ие глазки стали задумчивы, а
раскатистый голос зазвучал серьезнее и строже.  -  Это  она  мне  раскрыла
глаза! - выразительно продекламировал он.
   - Да,  -  сказал  Уолшингем,  воспользовавшись  этой  многозначительной
паузой, -  мужчина  должен  знать  женщин.  И  единственно  разумный  путь
познания - это путь эксперимента.
   - Если вас привлекает эксперимент, мой мальчик, могу сообщить вам...  -
снова заговорил Читтерлоу.
   Так они беседовали. И когда поздней ночью  Киппс  отправился  спать,  в
голове  у  него  шумело  от  речей  и  от  выпитого  виски,  и  он  долго,
непозволительно долго сидел на краю постели и горестно размышлял  о  своей
постыдной, недостойной мужчины моногамии  и  все  чаще,  все  определеннее
возвращался к мысли, что, пожалуй, можно бы и не порывать с Энн.


   Несколько  дней  Киппс  упорно  противился  желанию  снова   удрать   в
Нью-Ромней...
   Не знаю,  можно  ли  этим  в  какой-то  мере  оправдать  его  поступок.
Настоящий мужчина, волевой, сильный, с твердым характером, остался бы глух
к болтовне легкомысленных приятелей, но я никогда  и  не  пытался  ставить
Киппса столь высоко. Так или иначе,  вторую  половину  следующего  дня  он
провел с Энн и без зазрения совести вел себя так, словно  готов  влюбиться
без памяти.
   Он повстречался с ней на Главной улице, остановил ее и, еще ни о чем не
успев  подумать,  храбро  предложил  прогуляться  "в  память   о   прежних
временах".
   - Я-то не против, - ответила Энн.
   Ее согласие, пожалуй, даже испугало Киппса. В своем воображении  он  не
заходил так далеко.
   - Вот будет весело, - сказал он и огляделся по сторонам. - Пошли  прямо
сейчас.
   - Я с удовольствием, Арти. Я как раз  вышла  прогуляться,  дай,  думаю,
пройду к святой Марии.
   - Что ж, пошли той дорогой, что за церковью, - сказал Киппс.
   И вот они уже идут к берегу моря и в  отличном  настроении  беседуют  о
том, о сем. Сперва поговорили о Сиде. И поначалу Киппс  совершенно  забыл,
что ведь и Энн тоже "девчонка", как выражался Читтерлоу, он помнил только,
что она - Энн. Но некоторое время спустя он  словно  ощутил  отрыжку  того
ночного разговора и стал  смотреть  на  свою  спутницу  какими-то  другими
глазами. Они вышли к морю и  сели  на  берегу,  выбрав  усыпанное  галькой
местечко, где среди камней пробивалась худосочная травка  и  даже  морские
маки; Киппс оперся на локоть и подбрасывал и ловил камешки, а Энн тихонько
сидела рядом, освещенная солнцем, и не сводила с него  глаз.  Изредка  они
перекидывались словечком-другим. Они уже переговорили обо всех делах  Сида
и об Энн, но Киппс старательно умалчивал о свалившемся на него богатстве.
   И теперь Киппс начал слегка заигрывать с Энн.
   - А я еще берегу ту монетку, - сказал он.
   - Право слово?
   С этой минуты беседа потекла по новому руслу.
   - А я свою всегда хранила... - сказала Энн и умолкла.
   Они говорили о том, как часто вспоминали друг друга все эти  годы.  Тут
Киппс, пожалуй, немножко приврал, но Энн, вероятно, говорила правду.
   - Я встречала разных людей, Арти, - сказала она. -  Да  только  такого,
как ты, ни одного не видала.
   - А хорошо, что мы  опять  повстречались,  -  сказал  Киппс.  -  Гляди,
пароход. Уже совсем близко...
   Киппс задумался,  запечалился  было,  но  скоро  попробовал  перейти  в
наступление. Он стал  подкидывать  камешки,  чтобы  они,  будто  случайно,
попадали на руки Энн. И тогда он в раскаянии гладил  ушибленное  местечко.
Будь на месте Энн другая девушка, ну, к примеру, Фло Бейтс, уж она  бы  не
упустила случая пококетничать, но поведение Энн смутило и даже  остановило
Киппса: она  не  уклонялась,  не  отодвигалась  от  него,  она  лишь  мило
улыбалась, полузакрыв глаза (ее слепило солнце). Она словно  считала,  что
так и должно быть.
   Киппс снова заговорил - наставления Читтерлоу опять зазвучали у него  в
ушах, - и он сказал, что никогда-никогда ее не забывал.
   - И я не забывала тебя, Арти, - сказала Энн. - ЧуднО, правда?
   Киппсу тоже это показалось чуднО.
   Он унесся мыслями в прошлое и  вдруг  вспомнил  далекий  теплый  летний
вечер.
   - Слышь, Энн, а помнишь майских жуков?
   Но вспомнился ему тот вечер вовсе не из-за жуков. Самое главное, о  чем
они оба тотчас подумали, - что он так ни разу ее  и  не  поцеловал.  Киппс
поднял глаза и увидел губы Энн.
   И опять ему нестерпимо захотелось поцеловать ее. Словно не было  долгих
лет разлуки. И вот он снова, как прежде, одержим этим желанием, а все иные
желания и решения вылетели у него из головы. И  ведь  с  той  мальчишеской
поры он кое-чему научился. На этот раз он не стал  спрашивать  позволения.
Он как ни в чем не бывало продолжал болтать, но каждый нерв его  трепетал,
как струна, а мысль работала быстро и четко.
   Он огляделся по сторонам и, убедившись, что вокруг никого нет, подсел к
Энн поближе и сказал  -  какой  прозрачный  сегодня  воздух;  кажется,  до
Дандженесского маяка рукой подать.
   И снова они оба замолчали. Проходили минуты.
   - Энн, - прошептал Киппс и обнял ее дрожащей рукой.
   Она не произнесла ни слова, не противилась, и (ему суждено  было  потом
об этом вспомнить) лицо у нее стало очень серьезное.
   Он повернул это лицо к себе и поцеловал ее в губы, и она  ответила  ему
поцелуем - бесхитростным и нежным, как поцелуй ребенка.


