пособ утаить всю глубину своего невежества - держать язык за зубами, и Киппс старательно и сосредоточенно обтесывал чурбачки, в душе поклоняясь даже тени мисс Уолшингем. Она обычно подходила и поправляла, давала совет, с трудом скрывая презрение - так думал Киппс, - и он не очень ошибался; на первых порах она видела в нем лишь юнца с красными ушами. Мало-помалу он справился с первым приступом благоговейного смирения, перестал ощущать себя существом низшей породы, в чем ему немало помогла содержательница меблированных комнат: во время работы ей необходимо было разговаривать, но так как она сильно недолюбливала мисс Уолшингем и ее подружек, а молодой человек в очках был глуховат, ей оставалось разговаривать только с Киппсом. Скоро он понял, что обожает мисс Уолшингем, и называть это чувство просто влюбленностью было бы поистине кощунственной фамильярностью. Это чувство, как вы, надеюсь, понимаете, ни капельки не походило на флирт, заигрывание или те неглубокие страсти, которыми наэлектризованы гуляющие по набережной и в гавани. Киппс знал это с самого начала. Бледное одухотворенное лицо мисс Уолшингем, осененное темным облаком волос, сразу поставило ее совсем в иной ряд; у него и в мыслях не было, что за ней можно поухаживать. Самое большее, на что можно осмелиться с таким существом, ему ли, другому ли человеку, - это, почтительно приблизившись, приносить ей жертвы, не жалеть ради нее даже своей жизни. Ибо если его любовь была самоуничижением, в ней при этом было столько мужественности, что хватило бы на всю мужскую половину рода человеческого. Киппс еще не научился в глубине души считать себя лучше всех. Вот когда человек пришел к этому, значит, песенка его спета и ждать от жизни больше нечего. Новое вдохновенное чувство заставило его забыть все остальные увлечения. Он думал о мисс Уолшингем, наматывая на болванку кретон, она стояла у него перед глазами, когда он пил чай, и заслоняла всех вокруг, и он становился молчалив, задумчив и так рассеян, что младший ученик, сосед Киппса по столу, потешался и передразнивал его, откусывая огромные куски хлеба с маслом, а Киппс даже не замечал насмешки. Он уже не пользовался прежним успехом в отделе украшений и безделушек, "пошивочная" охладела к нему, а "дамские шляпы" и знать его не хотели. Но ему было все равно. Незадолго до того Фло Бейтс ушла на другое место, в Танбридж, "поближе к дому", и между ними завязалась переписка, которая на первых порах подняла Киппса на неслыханные эпистолярные высоты, но теперь и она сошла на нет: он перестал отвечать. Вскоре он прослышал, что Фло, должно быть, обиженная его молчанием, завела флирт с одним молодым фермером, но не испытал ни боли, ни досады. По четвергам он выковыривал и выдалбливал на кусках дерева пересекающиеся окружности и ромбы, всю ту вымученную бессмыслицу, которая в нашем сумасшедшем мире называется орнаментом, и украдкой следил за мисс Уолшингем. Поэтому окружности получались неровные, а прямоугольники - кривые, но они стали только приятнее для неискушенного взгляда; а однажды он даже порезал палец. Он с радостью порезал бы все пальцы до одного, если бы через рану могли излиться обуревавшие его смутные чувства. Но он старательно уклонялся от разговора, о котором так мечтал: боялся, что тут-то и обнаружится все его невежество. И вот однажды во время занятий она хотела растворить окно и не смогла. Обладатель черной бородки долбил свой чурбачок и ничего не заметил. Киппс мигом понял, что ему улыбнулось счастье. Он уронил свой инструмент и кинулся на помощь. - Позвольте мне, - сказал он. Но и ему не удалось растворить окно! - О, пожалуйста, не беспокойтесь, - сказала мисс Уолшингем. - Какое ж тут беспокойство! - тяжело дыша, возразил Киппс. Однако рама не поддавалась. Он чувствовал - на карту поставлено его мужское достоинство. Он поднатужился, и вдруг с треском лопнуло стекло, а его рука, сорвавшись, проскочила в пустоту за окном. - Ну вот! - сказала мисс Уолшингем, и стекло со звоном упало во двор. Киппс хотел было вытащить руку, но в запястье вонзился острый край стекла. Он обернулся, виноватый и огорченный. - Простите великодушно, - сказал он, прочитав упрек в глазах мисс Уолшингем. - Кто его знал, что оно треснет этак. - Как будто он надеялся, что стекло треснет по-другому и гораздо удачнее. Одаренный мальчик глядел на Киппса и весь корчился, еле удерживаясь от смеха. - Вы порезались, - сказала одна из подружек и встала. У нее было милое лицо, усеянное веснушками, чувствовалось, что она доброжелательна и отзывчива, и слова ее прозвучали спокойно и бодро, как у заправской сестры милосердия. Киппс опустил глаза - по руке шла длинная алая полоса, молодой человек с бородкой смотрел на него круглыми испуганными глазами. - Да, вы порезались, - сказала мисс Уолшингем. И Киппс посмотрел на свою руку уже с гораздо большим интересом. - Он порезался, - сказала девица в летах. Она, видно, не знала, как следует в таких случаях поступать благовоспитанной особе. - Рана... э-э... - Слово "кровоточит" она была не в силах вымолвить и лишь беспомощно кивнула содержательнице меблированных комнат. - Это ужасно, - прибавила она; ей и хотелось поглядеть, и она не знала, прилично ли это. - Конечно же, он порезался, - сказала содержательница меблированных комнат, вдруг рассердившись на Киппса; а девица в летах, которая не могла снизойти до человека столь явно не аристократического происхождения, вновь принялась преспокойно резать по дереву с таким видом, словно только так сейчас и следует поступить, хотя никто, кроме нее, кажется, не был в этом уверен. - Вам надо перевязать руку, - сказала мисс Уолшингем. - Надо перевязать ему руку, - вторила ей ее веснушчатая подружка. - Кто ж его знал, что оно этак треснет, - простодушно повторил Киппс. - Я и думать не думал... Он опять поглядел на руку, увидел, что кровь вот-вот капнет на пол этого святилища, и, другой рукой нащупывая носовой платок, аккуратно слизнул каплю. - Что вы делаете! - воскликнула мисс Уолшингем, а ее веснушчатая подружка вся сморщилась от ужаса. Одаренный мальчик, не в силах дольше сдерживаться, как-то визгливо захихикал, но все же Киппсу в ту минуту казалось, что поступок, вызвавший испуганное восклицание мисс Уолшингем, вполне похвальный: мужчине подобает стойко переносить боль, в особенности если он ранен при обстоятельствах, которые, что ни говори, делают ему честь. - Надо сделать перевязку, - сказала содержательница меблированных комнат, подняв резец. - Порез, наверно, глубокий, вон как кровь хлещет. - Надо перевязать руку, - сказала девица в веснушках и нерешительно остановилась перед Киппсом. - У вас есть носовой платок? - спросила она. - Нету, и как это я его позабыл? - ответил Киппс. - Я... Насморка-то у меня нет, вот, видать, я и не захватил... Он опять слизнул кровь. Девица с веснушками переглянулась с мисс Уолшингем. Потом обе взглянули на рану Киппса. Одаренный мальчик наконец не выдержал и отчаянно загоготал. Словно завороженная взглядом девицы с веснушками, мисс Уолшингем вынула свой носовой платок. - Я дважды слушала лекции по первой помощи на курсах сестер милосердия, - изрекла девица в летах, - и когда порезана вена, надо действовать по-одному, а когда артерия - по-другому... вот именно... - Дайте-ка вашу руку, - сказала девица в веснушках и с помощью мисс Уолшингем принялась деловито накладывать повязку. Да, они и в самом деле взялись его перевязывать. Отвернули манжеты - к счастью, он надел сегодня не очень обтрепанные - и, поддерживая его руку, обмотали ее мягким носовым платком, а концы стянули узлом. Совсем близко он видел лицо мисс Уолшингем, такое невообразимо прекрасное лицо. - Мы не делаем вам больно? - спросила она. - Ни капельки, - сказал Киппс. Да отпили они ему руку напрочь, он все равно ответил бы так же. - Мы ведь не очень умелые сестры милосердия, - сказала девица в веснушках. - Ужасно глубокий порез, - сказала мисс Уолшингем. - Пустяковина, - возразил Киппс, - а вам вон какое беспокойство. И окно я разбил, вот что нехорошо. Кто ж его знал. - Опасна не сама рана, опасно последующее заражение, - произнесла девица в летах. - За стекло я заплачу, вы не сомневайтесь, - важно изрек Киппс. - Надо затянуть как можно туже, чтобы остановить кровотечение, - сказала девица с веснушками. - Да чепуховина это, - сказал Киппс. - Вот что окно я разбил, это нехорошо. - Прижми узел покрепче, душенька, - сказала девица в веснушках. - А? - не понял Киппс. - Я хотел сказать... Обе девицы были поглощены узлом, а мистер Киппс, весь пунцовый, всецело поглощен ими обеими. - Начинается омертвение, и тогда неизбежна ампутация, - продолжала девица в летах. - Ампутация, - эхом отозвалась содержательница меблированных комнат. - Да-с, ампутация, - сказала девица в летах и вонзила резец в свой искромсанный орнамент. - Ну вот, - сказала девица в веснушках. - По-моему, хорошо. Не слишком туго, вы уверены? - Ни капельки, - сказал Киппс. Он встретился взглядом с мисс Уолшингем и улыбнулся: вот видите, раны, боль - мне все нипочем. - Это ж просто царапина, - прибавил он. Тут возле них очутилась девица в летах. - Надо было промыть рану, милочка, - сказала она. - Я как раз говорила мисс Коллис... - Она сквозь очки уставилась на повязку. - Вы перевязали не по правилам, - заметила она неодобрительно. - Вам следовало бы прослушать курс первой помощи. Но, видно, Придется обойтись этим. Вам очень больно? - Ни капельки, - ответил Киппс и улыбнулся им всем, точно бывалый солдат в госпитале. - Ну, конечно, это очень больно, - сказала мисс Уолшингем. - Во всяком случае, вы очень терпеливый пациент, - сказала девица в веснушках. Мистер Киппс зарделся. - Одно нехорошо - окно я разбил, - сказал он. - Да кто ж его знал, что оно так разобьется! Наступило молчание. - Боюсь, вы сегодня уже не сможете резать, - нарушила его мисс Уолшингем. - Я попробую, - сказал Киппс. - Мне правда не больно, тут и толковать не о чем. Рукой, перевязанной платком мисс Уолшингем, Киппс героически резал по дереву. Немного погодя она подошла к нему. Впервые она смотрела на него с интересом. - Боюсь, сегодня дело у вас подвигается медленно, - сказала она. Девица в веснушках подняла глаза от своей работы и внимательно посмотрела на мисс Уолшингем. - А все-таки помаленьку движется, - сказал Киппс. - Мне нельзя терять время. У нашего брата свободного времени в обрез. В этом "у нашего брата" молодые особы почувствовали истинную скромность. Им открылось что-то новое и неожиданное в этом тихом пареньке; мисс Уолшингем рискнула похвалить его работу и спросила, думает ли он продолжать занятия в дальнейшем. Киппс сам еще толком не знал, мало ли как все обернется, но если на будущую зиму он останется в Фолкстоне, он непременно будет продолжать. В ту минуту мисс Уолшингем не пришло в голову спросить, почему его занятия искусством зависят от пребывания в Фолкстоне. Так они говорили, и беседа оборвалась не сразу, даже когда в класс вошел мистер Честер Филин. И лишь когда она наконец иссякла, Киппс понял, какую неоценимую услугу оказала ему порезанная рука... В ту ночь он снова и снова перебирал в уме весь разговор, смаковал одни слова, по двадцать раз мысленно возвращался к другим, сочинял фразы, которые мог бы сказать мисс Уолшингем, фразы, в которых более или менее ясно мог бы выразить, как он ею восхищается. Пожалуй, пусть бы даже его рука немножко омертвела - может быть, тогда мисс Уолшингем им заинтересуется, или уж пускай рана поскорей заживет - тогда сразу станет видно, какое у него отличное здоровье... Окно было разбито в конце апреля, а занятия кончались в мае. За этот короткий срок ничего существенного не произошло, зато бурно расцветали чувства. Будет несправедливо, если я позволю читателю думать, что лицо Киппса лишено приятности. Как выразилась веснушчатая подружка Элен Уолшингем, он был "интересный" юноша - теперь его нелепая прическа и красные уши почему-то уже не так бросались в глаза. Подружки обсудили его со всех сторон, и девица в веснушках обнаружила в нем какую-то особую задумчивость. Они нашли в нем "прирожденную деликатность", и девица в веснушках решила его опекать. Эта девятнадцатилетняя, умненькая, доброжелательная особа, движимая материнским инстинктом, опекала Киппса с куда большей