строительству тяжелых линкоров. Он занялся бы менее дорогостоящими  видами
боевой техники: для воздушных и подводных атак, для войны на узком  водном
пространстве и  для  комбинированных  операций.  Но  во  время  событий  в
Абиссинии,  когда  Муссолини   угрожал   английскому   флоту   пикирующими
бомбардировщиками, английское правительство оказалось вынужденным  позорно
отступить, так как его корабли  не  имели  зенитных  орудий.  Такого  рода
мелочи были зернышками, которыми питался сэр Адриан.
   Можно ли представить себе лучшее доказательство, что в глубине  души  и
сэр  Адриан  и  сэр  Хэмберт  одинаково  были  пацифистами   и   одинаково
рассчитывали на то, чтобы в деловые часы делать дела, а потом удаляться  к
себе - на роскошные Проспекты  Утренней  Зари,  в  особняки,  в  замки,  в
родовые  усадьбы,  на  яхты,  к  любовницам,  веря  так  же  твердо,   как
Эдвард-Альберт, что все это - на  веки  вечные?  Мы  совершаем  одинаковую
несправедливость в отношении этих достойных людей,  когда  приписываем  им
безнравственность  или  дальновидность.  Это  были  просто  преувеличенных
размеров Тьюлеры.
   Всякий раз как представлялась возможность  отменить  войну  при  помощи
голосования, обитатели Проспекта Утренней  Зари  поднимались  как  один  и
отменяли ее. После 1918 года войну отменяли без конца. Ее уничтожала  Лига
Наций,  упразднял  пакт  Келлога,  миллионы  людей   принимали   на   себя
обязательство никогда не участвовать в войне. Чего же больше? Кое-кто  еще
продолжал по привычке производить оружие, и прервать это  занятие  слишком
грубо значило  бы  вызвать  серьезные  неудобства  финансового  характера.
Однако был проведен  целый  ряд  международных  совещаний,  воодушевленных
лучшими чувствами, с целью  ограничить  и  сократить  вооружение,  которое
теперь уже не имело никакого прямого смысла. Но  необходима  осторожность,
как  подчеркивал  сэр  Адриан.  При   таких   обстоятельствах   вооружение
приобретает,  так  сказать,  косвенный  смысл.   Мир   между   суверенными
государствами есть не что иное, как нейтрализация, равновесие сил,  точное
противопоставление орудия орудию  и  корабля  кораблю.  Даже  воинствующим
немцам было разрешено иметь строго дозированные армию и флот. Как могли бы
они без этого  обеспечить  общественную  безопасность  и  поддержать  свое
национальное достоинство? Как обошлись бы без мундиров и орденов? Конечно,
регулирование размеров армии - дело хитрое, но без этого  какая  же  может
быть безопасность? Министерство иностранных дел и дипломатический  аппарат
занимались этим с присущей им мудростью и тонкостью, недоступной пониманию
простых смертных...
   Во всем мире обитатели Проспектов Утренней Зари, счастливые этой шаткой
безопасностью,  продолжали  вести  мирное  существование  сообразно  своим
средствам и возможностям, забывая, и забывая намеренно, о брошенной  роком
бомбе замедленного действия,  которая  тикала  у  их  ног  все  слышней  и
слышней.
   Состав и механизм этой бомбы,  которая  теперь  взметнула  к  небу  все
Проспекты Утренней Зари, весь самодовольный уют Homo Тьюлера во всем мире,
мало-помалу выясняются из скорбных жалоб ее повсюду разбросанных жертв.  В
результате своих стихийно возникавших поразительных изобретений и открытий
человек превратил все человечество в единое сообщество и высвободил  такое
количество физической и никем не управляемой человеческой  энергии,  перед
которым кажутся устарелыми все религиозные, бытовые, исторические факторы,
до сих пор обеспечивавшие существование вида. Сегодняшние условия  требуют
беспрецедентной по своим размерам и последствиям нравственной и умственной
революции мирового масштаба. До  самого  последнего  времени  Тьюлеры  при
сколько-нибудь благоприятных обстоятельствах налегали на предохранительные
клапаны  словесных  формулировок,  запугивания,  тенденциозных  сообщений,
любых средств воздействия, пока  то,  что  могло  бы  быть  организованной
перестройкой, не превратилось в потрясающий взрыв - взрыв, который  теперь
либо вскинет Homo Тьюлера  к  вершинам  сознательного  бытия,  либо  вовсе
выкинет его из мироздания. Причем  в  последнем  случае  мы,  современники
этого  события,  являемся  последними   представителями   человечества   и
обращаемся к потомству, которого никогда не будет.
   Это  утверждение  кажется  слишком  безоговорочным.  Но  в   наши   дни
невозможно писать об эмбрионе или  атоме,  не  затрагивая  мироздания.  Мы
ничего не можем считать установленным, так как поняли, что между частью  и
целым  существует  взаимосвязь.  В  следующей  книге  нам  опять  придется
сосредоточиться на Эдварде-Альберте и рассказать о том, как взрывная волна
подхватила и в конце концов вырвала его и его близких из уютного уголка на
Проспекте Утренней Зари.




        КНИГА ПЯТАЯ. О ТОМ, КАК ЭДВАРД-АЛЬБЕРТ ТЬЮЛЕР БЫЛ ЗАСТИГНУТ
        БУРЕЙ ВОЙНЫ И РАЗРУШЕНИЯ, ЧТО ОН ВИДЕЛ И ЧТО ДЕЛАЛ В ЭТО ВРЕМЯ


   1. ЗЫБЬ

   Неприятное жужжание тревожных идей  и  непокорных  фактов,  к  которому
Эдвард-Альберт первые десять блаженных лет на Проспекте Утренней Зари умел
не прислушиваться, вошло к нему в уши так незаметно, что почти  совершенно
невозможно указать какой-нибудь определенный момент, когда  кончилась  его
сладкая спячка. Посмотрим, как протекала жизнь на Проспекте Утренней  Зари
в  течение  последних  семи  лет  перед  началом  Великой   войны.   Какое
предостерегающее дуновение морщило  ее  гладкую  поверхность?  Какая  зыбь
явилась предвестием надвигавшегося урагана?
