к Вин был отставлен без всяких объяснений), а это совсем не плохо для начала, ведь молодой адвокат всего несколько месяцев назад закончил учение. Кроме того, он недавно прочитал Ницше и полагал, что он тоже сверхчеловек, стоящий по ту сторону добра и зла, из тех, кого имеет в виду писатель. Шляпа у него, во всяком случае, была куда больше, чем следовало. Ему хотелось подробно рассказать девушке с веснушками о сверхчеловеке, для которого не писаны законы морали, хотелось поверить ей свои мысли, и, чтобы никто не помешал, они сошли с тропинки и удалились в рощу, избежав таким образом встречи с молодым бычком. Им удалось скрыться от остальной компании, да и то случайно, ибо за ними по пятам следовали Филин и миссис Уолшингем, оба прирожденные и искусные менторы, не склонные сегодня, по мотивам весьма серьезным, мешать Киппсу и Элен. Они дошли по тропинке до перехода в живой изгороди, за которой пасся бык, и при виде животного в Филине тотчас заговорило присущее ему отвращение ко всему грубому и жестокому. Он решил, что перелаз слишком высок, лучше им обойти кругом, и миссис Уолшингем охотно с ним согласилась. Тем самым они оставили путь открытым для Киппса и Элен, и эти двое и повстречались с быком. Элен его не заметила, но Киппс заметил; однако сегодня он готов был сразиться хоть со львом. Бык пошел прямо на них. То не был настоящий боевой бык, он не делал отчаянных выпадов, не бодался, но просто шел на них, и глядел на них большими, злобными синеватыми глазами, пасть у него была открыта, влажный Нос блестел, и если он не ревел, то, уж во всяком случае, мычал и злобно тряс головой и всем своим видом говорил, что не прочь поднять их на рога. Элен испугалась, но чувство собственного достоинства ей не изменило. Киппс побелел, как полотно, но сохранил полное спокойствие, и в эти минуты она совсем забыла, что он неправильно говорит и робеет в обществе. Он велел ей спокойно отходить к перелазу, а сам сбоку пошел на быка. - Убирайся прочь! - прикрикнул он. Когда Элен оказалась за изгородью, Киппс спокойно и неторопливо отступил. Он ловко отвлек внимание быка и перелез через изгородь; дело было сделано - он не совершил ничего особенного, но и этого было достаточно, чтобы Элен рассталась с ложным представлением, будто человек, который так постыдно трусит перед чашкой с чаем, и во всем остальном жалкий трус. В эту минуту она, пожалуй, даже впала в другую крайность. Прежде она считала, что Киппс не слишком крепок душой и телом. И вдруг оказалось, что на него можно положиться. И есть у него еще немало других достоинств. В конце концов и за такой спиной вполне можно укрыться!.. Все эти мысли нетрудно было прочесть в ее глазах, когда они проходили мимо поросших травой развалин Portus Lemanus и поднимались по крутым склонам на гребень горы, к замку. Каждый, кто попадает в Фолкстон, рано или поздно непременно отправляется в Лимпн. Замок давным-давно превратился в ферму, почтенная ферма эта и сама уже в годах, а древние стены, окружающие ее, - точно пальто на дитяти с чужого, взрослого плеча. Добрейшая фермерша принимает бесчисленных посетителей, показывает им огромный каток для белья и просторную кухню, ведет их в залитый солнцем садик, разбитый на плоской вершине, откуда видны крутые склоны, на которых пасутся овцы, а вдалеке, за каналом, под деревьями, покоятся вечным сном рассыпавшиеся в прах останки Римской империи. По извилистой каменной лесенке, по избитым, стоптанным ступеням поднимаешься на главную башню - и вокруг распахивается неоглядная ширь, и кажется, нет ей ни конца, ни края. Далеко внизу, у самого подножия горы, начинается вересковая равнина и стелется, стелется вольным полукружьем, и простирается до самого моря, и переходит в невысокие синие холмы Уинчелси и Гастингса, и по всей равнине, то здесь, то там, поднимаются церкви забытых и заброшенных средневековых городков, на востоке между морем и небом маячит Франция; а на севере, за бесчисленными фермами, домами, рощами, поднимаются Меловые холмы с крутыми срезами выработок и каменоломен, и по ним то и дело проходят тени плывущих мимо облаков. И здесь, вознесенные высоко над будничным миром, перед лицом пленительных далей Элен и Киппс очутились только вдвоем; сначала как будто все шестеро собирались подняться на главную башню, но миссис Уолшингем испугалась узких, неровных ступенек, а потом почувствовала легкую дурноту, так что и она, а с ней и девушка с веснушками остались внизу и стали прохаживаться в тени дома; а Филин вдруг обнаружил, что ни у кого нет ни одной сигареты, и, прихватив с собой молодого Уолшингема, отправился в деревню. Элен и Киппсу покричали и все это объяснили, но вот крики стихли, они снова остались наедине с окрестными далями, повосхищались красотами и умолкли. Элен храбро уселась в амбразуре, Киппс стал рядом. - Мне всегда нравилось глядеть, когда вид красивый, - немного погодя (и уже не в первый раз) вымолвил Киппс. И вдруг мысль его сделала неожиданный скачок. - По-вашему, Филин все правильно говорил? Она вопросительно на него взглянула. - Про мое фамилие. - Что на самом деле это испорченное Квипс? Не уверена. Вначале я тоже так подумала... С чего он взял? - Да кто ж его знает? - Киппс развел руками. - Просто я думал... Она быстро испытующе взглянула на него и стала смотреть вдаль, на море. Киппс растерялся. Он хотел перейти от этого вопроса к рассуждениям о фамилиях вообще, о том, что фамилию можно и переменить; ему казалось, это самый легкий и остроумный способ высказать то, что было у него на уме, - и вдруг он почувствовал, что все это ужасно грубо и глупо. Недоумение Элен спасло его, заставило вовремя остановиться. Он замолчал, любуясь профилем Элен в рамке изъеденного временем камня, на голубом фоне моря и неба. Нет, не стоит больше толковать про свое имя. И он снова заговорил о красотах природы. - Вот погляжу на красивый вид... и вообще на... на какую ни то красоту - ну, и чувствую себя... как-то так... Элен быстро взглянула на него и увидела, с каким трудом он подыскивает нужное слово. - Дурак дураком, - докончил он. Она окинула его взглядом собственницы, впрочем, пожалуй, даже ласковым. И заговорила голосом столь же недвусмысленным, как и ее взгляд. - Вы не должны так чувствовать, - сказала она. - Право же, мистер Киппс, вы слишком дешево себя цените. Ее взгляд, ее слова ошеломили Киппса. Он посмотрел на нее, словно пробуждаясь от глубокого сна. Она опустила глаза. - А по-вашему... - начал он. И вдруг выпалил: - А вы цените меня не дешево? Она подняла глаза и покачала головой. - Но... к примеру... вы же не считаете меня... за ровню. - Ну отчего же? - Господи! Так ведь... Сердце его бешено колотилось. - Кабы я думал... - начал он. Потом сказал: - Вы такая образованная. - Какие пустяки! - возразила она. Потом, - так показалось обоим, - они долго-долго молчали, но молчание это многое договорило и довершило. - Я ведь знаю, кто я есть, - сказал наконец Киппс. - Кабы я думал, что это возможно... Кабы я надеялся, что вы... Да я бы горы своротил... Он замолчал, и Элен вдруг как-то притихла, опустила глаза. - Мисс Уолшингем, - сказал он, - неужто... неужто вы относитесь ко мне так хорошо, что... что захотите помочь мне? Мисс Уолшингем, неужели вы вправду хорошо ко мне относитесь? Ему казалось, прошла вечность. Наконец она заговорила. - По-моему, - сказала она и подняла на него глаза, - вы самый великодушный человек на свете... Только подумайте, как вы поддержали моего брата! Да, самый великодушный и самый скромный. А сегодня... сегодня я поняла, что вы и самый храбрый тоже. Она отвернулась, глянула вниз, помахала кому-то и встала. - Мама зовет, - сказала она. - Пора спускаться. Киппс по привычке вновь стал вежлив и почтителен, но чувства его были в полном смятении. Он шел впереди нее к маленькой дверце, что открывалась на винтовую лестницу. "Вверх и вниз по лестнице всегда иди впереди дамы". И вдруг на второй ступеньке решительно обернулся. - Но... - сказал он, глядя на Элен снизу вверх; в тени белел его спортивный костюм, блестели глаза на побледневшем лице, никогда еще он не казался ей таким взрослым - настоящим мужчиной. Элен остановилась, держась за каменную притолоку, и посмотрела на него. Он протянул руку, словно хотел ей помочь. - Вы только скажите, - продолжал он. - Уж верно, вы знаете... - О чем вы? - Вы хорошо ко мне относитесь? Элен долго молчала. Казалось, мир неотвратимо движется к катастрофе и вот сейчас взорвется. - Да, - вымолвила она наконец, - я знаю. Шестым чувством он вдруг разгадал, каков будет ее ответ, и замер. Она наклонилась к нему, и прелестная улыбка смягчила и озарила ее лицо. - Обещайте мне, - потребовала она. Его замершее лицо было само обещание. - Раз уж я вас ценю высоко, вы и сами должны ценить себя по достоинству. - Цените меня? Так, значит, по-вашему... На сей раз она наклонилась совсем близко. - Да, я вас ценю, - перебила она и закончила шепотом: - И вы мне очень дороги. - Это я? Элен громко рассмеялась. Киппс был потрясен. Но, может быть, он все-таки чего-то не понял! Нет, тут надо все выяснить до конца. - И вы пойдете за меня замуж? Она смеялась, переполненная чудесным сознанием своей силы, своей власти и торжества. Он славный, такого приятно покорить. - Да, пойду, - со смехом ответила она. - Что же еще я могла этим сказать? - И повторила: - Да. Киппс обомлел. У него было такое чувство, точно у отшельника, которого вдруг схватили посреди тихой молитвы, в рубище, с главой, посыпанной пеплом, и ввергли в сияющие врата рая, прямо в объятия ясноглазого праздничного херувима. Он чувствовал себя точно смиреннейший праведник, вдруг познавший блаженство... Он изо всех сил вцепился в веревку, которая служила перилами на этой каменной лестнице. Хотел поцеловать руку Элен и не отважился. Он не прибавил ни слова. Повернулся - лицо у него было застывшее, чуть ли не испуганное - и стал медленно спускаться впереди Элен в поджидавшую их тьму... Казалось, все понимали, что произошло. Не было никаких слов, никаких объяснений, достаточно было взглянуть на обоих. Киппс потом вспоминал: едва все собрались у ворот замка, Филин как бы невзначай крепко сжал ему локоть. Конечно же, он знал. Он ведь так и лучился благожелательством, он поздравлял, конечно же, он был очень доволен, что хорошее дело пришло к благополучному концу. Миссис Уолшингем, еще недавно столь утомленная подъемом в гору, явно оправилась и почувствовала необычайный прилив любви к дочери. И мимоходом потрепала ее по щеке. Спускаясь с горы, она пожелала опереться на руку Киппса, и он, как во сне, повиновался. Совершенно безотчетно он пытался быть внимательным к ней и скоро в этом преуспел. Миссис Уолшингем и Киппс шли неторопливо и беседовали, как умудренные жизнью солидные люди, а остальные четверо бежали вниз бойкой, легкомысленной стайкой. Интересно, о чем они говорят? Но тут с ним заговорила миссис Уолшингем. А где-то, бог весть в каких глубинах, никому и ему самому неведомых, оглушенное и притихшее, затаилось, замерло его сокровенное "я". Эта первая их беседа, похоже, была интересная и дружеская. Прежде он побаивался миссис Уолшингем, - наверно, она над ним смеется, - а оказалось, она женщина понимающая и душевная, и, несмотря на все свое смятение, Киппс, как ни странно, не оплошал. Они поговорили об окружающих красотах, о том, что древние развалины всегда навевают грусть, о минувших поколениях. - Быть может, здесь когда-то сходились в поединке рыцари, - сказала миссис Уолшингем. - Чего только не вытворяли в те времена, - подхватил Киппс. А потом оба заговорили об Элен. Миссис Уолшингем говорила о том, как дочь увлекается литературой. - Из нее выйдет толк, я уверена. Вы знаете, мистер Киппс, на мать ложится огромная ответственность, когда у нее такая дочь... такая одаренная. - А как же, - согласился Киппс. - Это уж как водится. Миссис Уолшингем говорила и о своем сыне - они так схожи с Элен, словно близнецы, и все же очень разные. И Киппс вдруг ощутил доселе неведомые ему отеческие чувства к детям миссис Уолшингем. - Они такие сообразительные и такие артистические натуры, - говорила она, - у них головы полны всяких идей. Иногда даже страшно за них. Им нужны широкие возможности - просто как воздух. Она говорила