Герберт Уэллс. Кстати о Долорес

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - А.Големба. "Собрание сочинений в 15-ти томах. Том 14".
   М., "Правда", 1964 (Б-ка "Огонек").
   OCR & spellcheck by HarryFan, 15 June 2001
   -----------------------------------------------------------------------



        ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО

   Все персонажи и все события этого романа вымышлены, и любое  совпадение
с  чьим-либо  именем  или  обстоятельствами   чьей-либо   жизни   является
непреднамеренным.  В  число  тех,  чьи  претензии  не  принимаются,  автор
включает и самого себя. Повествование ведется от первого  лица,  но  голос
повествователя есть голос вымышленного персонажа,  каким  бы  жизненным  и
по-житейски неловким этот персонаж ни казался.  Автор  отнюдь  не  намерен
вчинить издателю иск за диффамацию. В суд он  подавать  не  будет.  Стивен
Уилбек не в большей степени является портретом  автора  этих  строк,  чем,
скажем,  Тристрам  Шенди  -  автопортрет  Лоренса  Стерна  [Стерн,  Лоренс
(1713-1768) - английский писатель, автор романа "Жизнь и мнения  Тристрама
Шенди, джентльмена"].
   Стерн знал, что Тристрам - это не он  сам,  и  намеренно  изображал  не
только иные обстоятельства  жизни,  но  и  иной  характер,  как,  впрочем,
поступает всякий автор романа, написанного от первого лица.
   Итак, если взгляды и мнения Стивена Уилбека вызовут у  вас  досаду,  не
гневайтесь на автора.
   Но довольно этих примелькавшихся в наши дни предостережений.  О  всяком
истинном романе мы судим по его верности жизни, ибо в этом и  состоит  его
цель; роман этот должен изображать реальную жизнь и реальные события, а не
жизнь  и  события,  взятые  напрокат  из  других  книжек;  одним   словом,
компонентами этого романа  должны  быть  только  опыт,  наблюдения,  чутко
подслушанные разговоры и свежие  мысли,  вырванные  из  прежних  связей  и
скомпонованные заново. Вы берете что-то от  одной  личности  и  что-то  от
другой; от закадычного друга, с которым вы, так сказать, пуд  соли  съели,
или от человека, чьи слова вы подслушали на пригородной платформе; а порою
вы пользуетесь какой-нибудь подвернувшейся  вовремя  фразой  или  газетной
историей. Вот так именно и сочиняются романы; другого способа нет. И  если
автору посчастливится создать героя, похожего на  реального  человека,  то
это вовсе не оправдывает тех, кто  воображает,  будто  в  жизни  и  впрямь
существует "оригинал" этого персонажа, или тех, кто подозревает  автора  в
карикатуре, в "личностях". Это история о счастье и  душевном  одиночестве,
рассказанная добросовестно и чистосердечно. Ничто  из  описанного  в  этой
книге не случилось ни с кем в отдельности, но многое случалось со многими.
   Г.Дж.Уэллс.



        ГЛАВА ПЕРВАЯ. СЧАСТЛИВАЯ ИНТЕРМЕДИЯ


   <b>1</b>

                                               Портюмэр, 2 августа 1934 г.

   Я счастлив и был, по-моему, абсолютно счастлив  целых  два  дня.  Более
того, вопреки всем доводам рассудка мне кажется, что  и  вообще  я  был  в
жизни счастлив.
   Мой рассудок отнюдь не отвергает с порога это  утверждение,  он  просто
требует выяснения сути дела. Он извлекает воспоминания, подобно тому,  как
дискутирующие политиканы выволакивают на  свет  божий  старые  речи  своих
противников.  Рассудок  мой  хочет  казаться  в  этом   споре   совершенно
беспристрастным, и это немного раздражает меня. Попробую объясниться.
   Совсем недавно, всего лишь несколько дней тому назад,  я  был  в  таком
отчаянном расположении духа,  что  грядущие  годы,  разверзающиеся  передо
мной, казались мне бременем невыносимо тяжким, а собственная моя  жизнь  -
безнадежно запутанным узлом, и если я отверг мысль о самоубийстве, то лишь
потому, что не в силах был на это решиться, или же потому  -  этот  довод,
помнится, я и предпочел, - что у меня были известные  обязательства  перед
людьми близкими мне и от меня зависимыми; и хотя, откровенно говоря, жизнь
этих людей казалась мне совершенно пустопорожней, они ценили ее и находили
в ней какие-то радости.
   Сколько раз я убеждался в противном, а все еще верю,  что  такого  рода
колебания настроений можно подавлять куда легче, чем это мне удается. Я не
пытаюсь  объяснить  эту  внезапную  перемену  чувств  какими-то   внешними
обстоятельствами, стоящими упоминания. Ни в каком смысле мне, право же, не
стало в ту злосчастную ночь ни хуже, ни лучше. Но с тех  пор  прошло  трое
суток. И сегодня, бог весть почему, я снова  доволен  и  собою  и  жизнью,
нахожу во всем удовольствие и очень хотел бы пребывать в  этом  настроении
до конца дней своих.
   И вот я мысленно перебираю все подробности этих двух приятных дней, так
непохожих на те часы, когда я был угнетен и подавлен, и в воображении моем
непроизвольно возникает образ  мистера  Джемса  Босуэлла  [Босуэлл,  Джемс
(1740-1795) - английский  писатель,  автор  книги  "Жизнь  и  мнения  д-ра
Сэмюэла Джонсона" - первой работы биографического характера  в  английской
литературе]. Мне кажется, что в эти дни  я  упивался  жизнью  с  таким  же
смаком, как он; столь же трепетно отверзал очи души своей, как Босуэлл.  Я
не был сосредоточен на себе. Я  был  тогда  обращен  к  внешнему  миру.  Я
чувствую, что я и есть Босуэлл, вернее, что во мне есть нечто от  Босуэлла
и что именно оно представляет собой самую счастливую частицу моей  натуры.
Если бы мне было  позволено  воспользоваться  ради  своих  целей  жаргоном
спиритов, то я сказал бы, что за последние двое суток Босуэлл  вселился  в
меня. С тех пор, как я покинул Париж, а случилось это позавчера, разум мой
произвел тысячу приятных наблюдений - совершенно в босуэлловском  духе,  -
ибо  я  взирал  на  мир  так,  как  Босуэлл  взирал  на  этого   большого,
неряшливого,     рассеянного,     мудрого      в      своей      глупости,
либерально-консервативного доктора Джонсона. Нет, я со своими заботами  не
уходил целиком в тень, я только отводил для  себя  и  для  них  подобающее
скромное место, _босуэлловское_ место, хотя и  на  переднем  плане.  Место
фотоаппарата, увековечивающего некое зрелище.
   Мне  и  прежде  не  раз  случалось  открывать  в   себе   такого   рода
босуэлловские  склонности.  В  Париже,  в  Лондоне  я  был  беззаботным  и
счастливым фланером; я фланировал по Нью-Йорку,  и  Вашингтону,  и  многим
большим городам Европы; однако на некоторое время это радужное  настроение
заглушили всяческие хлопоты и неприятности,  да  и  никогда  прежде  я  не
осознавал столь ясно собственной своей беззаботности, этакого фланирующего
состояния духа.
   Наслаждение  от  этого  побега  в  хорошее  настроение,  в  настроение,
которое, увы, слишком редко меня посещает, я ощутил наиболее ярко в первый
полдень своего путешествия, в Ренне. Я выехал из Парижа около девяти утра.
Один из тормозов перегрелся и начал дымиться, так  что  в  Ренне  пришлось
произвести небольшой ремонт; но, вообще-то, мой маленький "вуазен-14"  вел
себя в дороге превосходно, катил  себе  без  особой  спешки,  не  стремясь
никого обогнать, кротко и тихо урча "извините" и не поднимая лишнего шума.
Альфонс перетер перед дорогой свечи и все, что следовало, тщательно смазал
маслом и тавотом. И это не его вина, что  один  из  тормозов  был  чуточку
туговат. Долорес, облаченная в пеньюар, показалась  на  балконе.  С  явным
усилием она обуздала свою патологическую ревность и только  самую  малость
переборщила  в  заботливости,  повторяя  последние,  совершенно   ненужные
напутствия и  советы.  Мне  непременно  следовало  запомнить  какую-то  ее
просьбу, и хотя я и недослышал, о чем, собственно, шла речь,  торжественно
обещал во всем ей повиноваться. Кажется, она умоляла меня ехать не слишком
быстро. Но что это значит - слишком быстро? Ведь и так никакими силами  не
выберешься достаточно быстро из Парижа.
   Чиновник, который у заставы вручил мне зеленую квитанцию, показался мне
милейшим человеком. У моего "вуазена" руль справа; посему  оказалось,  что
наши руки коротковаты, и нам обоим пришлось тянуться изо всех сил, но  это
обстоятельство нас не только не обескуражило, но  даже  очень  позабавило.
Большими милягами показались мне также парни, которые неподалеку от  Севра
заправляли мою машину. Что меня в них так пленило, не ведаю.  Быть  может,
свитер одного - в зеленую и розовую полоску,  а  может  быть,  кривой  нос
другого?
   Версаль, потускневший и все-таки  по-старомодному  помпезный,  был  как
будто  бы  нарочно  создан,  чтобы  как-то  уснастить   и   украсить   мое
путешествие, и я с удовольствием  разглядывал  его  красоты,  пока  он  не
растаял в солнечном сиянии. Великолепное  прямое  шоссе,  устремленное  на
запад, расстилалось передо  мной  золотым  солнечным  ковром,  пронизанным
тенями  деревьев.  Поля  тоже  были  с  расточительной  щедростью  устланы
исполинскими коврами пшеницы, ковры эти стоили, должно быть,  миллионы.  А
человек, который в Вернейле перебежал дорогу, желая предупредить меня, что
колесо у меня дымится, был, по-видимому, добрым ангелом-хранителем,  а  не
обыкновеннейшим  механиком  из  гаража.   Ангел-хранитель   отремонтировал
тормоза, пока я утолял жажду в кафе напротив. Позавтракал  я  в  Алансоне;
заказал баранину и запил ее пивом, счастливо избежав пресловутой "телячьей
головы". Примерно в пятом часу пополудни я добрался до Ренна и  направился
в "Отель Модерн" просто  потому,  что  мне  очень  пришлось  по  душе  его
название, - название, которое я вычитал в путеводителе для автомобилистов,
изданном шинной фирмой "Мишлен".
   Я покатил по набережной Вилены, и на развороте, перед самым въездом  на
мост, меня задержал необычайно  благообразный  регулировщик.  Я  настолько
уважаю ажанов, что  по  первому  мановению  белой  палочки  беспрекословно
торможу и готовлюсь покорно выслушать назидания, которыми  меня,  грешного
нарушителя, осчастливит представитель власти. Но ажан, подойдя ко  мне,  с
обворожительной  улыбкой  попросил  прощения  за  свою   оплошность.   Ему
показалось, видите ли, что на переднем бампере моей машины  нет  номерного
знака, но тут же выяснилось, что это солнце ослепило его на миг и помешало
ему разглядеть номер. Он вновь взмахнул своим белоснежным жезлом - на этот
раз уже разрешающе; я и мой "вуазен" радостно поклонились ему и  двинулись
в дальнейший путь.
   Словом, в этот день все складывалось как нельзя  более  замечательно  и
чудесно.
   "Отель Модерн", правду сказать, не был слишком уж  современен,  но,  во
всяком случае,  там  была  ванна,  а  мне  ведь  отчаянно  хотелось  иметь
отдельную ванную; горничные в отеле были молоденькие, смешливые  и  весьма
легко впадающие в панику, а функции механика в  гараже  выполняла  пожилая
особа  в  черной  шляпке  чепчиком.  Интересно,  надевает  ли  она   синий
комбинезон, когда принимается за работу. Слава богу, до этого не  дошло  -
мой "вуазен" уже не нуждался в ее попечениях. Итак, я выпил чаю, а  потом,
приобретя городской вид, то есть надев крахмальный  воротничок  и  нацепив
галстук, отправился осматривать город Ренн.
   Затрудняюсь объяснить, почему, хотя  мне  самому  это  вполне  понятно,
старый город Ренн в тот вечер  показался  мне  пристанищем  и  вместилищем
человеческого счастья; почему это, именно здесь,  именно  в  этот  час,  я
вполне осознал всю ценность и  значимость  босуэлловских  элементов  своей
натуры. С непривычной  ясностью  я  понял,  что  единственным  здоровым  и
приятным образом жизни является существование на  босуэлловский  лад.  Все
проблемы и заботы, всплывающие в  моем  мозгу  или  до  срока  таящиеся  в
глубинах подсознания и еще не сформулированные мною, я сочетал и выразил в
одной-единственной фразе:  "Следует  развлекаться,  рассеиваться,  следует
отвлекаться от забот, непременно следует сохранять душевный покой".
   Я повторил это про  себя  несколько  раз.  Более  того,  я  даже  решил
сочинить новую молитву господню. Скажем, такую: "Хлеб наш  насущный  даждь
нам днесь, и даждь нам все, что хочешь, но еще сотвори  нас  по  образу  и
подобию Босуэлла; поутру и денно и нощно дай нам жить  впечатлениями  мира
сего, но не введи нас во искушение и позволь нам забыть о сумрачных недрах
вещей земных..."