   В мировой войне 1914-1918 годов Тьюлеры  не  увидели  события,  которое
должно повлечь  за  собой  перестройку  человеческого  общества  на  новых
началах. С тьюлеровской  точки  зрения,  это  была  драка  -  нечто  вроде
собачьей грызни - за мировое господство  между  так  называемыми  великими
державами, которые, по существу, все одинаковы. Поднимаются  и  сходят  на
нет, как футбольные клубы. Началась просто  новая  глава  старой  истории.
Ученые Тьюлеры, преподававшие историю во всем  мире,  ничего  не  знали  и
страстно не желали ничего знать о том протекающем в пространстве и времени
процессе, который непрерывно обновляет лицо жизни и непрерывно  сметает  с
него не успевшие  исчезнуть  явления  прошлого.  Их  умственному  развитию
подобные идеи были не по силам. Как же можно было ожидать, что они  станут
распространять их?
   Не  было  в  мире  страны,  где  так  называемое  преподавание  истории
преследовало  бы  другую  цель,  кроме   как   привить   молодежи   навыки
националистического чванства и ненависти к иностранцам, и Эдвард-Альберт в
меру своих сил и общественного положения принимал  участие  в  этом  всюду
царящем  умственном  разврате.  Он  всегда  готов  был   утверждать,   что
английский    ландшафт,    английские    полевые     цветы,     английские
квалифицированные  рабочие  (когда  их  не  сбивают  с  толку  иностранные
агитаторы), английская система верховой  езды  и  английское  мореходство,
английское дворянство, английское земледелие, английская политика, доброта
и мудрость английского, королевского дома, красота английских  женщин,  их
несокрушимое душевное"  и  телесное  здоровье  не  только  не  могут  быть
превзойдены никаким другим народом, но даже не имеют себе равных  во  всем
мире. На этом он стоял,  и  на  том  же  стояли  все  обитатели  Проспекта
Утренней Зари, вся Англия, от сэра Адриана фон  Стальгейма  до  последнего
маленького  замухрышки,  исходящего  кашлем  в  последней   ист-лондонской
трущобе. И во всем мире Homo Тьюлеры придерживались  таких  же  убеждений;
разница была лишь в названии коллектива, о котором шла речь.
   Но английская, французская и американская разновидности, выиграв войну,
стали держаться задорней и самодовольней, чем Homo Тьюлер Тевтоникус,  чье
самолюбие  и  благосостояние  жестоко  пострадали  из-за   поражения.   Он
мало-помалу убедил себя, что он вовсе не проиграл войну, а  был  какими-то
сложными путями, обманом лишен победы, и принялся с помощью своих школьных
учителей, профессоров, политических деятелей, промышленников, романтически
настроенных педерастов и безработных военных  вдалбливать  себе  в  голову
мысль о  повторной  схватке  с  великими  державами,  которая  возродит  и
осуществит его мечту о мировом господстве.
   Homo Тьюлер Галликус был чрезвычайно встревожен  этими  настроениями  у
себя под боком, но Англиканус  и  Американус  нашли,  что  с  его  стороны
тревожиться не великодушно...
   Можно было бы еще продолжить описание внутреннего мира Тьюлеров  языком
вышедшего в 1871 году шедевра  тьюлеровской  мысли  "Драка  в  школе  г-жи
Европы". К груде старых националистических басен школьные учителя  каждого
следующего поколения прибавляли свою лепту...
   Но под поверхностью этих устоявшихся явлений даже для  Эдварда-Альберта
теперь смутно забрезжило что-то новое, беспокойное.
   Среди поголовного sauve qui peut [спасайся кто может (франц.)] (а потом
урви еще немножко), охватившего высшие классы, волна  мало  продуманных  и
плохо  организованных  изъявлений  народного   недовольства,   тормозившая
спокойное восстановление власти и собственности  в  руках  коммерческих  и
политических  воротил  в  реконструктивный   период,   прошла   бы   почти
незамеченной для современного историка, если бы не полное крушение старого
порядка  на  всей  огромной  территории  России.  И   в   прошлом   бывали
общественные  потрясения  -  скажем,  Парижская  коммуна  и  разговоры   о
социализме в Англии, - но ни одному благовоспитанному английскому  ребенку
не разрешалось интересоваться такими вещами.
   - Кто они такие, эти большевики? - спросил Эдвард-Альберт старого  м-ра
Блэйка в  середине  дуберовского  периода  своей  жизни,  когда  все  ярые
политиканы были ошеломлены вестью о том, что Россия решила выйти из войны.
   - Воры и подлые убийцы, - ответил м-р Блэйк.
   И он тут же стал объяснять Эдварду-Альберту, какое бедствие  обрушилось
на мир с возникновением этой Советской  Россия.  Большевики  -  воплощение
ненависти и зла. Сам дьявол - ничто перед ними. Они находят наслаждение  в
кровопролитии, распутстве и отказе от уплаты долгов. Жены у них  общие,  а
детей они выгоняют из дому, обрекая их расти, как диких зверей в лесу. Они
истребили целиком миллионы  людей  и  продолжают  истреблять  каждое  утро
натощак. Этот Ленин устраивает в Кремле  безобразные  оргии,  а  жена  его
расхаживает в царских и  разных  других  бриллиантах,  на  которые  успела
наложить руку. В России уже несколько  месяцев  всем  нечего  есть.  Рубль
падает и падает. М-р Блэйк покупал рубли, когда можно было думать, что они
опять войдут в цену... А вошли они в цену? Нет. И  потом  кое-что  у  него
было вложено в Лена-Голдфилдс. Ну, что с воза упало, то пропало...