о пристрастии Элен к сочинительству. - Она была еще совсем крошка, а уже сочиняла стихи. (Киппс потрясен.) - Она вся в отца... - Миссис Уолшингем сочла необходимым пролить трогательный свет на их прошлое. - В душе он был не деловой человек, а художник. В этом-то вся беда... Компаньон ввел его в заблуждение, а когда случился крах, все стали винить его... Ну, полно, стоит ли вспоминать все эти ужасы... тем более сегодня. В жизни, мистер Киппс, бывают и хорошие времена и плохие. И у меня в прошлом далеко не все безоблачно. На лице Киппса выразилось глубокое сочувствие, достойное самого Филина. Теперь миссис Уолшингем заговорила о цветах, а перед глазами Киппса все стояла Элен, склонившаяся к нему там, на Главной башне... Чай расположились пить под деревьями, у маленькой гостиницы, и в какое-то мгновение Киппс вдруг ощутил, что все украдкой на него поглядывают. Если бы не спасительный такт Филина да не осы, налетевшие как раз вовремя, все почувствовали бы себя неловко и напряженно. Но Филин хотел, чтобы этот памятный день прошел без сучка без задоринки, и неутомимо шутил и острил, развлекая всю компанию. А потом молодой Уолшингем заговорил о римских развалинах под Лимпном и уже собирался перейти к своей излюбленной теме - сверхчеловеку. - Эти древние римляне... - начал было он, но тут налетели осы. В одном только варенье завязли три и были убиты. И Киппс, точно во сие, убивал ос, передавал что-то не тому, кто просил, и вообще с величайшим трудом соблюдал кое-как усвоенные правила поведения в обществе. Мгновениями окружавшую его тьму вдруг точно рассекала молния, и он видел Элен. Элен старательно не глядела в его сторону и держалась на удивление спокойно и непринужденно. Ее выдавал лишь едва заметный румянец, чуть ли не впервые ожививший матовую бледность щек... Не сговариваясь, Киппсу предоставили право плыть домой в одной лодке с Элен; он помог ей сойти в лодку, взялся за весло и стал грести так медленно, не спеша, что скоро они оказались позади всех. Теперь душа его очнулась. Но он ничего не сказал Элен. Да и осмелится ли он когда-нибудь еще с нею заговорить? Она изредка показывала ему на отражения в воде, на цветы, на деревья и что-то говорила, и он молча кивал в ответ. Но мысленно он все еще был там, на Главной башне, все не мог прийти в себя от счастливого потрясения и понять, что все это не сон. Даже в самой глубине души он еще не верил, что она теперь принадлежит ему. Одно только он понял: каким-то чудом богиня спустилась со своего пьедестала и взяла его за руку! Бездонное синее небо раскинулось над ними, их хранили и укрывали темные деревья, а за бортом мерцали покойные, тихие воды. Элен видела лишь прямой темный силуэт Киппса; он не без ловкости погружал в воду широкое весло то слева, то справа, - и позади змеился серебристый переливчатый след. Нет, не так уж он плох! Молодое тянется к молодому, как бы ни была широка разделяющая их пропасть, и Элен радовалась и торжествовала победу. И ведь победа над Киппсом означала еще и деньги, широкие возможности, свободу, Лондон, свершение многих хоть и неясных, но соблазнительных надежд. Киппс же смутно различал ее лицо - оно нежно светлело в сумерках. Он, конечно, не мог видеть ее глаза, но, околдованный любовью, воображал, будто видит, и они светили ему точно далекие звезды. В этот вечер весь мир - и темное небо, и вода, и окунувшиеся в нее ветви - казался Киппсу всего лишь рамкой для Элен. Словно он обрел какое-то внутреннее зрение и ясно, как никогда, увидел, что в ней сосредоточены все прелести мира. Сбылись его самые заветные мечты. Для него настал час, когда перестаешь думать о будущем, когда время останавливается и кажется, мы - у предела всех желаний. В этот вечер Киппс не думал о завтрашнем дне; он достиг всего, дальше этого он не заходил даже в мечтах. Душа его покойно и тихо наслаждалась блаженным часом. В тот же вечер, около девяти, Филин зашел к Киппсу на его новую квартиру на Аппер-Сандгейт-роуд - дедовский дом на набережной Киппс собирался продать, а пока что сдал внаем со всей обстановкой. Не зажигая лампы, Киппс тихо сидел у растворенного окна и пытался осмыслить происшедшее. Растроганный Филин крепко сжал пальцы юноши, положил ему на плечо узловатую бледную руку и вообще всячески постарался выразить подобающие случаю нежные чувства. Киппс тоже сегодня был растроган и встретил Филина как родного брата. - Она восхитительна, - с места в карьер заявил Филин. - Ведь правда? - подхватил Киппс. - Какое у нее было лицо! - сказал Филин. - Дорогой мой Киппс, это поважнее наследства. - Я ее не заслужил, - сказал Киппс. - Не надо так говорить. - Нет, не заслужил. Все никак не поверю. Прямо не верится мне. Ну, никак! Наступило выразительное молчание. - Чудеса, да и только! - сказал Киппс. - Никак в себя не приду. Филин надул щеки и почти бесшумно выпустил воздух, и оба снова помолчали. - И все началось... до того, как вы разбогатели? - Когда я учился у нее на курсах, - торжественно ответил Киппс. Да, это прекрасно, объявил Филин из тьмы, в которой таинственно вспыхивали огоньки: он пытался зажечь спичку. Лучшего Киппсу и не пожелаешь... Наконец он закурил сигарету, и Киппс, с лицом задумчивым и важным, последовал его примеру. Скоро беседа потекла легко и свободно. Филин принялся превозносить Элен, ее мать, брата; рассчитывал, на какой день может быть назначено великое событие, и Киппс начинал верить, что свадьба и вправду состоится. - Они ведь в известном смысле графского рода, - сказал Филин, - в родстве с семейством Бопре... слышали, наверно, - лорд Бопре? - Да ну! - воскликнул Киппс. - Неужто? - Родство, конечно, дальнее, - сказал Филин. - А что ни говори... И в полутьме сверкнули в улыбке его прекрасные зубы. - Нет, это уж слишком, - сказал Киппс, сраженный. - Что же это такое делается? Филин шумно перевел дух. Некоторое время Киппс слушал, как он расхваливает Элен, и его решимость крепла. - Послушайте, Филин, - сказал он. - Чего ж мне теперь полагается делать? - То есть? - удивился Филин. - Да вот, наверно, надо явиться к ней с визитом, и все такое? - Киппс задумался, потом прибавил: - Я ведь хочу, чтоб все было как полагается. - Ну, конечно, - сказал Филин. - А то вдруг возьмешь да и сделаешь что-нибудь шиворот-навыворот, вот ужас-то. Филин размышлял, и огонек его сигареты мерцал в полутьме. - Визит нанести, разумеется, нужно, - решил он. - Вам следует поговорить с миссис Уолшингем. - А как? - Скажете ей, что хотите жениться на ее дочери. - Да ведь она, небось, и сама знает, - сказал Киппс: страх придал ему прозорливости. В полутьме видно было, как Филин рассудительно покачал головой. - Да еще кольцо, - продолжал Киппс. - Как быть с кольцом? - Какое кольцо? - Которое для помолвки. "Как вести себя в обществе" про это не пишет ни словечка. - Ну, разумеется, надо выбрать кольцо... со вкусом выбрать. Да. - А какое? - Какое-нибудь поизящнее. В магазине вам покажут. - Это верно. И я его принесу, а? И надену ей на палец. - Ох, нет! Пошлите его. Это гораздо лучше. - А-а! - В голосе Киппса впервые послышалось облегчение. - Ну, а визит как же? К миссис Уолшингем, стало быть... Как я к ней пойду? - Да, это особо торжественный случай, - с важностью молвил Филин. - Стало быть, как же? В сюртуке? - Надо полагать, - со знанием дела произнес Филин. - Светлые брюки и все такое? - Да. - Роза? - Да, пожалуй. По такому случаю можно и розу в петлицу. Завеса, что скрывала от Киппса будущее, стала менее плотной. Уже можно думать о завтрашнем дне и о тех, что придут за ним, - уже можно их различить. Сюртук, цилиндр, роза! В мыслях он почтительно созерцал сам себя - вот он медленно, но верно превращается в настоящего джентльмена. Артур Киппс, облаченный по торжественным случаям в сюртук, коротко знакомый с леди Паннет, жених дальней родственницы самого графа Бопре. Поистине судьба неслыханно добра к нему - даже страшно. Золотой волшебной палочкой он коснулся мира - и мир стал раскрываться перед ним, точно заколдованный цветок. И в пламенеющей сердцевине цветка ждет его прекрасная Элен. Всего два с половиной месяца назад он был только жалкий младший приказчик, с позором уволенный со службы за беспутство - он как бы ждал в безвестности своего триумфа, - ничтожное зернышко, у которого весь этот пышный расцвет был еще впереди. Да, кольцо - залог помолвки - должно и качеством своим и видом соответствовать его чувствам, иными словами, оно должно быть самое что ни на есть лучшее. - А цветы надо ей послать? - вслух подумал он. - Не обязательно, - ответил Филин. - Хотя, конечно, это знак внимания. Киппс задумался о цветах. - При первой же встрече вы должны попросить ее назначить день, - сказал Филин. Киппс в испуге чуть не подскочил. - Как, уже? Прямо сейчас? - Не вижу причин откладывать. - Как же это... ну хоть на год. - Слишком большой срок. - Да неужто? - резко обернулся к нему Киппс. - Но... Наступило молчание. - Послушайте, - заговорил наконец Киппс, и голос у него дрогнул, - помогите мне со свадьбой. - С величайшей радостью! - отозвался Филин. - Оно конечно, - сказал Киппс. - Разве ж я думал?.. - Но тут у него мелькнула другая мысль. - Филин, а что это такое тета-те? - Тета тей [tete-a-tete (франц.) - свидание с глазу на глаз (не только Киппс, но и поправляющий его Филин тоже произносит неправильно, нужно: тет-а-тет)], - поправил Филин, - это разговор наедине. - Господи! - воскликнул Киппс, - а я думал... Там строго-настрого запрещается увлекаться этими тетами, сидеть рядышком, и гулять вдвоем, и кататься верхом, и вообще встречаться днем. А повидаться когда же? - Это в книге так написано? - спросил Филин. - Да вот перед тем, как вам прийти, я все это наизусть выучил. Вроде чудно, но, видать, ничего не попишешь. - Нет, миссис Уолшингем не будет придерживаться таких строгостей, - сказал Филин. - По-моему, это уж слишком. В наше время этих правил придерживаются лишь в самых старинных аристократических семействах. Да потом Уолшингемы такая современная... можно сказать, просвещенная семья. У вас будет вдоволь возможностей поговорить друг с другом. - Ужас сколько теперь надо всего обдумать да решить, - с тяжелым вздохом сказал Киппс. - Стало быть, по-вашему... прямо уже через несколько месяцев мы поженимся? - Непременно, - ответствовал Филин. - А почему бы и нет?.. Полночь застала Киппса в одиночестве, вид у него был усталый, но он прилежно листал страницы книжечки в красном переплете. На странице 233 его внимание привлекли слова: "Траур по тете или дяде мужа (жены) носят шесть недель: платье черное, с плерезами". "Нет, - поднатужившись, сообразил Киппс, - это не то!" И опять зашуршали страницы. Наконец он дошел до главы "Бракосочетания" и ладонью расправил книгу. На его лице отразилась мучительная работа мысли. Он уставился на фитиль лампы. - Сдается мне, надо поехать и все им объявить, - вымолвил он наконец. Облаченный в костюм, подобающий столь торжественному случаю, Киппс отправился с визитом к миссис Уолшингем. На нем был глухой сюртук, лакированные башмаки и темно-серые брюки, в руках блестящий цилиндр. Широкие белые манжеты с золотыми запонками так и сверкали, в руке он небрежно держал серые перчатки (один палец лопнул по шву, когда он их надевал). Небольшой зонтик был свернут искуснейшим образом. Счастливое ощущение, что он одет безукоризненно, переполняло его и боролось в его душе с сознанием чрезвычайной важности его миссии. Он то и дело проверял, на месте ли шелковый галстук-бабочка. А роза в петлице наполняла весь мир своим благоуханием. Киппс сел на краешек заново обитого ситцем кресла и облокотился на его ручку рукой, в которой держал цилиндр. - Я уже знаю, все знаю, - неожиданно и великодушно пришла ему на помощь миссис Уолшингем. Недаром ему и раньше казалось, что она женщина здравомыслящая и все понимает. Она смотрела так ласково, что Киппс совсем растрогался. - Для матери это великий час, - сказала миссис Уолшингем и на мгновение коснулась рукава его безупречного сюртука. - Для матери, Артур, дочь значит куда больше сына! - воскликнула она. Брак, говорила она, - это лотерея, и если нет любви и терпимости, супруги будут очень несчастливы. Ее собственная жизнь тоже состояла не из одних только радостей: были у нее и темные