   Как ни странно, но, вспоминая об этом поцелуе, Киппс  не  испытывал  ни
малейшего удовлетворения от своей, как он полагал,  измены.  Конечно,  это
разврат, да, да, разврат, достойный Читтерлоу, - заигрывать с  "девчонкой"
в Литтлстоуне, сидеть с нею на берегу, даже добиться от нее поцелуя, когда
помолвлен с другой "девчонкой" в Фолкстоне; но почему-то  для  Киппса  они
были не "девчонки", они были для него Энн и Элен. К Элен в особенности  не
шло  понятие  "девчонка".  И  в  тихом  дружелюбном  взгляде  Энн,  в   ее
бесхитростной улыбке, в том, как наивно, не таясь, она сжимала  его  руку,
была какая-то беззащитность и доброта, которая сообщила этому  приключению
совсем неожиданную прелесть. Это она мне  раскрыла  глаза...  Строчка  эта
кружилась у него в голове и не давала думать ни о чем другом, но на  самом
деле он узнал только самого себя.
   Непременно надо еще раз повидать Энн и объяснить ей...  Но  что  ж  тут
объяснишь? Этого он и сам толком не знал.
   Ничего он теперь толком не знал. Осмыслить всю свою жизнь, все душевные
движения и поступки как нечто единое и закономерное, когда одно  неизбежно
вытекает из другого, - это может далеко не всякий, это -  высшее,  на  что
способен человеческий разум, а Киппс просто жил, как живется,  бездумно  и
безотчетно - как трава растет. Его жизнь была просто сменой настроений: то
найдет стих, то сойдет, то вновь нахлынет.
   Когда он думал об Элен, или об Энн, или о ком-либо из своих друзей,  он
видел их то в одном, то в другом свете, не понимая,  какие  они  на  самом
деле, не замечая, что его представления о людях нелогичны и противоречивы.
Он любил Элен,  боготворил  ее.  И  вместе  с  тем  уже  начинал  ее  люто
ненавидеть. Когда он вспоминал поездку к Димпнскому замку, его  охватывали
глубокие,  смутные  и  прекрасные  чувства;  но  стоило  ему  подумать   о
неизбежных визитах, которые придется проделать вместе  с  нею,  или  о  ее
последнем замечании по поводу его манер, - и в душе закипал гнев и на язык
просились разные колкости, облеченные в отнюдь не изысканную форму. Но  об
Энн, которую он видел так недолго,  вспоминать  было  гораздо  проще.  Она
такая милая, такая на удивление женственная; о ней можно думать  так,  как
никогда не подумаешь об Элен. Быть может, всего милее в Энн, что  она  так
его уважает, каждый ее взгляд - словно бальзам для его самолюбия,  которое
ранят все, кому не лень.
   Направление  его  мыслей  определили  случайные  подсказки   и   намеки
приятелей, немалую роль тут сыграло и то, что он был здоров, молод  и  жил
теперь в довольстве и достатке, не зная нужды. И  все  же  одно  ему  было
ясно: ездить вторично в Нью-Ромней нарочно, чтобы повидаться с  Энн,  дать
ей понять, будто  все  это  время  он  думал  только  о  ней,  а  главное,
поцеловать ее, было дурно и подло с его стороны. Но, к сожалению, он понял
это на несколько часов позже, чем следовало.