   <b>2</b>

   Ренн - это город поразительно  завершенный.  Он  решительно  никуда  не
торопится и вообще доволен собой. От него веет блаженным покоем акватинты.
Вместе  со  всей  нашей  планетой  город  Ренн   несется   в   космическом
пространстве со скоростью многих  тысяч  миль  в  минуту  и  с  еще  более
головокружительной скоростью проносится сквозь время и  череду  изменчивых
событий. И, однако, ничего об этом не ведает. Все  эти  дела  заботят  его
ничуть не больше, чем, скажем, пса, дремлющего на  солнышке.  Я  пошел  на
площадь Республики, чтобы дать  телеграмму  Долорес  -  пусть  успокоится,
узнав, что я не превратился еще в обугленные останки.  Ведь  именно  таким
она воображает меня обычно, когда я исчезаю с ее глаз в моем "вуазене".  В
конце телеграммы я  прибавил,  по  обыкновению,  "нежно  целую".  А  потом
отправился на прогулку.
   Ренн кажется мне городом восемнадцатого столетия, с разбросанными там и
сям островками домов, возведенных еще лет на  сто  раньше.  Тут  множество
пестрых лавчонок, прельщающих глаз всевозможными яствами и питиями; а  все
обувные лавки и магазины готового платья сгрудились вдоль  главной  улицы,
извилистой и меняющей название на каждом извиве; вдоль главной  улицы,  не
слишком оживленной, но настолько узкой, что столкновения двух пожилых  дам
с одним осликом, запряженным в тележку, вполне достаточно, чтобы  устроить
пробку. Здесь немало  весьма  почтенных  с  виду  светло-серых  зданий,  с
высокими воротами и  прелестными  фонарями  у  входа.  Все  это,  конечно,
монастыри, музеи, картинные галереи  и  всякого  рода  учебные  заведения:
есть, по-видимому, среди них и университет. Правда, на улицах я не  увидел
студентов, наверно,  у  них  были  каникулы;  но  множество  ученых  мужей
ревностно трудится в окрестностях города, они проникают  в  тайны  древних
кельтов,  извлекая  из  земли  целые  груды   допотопной   утвари;   этими
ископаемыми обломками они собираются заменить куда более поэтичные легенды
времен короля Артура.
   Как я уже говорил, в Ренне не видно студентов, зато  полным-полно  юных
херувимов в мундирчиках цвета небесной лазури; херувимы эти совершенно  не
вызывают в нас мысли о современной войне, и я от всей души пожелал  бы  им
никогда в жизни не иметь с ней дела! Нет на  свете  ничего  более  чуждого
представлению  о  современной  войне,   чем   французский   провинциальный
гарнизон.
   Здешний собор отнюдь не является каменным готическим символом  тайны  и
извечной тоски по царству  небесному.  Кажется,  что  собор  живет  жизнью
города; он ужасно домашний. Одному только  господу  богу,  к  вящей  славе
которого воздвигнут Реннский собор, доподлинно известно, образцами  какого
именно стиля вдохновлялись его строители! Неподалеку  от  этого  собора  я
встретил двух пожилых дам, которые  мне  очень  понравились.  Фауна  этого
города буквально изобилует женственностью этого типа. И  если  бы  я  умел
рисовать, то с  превеликим  удовольствием  посвятил  бы  несколько  недель
собиранию и классификации здешних пожилых дам.
   Я завел бы для  них  специальный  альбом  под  названием  Harem  siccus
[сушеный гарем (лат.)]. Не подлежит сомнению, что эти старушки -  наиболее
долговечная достопримечательность города Ренна.
   Дамы, о которых я говорю, были в черном и  в  шляпках,  с  незапамятных
времен приспособившихся к индивидуальностям их обладательниц. Одна из этих
дам  имела  властный  вид;  серьезная  и  очкастая,  она  взирала  на  мир
критически и свысока, руки закладывала за спину и широко расставляла ноги.
Другая была приземистая, толстенькая и податливая,  у  нее  было  округлое
брюшко и мягкие жесты. Все свои слова она  проговаривала,  как  заправский
католик читает молитву,  -  негромко  и  стремительно,  время  от  времени
приостанавливаясь, чтобы дух  перевести.  Обе  собеседницы  были  до  того
похожи на священников,  что  с  минуту  я  не  верил  собственным  глазам.
Украдкой я обошел их спереди и оглянулся, - нет, в самом деле женщины!
   Мне подумалось, что это экономки здешних священнослужителей,  экономки,
которые в долголетнем услужении уподобились своим господам. Та, низенькая,
даже наверняка была женщиной, - она держала корзинку и  ключ;  она  что-то
лопотала, часто повторяя слово "мадам",  а  ее  собеседница  проницательно
взирала на нее сверху вниз и время от времени роняла  короткие  замечания.
Мне было жаль расстаться с ними, но я удалился, ибо если бы они приметили,
что я заинтересовался ими, они бы  меня  неправильно  поняли.  Никогда  не
знаешь,  в  чем  именно  французы  способны  заподозрить   путешествующего
англичанина. Словом, мне оставалось только продолжать свою образовательную
прогулку.
   Гуляя по городу, я вскоре набрел на красивый и просторный  ботанический
сад, где на лавочках восседали приятные люди, явно не обремененные делами:
среди них преобладали старушки в  парадных  белых  чепцах,  а  в  аллейках
играли дети, беспрерывно наставляемые взрослыми.  В  саду  было  множество
скульптурных групп - кстати сказать, Франция буквально изобилует ими;  эти
статуи,  порожденные  повсеместной  и  бескорыстной  любовью  к  искусству
ваяния, выставляли на всеобщее обозрение  невероятное  количество  грудей,
ляжек и ягодиц. Был и Дворец Юстиции, в стиле Ренессанс, былая  резиденция
местной судебной палаты; а  перед  Дворцом  застыли  в  героических  позах
каменные изваяния четырех бессмертных, о которых я никогда прежде и слыхом
не слыхал: д'Аржантрэ, Ла Шалотэ, Тулье и Жербье. Я записал на  память  их
имена. Понятия не имею, чем я им, собственно, обязан. Выглядели  они  так,
как обычно выглядят  великие  люди;  у  них  были  двойные  подбородки,  и
чувствовалось, что эти господа отлично устроились в жизни.  Была  также  и
мэрия,  украшенная  исполинскими   фигурами   бронзовых   женщин,   словно
подхваченных водоворотом; эти бронзовые  дамы  могли,  собственно  говоря,
олицетворять все, что  заблагорассудится.  Гарсон  из  театрального  кафе,
расположенного напротив, объяснил мне,  что  это  аллегория,  изображающая
соединение  Бретани  с   Францией,   совершившееся   на   заре   нынешнего
тысячелетия, в результате династического брака.
   Когда  я  пытаюсь  передать  атмосферу  этого  города,  мне  тотчас  же
вспоминаются слова.  "золотой  век".  Бурная  волна  исторических  событий
вспенилась тут революционными войнами и улеглась после нескольких  казней.
С тех самых пор тут, собственно, ничего уже  не  происходило.  Ренн  лежит
вдали от мира. Триста  сорок  шесть  километров  отделяют  этот  город  от
Парижа. Триста сорок шесть километров отделяют  его  от  всего  на  свете.
Здесь проходит путь на мыс Финистер, то есть дорога в никуда. Молодые люди
уходили отсюда в море, в колонии, на  войну,  так,  как  всегда  уходят  в
широкий мир сыны племен, приумножающих род людской. Многие из этих  юношей
погибли, воротились лишь немногие, но сердце  города  Ренна  от  этого  не
разорвалось.  Пожалуй,  если  бы  не  присутствие  солдатиков  в   голубых
мундирах, тут почти не было бы мужчин, но и это обстоятельство не огорчает
обывателей города Ренна. Этот город дремлет в спокойной сытости,  он  весь
будто ребячий кубарь, который вертится, тихо жужжа, и еще  не  пошатнулся,
хотя никто уже не нахлестывает его кнутиком.
   Золотой век - это всегда период исторического  затишья,  но  живется  в
подобные  периоды  очень   недурно...   Люди   приободряются,   становятся
добродушными, снисходительными и чуточку смешными. Трагедия кажется  здесь
чем-то непривычным, чем-то, чего никто  не  склонен  принимать  в  расчет.
Пожилые дамы восседают здесь спокойно и торжественно, совсем как хранители
в музеях; и они ни на вот столечко не верят в  Историю;  они  сплетничают,
греясь  на  солнышке,  и  понижают  голос,  чтобы  дети,  боже  упаси,  не
доведались преждевременно о самых важных в  жизни  вещах!  Великие  деяния
здесь никого не волнуют. Должно быть, именно так и ползло время  по  нивам
наименее развитых в промышленном отношении районов Англии  в  нескончаемую
эпоху королевы Виктории.
   Бурская  война  была  первым  подземным   толчком,   омрачившим   покой
британцев. В четырнадцатом году эти толчки  сделались  куда  неистовей,  а
теперь, теперь уже вся вселенная трепещет и содрогается вокруг  нас.  Даже
британцы, даже  невозмутимые  британские  тори  ощущают  колебание  устоев
вселенной, хотя и не соглашаются признать это ни на словах, ни на деле. Но
город Ренн до сих пор ничего еще не почувствовал. Он пока  еще  коснеет  в
своей неподдельной довоенности. В этом городе годы,  которые  я  провел  в
окопах, кажутся мне сном.
   Тени на этих душеисцеляющих серых тротуарах вытянулись, удлинились, и я
стал подумывать об обеде. Пошел в кафе напротив мэрии.
   Фасад  мэрии  вогнут,  как  в  лондонском  Каунти-Холл;  против   мэрии
находится  городской  театр  с  соответственно  выпуклым   фасадом;   кафе
помещается в этой выпуклости. Я  был  в  превосходном  настроении,  и  это
примитивное  совпадение  форм   показалось   мне   удивительно   приятным.
Пространство между мэрией и театром заполняла собой площадь мэрии, которая
совершенно исчезла бы, если бы некая  стихийная  сила  придвинула  друг  к
другу оба дома. Вот на  этой  площади  и  назначали  друг  Другу  свидания
какие-то совершенно  игрушечные  трамвайчики.  А  я  разглядывал  милейших
обитателей города  Ренна,  влекущих  корзины,  сумки,  портфели,  зонтики,
трости, шляпы и прочие вещи и пресерьезно размышляющих: который трамвайчик
выбрать? Словно не все равно - по мне, - в какой трамвай кто из них сядет!
Вот на этой, мощенной булыжником и местами усеянной  гравием  площади,  по
которой изредка, как метеоры, пролетали автомобили,  какой-то  молоденький
солдатик вознамерился обучать езде на велосипеде некую пухлую барышню. Две
или три собаки, продавец газет и подметальщик улиц - не слишком,  впрочем,
ревностный, муниципальный подметальщик, - совершали тут свои многообразные
дела. На тротуаре перед кафе  два  гарсона  в  белых  кителях  расставляли
стулья и барьеры,  поскольку  вскоре  должен  был  начаться  киносеанс  на
открытом воздухе, мероприятие совершенно обязательное  летним  вечером  во
французской провинции.
   Упустив из виду, что между Ренном и Парижем целых  триста  сорок  шесть
километров, я заказал коктейль с сухим "Мартини"  и  был  поделом  наказан
фужером какой-то тепловатой мешанины, наиболее явными компонентами которой
были вермут "Чинзано" и имбирь.
   (Но кто сказал в конце концов, что имбирь противопоказан коктейлю и что
самый коктейль нельзя пить в подогретом виде?)
   Меня очень развлек и позабавил этот коктейль,  я  искренне  восторгался
им, но у меня не было особенного желания его пригубить; и в конце концов я
расстался с коктейлем,  оставив  его  на  столе  в  неприкосновенности,  и
перебрался внутрь, в ресторан. Меня обслуживал премилый официант,  который
средь бела дня зажег для  меня  настольную  лампу  под  красным  абажуром,
потому что, видите ли,  мсье  будет  веселее,  но,  кроме  этого,  никаких
сюрпризов не было. Не помню, что было на обед; впрочем, я уверен, что обед
был хороший, и поскольку дело было в Бретани, то в каком-то  виде  в  меню
его красовался неизбежный омар. Потом я снова вышел  на  открытый  воздух,
чтобы выпить черного кофе и насладиться заодно неотвратимым кинозрелищем.
   Когда  фильм  начался  и  обнаружилось,   что   это   старая-престарая,
латаная-перелатанная американская лента  о  женщинах-вамп,  добродетельных
гангстерах, преступлениях и что там фигурирует отталкивающего вида богатый
юноша из Нью-Йорка, юноша с  решительной  челюстью  (а  сердце-то  у  него
золотое!),  я  потихоньку  выбрался  оттуда  и  отыскал  другое  кафе   на
набережной Вилены, где три музыканта и две музыкантши и  впрямь  услаждали
слух; там я делал вид,  что  пью  обжигающий  коньяк,  а  на  самом  деле,
украдкой, по достохвальному примеру сэра Филиппа  Сиднея,  выливал  его  в
горшок с бирючиной, явно нуждавшейся в алкоголе  куда  больше,  чем  я.  Я
разглядывал людишек, которые входили с важным видом  и  покровительственно
отвечали  на  поклон  официанта,   разглядывал   парочки,   выбирающие   в
нерешительности и сомнении столик, который ровно  Ничем  не  отличался  от
всех  прочих  столиков;  я  разглядывал  молодых  людей,   позирующих   на
байронический лад, и весьма  стильно  разочарованного  юношу  с  громадным
псом, и троих крестьян, которые что-то все шушукались,  обсуждая  какое-то
секретное дельце, и пару  шлюх,  то  и  дело  поглядывающих  на  одинокого
господина в уголке, совершенно не подозревая, до чего он верен  Долорес  и
как глубоко к ней привязан.
   Ибо Долорес, о которой я намереваюсь вам сейчас рассказать, одной более
чем достаточно для любого разумного мужчины.
   Одна из этих девиц была очень даже  недурна  собой.  Сколько  областных
типов еще  осталось  в  нашем  мире,  несмотря  на  прогресс  современного
транспорта! Она вполне могла быть моделью для бронзовой Бретани на  фасаде
мэрии. Может быть, и в самом деле ваятелю  позировала  ее  прапрапрабабка.
Мне казалось, что город Ренн глядел на меня ее глазами, и  в  глазах  этих
были вопрос и приглашение. Но добродетель моя была тверда, как адамант,  и
я остался непреклонен, хоть личико ее светилось дружелюбием! Я сделал вид,
что потерял к ней всякий интерес. И погрузился в свои размышления.