дни, были и светлые. Она ласково улыбнулась. - Сегодня у меня светлый день, - сказала она. Она сказала Киппсу еще много добрых и лестных слов и поблагодарила его за великодушное отношение к ее сыну. ("Чего там, пустяки это все!" - возразил Киппс.) Но, заговорив о своих детях, она уже не могла остановиться. - Они оба просто совершенство, - сказала она. - А какие одаренные! Я их называю "мои сокровища". Она вновь повторила слова, сказанные в Лимпне: да, она всегда говорила - благоприятные возможности нужны ее детям как воздух, и вдруг остановилась на полуслове: в комнату вошла Элен. Наступило неловкое молчание: видно, Элен была поражена великолепием наряда Киппса в будний день. Но уже в следующую минуту она пошла к Киппсу с протянутой рукой. Оба они были смущены. - Я вот зашел... - начал Киппс и замялся, не зная, как кончить фразу. - Не хотите ли чаю? - предложила Элен. Она подошла к окну, окинула взглядом знакомый пустырь, обернулась, бросила на Киппса какой-то непонятный взгляд, сказала: "Пойду приготовлю чай" - и исчезла. Миссис Уолшингем и Киппс поглядели друг на Друга, и на губах ее появилась покровительственная улыбка. - Ну что это вы, дети, робеете да стесняетесь? - сказала она, и Киппс чуть не провалился сквозь землю. Она принялась рассказывать, какая Элен деликатная натура, и всегда была такая, с малых лет, это заметно даже в мелочах, но тут прислуга принесла чай; за ней появилась Элен, заняла безопасную позицию за бамбуковым чайным столиком и зазвенела посудой, нарушив воцарившееся в комнате молчание. Немного погодя она упомянула о предстоящем спектакле на открытом воздухе: - "Как вам это понравится!" - и скоро они уже не чувствовали себя так неловко и связанно. Заговорили о лжи и правде на сцене. - А я не больно люблю, когда пьесы представляют, - сказал Киппс. - Какое-то все получается ненастоящее. - Но ведь пьесы в основном пишутся для театра, - сказала Элен, устремив взгляд на сахарницу. - Оно конечно, - согласился Киппс. Наконец чай отпили. - Что ж, - сказал Киппс и поднялся. - Куда вы спешите? - сказала миссис Уолшингем, вставая и взяв его за руку. - Еще рано, а вам с Элен уж, наверно, есть о чем поговорить. - И пошла к двери. В это великое мгновение Киппс окончательно растерялся. Что делать? Пылко заключить Элен в объятия, едва мать выйдет из комнаты? Очертя голову выпрыгнуть из окна? Но тут он сообразил, что надо растворить дверь перед миссис Уолшингем, а когда исполнил сей долг вежливости и обернулся, Элен все еще стояла за столом, прелестная и недоступная. Он притворил дверь и, подбоченясь, пошел к Элен. Он вновь почувствовал себя угловатым и неловким и правой рукой потрогал усики. Ну, зато уж одет-то он как надо. Откуда-то, из самой глубины его сознания, всплыла робкая, неясная и очень странная мысль: а ведь у него сейчас к Элен совсем иное чувство: там, на Лимпнской башне, что-то между ними развеялось в прах. Элен окинула его критическим оком, как свою собственность. - Мама курила вам фимиам, - сказала она с полуулыбкой. И прибавила: - Это очень мило, что вы ее навестили. Минуту они молча глядели друг на друга, словно каждый ожидал найти в другом что-то иное и, не найдя, был слегка озадачен. Киппс заметил, что стоит у стола, покрытого коричневой скатертью, и, не зная, чем заняться, ухватился за небольшую книжку в мягком переплете. - Я сегодня купил вам кольцо, - сказал он, вертя в руках книжку (надо же хоть что-нибудь сказать!). И вдруг наружу прорвалось то, что было на душе: - Знаете, я прямо никак не поверю. Ее лицо снова смягчилось. - Вот как? И, может быть, она прибавила про себя: и я тоже. - Ага, - продолжал Киппс. - Все теперь вроде перевернулось. Даже больше, чем от наследства. Это ж надо - мы с вами собираемся пожениться! Будто я не я. Хожу сам не свой... Он был такой серьезный, весь красный от смущения. И она увидела его в эту минуту совсем иными глазами. - Я ничегошеньки не знаю. Ничего во мне нет хорошего. Я ж неотесанный. Вот познакомитесь со мной поближе и сами увидите: ничего я не стою. - Но ведь я хочу вам помочь. - Вам страх сколько придется помогать. Элен прошла к окну, выглянула на улицу, что-то, видно, решила и, заложив руки за спину, направилась к Киппсу. - Все то, что вас тревожит, - сущие пустяки. Если вы не против, если позволите, я буду вас поправлять... - Да я буду рад до смерти. - Ну, вот и хорошо. - Для вас это пустяки, а вот мне... - Все зависит от того, согласны ли вы, чтобы вас поправляли. - Вы? - Конечно. Я ведь не хочу, чтобы вам делали замечания посторонние. - О-о! - В этот возглас Киппс вложил многое. - Понимаете, речь идет о сущих пустяках. Ну, вот, вы, например, не очень правильно говорите. Вы не сердитесь, что я делаю вам замечание? - Мне даже приятно. - Прежде всего ударения. - Это я знаю, - сказал Киппс и прибавил для убедительности: - Говорили мне. Тут вон какое дело: есть у меня один знакомый, из артистов, он все про это твердит. Даже учить обещался. - Вот и хорошо. Надо просто за собой следить. - Ну да, они ведь представляют, им без этого нельзя. Их этому учат. - Разумеется, - несколько рассеянно сказала Элен. - Уж это я одолею, - заверил ее Киппс. - И как одеваться - тоже важно, - продолжала Элен. Киппс залился краской, но по-прежнему слушал с почтительным вниманием. - Вы не сердитесь, что я об этом говорю? - снова спросила Элен. - Нет-нет. - Не нужно так... так наряжаться. Нехорошо, когда все так с иголочки, сразу видно - только что от портного. Это уж чересчур. Кажется, вы прямо сошли с витрины... как самый обыкновенный богач. В платье должна чувствоваться непринужденность. Настоящий джентльмен всегда одет, как следует и при этом выглядит так, словно это произошло само собой. - Будто надел чего под руку попалось? - огорченно спросил ученик. - Не совсем так, просто нужна некоторая непринужденность. Киппс кивнул с понимающим видом. Он готов был разорвать, уничтожить свой цилиндр - так он был огорчен. - И вам надо привыкнуть держаться непринужденно на людях, - сказала Элен. - Просто надо поменьше стесняться и не тревожиться из-за пустяков... - Я постараюсь, - сказал Киппс, мрачно уставясь на чайник. - Буду стараться изо всей мочи. - Я на это надеюсь, - сказала Элен; и на секунду коснулась рукой его плеча. Киппс и не заметил этой ласки. - Буду учиться, - сказал он немного рассеянно. Он был поглощен непосильной работой, которая совершалась у него в мозгу: надо же перевести на непринужденный и изящный язык корявый вопрос, который все не дает ему покоя: "Ну, а свадьбу-то когда сыграем?" Но до самого ухода он так ничего и не придумал... Потом он долго сидел в своей гостиной у растворенного окна и напряженно вспоминал весь этот разговор с Элен. Наконец глаза его чуть ли не с упреком остановились на новеньком цилиндре. "Ну откуда же мне все это знать?" - вопросил он пустоту. Тут он заметил, что в одном месте шелк потускнел, и, хоть мысли его все еще были далеко, он ловко свернул в комочек мягкий носовой платок и стал наводить глянец. Мало-помалу выражение его лица изменилось. - Ну откуда ж мне все это знать, будь оно неладно? - сказал он и сердито поставил цилиндр на стол. Потом встал, подошел к буфету, раскрыл все ту же книжицу "Как вести себя в обществе" и сразу же, не садясь, принялся читать. 4. ВЛАДЕЛЕЦ ВЕЛОСИПЕДНОЙ МАСТЕРСКОЙ Итак, собираясь жениться на девушке, стоящей выше него по рождению, Киппс стал готовиться к этой трудной задаче. На следующее утро он совершал туалет в суровом молчании, а за завтраком, на взгляд прислуги, был непривычно важен. В глубокой задумчивости он поглощал копченую рыбу, почки и бекон. Он собирался в Нью-Ромней - поведать своим старикам о великом событии. Причем любовь Элен придала ему смелости, и он решился на поступок, подсказанный ему Баггинсом; тот однажды уверял, что на месте Киппса непременно так бы и поступил, а именно - на полдня нанял автомобиль. Он не стал дожидаться обеда, перекусил пораньше на скорую руку, хладнокровно и решительно надел кепи и пальто, купленные нарочно для этого случая, и, пыхтя, зашагал к гаражу. Все устроилось неожиданно легко, и уже через час, в огромных очках, укутанный пледом, он мчался в автомобиле через Димчерч. Машина с шиком подкатила к дядиной лавке. - Погудите малость, будьте так любезны, - попросил Киппс. Автомобиль дал гудок. Потом еще один - подлиннее, погромче. - Во-во. Это мне и надо. Из лавки вышли дядя с тетей. - Батюшки, да это никак Арти! - воскликнула миссис Киппс. Для Киппса настала минута торжества. Он пожал им руки, откинул плед, снял очки и сказал шоферу, что "отпускает его на часок". Дядя придирчиво оглядел автомобиль и на миг смутил Киппса, спросив тоном знатока, сколько с него содрали за эту штуковину. На зависть соседям дядя и племянник постояли, разглядывая автомобиль со всех сторон, и пошли через лавку в крошечную гостиную промочить горло. - Нет, эти машины еще не первый сорт, - сказал старик Киппс в расчете на соседей. - Мудрят над ними, мудрят, а хорошего-то пока не видать. В каждой какой ни то изъян. Послушайся совета, мой мальчик, не спеши покупать, лучше обожди годик-другой. (А Киппс-младший и не помышлял о такой покупке.) - Ну как, понравилось вам виски, что я прислал? - спросил Киппс, привычно увертываясь от пирамиды детских ведерок, по-прежнему стоящих на самом ходу. - Виски первый сорт, мой мальчик, - тактично ответил старик Киппс. - Виски что надо, отличное, и выложил ты за него, небось, немалые денежки. Да только не тешит оно меня, будь оно неладно. В него подбавляют шипучку, мой мальчик, и оно меня вон где мучит. - И он ткнул пальцем себя под ложечку. - Изжога у меня от этого, - прибавил он и горестно покачал головой. - Виски первый сорт, - сказал Киппс. - Я слыхал, его даже пьют директора, какие в Лондоне заправляют театрами. - А как же, мой мальчик, конечно, пьют, - согласился старик Киппс, - так ведь они все печенки себе посжигали, а я нет. У них натура будет погрубее. А у меня сроду желудок больно нежный. Бывало, ну прямо ни капли не принимает. Но это я так, между прочим. А вот сигары твои больно хороши. Вот сигар этих, пожалуй, пришли еще... Нельзя же заговорить о любви сразу после разговора о пагубном действии шипучки на желудок, и Киппс принялся благосклонно рассматривать литографию со старой гравюры Морленда (в отличном состоянии, если не считать дыры посредине), которую дядюшка недавно приобрел для него на торгах; потом заговорил о переезде стариков. Как только Киппс разбогател, он задумал позаботиться о них, и они втроем часто и подолгу это обсуждали. Порешили, что племянник обеспечит их до конца дней, и в воздухе витало предложение "удалиться на покой". В воображении Киппса вставал премиленький домик, увитый цветущей жимолостью, в тихом уголке, где неизменно светит солнце, и не дуют ветры, и двери домика всегда гостеприимно раскрыты. Очень приятное видение! Но когда дошло до дела и старикам стали предлагать на выбор разные домики и коттеджи, Киппс с удивлением убедился, что они цепляются за свой домишко, который всегда казался ему никудышным. - Нечего нам пороть горячку, - сказала миссис Киппс. - Уж переезжать, так раз и навсегда, - поддержал ее Киппс-старший. - Я и так на своем веку наездился с места на место. - Вон сколько здесь терпели, можно и еще чуток потерпеть, - сказала миссис Киппс. - Ты уж дай мне перво-наперво оглядеться, - сказал Киппс-старший. Он оглядывался, приглядывался и получал от этого, пожалуй, куда больше удовольствия, чем если бы уже владел самым распрекрасным домиком на свете. В любой час он закрывал лавку и отправлялся бродить по улицам в поисках нового предмета для своих мечтаний; пусть дом был явно слишком велик либо чересчур мал, - все равно он с видом заправского знатока дотошно его осматривал. Дома занятые были ему милее пустующих, и, если разгневанные жильцы возмущались, когда он совал нос в самые интимные помещения, он замечал: - Ведь не век же вам здесь жить, все одно не заживетесь. Возникали и совершенно неожиданные затруднения. - Если у нас будет дом побольше, - вдруг с горечью сказала тетушка, - без служанки не обойтись. А мне все эти вертихвостки без надобности. Станет надо мной хихикать, да фыркать, да во все совать свой нос, да насмешничать! Нет уж, не бывать