охотой, нежели резала по дереву. От нее не укрылось, что Киппс влюблен в Элен Уолшингем, и эта любовь показалась ей необыкновенно романтичной и трогательной, и ведь подумайте, как интересно! Элен просто прелесть, ну можно ли не посодействовать Киппсу, который готов беззаветно предаться ей во власть! Она разговаривала с Киппсом, расспрашивала его и вскоре уяснила и себе и ему, как обстоит дело. Он тяготится своим положением, его не понимают. Он признался ей, что "не больно умеет приноравливаться" к покупателям, она же сразу поняла, что он "слишком щепетилен для своей профессии". Недовольство своим местом в жизни, мучительное ощущение, что образование от него ускользает, боль, которая уже стала привычной и немного притупилась, - теперь он вновь ощутил все это с прежней остротой, но уже без прежней безнадежности. Теперь все это стало отчасти даже приятно: ведь ему сочувствуют. Однажды за обедом Каршот и Баггинс затеяли разговор про "этих самых писателей": Диккенс - да он наклеивал этикетки на банки с ваксой, а Теккерей - тот картины рисовал, и никто не желал покупать его "мазню", а Сэмюэл Джонсон пришел в Лондон без сапог, "из гордости" выбросил свою единственную пару. - Тут главное - удача, - сказал Баггинс. - Вытащил счастливый билет - вот ты и на коне! - И ведь не жизнь - малина, - сказала мисс Мергл. - Попишут час-другой в день - и гуляй себе. Ни дать ни взять аристократы. - Не такое уж это легкое дело, как вам кажется, - сказал Каршот, наклоняясь за очередным куском. - Хорошо бы с ними сменяться, - сказал Баггинс. - Вот бы поглядеть, как какой-нибудь писака станет сортировать с Джимми. - Небось, они все списывают друг у дружки без зазрения совести, - сказала мисс Мергл. - А хоть бы и так, - громко чавкая, сказал Каршот. - Переписать-то все своей рукой тоже не шутка. Они продолжали рассуждать о жизни писателей - какая она легкая да почетная, и все тебя уважают. - Всюду их портреты да фотографии... Только наденет новый костюм, и уже: щелк! Прямо как коронованные особы, - сказала мисс Мергл. Все эти разговоры воспламенили воображение Киппса. Вот мост через пропасть. Люди из самых низов, а вступили на это чудесное поприще - и возвысились в обществе до степеней, к которым стремится каждый истый англичанин; достигнув этих высот, можно давать чаевые лакею, презирать портного и даже общаться с полководцами. "Вот это жизнь! Ни дать ни взять аристократы". Весь день этот разговор не шел у Киппса из головы, он стал грезить наяву. А вдруг он возьмет да и напишет книгу под вымышленным именем, и она наделает шуму, а он пока что будет все равно продавать мануфактуру... Нет, это невозможно. Ну, а вдруг все-таки?.. Прекрасная мечта, он никак не мог с ней расстаться. И в следующий же раз на уроке резьбы он не скрыл, признался, что хотел бы стать сочинителем, "только ведь не каждому такая удача". С этих пор Киппс время от времени испытывал приятное ощущение человека, на которого смотрят с интересом. Он молчаливый, никому не ведомый Диккенс или на крайний случай что-то в этом роде; все окружающие так и думают. В нем что-то есть, но только жестокая судьба не дала ему расцвести. И вот это-то таинственное нечто помогло перекинуть мост через пропасть, отделявшую его от мисс Уолшингем. Он, конечно, неудачник, серый и необразованный, но в нем что-то есть. И, быть может, если ему помочь?.. Обе девушки, в особенности обладательница веснушек, старались подбодрить его, может, он еще сделает героическое усилие и не даст пропасть втуне своим талантам (а что талант есть, эти добрые души не сомневались). Они были еще очень молоды и верили, что для милых и премилых молодых людей, особенно под женским влиянием, нет ничего невозможного. Как я уже сказал, дирижировала всем этим девица в веснушках, но божеством была мисс Уолшингем. Иной раз, когда она глядела на Киппса, в ее глазах загорался огонек собственницы. Сомнений нет - он принадлежит ей безраздельно. С ней самой Киппс почти не разговаривал. Все те смелые речи, которые он постоянно сочинял для нее, либо оставались невысказанными, либо в измененном виде обращались к девице с веснушками. А она однажды поразила его до глубины души. Глядя в другой конец класса, где ее подружка доставала с полки какой-то слепок, она сказала ему: - По-моему, в иные минуты Элен Уолшингем красивее всех красавиц на свете. Смотрите, до чего она сейчас хороша! Киппс задохнулся и не мог перевести дух, а она смотрела на него, точно подающий надежды молодой хирург на больного, оперируемого без наркоза. - Да, верно, - сказал наконец Киппс и поднял на нее глаза, в которых можно было прочесть все его чувства. Его молчаливое признание заставило девушку с веснушками покраснеть, и сам он тоже весь залился краской. - Я с вами согласен, - хрипло прибавил он, кашлянул, задумался было, потом продолжал священнодействовать - резать по дереву. - Ты прелесть, - ни с того ни с сего сказала девица с веснушками, когда они с мисс Уолшингем возвращались в этот день домой. - Он тебя просто обожает. - Но, дорогая, чем же я виновата? - спросила Элен. - Так в этом же вся соль, - сказала девица в веснушках. - Чем же ты виновата? А потом - Киппс оглянуться не успел - настал последний день занятий, день, который должен был оборвать их знакомство. Киппс совсем забыл о времени, и роковая дата застала его врасплох. Только-только он начал делать успехи и вырезать лепестки покрасивее - и вдруг все кончилось. Но лишь возвратясь в магазин, он по-настоящему понял, что это и в самом деле конец, конец окончательный и бесповоротный. В сущности, это началось на последнем уроке, когда о конце заговорила девица в веснушках. Она спросила, что станет делать Киппс, когда курсы закроются на каникулы. И высказала надежду, что он, как и собирался, займется самообразованием. Она честно и прямо сказала, что его долг перед самим собой - развить свой талант. Да, непременно, сказал Киппс, но на пути встает немало препятствий. У него нет книг. Она объяснила ему, как записаться в городскую библиотеку. Чтобы получить библиотечную карточку, нужно подать заявление и чтоб за вас поручился какой-нибудь состоятельный человек, сказала она, ваш мистер Шелфорд, конечно же, не откажется подписать... И Киппс поддакнул, хотя прекрасно понимал, что обращаться к мистеру Шелфорду с подобной просьбой нечего и думать. Потом она сказала, что уезжает на лето в Северный Уэллс, - это ничуть не огорчило Киппса. Он, в свою очередь, сообщил, что после каникул непременно хочет продолжать заниматься резанием по дереву и прибавил: "...если только...". Она проявила величайшую, на ее взгляд, деликатность - не стала спрашивать, что скрывается за этим "...если только...". Потом он некоторое время молча работал резцом, то и дело поглядывая на мисс Уолшингем. А потом поднялась суматоха с упаковкой, начали прощаться - мисс Коллис и девица в летах жали руки всем подряд, и вдруг Киппс очутился на площадке лестницы и с ним - обе его приятельницы. Кажется, только тут он понял, что это кончился самый последний урок. Все трое молчали, - и неожиданно девица в веснушках ушла обратно в класс, и Киппс впервые за все время остался наедине с мисс Уолшингем. У него тотчас захватило дух. Она поглядела на него в упор то ли сочувственно, то ли с любопытством и протянула руку. - Ну что ж, до свидания, мистер Киппс, - сказала она. Он держал эту беленькую ручку в своей и никак не мог выпустить. - Я бы все-все сделал... - он хотел прибавить "ради вас", да смелости не хватило. И он не договорил, только пожал ей руку и прибавил: - До свидания. Помолчали. - Желаю вам приятно отдыхать, - сказала Элен. - Я на тот год опять стану ходить сюда на курсы, уж это точно, - расхрабрившись, выпалил Киппс и шагнул к лестнице. - Надеюсь, - сказала мисс Уолшингем. Он быстро обернулся. - Правда? - Надеюсь, все мои ученики вернутся. - Я-то вернусь... уж будьте в надежде, - сказал Киппс. - Уж не сомневайтесь, - произнес он насколько мог значительнее. С минуту они молча смотрели друг на друга. - До свидания, - повторила она. Киппс приподнял шляпу. И мисс Уолшингем пошла в класс. - Ну? - кинулась к ней веснушчатая подружка. - Ничего, - ответила Элен. - Пока - ничего. И она стала деловито собирать разбросанные по столу инструменты. Девица в веснушках вышла на лестницу и немного постояла там. А возвратясь, поглядела на подругу строгими глазами. Ведь случилось нечто важное, очень важное. Все это, конечно, ни на что не похоже, нелепо, и все же вот оно, самое, самое главное для всякой девушки - любовь, поклонение, все то, ради чего существует женщина. Да, пожалуй, все-таки Элен приняла это слишком холодно и спокойно. 4. ЧИТТЕРЛОУ В следующий четверг, в час, когда обычно начинались занятия на курсах, Киппсом овладело глубочайшее уныние. Облокотясь на груду юмористических листков, подперев ладонями подбородок, сидел он в читальне и смотрел на часы - сегодня ему было не до смеха. Человечек в очках, которому не терпелось перехватить у него номер журнала "Забавы", бросал на него яростные взгляды, но Киппс ничего не замечал. Здесь, в этом самом зале, он сидел, бывало, вечер за вечером, дожидаясь часа, когда можно будет идти к Ней - и раз от разу все праздничней становилось у него на душе. И наконец наступал счастливый час! Вот и сегодня этот час наступил, а идти некуда, занятий не будет до самого октября. А для него, может, и вовсе никогда не будет. Может, и вовсе не будет этих занятий, ибо Киппс стал рассеянным, а рассеянность ведет к ошибкам, и на днях несколько ярлыков в витрине хлопчатобумажных тканей оказались приколотыми вверх ногами. Шелфорд это заметил, взбеленился и теперь придирается как только может... Киппс глубоко вздохнул, отодвинул юмористические листки - за них тотчас ухватился человечек в очках - и принялся разглядывать развешанные на стенах старинные гравюры с видами Фолкстона. Но и это не принесло ему утешения. Он побродил по коридорам, порылся в каталоге. Здорово придумано! Однако и каталога хватило ненадолго. Вокруг сновали люди, смеялись, и от этого ему становилось еще тяжелее. Киппс вышел на улицу, и на него, точно в насмешку, обрушилась развеселая песенка шарманщика. Нет, надо идти к морю. Может, хоть там он останется наедине с собой. Может, море шумит и бушует - под стать его настроению. И там по крайней мере темно. "Будь у меня пенни, вот, ей-богу, пошел бы да и кинулся с мола... А она обо мне и не вспомнит..." И он опять задумался. - Пенни! Не пенни, а два, - буркнул он немного погодя. Медленно, с таким похоронным видом, будто шел за своим собственным гробом, шагал он по Дувр-стрит, равнодушный ко всему на свете. Ни на что не обращая внимания, стал переходить улицу, и тут, в странном обличье и громко возвестив о себе, на него натолкнулась сама Судьба; кто-то оглушительно крикнул над самым ухом, и Киппса сильно ударило в спину. Шляпа съехала на глаза, на плечи навалилось что-то очень тяжелое, и что-то больно наподдало под коленку. Мгновение - и Киппс оказался на четвереньках в куче грязи, которую Судьба вкупе с фолкстонским муниципалитетом бог весть из каких высших соображений приготовила в этом месте будто нарочно для него. Он помедлил немного, ожидая продолжения, уверенный в душе, что у него не осталось ни единой целой косточки. Наконец сообразил, что продолжения, видно, не будет, поднялся, опираясь на чью-то крепкую руку, и столкнулся нос к носу с каким-то смуглым человеком, который испуганно всматривался в него, другой рукой придерживая велосипед. - Здорово разбились, приятель? - спросил этот человек, тяжело дыша. - Так это вы меня сшибли? - сказал Киппс. - Это все руль, будь он неладен, - ответил человек с таким видом, точно пострадали они оба. - Жутко зловредный. Уж очень он низко посажен, забудешь об этом на повороте - и хлоп, нате вам! Вечно во что-нибудь врежешься. - Ловко вы меня двинули... - сказал Киппс, оглядывая себя. - Я ведь с горы, - объяснил велосипедист. - Дрянная штука - эти наши фолкстонские пригорки. Конечно, я тоже хорош - повернул крутовато. - Это уж точно, - сказал Киппс. - Я тормозил изо всей мочи, - сказал велосипедист. - Да толку чуть. Он оглянулся и вдруг сделал странное порывистое движение, словно хотел вскочить на велосипед. Но тут же круто повернулся к Киппсу, который, наклонясь, разглядывал