   Улицы Москвы, по его словам, усеяны трупами убитых - таких  людей,  как
мы с вами. Чтоб пройти, приходится пробираться между  ними.  Церкви  всюду
превращены в безбожные музеи. С аристократами и вообще порядочными  людьми
всюду обращаются невероятно жестоко, просто зверски. По-видимому,  у  м-ра
Блэйка были свои собственные источники информации, и он с  негодованием  и
смаком сообщал Эдварду-Альберту самые точные и возмутительные подробности.
   - Да вот, например, на днях мне говорили...
   - Скажите, пожалуйста! И как только они до  этого  дошли?  -  изумлялся
Эдвард-Альберт, не испытывая и тени сомнения.
   По этому вопросу почтенный м-р Блэйк не давал никаких объяснений.
   Газеты, которые проглядывал Эдвард-Альберт,  и  разговоры,  которые  он
слышал об "этих большевиках" в течение двадцати лет позднего георгианского
декаданса, не слишком смягчали резкость этих первых впечатлений. Растворив
свое  сознание  в  однородной  атмосфере  Проспекта  Утренней   Зари,   он
обнаружил, что весь мир за вычетом области Советов практически сходится  в
одном: что чем меньше  думать  о  России,  тем  лучше;  что  большевики  -
отъявленные негодяи и в то же время слепые фанатики; что они невежественны
и представляют собой угрозу всему миру; что Сталин  -  тот  же  царь,  его
непременно убьют, и он явится  основателем  новой  династии;  что  частная
инициатива будет восстановлена, так как без нее  невозможно.  Коммунизм  -
сущий  вздор;  он  распространяется  крадучись  и  разжигает  недовольство
рабочих; его необходимо беспощадно уничтожать. Это тайная рука  коммунизма
толкает рабочих на беспорядки, из-за которых все время растут  зарплата  и
цены, местные и общие налоги,  ставя  в  тяжелое  положение  порядочных  и
независимых людей, отошедших от дед и желающих оставаться вдали от них.
   Так они судачили, настойчиво уклоняясь от  необходимости  понять,  что,
каков бы ни был ход событий, созвездиями и  злыми  человеческими  сердцами
Проспекту Утренней Зари предопределен скорый конец.
   М-р Пилдингтон из  Джохора  придавал  серьезное  значение  деятельности
коммунистов на Востоке. Их ужасные идеи распространяются в Индии, в  Китае
и даже в Японии.
   - Они упорно подтачивают наш престиж. Это не шутка.
   - Уж эти идеи, - уныло вторил Эдвард-Альберт.
   - Будем думать, что на наш век хватит, - успокаивал  м-р  Пилдингтон  и
переходил к более приятной теме...
   Так возникали и  вновь  исчезали  в  сознании  Эдварда-Альберта  первые
легкие  предвестья  социальной  революции,  ощущение  какого-то   разлада,
ожидание чего-то неизбежного. И  дело  было  не  только  в  большевистской
опасности. Шептались  о  том,  что  правительственное  руководство  не  на
высоте. В славные времена Гладстона и Дизраэли  английская  политика  была
величественна  и  всеми  уважаема.  Джентльмены  в  цилиндрах  и  сюртуках
изъяснялись парламентским языком, подчинялись колокольчику председателя  и
голосовали по установленной процедуре, и ни один англичанин не сомневался,
что  Прародитель  всех   Парламентов   -   идеальный   законодательный   и
административный  механизм.  Но  к   концу   столетия   новые   веяния   в
журналистике, ирландские восстания, возникновение лейбористской партии  (в
шляпах самых разнообразных фасонов), женщины  у  избирательных  урн  и  на
депутатских скамьях, многообразные последствия начального обучения  -  все
это мало-помалу лишило высокий законодательный орган его  мужественного  и
благородного авторитета.
   Крупным Тьюлерам - коммерсантам,  дельцам  и  предпринимателям  -  этот
новый парламент был гораздо менее приятен, чем старый. Власть в парламенте
перешла   из    рук    выдержанно-консервативной    олигархии    в    руки
неопределенно-прогрессивной демократии, и олигархия через принадлежащих  к
ней газетных тузов и лиц влиятельных  в  общественном  и  деловом  смысле,
стала возбуждать в широких кругах дух сопротивления  парламентским  мерам:
обложению  предприятий,  контролю  над  ними  и  непрерывно   возрастающим
расходам на коммунальные  нужды.  И  во  всех  лжедемократических  странах
происходил аналогичный процесс. Только что призванные к политической жизни
массы, получив право голоса, принялись понемножку возвращать  общественную
собственность в общественное пользование,  а  предпринимателей  и  богачей
охватил  дух  сопротивления,  который  всюду  искал  выхода.  Всюду  -   в
скандинавских странах, в щеголяющей голубой свастикой Финляндии, в Америке
после  мероприятий  по  социализации,  осуществленных  Новым  курсом,   во
Франции, в дофранкистской Испании - были  свои  квислинги,  искавшие,  кто
спасет их от пробуждающейся демократии, и не знавшие, к кому обратиться.
   - Парламент выдохся, - твердила крепнущая контрреволюция. -  Демократия
выдохлась.
   М-р  Коппер  из  Кэкстона  считал,  что  необходимо  оказать   какое-то
сопротивление политике бесконечных уступок рабочим требованиям.
   -  Чего  нашей  стране  не  хватает,  -  говорил  м-р  Коппер,  -   это
руководства. Крепкого руководства. Нам нужна партия, организация  среднего
класса, руководимая настоящим человеком.