этому! А купим дом поменьше, так и плюнуть негде, - прибавила она. Да, тут уж ничего не попишешь. Это очень важно, чтобы в доме было где плюнуть. Необходимость в этом приходит нечасто, но все же приходит... - Хорошо бы поблизости было где поохотиться... - мечтательно сказал Киппс-старший. - И я не желаю отдавать дом и лавку за гроши, - продолжал он. - Сколько лет обзаводился... Я вот выставил в окошке билетик "Продается", а толку чуть. За весь вчерашний день только и пришел один покупатель, чтоб им пусто было, - духовое ружье ему, видите ли, понадобилось. Уж я-то их насквозь вижу: пришел разнюхать, что к чему, а ушел и, небось, еще хихикает над тобой в кулак. Нет уж, спасибочки! Вот как я смотрю на это дело, Арти. Они еще и еще толковали о том, где и как они заживут, и чем дальше, тем трудней было Киппсу найти удобный повод и перевести разговор на величайшее событие в его жизни. Правда, в какую-то минуту, желая уйти от опасного разговора о переезде, Киппс-старший спросил: - Ну, а ты там чего поделываешь у себя в Фолкстоне? Вот скоро приеду и погляжу на твое житье-бытье. Но Киппс и рта не успел раскрыть, а дядя уже вещал, как надо обращаться с квартирными хозяйками, какие они все хитрющие, как ловко обсчитывают, и удобный случай был упущен. Киппс решил, что ему только и остается пойти прогуляться, на досуге придумать, с чего бы начать, а вернувшись, с места в карьер объявить им все со всеми подробностями. Но даже на улице, оставшись один, он никак не мог собраться с мыслями. Он бессознательно свернул с Главной улицы на дорожку, ведущую к церкви, постоял у калитки, до которой когда-то бегал наперегонки с Энн Порник, и не заметил, как уселся на ограду. Надо поуспокоиться, думал он; душа его была сейчас, точно потревоженная ветерком гладь озера. Образ Элен и великолепное будущее разбились на мелкие кусочки, к ним примешались отражения далекого прошлого, и добрый старый Мафусаил - три звездочки, и давно уснувшие воспоминания, которые пробудила в нем Главная улица игрой предвечернего света... И вдруг совсем рядом раздался приятный, звучный голос: - Здорово, Арт! Вот те на, да это Сид Порник! Облокотился на калитку, ухмыляется во весь рот и дружески протягивает Киппсу руку. Он был вроде совсем прежний Сид - и какой-то другой. Все то же круглое лицо, усыпанное веснушками, тот же большой рот, короткий нос, квадратный подбородок и все то же сходство с Энн, только нет ее красы; но голос совсем новый - громкий, грубоватый, и над верхней губой жесткие белобрысые усики. Они пожали друг другу руки. - А я-то сижу и думаю про тебя, - сказал Киппс. - Сижу и думаю: свидимся ли еще когда... доведется ли? И вдруг ты тут как тут! - Надо же иной раз понаведаться в родные места, - сказал Сид. - Как поживаешь, старик? - Лучше некуда, - ответил Киппс. - Я ведь получил... - Ты не больно изменился, - перебил Сид. - Да ну? - Киппс даже растерялся. - Я как вышел из-за угла, сразу признал тебя по спине. Хоть на тебе и шикарная шляпа. Провалиться мне на этом месте, если это не Арт Киппс, говорю. И впрямь ты. Киппс повернул было голову, словно хотел проверить, каков он со спины. Потом поглядел на Сида. - Ишь, какие усы отрастил! - сказал он. - Ты чего, на побывку, что ли? - спросил Сид. - Да вроде того. Я еще тут получил... - Я вот тоже гуляю, - продолжал Сид. - Только я теперь сам себе хозяин. Когда хочу, тогда и гуляю. Свое дело открыл. - Здесь, в Нью-Ромней? - Еще чего! Дурак я, что ли! У меня предприятие в Хэммерсмите, - небрежно, будто он вовсе и не раздувался от гордости, пояснил Сид. - Магазин тканей? - Еще чего! Я механик. Делаю велосипеды. Сид похлопал себя по грудному карману и вытащил оттуда пачку розовых рекламных листков. Вручил один листок Киппсу и, не давая времени прочесть, принялся объяснять и тыкать пальцем: - Вот это наша марка... верней сказать, моя. Красный флажок... вон, гляди. Вот и документ на мое фамилие. С покрышками Пантократа - восемь фунтов... да, а вот, гляди - системы Клинчера - десять, Данлопа - одиннадцать, дамский - на фунт дороже - вот он. За такую дешевую цену лучше машины не сыщешь. Никаких тебе гиней и никаких скидок - дело чистое. Я их делаю на заказ. У меня на счету... - он задумался, глядя в сторону моря, - уже семнадцать штук. Считая еще не выполненные заказы. А сейчас вот приехал пошататься по родным местам, - перебил себя Сид. - Мамаша нет-нет да и пожелает на меня поглядеть. - А я думал, вас всех и след простыл... - Это после смерти папаши? Где там! Мамаша вернулась обратно и живет в коттеджах Маггета. Ей морской воздух на пользу. Ей тут нравится, не то, что в Хэммерсмите... ну, а мне это по карману. У ней тут подружки закадычные... Языки чешут... Чайком балуются... Слышь, Киппс, а ты, часом, не женился? Киппс помотал головой. - Я вот... - снова начал он. - А я женатый, - сказал Сид. - Третий год пошел, и малец уже есть. Парень - лучше некуда. - А я позавчерашний день обручился, - наконец удалось вставить Киппсу. - Да ну! - беззаботно воскликнул Сид. - Вот и хорошо. Кого осчастливил? Киппс очень старался говорить небрежным тоном. Он засунул руки в карманы и начал! - Она адвокатская дочь. Живет в Фолкстоне. Из хорошей семьи. В родстве с графами. С графом Бопре... - Врешь! - воскликнул Сид. - Понимаешь, Сид. Мне повезло. Я получил наследство. Сид невольно скользнул взглядом по костюму Киппса. - Сколько? - Тыщу двести в год, - еще небрежнее сказал Киппс. - Ух ты! - чуть ли не со страхом воскликнул Сид и даже отступил на шаг. - Это мне дед завещал! - прибавил Киппс, изо всех сил стараясь говорить спокойно и просто. - А я и знать не знал про этого деда. И вдруг - бац! Когда старина Бин - это поверенный его - сказал мне про это, я прямо ошалел. - Так сколько, говоришь? - резко переспросил Сид. - Тыщу двести в год... вроде этого. Сиду потребовалось не больше минуты, чтобы совладать с завистью и изобразить на лице искреннюю радость. С неправдоподобной сердечностью он пожал Киппсу руку и заявил, что ужасно рад. - Вот это повезло так повезло, - сказал он. И повторил: - Везет же людям! - Его улыбка быстро увяла. - Хорошо, что эти денежки достались не мне, а тебе. Нет, я не завидую, старик. Мне бы их все равно не удержать. - Это почему же? - спросил Киппс; явная досада Сида огорчила его. - Видишь, какое дело: я социалист, - ответил Сид. - Богатство я не одобряю. Что есть богатство? Труд, украденный у бедняков. В лучшем случае оно дано тебе на хранение. Я по крайней мере так считаю. Он призадумался. - Нынешнее распределение богатств... - начал он и вновь замолчал. Потом заговорил с нескрываемой горечью: - Где ж тут смысл? Все устроено по-дурацки. Кто станет работать да еще думать о пользе общества? Вот работаешь, работаешь какую-никакую работу, а получаешь вроде как шиш, а потом вдруг говорят: можешь сидеть сложа ручки... и платят за это тыщу двести в год. Ведь это разве настоящие законы да порядки? Глупость одна. Какой дурак станет их уважать? И, переведя дух, повторил: - Тыща двести в год! Поглядел на расстроенное лицо Киппса и смягчился. - Да ты тут ни при чем, старик, это система виновата. Уж лучше пускай тебе досталось, а не кому еще. А, все равно... - Он взялся обеими руками за калитку и повторил: - Тыща двести в год... Ну и ну! Ай да Киппс! Заважничаешь, небось! - Нет, - без особой убежденности сказал Киппс. - Еще чего! - При таких-то деньгах как не заважничать? Ты, гляди, скоро и разговаривать со мной не станешь. Я ведь кто? Как говорится, простой механик. - Еще чего! - на сей раз убежденно возразил Киппс. - Я не из таких. Сиди. - Э! - недоверчиво отмахнулся Сид. - Деньги сильней тебя. И потом... ты вон уже заважничал. - Это как же? - А девчонка, твоя невеста, это как называется? Мастермен говорит... - Это кто ж такой? - Один знакомый, парень первый сорт... снимает у меня комнату на втором этаже. Мастермен говорит, тон всегда жена задает. Всегда. Жене всегда надо лезть вверх: хочется занять положение получше. - Ну, ты ее не знаешь! - с чувством произнес Киппс. Сид покачал головой. - Видали! - сказал он. - Арт Киппс - и вдруг на тебе... тыща двести в год! Киппс попытался перекинуть мост через эту зияющую пропасть. - Сид, а помнишь гуронов? - Спрашиваешь! - откликнулся Сид. - А помнишь тот разбитый корабль на берегу? - Да уж вонища была... и сейчас в нос ударяет! Киппс, захваченный воспоминаниями, глядел на все еще озабоченное лицо Сида. - Сид, слышь-ка, а Энн как поживает? - Что ей делается! - сказал Сид. - Где она сейчас? - В услужении она... в Ашфорде. - Вон что!.. Лицо Сида еще больше потемнело. - Понимаешь, какое дело, - сказал он. - Не больно мы с ней ладим. Не по душе мне, что она живет в прислугах. Конечно, мы люди простые, а все равно мне это не по душе. Почему это моя сестра должна прислуживать чужим людям? Не желаю я этого. Будь у них хоть тыща двести в год. Киппс попытался направить его мысли по другому руслу. - А помнишь, мы тут бегали с ней наперегонки и ты сюда заявился?.. Она хоть и девчонка, а неплохо бегала. И при этих словах он вдруг ясно увидел Энн; он и не ждал, что она встанет перед ним вот так, совсем как живая; и образ ее не потускнел даже через час-другой, когда Киппс вернулся в Фолкстон. Но никакие воспоминания об Энн не в силах были отвлечь Сида от горьких и ревнивых мыслей, которые породило в нем богатство Киппса. - И что ты будешь делать с этакими деньжищами? - вслух размышлял он. - Что хорошего ты с ними сделаешь? И вообще можно ли с деньгами сделать что-нибудь путное? Вот бы тебе послушать Мастермена! Он бы тебя надоумил. К примеру, достались бы они мне, что бы я сделал? Государству возвращать их при нынешнем устройстве нечего: добра от этого не будет. Фабрику, что ли, завести бы, как у Оуэна, а прибыли чтоб всем поровну. Или новую социалистическую газету открыть. Нам нужна новая социалистическая газета. В этих давно взлелеянных идеях он пытался утопить свою досаду... - Мне пора идти к моему автомобилю, - сказал наконец терпеливо слушавший его Киппс. - Чего?! У тебя автомобиль? - Нет, - виновато ответил Киппс. - Просто нанял на денек. - Сколько отдал? - Пять фунтов. - Пяти семьям хватило бы на неделю! Тьфу, пропасть! - Сид был возмущен безмерно. И, однако, не устоял перед искушением - пошел поглядеть, как Киппс садится в автомобиль. Он с удовольствием отметил про себя, что машина не из самых последних моделей, но это было слабое утешение. Киппс судорожно подергал звонок при лавке, чтобы предупредить стариков, что отбывает, и поспешно взобрался в автомобиль. Сид помог ему завернуться в отделанное мехом автомобильное пальто и с интересом осмотрел очки. - Бывай здоров, старик, - сказал Киппс. - Бывай здоров, - эхом отозвался Сид. Дядя и тетя вышли проститься. Киппс-старший весь так и сиял. - Ей-богу, Арти, мне и самому охота прокатиться! - крикнул он. И вдруг вспомнил: - Да ты же можешь прихватить ее с собой! Он заковылял в лавку и скоро вернулся с дырявой литографией с гравюры Морленда. - Береги ее, сынок, - наказывал он. - Отдай в хорошие руки, пускай зачинят. Это штука ценнейшая, ты мне поверь. Автомобиль взревел, зафыркал, попятился и чихнул, а Киппс-старший беспокойно вертелся на тротуаре, словно ожидая неведомых бедствий, и твердил шоферу: "Все в порядке, сейчас пойдет". Он помахал своей толстой палкой вслед племяннику и обернулся к Сиду. - Ну-с, молодой Порник, если бы ты завел себе такое, ты бы уж звонил по всему свету! - Я еще и не того добьюсь, - буркнул Сид и засунул руки поглубже в карманы. - Где уж тебе! - с презрением отозвался Киппс-старший. Автомобиль истошно взвыл и скрылся за углом. Сид долго стоял неподвижно, словно не слышал, что там еще язвил Киппс-старший. В этот час молодой механик понял, что собрать семнадцать велосипедов, считая еще не выполненные заказы, не такая уж большая удача, как ему казалось, а подобные открытия - тяжкое испытание для мужчины... - А, ладно! - сказал он наконец и зашагал к дому матери. Она приготовила для него сдобные булочки и обиделась, что сын едва ли замечает их вкус - такой он хмурый и озабоченный. А ведь он сызмальства любил сдобные булочки, и она-то старалась, пекла, а он и не рад даже. Сид ни словом не обмолвился матери - да и никому другому - о встрече с Киппсом-младшим. Ему пока вовсе не хотелось говорить о Киппсе. 