   <b>3</b>

   Да, только с виду я был благодушным зевакой,  на  самом  же  деле  меня
донимали мысли, которые утром зародились в моем мозгу и с каждым часом все
более поглощали меня. Это были мысли о счастье, вопросы: отчего это я  был
нынче счастлив, почему это  я  столько  раз  чувствовал  себя  несчастным,
почему столько раз бывал неприветливым и раздраженным и  отчего  это  моим
близким (например, хоть Долорес; а ведь я все-таки ее люблю) так  нравится
быть несчастными; отчего, наконец,  я  сам  наношу  раны  другим  и  мучаю
других; словом, из  разнородных  и  рассеянных  обрывков  начало  медленно
возникать в моем мозгу морфологическое исследование радости и меланхолии.
   Все эти мысли, которые начали донимать меня в дни пребывания  в  Ренне,
были чем-то похожи на поезд, постепенно набирающий пассажиров.  Можно  еще
более развить это  уподобление,  утверждая,  что  по  дороге  прицеплялись
платформы, бесплацкартные и спальные вагоны; что состав этот  маневрировал
на запасных путях, порою сходил с рельсов, сталкивался с другими поездами,
увлекал меня вдруг в совершенно иные края и доставлял столько  занятнейших
впечатлений, что мне захотелось их записать, зафиксировать, прежде чем  он
замрет на некоей конечной станции,  разобьется  и  развеется,  как  обычно
развеиваются в конце концов все поезда  моих  мыслей.  Поскольку,  однако,
целью моей является повесть о моем пребывании в этом поезде,  куда  бы  он
меня ни повлек, а не о путешествии по Бретани,  то  я  не  буду  описывать
события второго дня моего счастья столь же подробно.
   Все утро ушло у меня на поиски какого-нибудь тихого, непритязательного,
но все же как можно более комфортабельного места,  где  Долорес  могла  бы
обрести покой для своих расстроенных нервов, усталого  тела  и  удрученной
души. Проехав Мюр-де-Бретань, Бон-Репо, Ростренен и Каргэ, я  добрался  до
Торкэстоля. Выезжая на рассвете из Ренна, я позволил себе, укоряя себя и в
то же время торжествуя, пуститься наперегонки с громадной голубой машиной,
в  которой  восседало  двое  очень-очень  молодых  людей   с   очень-очень
непокрытыми  головами  и  очень-очень  распахнутыми  воротами.   Я   решил
перегнать их, поскольку неподалеку от Сэн-Бриек они пренахально  гудели  у
меня за спиной, а также и потому, что все как будто сложилось в их пользу:
роскошный цвет их колымаги, их юность и красота. Вот только  у  меня  были
тормоза понадежней и двигатель мощнее, и я стал поддавать газу,  пока  мой
"вуазен" не сделался в их глазах всего только облачком пыли на  горизонте.
Наконец я потерял их из виду, и они выветрились  из  моей  памяти,  а  все
внимание я посвятил поискам, а также переговорам с управляющими  отелей  и
владельцами пансионов и квартир, сдаваемых внаем, думая уже только о  том,
как бы обеспечить Долорес удобства и покой, чтобы она  осталась  довольна.
Все эти люди старались представить мне свои заведения в наилучшем свете  и
в то же время торопливо подсчитывали в уме: сколько примерно можно содрать
с этого тронутого англичанина, который таскает  за  собой  по  белу  свету
хворую жену, ее горничную, комнатную собачку, парадный женин автомобиль  и
шофера и еще смеет предъявлять  при  этом  безумные  требования  по  части
ванных комнат. Они старались угадать, какую максимальную сумму готов  этот
сбрендивший клиент заплатить за условия, сколько-нибудь приближенные к его
неслыханным требованиям, и какая сумма может  его  отпугнуть.  И  пока  их
головы были заняты этими сложными вычислениями, я без помех присматривался
к ним самим и к их заведениям.
   Три или четыре пансиона показались мне совершенно очаровательными,  но,
увы, они были битком набиты; впрочем, владельцы этих пансионов всячески за
меня цеплялись, должно быть, провидя во мне истинный лакомый кусочек.  Они
усиленно цеплялись за мою особу, а я не  спешил  от  них  отвязаться.  Они
лгали мне, прикидывались моими лучшими друзьями, пытались подольститься ко
мне, очаровать меня; они соблазняли, а я покорно поддавался  всему  этому.
Не помню уже точно, в которой именно местности  я  обнаружил  поразительно
благочестивый пансион, где в каждой комнате на специальной  полочке  стоял
миниатюрный алтарек  во  славу  Пречистой  Девы,  а  на  каждом  полуэтаже
помещался ватерклозет, о чем хозяйка почему-то четырехкратно информировала
меня. Может быть, дело в том, что в пансионе было четыре  полуэтажа,  а  у
дамы было несколько прерывистое дыхание, и она пользовалась  возможностью,
провожая меня наверх, четырежды задержаться, распахивая передо мной  двери
уборной и демонстрируя ее благоуханное нутро. Счастье еще, что дом этот не
был небоскребом, ибо в таком случае  я  был  бы  вынужден  обозреть  такое
великое множество, такой переизбыток ватерклозетов, каким  при  всем  моем
желании я не смог  бы  воспользоваться  в  юдоли  сей.  Это  был  семейный
пансион; всюду я натыкался на предметы утвари и прислушивался к  отзвукам,
свидетельствующим о присутствии детей.  Было  также  ясно,  что  это  юное
поколение привыкло уже,  нисколько  не  щадя  голосовых  связок  и  крайне
решительно, перечить своим заботливым  родителям.  Объявление,  вывешенное
перед входом, гласило, что при пансионе имеются парк и теннисная площадка.
Эта площадка была первым из тех необычайно интересного типа кортов,  какие
я имел возможность наблюдать в Бретани. Это  был  прямоугольник,  усеянный
гравием,  решительно  никак  не  утрамбованным,  в  котором  детишки  явно
занимались поисками зарытых сокровищ, поскольку на самой середине площадки
валялось брошенное ведерочко и совочек. Ну, а что касается парка...
   - Ну а где же парк? - осведомился я.
   В ответ  хозяйка  выразительно  развела  руками,  охватив  этим  жестом
теннисную площадку, кур, копошащихся в песке у наших  ног,  и  развешанное
кругом бельишко. За завесой сохнущего белья я приметил фигуру юного  кюре,
видимо,  чрезвычайно  ученого,   погруженного   в   свои   размышления   и
отличающегося  завидным  самообладанием;  он   примостился   на   железной
скамеечке и пытался читать какую-то маленькую книжицу под топот,  крики  и
визг жизнерадостного  потомства  тех  обитателей  пансионата,  которых  не
связывал обет безбрачия. Так выглядел парк.
   Оставалась еще проблема ванной. "Уважаемый мсье может купаться  сколько
ему будет угодно!" Где? "Везде, где только пожелает..." Героическая  особа
эта хозяюшка! Пожалуй, на свете немного стран, где можно так,  походя,  по
мановению  руки,  принять  ванну,  предварительно,   конечно,   всенародно
разоблачившись!
   Наконец в Торкэстоле я обнаружил свободные, чистые и приличные комнаты,
с приятным видом из окон и вполне достоверной ванной  комнатой  на  твердо
установленном месте; можно было считать, что мы  всегда  обнаружим  ее  на
этом самом месте и что она всегда может  быть  монополизирована  нами  для
наших личных надобностей. Там были краны, и я проверил их, и  из  них  шла
вода, и вдобавок оттуда, где было написано  "горячая",  действительно  шла
горячая. Я весьма дотошно выбрал самую тихую комнату для Долорес, а  потом
уже менее придирчиво - комнату для себя, для песика Баяра  и  для  прочего
общества. Я позаботился найти поблизости  жилье  для  шофера  Альфонса,  а
также подыскать помещение для парадного небесно-голубого  лимузина  и  для
моего меньшего, но более быстроходного "вуазена". С чувством  исполненного
долга я счел свою миссию оконченной, перекусил и после полудня пустился  в
путь, петляя по лабиринту проселочных  дорог,  объезжая  праздношатающихся
тугоухих коров, а также не  слишком  понятливых,  хотя  и  всегда  готовых
помочь поселян. Я ехал  в  Портюмэр,  чтобы  побеседовать  с  моим  другом
Фоксфильдом, который пишет  для  нашего  издательства  книгу  по  биологии
насекомых.
   Ехал я напрямик, это было трудно, но все-таки возможно. На перекрестках
мне обычно удавалось угадать нужное мне направление,  один  только  раз  я
попал на узенькую дорожку между  двумя  глубокими  рвами  и  вынужден  был
пятиться назад добрые полкилометра, однако не утратил хорошего настроения.
Не утратил его даже и тогда,  когда  до  моего  сознания  дошло,  что  мне
дьявольски хочется чаю - ведь именно жажда чаю всегда  пробуждала  в  моей
душе дьявола. Я добрался до места в преотличном  настроении,  и  хотя  под
Белль-Иль-ан-Тэрр у меня  лопнула  шина,  я  сменил  колесо  так  умело  и
расторопно, что в  восторге  от  собственной  ловкости  совсем  позабыл  о
великолепном резиновом коврике, который я вынул из машины и подложил  себе
под ноги и в результате так и оставил его на шоссе.




        ГЛАВА ВТОРАЯ. ЯВЛЯЕТСЯ ЛИ ЖИЗНЬ СЧАСТЬЕМ?

                                          ...Торкастоль, 6 августа 1934 г.