   М-р Стэниш из Тинтерна соглашался с м-ром  Коппером,  но  м-р  Друп  из
Лондон-Прайда,  подозреваемый  в  религиозной  неустойчивости,   относился
критически - правда, не к самой идее, а к руководителю,  к  которому  были
обращены все их помыслы. Он показывал снимки в газетах  и  просил  соседей
вглядеться в них.
   - У него рыбья челюсть, а я  люблю,  чтобы  зубы  плотно  сходились,  -
говорил м-р Друп. - И что это за панталоны в обтяжку он носит? У  него  не
английский вид. Просто даже неприлично. Как  будто  он  придает  особенное
значение своему заду. Посмотрите, вот здесь. Точно у него еще бюст  сзади.
И потом - зачем он подражает этим итальянцам?  Неужели  ничего  своего  не
может  выдумать?  Что-нибудь  новое?  Хорошенькая  перспектива   -   иметь
руководителя, у  которого  нет  ни  одной  оригинальной  мысли  в  голове!
Спросите его, что  делать,  и  он  будет  спрашивать:  "А  что  сделал  бы
Муссолини?" Если нам нужен крепкий англичанин, пусть это  будет  настоящий
английский англичанин, со своей головой, а не какой-то шалтай-болтай.  Вот
именно - шалтай-болтай. Весь какой-то неустойчивый, шаткий.  Нет  уж,  для
доброй, старой Англии это не подходит. Благодарю Покорно.
   - Но, во всяком случае, нам необходимо покончить с  этой  парламентской
чепухой, - возражал м-р Коппер, - с этой страстью критиковать все на свете
и ничего не делать, в то время  как  большевики  и  евреи  расхищают  нашу
собственность.
   - Евреи? - переспросил Эдвард-Альберт с недоумением.
   Любопытно, что наш образчик  англичанина  до  тридцатилетнего  возраста
совершенно не задумывался о современных евреях. Он  считал,  что  евреи  -
несимпатичный библейский народ, от которого сам Бог  в  конце  концов  был
вынужден отступиться, и тем дело кончилось. Мы теперь живем в эпоху Нового
Завета. Он учился  в  школе  вместе  с  евреями,  полуевреями  и  четверть
героями, не замечая никакой разницы между ними и остальными товарищами  по
школе. Слыхал, что есть какой-то религиозный обряд, называемый обрезанием,
и не стремился узнать больше. Может, Баффин Берлибэнк -  еврей?  Или  Джим
Уиттэкер?  А  может,  в  Эванджелине  Биркенхэд  есть   еврейская   кровь?
Эдвард-Альберт никогда не спрашивал  об  этом,  и  нам  нет  необходимости
вводить в свое повествование не относящиеся к делу подробности. Если евреи
так отличны от нас, это должно было бы бросаться в глаза.
   Но широко распространившаяся в упадочную  георгианскую  эпоху  и  жадно
искавшая выхода смутная тревога привела к тому,  что  каждый  почувствовал
необходимость застраховать себя от  всякой  ответственности,  найдя  козла
отпущения,  и  не  было  почти  ни   одной   сколько-нибудь   значительной
общественной  группы,  которой  не   грозила   бы   честь   сыграть   роль
искупительной  жертвы.  Определенная  часть  той  этнографической   смеси,
которая носит  название  евреев,  особенно  подающих  голос  из  Восточной
Европы,  страдает  своеобразным  гетто-комплексом  и  адлеровской   жаждой
самоутверждения; и всегда находились энергичные молодые люди  арменоидного
типа, которым казалось соблазнительным выступать в  качестве  "борцов"  за
свой  "народ",  подогревать  чувство  угнетения  там,   где   оно   грозит
заглохнуть,  и  настаивать  на  необходимости  создать   некую   замкнутую
организацию. Еврей должен помогать еврею.  В  этом  вредном  экономическом
принципе сказывается всемирный и общечеловеческий предрассудок:  шотландцы
держатся друг за друга; валлийцы захватили в свои руки торговлю молоком  и
мануфактурой в Лондоне и так далее. Только  решительное  пренебрежение  со
стороны  более  развитых  людей  способно  хоть   отчасти   нарушить   эту
кастовость.
   К  несчастью,  как  только  завершилась  первая  стадия  мировой  войны
(1914-1918 годов), профессиональные "борцы" за еврейский народ принялись с
особой энергией всячески разжигать чувство расовой розни, самым вызывающим
образом игнорируя всеобщую  потребность  в  переустройстве  мира.  Они  не
желали жить в новом мире: они повели свой "народ" в Сион. Они решили  быть
героями, превратиться в Маккавеев. Юноши из Западного Кенсингтона  мечтали
стать Давидами, а их сестры - Эсфирями. Ни один общественный  деятель,  ни
один писатель, ни один художник не мог шагу ступить, не  натолкнувшись  на
еврейский  вопрос,  как  будто  на  нем   сосредоточились   все   интересы
человечества. Им грозили тайно или явно бойкотом и  всякими  бедами,  если
они  не  согласятся  играть  предназначенную  им  роль  рабов  Гедеоновых,
дровосеков и водовозов великого народа. Самые кроткие,  самые  терпимые  и
гуманные люди доходили до того, что поневоле восклицали: "Черт  бы  побрал
этих евреев!"
   По общему мнению, евреи бестактны, тщеславны, склонны к семейственности
- но в конце концов это все, что можно сказать плохого о самом  плохом  из
них. Они выводят из терпения - и только. Пресловутый еврейский заговор был
и остается выдумкой. Но эти борцы и вожди еврейства очень повредили своему
по всему свету рассеянному и беззащитному "народу",  сосредоточив  на  нем
всеобщее внимание в тот момент, когда возникла такая острая потребность  в
козлах отпущения. Homo Тьюлер Тевтоникус, зализывая после  поражения  раны
своего честолюбия, легко дал убедить себя, будто причина его  поражения  -
еврейское предательство. Все западные Проспекты Утренней Зари  в  поисках,
на кого бы свалить  ответственность  за  усиливающуюся  качку  финансового
корабля,  нашли  удобным  приписать  эту  качку  действию  "международного
капитала" и охотно  поверили,  что  международный  капитал  -  в  основном
капитал еврейский. Но это  было  неверно.  Он  был  менее  еврейским,  чем
когда-либо прежде.