5. ВЛЮБЛЕННЫЙ УЧЕНИК Когда Киппс задумался обо всем, что произошло в этот день, он впервые начал догадываться, как много несообразностей и помех оказалось на пути его любви. Он ощутил, еще не понимая, как несовместимо с представлениями дяди и тети то, о чем он хотел им сообщить. Он ведь хотел поделиться с ними своей радостью, а промолчал, пожалуй, как раз оттого, что почувствовал: приехав из Фолкстона в Нью-Ромней, он из круга людей, которые считают его помолвку с Элен поступком вполне разумным и естественным, попал к людям, которые отнесутся к этому шагу подозрительно и недоверчиво и иначе отнестись не могут. Думать об этом было очень неприятно, а тут еще и Сид - ведь старый друг, а как сразу переменился, услыхав о богатстве Киппса, как враждебно сказал: "Ты, небось, скоро так заважничаешь, что и разговаривать не захочешь с простым механиком вроде меня!" Для Киппса была горькой неожиданностью прискорбная истина, что путь из низов в верхи общества усыпан обломками разбитых дружб, и это неизбежно, иначе не может быть. Впервые столкнувшись с этой истиной, он пришел в смятение. А ему скоро предстояли куда более неприятные столкновения с нею - из-за приятелей по магазину и милейшего Читтерлоу. Со дня прогулки к Лимпнскому замку его отношения с Элен стали другими. Вначале он мечтал о ней, точно верующий о рае, и, как все верующие, не очень понимал предмет своих мечтаний. Но время, когда он униженно прятался в тени алтаря в храме своей богини, осталось позади; сбросив покрывало таинственности, богиня спустилась к нему с высот, завладела им, завладела прочно и безраздельно и пошла с ним рядом. Он ей нравился. Самое поразительное, что она в скором времени трижды поцеловала его и, что забавно, - в лоб (так ей вздумалось), а он не поцеловал ее ни разу. Киппс не умел разобраться в своих ощущениях, он только чувствовал, что весь мир вокруг чудесно изменился; но хоть он по-прежнему боготворил ее и трепетал, хоть он безмерно, до смешного гордился своей помолвкой, невесту свою он больше не любил. То неуловимое, чем полна была его душа и что сплетается из тончайших нитей себялюбия, нежности, желания, незаметно исчезло, чтобы уже никогда больше не возвращаться. Но ни Элен, ни сам Киппс и не подозревали об этом. Она добросовестно взялась за его воспитание. Она учила его правильно говорить, правильно держать себя, правильно одеваться, правильно смотреть на мир. Острой рапирой своего ума она проникала в самые чувствительные местечки его души, в заповедные уголки тайного киппсова тщеславия, и на гордости его оставались кровавые раны. Он пытался предвидеть хоть часть ее выпадов, всячески используя Филина, и не подставлять себя под удары, но это удавалось далеко не всегда... Элен находила особую прелесть в простодушной готовности Киппса учиться всему на свете. Да, чем дальше, тем он все больше ей нравился. В ее отношении к нему было что-то материнское. Но его воспитание и окружение были, по ее мнению, просто ужасны. Нью-Ромней едва ли ее заботил: это дело прошлое. Но при инвентаризации - а Элен делала опись душевных качеств и свойств Киппса так хладнокровно и основательно, точно ей достался не человек, а дом - она обнаружила более поздние влияния: ее поразило, что Киппс по вечерам с увлечением распевает песенки. Какой стыд - петь под банджо! А чего стоят пошлые сентенции, позаимствованные у какого-то Баггинса! "Да кто он, собственно, такой, этот Баггинс?" - спрашивала Элен; а эти неясные, но определенно вульгарные фигуры - Пирс, Каршот и в особенности страшный бич общества - Читтерлоу! В первый же раз, как Элен и Киппс вышли вместе на улицу, он обрушился на них как снег на голову во всем своем назойливом великолепии. Они шли по набережной в Сандгейт на школьный спектакль - в последнюю минуту оказалось, что миссис Уолшингем не может их сопровождать, - и тут над новым миром, в котором ныне обитал Киппс, угрожающе навис Читтерлоу. На нем был костюм из полосатой фланели и соломенная шляпа, купленные на аванс, который он получил у Киппса за курс красноречия; руки он глубоко засунул в карманы и поигрывал полами пиджака, и по тому, с каким вниманием он разглядывал прохожих, по улыбке, чуть тронувшей губы, по дерзкому носу, ясно было, что он изучает характеры - для какой-нибудь новой пьесы, надо полагать. - Эй, там! - воскликнул он, увидев Киппса, и, снимая шляпу, так широко размахнулся своей ручищей, что перепуганная Элен вообразила, будто он фокусник и на ладони у него сейчас окажется монетка. - Привет, Читтерлоу, - стесненно ответил Киппс, не снимая шляпу. Читтерлоу замялся было, потом сказал: - Секундочку, мой мальчик, - и придержал Киппса, упершись рукой ему в грудь. - Прошу прощения, дорогая, - прибавил он, отвешивая Элен изысканнейший поклон (так кланялся в его пьесе русский князь), и одарил ее улыбкой, которая могла бы и за милю поразить женщину в самое сердце. Он отошел немного с Киппсом, доверительно наклонился к нему - ясно было, что у них свои секреты, - а Элен, ошарашенная, осталась в стороне. - Я насчет той пьесы, - сказал Читтерлоу. - Как она? - спросил Киппс, всей кожей ощущая присутствие Элен. - Дело на мази, - заверил его Читтерлоу. - О пьесе пронюхал синдикат и создает ей рекламу. Похоже, что ею заинтересуются, очень похоже. - Вот и хорошо, - сказал Киппс. - Только пока незачем болтать об этом всем и каждому, - сказал Читтерлоу, приложив палец к губам, и выразительно повел бровью в сторону Элен, так что совершенно очевидно было, кто это "все и каждый". - Но, по-моему, дело верное. Да, но что ж это я вас задерживаю? До скорого! Заглянете ко мне? - Беспременно, - ответил Киппс. - Сегодня вечерком? - В восемь. И, отвесив церемонный поклон, достойный уже не какого-нибудь там князя, а самого наследника русского престола, Читтерлоу удалился. Он бросил быстрый, победительный и вызывающий взгляд на Элен и сразу признал в ней аристократку. Некоторое время наши влюбленные молчали. - Это Читтерлоу, - сказал наконец Киппс. - Он... он ваш друг? - Вроде того... Видите, какое дело: я на него налетел. Вернее, он на меня налетел. Велосипедом на меня наехал, ну мы и разговорились. Киппс старательно делал вид, что ничуть не смущен. Элен сбоку испытующе смотрела на него. - Чем же он занимается? - Он из артистов. Вернее сказать, пьесы сочиняет. - И продает их? - Кое-что. - Кому же? - Разным людям. Он паи продает... Тут все по-честному, вот ей-ей!.. Я давно собирался вам про него рассказать. Элен обернулась, чтобы взглянуть на удаляющуюся спину Читтерлоу. Нет, эта спина не внушала ей особого доверия. И спокойно, властно, тоном, не допускающим возражений, она сказала жениху: - Расскажите мне об этом Читтерлоу. Сейчас же, не откладывая. И Киппс принялся объяснять... Когда они наконец подошли к школе, Киппс вздохнул с облегчением. В суетне и толкотне при входе он мог на время забыть о своих титанических, но безнадежных попытках объяснить, что же его связывает с Читтерлоу, а во время антрактов он тоже изо всех сил старался не помнить об этом. Однако на обратном пути Элен мягко, но настойчиво возобновила свои расспросы. А попробуйте объяснить, что за человек Читтерлоу. Вы даже и не представляете, каково это! Но Элен упорно допытывалась, что же все-таки связывает Киппса с Читтерлоу, допытывалась чуть ли не с материнской тревогой и в то же время с неумолимой твердостью классной дамы. Вскоре уши Киппса пылали огнем. - А вы видели хоть одну его пьесу? - Он мне одну рассказывал. - А на сцене видели? - Нет. Их еще не представляют. Но беспременно будут представлять. - Обещайте мне, - сказала в заключение Элен, - что вы ничего не предпримете, не посоветовавшись со мной. И Киппс, конечно же, горячо обещал. Некоторое время они шли молча. - Надо быть разборчивее в своих знакомствах, - подытожила Элен. - А ведь без него я, может, и не узнал бы про наследство. И Киппс путано и смущенно поведал Элен историю с объявлением. - Мне не хотелось бы так сразу взять и раззнакомиться, - прибавил он. - Мы переедем в Лондон, - помолчав, неожиданно ответила Элен. - Так что все это ненадолго. То были ее первые слова об их совместном будущем. - Снимем славную квартирку где-нибудь в западной части Лондона, не слишком далеко от центра, и там у нас будет свой круг знакомых. Весь конец лета Киппс оставался воспитанником-влюбленным. Он не скрывал, что стремится к самоусовершенствованию, напротив, Элен даже пришлось намекнуть ему разок-другой, что его скромность и откровенность чрезмерны, а все новые знакомые Киппса каждый на свой лад старались облегчить задачу Элен и помочь Киппсу обрести непринужденность, освоиться в том более цивилизованном обществе, куда он теперь стал вхож. Главным учителем-наставником по-прежнему оставался Филин - на свете столько всяких мелочей, о которых мужчине гораздо легче справиться у мужчины, нежели у любимой женщины, - но и Филин и все прочие добровольные помощники были уже, так сказать, сверх штата. Даже девушка с веснушками сказала Киппсу однажды, мило улыбаясь: "Надо говорить не так, как пишется: не "антре нус", а "антр ну" [entre nous (франц.) - между нами; девушка объясняет Киппсу, что эти слова произносятся по-французски не так, как пишутся], - а ведь он позаимствовал это выражение из "Правил хорошего тона". Придравшись к случаю, она попыталась дать ему урок правильного произношения и долго толковала о разных хитроумных тонкостях грамматики, так что он окончательно запутался. ...Мисс Филин занялась художественным образованием Киппса. Она чуть не с первой встречи решила, что он обладает незаурядным художественным чутьем; его суждения о ее собственных работах показались ей на редкость разумными, и всякий раз, как он навещал Филинов, она непременно показывала ему какое-либо произведение искусства: то иллюстрированное издание, то цветную репродукцию Ботичелли, то Сто лучших картин, то "Академическую школу", то немецкий справочник по искусству, то какой-либо журнал с рисунками и чертежами мебели. - Я знаю, вы любитель таких вещей, - говорила она. - Оно конечно, - отвечал Киппс. Вскоре у него образовался кое-какой запас хвалебных присловий. Когда Уолшингемы взяли его с собой на выставку Искусств и Ремесел, он вел себя безупречно. Сперва осторожно помалкивал, потом вдруг остановился у какой-то цветной репродукции. - Очень миленькая штучка, - сказал он миссис Уолшингем. - Вон та, поменьше. Он всегда предпочитал высказывать подобные суждения не дочери, а матери; к Элен он обращался, лишь когда был совершенно в себе уверен. Миссис Уолшингем нравилась Киппсу. Его подкупали ее несомненные такт и утонченность; она казалась ему воплощением истинного аристократизма. В этом его убеждала педантичная тщательность ее туалета, не допускавшая ни малейшей небрежности, и даже то, что ее лицо, волосы, манера держаться, проявления чувств - все словно тронуто было увяданием. Киппс был невелик ростом и никогда не чувствовал себя крупным мужчиной, но рядом с миссис Уолшингем ощущал себя огромным и неуклюжим, точно землекоп или дровосек, который еще и отравился каким-то непонятным ядом и раздувается прямо на глазах - вот-вот лопнет! И ему все чудилось, будто он вывалялся в глине и волосы у него слиплись от смолы. И голос-то у него скрипучий и резкий, и говорит-то он бестолково, неправильно и нескладно - ни дать ни взять ворона каркает. От всего этого он еще сильнее уважал и почитал будущую тещу. И рука ее, которая частенько мимоходом касалась его руки, была такая прохладная и такой удивительно красивой формы. И с самого начала она называла его просто "Артур". Она не столько учила и наставляла его, сколько тактично им руководила и служила ему образцом, не столько поучала, сколько приводила полезные примеры для подражания. Обычно она говорила: "Мне нравится, когда человек поступает так-то и так-то!" и рассказывала ему истории о том, как люди бывают любезны и милы, изящно предупредительны, совершают истинно джентльменские поступки; она делилась с ним наблюдениями над каким-нибудь соседом по омнибусу или поезду; вот, к примеру, человек по ее просьбе передал деньги кондуктору. "Совсем простой на вид, - говорила миссис Уолшингем, - а снял шляпу". С ее легкой руки Киппс так прочно усвоил привычку