   На пятый  день  после  поездки  в  Нью-Ромней  Киппс  поднялся  позднее
обычного; во время бритья он порезал подбородок, когда умывался, зашвырнул
шлепанец в таз и в сердцах выругался.
   Вам, дорогой читатель, наверно, знакомы эти  невыносимые  утра,  когда,
кажется, нет ни сил, ни охоты встать с постели, и нервы напряжены,  и  все
валится из рук, и весь белый свет ненавистен. В такое утро кажется, что ни
на что не годен. Обычно  такое  утро  наступает  после  бессонной  ночи  и
означает, что вы не выспались, так как с вечера слишком плотно  поужинали,
а может быть, ваше душевное  равновесие  нарушилось  оттого,  что  вы,  по
выражению Киппса-старшего, хлебнули шипучего сверх меры, а может быть, вас
одолела какая-то тревога. И хотя накануне вечером у Киппса опять побывал в
гостях Читтерлоу, больше  всего  на  сей  раз  виновата  была  тревога.  В
последние дни заботы обступали его со всех сторон, а накануне вечером  эти
враги мидийские просто одолели его, и в хмурые предрассветные  часы  Киппс
делал им смотр.
   Главная неприятность надвигалась на него вот под каким флагом:

   "Мистеру Киппсу.
   Миссис Биндон Боттинг будет рада видеть
   Вас у себя в четверг, 16 сентября.
   От 4 до 6:30 имеют быть анаграммы
   R.S.V.P."
   [Repondez s'il vous plait - соблаговолите ответить (франц.)]