   Служители христианской церкви спрашивали: почему это, несмотря  на  все
наши просветительные заботы,  ряды  молящихся  редеют  и  в  нашем  народе
иссякает вера? Кто в этом виноват? Где причина? Уж, конечно, только  не  в
нас... Почему в нашей пастве сокращается рождаемость, тогда как у евреев -
кто этого не знает! - у всех поголовно _огромные_ семьи? Откуда этот  рост
неверия в прекрасные, непонятные  догматы  нашей  религии?  Как  можно  не
верить в то, чего не понимаешь, если только тебя не подстрекают  смутьяны?
И что скрывается за хаосом, царящим в безбожной России,  которая  когда-то
была так предана своему земному папаше и нашему с ним Небесному Отцу?  Обо
всех кознях этой дьявольской камарильи можно прочесть в труде  м-сс  Несты
Уэбстер "Тайные общества и разрушительные общественные движения".  Или  же
можно  познакомиться  с  возникновением  новых  погромных  настроений   по
курьезной  и  бесстыдной  фальшивке  под  названием  "Протоколы   сионских
мудрецов".
   Вот, выражаясь языком современной всеобщей истории, причины и основания
той лихорадочной эпидемии погромов, которая охватила весь  мир  во  второй
георгианский период, и вот почему наш микрокосм Эдвард-Альберт, облокотясь
на свою садовую калитку, в беседе с м-ром Коппером заметил:
   - Как-никак эти евреи делают в мире много зла...
   На что м-р Коппер, уже сильно зараженный, ответил:
   - А мы всякий раз спускаем им.
   Мы видим, что и тут, в случае отдельного обитателя  Проспекта  Утренней
Зари Эдварда-Альберта, действовал тот же тройной внутренний импульс, что и
на Проспектах Утренней Зари всего цивилизованного мира: болезненный  страх
перед  какой-то  неминуемой  и  глубокой  перестройкой   экономических   и
социальных отношений - страх, принимающий  защитную  форму  бессмысленного
ужаса  перед  "большевизмом";   неприятная   мысль   об   общей   слабости
руководства, порождающая тоску по спасителю и вождю;  наконец,  стремление
отыскать козла отпущения, на каковую роль еврейские  борцы  сами  готовили
свой "народ". Отныне всему миру суждено было жить в условиях  возрастающей
общности восприятия, и действие перечисленных  трех  факторов  можно  было
наблюдать всюду, где господствующий класс оказывался под угрозой, по всему
земному шару, от одного полюса до другого.  Три  воображаемых  существа  -
Большевик, Еврей и вдохновенный Главарь - стали тремя  основными  образами
новой мифологии, освобождающей от необходимости мыслить,  быть  сильным  и
мужественным.
   Всюду, где фунт стерлингов и доллар имели хождение  и  беспрепятственно
обменивались на местную монету, эта мифология была в полной силе, вуалируя
суровую  реальность  таких  фактов,  как   уничтожение   расстояний,   все
увеличивающееся количество высвобождаемой физической и психической энергии
и  рост   недовольства   неимущего,   эксплуатируемого   и   обездоленного
большинства. Эти три элемента обусловили  окончательное  крушение  старого
порядка, которое три указанных выше мифа помешали  людям  предусмотреть  и
предотвратить.
   Но если мифология эта была распространена во всем  мире,  то  в  каждой
части земного шара миф приобретал  особые  черты.  Стадии  были  различны.
Западная, скандинавская и польская разновидности Homo Тьюлера не  особенно
резко  отличались  от  разновидности  Англиканус:  налицо   была   та   же
мифологическая триада и те же скрытые мотивы. Что же касается Америки, то,
пока она не пережила в 1932 году достаточно тревожной финансовой встряски,
навсегда покончившей с ее "здоровым индустриализмом",  там  не  было  того
предчувствия  близкой  беды,  которое  заставляло   всю   Европу   повсюду
выискивать козлов отпущения и  конспираторов.  Но  по  мере  развертывания
Нового курса  американские  мифы  и  американская  действительность  стали
приобретать все большее сходство с европейскими.
   Homo Тьюлер Тевтоникус, разделявший веру в  новый  миф,  тем  не  менее
изнывал под бременем другой, еще более мучительной заботы, чем его соседи.
Он  страдал  от  необходимости  примириться  со  своим  поражением  и  его
длительными последствиями. Настроение его было очень похоже на  настроение
Эдварда-Альберта, когда тот получал удары кулаком от Хорри Бэдда  и  делал
вид, что не замечает их.  Он  постепенно  взвинчивал  себя  до  состояния,
которое у нашего героя выражалось в формуле: "Я дам тебе  по  морде"  и  в
жестокой оплеухе, судорожно нанесенной этому юному джентльмену.  Рано  или
поздно Homo Тьюлер Тевтоникус должен был ввязаться в драку.
   Роль спички  в  пороховом  складе  сыграл  случайный  факт.  Английское
правительство оказалось в положении "старичков"  Вольтеровского  колледжа,
которые проиграли  матч  из-за  своей  глупой  самонадеянности,  вселившей
мужество  в  Эдварда-Альберта.  Оно  вселило  мужество   в   изнемогавшего
немецкого патриота. Если  б  не  было  нацистского  триумвирата  Геринг  -
Геббельс - Гитлер, вместо него была бы  гораздо  более  страшная  Германия
братьев  Штрассеров.  Или  какая-нибудь  другая  комбинация.  Но  при  том
умственном  уровне,  на  котором   находится   современное   человечество,
объявление Германией войны было так  же  неизбежно,  как  то,  что  завтра
наступит утро.