снимать шляпу в присутствии дам, что обнажал голову даже в железнодорожной кассе, завидев особу женского пола, и так и стоял, церемонно держа шляпу в руке, но приходилось все-таки получать сдачу, и тогда, хоть на время, виновато и сконфуженно он снова нахлобучивал злополучный головной убор. Миссис Уолшингем так искусно преподносила эти свои притчи, словно в них не таилось для Киппса никаких намеков, и щедро пересыпала их рассказами о своих детях - своих двух сокровищах. Она говорила об их дарованиях и характерах, о том, к чему они стремятся и как они нуждаются в широких возможностях. Широкие возможности нужны им как воздух, опять и опять повторяла она. Киппс всегда предполагал, да и она, казалось, предполагала, что она поселится с ними в Лондоне, в квартирке, которую облюбует Элен, но однажды он с удивлением узнал, что ошибается. - Это не годится, - решительно заявила Элен. - Мы должны завести свой собственный круг знакомств. - Но ведь вашей матушке, верно, будет скучно одной, - сказал Киппс. - Тут у нее масса знакомых: миссис Преббл, миссис Биндон Боттинг, и Уэйсы, и еще много народу. Иными словами, Элен желала поселиться отдельно от матери... Роль молодого Уолшингема в воспитании и образовании Киппса была не столь значительна. Зато когда они приехали в Лондон, на выставку Искусств и Ремесел, он затмил всех. Этот подающий надежды молодой делец обучил Киппса, в каких еженедельниках больше пишут о театре - за это их и стоит покупать для чтения в пригородных поездах, - как, где и какие покупать сигареты с золотым обрезом и сигары по шиллингу штука, обучил заказывать рейнвейн ко второму завтраку и искрящееся мозельское к обеду, научил рассчитываться с извозчиком: пенни за каждую минуту езды, научил делать понимающее лицо, когда проглядываешь счет в гостинице, и молчать в поезде с глубокомысленным видом, а не выкладывать первому встречному всю свою подноготную. И он тоже порой предвкушал, какое славное время настанет, когда они наконец переселятся в Лондон. Эта перспектива все больше завладевала их воображением и обрастала подробностями. Элен теперь почти ни о чем другом не говорила. В разговорах с Киппсом она никогда не опускалась до пошлых изъявлении чувств; говорить о чувствах оба стеснялись; но строить планы предстоящей жизни в Лондоне Киппсу была много увлекательнее и гораздо приятнее, чем выслушивать обстоятельный разбор своих промахов, что поначалу очень мешало ему наслаждаться обществом невесты. Из довольно откровенных разговоров Уолшингемов будущее вставало как завоевание мира "сокровищами" миссис Уолшингем, а Киппсу отводилась роль обоза и интендантства, без которых ведь армии завоевателей тоже не обойтись. Считалось, что пока "братик" не начнет преуспевать, они, разумеется, будут еще очень-очень бедствовать. (Это безмерно удивляло Киппса, но он не возражал.) Однако если они будут разумны и если повезет, они добьются многого. Стоило Элен заговорить о Лондоне, и взгляд у нее становился задумчивый и мечтательный, словно ей виделся далекий-далекий край. Собственно, у них уже наметилось ядро будущего кружка. Братик стал членом "Театральных судий", - небольшого, но влиятельного и первоклассного клуба журналистов и иных литераторов, и он знаком с Шаймером, Старгейтом и Уифлом из "Красного дракона", и к тому же в Лондоне живут Ривелы. С Ривелами они на короткой ноге. До того, как Сидней Ривел стремительно выдвинулся и стал автором остроумных эссе, доступных пониманию лишь избранного круга читателей, он был помощником директора одной из лучших фолкстонских школ. Братик несколько раз приводил его домой к чаю, и не кто другой, как Ривел, посоветовал Элен попробовать свое перо. - Это очень легко, - сказал он. Он уже тогда пописывал для вечерних газет и еженедельников. Потом он уехал в Лондон - и как же ему было не стать театральным критиком! Он напечатал несколько блестящих эссе, а потом роман "Бьются алые сердца", который и принес ему известность. Роман повествовал о захватывающе смелом приключении, о юности, красоте, наивной страсти, великодушной преданности, был подчас дерзким и откровенным (так отзывался о нем "Книгопродавец"), но отнюдь не натуралистичным. Ривел познакомился с одной американкой-вдовой, и притом богатой, и они заняли весьма видное место в лондонских кругах, причастных к искусству и литературе. Элен часто заговаривала о Ривелах; это был один из ее любимых рассказов, и, говоря о Сиднее - а она нередко именно так его и называла, - она становилась задумчива. Она говорила главным образом о Сиднее, и это естественно, ибо с миссис Ривел ей еще только предстояло познакомиться... Да, они очень скоро войдут в круг избранных, даже если отдаленное родство с семейством Бопре и немногого стоит. Из ее речей Киппс понял, что в связи с женитьбой и переездом в Лондон ему придется несколько изменить фамилию - как в самом начале предлагал Филин. Они станут Квипсами: мистер и миссис Квипс - это звучит куда изысканнее. Или, может, Квип? - Ух, и чудно будет спервоначалу! - сказал Киппс. - Но ничего, приобыкну... Итак, все по мере сил старались обогатить, усовершенствовать и развить ум Киппса. И за всем этим строго и придирчиво наблюдал ближайший друг Киппса и своего рода церемониймейстер - Филин. Вообразите: вот он, слегка пыхтя от озабоченности, серыми глазами, выпуклыми и холодноватыми, но добрыми, следит за каждым шагом нашего героя. По его мнению, все идет как нельзя лучше. Он тщательно изучал характер Киппса. Он готов обсуждать его со своей сестрой, с миссис Уолшингем, с девушкой в веснушках, с каждым, кому не надоело слушать. - Интереснейший характер, - говорил он, - очень привлекательный... прирожденный джентльмен. Очень восприимчив, уроки не проходят для него даром. Он совершенствуется прямо на глазах. Он скоро обретет sang froid [хладнокровие, самообладание (франц.)]. Мы взялись за него как раз вовремя. Теперь... ну, может быть, на будущий год... ему надо прослушать курс хороших популярных лекций по литературе. Ему очень полезно заняться чем-нибудь в этом роде. - Сейчас он увлекается велосипедом, - сказала миссис Уолшингем. - Ну что ж, летом и это неплохо, - сказал Филин, - но ему недостает серьезного умственного занятия, чего-то такого, что поможет ему избавиться от застенчивости. Savoir faire и непринужденность - вот главное, научишься этому - обретешь и sang froid. Мир Филина был все тот же, немного подправленный, подчищенный и расширенный мир, в котором обитал Киппс, - сперва у четы нью-ромнейских стариков, потом в магазине; то был, в сущности, мир заурядного английского обывателя. Здесь так же остро было развито чувство общественных различий, в силу которого миссис Киппс запрещала племяннику дружить с детьми "из простых", и так же сильна была боязнь всего, что может показаться "простонародным", - боязнь, благодаря которой процветало шикарное заведение мистера Шелфорда. Но теперь Киппса уже не тревожили неприятные сомнения о его собственном месте в мире: наравне с Филином он прочно вошел в круг джентльменов. Здесь тоже существуют свои различия, но все это люди одного сословия; тут есть и вельможи и утонченные, но скромные джентльмены вроде Филина, которые даже вынуждены трудиться ради хлеба насущного; но только они, конечно, служат не за прилавком, а на каком-нибудь более благородном поприще; тут есть лорды и магнаты, а есть и небогатые дворяне, которым не так-то легко сводить концы с концами, но они могут бывать друг у друга, у них у всех отменные манеры; иными словами, это - государство в государстве, свет, высшее общество. - Так ведь у нас тут нет высшего общества? - Ну почему же, - возразил Филин. - У нас, конечно, светской публики немного, но все-таки есть свое местное общество. И законы и правила здесь те же самые. - Как являться с визитами и все такое? - Совершенно верно, - ответил Филин. Киппс задумался, засвистал было и вдруг заговорил о том, что не давало ему покоя: - Я вот никак не пойму, надо мне переодеваться к обеду, когда я один, или не надо? Филин вытянул губы и задумался. - Не полный парад, - вынес он наконец приговор. - Это было бы уж чересчур. Просто следует переменить костюм. Надеть, скажем, сюртук, ну, или что-нибудь в этом роде, но только проще, чем при гостях. Во всяком случае, если бы я не был вечно занят и не нуждался бы, я бы поступал именно так. Он скромно кашлянул и пригладил волосы на затылке. После этого разговора счет киппсовой прачки вырос в четыре раза, и время от времени наш герой появлялся у эстрады, где играл оркестр, в расстегнутом светлом пальто, чтобы все видели его отличный белый галстук. Юни с Филином курили сигареты с золотым обрезом - "самый шик", по словам молодого Уолшингема, - и наслаждались музыкой. - Это... пф... миленькая штучка, - говорил Киппс. Или просто; - Очень мило. При первых же внушительных звуках государственного гимна они поднимались и, обнажив головы, почтительно застывали. Обвиняйте их в чем угодно, но, уж во всяком случае, они верные подданные Его величества. Филин и Киппс стояли очень близко к границе, отделявшей избранное общество от простых смертных, и, естественно, джентльмену в таком положении прежде всего надлежит остерегаться, чтобы не завести недостойных знакомств, держать на подобающем расстоянии тех, кто стоит ступенькой ниже его на общественной лестнице. - Вот это мне страх как тяжело, - говорил Киппс. Ему приходилось овладевать искусством соблюдать "расстояние" и отучать от панибратства, отваживать самонадеянных невеж и старых друзей. Да, соглашался Филин, это нелегко. - Уж больно мы долго в одном котле варились, - сказал Киппс. - Вот в чем вся загвоздка. - Можно им намекнуть, - посоветовал Филин. - А как? - Ну, какой-нибудь случай подвернется. Случай представился в один из дней, когда магазин закрывался пораньше. Киппс восседал в парусиновом кресле неподалеку от раковины оркестра в летнем пальто нараспашку и в новом надвинутом на лоб складном цилиндре и поджидал Филина. Они собирались часок послушать оркестр, а потом помочь мисс Филин и девушке с веснушками разучивать бетховенские дуэты (если окажется, что они хоть что-либо помнят). Киппс удобно откинулся в кресле и, как всегда в такие вечера, предавался любимому своему занятию - воображал, что все вокруг заинтересованы его особой и гадают, кто он такой; и вдруг кто-то бесцеремонно хлопнул по спинке кресла, и над ухом Киппса раздался знакомый голос Пирса. - Недурно быть джентльменом, как я погляжу, - сказал Пирс и поставил рядом с Киппсом грошовый складной стульчик, а с другой стороны появился приятно улыбающийся Баггинс и оперся на свою палку. И - о ужас! - он курил вульгарную вересковую трубку! Две самые настоящие леди, одетые по последней моде, которые сидели совсем рядом с Киппсом, мельком взглянули на Пирса, отвернулись и, уж будьте уверены, потеряли к Киппсу всякий интерес. - А он живет не тужит, - изрек Баггинс; он вынул трубку изо рта и с любопытством разглядывал Киппса. - А, Баггинс! - не слишком приветливо отозвался Киппс. - Как живешь-можешь? - Да ничего. На той неделе в отпуск. Гляди, Киппс, я еще закачусь в эту самую Европу пораньше твоего! - Нацелился на Булонь? - А как же! Парлей вус франсе. Будь спокоен. - Я тоже на днях туда скатаю, - сказал Киппс. Наступило молчание. Прижав ко рту ручку трости, Пирс раздумчиво смотрел на Киппса. Потом бегло оглядел тех, кто сидел поближе. - Слышь, Киппс, - громко и отчетливо сказал он, - ты давно видал ее милость? Уж, наверно, вопрос этот произвел впечатление на публику, но Киппс ответил не очень охотно. - Давно. - Она позавчерашний день была у сэра Уильяма, - все так же громко и ясно продолжал Пирс, - и велела тебе кланяться. Киппсу показалось, что по лицу одной из его соседок скользнула улыбка, она что-то сказала второй даме, и они обе мельком взглянули на Пирса. Киппс покраснел до ушей. - Вон как? - спросил он. Баггинс добродушно рассмеялся, не вынимая трубку изо рта. - Сэра Уильяма допекла подагра, - не смущаясь, продолжал Пирс. (Баггинс молча покуривал, сразу видно - доволен!) И тут в нескольких шагах Киппс увидел Филина. Филин подошел и довольно холодно кивнул Пирсу. - Надеюсь, я вас не заставил долго ждать, Киппс, - сказал он. - Я занял для вас кресло, - сказал Киппс и снял ногу с