   <b>1</b>

   Я чувствую, что теперь стану писать в ином ключе. Ничего не могу с этим
поделать, я уже не тот человек, всей душой  обращенный  к  внешнему  миру,
каким я был в первые благословенные дни после  отъезда  из  Парижа,  после
того,  как  парижские  заботы  остались  у  меня  за  спиной.   Изменилось
настроение, стало быть,  изменится  стиль.  Босуэлловская  восприимчивость
отнюдь не является моим привычным душевным состоянием; при всем желании  я
не сумею "выдержать  позу",  как  выражаются  кинематографисты;  с  каждым
часом, с каждой написанной строкой я постепенно возвращаюсь  к  привычному
расположению духа, к настроению, в котором я размышляю, и я  строю  планы,
лишь изредка обращая при этом внимание  на  внешние,  не  имеющие  прямого
отношения к моей личности дела.
   Стоит  ли  притворяться,  что  все  окружающее  забавляет,  когда  тебя
одолевают "мысли"? Читатель или читательница, если только они  принадлежат
к той категории,  которая  мне  по  душе,  мгновенно  уличили  бы  меня  в
неискренности; однако им следует принимать меня таким, каков я есть.
   Мысли мои уже не текут свободно. Моя отважная гипотеза, что  "жизнь,  в
общем, является счастьем", была подвергнута суровой проверке в течение тех
пяти дней, которые я провел с Фоксфильдом  в  Портюмэре.  Поразмыслив,  мы
всегда доходим до истин, быть может, более точных, но менее  утешительных.
Мысль о том,  что  жизнь  есть  счастье,  показалась  мне  в  Ренне  таким
озарением, что я принял ее, не требуя доказательств. Меня удивляло только,
как эта мысль раньше не приходила мне в голову. Мне подумалось, что  я  до
сих пор не замечал истины, полагая, что счастье является всего лишь слабым
огоньком, изредка озаряющим тоскливую и горестную стезю.
   Почему я позволил такому предположению долгие годы омрачать мой  разум?
Я чувствовал ведь, что взгляд этот не согласуется с истиной. Так каким  же
образом он утвердился в моих мыслях? Ведь  ясно  же,  что  счастье  -  это
совершенно очевидный закон жизни! И так далее и тому подобное...
   Но  Фоксфильд  в  единый  миг  камня  на  камне  не  оставил  от  моего
непоколебимого убеждения, а мое великое открытие низвел на уровень  далеко
еще не доказанной гипотезы. Он говорил о ней так, как  будто  вопрос  этот
все еще остается спорным.
   В памяти моей эти наши словопрения сочетаются с бретонским пейзажем.  Я
полюбил Бретань. Край этот, внове для меня, а ведь я не ожидал уже,  чтобы
какой бы то ни было уголок земли мог показаться мне новым. Нигде в мире  я
не встречал пейзажа столь четкого и в то же время столь кроткого и ясного,
окутанного каким-то призрачным  серовато-зеленым  сиянием.  Нет  здесь  ни
тесноты, ни беспорядка, название  Финистер  -  край  земли  -  великолепно
подходит ко всей этой местности. Здесь все уже окончилось  и  разрешилось.
Все вещи здесь пришли к завершению. Где-нибудь  в  иных  краях  мир  может
подвергаться нескончаемым переменам, где угодно, но только не здесь. Здесь
вечный гранит встречается с  вечным  морем  -  и  ничего  уже  с  этим  не
поделаешь!
   В Бретани можно обрести все, свойственное природе  человека,  и  прежде
всего веру в Волшебную страну; мужчины здесь торжественные и кроткие, с их
больших черных шляп свисают простецкие длинные ленты;  бретонские  женщины
одеваются, как наши прабабки времен королевы Елизаветы; они убеждены,  что
именно  такой  наряд  самый  подходящий  и   достойный,   и   непоколебимо
придерживаются его. Вера этих людей достойна восхищения. Они верят твердо,
окончательно и бесповоротно не только в римско-католическую церковь  и  ее
священнослужителей, но также и в своих  дохристианских  идолов  и  идолиц,
переряженных в святых господних; верят в чародеев и оборотней, в  колдуний
и ворожей; словом, во все, что кому по нраву; верят во вздох, и в чох, и в
птичий грай... У них такое множество суеверий, что я не  смог  бы  их  все
перечесть; они  верят  в  дурной  глаз  и  в  патентованные  лекарственные
средства, а также в то, что их образ  жизни  таким  и  останется  на  веки
вечные.
   Вспоминая Портюмэр, я вижу  бесчисленные  скалистые  мысы  и  островки,
тянущиеся цепью вдаль, куда хватает глаз; голубые протоки, заливы,  озера,
ручьи; воду, блещущую  наготой  прямо  перед  глазами  или  просвечивающую
сквозь яркую зелень, а на ее фоне -  белесоватые  и  серые  дома  и  тонко
выточенные колокола ни. Вспоминаю прогулки в места, где взор охватывает  с
высоты отдаленную линию чудесного бретонского  побережья;  прогулки  среди
замшелых скал, омываемых приливом,  облепленных  моллюсками,  ракушками  и
прочими безвольными морскими тварями, где  в  мягком  прибрежном  песке  -
креветки, почти неприметные и крохотные, но страшноватые с виду, и  крабы,
уползающие из-под моих ног. И над всем этим -  мой  тезис  о  преобладании
счастья в жизни, подвергаемый теперь сомнению, и Фоксфильд, побеждающий  в
дискуссии и вообще доминирующий в пейзаже.
   Мы совершали прогулки в машине и пешком, правда, не слишком  далеко.  В
особенности пешие прогулки  остались  у  меня  в  памяти,  ибо,  когда  мы
расхаживали  вдвоем,  нам  особенно  хорошо   разговаривалось.   Мы   лихо
разъезжали  в  моей  машине  по  невероятно  узким  проселочным   дорогам,
останавливались где попало  и  устраивали  скромные  пикники.  Однажды  мы
поехали на "отпущение  грехов",  нечто  вроде  ярмарки,  больше,  впрочем,
похожей на митинг, чем на сельское празднество. И мы играли  в  теннис  не
затем, чтобы посостязаться  в  ловкости  или  усовершенствоваться  в  этом
искусстве, но яко два покорных орудия в деснице господней.
   В Портюмэре было три теннисных корта, и  мы  перепробовали  их  все  по
очереди; корты земляные, с доброй красной  глиной.  Словом,  корты  времен
праотца Адама! Один был изборожден глубокими-преглубокими колеями и  -  по
выражению одного  игрока  -  изобиловал  салатом;  на  другом  черта  была
выложена из брусчатки и некогда в уровень с поверхностью почвы, теперь же,
когда земля по обеим сторонам черты была уже утоптана, торцы выпирали, как
высокий  порог,  неотвратимо  угрожающий  и  без  того  уже   перепуганным
теннисистам. А третья площадка, самая ровная из  всех,  вообще  обходилась
без черты. Последние два корта были затянуты  проволочной  сеткой,  как  в
усовершенствованном курятнике, но сквозь бесчисленные дыры в  ограде  даже
куры пролезали без  особого  труда.  А  первая  площадка  утопала  в  гуще
кустарника, отлично поглощающего мячи. В таких  условиях  можно  играть  в
теннис либо гениально и с размахом, либо горячечно, обидчиво  и  поминутно
огорчаясь. Мы не считали это игрой, воспринимали скорее как гимнастику,  а
разыскивая в кустах мячи, пять мячей, самых хитрющих, какие я когда-либо в
жизни видал, мы с Фоксфильдом дискутировали помаленьку. Мячи эти,  зеленые
и красные и донельзя коварные, обладали  свойственной  низшим  животным  и
насекомым способностью к мимикрии. Фоксфильд создал себе тут кружок друзей
- это были французы,  англичане  и  американцы,  рассеянные  по  окрестным
виллам и пансионам. Я подозреваю, что он  разбазаривает,  болтая  с  ними,
живые идеи, которые ему следовало бы приберечь и запечатлеть на бумаге для
блага  нашего  издательства.  Кроме  того,  в  Портюмэре   обитает   некий
выдающийся представитель французского литературного мира,  автор  описания
финиковой   пальмы   в   закатный   час,    описания,    которое    слывет
наизамечательнейшим  образцом  галльской  прозы   текущего   столетия.   К
сожалению, знаменитый прозаик только что выехал  с  женой  и  детьми;  как
издатель, всегда памятующий о своей миссии, я  был  огорчен,  что  потерял
случай познакомиться  со  всем  семейством,  а  в  особенности  с  великим
человеком. При вилле есть флигелек, он стоит  среди  деревьев  в  саду,  а
Фоксфильд уполномочен владельцем распоряжаться как дома в этом приветливом
убежище. Тут-то, как я узнал, мой мудрый Фоксфильд, в часы,  свободные  от
морских  купаний,  прогулок,  тенниса,  приема  пищи,  сна   и   болтовни,
предавался  размышлениям  и  писал  заказанную  мною  книгу.  Посетив  это
пристанище,   я   обнаружил    следующие    вещественные    доказательства
фоксфильдовского  трудолюбия:  две  трубки,  перышко,  и   соломинку   для
прочистки оных, следы отчаянного единоборства  с  вечным  пером,  а  также
несколько малоизвестных романов Александра Дюма.
   Фоксфильд - это одно из моих открытий. Я чувствую свою  ответственность
за него перед моими компаньонами. Это превосходные и дельные люди, но я  с
неприятным чувством догадываюсь, что в глубине души  они  меня  критикуют.
Молодой Кльюс, насколько я знаю, считает, что у меня имеются идеалы и  что
это вредит издательству.  По  его  мнению,  я  слишком  широко  и  слишком
поспешно хочу развивать нашу фирму. Он так и не примирился с  тем,  что  я
поселился во Франции. Мне неприятно  понукать  Фоксфильда,  но  он  должен
понять, что я не могу так, за здорово живешь, отказаться от возложенных на
него упований. Фоксфильд - это громадный, болтливый и красный рот и  космы
распатланных, с проседью волос. Его глаза блещут  из-за  очков,  как  фары
большой автомашины, которая катится прямо на вас, причем за  рулем  никого
нет.  Голос  Фоксфильда   -   это   какое-то   поразительное   музыкальное
перпетуум-мобиле. Он звучит не только в словах, но и в паузах между  ними;
извергает невероятное количество голосового материала, не используемого  в
членораздельной  речи;  гудит  постоянно,  как  вода  в  фановых   трубах.
Фоксфильд знает все, что только можно знать в области  биологии,  и  умеет
удивительно своеобразно толковать об этих  делах.  Я  познакомился  с  ним
однажды вечером в клубе "Планетарий". Заслушался, совершенно очарованный и
покоренный, и решил из этого щедрого, обильного  и  оригинального  кладезя
премудрости зачерпнуть хотя бы несколько книг, к нашей обоюдной пользе.
   Я чрезвычайно серьезно отношусь к  своей  издательской  деятельности  и
стараюсь сеять отборные семена. В общем, мои компаньоны и в  то  же  время
подчиненные: молодой Кльюс, Робинсон, а теперь и Хэггерстон  -  имеют  все
основания  быть  довольными  тем,  чего  мы  достигли.  Однако   Фоксфильд
доставляет нам кучу хлопот. Он ужасно тянет со сдачей рукописи. Он  взялся
писать с громадным пылом, но легко устает в дороге, если его не  погоняют,
и его необходимо время от времени  накручивать,  упрекать,  одним  словом,
заводить, как часы. Книга его должна быть, собственно, трактатом о жизни и
о путях эволюции, о признаках целенаправленности в природе, причем, как  в
пьесе Чапека, действующими лицами  должны  быть  исключительно  насекомые.
Фоксфильд хочет назвать ее "ЧТЕНИЕ  В  ЧЕТВЕРГ",  намекая  на  Пятый  День
Творения.
   Лично я ненавижу насекомых. Никогда в жизни никто так не испугал  меня,
как некий кузнечик, - гомол, что ли? - когда  он  ни  с  того  ни  с  сего
застрекотал прямо над моим ухом. Я предпочел бы, чтобы Создатель  в  пятый
день отдохнул, а вместо этого прибавил бы  что-нибудь  к  делам  своим  на
будущей  неделе;  но  уж  поскольку  насекомые  были  все-таки  сотворены,
приходится с этим примириться, безжалостно давя наиболее докучных из  них,
но не отказываясь извлекать пользу из прочих. Насекомым мы обязаны  медом,
шелком, бесценными нравственными уроками,  а  теперь  еще  и  неисчислимым
количеством сведений из области биологии. Фоксфильд уверяет, что, если  бы
не дрозофила, наши познания в области генетики не многого  бы  стоили;  он
утверждает также, что в его  научной  области  нет  таких  общих  проблем,
которых нельзя было бы решить на  примере  насекомых.  Я  добился  у  него
только, что обложка  книги  не  будет  испакощена  портретом  какой-нибудь
особенно омерзительной пресмыкающейся или ползающей твари.
   Я намеревался  ограничить  мои  беседы  с  Фоксфильдом  чисто  деловыми
вопросами, то есть окончательно договориться с ним  насчет  его  книги.  Я
хотел бы подать ему увлекательный  пример  энергичности  и  действенности,
умения  обуздывать  чрезмерную  страсть  к  спорам,  пример  холодного   и
практического разума - словом, всех тех достоинств, которыми я  в  отличие
от него, бесспорно, обладаю. Но  поскольку  мое  открытие,  что  пессимизм
является  величайшей  ошибкой,  а  жизнь   как   таковая   есть   счастье,
заинтересовало его безмерно, и оба мы были искренне захвачены этой  темой,
то теперь, по возвращении в Торкэстоль, я не могу уже припомнить,  был  ли
вообще между нами разговор о сроках выхода  в  свет  "Чтения  в  четверг".
Нужно  будет,  пожалуй,  разрешить  этот  вопрос  в  письменной  форме.  Я
непременно напишу  ему,  как  только  разделаюсь  с  этими  заметками.  Но
Фоксфильд весьма ощутительно подорвал мое убеждение, а я не сумел  до  сих
пор преодолеть эти сомнения. Я должен прежде всего избавиться  от  них,  а
потом  уже  энергично  займусь   делами   книги.   Аргументы,   выдвинутые
Фоксфильдом, именно потому произвели на меня сильное впечатление, что  ему
явно хотелось, чтобы я его переубедил.
   Фоксфильд доказывает,  что  значительная  часть  живых  существ  вообще
лишена понятия счастья. Пчелы или бабочки не имеют с ним ничего общего, им
ничего не известно о счастье.  Они  испытывают  не  больше"  и  не  меньше
радости, чем капли воды в ручейке. Жизнь существ, достигших более  высокой
степени развития, чем такие чисто химические  образования,  как  бактерии,
управляется, как можно предположить, системой  удовольствия  и  боли.  Это
означает, что определенные явления воздействуют на  них  притягательно,  а
другие - отталкивающе, но реакция корешка или,  например,  амебы  является
столь молниеносной и полной, что впечатление разряжается уже в  самый  миг
возникновения. Разряжается еще  прежде,  чем  успеет  "запечатлеться".  Не
говоря уже о том, что амеба, насколько мы знаем, не  обладает  средствами,
которые сделали бы возможной эту фиксацию! Корень, пробивающий себе дорогу
в почве и обходящий неподатливый гранит, не испытывает чувств надежды  или
тревоги, так же, как струйка воды, текущая в пору  прилива  по  извилистой
линии к углублению в скале. "И, однако, видишь  ли,  их  осмотрительное  и
непрестанное стремление вперед - это все наше воображение!" "Видишь ли", -
говорит Фоксфильд и этим словцом как бы  пригвождает  своего  собеседника.
Это его любимое словечко. Произнося его, он выпячивает челюсть. В рукописи
он ляпает его так часто, что  оно  становится  своего  рода  иероглифом  и
составляет престранную особенность его  стиля;  это  словцо  автоматически
стекает  с  его  пера  вместе  с  избытком  Чернил.  Я  вынужден  попросту
вычеркивать это словечко Синим  редакторским  карандашом  и  даю  указание
корректору, чтобы он еще прошелся после меня.
   Фоксфильд  сомневается,  чтобы  воинственный  маленький  краб,  который
бочком выползает из-под моих  ног,  угрожающе  шевеля  клешнями,  пока  не
скроется  в  песке,  обладал  большей  способностью  длительной   фиксации
впечатлений,  чем,  скажем,  корешок  растения.  Крабы  не  выказывают  ни
малейших проявлений памяти, да Она им и ни к чему. Жизнь их составлена  из
вспышек тревоги, гнева либо голода, из  миллиардов  не  связанных  друг  с
другом, абсолютно разрозненных мгновений. Звук  приближающихся  шагов  или
тень человека вызывают в них страх, который, однако,  тут  же  проходит  и
забывается. В мозговом ганглии маленького  ракообразного  возникает  новая
картина существования сразу же после исчезновения предыдущей; сознание его
подобно сыпучему песку, в котором песчинки радости или страха не  сцеплены
друг с  другом.  Маленький  краб  не  страдает  от  боли  и  не  упивается
радостями. В лучшем случае он живет как во сне. Краб  или  омар  не  более
достойны  сочувствия,  чем,  скажем,  лист,  уносимый  ветром.   Фоксфильд
полагает, что  семь  восьмых  животного  мира  проводят  жизнь  как  бы  в
состоянии непрестанной анестезии. "С той, видишь ли,  разницей,  что  этих
тварей не нужно усыплять. Не нужно парализовывать их память, ибо  на  этом
основано  действие  наркоза,  поскольку  у  них  память   еще   вовсе   не
зародилась".
   Только тогда, утверждает Фоксфильд, когда мы видим  создание,  которое,
воспринимая из внешнего мира впечатление, не разряжает  этот  импульс  тут
же, мгновенно, в каком-то внешнем  действии;  создание,  которое  способно
припомнить нечто, почерпнуть из прошлого опыта, сомневаться  и  с  заранее
обдуманным намерением формулировать свое решение, только тогда  мы  вправе
допустить, что оно испытывает состояния приятные или неприятные  настолько
продолжительно и определенно, что заслуживает  нашего  сочувствия.  Тогда,
стало быть, перед нами  уже  зачаток  примитивного  счастья  и  несчастья.
Фоксфильд,  однако,  сомневается,   чтобы   какие-либо   животные,   кроме
позвоночных, были одарены этой степенью сознания.
   Тем не менее в знаменитом Аквариуме, в Ницце, кто-то уверял  меня,  что
осьминоги  обладают  памятью.  Фоксфильд  охотно  потолковал  бы  с   этим
человеком. Он с неохотой, со скрипом признает, что муравьи проявляют порой
какую-то суетливую предусмотрительность. Что касается рыб,  то  они  могут
обладать сознанием лишь в той мере, в  какой  им  обладает,  скажем,  наша
печень или, в наилучшем случае, мозг  человека,  погруженного  в  глубокий
сон, когда бесконтрольные и подсознательные видения движутся  по  мозговым
клеткам, возникая из ничего и тут же,  мгновенно,  проваливаясь  в  ничто.
Пресмыкающиеся никогда не резвятся  и  не  предаются  играм,  есть  в  них
какая-то бездумная,  механическая  серьезность.  Только  в  мире  существ,
снабженных теплым покровом, мехом либо перьями, мы находим  доказательства
того, что они способны испытывать счастье. Птицы, кошки, собаки, телята  и
мыши способны сидеть  спокойно  и  пребывать  в  задумчивости  или  бегать
взапуски ради забавы; они бывают  заинтересованы,  увлечены,  разочарованы
или удручены.  Изучение  строения  этих  животных  подтверждает,  что  они
обладают органами, которые позволяют им удерживать впечатления  в  нервных
центрах без мгновенной и немедленной внешней реакции;  это  уподобляет  их
человеку. Этим и обуславливается возникновение пристрастий или отвращений,
симпатий или антипатий, счастья или несчастья. Создания эти  -  когда  они
зрением, слухом и обонянием воспринимают присутствие человека -  проявляют
порою некоторое любопытство, пытаясь добыть о нем более точную информацию.
Новые впечатления наслаиваются друг на друга, собираются и влияют  приятно
или неприятно на их зафиксированные рефлексы. Итак, под  влиянием  внешних
впечатлений что-то в их психике изменяется. Из этого следует, что сознание
их обладает  известной  непрерывностью  или  протяженностью,  аналогичной,
родственной - если не идентичной - непрерывности человеческого сознания.
   Я не спорил с Фоксфильдом о мотыльке, но защищал свой  тезис,  ссылаясь
на ягнят, скачущих вприпрыжку по  лужайке,  и  на  котят,  гоняющихся  для
забавы за собственным хвостом; но Фоксфильд, однако,  заупрямился,  только
бы отказать вселенной в радости. Правда,  устраняя  радость,  он  устранял
заодно и страдание. Он суживал территорию счастья, но  чаша  несчастья  не
перетянула,  поскольку  одновременно  он  сузил  и  территорию,  доступную
страданию.
   - В какой степени, - спрашивает Фоксфильд, - счастье этих  ближайших  к
нам животных является сознательным? Знают  ли  они,  ведают  ли  они,  что
счастливы   или    несчастливы?    Состояния    нашего    разума    бывают
непоследовательны и разобщены между собой, но, в общем,  они  относятся  к
некоему "Я", сознающему свои состояния.  Счастье  заглядывает  в  будущее,
обращается к прошлому, оно  сочетается  с  самосознанием  нашей  личности.
Счастье обогащается теми ассоциациями, которые само же вызывает.  Обладает
ли кошка понятием собственного "я"? (Фоксфильд уверен, что собаки обладают
таким  понятием,  но  в  отношении  кошек  сомневается.)  Собаки  способны
испытывать угрызения совести, но наблюдал ли я когда бы  то  ни  было,  ну
хоть разок, способность к самосозерцанию у  кошек?  Разве  кошка  способна
порой подумать: "Со мной обошлись  несправедливо.  Моя  жизнь  несчастна"?
Разве, греясь на солнышке, кошка говорит себе: "Вот теперь мне хорошо!"?
   - Жаль, что ты не знал кошек,  с  которыми  я  имел  дело  в  жизни,  -
парировал я. - Ничто на свете не в силах опровергнуть мое  убеждение,  что
черный кот у меня в Париже самодоволен, как человек. Разве ты  никогда  не
видел, как кот сидит перед камином и жмурится на огонь?
   Кстати сказать, Долорес не выносит моего кота. Это громадный  черный  и
весьма чистоплотный котище,  безупречной  нравственности  и  превосходного
воспитания. Он любит сидеть,  тесно  прижавшись  ко  мне,  но  никогда  не
садится рядом с  Долорес.  Однажды  он  объяснил  свои  взгляды  на  жизнь
любимому песику моей жены, Баяру, который приближается  к  нему  только  с
высочайшего его соизволения.  Когда  я  слишком  задерживаюсь  в  Лондоне,
Долорес говорит, что отравит  кота.  Когда  жена  моя  обращается  к  нему
непосредственно  или  когда  она  повышает  голос  и  заводит   длительную
проповедь - бац! - это мой котище спрыгивает на пол, неслышно, но поспешно
идет к дверям и там ждет, пока я его не выпущу.
   - Ну ладно,  пускай  по  части  кошек  ты  прав,  -  сказал  Фоксфильд,
беспристрастно взвешивая мои аргументы и  глядя  сквозь  очки  куда-то  за
черту горизонта. - Очень может быть, что по части кошек ты и прав...