   Однако  чего  сознание  человечества  тогда  еще  не  охватило  -   это
чудовищного роста  разрушительной  энергии  со  времени  финансовых  войн,
последовавших за Версальским договором. Даже те люди - фашисты и  нацисты,
- которые определенно и  открыто  вступили  на  путь  войны,  очень  слабо
представляли себе, какие страшные разрушения им предстоит произвести.
   Многие считали, что назревает новая война. Даже Эдвард-Альберт заметил:
"От этих вооружений как будто не пахнет  вечным  миром,  тут  надо  что-то
предпринять". Но все думали, что война будет похожа на прежние войны, а не
превратится во что-то совершенно бесконтрольное и  не  разобьет  весь  мир
вдребезги. И жители Проспекта Утренней Зари так же мало представляли себе,
что война может прийти на их гольфовые поля, как то, что  с  неба  на  них
могут свалиться марсиане.  Представители  Тьюлеров,  собираясь  в  Женеве,
продолжали толковать о разоружении, но торговцы оружием заботились о  том,
чтобы эти разговоры оставались разговорами.
   Эдвард-Альберт узнал о существовании Гитлера примерно в период  поджога
рейхстага, причем он видел в нем  не  личного  врага,  который  собирается
потрясти все основы его спокойного существования, а  странную  и  довольно
комичную фигуру на фоне ко всеобщему  удовольствию  побежденной  Германии.
М-сс Тьюлер делала покупки в универмаге Гэджа и Хоплера, и  Эдвард-Альберт
ждал  ее  в  уютном  зале  ожидания  между  киоском  с  содовой  водой   и
парикмахерской. Он стал рассматривать иллюстрированный журнал и увидел там
снимки фюрера в пылу неистовства.
   - Посмотри! - сказал Эдвард-Альберт.
   - Что это он так выходит из себя?
   - Политика.
   - Видно, его надо бы держать под присмотром. Он еще  хуже  этого  урода
Муссолини. Таких людей нельзя оставлять на  свободе,  а  то  вырядятся,  и
рычат, и угрожают каждому, кто с ними не согласен. И не  знаешь,  чем  они
могут напакостить порядочным людям.
   Так Мэри обнаружила присутствие в своем существе  некоторых  проблесков
sapiens'а.
   - Нас это не касается, - заметил м-р Тьюлер, как истинный представитель
своего  вида,  того  особенного  его  разряда,  для  которого   характерна
неспособность замечать что бы то ни было, пока не стукнуло.
   Впоследствии он получил более  отчетливое  представление  о  нацистском
триумвирате, в особенности об "этом Гитлере".
   М-р Коппер из Кэкстона и особенно м-р Стэнниш из  Тинтерна  взирали  на
восходящую звезду довольно благосклонно.
   - Он не свободен от недостатков, -  объявил  м-р  Коппер.  -  Но  он  и
Муссолини - это два бастиона,  защищающие  нас  от  большевизма.  Не  надо
забывать об этом. А что касается его обращения с евреями - ну что же,  они
сами на это напрашиваются.
   - Ясно, напрашиваются, - подтвердил Эдвард-Альберт.
   - Ни  одного  еврея  нельзя  оставить  в  комнате  вдвоем  с  белокурой
горничной. То же самое, что и в Голливуде.  Я  думаю,  у  бедняги  Гитлера
нашлось бы что сказать на эту тему... Потом эти французы. Они  обошлись  с
немцами жестоко. Понравится вам, если  вы  пойдете  на  гольфовое  поле  и
увидите, что какой-нибудь сенегальский негр хватает и насилует там  каждую
английскую девушку, какая попадется. Я  кое-что  читал  об  этом  в  одной
книжечке м-ра Артура Брайэнта. Там такое  рассказано,  что  волосы  встают
дыбом.
   Это заставило Эдварда-Альберта призадуматься. Он попробовал представить
себя в роли сэра Галахада, изгоняющего суданских негров с поля для  гольфа
и утешающего их жертвы ласковыми словами.
   М-р Пилдингтон заявил, что ввоз цветных солдат  в  Европу  был  большой
ошибкой.
   - Потом пойдут россказни! У них не осталось никакого уважения... Мы это
делали, и французы это  делали  -  и  нам  придется  за  это  поплатиться.
Попомните мои слова...
   - Одного мы никогда не должны забывать относительно Муссолини, - сказал
кэзингский викарий во время серьезной дружеской беседы с м-сс Рутер  после
молебна по поводу снятия урожая. - Применяет он горчичный газ или нет,  но
он поставил распятие  на  прежнее  место  в  школах.  За  это  ему  многое
простится.
   Но м-сс Тьюлер держалась другой точки зрения.
   - Таких насильников нужно держать теперь взаперти, - сказала она. - Они
приносят зло в мир.
   - Чем больше зла  они  сделают  большевикам  и  евреям,  тем  лучше,  -
возразил Эдвард-Альберт. - Говорить, подняв руку: "Хайль,  Гитлер!"  -  не
такое уж преступление. Бывают вещи похуже. В конце концов встаем же мы при
пении нашего гимна? И это то же самое, только на немецкий лад.



        2. ГРОЗА РАЗРАЗИЛАСЬ

   До самой середины 1939  года  во  всех  частях  земного  шара,  еще  не
затронутых разрушением, обитатели Проспекта Утренней Зари  сохраняли  свой
самоуверенный скептицизм. Геринг хвастал  тем,  что  в  мае  1937  года  в
Испании он продемонстрировал мощь германской авиации - на данном  этапе  -
разрушением старинного баскского  города  Герники.  Город  был  фактически
разрушен, население его истреблено, а весь мир охвачен ужасом. Но это было
произведено при помощи  самолетов  и  бомб,  которые  летчикам  1941  года
показались бы даже не стоящими критики.