перекладины. - Но вы, я вижу, с друзьями. - Ну и что ж, - радушно вмешался Пирс, - чем больше народу, тем веселей. - И прибавил, обращаясь к Баггинсу: - А ты чего не берешь стул? Баггинс мотнул головой: пошли, мол, - а Филин деликатно кашлянул, прикрыв рот ладонью. - Что, хозяин задержал? - спросил Пирс. Филин весь побелел и сделал вид, что не слышит. Он стал шарить глазами по рядам, увидал наконец какого-то случайного знакомого и торопливо приподнял шляпу. Пирс тоже слегка побледнел. - Это ведь мистер Филин? - понизив голос, спросил он Киппса. И тут Филин заговорил, обращаясь исключительно к Киппсу. Он был холоден и напряженно спокоен. - Я запоздал, - сказал он. - Мне кажется, нам не следует терять ни минуты. Киппс тотчас поднялся. - Ладно, идемте, - сказал он. - Вам в какую сторону? - спросил Пирс, тоже вставая и отряхивая с рукава пепел. У Филина даже дух захватило. - Благодарю вас, - молвил он наконец. Чуть запнулся и нанес неизбежный удар: - Мы, видите ли, не нуждаемся в вашем обществе. Он круто повернулся и пошел прочь. Киппс, спотыкаясь о кресла и стулья, поспешил за ним; через минуту они уже выбрались из толпы. Некоторое время Филин молчал, потом с несвойственной ему резкостью сердито бросил: - Какая потрясающая наглость! Киппс промолчал. Этот случай был прекрасным наглядным уроком искусства соблюдать "расстояние", и он надолго врезался в память Киппса. Перед глазами его стояло лицо Пирса - и удивленное и вместе гневное. Словно он, Киппс, дал Пирсу пощечину, заведомо зная, что тот сейчас не сможет ответить тем же. Бетховенские дуэты он слушал довольно рассеянно и после одного из них даже забыл воскликнуть, что это очень мило. Но не воображайте, пожалуйста, будто идеального джентльмена, в понимании Филина, создает лишь умение себя держать и избегать дурного общества, то есть быть осторожным в выборе знакомых и друзей. У истого джентльмена есть и более серьезные достоинства. Но они не бросаются в глаза. Истый джентльмен не выставляет напоказ свои чувства. Так, например, он глубоко религиозен, подобно самому Филину, подобно миссис Уолшингем, но вне стен храма они этого не показывают, разве что изредка это можно угадать в каком-то особом молчании, сосредоточенном взгляде, в неожиданно уклончивом ответе. Киппс тоже очень скоро постиг искусство молчания, сосредоточенного взгляда, уклончивого ответа - все то, что свидетельствует о тонкой, впечатлительной и глубоко верующей натуре. Истый джентльмен к тому же еще и патриот. Когда видишь, как при первых же звуках национального гимна Филин обнажает голову, начинаешь понимать, сколь глубокие патриотические чувства могут таиться за бесстрастным видом и поведением джентльмена. А как грозно звучат в его устах стихи против врагов Мидийских, когда он присоединяется к хору в церкви св.Стилитса, - в эти минуты постигаешь всю глубину его духовного "я". Христианин, ты слышишь? Видишь ли их во мгле? Рыщут мидийские орды По священной земле. Воспрянь и врагов поверни... Но все это можно подметить лишь случайно, изредка. Ибо о религии, нации, страсти, финансах, политике, а еще того более, о таких важнейших предметах, как рождение и смерть, истый джентльмен предпочитает молчать, в этом он непреклонен, он умолкает на полуслове и только отдувается. - О подобных вещах не говорят, - объяснял Филин и отстраняющим жестом поднимал узловатую руку. - Оно конечно, - со столь же многозначительным видом откликнулся Киппс. Джентльмен всегда поймет джентльмена. О подобных вещах молчат, зато в поступках надо быть крайне щепетильным. Поступки говорят сами за себя. И хотя Уолшингемов никак нельзя было назвать ревностными прихожанами, Киппс, который еще так недавно слушал воскресную службу каждый раз в новой церкви, теперь обзавелся собственным местом в церкви св.Стилитса и, как полагается, за него платил. Тут его всегда можно найти во время вечерней службы, а иногда и по утрам; одет он скромно и тщательно и не сводит глаз со стоящего у алтаря Филина. Теперь он без труда отыскивает нужное место в молитвеннике. Вскоре после конфирмации, когда его названая сестра - молодая девица из пошивочной мастерской - покинула магазин, он охладел было к религии, но теперь вновь ходит к причастию, а когда служба кончается, нередко поджидает Филина у церкви. Однажды вечером Филин представил его достопочтенному и преподобному Десмору, тому самому, о котором упоминал, когда впервые зашел к Киппсу. Киппс так смешался, что не мог вымолвить ни слова, и святому отцу тоже нечего было сказать, но, как бы то ни было, знакомство состоялось. Нет! Не воображайте, пожалуйста, что истинному джентльмену несвойственно серьезное отношение к некоторым сторонам жизни, - есть вещи, в которых он и суров и непримирим. Трудно, разумеется, вообразить Филина, показывающего чудеса храбрости на поле брани, но и в мирной жизни иной раз приходится быть суровым и неумолимым. Даже самая добрая душа не может не признать, что есть на свете люди, которые совершают неблаговидные поступки, ужасные поступки; люди, которые самыми разными способами ставят себя "вне общества"; более того, есть люди, которым на роду написано оказаться вне общества; и чтобы уберечь своих Филинов от подобных людей, общество изобрело жестокую защиту; оно их не замечает. Не думайте, что от этого можно отмахнуться. Это - своего рода отлучение. Вас может не замечать какой-то один человек или круг лиц, а может не замечать и ваш родной край - тогда это уже трагедия, недаром этому посвящены великолепные романы. Представьте себе Филина, исполняющего этот последний долг. Прямой, бледный, он проходит мимо, глядя на вас, как на пустое место, серо-голубые глаза смотрят безжалостно, нижняя челюсть чуть выдвинута, губы поджаты, лицо холодное, непроницаемое... Киппсу и в голову не приходило, что настанет день, когда он столкнется с этим ужасным ликом, когда для Филина он будет все равно, что мертвец, да, да, как наполовину разложившийся труп, и при встрече Филин поглядит сквозь него и пройдет мимо, не замечая, и он будет предан анафеме и станет отверженным на веки вечные. Нет, ни Киппсу, ни Филину это и в голову не приходило. А между тем этого не миновать! Вы, конечно, уже понимаете, что великолепный взлет Киппса неминуемо кончится падением. До сих пор вы видели его восхождение. Вы видели, как день ото дня он вел себя изысканнее и обходительнее, все тщательней одевался, все более непринужденно чувствовал себя в новом окружении. Вы видели, как ширилась пропасть между ним и его прежними приятелями. И, наконец, я показал вам его, безупречно одетого, исполненного благочестия, на его собственном месте - собственном! - среди свечей и песнопений в одном из самых аристократических храмов Фолкстона... До сих пор я старался не касаться, даже слегка, трагических струн, которые неминуемо зазвучат отныне в моем повествовании, ибо прежние недостойные связи были точно сети, раскинутые у самых его ног, а иные нити проникли в самую ткань его существа... 6. РАЗЛАД В один прекрасный день Киппс взобрался на свой велосипед, на котором совсем недавно научился ездить, и покатил в Нью-Ромней, чтобы решительно и бесповоротно объявить старикам о своей помолвке. Он был уже законченный велосипедист, правда, еще недостаточно опытный; на вересковых равнинах ехать навстречу юго-западному ветру, даже летом, когда он не так свиреп, все равно, что взбираться на довольно крутую гору, и время от времени Киппс слезал с велосипеда и, чтобы передохнуть, шел немного пешком. Перед самым Нью-Ромней, готовясь к триумфальному въезду в город (он покажет, на что способен, - будет править лишь одной рукой), он решил еще немного пройти пешком, и вдруг откуда ни возьмись - Энн Порник. И, представьте, как раз в эту минуту он о ней думал. Удивительные мысли бродили у него в голове: может быть, здесь, на вересковой равнине, в Нью-Ромней, какой-то иной дух, что-то здесь есть неощутимое, чего недостает там, за холмом, в большом и светском Фолкстоне. Здесь все так знакомо и близко, так по-домашнему. Вот калитка старика Клиффердауна подвязана новой веревкой. А в Фолкстоне - да появись там хоть сотня новых домов - он и то не заметит, ему это все равно. Как-то даже чудно. Тысяча двести в год - чего уж лучше; и очень приятно разъезжать в трамваях и омнибусах и думать, что из всех пассажиров ты самый богатый; очень приятно покупать и заказывать все, что душе угодно, и не работать, и быть женихом девушки, которая состоит в родстве, хоть и отдаленном, с самим графом Бопре; но в прежние времена, бывало, как радуешься, когда уедешь на вакации, или в отпуск, или просто на дворе вовсю светит солнце, или можно побегать по берегу моря, пройтись по Главной улице, а теперь ничего такого уже не чувствуешь. Какими счастливыми были яркие, сияющие окна - школьные вакации, когда он вспоминал их в дни ученичества в магазине. Чудно, ей-богу: стал богат, чего-чего не достиг, а те далекие дни и сейчас кажутся воистину счастливыми! Теперь былые радости ушли безвозвратно - может, все дело в этом? Что-то случилось с миром: будто погасили лампу - и уж никогда не будет светло, как прежде. Он ведь и сам переменился, и Сид переменился, да еще как. Энн тоже, верно, переменилась. А какая она была, когда они бежали наперегонки, а потом стояли у калитки... волосы растрепались, щеки горят... Да, она наверняка переменилась, и уж, конечно, не стало той колдовской прелести, которой дышал каждый ее волосок, каждая складочка ее короткого платьишка. И только он успел про это подумать - а может, еще даже и не подумал, а только по своему обыкновению кое-как, ощупью пробирался в этих мыслях, как в лесу, путаясь и спотыкаясь, - он поднял голову, а Энн - вот она! Она стала на семь лет старше и сильно изменилась, но в ту минуту ему показалось, что она совсем такая, как прежде. - Энн! - выдохнул он. И она радостно откликнулась: - Господи, Арт Киппс! И тут он заметил, что она стала другая - лучше. Она, как и обещала, стала очень хорошенькая, глаза все такие же темно-синие и так же мгновенно вспыхивают румянцем щеки; но теперь Киппс стал выше ее ростом. На ней было простое серенькое платье, облегавшее ее стройную, крепко сбитую фигурку, и воскресная шляпка с розовыми цветочками. От нее исходило тепло, нежность, радушие. Лицо ее так и сияло навстречу Киппсу, сразу видно - обрадовалась. - Господи, Арт Киппс! - воскликнула она. - Он самый, - ответил Киппс. - В отпуск приехал? И тут Киппса осенило: значит, Сид не рассказал ей про наследство. После той встречи он много и горько раздумывал над тем, как вел себя Сид, и понял, что сам во всем виноват: слишком тогда расхвастался... но уж на этот раз он не повторит ту ошибку. (И он совершил другую, прямо противоположную.) - Да, отдыхаю малость, - ответил он. - И я тоже, - сказала Энн. - Погулять вышла? - спросил Киппс. Энн показала ему букет скромных придорожных цветов. - Давно мы с тобой не виделись, Энн. Сколько ж это лет прошло? Семь... нет, скоро уж все восемь. - Чего ж теперь считать, - сказала Энн. - Прямо не верится! - с некоторым волнением сказал Киппс. - А у тебя усики, - сказала Энн; она нюхала свой букет и не без восхищения поглядывала поверх него на Киппса. Киппс покраснел. Но вот они дошли до развилки. - Мне сюда, - сказала Энн. - Я к мамаше. - Я тебя малость провожу, ладно? Едва попав в Нью-Ромней, он начисто забыл о сословных различиях, которые играли такую важную роль в его фолкстонской жизни, и ему казалось вполне позволительным прогуливаться в обществе Энн, хоть она и была всего лишь служанка. Они болтали с завидной непринужденностью и незаметно перешли к общим и дорогим для обоих воспоминаниям. Скоро, однако, Киппс с изумлением понял, куда завела их эта беседа... - А помнишь половинку шестипенсовика? Ну, который мы разрезали? - Да, а что? - Она все у меня. - Энн запнулась было, потом продолжала: - Чудно, правда? - И прибавила: - Арти, а твоя половинка у тебя? - Где ж ей быть, - ответил Киппс. - А ты как думала? - И в глубине души подивился, отчего это он так давно не глядел на эту монетку. Энн открыто ему улыбнулась. - Я и думать не думала, что ты ее сберег, - сказала она. - Я сколько раз себе говорила: и чего ее хранить, все это одни глупости. И потом, - вслух размышляла она, - все