свои брюки. - Штанина вся разодрана, - сказал Киппс, - и нога, небось, в кровь. Все ж таки надо полегче... Незнакомец стремительно наклонился и тоже стал изучать ногу Киппса. - Ух ты! И верно! - Он дружески положил Киппсу руку на плечо. - Вот что я вам скажу: идемте-ка в мою берлогу и зачиним эту штуку. Я... Ну, конечно, я виноват, так вот... - Он вдруг перешел на заговорщицкий шепот: - Смотрите-ка, фараон сюда топает. Ни слова ему, что я вас сшиб. У меня, понимаете, фонарика нет. Достанется мне на орехи. В самом деле, к ним шагал полицейский. Незнакомец не зря взывал к великодушию Киппса. Жертва, не раздумывая, приняла сторону своего обидчика. Блюститель закона был уже совсем близко, и Киппс поспешно встал и постарался сделать вид, будто ничего худого не произошло. - Ладно, - сказал он. - Пошли! - Вот и хорошо, - быстро отозвался незнакомец и зашагал вперед, но тут же, видно, чтоб окончательно провести полицейского, бросил через плечо: - Я так рад, что повстречался с вами, дружище! - Тут совсем близко, каких-нибудь сто шагов, - сказал он, когда они миновали полицейского, - я живу за углом. - Ясно, - отвечал Киппс, прихрамывая рядом. - Я не желаю, чтоб из-за меня человек попал в беду. Мало ли какая нечаянность стрясется. А все-таки надо полегче. - Да-да! Это вы в точку. Мало ли какая нечаянность стрясется - этого не миновать. Особенно когда на велосипеде катит ваш покорный слуга. - Он рассмеялся. - Не вы первый, не вы последний. Но, по-моему, вам не так уж сильно досталось. Я ведь не мчался во весь опор. Просто вы меня не заметили. А я тормозил изо всей мочи. Само собой, вам показалось, я налетел с разгону. Я вовсю старался смягчить удар. Ногу вам, наверно, задело педалью. Но с полицейским - это вы молодчина. Высший класс! Скажи вы ему, что я на вас наехал, - и взял бы он с меня сорок монет штрафа! Сорок шиллингов! Поди растолкуй им, что нынче для моей милости время - деньги. Да и подними вы шум, я бы вас не осудил. Когда тебя так стукнет, всякий обозлится. Так что я обязан вам предложить хотя бы иголку с ниткой. И платяную щетку. Другой на вашем месте поднял бы крик, а вы молодчина. Во весь опор! Да если б я мчался во весь опор, от вас бы мокрое место осталось! Но, знаете, на вас стоило поглядеть, когда я сказал вам про фараона. В ту минуту, по совести сказать, у меня мало было надежды, что вы меня не выдадите. А вы - хлоп! Сразу же нашлись. Вот что значит самообладание у человека! Мигом сообразили, как себя вести. Нет, не всякий на вашем месте так бы поступил, это я вам верно говорю. Нет-нет, в этой истории с фараоном вы держались как настоящий джентльмен. Киппс уже не чувствовал боли. Он прихрамывал чуть позади велосипедиста и, слушая все эти славословия, смущенно хмыкал, пытался понять странного малого, осыпающего его похвалами. При свете уличных фонарей Киппс понемногу разглядел спутника: брюшко и очень полные, вдвое толще киппсовых ноги колесом, с могучими икрами. Он в бриджах, в велосипедном картузике, лихо надетом набекрень, из-под картузика небрежно свисают прямые темно-рыжие пряди, а при ином повороте головы виден крупный нос. Толстые щеки, массивный, гладко выбритый подбородок, усов тоже нет. Осанка свободная, уверенная, и движется он по узкой пустынной улочке так, словно он здесь полновластный хозяин; подле каждого уличного фонаря из-под ног его вставала, росла, завладевая всем тротуаром, и исчезала большая тень, повторяя все его размашистые, уверенные жесты. В этом мерцающем свете Киппс разглядел, что они движутся по Фенчерч-стрит; потом они завернули за угол, проскользнули в темный двор и остановились у дверей на редкость убогого, ветхого домишки; с боков его зажали, точно полицейские пьяного, два дома побольше. Незнакомец осторожно прислонил велосипед к окну, достал ключ и с силой дунул в него. - Замок с норовом, - сказал он и довольно долго мудрил над ним. Наконец что-то загремело, защелкало, и дверь отворилась. - Обождите минутку, - сказал хозяин дома, - я зажгу лампу. Еще есть ли в ней керосин... - И он растворился во тьме коридора. - Слава тебе, господи, спички нашлись, - услышал Киппс; розовая вспышка света озарила коридор и самого велосипедиста, нырнувшего в следующую комнату. Все было так интересно, что на время Киппс совсем забыл о своих ушибах. Еще минута - и его ослепила керосиновая лампа под розовым абажуром. - Входите, - пригласил рыжий, - а я втащу велосипед. И Киппс остался один. При свете лампы он смутно различал убогую обстановку комнаты: круглый стол, покрытый изодранной красной скатертью, в кругах от стаканов; на столе лампа - все это отражается в испещренном черными точками зеркале над камином; газовый рожок, видимо, испорченный; потухший камин; за зеркало заткнуты пыльные открытки и какие-то бумаги, пыльная пухлая подставка с бумагами на каминной полке, тут же торчат несколько кабинетных фотографий; на письменном столе в беспорядке разбросаны листы бумаги, усыпанные пеплом, и стоит сифон содовой воды... Но вот снова появился велосипедист, и Киппс впервые увидел все его гладко выбритое, живое лицо и яркие светло-карие глаза. Он был, пожалуй, лет на десять старше Киппса, но отсутствие бороды делало его моложавым, едва ли не ровесником Киппса. - В истории с полицейским вы держались молодцом, - повторил он, проходя в комнату. - Да как же тут еще держаться, - скромно возразил Киппс. Велосипедист впервые внимательно оглядел гостя, обдумывая, что же для него сделать. - Грязь сперва пускай подсохнет, а уж тогда мы ее счистим. Вот виски, добрый старый Мафусаил, настоящая канадская хлебная водка, а тут немного коньяку. Вы что предпочитаете? - Не знаю, - ответил застигнутый врасплох Киппс, но, чувствуя, что отказаться невозможно, прибавил: - Давайте виски. - Правильно, дружище. И вот вам мой совет - не разбавляйте. Я, может, в таких делах вообще и не судья, но уж старика Мафусаила знаю как облупленного. Старик Мафусаил, четыре звездочки. А это я! Старина Гарри Читтерлоу и старина Мафусаил. Оставьте их наедине, хлоп! - и Мафусаила нет! Рыжий громко захохотал, огляделся, помедлил в нерешительности и удалился, оставив Киппса наедине с комнатой, которую он мог теперь на свободе разглядеть как следует. Внимание Киппса привлекли фотографии, украшавшие квартиру. Это были все больше дамы. Одна даже в трико, что показалось Киппсу "не больно прилично"; а вот и сам хозяин дома в каком-то необыкновенном старинном костюме. Киппс довольно быстро смекнул, что это все актрисы, а рыжий велосипедист - актер, это подтверждала и половинка огромной цветной афиши, висевшей на стене. Немного погодя он позволил себе прочитать короткую записку, вставленную в серую рамку, которая была для нее слишком велика. "Дорогой мистер Читтерлоу, - было написано там, - если вы все-таки пришлете пьесу, о которой говорили, я постараюсь ее прочесть". За этим следовала элегантная, но совершенно неразборчивая подпись, и через все письмо было написано карандашом: "Ай да Гарри, что за молодец!" В тени у окна висел набросок мелом на коричневой бумаге - небрежная, но умелая рука наскоро изобразила велосипедиста; сразу бросались в глаза круглое брюшко, толстые икры, выдающийся нос, да еще внизу для ясности приписано: "Читтерлоу". Киппс нашел, что художник "малость перехватил". Листы бумаги на столе возле сифона были исписаны вкривь и вкось неровным почерком, усеяны кляксами и помарками. Вскоре он услышал звон и лязг металла, словно что-то вдребезги разбивали, - это открылась входная дверь, и вот появился слегка запыхавшийся Читтерлоу; большая веснушчатая рука его сжимала бутылку со звездочками на этикетке. - Садитесь, дружище, садитесь, - сказал он. - Все-таки пришлось сбегать в лавочку. Дома не осталось ни единой бутылки. Зато теперь все в порядке. Нет-нет, на этот стул нельзя, на нем куски моей пьесы. Лучше усаживайтесь в кресло, вон в то, с отломанной ручкой. По-моему, этот стакан чистый, но на всякий случай ополосните его из сифона, воду выплесните в камин. Нет, лучше я сам! Дайте-ка сюда! Говоря все это, мистер Читтерлоу вытащил из ящика штопор, вонзил его в пробку старины Мафусаила и открыл бутылку с ловкостью, которой позавидовал бы любой буфетчик, потом своим простым и надежным способом вымыл стаканы и налил в каждый понемногу древнего напитка. Киппс взял стакан, небрежно сказал: "Спасибочки", - подумал, не прибавить ли: "Ваше здоровье", - и молча выпил. Глотку обожгло, как огнем, и некоторое время он ничего больше не замечал, а потом оказалось, что мистер Читтерлоу, сидящий с зажженной трубкой в зубах по другую сторону холодного камина, наливает себе новую порцию виски, а под его крупным носом меж мясистых щек прячется улыбка. - В конце концов, - сказал мистер Читтерлоу, глядя на бутылку, - дело могло кончиться куда хуже. Мне до смерти хотелось с кем-нибудь поболтать, а в кабак идти не хотелось, по крайней мере в фолкстонский кабак, ибо, да будет вам известно, я обещал миссис Читтерлоу (она сейчас в отъезде) в кабак не ходить: на то есть много причин; но только уж, если б меня по-настоящему заело, я бы все равно пошел, я такой. Словом, все это здорово получилось! Занятно, как на велосипеде сталкиваешься с людьми! - Вот это верно! - отозвался Киппс, чувствуя, что пора ему вставить словечко. - Нет, ну до чего здорово: сидим мы с вами и болтаем, как старые друзья, а еще полчаса назад и понятия не имели друг о друге. Просто даже понятия не имели. Я мог пройти мимо бас на улице, а вы - мимо меня, и невдомек было бы, что, когда дойдет до дела, вы окажетесь таким молодцом. Но случилось иначе, только и всего. Что же это вы не курите! - спохватился он. - Хотите сигарету? Киппс смущенно пробормотал что-то, что должно было означать: могу, мол, и закурить, - и в смущении отхлебнул еще немного старика Мафусаила. И долго ощущал, как вечный странник движется по его внутренностям. Казалось, будто почтенный старец размахивает у него где-то внутри пылающим факелом, раздувая его то здесь, то там, и, наконец, огонь охватил все внутренности Киппса. Читтерлоу достал кисет с табаком, папиросную бумагу и стал сворачивать Киппсу сигарету; попутно он поведал ему весьма увлекательную историю - только почему-то Киппсу плохо удавалось за ней следить - о некоей даме по имени Китти, обучившей его этому искусству, когда он был еще, что называется, милым мальчиком; наконец он вручил Киппсу сигарету и любезно предложил содовой, которая, в сущности, неплохо сочетается с виски; Киппс с великой благодарностью принял это любезное предложение. - Некоторые любят разбавлять виски содовой, - сказал Читтерлоу и запальчиво прибавил: - Только не я! Почувствовав, что жгучий враг ослабел, Киппс воспрянул духом и проворно допил остатки, и заботливый хозяин тотчас снова наполнил его стакан. В приятной уверенности, что он куда крепче, чем думал, Киппс стал прислушиваться к речам Читтерлоу: надо же и самому почаще вставлять словечко. К тому же он ловко пускал дым через нос, каковому искусству обучился совсем недавно. Между тем Читтерлоу объяснил, что он сочиняет пьесы; у Киппса развязался язык, и он сказал, что знал одного человека, или, вернее, один его приятель знал человека, а уж если быть совсем точным, брат этого приятеля знал человека, который сочинил пьеску. Но когда Читтерлоу пожелал узнать название пьесы, где она была поставлена и кто ее поставил, Киппс ничего не мог вспомнить, вот только называлась она, кажется, как-то вроде "Любовный выкуп". - Тот малый огреб на ней целых пятьсот фунтов, - сказал Киппс. - Это уж точно. - Гроши! - внушительно возразил Читтерлоу. Сразу видно было, что человек знает, что говорит. - Гроши! На ваш взгляд, это, может, и много, но, уверяю вас, такие деньги можно заработать запросто. На стоящей пьесе деньги можно загребать лопатой, ло-па-той. - Еще бы, - отозвался Киппс, потягивая из стакана. - Лопатой загребать! И Читтерлоу принялся сыпать примерами. Он, без сомнения, был непревзойденный мастер монолога. Словно прорвалась плотина, и на Киппса обрушился могучий словесный поток, и скоро его уже несло неведомо куда по половодьям разных театральных разностей, в которых его собеседник был в своей стихии. Незаметно беседа перешла к частной жизни известных импресарио: малыша Тедди Болтуина, проныры Мак-Олуха и великолепного