   То же было и с подвигами японских бомбардировщиков в  Китае;  пожарища,
горы трупов, искалеченные женщины и дети,  а  потом  грабежи  и  убийства,
произведенные захватчиками, - все  это  мир  счел  пределом  ужаса,  а  не
предвестием еще больших ужасов впереди. Когда  затем  итальянцы  завершили
захват  Абиссинии,  неожиданно  применив  горчичный  газ,  которого   дали
специальное обещание не применить, это было сочтено верхом предательства и
вероломства.
   Все  эти  события,  в  которых  люди  с  неущербленными   мыслительными
способностями увидели бы лишь указания и намеки  на  то,  что  еще  должно
наступить, были расценены как окончательный итог науки разрушения.
   Почему люди были так глупы? Ведь факты говорят за себя. Не было  и  нет
никакого мыслимого предела для размеров воздушного флота и  дальности  его
действия. Пока воздушная война  является  реальной  возможностью,  мощь  и
скорость летательных аппаратов будут непрерывно возрастать. Может ли  быть
иначе?  Точно  так  же  невозможно  наметить   какой-нибудь   предел   для
разрушительного  действия  бомбы,  которое   опять-таки   должно   достичь
всемирно-разрушительной силы. С другой стороны, не видно было предела того
разброда и той дезорганизации общества, которых можно  добиться  политикой
систематической лжи и применением отравляющих веществ,  бактериологической
войны, блокады и террора. Человеческое сознание упорно  отворачивалось  от
этой колющей глаза истины.
   Тьюлер  Американус  был  особенно  взбешен   грубой   логикой   фактов,
беспощадно   разрушавших   самое   заветное   его   убеждение   в    своей
изолированности, всякий раз как он пытался устраниться от  дел,  волнующих
остальной мир. Он вырвался из старого мира, и ему была  ненавистна  мысль,
что его принуждают разделить общую судьбу человечества.
   Летом 1939 года момент крушения старой цивилизации быстро  приближался.
Процесс  ее  распада  прогрессировал  не  по  дням,   а   по   часам.   Он
распространялся, как огонь по не отмеченному на  карте  минному  полю.  Не
было  одного  общего  взрыва.  Получилось  скорее  так,  словно  множество
пороховых погребов и бензохранилищ  неизвестной  глубины  и  протяженности
взрывались и начинали пылать  один  за  другим,  причем  каждое  отдельное
воспламенение влекло за собой новые, еще более сильные  взрывы.  Бои  1939
года были слабыми по сравнению с боями 1940  года,  а  последние  уступали
боям 1941 года. Это не было результатом чьего-либо замысла. В "Mein Kampf"
["Моя борьба" (нем.)] не содержится никаких намеков на то,  чтобы  Рудольф
Гесс и Адольф Гитлер понимали, что действие заложенной ими  мины  окажется
безостановочным. Они  считали  себя  лихими  удальцами,  захватившими  мир
врасплох. На самом же деле их самих захватила врасплох современная  война.
В 1941 году они не менее всех остальных рады были бы опять потушить  пожар
и уползти с добычей, какую только удастся утащить.
   Геринг обещал немцам, что ни один налет  не  потревожит  их  отечества.
Вероятно, он искренне верил в то, что обещал. Некоторое время перевес  был
на его стороне, и немцам почти не приходилось  жаловаться.  Они,  согласно
вековой традиции, вели войну на чужой земле. Война еще не вторглась  в  их
пределы. Какой бы ущерб союзники ни нанесли Германии, говорил  Геринг,  он
заставит их заплатить в десятикратном размере. Он не понимал  одного  -  и
понял это слишком поздно, - что у него не было монополии на применяемое им
боевое оружие и что введенная им в бой люфтваффе - не только палка о  двух
концах, но другой ее конец разрастается до сокрушительных размеров.
   В 1940 году немцы чуть не выиграли войну при помощи  тяжелых  танков  и
пикирующих бомбардировщиков. Но момент был  упущен.  В  1941  году  заводы
стали выбрасывать танки тысячами, и Англия,  Россия  и  Америка  превзошли
Германию как по количеству, так и по качеству их.
   В 1941 году, видя,  что  их  авантюра  срывается,  нацисты  истерически
накинулись  на  Россию.   Тут   они   впервые   столкнулись   с   народом,
освободившимся от утренне-заревого  хлама,  единым  в  своей  антипатии  к
немецкой "высшей" расе и дерущимся в полном единодушии.
   Оказалось, что на  войне  необходима  неосторожность.  "О  безопасности
забудь!" - говорят русские.  Их  медленное  отступление  к  главной  линии
обороны под этим последним судорожным напором нацистов ничем не напоминало
беспорядочного бегства толп по дорогам  Голландии,  Бельгии  и  Франции  в
условиях менее сурового, уже устарелого вида  войны.  Война  поднялась  на
новую  ступень  в  смысле  разрушительности;  тысячи  самолетов  и  танков
участвовали в гигантских комбинированных операциях.
   Прежние войны,  которые  знала  история,  утихали  по  мере  того,  как
иссякали тогдашние скудные ресурсы. А эта  новая  война  чем  дальше,  тем
больше накапливала разрушительных сил.
   Летом 1941 года для главных нацистских вожаков стало ясным, что  теория
тотальной войны оказалась несостоятельной, поскольку в ней не была  учтена
возможность неограниченного нарастания боевых средств.  Они  залепетали  о
новом порядке. Но они  всегда  так  бесцеремонно  лгали  и  так  бесстыдно
проповедовали законность лжи, что теперь даже английским поклонникам Гесса
и американским Линдбергам не удавалось делать вид, будто они верят им. Они
сами отрезали себе  выход  и  оказались  обреченными  -  как  определенная
группа, во всяком случае. Но не  следует  думать,  что  после  этого  рост
разрушительных сил прекратится. Их устранение само по себе  будет  значить
не больше, чем еще один потопленный корабль или  истребленный  танк.  Даже
немцы едва ли почувствуют их отсутствие.