   <b>2</b>

   Незадолго до отъезда в Бретань я провел с полчаса в парижском  зоосаде,
в  симпатичном,  хотя   и   немногословном   обществе   огромного   рыжего
орангутанга. У орангутангов широкие плоские  щеки,  а  нижняя  часть  лица
напоминает маску. Могучие челюсти и бесформенные губы  кажутся  словно  бы
прилепленными, а над ними умнейшие светло-карие глазки  взирают  на  белый
свет покорно и терпеливо. Так соблаговолил господь. Эти  спокойные  глазки
иногда кротко и даже с некоторым интересом поглядывали то на меня,  то  на
других людей, а порой задерживались в раздумье  на  соседней  клетке,  где
резвились павианы, бесстыжие, как смертный грех.
   Мой мудрец сидел почти неподвижно,  лишь  время  от  времени  почесывал
кудлатую грудь или руки, а однажды зевнул во весь рот. Но даже в неволе  и
скорее всего смертельно  больной,  ибо  эти  крупные  обезьяны  отличаются
ужасающей предрасположенностью к чахотке  и  прочим  человеческим  хворям,
орангутанг отнюдь  не  казался  несчастным.  Его  маленькие  карие  глазки
взирали на мир умно и спокойно. Я  не  думаю,  чтобы  он  чувствовал  себя
несчастным, хотя, лишенный свободы  и  больной,  он  имел  для  этого  все
основания. Если бы я мог проникнуть  в  его  мысли,  проникнуть  под  этот
череп, похожий на кокосовый орех, я, должно  быть,  не  обнаружил  бы  там
ничего, кроме дремотного и наивного интереса к людям и павианам. Он взирал
на это беспечно, как ребенок, глядящий в окно: сквозь его мозг  проплывали
тусклые образы увиденных им предметов, и ничего более. Я сомневаюсь, чтобы
он был, хотя бы в самой малой степени, огорчен или удручен  неволей.  Быть
может, хотя я далеко не уверен в этом, он  был  бы  счастливее  в  родимых
джунглях, но он, безусловно, не отдавал себе в  этом  отчета.  Он  позабыл
свой лес, а ежели и вспоминал родимое гнездо, то разве что  во  сне.  Быть
может,  эти  сны  были  ужасны,  быть  может,  он  испытывал   облегчение,
просыпаясь  в  безопасной  и  просторной  клетке.  Я  считаю,  что   этого
орангутанга можно признать существом, довольным жизнью.
   Еще до отъезда в Париж, во время последнего моего пребывания в Лондоне,
я видел фильм под названием "Симба", снятый весьма интересными,  отважными
и предприимчивыми людьми - супругами Хоп Джонсон.  Это  картины  из  жизни
животных - на пастбищах, на водопое, во время охоты. Зрелище целого  стада
мирно трусящих рысцой  жирафов  надолго  останется  перед  моими  глазами.
Воистину великолепным было движение  колышущихся  голов.  Но  это  так,  к
слову. Все эти львы, слоны, жирафы  и  антилопы  показались  мне  если  не
преисполненными живой радости, то во всяком случае  довольными  жизнью,  и
довольными кажутся мне также домашние  животные,  которых  мне  приходится
наблюдать. Я слышал мнение, что дикие животные на воле "загнаны  страхом".
Мне кажется, страх подстерегает  этих  животных  на  каждом  шагу,  но  не
преследует их непрестанно. Фильм  "Симба",  безусловно,  подтверждает  мое
мнение. Нужно иметь более сложно устроенный мозг, чтобы предаваться  такой
неотвязной  тревоге.  Кстати,  Фоксфильд  утверждает,  что   животные   не
поддаются покорно несчастью, так же как и боли. Они тотчас же пытаются  от
него  избавиться,  и   хотя   иногда   защищаются   неосторожно   и   даже
самоубийственно, страдание у них тотчас  переключается  в  действие.  Даже
если находят при этом гибель, избавляются от боли.
   Взгляд Фоксфильда на количественное соотношение  боли  и  удовольствия,
неприятных и приятных состояний в жизни животного не  слишком  утешителен.
Хотя, по его мнению, животное  и  недостаточно  разумно,  чтобы  постоянно
ощущать несчастье, однако отдельные  несчастные  моменты  могут  заполнить
большую часть его жизни. Ничто в его биологических познаниях не говорит за
то, что это невозможно. Фоксфильд  расправлялся  с  этой  проблемой,  сидя
после купания на кремнистом  пляже  в  Портюмэре.  Он  неторопливо  осушал
полотенцем волосатые грудь и спину, а порой прерывал  это  занятие,  чтобы
получше сосредоточиться. Ни за какие коврижки  он  не  хотел  принять  мой
тезис о преобладании в жизни счастья, тезис, который поразил меня в  Ренне
как внезапное откровение. Фоксфильд рассуждал, что, по природе  вещей,  на
просторах бесконечно долгого  времени  счастье,  быть  может,  значительно
преобладает  над  несчастьем,  но  этого  нельзя  утверждать   как   нечто
неизбежное или  само  собой  разумеющееся  применительно  к  какому-нибудь
отдельно взятому отрезку времени или к какому-нибудь биологическому виду.
   Большинство  существующих  видов  должно  быть   "относительно   хорошо
приспособлено" к условиям, ибо в противном случае они давно бы  исчезли  с
лица земли. Средним особям  такого  относительно  хорошо  приспособленного
вида  живется  неплохо,  в  меру  их  собственных   потребностей.   Особям
слабейшим, которым суждено погибнуть в борьбе  за  существование,  живется
худо. Таков всеобщий закон природы, и  с  этим  приходится  считаться.  Но
жизнь слабейших существ обычно коротка, их страдания не длятся долго. В то
же время особи, лучше приспособленные, живут дольше, и в жизни их  гораздо
больше приятных мгновений.
   - Жизнь не терпит боли, - говорил Фоксфильд. - Иначе она  не  могла  бы
продолжаться. Боль - это сигнал природы,  призывающий  к  мятежу.  Природа
дает животному понять: "Так  дольше  быть  не  может!"  Животное  бунтует,
противится страданию и становится перед выбором: умереть или выздороветь.
   Что же касается человека, - говорил Фоксфильд, выныривая из  сорочки  и
демонстрируя мне беспристрастное лицо Науки, - что  касается  человеческих
несчастий, то, по-моему, здесь действуют те же законы.
   Теперь он стал надевать штаны; однако он был до того  погружен  в  свои
мысли, что натягивал их задом  наперед  и  обнаружил  свою  ошибку  только
тогда, когда не сумел найти  пряжки  подтяжек  в  положенном  месте.  "Вот
дьявольщина!" - пробурчал он и принялся  исправлять  ошибку.  В  тот  миг;
когда случилась эта неприятность, я как раз  собирался  спросить  его,  не
считает ли он  возможным,  что  некоторые  человеческие  существа  находят
особое счастье в усердном причинении себе несчастий. При этом  я  думал  о
порою совершенно непостижимых  для  меня  поступках  Долорес.  Но  зрелище
Фоксфильда, единоборствующего с собственными штанами, так меня  захватило,
что я забыл на минуту об этой проблеме. Особенно  интересным  был  момент,
когда обе его ноги очутились в одной штанине. Одевшись наконец  надлежащим
образом, он уселся  на  скале,  откинул  со  лба  прядь  волос,  строптиво
падающих на серьезные очки, и продолжал прерванное рассуждение.
   - Видишь ли, уже в самых исходных принципах я не согласен с  Пэлеем,  -
сказал он.
   - С Пэлеем?
   Он напомнил мне, что Пэлей начинает свои "доказательства" утверждением,
что мир, несомненно, был сотворен для счастья живущих в нем. Значит, Пэлей
был того же мнения, что и я.
   -  Культурный  человек  конца  восемнадцатого  столетия  верил  в   это
беспрекословно, - сказал Фоксфильд. - Для Пэлея это было очевидностью,  не
подлежащей обсуждению. Но правда  ли,  что  в  жизни  существ,  достаточно
приспособленных к условиям, преобладают мгновения счастья?
   Фоксфильд,  сидя  на  кремнистом  пляже,  как   арбитр   от   биологии,
постановил, что это истинная правда. Действительно,  жизнь  многих  хорошо
приспособленных видов - это  бесконечная  цепь  убийств,  но  это  еще  не
значит,  что  она  неприятна.  Возьмем,   к   примеру,   лягушку.   Тысячи
головастиков гибнут, прежде чем крохотный лягушонок избавится от хвоста  и
выскочит из воды на бережок. Из множества лягушат, в свою очередь,  гибнут
сотни, и только бесконечно малое число их достигает зрелого  возраста.  До
тех пор, однако,  пока  на  голову  им  не  обрушится  какой-нибудь  удар,
существа эти  ведут  вполне  приятную  жизнь.  Именно  эта  беспечность  и
приводит их к гибели. Но, вещает Фоксфильд, смерть только  тогда  является
несчастьем, когда о ней думают заранее.  А  изо  всех  тварей  земных  кто
думает о ней, кроме человека?
   - Каковы важнейшие  элементы  несчастья?  Боль,  страх,  горе.  Но  они
проходят. Разочарование, подавление инстинктов... Подавление инстинктов, -
повторил Фоксфильд, как будто бы нащупав ключевую проблему.  -  Кто  может
быть несчастнее пса на цепи? - вопросил он.
   - Или птицы в клетке? - прибавил я.
   - А ведь это куда хуже,  чем  вивисекция.  Люди  вообще  преувеличивают
страдания, причиняемые вивисекторами, и недооценивают клеток и  цепей,  не
задумываются о жалком существовании комнатных собачонок, которые вынуждены
в течение всей своей жизни ежесекундно подавлять свои инстинкты...
   Мне вспоминался Баяр, любимец Долорес, посапывающий  в  объятиях  своей
госпожи, Баяр, который не знал иной жизни и потому не мог постичь истинных
причин своей тявкающей злобности.