Бегемота, которого "наши светские дамы уж так заласкали, что ему и жизнь не мила". Читтерлоу повествовал о своих встречах с этими знаменитостями, скромно оставляя себя в тени, и очень насмешил Киппса, ловко изобразив Мак-Олуха в подпитии. Потом одну за другой быстро опрокинул в себя две солидные порции старины Мафусаила. Киппс, забывшись, жевал сигарету, то и дело с видом знатока восклицал "Еще бы!" и "А как же!", и в душе очень восхищался легкостью, с какой ему удается поддерживать разговор с этой необыкновенной и занимательной личностью. Читтерлоу свернул ему еще сигарету и, как-то незаметно все больше и больше входя в роль богатого, преуспевающего драматурга, которого навестил юный поклонник, стал отвечать на вопросы Киппса, а чаще - на свои собственные о том, как и почему он достиг таких высот. К этой добровольно взятой на себя задаче он отнесся с величайшей серьезностью и рвением, излагая все столь обстоятельно, что временами, увлекшись отступлениями и примечаниями, совсем терял главную нить своего рассказа. Но все эти необычные случаи, воспоминания, анекдоты так причудливо переплетались, что рано или поздно он неизменно возвращался к основной теме. В сущности, это был богатейший материал для биографии человека, который объездил весь свет и все на свете перепробовал, а главное - выступал с успехом и зашибал деньгу на сценах Америки и всего цивилизованного мира (он привел несколько примеров, когда ему случалось заработать тридцать, сорок, а то и пятьдесят долларов в неделю). Он говорил и говорил своим раскатистым, приятным, звучным голосом, а старик Мафусаил, этот негодник и пьяница, пробирал Киппса все глубже и зажигал светильник за светильником, пока все существо маленького продавца мануфактуры само не засияло ослепительным светом, словно какой-нибудь праздничный павильон, и вот уже все озарено, все преобразилось: и Читтерлоу, и сам Киппс, и эта комната. Читтерлоу и вправду человек зрелый, умный, преуспевающий - какой опыт, юмор, талант! Он собрат Шекспира, Ибсена и Метерлинка (три имени, которые сам он скромно ставил намного выше своего собственного), и на нем уже не сомнительный наряд яхтсмена, дополненный велосипедными бриджами, а элегантное, хоть и своеобразное платье. И сидят они уже не в фолкстонской трущобе, не в крохотной комнатушке с видавшей виды мебелью, а в просторной, богато обставленной квартире, и по стенам развешаны не засиженные мухами фотографии, а изумительные старинные полотна, и вокруг повсюду не дешевые сувенирчики, а редкостные, драгоценные безделушки, и уже не дрянная керосиновая лампа, а великолепная люстра заливает все мягким, ласковым светом. И старик Мафусаил, в чьем солидном возрасте, наперекор очевидности, старались уверить звездочки на этикетке, и вправду обернулся весьма почтенным напитком; даже две дыры, прожженные в скатерти, и грубая штопка оказались просто милыми причудами, столь естественными в доме гения; ну, а сам Киппс - о, конечно же, это блестящий молодой человек, он подает большие надежды; совсем недавно в неких обстоятельствах (впрочем, о них он особенно не распространялся) он проявил отвагу и находчивость, и это открыло ему доступ в святилище и облекло таким доверием, о котором напрасно вздыхают обыкновенные молодые люди из богатых семей и даже "светские дамы". - На что они мне, мой мальчик? - говорил обо всей этой публике Читтерлоу. - Они помеха работе. Сторонние люди, разные чиновники и студенты воображают, будто дамы и слава - это и есть жизнь. Но вы не верьте им! Не верьте! Затем Читтерлоу стал презабавно рассказывать о всяких бездарностях, которые, возомнив себя артистами, нанимаются в гастролирующие труппы. Читтерлоу изображал этих бездарных простофиль в лицах, и Киппс покатывался со смеху, как вдруг... Бум!.. бум... бум... - Господи! - воскликнул Киппс, словно вдруг проснувшись. - Неужто одиннадцать! - Наверно, - ответил Читтерлоу. - Когда я принес виски, было около десяти. Время детское... - Все равно, мне надо бежать, - сказал Киппс и поднялся. - Может, еще как-нибудь поспею. Я ведь... я и не думал, что уже... Дверь-то у нас запирают в половине одиннадцатого. Было б мне раньше схватиться... - Что ж, если вам непременно надо идти... Вот что. Я тоже пойду... Постойте! А ваша нога, дружище! Начисто забыл! Вы же не можете показаться на улице в рваных брюках. Сейчас я вам их зашью. А вы пока что хлебните-ка еще глоточек. - Да нет, мне надо бежать, - слабо запротестовал Киппс. Но Читтерлоу уже командовал, как ему повернуться на стуле, чтобы можно было достать дыру под коленкой, а старик Мафусаил, пущенный по третьему кругу, поспешно раздувал поостывший жар в киппсовых жилах. Потом Читтерлоу вдруг расхохотался и, прервав шитье, заявил, что вся эта сцена прямо просится в фарс, и тут же начал вслух сочинять этот фарс; попутно он вспомнил другую свою комедию; у негр уже давно написана превосходная первая сцена, сейчас он ее прочтет, это займет всего каких-нибудь десять минут. Там есть нечто совершенно новое, в театре такого еще никогда не бывало, и при этом ровно ничего предосудительного. Так вот, представьте, человеку за шиворот заполз жук, а в комнате полно народу, и человек этот старается не подать виду... - Да не могут ваши мануфактурщики не впустить вас в дом, - сказал Читтерлоу так убежденно, что невозможно было ему не поверить, и тут же стал изображать в лицах первую сцену своей комедии. Лучшего начала комедии еще никто и никогда не создавал (это он утверждает вовсе не потому, что сам ее написал, просто у него огромный опыт, и он может судить со знанием дела) - и Киппс был с ним совершенно согласен. Когда чтение закончилось, Киппс, который обычно избегал сильных выражений, от избытка чувств воскликнул, что сцена "чертовски хороша", и повторил это раз шесть, после чего Читтерлоу на радостях отхлебнул огромный глоток вдохновляющего напитка и объявил, что ему редко приходилось встречать столь тонкий ум (более зрелые умы, может, и существуют, об этом ему пока судить трудно, ведь они с Киппсом еще почти не знают друг друга, но, что касается тонкости, тут он готов поспорить с кем угодно), и просто позор, чтобы человеку такого ясного, изящного ума приходилось с десяти часов, ну, ладно, с половины одиннадцатого, сидеть взаперти или ночевать на улице, и вообще он, кажется, порекомендует старине такому-то (очевидно, редактору лондонской ежедневной газеты) немедленно поручить Киппсу отдел театральной критики, который сейчас ведет очередная бездарность. - Да ведь я сроду ничего не печатал, - сказал Киппс. - А уж попробовал бы с превеликим удовольствием, был бы только случай. Ох уж и попробовал бы! Вот ярлычки для витрины - это я сколько раз писал. И разрисовывал их и отделывал. Но только это ведь совсем другой коленкор. - Ну и что ж, у вас зато свежее восприятие. А как вы подмечали все самое интересное в этой сцене - да это ж просто любо-дорого, мой мальчик! Уверяю вас, вы заткнете за пояс самого Уильяма Арчера. Конечно, не по части литературного стиля, но я не верю в критиков-литераторов, да и в драматургов-литераторов тоже. Пьесы совсем не то, что литература, - вот чего эта публика никак не возьмет в толк. Пьесы - это пьесы. Нет, это, во всяком случае, вам не помешает. Вы там в магазине попусту теряете время, поверьте мне. Со мной было то же самое, пока я не пристал к театру. Послушайте, да мне же просто необходимо узнать ваше мнение о первых двух актах моей трагедии. Я еще не говорил вам о ней. Сейчас я вам прочту, на это всего-то уйдет какой-нибудь час... Насколько Киппс мог потом вспомнить, он еще разок приложился к стаканчику и, вдруг потеряв всякий интерес к трагедии, стал твердить, что ему "и вправду пора"; с этой минуты он уже не помнил в точности, что было дальше. Кое-что сохранилось у него в памяти совершенно отчетливо, а так как всем известно, что пьяные, протрезвев, ничего не могут вспомнить, выходит, что он вовсе не был пьян. Читтерлоу пошел вместе с ним - хотел его проводить, а заодно перед сном подышать свежим воздухом. На Фенчерч-стрит - Киппс это ясно помнил - оказалось, что он не может идти прямо, и еще, что иголка с ниткой, которую Читтерлоу так и оставил в незашитой штанине, тащится за ним по тротуару. Он нагнулся, хотел захватить иголку врасплох, но почему-то споткнулся и упал, и Читтерлоу, хохоча во все горло, помог ему подняться. - На сей раз велосипед ни при чем, дружище, - сказал Читтерлоу, и обоим показалось, что это превосходная острота. Они так и покатывались со смеху и подталкивали друг друга локтем в бок. Некоторое время Киппс прикидывался вдрызг пьяным - делал вид, будто даже идти не может, и Читтерлоу, включившись в игру, стал его поддерживать. Потом Киппса одолел смех; ну и потеха - спускаться по Тонтайн-стрит, чтобы потом опять лезть в гору, к магазину. Он пытался втолковать это своему спутнику, но не сумел - так его разобрал смех; притом Читтерлоу был пьян в стельку; следующее воспоминание - фасад магазина, запертого, неосвещенного, который хмуро глядел на него всеми своими зелеными и желтыми полосами. Огромные, холодно поблескивающие под луной буквы "ШЕЛФОРД" ярко отпечатались в его сознании. И ему показалось, что отныне это заведение закрыто для него навсегда. Позолоченные буквы вопреки видимости складывались для него в слово КОНЕЦ, означали изгнание из Фолкстона. Не резать ему больше по дереву, никогда больше не увидит он мисс Уолшингем. У него и так-то почти не было надежды встретиться с ней снова, но теперь он терял ее окончательно и бесповоротно. Он не пришел домой в положенный час, он напился пьян, а ведь всего три дня назад был скандал из-за витрины... Вспоминая об этом позже, Киппс ничуть не сомневался, что в ту минуту был совершенно трезв и глубоко несчастен, но держался молодцом и храбро заявил своему спутнику, что все это ему нипочем, ну и пускай их не открывают дверь! Тут Читтерлоу с размаху хлопнул его по спине и сказал, что все "высший класс", он и сам, когда был клерком в Шеффилде (это еще до того, как подался в актеры), случалось, оставался за дверью по шесть ночей подряд. - И что же? - продолжал Читтерлоу. - Теперь они когда угодно примут меня с распростертыми объятиями... Хоть сейчас! С распростертыми объятиями, - повторил он и прибавил: - Если только вспомнят меня... но это навряд ли. - Что ж мне теперь делать? - упавшим голосом спросил Киппс. - Оставайтесь на улице, - сказал Читтерлоу. - Сейчас ломиться не стоит - не то вам мигом дадут расчет. Лучше попробуйте проскользнуть утром вместе с кошкой. Это безопаснее. Просто войдете утром - и дело в шляпе, если только никто вас не выдаст. Потом, может быть, оттого, что Читтерлоу так сильно хлопнул его по спине, у Киппса стало двоиться в глазах, и по совету Читтерлоу он пошел на набережную проветриться. Немного погодя все стало на свои места; Читтерлоу похлопывал его по плечу и уверял, что теперь в два счета полегчает, - и так оно и случилось. Ветер стих, лунная ночь и вправду оказалась чудесной, и Киппс мог погулять всласть, вот только иногда мир начинал слегка покачиваться из стороны в сторону, нарушая великолепие картины, и они прогуливались по набережной до самой Сандгейт-стрит, а потом обратно, и Читтерлоу говорил сперва о том, как лунный свет преображает море, потом, как он преображает лица, потом, наконец, заговорил о любви, и говорил долго-долго, черпая материал из своего богатого опыта и приводя для убедительности разные случаи, по мнению Киппса, на редкость пикантные и значительные. И Киппс опять позабыл о навеки потерянной для него мисс Уолшингем и о разгневанном хозяине. Пример Читтерлоу вдохновлял его, он и сам чувствовал себя отчаянным, бесшабашным малым. Каких только приключений не знавал Читтерлоу, поразительных приключений! Он человек с прошлым, с весьма богатым прошлым, и ему явно доставляло удовольствие возвращаться к своему прошлому, перебирать свои богатства. Это не был связный рассказ, но живые наброски запутанных встреч и отношений. Вот он спасается бегством - но это достойное бегство - от мужа некоей малайки в Кейптауне. Вот у него бурный и сложный роман с дочерью священника в Йорке. Потом пошли поразительные рассказы о Сифорде. - Говорят, нельзя любить двух женщин сразу, - сказал Читтерлоу. - Но поверьте мне... - Он вскинул