   В  Центральной  Европе  нет  недостатка  в  слабоумных  кликушах.   Мир
по-прежнему  останется  лицом  к  лицу  с  охваченной  жаждой  мести,  уже
пережившей Гитлера Германией, накапливающей силы в ожидании нового  фюрера
и  новой  судороги.  Плутократически-христианская  демократия  по-прежнему
будет точить свои черные кривые зубы на  ужасных  большевиков.  В  мировой
катастрофе в лучшем случае произойдет передышка перед тем, как  еще  более
потрясающий, мощный  и  всеохватывающий  взрыв  разнесет  во  все  стороны
обломки христианского благолепия. Ни миллиарды небылиц, ни миллионы подлых
убийств и преследований, ни искусственное раздувание ненависти - ничто  не
спасет мир, в котором господствует продажный христианский национализм,  от
мстительной судьбы.
   Но никто из носителей тьюлеровского  духа,  облеченных  государственной
властью, не видит дальше своего  носа.  Они  способны  наделать  бед,  как
мартышка,  играющая  спичками,  и  так  же  не   способны   справиться   с
последствиями, как она.
   "Космополис в мыслях и в жизни или гибель, - говорит Судьба,  рассеянно
перебирая кости бронтозавра  и  ожидая  решения  Homo  Тьюлера,  хоть  без
нетерпения, но и без малейшей склонности к уступкам. -  Время  на  исходе,
Homo Тьюлер. Каков твой выбор?"



        3. ВОЗДУШНЫЕ НАЛЕТЫ И ОТРЯДЫ МЕСТНОЙ ОБОРОНЫ

   Каков твой выбор? Мы можем  подойти  к  этому  вопросу  с  двух  разных
сторон. Такая  возможность  была  перед  нами  на  всем  протяжении  этого
повествования. Мы можем задаться вопросом,  в  состоянии  ли  человеческая
порода  в  целом  осуществить  требуемое  от  нас  гигантское   усилие   и
приспособиться к новым условиям. Или же мы можем  обратиться  к  отдельным
особям, отобранным нами для специального изучения, и решить, есть  ли  при
таком материале какая-нибудь надежда остановить разразившуюся  теперь  над
нами катастрофу.
   Если Эдвард-Альберт Тьюлер может дать повод к такой  надежде,  хотя  бы
самой слабой, - значит, и для всего мира  она  имеется.  Если  же  никаких
скрытых предпосылок к мировой революции нельзя обнаружить в его среде, его
потомстве, его связях с окружающими и той цепи явлений,  одно  из  звеньев
которой он составляет, - значит, то же самое относится  ко  всему  виду  в
целом.
   Наш двойной ответ сам будет по необходимости отмечен знаком вопроса.
   Прежде всего осветим со всей возможной ясностью и  точностью  поведение
нашего  героя  во  время  мирового  пожара,  а  затем  обратимся   к   тем
воинствующим идеям и  взглядам,  которыми  это  поведение  определялось  и
обосновывалось. Нам необходимо добросовестно  разобраться  в  традициях  и
философии  пройденного  человечеством  этапа,  в  его  богах   и   могучих
авторитетах, в огромном наследии  тех,  казалось,  непреложных  верований,
которые  подавляли  и  притупляли  тьюлеровское  сознание.  Если   Тьюлеры
становятся робкими, неспособными мыслить глупцами в результате  воспитания
и рабских условий жизни, а не являются ими от рождения, для них  еще  есть
надежда. Значит, они еще могут спастись без помощи совершенно  нереального
спасителя.
   Когда гроза разразилась, первым ощущением Эдварда-Альберта было  острое
желание остаться в стороне от нее.
   В свое время мы говорили о той поре жизни Эдварда-Альберта,  когда  ему
вообще не хотелось жить. Человеческое  существо  всегда  рождается  против
своей воли. Его насильно ввергают и вталкивают в этот хмурый  и  печальный
мир.  Эдварду-Альберту,  как  вы  припомните,  для   появления   на   свет
понадобилось двадцать три часа.  Первым  звуком,  который  он  издал,  был
протестующий писк. Мы рассказали со всеми подробностями о  его  детстве  и
постепенном пробуждении в нем потребности бунта и самоутверждения.
   Даже ребенком он испытывал не один только страх и  чувство  покорности.
Он высовывал язык льву, посаженному за решетку; у него возникали  сомнения
насчет способности Бога к  всевидению.  Чувственность,  прорываясь  сквозь
сети страха и уродливых религиозных представлений, влекла его к  описанным
нами убогим радостям. Кое-что бунтарское в нем было.
   Образование, им полученное,  даже  для  того  времени  было  скудным  и
старомодным. Но старые, сбивающие с толку сектантские  традиции,  несмотря
на известный технический прогресс, продолжают оказывать  свое  тлетворное,
разрушительное  действие  на  общественное  сознание.  "Все   это   теперь
изменилось!", - кричат возмущенные критикой  учителя.  Но  доказательством
того, что преподавание  их  по-прежнему  не  в  силах  воспитать  человека
гибким, критически мыслящим и способным к  решительной  перестройке  перед
лицом грозной опасности, могут служить  газеты,  которыми  удовлетворяется
тьюлеровская  читающая  публика,  импонирующие  ей   доводы   и   лозунги,
объявления, которые имеют у нее успех, - все то,  чем  она  питается.  Это
печать,  создаваемая  от  начала  до   конца   тьюлерами   для   тьюлеров.
Тьюлеровская "Таймс",  тьюлеровские  "Дейли  мейл",  "Геральд",  "Трибюн".
Между ними нет никакой разницы, если не считать размера и направления. Все
они отмечены характерными тьюлеровс