   <b>3</b>

   Фоксфильд продолжал свои рассуждения. Если речь  идет  о  виде,  хорошо
приспособленном к среде, живущем в таких же самых условиях,  что  и  сотни
тысяч предшествующих поколений, то у нас есть все основания  предполагать,
что его нормальная жизнь протекает весьма приятно.  А  если  рассматривать
жизнь в целом, то большинство видов существует в областях  равновесия  или
также в условиях, изменяющихся  настолько  медленно,  что  живые  существа
успевают  приспособиться  к  новым  требованиям.  Это  говорит  в   пользу
преобладания счастья в истории сознательной жизни в прошлом.
   Все, однако, выглядит иначе в периоды, когда условия  среды  изменяются
слишком быстро. В таких случаях существующие виды оказываются недостаточно
приспособленными  к  требованиям  жизни.  И  только  исключительные  особи
сравнительно легко  справляются  с  обстоятельствами.  Возрастает  процент
банкротств и число особей, в большей или  меньшей  степени  подавленных  и
угнетенных. У нас есть все  основания  считать,  что  существование  вида,
вымирающего  или  испытывающего  внезапные  и  стремительные  модификации,
является в большинстве случаев чрезвычайно жалким.  Но  не  всегда.  Можно
одинаково легко вообразить себе угасание  видов,  сопряженное  с  болью  и
страданием, как и безболезненную гибель. Допустим, что  среда,  в  которой
живут  лягушки,  не  подвергается  ни  малейшим  изменениям,   но   только
появляется какое-либо новое животное, пожирающее лягушек, более  ловкое  и
более прожорливое, все лягушки могут пасть  жертвой  этого  животного,  но
каждая лягушка в отдельности до самого последнего своего  мгновения  будет
весело скакать, сослепу не замечая  гибели  своих  товарок  и  к  тому  же
начисто лишенная интереса к статистике и судьбам вида. Но допустим теперь,
что гибель явится не в образе нового пожирателя лягушек, а  как  изменение
условий среды. Ну, скажем, лягушки никак не смогут  найти  пригодного  для
них легкоусвояемого  корма!  В  таком  случае  вынуждена  страдать  каждая
отдельная особь. И весь вид тоже будет вынужден исчезнуть, и  исчезновение
это будет происходить самым болезненным образом.
   -  Слоны,  -  мимоходом  прибавил  Фоксфильд,  -  весьма  чувствительно
страдают газами. Они оглашают африканские дебри  звуками,  сопровождающими
деятельность  их  кишечника.  Путешественники  рассказывают,   что   после
слоновьего стада  остается  ужасающая  вонь.  Вряд  ли  это  -  врожденное
свойство организма слона,  скорее  всего  там,  в  джунглях,  должны  были
произойти какие-либо неблагоприятные перемены в их питании.
   В истории мира могли случиться эпохи  исключительных  географических  и
климатических  катастроф,  и   тогда   большинство   биологических   видов
оказывалось  неприспособленным  к   новым   условиям;   существование   их
становилось  жалким,  все  живые  существа  страдали  и  мучились,  дышали
непривычным для них воздухом,  передвигались  по  территории,  чуждой  им,
поглощали неудобоваримую пищу.
   - А теперь вернемся к человеку,  -  сказал  Фоксфильд  и  на  мгновение
замолк.
   - Ни одно живое существо, кроме человека, не обладает сознанием смерти.
Среди всех существ, живущих на  земле,  один  только  человек  знает,  что
должен умереть. С точки зрения  отдельной  личности,  каждая  человеческая
жизнь завершается катастрофой, и это обстоятельство  отбрасывает  тень  на
все дни человека.
   Я заметил Фоксфильду, что мало кто думает об этом. Обыкновенно  человек
старается  избегать  подобных  мыслей,  интересуясь  другими   делами.   А
большинство тех, кого терзает мысль о смерти, находит прибежище,  веруя  в
бессмертие души... Ну, конечно, не все.
   - Человек... - Фоксфильд, казалось, мысленно  взвешивал  мои  слова,  -
человек и  впрямь  одарен  величайшей  способностью  вытеснять  из  своего
сознания неприятные для него факты и мысли.  Он  умеет  отстранять  мысли,
неприятные или нелестные для себя. Но что, однако, творится в глубинах его
подсознания? Не гнездится ли там подавленная  тревога?  Разве  большинство
людей в глубине души не обеспокоены?
   Дайте человеку достаточно времени, причем ему  не  нужен  столь  долгий
срок,  как  животному,  ибо  человек  приспосабливается  умственно,  а  не
органически;  дайте  человеку  время,  и  он  приспособится   к   наиболее
невероятной перемене условий. Но какое-то время ему  все-таки  нужно,  ибо
жизнь теперь идет  так  быстро,  что  даже  грандиозная  приспособляемость
человека оказывается недостаточной. Знания и  могущество  человека  растут
быстрее, чем его житейская  мудрость.  В  прошлом,  когда  пробуждающемуся
человеческому разуму открылась истина о  неизбежной  смерти,  человечество
могло выпестовать мечту о бессмертии. Всякая жертва  и  унижение,  которые
человек должен был вынести по мере развития общества  -  ибо  вся  история
человеческих обществ - это история ограничений, -  принесли  ему  какое-то
утешение и какую-то духовную компенсацию. Европейская цивилизация, которая
достигла  вершины  в  восемнадцатом   столетии,   развивалась   достаточно
медленно, чтобы человеческие умы могли приспособиться к происходящим пере"
менам. Это была цивилизация домоседов, по нашим меркам - ограниченная,  но
она приносила немало удовлетворения. В  этом  мире  прошлого  совершались,
конечно, какие-то преступления и жестокости, это  были  как  бы  пурпурные
пятна  и  синие  полосы  на  светлом   фоне,   но   они   удерживались   в
соответствующей пропорции. Они прерывали ритм этой  цивилизованной  жизни,
однако не меняли  его.  Цивилизация  расцветала  все  пышней,  но  в  этом
расцвете таились уже зачатки разложения. Она породила замки и усадьбы, где
поначалу от праздности и безделья зародился интерес к  науке;  цивилизация
эта терпела и поддерживала королевский спорт - войну - и,  таким  образом,
подготовляла собственную гибель.
   Я рассказал  Фоксфильду  о  том,  как  в  Ренне  обнаружил  превосходно
сохранившееся  семнадцатое  столетие  и  сколь  приятной  показалась   мне
тамошняя жизнь.
   Фоксфильд возразил мне, что и вообще человеческое существование на всем
пространстве от Китайской стены до самого Сан-Франциско все еще  течет  по
руслу,  проложенному  традициями  семнадцатого  века.  Большинство   людей
продолжает питать привязанность к покою  домашнего  очага,  придерживается
понятий  верноподданности  и  общепринятой  морали.  Их  идеалом  все  еще
является  скромный  труд,  умеренные   усилия,   бережливость   и   личное
преуспеяние.  Сугубо  воздержанные  приватные  утехи,   учтивые   светские
взаимоотношения,  постоянное  мелочное,  но  елико  возможно  сдерживаемое
соперничество  -  вот  мирок  этого  большинства.   Взаимное   перемывание
косточек. Повседневные радости. Локальные интересы. Человечество  все  еще
находит удовольствие в делах  не  слишком  разнообразных  и  не  чрезмерно
важных.  Люди  сумели  вырвать  у  смерти  ее  жало,  не   утруждая   себя
размышлениями о неизбежной кончине  и  доверяя  утверждениям  священников.
Соборование - это великолепное изобретение для тех, кто хотя  и  опечален,
но остается жить.
   - Это не самый худший образ жизни, отнюдь не  самый  худший,  -  сказал
Фоксфильд, - но человек уже получил предупреждение об увольнении. И расчет
последует  спустя  недолгий  срок.  Судьба  дарует   теперь   человечеству
существование  более  достойное,  более  совершенное  и  в  более  широком
масштабе, - продолжал он мгновение спустя. - Это вполне очевидно.  Человек
уже умеет летать, быстро переносится из одного края земли в другой,  видит
и слышит все, что  делается  на  нашей  планете,  удовлетворяет  все  свои
потребности, прилагая для этого все меньшие усилия, и так будет,  пока  он
не станет наконец лицом к лицу с призраком праздности, пока он не заметит,
что становится  совершенно  ненужен  -  даже  себе  самому...  Вот  каково
положение вещей!
   - Мы подорвались на собственной мине, - заметил я машинально.
   Фоксфильд минутой молчания выразил свое неудовольствие, ибо он  терпеть
не мог избитых фраз даже в устах издателя, к  которому  ему  следовало  бы
подольститься. Потом он опять подхватил нить беседы.
   Человек, говорил он, должен либо сознательно приспособиться  к  новому,
более широкому, значительно более выматывающему и опасному  образу  жизни,
который он  сам  же  себе  создал,  либо  род  человеческий  распадется  в
результате некоей многостепенной биологической катастрофы. Быть может,  он
распадется  на  антагонистические  виды,  на   охотников   и   жертв,   на
паразитирующих владык и  трудящихся  рабов,  а  может  быть,  низвергнется
внезапно в бездну и погибнет. Исключено только, чтобы он  мог  задержаться
на месте и остаться таким, как сейчас.
   Фоксфильд много распространялся на эту тему. Жаль, что я не могу  здесь
передать всех его слов, всего потока звуков, который  их  сопровождал;  не
могу  изобразить  здесь   его   серьезности,   его   очков,   его   пышной
серовато-седой шевелюры, как бы принимающей  участие  в  нашей  беседе,  а
иногда устраняющейся, когда ветер сдувал клок волос со лба. В истолковании
Фоксфильда человек выглядел как  неумелый  всадник  на  ошалелом  скакуне;
наездник-любитель сперва был слишком беспечен, а  потом  слишком  испуган.
Конь к тому же не был уже  обычным  конем,  он  превратился  в  чудище  из
ночного кошмара, в чудище, которое, ощетинившись остриями шипов и  штыков,
гневно кололо сквозь седло несчастного всадника.
   - Старый  общественный  строй,  -  пророчествовал  Фоксфильд,  -  будет
разрушаться и  погрузится  в  хаос,  который  может  предоставить  или  не
предоставить  место  новому  творению.  Нет  ни   малейших   биологических
прецедентов, которые позволили бы предвидеть  возможный  исход,  поскольку
ограниченный,  но  неистребимый  человеческий  разум   превращает   судьбу
человека в нечто единственное в своем роде. Однако, - сказал  Фоксфильд  с
беспристрастием ученого, -  существуют  все  условия,  делающие  возможным
великое и почти всеобщее несчастье. Вот это, - и  Фоксфильд  поднял  руку,
как будто демонстрируя мне какой-то мелкий  экземпляр  необычайно  редкого
вида, - вот это мир, а его механизм, изобретенный  нами  самими,  требует,
чтобы мы этот мир либо сплотили воедино, либо разбили вдребезги; но  чтобы
сделать это и самим приспособиться к новым условиям, надо уничтожить целые
классы, играющие выдающуюся роль, национальную  и  социальную.  Эти  люди,
которых  надлежит  заменить  другими,  наверно,  не  захотят   добровольно
воспринять уроки  нового  времени  или  же  исчезнуть.  Наверно?!  Скорее,
наверняка! Они поднимутся  на  борьбу.  Обретут  в  этой  борьбе  источник
романтической гордости. Будут наносить и получать  раны.  Видишь  ли,  они
будут  сопротивляться  не  только  неизбежному  приспособлению   к   новым
условиям, но также массовому мятежу тружеников,  которых  механизм  нашего
мира лишит работы и  наделит  опасной  праздностью.  Вот  чего  они  будут
бояться, и  небезосновательно.  Вот  в  лицо  какой  опасности  они  будут
смотреть.  В  этом  будет  для  них  самое  главное.  Они  могут  проявить
неожиданное упорство и использовать не поддающуюся учету часть нашей  мощи
и техники для собственной защиты и уничтожения  мира.  И  впрямь  они  уже
делают это.
   Естественно, личности умирают, умирают целые поколения и уносят с собой
в могилу свои предрассудки и страсти. Смерть работает  на  прогресс.  Есть
среди нас люди, которые силятся привить молодому поколению новые идеи.  Ты
принадлежишь к их числу. Но действительно ли ты проникаешь в душу молодых?
Видишь ли, времени осталось немного.
   Механизация, видишь ли,  постоянно  уменьшает  количество  необходимого
труда  и  тружеников,  в  то  время  как  на  нынешней  ступени   развития
большинство людей способны только к физическому труду.  Каким  образом  мы
сможем внезапно переделать этих людей, чтобы они смогли жить иначе? И  что
другое должны они делать? Ты  скажешь  мне:  нужно  обучать  их.  Но  чему
обучать? Какова будет новая мировая экономика, каковы будут новые  функции
человека?  Еще  сто  лет  тому  назад  крестьянская   сельскохозяйственная
продукция была абсолютно необходимой; сегодня это не так, но упрямый мужик
остался реальным и непреложным фактом. Перед нами, с одной стороны, классы
совершенно излишние, упершиеся на своем, а с другой стороны - массы  также
излишние, избытки  людей  в  промышленных  районах  и  избыток  обнищавших
крестьян, цепляющихся за свои клочки земли всюду, где земля  хочет  что-то
родить.  Эти  массы  и  эти   крестьяне   не   располагают   покупательной
способностью либо утрачивают ее все больше, в то  время  как  аппетиты  их
растут и горечь  углубляется.  Человек,  лишенный  работы,  несчастлив,  а
нередко и опасен. Уж не истребить ли всех непроизводительных? Но они будут
бесконечно несчастливы, если даже мы дадим им  средства  к  существованию.
Как видишь, что-то тут надо делать.
   Прогресс  науки  и   техники   не   только   устранил   потребность   в