руки и пророкотал: - Это чепуха! Чепуха! - Я-то знаю, - сказал Киппс. - Господи, да когда я разъезжал с труппой Бесси Хоппер, у меня их было три! - Он рассмеялся и после некоторой заминки прибавил: - Понятно, не считая самой Бесси. И он стал живописать Киппсу всю подноготную гастролирующих трупп - это настоящие джунгли любовных связей всех со всеми, вот уж поистине давильный пресс, сокрушающий сердца. - Говорят, любовь - одна докука, только работать мешает. А я совсем другого мнения. Без этого никакая работа не пойдет. Актеры только так и должны жить. Если живут иначе - значит, у них просто нет темперамента. А какой же актер без темперамента! Ну, а коли темперамент есть - хлоп! - Это верно, - сказал Киппс. - Я понимаю. Читтерлоу принялся сурово критиковать мистера Клемента Скотта за то, что тот позволял себе нескромные высказывания по поводу нравственности актеров. Говоря по секрету, не для широкой публики, он, Читтерлоу, вынужден с сожалением признать, что эти высказывания, в общем, справедливы. Он поведал Киппсу несколько типичных историй, в которые был вовлечен чуть не силой, и особо подчеркнул, как по-разному относится к женщинам он сам и достопочтенный Томас Норгейт, с которым его одно время связывала тесная дружба... Киппс с волнением слушал эти удивительные воспоминания. Поразительная, неправдоподобная жизнь - и, однако, все правда. Жизнь бурная, беспорядочная, исполненная страстей, бьет ключом всюду, кроме первоклассных торговых заведений. О такой жизни пишут романы, пьесы, а он, глупец, думал, что это все выдумки, что на самом деле так не бывает. Его доля в беседе теперь ограничивалась, так сказать, заметками на полях, а Читтерлоу болтал без умолку. Он хохотал, и на пустынной улице разносился рокот, потом голос его становился сдержанным, вкрадчивым, задушевным, смягченным воспоминаниями; Читтерлоу был откровенен, необычайно откровенен, раскрывал всю душу, а если иногда кое о чем и умалчивал, то тоже вполне откровенно; огромный, черный в лунном свете, он размахивал руками, и с упоением исповедовался перед Киппсом, и старался обратить его в свою веру, символами которой были риск и плоть. Все это было сдобрено малой толикой романтики, романтического изыска, впрочем, довольно грубого и эгоцентричного. Да, бывали в его жизни случаи, и еще какие, а ведь он был в ту пору еще моложе Киппса. Ну, ладно, внезапно оборвал себя Читтерлоу, он, конечно, перебесился, без этого нельзя, а теперь - кажется, об этом уже упоминалось - он счастливо женат. Жена, по его словам, "аристократка по натуре". Ее отец - выдающийся юрист, стряпчий в одном городе графства Кент, "ведет кучу трактирных дел"; ее мать - троюродная сестра жены Абеля Джоунза, модного портретиста, "в известном смысле люди из общества". Но ему это неважно. Он не сноб. Важно другое: у жены - чудесное, нежнейшее, не испорченное никакой школой контральто, - да, да, другого такого нет на свете. ("Но чтобы насладиться им в полной мере, - сказал Читтерлоу, - требуется большой зал".) О свой женитьбе Читтерлоу повествовал туманно и не вдавался в подробности, лишь головой помотал. Сейчас она "гостит у родителей". Было совершенно ясно, что Читтерлоу не очень с ними ладит. Похоже даже, они не одобряют его занятия драматургией: невыгодное, мол, занятие, - но они-то с Киппсом знают, скоро на него так и посыплются несметные богатства... Нужно только набраться терпения и упорства... Тут Читтерлоу вдруг вспомнил о долге гостеприимства. Киппс должен вернуться к нему на Фенчерч-стрит. Нельзя же всю ночь болтаться по улице, когда дома ждет славная бутылочка. - Вы будете спать на диване. И никакие сломанные пружины не помешают, уже недели три, как я их все повытаскивал. И на что вообще в диванах нужны пружины? Я в этом деле понимаю. Я на этом собаку съел, когда был в труппе Бесси Хоппер. Три месяца мы гастролировали, объездили всю Англию вдоль и поперек - Северный Уэллс, остров Мэн, - и всюду, где ни остановишься на ночлег, в диване непременно торчит хоть одна сломанная пружина. Ни одного целого дивана за все время, ни одного. Вот оно как бывает, - прибавил он рассеянно. Они направились вниз, к Харбор-стрит, и скоро миновали Павильон-отель. Так они вновь оказались в обществе старика Мафусаила, и под руководством Читтерлоу сей достойный старец со свойственной ему добросовестностью тут же снова раздул пламя в жилах Киппса. Влив в себя солидную порцию, Читтерлоу зажег трубку и погрузился в раздумье, из которого его вывел голос Киппса, заметившего, что ему сдается, "жизнь артистов уж очень беспокойная - то вроде на коне, а то - хлоп в лужу". Читтерлоу снова встряхнулся. - Пожалуй, - согласился он. - Иногда артист сам в этом повинен, иногда нет. Чаще всего сам же и виноват. Не одно, так другое... То с женой антрепренера связался, то расхвастался по пьяной лавочке... Рано или поздно непременно на чем-нибудь да сорвешься. Я фаталист. От своего нрава никуда не денешься. Сам от себя не уйдешь. Нипочем. Он призадумался. - На этом-то и строится настоящая трагедия. На психологии. Ирония греков... Ибсен... и вся прочая драматургия. Это современно. Он изрек эту глубокую мысль - плод исчерпывающего анализа - таким тоном, точно отвечал заученный урок, думая совсем о другом. Но, назвав Ибсена, он словно очнулся. Вот сидит перед ним наивный, непосвященный Киппс, для которого Ибсен - книга за семью печатями. Даже интересно открыть ему глаза, пускай знает, чего Ибсену недостает. Ведь вот совпадение: Ибсен слаб как раз в том, в чем сам он, Читтерлоу, силен. Разумеется, он и не думает ставить себя на одну доску с Ибсеном, но факт остается фактом: и Англию, и Америку, и колонии он знает куда лучше, чем Ибсен. Пожалуй, Ибсен ни разу на своем веку не побывал в кабаке и не видал хорошей потасовки. Это, разумеется, не вина Ибсена и не его, Читтерлоу, заслуга, но так уж оно получилось. Говорят, гений умеет делать все и обходиться без всего; но что-то оно сомнительно. Вот он сейчас пишет пьесу, вряд ли она понравится Уильяму Арчеру, но мнение Киппса ему куда важнее - эта пьеса, пожалуй, закручена покруче, чем у Ибсена. Итак, после бесконечных околичностей Читтерлоу, наконец, перешел к своей пьесе. Он решил не читать ее Киппсу, а пересказать. Это проще, ведь большая часть еще не написана. И он принялся излагать сюжет, весьма сложный, об аристократе, который все на свете видел, все на свете испытал и знал о женщинах все то, что знал сам Читтерлоу, - иными словами, решительно все, да и не только о женщинах. Рассказывая, Читтерлоу оживился и разгорячился. Он даже вскочил, чтобы лучше изобразить сцену, которую не передашь одними словами. Удивительно живая сценка! Киппс аплодировал вовсю. - Ох и здорово заверчено! - воскликнул новоявленный театральный критик, вполне усвоив свою роль, и стукнул кулаком по столу, едва не опрокинув при этом третью (после возвращения) порцию старины Мафусаила. - Здорово! Ай да Читтерлоу! - Вы понимаете, в чем тут соль? - спросил Читтерлоу, и туча, омрачавшая его чело, окончательно рассеялась. - Вот молодчина, дружище! Я так и знал, что вы поймете. А вот критик-литератор этого не поймет. Но вообще-то это - только начало... Он вновь наполнил стакан Киппса и принялся рассказывать дальше. А потом уже незачем стало расшаркиваться перед этим хваленым Ибсеном и приличия ради ставить его впереди себя. Они с Киппсом друзья и могут признаваться в том, о чем обычно умалчивают. - Как там ни верти, а здорово это у вас закручено, - не совсем к месту заявил Киппс, потягивая из вновь наполненного стакана. - Верно вам говорю. Все вокруг слегка покачивалось, в ушах немножко шумело, это было очень славно, очень приятно, и, соблюдая некоторую осторожность, Киппс без особого труда поставил стакан обратно на стол. Оказывается, Читтерлоу все еще рассказывает пьесу, а старик Мафусаил уже почти весь вышел, в бутылке осталось на донышке. Это хорошо, значит, теперь уже не опьянеешь. Во всяком случае, сейчас он не пьян, правда, больше ему уже не хочется. Он-то знает меру. Он хотел было перебить Читтерлоу и выложить ему все это, но не знал, с чего начать. А вот Читтерлоу, похоже, из тех, кто не знает меры. Вот оно что, пожалуй, он не одобряет Читтерлоу. И даже очень не одобряет. Заговорил его совсем, спасенья нет! Киппс вдруг очень рассердился на Читтерлоу - непонятно почему и совершенно несправедливо - и даже хотел сказать ему: - Ну и мастер же вы языком болтать, - но только и выдавил из себя: "Ну и мастер же вы..." - но тут Читтерлоу поблагодарил его и сказал, что Арчер ему в подметки не годится. А Киппс глядел на Читтерлоу недобрым взглядом, и вдруг его осенило: что за чудеса, с чего это Читтерлоу все время поминает какого-то Киппса?! С чего бы это? Что-то здесь не так... И вдруг выпалил: - Послушайте, вы это про что? Какой такой Киппс? - Ну, тот самый малый, Киппс, про которого я рассказываю. - Про какого такого Киппса вы рассказываете? - Да я же вам говорил. Киппс помолчал, пытаясь понять, что к чему. Потом упрямо повторил: - Какой-такой Киппс? - Ну, этот малый из моей пьесы... Ну, который целует девушку. - Отродясь не целовал девушку, - сказал Киппс, - по крайней мере... - и умолк на полуслове. Он никак не мог вспомнить, поцеловал он в конце концов Энн или нет, хотел поцеловать, - это уже точно. И вдруг скорбно поведал погасшему камину: - Это я и есть Киппс. - Как? - Киппс, - сказал Киппс и улыбнулся не без вызова. - Что Киппс? - Он - это я. - И для вящей убедительности Киппс пальцем ткнул себя в грудь. - Послушайте, Читтерлоу, - строго сказал он, близко наклонившись к собеседнику. - Нечего вам совать мое имя в пьесу. Это не годится. Меня в два счета уволят. - Тут, помнится, они слегка поспорили. Читтерлоу долго и обстоятельно объяснял, откуда он берет имена действующих лиц. Для этой пьесы он в основном пользовался газетой, которая еще и сейчас "где-нибудь тут валяется". Он даже принялся ее искать, а Киппс тем временем продолжал рассуждать, обращаясь к фотографии девушки в трико. Он сказал, что поначалу ее костюм сильно ему не понравился и он не хотел на нее смотреть, а теперь видит: у нее очень умное лицо. Вот если б она повстречала Баггинса, он бы ей понравился, это уж точно. Она, конечно, согласится... Да что там - каждый разумный человек согласится, нельзя совать в пьесы чужие имена. За это можно и к суду притянуть. Он доверительно растолковал ей, что у него и так хватит неприятностей: ведь он не ночевал дома, а тут еще и в пьесу попал. Ему закатят такой скандал, уж это как пить дать. И зачем он такое учинил? Почему не вернулся в десять? Потому что одно цепляется за другое. Одно всегда цепляется за другое, так уж повелось на этом свете... Он хотел еще сказать ей, что совершенно недостоин мисс Уолшингем, но тут Читтерлоу махнул рукой на газету и вдруг обругал Киппса, уверяя, что он пьян и несет околесицу. 