равно ж это ничего не значит. Она подняла глаза на Киппса, и взгляды их встретились. - Ну, почему ж, - чуть запоздало возразил Киппс и сразу понял, что, говоря такие слова, предает Элен. - Во всяком случае, это не очень много значит, - сказала Энн. - Ты все в магазине? - Я живу в Фолкстоне, - начал Киппс и тут же решил ни о чем больше не распространяться. - А разве Сид не говорил тебе, как мы с ним повстречались? - Нет. В Нью-Ромней? - Ага. Совсем недавно. С неделю назад, даже больше. - А я приехала - недели нет. - А-а, понятно, - сказал Киппс. - Сид у нас выбился в люди, - сказала Энн. - Слышь, Арти, у него своя мастерская. - Он мне говорил. Они уже почти дошли до маггетовых коттеджей, где жила теперь миссис Порник. - Ты домой? - спросил Киппс. - Наверно, - ответила Энн. И оба замолчали. Энн решилась первая. - Ты часто приезжаешь в Нью-Ромней? - спросила она. - Да все ж таки навещаю своих, - ответил Киппс. И опять они замолчали. Энн протянула руку. - Я рада, что повстречала тебя, - сказала она. Необычайное волнение всколыхнуло все его существо. - Энн, - сказал он и умолк. - Ну? - отозвалась она и вся так и просияла. Они поглядели друг на друга. Все чувства, какие он питал к ней в отрочестве, и еще другие, каких он прежде не знал, разом нахлынули на него. Одним своим присутствием она мгновенно заставила его забыть все, что их разделяло. Ему нужна Энн, только Энн, еще нужнее, чем прежде. Она стояла перед ним, ее нежные губы были чуть приоткрыты (казалось, он даже ощущал ее дыхание), и в глазах, обращенных к нему, светилась радость. - Я страх как рад, что тебя повстречал, - сказал Киппс. - Сразу вспомнились прежние времена. - Правда? И опять молчание, Хорошо бы вот так говорить с ней, говорить долго-долго или пойти погулять, что ли, только бы стать поближе к ней, хоть как-нибудь, а самое главное - глядеть и глядеть ей в глаза, в которых светится неприкрытое восхищение... но тень Фолкстона еще маячила над Киппсом и подсказывала, что все это ему не пристало. - Ну, ладно, - сказал он, - мне пора. Он нехотя повернулся и заставил себя пойти прочь... На углу он обернулся: Энн все еще стояла у калитки. Она, верно, огорчилась, что он так вдруг ушел. Ясно, огорчилась. Он приостановился, полуобернулся к ней, постоял и вдруг, сорвав с головы шляпу, изо всех сил замахал ею. Ай да шляпа! Замечательное изобретение нашей цивилизации!.. А через несколько минут он уже беседовал с дядей на привычные темы, но только был при этом непривычно рассеян. Дядя жаждал купить для Киппса несколько штук кабинетных часов, с тем чтобы впоследствии их продать, - прекрасный способ поместить деньги без риска! Кроме того, в одной лавке в Лидде он присмотрел два недурных глобуса, один земной, а другой небесный: они послужат прекрасным украшением гостиной, и ценность их со временем, безусловно, возрастет... Потом Киппс так и не мог вспомнить, дал ли он согласие на эти покупки. На обратном пути юго-западный ветер ему, видно, помогал, во всяком случае, он даже и не заметил, как миновал Димчерч. И вот он уже подъезжает к Хайту - тут Киппсом овладело странное чувство. Холмы, что вздымались слева от него, и деревья, что росли справа, будто сошлись совсем близко, надвинулись на него, и ему осталась лишь прямая и узкая дорожка впереди. Киппс не мог обернуться назад: еще свалишься с этой предательской, покуда плохо прирученной машины, - но он знал, твердо знал, что позади расстилается, сияя под лучами предвечернего солнца, бескрайняя ширь Вересковой равнины. И это почему-то влияет на ход его мыслей. Но, проезжая через Хайт, он уже думал, что в жизни джентльмена мало может быть общего с жизнью Энн Порник - они принадлежат к разным мирам. А у Сибрука стал подумывать, что, пожалуй, гуляя с Энн, унизил свое достоинство... Ведь как-никак она простая прислуга. Энн! Она пробудила в нем самые неджентльменские инстинкты. Во время разговора с ней была даже минута, когда он совершенно отчетливо подумал, как, наверно, приятно поцеловать ее прямо в губы... Что-то в ней было такое, от чего быстрей колотилось сердце - по крайней мере его сердце. И после этой встречи ему казалось, что за долгие годы разлуки она каким-то образом стала гораздо ближе и теперь принадлежит ему, и он уже не представлял, как сможет обойтись без нее. Надо же столько лет хранить половинку шестипенсовика! Это ли не лестно! Такого с Киппсом никогда еще не случалось. В тот же вечер, листая "Искусство беседы", Киппс поймал себя на странных мыслях. Он встал, походил по комнате, застыл было у окна, однако скоро встряхнулся и, чтобы немножко рассеяться, открыл "Сезам и лилии". Но и на этой книге не сумел сосредоточиться. Он откинулся в кресле. Мечтательно улыбнулся, потом вздохнул. А немного погодя встал, вытащил из кармана ключи, поглядел на них и отправился наверх. Он открыл желтый сундучок, главную свою сокровищницу, вытащил из него маленькую, самую скромную на свете шкатулку и, не вставая с колен, раскрыл ее. Там, в уголке, лежал бумажный пакетик, запечатанный на всякий случай красной сургучной печатью, чтоб не заглянул в него нечаянно чужой любопытный глаз. Долгие годы его не трогали, не вспоминали о нем. Киппс осторожно, двумя пальцами вытащил пакетик, оглядел его со всех сторон, потом отставил шкатулку и сломал печать... И только ложась спать, впервые за весь день вспомнил еще кое о чем. - О, чтоб тебе! - в сердцах воскликнул он. - Опять я не сказал старикам... Надо же!.. Придется сызнова катить в Нью-Ромней! Он забрался в постель и долго сидел, задумавшись, на подушке. - Вот чудеса, - вымолвил он наконец. Потом вспомнил, что она заметила его усики. И погрузился в самодовольные размышления. Он представлял, как сообщает Энн о своем богатстве. Вот она удивится! Наконец он глубоко вздохнул, задул свечу, свернулся поуютнее и немного погодя уже спал крепким сном... Но на следующее утро да и весь следующий день он все время ловил себя на мыслях об Энн - сияющей, желанной, приветливой, и ему то до смерти хотелось опять съездить в Нью-Ромней, то до смерти хотелось никогда больше там не бывать. После обеда он сидел на набережной, и тут его осенило: "Как же это я ей не сказал, что помолвлен!" Энн! Все мечты, все волнения и надежды, которые за все эти годы выветрились бесследно и прочно забылись, вновь вернулись к нему, но теперь они стали иными, ибо иной стала Энн, а она-то и была средоточием грез и волнений. Киппс вспоминал, как однажды приехал в Нью-Ромней на рождество с твердым решением поцеловать ее и как уныло и пусто стало все вокруг, когда оказалось, что она уехала. Просто не верится, а ведь он плакал тогда из-за нее самыми настоящими слезами... А быть может, и не так уж трудно этому поверить... Сколько же лет прошло с тех пор? Я должен бы каждый день благодарить Создателя за то, что он не препоручил мне возглавить Страшный суд. Пытаясь умерить пыл несправедливости, я поддавался бы порой приступам судорожной нерешительности, которая не смягчала бы, а лишь продлила муки в День Страшного суда. К обладателям чинов, званий, титулов, к тем, кто ставит себя выше других, я был бы чужд всякого снисхождения: к епископам, к преуспевающим наставникам, к судьям, ко всем высокоуважаемым баловням судьбы. В особенности к епископам, на них у меня зуб - ведь мои предки были викингами. Я и сейчас нередко мечтаю приплыть, высадиться, прогнать, завоевать с мечом в руках - и чтобы цвет этого зловредного сословия удирал от меня что есть мочи, а я судил бы его не по заслугам, пристрастно, чересчур сурово. Другое дело - такие, как Киппс... Тут от моей решительности не останется и следа. Приговор замрет у меня на устах. Все и вся замрут в ожидании. Весы будут колебаться, колебаться, и едва только они станут крениться в сторону неблагоприятного суждения, мой палец подтолкнет их, и они вновь закачаются. Короли, воины, государственные мужи, блестящие женщины - все сильные и славные мира сего, задыхаясь от негодования, будут ждать, не удостоенные приговора, даже незамеченные, либо я вынесу им суровый приговор походя, лишь бы не приставали, а я буду озабочен одним: что бы такое сказать, где бы найти хоть какой-нибудь довод в защиту Киппса... Хотя, боюсь, ничем нельзя оправдать его по той простой причине, что через два дня он уже опять говорил с Энн. Человек всегда ищет себе оправдания. Накануне вечером Читтерлоу встретился у Киппса с молодым Уолшингемом, и между ними произошла стычка, которая несколько поколебала кое-какие представления Киппса. Оба пришли почти одновременно и, проявив чисто мужской, повышенный интерес к старику Мафусаилу - три звездочки, быстро потеряли равновесие, после чего, не стесняясь присутствия радушного хозяина, завели свару. Поначалу казалось, что победа на стороне Уолшингема, но потом Читтерлоу стал орать во все горло и просто-напросто заглушил противника; поначалу Читтерлоу стал распространяться об огромных доходах драматургов, и молодой Уолшингем тут же перещеголял его, бесстыдно, но внушительно выставив напоказ свои познания по части финансовой политики. Читтерлоу хвастался тысячами, а молодой Уолшингем - сотнями тысяч и, потрясая богатствами целых народов, остался бесспорным победителем. От деятельности финансовых воротил он уже перешел к своим излюбленным рассуждениям о сверхчеловеке, но тут Читтерлоу оправился от удара и снова ринулся в наступление. - Кстати, о женщинах, - вдруг прервал он Уолшингема, который рассказывал кое-какие подробности об одном недавно умершем столпе общества, неизвестные за пределами тесного круга коллег Уолшингема. - Кстати, о женщинах и о том, как они умеют прибрать к рукам нашего брата. (А между тем разговор шел вовсе не о женщинах, а о спекуляции - этой язве, разъедающей современное общество.) Очень скоро стало ясно, что и на сей раз победителем в споре выйдет Читтерлоу. Он знал столь много и столь многих, что его мудрено было перещеголять. Молодой Уолшингем сыпал злыми эпиграммами и многозначительными недомолвками, но даже неискушенному Киппсу было ясно, что мудрость этого знатока всех пороков почерпнута из книг. Очевидно, сам он не испытал настоящей страсти. Зато Читтерлоу поражал и убеждал. Он безумствовал из-за женщин, и они из-за него безумствовали, он бывал влюблен в нескольких сразу - "не считая Бесси", - он любил и терял, любил и сдерживал свою страсть, любил и покидал возлюбленных. Он пролил яркий свет на мораль современной Америки, где его турне прошло с шумным успехом. Он поведал историю в духе одной из самых известных песен Киплинга. То был рассказ о простой и романтической страсти, о неправдоподобном счастье, о любви я красоте, которые он познал на пароходе во время поездки по Гудзону с субботы до понедельника, и в заключение он процитировал: - Это она мне раскрыла глаза, я женское сердце постиг. И он повторил рефрен известного стихотворения Киплинга, а потом принялся превозносить самого поэта. - Милый, славный Киплинг, - с фамильярной нежностью говорил Читтерлоу, - уж он-то знает. - И вдруг стал читать киплинговские стихи. Я смолоду повесой был И уз никаких не знал, Без удержу тратил сердца пыл, Сердца, как цветы, срывал. (Такие строки, на мой взгляд, могут расшатать чьи угодно моральные устои.) - Жаль, что это не я сочинил, - сказал Читтерлоу. - Ведь это сама жизнь! Но попробуйте изобразить это на сцене, попробуйте изобразить на сцене хоть крупицу истинной жизни - и увидите, как все на вас набросятся! Только Киплинг мог отважиться на такое. Эти стихи меня ошарашили! То есть, конечно, его стихи меня и прежде поражали и после тоже, но эти строки положили меня на обе лопатки. А между тем, знаете... там ведь есть и такое... вот послушайте: Я смолоду повесой был, Пришли расплаты сроки! Когда на многих растратишь свой пыл, Останешься одиноким. Так вот. Что касается меня... Не знаю, быть может, это еще ничего не доказывает, ибо я во многих отношениях натура исключительная, и нет смысла это отрицать, но если уж говорить обо мне... признаюсь только вам двоим, и вам незачем распространяться об этом... С тех пор, как я женился на Мюриель, я свято храню верность... Да! Ни разу я не изменил ей. Даже случайно ни разу не сказал и не сделал ничего такого, что хоть в малейшей степени... Такое доверие лестно слушателям - и его кар