   Это вражеское знамя во образе пригласительного билета было засунуто  за
зеркало в гостиной. И из-за сего чрезвычайной  важности  документа  они  с
Элен серьезно поговорили, а, точнее сказать, по мнению Киппса, поругались.
   Давно уже стало ясно, что Киппс вовсе и  не  жаждет  пользоваться  теми
возможностями привыкать к  обществу,  какие  ему  предоставлялись,  и  уж,
конечно, не ищет  новых  возможностей  -  из-за  этого  они  с  Элен  были
постоянно недовольны друг другом и между ними назревал разлад. Киппса явно
приводило в ужас это общепринятое развлечение - послеобеденные визиты, - и
Элен недвусмысленно дала ему понять, что его страх - просто глупость и его
надо побороть. Впервые Киппс проявил столь недостойную мужчины слабость  в
гостях у Филина накануне того дня, когда он поцеловал Энн. Они все  сидели
в гостиной и мило болтали, и вдруг вошла  маленькая  служанка  в  огромной
наколке и возвестила о приходе мисс Уэйс-младшей.
   На  лице  Киппса  изобразилось  отчаяние,  он  привстал  со   стула   и
пробормотал:
   - Вот напасть! Можно, я пойду наверх?
   И тут же снова опустился на стул,  так  как  было  уже  поздно.  Вполне
вероятно даже, что, входя, мисс Уэйс-младшая слышала его слова.
   Элен промолчала, хотя и не скрыла своего  удивления,  а  потом  сказала
Киппсу, что он должен привыкать к обществу. Ей с матерью  предстоит  целый
ряд визитов, так вот пусть он их сопровождает, Киппс нехотя согласился, но
потом  с  неожиданной  для  Элен  изобретательностью  всячески  от   этого
уклонялся. Наконец ей удалось заполучить его для визита к мисс Панчефер  -
визита весьма несложного: мисс Панчефер была глуха и при  ней  можно  было
говорить что вздумается; однако у самых  дверей  дома  подле  Рэднор-парка
Киппс снова увильнул.
   - Я не могу войти, - сказал он упавшим голосом.
   - Вы должны. - Прекрасное лицо Элен стало суровым и непреклонным.
   - Не могу.
   Киппс торопливо вытащил носовой платок, прижал его к лицу и  глядел  на
Элен поверх платка круглыми враждебными глазами.
   - У меня... э-э... у меня  кровь  из  носу,  -  хриплым  чужим  голосом
пробормотал он сквозь платок.
   Тем и кончилась его попытка взбунтоваться, и когда настал  день  чая  с
анаграммами, Элен безжалостно отмела все его протесты. Она настаивала.
   - Я намерена  как  следует  вас  пробрать,  -  честно  сказала  она.  И
пробрала...
   Филин, как мог,  растолковал  Киппсу,  что  такое  анаграммы  и  каковы
правила игры. Анаграмма, объяснял Филин, - это слово, состоящее из тех  же
букв, что и какое-нибудь другое слово, только  порядок  букв  другой.  Ну,
вот, например, анаграмма к слову в-и-н-о - в-о-и-н.
   - Воин, - старательно повторил Киппс.
   - Или о-в-и-н, - сказал Филин.
   - Или о-в-и-н, - повторил Киппс, при каждой букве помогая  себе  кивком
своей бедной головушки. Он изо всех сил пытался постичь эту мудрость.
   Когда Киппс усвоил, что такое  анаграмма.  Филин  стал  объяснять,  что
значит  чай  с  анаграммами.  Киппс  наконец  усвоил:  собирается  человек
тридцать, а то и шестьдесят, и у каждого к платью пристегнута анаграмма.
   - Вам дают карточку,  ну,  вроде  той,  куда  на  танцевальных  вечерах
записывают танцы, и вы ходите, смотрите и  записываете  на  нее  все  свои
догадки, - говорит Филин. - Это очень забавно.
   - Еще как забавно! - с притворным увлечением отозвался Киппс.
   - Такое поднимается непринужденное веселье, - сказал Филин.
   Киппс улыбнулся и понимающе кивнул...
   Среди  ночи  все  его  страхи  воплотились  в  грозное  видение  чая  с
анаграммами; этот чай царил над всеми его неприятностями: тридцать, а то и
шестьдесят человек, по преимуществу дамы и кавалеры, и  великое  множество
букв,  в  особенности  в-и-н-о  и  о-в-и-н,  появлялись,  и  исчезали,   и
маршировали взад и вперед, и Киппс  тщетно  пытался  составить  хоть  одно
какое-нибудь слово из этой нескончаемой процессии...
   И слово это, которое он наконец с чувством произнес в ночной тиши, было
"Проклятье".
   Вся эта буквенная вереница сплеталась вокруг Элен, и  она  была  такая,
как в ту минуту, когда они побранились: лицо строгое, немного раздраженное
и разочарованное. И Киппс вдруг представил, как он  ходит  по  комнате  от
гостя к гостю и строит догадки, а она не сводит с него строгих глаз...
   Он пробовал подумать о чем-нибудь другом, избегая,  однако,  еще  более
тягостных раздумий, от которых неотделимы были золотистые морские маки,  и
тогда в ночи перед ним возникли хорошо знакомые лица  -  Баггинс.  Пирс  и
Каршот - три погубленные дружбы, и под их укоризненными взглядами  ужасные
предчувствия  сменились  жесточайшими  угрызениями  совести.   Вчера   был
четверг, в этот день они обычно собирались и распевали под банджо, и Киппс
с робкой надеждой выставил на стол старика Мафусаила в окружении  стаканов
и открыл ящик отборных сигар. Напрасно старался. Теперь, видно, уже они не
нуждались в его обществе.  А  вместо  них  заявился  Читтерлоу  -  ему  не
терпелось узнать, не передумал ли Киппс вступать  с  ним  в  долю.  Он  не
пожелал пить ничего, кроме самого слабого виски с содовой,  "просто  чтобы
промочить горло", во всяком случае, пока они не обсудят дело, и он изложил
Киппсу четко и ясно свои планы. Вскоре он ненароком налил себе еще  виски,
и могучий ткацкий станок у него а голове заработал быстрее, щедро окутывая
Киппса прихотливой тканью слов. В этот узор вплетался рассказ  о  коренных
изменениях, которые предстоит внести в "Загнанную  бабочку"  -  жук  опять
заползет герою за шиворот, - и повесть о  серьезном  и  затяжном  споре  с
миссис Читтерлоу о том, где и как они заживут после шумного успеха  пьесы;
и мысли о том, почему достопочтенный Томас Норгейт никогда не финансировал
ни одно товарищество, я всевозможные соображения о  товариществе,  которое
они теперь основывают. Но хоть разговор был  сумбурный,  сразу  обо  всем,
вывод из него был ясен я прост. Столпом товарищества будет  Киппс,  и  его
взнос составит две тысячи фунтов. Киппс застонал, перевернулся  на  другой
бок, и тут перед ним снова предстала Элен. "Обещайте мне, - говорила  она,
- что вы ничего не станете предпринимать, не посоветовавшись со мной".
   Киппс опять перевернулся на другой  бок  и  некоторое  время  лежал  не
шевелясь. Он чувствовал себя желторотым птенцом, угодившим в силки.
   И вдруг всем своим существом он отчаянно затосковал по Энн и увидел  ее
на берегу моря, среди желтых морских маков, и солнечный луч  играл  на  ее
лице. И он воззвал к ней из самой глубины души, как взывают о спасении. Он
понял - и ему уже казалось, будто он всегда это понимал, - что Элен он уже
не любит.
   Энн - вот кто ему нужен! Обнять  Энн,  и  пусть  она  обнимает  его,  и
целовать ее снова и снова, а до всего остального ему нет дела...
   Он поднялся поздно, но наваждение не сгинуло и при свете  дня.  Руки  у
него дрожали, и, бреясь, он порезал подбородок.  Наконец  он  спустился  в
столовую, где, как  всегда,  ждал  обильный  и  разнообразный  завтрак,  и
позвонил, чтобы принесли горячие блюда. Потом  стал  просматривать  почту.
Среди неизбежных рекламных листков  -  электрического  звонка,  лотереи  и
расписания скачек - были и два настоящих письма. Одно - в довольно мрачном
конверте, надписанное незнакомым почерком. Киппс тотчас распечатал  его  и
вытащил записочку.