5. УВОЛЕН Он проснулся на необычайно удобном диване, из которого хозяин давно повытаскал все пружины. И хотя вчера он, конечно же, не был пьян, но сейчас ему казалось (и это безошибочно угадал Читтерлоу), что весь он - одна огромная, тяжелая голова и мерзкий, пересохший рот. Он спал, не раздеваясь, все тело одеревенело и ныло, но голова и рот не позволяли думать о подобных пустяках. В голове колом торчала одна гнетущая мысль, которая причиняла ему физическую боль. Стоило лишь слегка повернуть голову, и кол вонзался с новой силой, причиняя невероятные мучения. Это была мысль, что он потерял место, погиб окончательно и что ему почему-то на это наплевать. Шелфорду уж, конечно, доложат о его выходке да если еще прибавить к этому давешний скандал из-за витрины!.. Подбадриваемый увещаниями Читтерлоу, он наконец приподнялся и сел. Равнодушно подчинялся он заботам хозяина дома. Читтерлоу, который, по его собственному признанию, тоже чувствовал себя "довольно кисло" и мечтал глотнуть наперсточек коньяку, ну, хотя бы наперсточек, нянчился с Киппсом, словно мать со своим единственным дитятей. Он сравнивал состояние Киппса с тем, как переносят похмелье другие его приятели, и в особенности достопочтенный Томас Норгейт. - Вот кто так и не научился пить, - сказал Читтерлоу. - Кое с кем это случается. Итак, он излил на голову новоявленного прожигателя жизни словесный бальзам и дал ему гренок, намазанный маслом, с анчоусами (лучшее лекарство в подобных случаях - это он знал по опыту), и вот наконец Киппс пристегнул измятый воротничок, почистил щеткой костюм, кое-как затянул прореху на штанине и приготовился предстать пред очи мистера Шелфорда и держать ответ за бурную, ни на что не похожую ночь - первую в его жизни ночь, проведенную вне дома. По совету Читтерлоу - подышать свежим воздухом, а потом уже идти в магазин - Киппс прошелся взад и вперед по набережной, а потом завернул в закусочную близ гавани и выпил чашку кофе. Это сразу его взбодрило, и он зашагал по Главной улице навстречу неотвратимым ужасам, которые ожидали его в магазине, конечно, смиренный и униженный, но и чуточку гордый тем, что он такой отчаянный грешник. В конце концов, если у него и разламывается голова, это нисколько не умаляет его мужского достоинства, совсем напротив: он не вернулся ночевать, он пил всю ночь напролет, и его теперешнее состояние - лишнее тому свидетельство. Если бы не Шелфорд, он бы просто нос задрал от гордости, что с ним, наконец, такое случилось. Но мысль о Шелфорде была невыносима. Вскоре Киппсу повстречались два ученика - они урвали минутку перед открытием магазина и выскочили подышать воздухом. Увидев их, Киппс встряхнулся, залихватски сдвинул шляпу с бледного лба, сунул руки в карманы (ну чем не заправский кутила!) и улыбнулся этим невинным юнцам вымученной улыбкой. В это мгновение ему было лестно, что заметны, конечно, и неумело зашитое место на брюках и пятна грязи, которые так и не поддались щетке Читтерлоу. Чего только они не вообразят, повстречав его в таком виде! И он молча прошествовал мимо. Уж, наверно, они сейчас во все глаза глядят ему вслед! Но тут он опять вспомнил про мистера Шелфорда... Ох, и взбучка же его ждет, а может быть, даже и... Он попытался придумать какое-нибудь благовидное оправдание. Можно сказать, что какой-то бешеный сшиб его велосипедом; что его оглушило - в затылке и сейчас еще отдается; что, приводя его в чувство, ему дали виски, - и "по правде говоря, сэр... - скажет он удивленным тоном, изумленно подняв брови, словно никогда не ожидал, что спиртное способно так странно подействовать на человеческий организм, - оно ударило мне в голову!" В таком виде случившееся казалось вовсе не столь предосудительным. Он пришел в магазин за несколько минут до восьми, и домоправительница, которая заметно отличала его среди прочих учеников ("Уж очень он безобидный, наш мистер Киппс", - говаривала она), кажется, еще больше исполнилась сочувствия за то, что он преступил Правила, и дала ему большой гренок и горячего чаю. - Хозяин уж, небось, знает, - начал Киппс. - Знает, - ответила домоправительница. Он появился в магазине чуть раньше времени и тотчас был вызван к Бучу. Из кабинета Буча он вышел через десять минут. Младший конторщик внимательно поглядел на него. Баггинс просто спросил, без обиняков. И Киппс в ответ сказал одно только слово: - Уволен! Киппс привалился к прилавку и, засунув руки в карманы, беседовал с двумя младшими учениками. - Наплевать мне, что меня уволили, - говорил Киппс, - я сыт по горло нашим Тедди и его Системой. Когда мой срок кончился, я сам хотел уволиться. Зря я тогда остался. Немного погодя подошел Пирс, и Киппс повторил все сначала. - За что тебя? - спросил Пирс. - Все из-за той несчастной витрины? - Еще чего! - ответил Киппс, предвкушая, как огорошит Пирса сообщением о том, что он такой отчаянный грешник. - Я не ночевал дома. И сам Пирс, известный гуляка Пирс, вытаращил на него глаза. - Да что ты? Куда ж тебя занесло? Киппс ответил, что "шатался по городу. С одним знакомым артистом". - Нельзя же вечно жить монахом, - сказал он. - Еще чего! - сказал Пирс, стараясь показать, что он и сам малый не промах. Но, конечно; на этот раз Киппс всех заткнул за пояс. - Ух, знали бы вы, что у меня в голове и во рту творилось утром, пока я не опохмелился, - сообщил он, когда Пирс ушел. - А чем опохмелялся? - Анчоусами на горячих гренках с маслом. Знаменитое средство! Уж можешь мне поверить, Роджерс. Другого не употребляю и тебе не советую. Так-то. У него стали выпытывать, как было дело, и он опять повторил, что шатался по городу с одним знакомым артистом. Ну, а чем же они все-таки занимались? - приставали любопытные. - А вы как думаете? - гордо и загадочно молвил Киппс. Они пристали, чтоб он рассказал подробнее, но он, многозначительно посмеиваясь, заявил, что маленьким мальчиком такое знать не полагается. - Вот накатайте-ка на болванку льняное полотно, это - ваше дело. Так Киппс пытался отогнать от себя мысли о том, что Шелфорд выставил его за дверь. Все это было хорошо, пока на него глазели юные ученики, но перестало помогать, когда он остался один на один со своими мыслями. На душе скребли кошки, руки и ноги ныли, в голове и во рту хоть и стало получше, но все еще было тошно. По правде говоря, он чувствовал себя премерзко, сам себе казался грязным и отвратительным. Работать было нестерпимо, а просто стоять и думать - еще хуже. Зашитая штанина была точно живой укор. Из трех пар его брюк эти были не худшие, они стоили тринадцать шиллингов шесть пенсов. А теперь на них надо поставить крест. Пару, в которой он по утрам убирает магазин, в торговые часы не наденешь, придется взять в носку выходные. На людях Киппс держался небрежно, словно ему все трын-трава, но, оставшись один, сразу падал духом. Его все сильнее угнетали денежные дела. Пять фунтов, положенные в Почтовый банк, да четыре шиллинга шесть пенсов наличными - вот и весь его капитал. Да еще ему причитается жалованье за два месяца. Жестяной сундучок уже не вмещает его гардероб, и выглядит он убого, неловко с ним являться на новое место. А еще понадобится куча бумаги и марок: писать письма по объявлениям - и деньги на железную дорогу: придется ездить в поисках нового места. И надо писать письма, а кто его знает, как их писать. Он, сказать по правде, не больно силен в правописании. Если к концу месяца он не подыщет место, придется, пожалуй, ехать к дяде с тетей. Как-то они его примут? Пока он, во всяком случае, ничего им сообщать не станет. Вот такие малоприятные мысли прятались за беспечными словами Киппса: "Надоело мне все одно и то же. Если бы он меня не уволил, я бы, глядишь, сам сбежал". В глубине души он был ошеломлен и не понимал, как же все это случилось. Он оказался жертвой судьбы или по крайней мере силы, столь же безжалостной, - в лице Читтерлоу. Он пытался вспомнить шаг за шагом весь путь, который привел его к погибели. Но это оказалось не так-то просто... Вечером Баггинс засыпал его советами и случаями из жизни. - Чудно, - говорил он, - а только каждый раз, как меня увольняют, меня страх берет: не найду места в магазине - и все тут. И всегда нахожу. Всегда. Так что не вешай нос. Первое дело - береги воротнички и манжеты; хорошо бы и рубашки тоже, но уж воротнички беспременно. Спускай их в самую последнюю очередь. Хорошо еще, сейчас лето, можно обойтись без пальто... И зонтик у тебя приличный... Сидя в Нью-Ромней, работы не подыщешь. Так что подавайся прямиком в Лондон, сними самую что ни на есть дешевую каморку и бегай ищи место. Ешь поменьше. Многие ребята похоронили свое будущее в брюхе. Возьми чашку кофе и ломтик хлеба... ну, если уж невтерпеж, яйцо... но помни: в новый магазин надо явиться при полном параде. Нынче, я гак понимаю, заправляться лучше всего в старых извозчичьих харчевнях. Часы и цепочку не продавай до самой последней крайности... Магазинов теперь хоть пруд пруди, - продолжал Баггинс. И прибавил раздумчиво: - Только сейчас, пожалуй, не сезон. Он принялся вспоминать, как сам искал работу. - Столько разного народу встречаешь, прямо на удивление, - сказал он. - С кем только не столкнешься! На иного поглядишь - ну что твой герцог. Цилиндр на нем. Ботиночки первый сорт, лакированные. Сюртучок. Все как полагается. Такого хоть сейчас возьмут в самый шикарный магазин. А другие - господи! Поглядишь - ну, берегись! Как бы самому не дойти до такой жизни. Дырки на башмаках замазаны чернилами, - видно, в какую-нибудь читальню заходил. Я-то сам обычно писал по объявлениям в читальне на Флит-стрит - самый обыкновенный грошовый клуб... Шляпа, сто раз промокшая, совсем потеряла форму, воротничок обтрепался, сюртучишко застегнут по самое горло, только и виден черный галстук, рубашки-то под ним вовсе нет. - Баггинс в благородном негодовании воздел руки к небесам. - Совсем без рубашки? - Проел, - ответил Баггинс. Киппс задумался. - Где-то сейчас старина Минтон, - сказал Киппс наконец. - Я его часто вспоминаю. На другое утро после того, как Киппсу было заявлено об увольнении, в магазине появилась мисс Уолшингем. Она вошла с темноволосой стройной дамой, уже немолодой и увядшей, в очень опрятном платье - это была ее матушка, с которой Киппсу предстояло впоследствии познакомиться. Он увидел их в центральном зале, у прилавка с лентами. Сам он как раз принес новую партию товара, который только что распаковал у себя в отделе, к прилавку напротив, где торговали перчатками. Обе дамы склонились над коробкой черных лент. На мгновение Киппс совсем растерялся. Как тут себя вести, чего требуют приличия? Он тихонько поставил коробки с товаром и, положив руки на прилавок, молча уставился на обеих покупательниц. Но, когда мисс Уолшингем выпрямилась на стуле, он тотчас сбежал... К себе в хлопчатобумажный отдел он вернулся страшно взволнованный. Как только он ушел, ему сейчас же захотелось опять ее увидеть. Он метался за прилавком, отдавая отрывистые приказания ученику, убиравшему витрину. Потом повертел в руках какую-то коробку, зачем-то развязал ее, снова стал завязывать и вдруг опять кинулся в главный зал. Сердце его неистово колотилось. Дамы уже поднялись со стульев - очевидно, выбрали все, что хотели, и теперь дожидались сдачи. Миссис Уолшингем равнодушно взирала на расставленные по прилавку коробки с лентами; Элен обводила взглядом магазин, увидела Киппса - и в глазах ее явственно вспыхнула искорка оживления. Он по привычке опустил руки на прилавок и смущенно глядел на нее. Как она поступит? Не пожелает его узнать? Элен пересекла зал и подошла к нему. - Как поживаете, мистер Киппс? - спросила она своим ясным, чистым голосом и протянула ему руку. - Хорошо, благодарю вас, - ответил Киппс. - А вы как? Она сказала, что покупала ленты. Киппс почувствовал, что миссис Уолшингем чрезвычайно удивлена, и не решился намекнуть на занятия резьбой по дереву; вместо этого он сказал, что она, небось, рада каникулам. Она ответила: да, рада, у нее теперь остается больше времени на чтение и тому подобное. Она, наверно, поедет за границу, догадался Киппс. Да, они, вероятно, отправятся ненадолго в Нок или в Брюгге. Они замолчали; в душе Киппса бушевала буря. Ему хотелось сказать ей, что он уезжает и никогда больше ее не увидит. Но у него не было таких слов, да и голос ему изменил. Отпущенные ему секунды пролетели. Девица из отдела лент вручила миссис Уолшингем сдачу. - Ну, до свидания, - сказала мисс Уолшингем и опять подала ему руку. Киппс с поклоном пожал ее. Никогда еще она не видела, чтобы он держался так хорошо. Она повернулась к матери. Все пропало, все пропало. Ее мать! Разве такое можно сказать при ее матери! Ему оставалось лишь быть вежливым до конца. И он кинулся отворять им дверь. Стоя у дверей, он еще раз низко и почтительно поклонился, лицо у него было серьезное, почти строгое, а мисс Уолшингем, выходя, кивнула ему и улыбнулась. Она не заметила его душевных мук, а только лестное для нее волнение. И горделиво улыбнулась, словно богиня, которой воскурили фимиам. Миссис Уолшингем кивнула чопорно и как-то стесненно. Они вышли, а Киппс еще несколько мгновений придерживал Дверь, потом кинулся к витрине готового платья, чтобы увидеть их, когда они пойдут по улице. Вцепившись в оконную решетку, он не сводил с них глаз. Мать, кажется, о чем-то осторожно расспрашивала. Элен отвечала небрежно, с невозмутимым видом человека, вполне довольного нашим миром. - Ну, право, мамочка, не могу же я делать вид, будто не узнаю своего студента, - говорила она в эту минуту. И они скрылись за углом. Ушла! И он больше никогда ее не увидит... никогда! Киппса будто полоснули хлыстом по сердцу. Никогда! Никогда! Никогда! И она ничего не знает! Он отвернулся от витрины. Но смотреть на свой отдел, на двух подчиненных ему учеников было нестерпимо. Весь залитый светом мир был невыносим. Он постоял еще мгновение в нерешительности и сломя голову кинулся в подвал, на склад своего хлопчатобумажного отдела. Роджерс о чем-то его спросил, но он сделал вид, что не слышит. Склад хлопчатобумажного отдела находился в подвальчике, отдельно от больших подвалов здания и едва освещался тусклым газовым рожком. Не прибавляя газа, он кинулся в самый темный угол, где на нижней полке хранились ярлычки для витрин. Трясущимися руками схватил и опрокинул коробку с ярлычками; теперь он с полным правом мог на какое-то время остаться здесь, укрывшись в тени, и хоть ненадолго дать волю горю, от которого разрывалось его сердчишко. Так он сидел, пока крик "Киппс! Живо!" не заставил его вновь предстать перед этим безжалостным миром. 