многочисленном  населении,  но  и  победил  громадную  детскую   и   общую
смертность, которая регулировала  некогда  народонаселение  земного  шара.
Даже если прирост человечества прекратится, даже если число  людей  начнет
уменьшаться, останется все-таки избыток ненужных существ.  Это  отнюдь  не
проблема абсолютных чисел, а проблема пропорции. Чем меньше  потребителей,
тем меньше нужно работы. Детей уже и теперь считают лишними, а  в  будущем
они будут все менее и менее желанными и, значит, все больше будет  женщин,
ненужных ни в качестве матерей, ни в качестве хозяек дома, ни  в  качестве
женщин в высоком и благородном смысле этого слова. Подавление и  искажение
наиболее существенных инстинктов будет тогда обычным жребием  женщины.  По
сути дела, с точки зрения сохранения вида половое влечение  женщины  очень
слабо, недостаточно развито. На животной стадии развития  было  достаточно
похоти; женщина наших дней жаждет чего-то большего. Быть может, искушать и
опустошать мужчин, но существуют пределы искушения этих легковозбудимых  и
столь же легкоисчерпывающихся самцов.  Столь  же  легкоисчерпывающихся,  -
повторил он с заметной ноткой сожаления в голосе. - Итак, перед женщиной в
еще  большей  степени,  чем  перед   мужчиной,   открывается   перспектива
существования  праздного,  пустого,  бесцельного,   лишенного   настоящего
смысла.
   Кошмар  нашего  мира,   -   прибавил   Фоксфильд,   -   это   ненужная,
неудовлетворенная женщина. Она омрачает небо.
   С минуту я силился припомнить, говорил ли я ему когда-нибудь о Долорес,
но следующая его фраза меня успокоила.
   - Ты, - говорил Фоксфильд, - с  твоим  природным  оптимизмом,  с  твоим
здоровым чутьем, которое позволяет тебе точно оценивать, какие книги будут
иметь спрос, ты, с твоим призванием к воздействию на умы посредством книг,
учебников, энциклопедий и тому подобного, ты  скажешь  мне,  конечно,  что
дело можно будет уладить, овладеть положением и добиться новой, счастливом
жизни для человечества. Исполинская воспитательная работа! Из всех живущих
на свете существ воспитать джентльменов и утонченных леди и в то же  время
сделать из них настоящих тружеников! Я не уверен, что это удастся, Уилбек,
я весьма сомневаюсь. Весьма я весьма. Заметь, я не ловлю тебя  на  ошибке,
но я не  могу  поверить  в  твою  правоту.  Нынешнее  состояние  науки  не
позволяет установить, прав ты или нет. Ведь как мы сейчас все  живем:  нас
захлестывают мелочи,  мы  болтаемся  без  дела,  слишком  много  думаем  о
женщинах, еще больше ищем сильных ощущений,  и  у  нас  скопилось  столько
горечи и тревоги. Где же оно, твое новое воспитание? Все  живущее  требует
его. Процесс приспособления принесет неисчислимые  страдания,  прежде  чем
человечество ясно увидит хотя бы только путь к новой, счастливой жизни,  к
жизни на высшем уровне, к жизни просторной, как мир. А кто знает, будет ли
этот путь вообще открыт? Ты сам признаешь, что приятное для  глаз  сияние,
которым ты тешился в Ренне, - это сияние заката, вечерняя заря. Покажи мне
хоть где-нибудь в мире утреннюю зарю!
   Так говорил Фоксфильд...
   Мне следовало бы ответить ему, что никогда,  ни  в  какой  определенный
момент нельзя сказать: "Вот заря. Здесь, на этом месте, в  этот  миг".  Он
требовал невозможного. Попробуйте точно обозначить миг восхода  солнца,  а
между тем восход есть явление совершенно конкретное. Это  -  подтверждение
того, что день уже наступил. К сожалению, мне не  пришел  тогда  в  голову
этот ответ. Но для меня нет сомнений, что уже светает. Светает  со  времен
Возрождения. Это великий процесс, и на  него  нужно  много  времени.  Свет
рассеянный, ярчающий совсем неприметно, но  так  всегда  загорается  день.
Человеческие умы идут к идее "мирового строя". Все больше среди нас людей,
которые отдают себе отчет  в  объеме  и  взаимосвязи  стоящих  перед  нами
проблем. Все возрастающий спрос на серию моего издательства "Путь, которым
идет человечество" об этом свидетельствует.  Это,  конечно,  только  малая
малость, но все-таки это - доброе предзнаменование.
   Люди _стремятся_ узнать то, что им следует узнать...  Новое  устройство
мира не принесет жестокого  разочарования,  как  предсказывают  умничающие
эстеты. Авторитет прежних институтов колеблется; идолы,  набитые  опилками
традиций, быть может, завтра уже рухнут и рассыплются в прах. Средние века
во многом еще не пришли к  концу,  но  конец  их  уже  близок.  Наводнение
западного мира  догматами  иудео-христианской  мифологии  было  умственной
катастрофой  большого  масштаба,  понятия  человека  о   жизни   оказались
погребенными под толстым панцирем страха, заблуждений и нетерпимости.  Эра
христианства была эрой критики шепотом,  затаенной  иронии  и  болезненных
страданий  для  наиболее  утонченных  умов.  Такие  умы  бывали  в  каждом
поколении. Каждое  поколение  производило  интеллекты  достаточно  острые,
чтобы преодолеть его ограниченность. Этим исключительным личностям, должно
быть, казалось, что человеческий разум угнетен навеки. И, однако, в сердце
человека живет чудесное стремление к истине.  Человек  роптал,  издевался,
богохульствовал. Человеческий разум в течение долгих столетий с превеликим
трудом прогрызался сквозь обступившую его тьму, пока мы  не  обрели  ясное
видение жизни.
   Сперва возникла космогония; мир, задушенный и  уплощенный  христианским
невежеством, обрел свойственную ему округлую форму, увеличился в размерах,
звезды возвратились на свои места. Потом  развилась  биология,  потускнела
вздорная история об Адаме и его гневном Создателе, погасли адские  костры,
дата грехопадения человека выпала из календаря, и  теперь  в  истолковании
истории и на путях и  перепутьях  нашего  прогресса  мы  освобождаемся  от
последних навязчивых и упорных пережитков ложной  жизненной  концепции.  В
наши дни перестроены принципы этики. Наши нравы  улучшились.  Мы  обуздали
нашу горячность и усмиряем ее. У нас иной взгляд на наше собственное  "я",
и мы отдаем себе отчет в иллюзиях эгоцентризма.
   А по мере того, как мы освобождаемся  от  былых  наивных  и  ребяческих
надежд, мы научаемся предвидеть и избегать разочарований. То, что по нашим
нынешним понятиям кажется нам странным,  может  оказаться  приятным,  если
стать на иную точку зрения. Когда придут новые времена, люди  будут  иначе
мыслить. Мы же умрем,  и  вместе  с  нами  умрут  наши  ценности.  Мне  бы
следовало оспорить мнение Фоксфильда,  что  скорость  перемен  превосходит
человеческую    приспособляемость.    Он    прав,    когда    говорит    о
головокружительном темпе происходящих изменений, но я не верю, что человек
окажется  неспособным  к  ускоренной  адаптации,  ежели  этого   потребуют
обстоятельства. Мы не столь негибки,  не  столь  закоснели;  Фоксфильд  не
учитывает нашей забывчивости.
   В то же время он недооценивает воздействие нового  воспитания,  которое
может чрезвычайно отдалить молодое поколение от  старых,  избитых  чувств,
выцветших эмоций. Люди упрямы, но по сути  дела  вовсе  не  консервативны.
Оказался достаточным, например, срок, не превышающий трети столетия, чтобы
произошли огромные изменения в  области  половой  морали.  Так  почему  же
невозможны столь же кардинальные перемены в представлениях политических  и
хозяйственных? Нет, отнюдь не неизбежна та  пресловутая  эра  катастроф  и
страданий,  картину  которой  развернул  передо  мной  этот  неблагодарный
Фоксфильд,  пророчествующий  беды  пред  лицом  осиянного  солнцем   моря.
Катастрофа возможна, но отнюдь не неизбежна.
   И в конце концов Фоксфильд отнюдь  не  непогрешим  -  ухитрился  же  он
напялить задом наперед совершенно нормальные  брюки.  Быть  может,  та  же
участь постигла его некоторые факты. Я верю, что прежде чем Время сокрушит
материальные  устои   этого   приятного,   полного   прилежания,   глубоко
порядочного,  умеренно  богобоязненного,  патриотичного,  сентиментального
семейного житья-бытья, какое вот уже сотню поколения ведет  цивилизованное
человечество, новое поколение окажется подготовленным к новым  условиям  и
обживет мир,  сменивший  наш.  Нам  труднее  представить  себе  эти  новые
времена, чем ему будет  существовать  в  них.  Весьма  возможно,  что  это
поколение будет ничуть не менее счастливым, чем  наше.  Быть  может,  даже
куда более счастливым.
   Именно поэтому я и продолжаю свою издательскую деятельность.
   Нужно действовать, поскольку нельзя все время быть только  созерцателем
босуэлловского типа. Нужно жить собственной жизнью. Я не мог бы с  кроткой
усмешкой  осматривать  милый  провинциальный  город,  который  дремлет   в
полнейшем неведении о  ходе  событий,  несущих  ему  гибель,  если  бы  не
чувствовал,  что  помогаю  строить  некое  новое  счастье,   некий   образ
Действенного Довольства, вместо того, которое погибнет вместе с  Ренном  и
подобными ему городишками. Я оправдываю в своих собственных глазах себя  и
свою жизнь именно тем, что я собираю и распространяю творческие мысли.  По
собственному своему выбору я  сделался  слугой  и  частицей  того  нового,
лучшего мира, который борется  за  свое  рождение;  я  не  служу  старому,
клонящемуся к упадку миру. Как наследник большей части паев в издательской
фирме, я обладаю положением, позволяющим мне действовать согласно с  моими
взглядами.  Если  развитие  мысли  не  будет  отставать  от  изменений   в
материальной сфере, все будет хорошо. Но мысль должна  для  этого  изрядно
попотеть. В мире разума я нечто вроде почтальона, разносящего новые  идеи;
я обязан быть отличным  ходоком.  Я  могу  жить  счастливо.  Я  люблю  эту
странную профессию издателя. Материальной стороной  издательского  дела  я
занимаюсь несколько вынужденно, но небезуспешно. Мои компаньоны - толковые
сотрудники, они относятся ко мне критически, но не  упрямы.  Они  доверяют
мне, да и весь прочий штат у нас превосходно подобран.
   Возвращаясь  в  Торкэстоль  из  Портюмэра,  я   окончательно   отбросил
фоксфильдовское представление о неотвратимом веке злосчастной  праздности.
Ничего подобного не случится. Я согласен с тем, что в  неизбежном  периоде
всеобщих перемен будет множество неприспособившихся,  множество  рухнувших
надежд, множество людей, страдающих от вынужденной праздности, но я  верю,
что все это удастся преодолеть. Я предвижу, что  миллиарды  существ  будут
страдать, что им будет трудно учиться новому, что  это  новое  для  многих
окажется недоступным, но я не верю в какую-то всеобщую  трагедию.  В  лоне
грядущего таится новый мир,  который  ничем  не  хуже  миров,  порожденных
прошлым.
   Во всяком случае, я остаюсь жизнерадостным оптимистом, хотя  бы  потому
только, что меня толкает к этому  внутренняя  потребность.  Радость  жизни
победит. Я ощущаю это интуитивно. Наши писатели, в частности авторы  моего
цикла   "Путь,   которым   идет   человечество",   безжалостно   критикуют
существующий  порядок;  и,  однако,  за  работой  они   умеют   шутить   и
насвистывать, ибо верят, что пролагают пути к лучшему будущему.  Читателю,
очевидно, знакомо мое  издание  "Путь,  которым  идет  человечество".  Оно
должно быть ему знакомо. Одновременно в Америке мы публикуем  параллельную
серию. Там я ближайшим образом сотрудничаю с фирмой Ленорман. Вопреки всем
своим недостаткам такая издательская пропаганда  выполняет  воспитательную
задачу, которая университетам не по  плечу,  и  к  тому  же  выполняет  ее
весело. Сомнение может быть вполне полезно, но, поскольку это  зависит  от
меня, я никогда не выпущу в свет книги заведомо пессимистической,  которая
могла бы удручить и без того уже удрученные человеческие души.
   Если существует хоть малейший шанс, что мир выпутается  из  всех  своих
забот, то каждый разумный человек обязан,  по-моему,  поступать  так,  как
если бы он был в этом абсолютно убежден. Если бы даже в конце  концов  ваш
жизнерадостный оптимизм оказался напрасным, то ведь какое-то время вы были
счастливы.
   Долорес же совершенно иная. Некогда, много лет  назад,  я  сказал,  что
счастливейшим днем в моей жизни я считаю день моего рождения. Она не может
мне этого забыть.  Цитирует  с  возмущением  мои  слова  во  время  званых
завтраков,  обедов  и  прочих  светских  сборищ.  Для  нее,  говорит  она,
появление на свет было тягчайшей обидой и величайшей трагедией. Когда-то и
где-то она подцепила фразу: "Я была приговорена к  жизни!"  И,  однако,  с
необыкновенным упорством цепляется за жизнь, за жизнь оптом и  в  розницу,
за все ее мелочи и пустяки, так же как и за мою особу. Это ни  в  малейшей
степени не мешает  ей  забрасывать  оскорблениями  и  жизнь  и  меня.  Она
называет это критикой и ни за что не  хочет  признать,  что  это  попросту
бессмысленная клевета. Проницательность, благодаря которой  она  подмечает
затаенное зло жизни, говорит она, - это ее несчастье. Увы,  и  мое  также.
Долорес убеждена, что постоянно, без всякого чувства меры, споря  со  всем
на  свете,  она  доказывает,  какой  у  нее  незаурядный  ум.   Готовность
противоречить она считает Признаком  оригинальности.  Она  чувствует,  что
примириться - значит сдаться.




        ГЛАВА ТРЕТЬЯ. КАК МЫ ПОЖЕНИЛИСЬ

                                             Торкэстоль, 9 августа 1934 г.


   <b>1</b>

   Хотя мое  внимание  было  отвлечено  множеством  всяких  дел,  я  успел
запечатлеть  свою  беседу  с  Фоксфильдом,  прежде  чем   содержание   ее,
заваленное лавиной иных мыслей и  переживаний,  начало  стираться  в  моей
памяти. Возможно, что эти мои заметки содержат на взгляд читателя  слишком
много теоретических рассуждений о жизни и  ее  возможностях,  но  в  конце
концов это моя книга, а не ваша. Если б вы поставили меня перед выбором, я
не пожертвовал бы своей теорией для того только, чтоб вам потрафить. Ежели
кому-нибудь эта книга не  понравится,  он  вправе  взять  другую  или  сам
написать лучшую, на свой вкус и по собственной мерке.
   Быть может, это прозвучит  оскорбительно,  но  мне  кажется,  что  куда
оскорбительней  было  бы  приспосабливаться   к   предполагаемому   уровню
читательских вкусов. Это бы значило, что, по мнению  автора,  читатель  не
способен самостоятельно мыслить и ему надо преподнести все в готовом виде,
что он, читатель, безнадежно туп и эгоцентричен.  Я,  когда  это  от  меня
зависит, не  издаю  книг,  сочиненных  авторами,  чрезмерно  потрафляющими
читателю, да и сам не хочу быть одним из них. Я пишу книгу  о  Счастье.  О
Счастье вообще и в частности; то  есть  о  Счастье  применительно  к  моей
Долорес. Пишу исключительно потому,  что  эта  проблема  живейшим  образом
занимает меня, и без всяких иных причин.
   А в эту минуту у  меня  слишком  много  собственных  забот,  чтобы  еще
беспокоиться о реакции читателя. Дело в следующем: несмотря на  величайшее
желание быть счастливым, я уже больше не счастлив. Мир перестал  забавлять
меня. Я уже не весел, как прежде. Почему бы мне и не  признаться  в  этом?
Быть может, вскоре я вновь обрету счастье: я ведь сотворен из  удивительно
эластичного материала; но сейчас мне кажется, что я уже никогда в жизни не
буду счастлив. Так, должно быть, чувствует себя птица, снова посаженная  в
клетку. Прибыла Долорес, и ее горничная Мари, и, конечно же, любимый песик
моей жены - Баяр, собачонка пекинской породы.  Прикатили  они  в  парадной
автомашине, за рулем  которой  восседал  шофер  Альфонс;  Долорес  наконец
решилась совершить путешествие  в  автомобиле,  чтобы  избежать  хлопотной
пересадки  (Торкэстоль  расположен  на   боковой   ветке).   Баяр   что-то
прихворнул, и  требовалось  вмешательство  ветеринара.  Я  пережил  период
сильнейшего раздражения, которое мне наконец удалось подавить  и  затаить.
Поэтому мне трудно было писать, и уж, во всяком случае, у меня не было  ни
малейшей охоты выделывать всяческие литературные кунсштюки и подмазываться
к читателю. Прибытие Долорес  было  сопряжено  с  бесконечным  количеством
мелких хлопот и  передряг.  Мне  кажется,  однако,  что  все  это  удалось
помаленьку уладить. А теперь я хотел бы немного  передохнуть  и  выяснить,
куда меня занес поток моих мыслей. Первая остановка: радостно возбужденный
свежим  воздухом  и  быстрой  ездой,  я  предположил,  что  мною   сделано
невероятное открытие, суть которого в том, что счастье является  будто  бы
непременным фоном любого существования. Но  Фоксфильд  сделал  все,  чтобы
разочаровать меня и обесценить мое открытие. А теперь  я  задерживаюсь  на
следующей станции и задаю себе вопрос: не априорно ли  мое  открытие,  что
всякое живое существо предназначено для счастья, и правда ли, что  за  эти
два исключительных солнечных дня на  пути  моем  встретились  одни  только
счастливцы и счастливицы? Быть может, трудность выражения мысли  в  словах
привела к ошибке и мы попросту спутали факты позитивные с  негативными?  А
ведь если вопреки всему я все-таки прав и счастье является правилом, а  не
исключением, то  именно  оно  должно  оказаться  наиболее  животрепещущей,
наиболее непосредственной, наиболее захватывающей темой наших рассуждений.
Ну, а мы с Фоксфильдом  спорили  все  время  скорее  о  несчастье,  чем  о
счастье. Мы твердо определили условия, в которых осознается несчастье: его
осознают только существа,  одаренные  памятью  и  способностью  предвидеть
будущее, причем только тогда,  когда  существа  эти  страдают,  будучи  не
приспособлены к условиям среды. С точки зрения науки такого рода периоды и
состояния должны составлять лишь  короткие  главы  в  Книге  Бытия.  Редко
бывает, что перемены происходят вдруг  и  сопровождаются  катаклизмами.  И
если условия изменяются постепенно, то мы вправе допустить, что  столь  же
постепенно   оказываются   ненужными   и   вытесняются   существа    слабо
приспособленные, мало-помалу уступая место более  счастливым.  Жизнь  сама
приспособляется к собственным требованиям.
   В условиях достаточно стабильных все живые существа должны из поколения
в поколение становиться счастливее. Однако в  наши  дни  перемены  уже  не
происходят с  прежней  плавностью  и  постепенностью:  мы  живем  в  такой
напряженной обстановке, какой никто доселе не знал. Человек на  протяжении
нескольких  последних  тысячелетий  все  более  решительно  и  все   более
насильственно изменяет условия своей жизни и выбивает из наезженной  колеи
не только самого себя,  но  при  первой  возможности  и  прочих  уцелевших
млекопитающих. Одному богу известно, чего только человек не  сумел  выбить
из колеи за последние  сто  лет.  Человек  -  это  воистину  биологическая
катастрофа! Поэтому сегодня, на данном отрезке истории живой  природы,  мы
имеем дело с громадным числом существ, плохо приспособленных к  жизни.  Не
только  среди  людей,  но  и  среди   животных   мы   видим   огромное   и
пропорционально возрастающее число особей, чувства, побуждения,  инстинкты
и традиции которых находятся в полнейшей дисгармонии с  действительностью.
Вспомним о лошадях. Вспомним о повсеместно распространенной охоте на диких
зверей. Вспомним о корчевании лесов,  о  дренажных  работах,  о  вздымании
почвы лемехами плуга. Подумаем  об  ужасе,  о  проклятии  лесных  пожаров.
Случались ли лесные пожары до появления на земле человека? Это мы, мы сами
губим все живое.  Диагноз  биологической  ситуации,  поставленный  мною  и
Фоксфильдом, есть не что иное, как  на  современный  лад  сформулированный
догмат Грехопадения и  Первородного  Греха.  Это  -  научное  утверждение,
подменяющее собой миф; оно объясняет то, что почти все теперь знают.  Ныне
все живое стонет и рождается в муках.
   Должно  быть,  именно  в  результате  моей  беседы  с   Фоксфильдом   и
возвращения в  Торкэстоль,  река  моих  мыслей  ринулась  вспять  к  своим
изначальным тайным  истокам.  Возможно,  что  где-то  в  моем  подсознании
взметнулась иная волна, волна печали,  и  что  внезапное  открытие  Закона
Всеобщего Счастья, озарившее меня во время поездки  в  Ренн,  было  только
живой  и   сознательной   реакцией   на   затруднительные   и   запутанные
обстоятельства, о которых так хотелось забыть.  Другими  словами,  ко  мне
присоединилась Долорес, воплощение человеческой неудовлетворенности, живой
укор моей гипотезе о всеобщем счастье; в мой поезд села Долорес  со  своим
уродливым песиком, и всеми  своими  обидами,  недовольствами,  склоками  и
прочим багажом; и вот я уже  не  беспечный  и  беззаботный  пассажир,  как
прежде. Увы, мне приходится как-то уживаться с этой  несчастной  особой  -
вечно чем-то  встревоженной,  взбудораженной.  И  необходимость  поступать
именно так, а не иначе поглощает  все  мое  внимание,  отвлекает  меня  от
широких жизненных проблем. С Долорес нет счастья, но я не в силах покинуть
ее. Стараюсь как можно  более  продлить  периоды  наших  расставаний,  но,
несмотря на это, все еще слишком много нахожусь в ее обществе. Так как  же
мне быть?
   И  что  делать  нам  всем  вот  с  такими  вечно  огорченными,   всегда
неудовлетворенными, злобными и сварливыми особами, никогда не перестающими
переживать какие-то им одним ведомые обиды  и  оскорбления?  И  почему  мы
должны их терпеть? Неделю назад  я  начал  упиваться  игристым  вином,  но
теперь аромат улетучился, а мне не хватает сил раскупорить новую  бутылку.
Иногда мне удается воспринимать Долорес с улыбкой, но сегодня она  слишком
раздражает меня, чтобы посмеиваться над ней.
   Я позаботился, чтобы моя комната была не на том этаже,  что  спальня  и
гостиная, которые занимает Долорес. Благодаря этому я могу дать волю своим
чувствам,  писать  совершенно  искренне  и  без  обиняков,   не   опасаясь
нежданного визита. Ничего большего я сделать не мог.
   Вот так и выглядит дело: СТИВЕН УИЛБЕК ПРОТИВ ДОЛОРЕС.


   <b>2</b>

   Вот уже несколько лет Долорес составляет  настоящий  обвинительный  акт
против меня и против всех окружающих на том основании, что ей грустно. Она
все более  определенно  принимает  позу  болезненной  и  хрупкой  женщины,
которую горько обманули и муж и весь свет. Всю вселенную  она  обвиняет  в
подлых намерениях. Жалобно взирает она  на  солнечное  летнее  утро,  зная
заранее, что и в нем таится обман. Даже распятие у  дороги  не  смогло  бы
более сурово  выразить  протест  против  всех  земных  радостей,  чем  моя
Долорес.
   У  нее  всегда  было  известное  предрасположение  к   профессиональной
меланхолии. Она всегда спешила хулить, бранить и, если удавалось,  карать.
В последние годы все это стало еще заметнее. Поскольку Долорес - это и вся
моя семья и по необходимости моя единственная подруга (если считать, что у
меня вообще есть семья и подруга), я вечно вынужден  играть  роль  арбитра
между ней и всем прочим  миром,  который  она  по  привычке  и  вследствие
какой-то непостижимой внутренней  потребности  вечно  в  чем-то  обвиняет.
Война, мор, глад и Долорес, вместе  взятые,  не  смогут  поколебать  моего
убеждения в том, что мы живем не  в  худшем  из  миров.  Этот  мир  бывает
мрачным, зловещим, иногда нелепо-жестоким, а иногда - бесплодным и скупым;
он переживает сейчас период  неврастении,  утратил  покой  и  нуждается  в
лечении, но, несмотря на все это, он даже  и  теперь  по  временам  бывает
удивительно весел, радостен, приятен и добр, и  от  общения  с  ним  легче
становится на душе. Это мир двусторонний, как медаль. Долорес об этом даже
слушать не хочет.
   -  Тебя  так  легко  одурачить,  -  говорит  она.  -  Ты  легковерен  и
переменчив, как дитя. Ты радуешься  чему  угодно,  ты  расположен  к  кому
угодно, только не ко мне.
   Это ее основная установка. Но у нее есть и другие, про запас.  Себе  ты
позволяешь так говорить, заявляет она. Но пусть бы я  попробовала  в  один
прекрасный  день  сказать,  что  мир  хорош,  ты  наверняка  отпустил   бы
какую-нибудь пошлую остроту.
   Вполне возможно, впрочем, что так бы оно и было: я  бы  так  поразился,
что у меня сорвалась бы неуместная шутка.
   Вчерашний вечер был омрачен из-за моей почти преступной забывчивости. Я
вечно забываю о годовщинах. Я ведь не землепашец эпохи неолита, я не  ношу
с собой календаря, оставляю его у моей секретарши  в  далеком  Лондоне.  С
меня вполне достаточно, что я различаю лето и зиму, солнце и дождь,  будни
и праздники, весенний и осенний издательские сезоны и  прочие  периоды.  А
вот Долорес всегда  заранее  напоминает  мне  о  знаменательных  датах,  в
особенности же о тех,  которые  уместно  отметить  каким-либо  старательно
выбранным подарком. На сей раз в суматохе наших переездов либо она  забыла
напомнить мне, либо я пропустил ее слова мимо  ушей.  Словом,  17  августа
вечером я вошел в пижаме в спальню Долорес, чтобы  пожелать  ей  спокойной
ночи; вошел, не  предполагая,  что  этот  вечер  имеет  какое-либо  особое
значение. Даже нежное благоухание жасмина (своего рода интимный намек!) не
навело меня на мысль, что семнадцатое - это какой-то  необычный,  из  ряда
вон выходящий день.
   Я раздвинул занавеси на окнах, чтобы взглянуть на город и  на  церковь,
дремлющую в лунном сиянии.
   - Как прелестна линия этих крыш! - сказал я. - И эти стройные деревья.
   Я прибавил еще что-то в том же роде, но тут до  моего  сознания  дошло,
что Долорес торжественно молчит. Ни звука. Ни шороха. Я быстро обернулся и
увидел Долорес, сидящую в постели,  Долорес  бледную  и  озабоченную;  она
глядела разобиженно, темные космы падали на один  глаз,  длинными  тонкими
руками в серебряных браслетах она оплела колени.
   - Не смей подходить ко мне, - сказала она.
   - Нельзя?
   - Отойди от меня.
   Я подошел и уселся на край постели.
   - В чем дело? - спросил я.
   - Сегодня семнадцатое авг