6. НЕОЖИДАННОСТЬ В тот же день, после обеда, в часы затишья, перед тем как нахлынут вечерние покупатели, виновник всех бед Читтерлоу нагрянул к Киппсу с невероятным, ошеломляющим известием. И нет, чтобы просто, как полагается, войти в магазин и вызвать Киппса, - нет, он явился весьма необычно, таинственно, с непонятными предосторожностями. Сперва Киппс заметил, что какая-то тень мечется на улице перед витриной чулочных изделий. Потом он узнал Читтерлоу: тот пригибался, становился на цыпочки, вытягивал шею, пытаясь в просвет среди чулок и носков заглянуть внутрь, в магазин. Потом перенес свое внимание на дверь, но, повертевшись возле нее, перешел к витрине "Все для младенцев". В каждом его движении, в каждом шаге сквозило еле сдерживаемое волнение. При дневном свете Читтерлоу выглядел далеко не столь внушительно, как при неярких ночных огнях или в блеске собственных рассказов. Общие контуры, разумеется, оставались те же, но весь он словно слинял. Его велосипедный картузик оказался совсем жалким, а пропыленная двубортная тужурка вся лоснилась. Рыжие волосы и профиль и сейчас поражали своей живописностью, но уже не казались созданием Микеланджело. Однако карий глаз, пытливо пронизывающий витрину, был все так же ярок. Киппсу ничуть не хотелось вновь беседовать с Читтерлоу. Знай он наверняка, что Читтерлоу не войдет в магазин, он бы спрятался и переждал опасность на складе, но поди угадай, что еще выкинет этот сумасброд. Лучше пока держаться в тени, а когда Читтерлоу подойдет к боковой хлопчатобумажной витрине, выйти - как будто бы за тем, чтобы посмотреть, в порядке ли витрина, - и объяснить ему, что дела плохи и болтать с ним сейчас никак нельзя. Стоит, пожалуй, даже сказать, что он, Киппс, уже потерял место... - Привет, Читтерлоу, - сказал Киппс, выходя на улицу. - Вас-то мне и надо, - ответил Читтерлоу, крепко пожимая его руку. - Вас-то мне и надо. - И он взял Киппса за локоть. - Сколько вам лет, Киппс? - Двадцать один. А чего такое? - А еще говорят, совпадений в жизни не бывает. И зовут вас... Погодите, погодите. - Он ткнул в Киппса пальцем. - Артур? - Верно. - Значит, это вы тот самый и есть, - объявил Читтерлоу. - Какой еще тот самый? - Бывают же такие совпадения! - воскликнул Читтерлоу, засунув ручищу во внутренний карман куртки. - Минуточку, сейчас я скажу вам, как звали вашу матушку. Он захохотал и, порывшись в кармане, вытащил счет от прачки и два огрызка карандаша; переложив их в боковой карман, извлек мятую, покалеченную сигару, резиновый хоботок велосипедного насоса, кусок бечевки, дамский кошелек и ко всему записную книжечку, из которой вылетело несколько визитных карточек; подобрав их, он извлек из той же книжки обрывок газеты. - Юфимия, - прочел он и вытянул шею в сторону Киппса. - Ну? - Он громко засмеялся. - Бывает же такая удача!.. Ну и совпадение. Только, чур, не говорите, что ее звали не Юфимия, не надо портить это великолепное представление. - Кого звать Юфимия? - спросил Киппс. - Вашу матушку. - Дайте я погляжу, чего тут в газете. Читтерлоу вручил ему обрывок газеты и небрежно отвернулся. - Говорите, что хотите, а совпадения существуют, - сказал он в пространство и снова гулко захохотал. Киппс начал читать. "Уодди или Киппс, - было напечатано большими буквами. - Если Артур Уодди или Артур Киппс, сын Маргарет Юфимии Киппс, которая..." Читтерлоу ткнул пальцем в обрывок газеты. - Я просматривал эту колонку и выуживал имена, будь они неладны, искал подходящие для своей пьесы. Никогда не нужно выдумывать имена. Я уже вам говорил. Тут я вполне согласен с Эмилем Золя. Чем документальное, тем лучше. Я их беру горяченькие, прямо из жизни. Понимаете? Кто этот Уодди? - Почем я знаю. - Не знаете Уодди? - Да нет же! Киппс снова поглядел в газету, но тут же махнул рукой. - Что все это значит? - спросил он. - Я никак не пойму. - Это значит, - принялся, наконец, объяснять Читтерлоу, - насколько я понимаю, вы напали на жилу. Бог с ним, с Уодди, это мелочь. Что такие вещи обычно означают? Вам сообщат нечто... очень для вас приятное. Я тогда совершенно случайно взял эту газету, чтобы подыскать имена для пьесы. А тут заглянул в нее еще раз - и мигом понял, что это вы и есть. Я верю в совпадения. Говорят, совпадений не бывает. А я говорю: бывают. Все на свете сплошные совпадения. Только умей видеть. И вот, пожалуйста. Вот вам совпадение! Невероятно? Очень даже вероятно! Понимаете? Это вы Киппс! К черту Уодди! Вы вытащили счастливый билет. Моя пьеса несет удачу. Хлоп! Вы в ней, и я в ней. Мы оба в ней по уши. Хватай! - Он громко щелкнул пальцами. - И плевать на этого Уодди. - Чего? - отозвался Киппс, тревожно косясь на пальцы Читтерлоу. - Все в порядке, - сказал Читтерлоу, - можете биться об заклад на свои единственные штаны. И не волнуйтесь из-за Уодди... все ясно, как божий день. Правда на вашей стороне... как пить дать. Ну что рот разинули, дружище? Нате, прочтите сами, если мне не верите. Читайте! И он потряс клочком газеты перед носом Киппса. В эту минуту Киппс заметил, что из витрины на них глазеет второй ученик. Это помогло ему немного собраться с мыслями. - ...который родился в Восточном Гринстеде. И верно, я там родился. Я слышал, тетушка говорила, что... - А я и не сомневался, - сказал Читтерлоу; он ухватил край газетной вырезки и уставился в нее, щекой к щеке Киппса. - ...первого сентября тысяча восемьсот семьдесят восьмого года... - Все в порядке, - сказал Читтерлоу. - Все в полном порядке, теперь вам только остается написать Уотсону и Бину и получить его... - Чего получить? - А кто его знает... Что б там ни было. Киппс нерешительно потрогал свои чуть заметные усики. - А вы бы написали? - спросил он. - Еще бы! - А чего там может быть? - Так это же самое интересное! - воскликнул Читтерлоу, проделав три па какого-то фантастического танца. - В этом же вся штука. Там может быть что угодно... ну, хоть миллион. Вот бы хорошо! А что там очистится для Гарри Читтерлоу? Киппса стала бить легкая дрожь. - Но... - начал он и задумался. - А вы бы на моем месте... - опять заговорил он. - И как же насчет этого Уодди?.. Он поднял глаза и увидел, что второй ученик, глазевший на них из витрины, молниеносно скрылся. - Что там такое? - спросил Читтерлоу, но не получил ответа. - Господи! Хозяин! - произнес Киппс и в мгновение ока нырнул в дверь. Он ворвался в магазин, когда Шелфорд в сопровождении младшего ученика проследовал к остаткам хлопчатобумажных плательных тканей, чтобы рассортировать их, и уже требовал Киппса. - Ага, Киппс! Прогуливался. - Вышел поглядеть, в порядке ли витрина, сэр, - ответил Киппс. Шелфорд только хмыкнул. Некоторое время Киппсу, занятому по горло, было не до Читтерлоу и не до скомканного в кармане брюк обрывка газеты. Но в какую-то минуту он с тревогой заметил, что на улице за стеклом витрины возникла какая-то суматоха. И совсем перетрусил, когда за стеклянной дверью, ведущей в его отдел, замаячил знакомый любопытный нос и яркий карий глаз: Читтерлоу искал причину внезапного бегства Киппса - потом, должно быть, углядел лучезарную плешь мистера Шелфорда, мигом все понял и удалился. Киппс облегченно вздохнул и опять занялся своими неотложными делами, объявление же по-прежнему лежало у него в кармане. Не сразу он сообразил, что Шелфорд спрашивает его о чем-то. - Да, сэр, нет, сэр, совершенно верно, сэр. Завтра буду сортировать зефир, сэр. Но вот, наконец, он улучил минутку и, укрывшись за только что распакованным тюком с летними кружевными занавесями, достал из кармана обрывок газеты, разгладил его и перечел. Поди разберись, что тут к чему. "Артур Уодди или Артур Киппс" - один это человек или два? Надо бы спросить Пирса или Баггинса. Только вот... Тетка с детства внушала ему не отвечать ни на какие расспросы про мать: видно, было в ее жизни что-то, требовавшее тайны. - Станут спрашивать - знай помалкивай, - наказывала тетушка. - Ничего, мол, не знаю, и все тут. Так вот оно что... Так, может быть, она?.. Лицо у Киппса стало хмурое и озабоченное, и он энергично подергал свои усики. Он всегда утверждал, что его отец был "фермер из благородных". "Но ферма не оправдывала себя", - говорил он обычно, и при этом ему представлялся измученный заботами и преждевременно состарившийся аристократ из какого-нибудь грошового журнальчика. "Я круглый сирота", - объяснял он как человек, хлебнувший горя на своем веку. Он рассказывал, что живет с тетей и дядей, но умалчивал об их лавчонке, и уж, конечно, у него хватало ума скрывать, что дядюшка в прошлом был дворецким, то есть, попросту говоря, слугой. Да и все младшие служащие в заведении Шелфорда говорили о своих родителях туманно и сдержанно, избегая вдаваться в подробности: ведь это так постыдно, если тебя причислят к простонародью! Спросить, что значит это "Уодди или Киппс", - значит разрушить невинную легенду о своем происхождении и сиротстве. В сущности, Киппс и сам очень смутно представлял, каково его положение в мире (да, по правде говоря, он вообще все на свете представлял себе довольно смутно), но он знал, что в его положении есть что-то... незавидное. А если так?.. Взять, что ли, да и разорвать это объявление, не то хлопот не оберешься. Но тогда придется все объяснить Читтерлоу! - Нет уж! - выдохнул Киппс. - Киппс! Киппс, живо! - скомандовал Каршот, который сегодня исправлял должность старшего. Киппс скомкал обрывок газеты, снова сунул его в карман и поспешил к покупательнице. - Мне бы хотелось что-нибудь такое, чем можно покрыть небольшую скамеечку. Ничего особенного, какой-нибудь остаточек, что угодно, - говорила покупательница, сквозь очки рассеянно глядя по сторонам. На долгих полчаса Киппс оторвался от мыслей о газетном объявлении, и к концу этого получаса скамеечку все еще нечем было покрыть, а на прилавке у Киппса образовалась богатейшая выставка тканей, которые ему предстояло вновь убрать на полки. Он так разозлился на злосчастную скамеечку, что совсем позабыл о скомканном в кармане объявлении. В тот вечер Киппс сидел на своем жестяном сундучке под газовым рожком и листал сборник "Ответы на все вопросы", составлявший справочную библиотеку Баггинса, - надо же найти имя Юфимия и узнать, что оно значит! Киппс надеялся, что Баггинс по своему обыкновению спросит, что это он ищет, но была суббота, и Баггинс собирал белье в стирку. - Два воротничка, - бормотал он, - один носок, две манишки. Рубашка?.. Хм... Где-то должен быть еще воротничок. - Юфимия, - не выдержал наконец Киппс; он не мог не поделиться осенившей его счастливой догадкой о своем высоком происхождении. - Юфимия... ведь правда, в простой семье так девочку не назовут? - В простой, - фыркнул Баггинс, - ни в какой порядочной семье так не назовут, - заявил он. - Вот тебе и на! - воскликнул Киппс. - Это почему? - Да потому, что, когда у девчонки такое имя, она почти наверняка пойдет по дурной дорожке. С таким имечком только собьешься с панталыку. Была бы у меня дочка, чего там - десять дочек, я бы всех назвал Джейн. Всех до одной. Самое распрекрасное имя. А то - Юфимия! Выдумают тоже... Эй, слышь! Там у тебя под кроватью, случаем, не мой воротничок? - А по-моему, не такое уж плохое имя, - сказал Киппс, доставая из-под кровати воротничок. Но после этого разговора он уже не мог успокоиться. - Вот возьму и напишу письмо, - сказал он; видя, что Баггинс, занятый своим бельем, ничего не замечает и не слышит, он добавил про себя: - Напишу - и все тут. Итак, он достал пузырек с чернилами, одолжил у Баггинса перо и, не особенно раздумывая над правописанием и стилем, сделал, как решил. Примерно через час он вернулся в спальню; он немного запыхался и даже побледнел. - Где пропадал? - спросил Баггинс, проглядывая "Дейли Уорлд Мэнеджер", который по заведенному обычаю перешел к нему от Каршота. - Ходил на почту, опускал письма, - ответил Киппс, вешая шляпу. - Насчет места? - Само собой, - сказал он и прибавил с нервным смешком: - Чего ж еще? Баггинс снова углубился в газету. А Киппс сел на свою койку и задумчиво уставился на оборотную сторону его газеты. - Баггинс, - решился он наконец. Тот опустил газету и посмотрел на Киппса. - Послушай, Баггинс, чего это такое, когда в газете помещают объявление: такого-то и такого-то, мол, просят зайти туда-то в его собственных интересах? - Разыскивают людей, - ответил Баггинс, снова углубляясь в газету. - А для чего? - спросил Киппс. - Чтоб передать им наследство? Или еще что? Баггинс покачал головой. - Долги, - сказал он. - Чаще всего долги. - Какой же тогда человеку интерес? - А на эту удочку скорей клюнешь, - объяснил Баггинс. - Обычно это жены стараются. - Как так? - Ну когда брошенная жена хочет вернуть мужа из бегов. - А все-таки бывает, что это и наследство, правда? К примеру, кто-нибудь отказал кому-нибудь сто фунтов?.. - Очень редко. - Ну, а как же... - начал было Киппс, но его вновь одолели сомнения. Баггинс вновь погрузился в газету. Его взволновала передовая о положении в Индии. - Господи боже мой! - воскликнул он. - Да разве можно давать этим черномазым право голоса! - Они, небось, и не дадут, - сказал Киппс. - Это ж какой народ! - горячился Баггинс. - Ни тебе английского здравомыслия, ни характера. И они всегда готовы мошенничать, лжесвидетельствовать и всякое такое... У англичанина этого и в мыслях нет. У них прямо возле суда сидят свидетели и ждут, чтоб их наняли... Верно тебе говорю, Киппс, истинная правда. Такая у них профессия. Ты идешь в суд, а они тебе кланяются, перед тобой шляпы снимают. Англичанину такое и в голову не придет, уж можешь мне поверить... А у них это в крови. Больно они трусливые, откуда ж им быть честными. Характер у них рабский. Они не привычны к свободе, не то, что мы; дай им свободу, а они и не знают, - что с ней делать, и ничего хорошего не получится. А вот мы... А, черт! Газовый рожок неожиданно погас, а Баггинсу оставалось прочесть еще целую колонку светской хроники. Теперь Баггинс уже вовсе не слушал Киппса, он принялся честить Шелфорда: сквалыга, в этакую пору выключает газ! Он не пожалел для хозяина самых язвительных слов, разделся в темноте, ударился босой ногой о сундучок, выругался и мрачно, злобно умолк. Киппс попытался уснуть, прежде чем все связанное с письмом, которое он только что отправил, вновь завладеет его мыслями, но это ему не удалось. И, вконец измученный, он принялся вновь обдумывать все с самого начала. Теперь, когда первоначальный страх утих, он все-таки не мог решить, рад он или не рад, что отправил письмо. А вдруг он получит сто фунтов! Конечно же, сто фунтов! Если так, он продержится целый год, - чего там, даже два, три года, пока не найдет себе места. Даже если только пятьдесят фунтов!.. Баггинс уже мерно дышал, когда Киппс снова заговорил. - Баггинс, - окликнул он. Притворяясь спящим, Баггинс задышал громче, и даже стал похрапывать. - Послушай, Баггинс, - немного погодя снова окликнул его Киппс. - Ну, чего еще? - весьма нелюбезно отозвался Баггинс. - Вдруг бы ты увидал в газете объявление и свою фамилию: дескать, тебя приглашают зайти к какому-то человеку, и он тебе сообщит что-то такое, очень тебе интересное... Ты бы что сделал? - Удрал бы, - буркнул Баггинс. - Но... - Я бы удрал и носу не высовывал. - А почему? - Спокойной ночи, старина. - Баггинс произнес это таким тоном, что стало совершенно ясно: разговоры кончены, пора спать. Киппс надолго притих, потом тяжело вздохнул, повернулся на другой бок и снова уставился во тьму. Дурак он, что отправил это письмо! Господи! Вот дурак-то! Ровно через пять с половиной дней после того, как был выключен свет, что помешало Баггинсу дочитать газету, на набережной появился бледный молодой человек с широко раскрытыми горящими глазами. На нем был лучший его костюм, и, несмотря на хорошую погоду, в руках - зонтик, словно он шел из церкви. Он приостановился в нерешительности, потом повернул направо. Он пристально вглядывался в каждый дом, мимо которого проходил, и вдруг резко остановился. "Хьюгенден" - было выведено строгими черными буквами на воротах. "Хьюгенден" - гласили золотые буквы, выписанные на стекле полукруглого окна над дверью. Прекрасный оштукатуренный дом, прямо дух захватывает, и балкон дивного цвета морской волны да еще с позолотой. Молодой человек, задрав голову, оглядывал этот прекрасный дом. - Боже милостивый! - благоговейно прошептал он наконец. Во всех окнах нижнего этажа богатые темно-красные портьеры, а над ними - жалюзи на медных карнизах. В окне гостиной в большом, изящной работы вазоне - пальма. На двери - добротный бронзовый дверной молоток; были тут и два звонка, под одним табличка - "Для прислуги". - Боже милостивый! Прислуга, а? Молодой человек отошел в сторонку, не сводя глаз с дома, потом возвратился на прежнее место. Нерешительность совсем одолела его, он отошел еще дальше, к морю, сел на скамью, облокотился на спинку и опять уставился на "Хьюгенден". Тихонько насвистывая какую-то песенку, он склонил голову направо, потом налево. Затем некоторое время хмуро, в упор смотрел на дом. Тучный краснолицый пожилой джентльмен с глазами навыкате сел рядом с Киппсом, снял панаму с необыкновенно лихо изогнутыми полями и, шумно отдуваясь, отер пот со лба. Потом стал вытирать панаму изнутри. Киппс глядел на соседа, пытаясь сообразить, какой у него годовой доход и где он купил такую необыкновенную панаму. Но скоро "Хьюгенден" снова завладел его мыслями. - Послушайте, - поддаваясь внезапному порыву, сказал Киппс, обратившись к пожилому джентльмену. Пожилой джентльмен вздрогнул и обратил взор на Киппса. - Что вы сказали? - свирепо спросил он. - Вы, небось, не поверите, а ведь этот вот дом мой. - И Киппс ткнул пальцем в сторону "Хьюгендена". Пожилой джентльмен повернул голову и поглядел на дом. Потом обернулся к Киппсу, налитыми кровью глазами человека, которого вот-вот хватит апоплексический удар, уставился на его плохонький "парадный" костюм и вместо ответа лишь запыхтел. - Правда, мой, - повторил Киппс, уже не так уверенно. - Не болтайте глупостей, - сказал пожилой джентльмен, надел панаму, глаза сразу скрылись под ее полями. - И так жарко, - возмущенно пропыхтел он, - а тут еще вы со своими глупостями. Киппс перевел взгляд с пожилого джентльмена на дом, потом снова на пожилого джентльмена. Пожилой джентльмен поглядел на Киппса, фыркнул, отвернулся к морю и снова, фыркнув весьма презрительно, посмотрел на Киппса. - Не верите, что он мой? - опросил Киппс. Пожилой джентльмен вместо ответа через плечо мельком взглянул на дом, а потом сделал вид, будто тут и нет никакого Киппса, будто рядом с ним пустое место. - Нынче утром я получил его в наследство, - сказал Киппс. - И этот дом и еще кое-чего. - Ох! - выдохнул пожилой джентльмен с видом вконец измученного человека. Казалось, он ждет, чтобы прохожие избавили его от Киппса. - Да, получил, - сказал Киппс. Он помолчал, неуверенно поглядывая на дом, словно его все сильнее одолевали сомнения. - Я получил... - снова начал он и осекся. - Да нет, чего ж говорить, раз вы не верите, - сказал он. После нелегкой внутренней борьбы возмущенный пожилой джентльмен решил на сей раз обойтись без апоплексического удара. - Знаю я эти штучки, - пропыхтел он. - Вот сдам вас в полицию! - Какие штучки? - Не первый день живу на свете, - сказал пожилой джентльмен, отдуваясь. - Достаточно на вас поглядеть! - прибавил он. - Знаю я таких... Пожилой джентльмен кашлянул, покивал головой и снова кашлянул. Киппс поглядывал то на дом, то на пожилого джентльмена, то снова на дом. Похоже, разговаривать им больше не о чем. Вскоре он поднялся и прямиком через газон медленно зашагал к внушительному подъезду. Остановился и неслышно, одними губами произнес волшебное слово: "Хьюгенден". Домик первый сорт! Он поглядел через плечо, словно призывая пожилого джентльмена в свидетели, потом пошел своей дорогой. Такого разве убедишь? Он шел медленно, очень медленно, словно какая-то невидимая нить тянула его назад. Когда с тротуара дом перестал быть виден, Киппс сошел на мостовую. И наконец, сделав усилие, оборвал нить. Завернув в тихую боковую улочку, он украдкой расстегнул пиджак, вынул конверт с тремя банковыми билетами, посмотрел на них и положил обратно. Потом выудил из кармана брюк пять новеньких золотых и полюбовался ими: вот каким доверием прониклись к нему мистеры Бин и Уотсон; а все потому, что он точная копия портрета его покойной мамаши! Да, все верно. Так оно и есть. Он бережно спрятал золотые и вдруг повеселел - и радостно зашагал дальше. Все чистая правда: у него есть свой дом, он богатый человек и сам себе хозяин. Он уже свернул было за угол, направляясь к Павильону, но передумал и повернул назад: сейчас он пойдет в магазин и все им расскажет! Далеко впереди кто-то переходил дорогу, кто-то, с кем до странности связано его нынешнее настроение. Да это же Читтерлоу! Тот самый Читтерлоу, от которого все и пошло! Драматург бодро шагал по перекрестку. Голова высоко вскинута, велосипедный картузик сдвинут на затылок, в веснушчатой ручище два романа из библиотеки, утренняя газета, завернутая в бумагу новая шляпа и корзинка, полная лука и помидоров... Надо его догнать и рассказать о поразительной перемене, только что совершившейся в мире, решил Киппс, но в эту минуту Читтерлоу скрылся за винным магазином на углу. Киппс уже окликнул было его, но прикусил язык и только помахал зонтиком. Потом, ускорив шаг, заторопился вдогонку. Повернул за угол - а Читтерлоу уже и след простыл, почти бегом дошел до следующего угла - и тут Читтерлоу не оказалось. Тогда Киппс повернул назад, напрасно отыскивая глазами еще какой-нибудь таинственный угол, за которым мог исчезнуть Читтерлоу. В недоумении он прижал палец к губам, постоял на краю тротуара, озираясь по сторонам. Но Читтерлоу как сквозь землю провалился. Нет как нет! А между тем для его смятенной души оказалось целительно даже мельком увидеть Читтерлоу - все сразу стало на свои места, а это было ему сейчас так необходимо! Все правильно, все хорошо. Его вдруг взяло нетерпение рассказать о том, что с ним случилось, в магазине, всем и каждому. Это как раз то, что требуется. Вот тогда он наконец и сам поверит, что все это чистая правда. И, подхватив зонтик как попало, он скорым шагом направился к магазину. Вошел он через хлопчатобумажный отдел. Стремительно распахнув дверь, сквозь стекло которой еще так недавно со страхом следил за любопытным носом Читтерлоу, он увидел второго ученика и Пирса, занятых разговором. Пирс ковырял булавкой в зубе и между делом вещал о том, что такое хороший тон. Киппс подошел к прилавку. - Слышь, - сказал он. - У меня новости! - Чего еще? - отозвался Пирс, не вынимая изо рта булавки. - Угадай. - Ты смылся, потому что Тедди в Лондоне. - Лучше. - Тогда чего? - Получил наследство. - Рассказывай! - Вот ей-ей! - Ври больше! - Верно говорю. Получил наследство - тыщу двести фунтов. Тыщу двести в год! И он двинулся к маленькой дверце, ведущей из магазина в жилую часть дома, точно regardant passant [посторонний прохожий (франц.)], как говорят герольды. Пирс застыл, разинув рот, с булавкой в руке. - Врешь! - вскрикнул он наконец. - Вот ей-богу, - сказал Киппс. - Я ухожу из магазина. И шагнул через половик, постеленный перед дверью из магазина в жилую часть дома. В это время мистер Шелфорд как раз был в Лондоне - закупал товары для летнего сезона и, надо думать, беседовал с претендентами на место Киппса. И вот слух о необычайном происшествии вихрем пронесся из конца в конец магазина. Мужчины все до одного, встречаясь, первым делом спрашивали: "Слыхали про Киппса?" Новая кассирша узнала о событии от Пирса и ринулась в отдел безделушек, спеша всех поразить. Киппс получил наследство - тысячу фунтов в год, нет, двенадцать т