   "Миссис Реймонд Уэйс имеет честь пригласить мистера Киппса отобедать  в
четверг, 21 сентября, в 8 часов.
   R.S.V.P."

   Киппс схватился за второе письмо, как за якорь спасения.  Оно  было  от
дяди, непривычно длинное.

   "Дорогой мой племянник, - писал  Киппс-старший.  -  Прочитали  мы  твое
письмо и сильно напугались, хотя и  ждали  чего-нибудь  а  этом  роде,  да
только все уповали на лучшее. Ежели твоя нареченная и впрямь в  родстве  с
графом Бопре, очень прекрасно, только гляди, как бы  тебя  не  провели,  а
теперь, при твоем-то богатстве, на тебя  всякая  позарится.  Я  в  прежнее
время служил у графа Бопре, он был очень уж  скупой  на  чаевые  и  маялся
мозолями. Гневливый был хозяин, никак ему  бывало  не  угодишь...  Он  уже
меня, небось, забыл... да и чего старое ворошить.  Завтра  как  раз  будет
омнибус в Фолкстон, а ты говоришь,  девица  живет  поблизости,  вот  мы  и
порешили закрыть на денек лавку, все равно настоящей торговли  нынче  нет,
нынешние гости все привозят с  собой,  даже  детские  ведерки,  и  приедем
повидаем твою нареченную, и, коли она нам приглянется, поцелуем и  скажем,
чтоб ничего не  боялась...  Ей  удовольствие  будет  поглядеть  на  твоего
старика дядю. Надо бы нам, известное дело, поглядеть на нее  пораньше,  но
ничего, беды нет. Остаюсь в надежде, что все обернется хорошо.
   Твой любящий дядя, Эдвард Джордж Киппс.
   Меня все донимает изжога. Я прихвачу с собой ревеню, я его сам  собрал,
в Фолкстоне такого нет, и если сыщу - хороший букет для твоей нареченной".

   - Нынче и приедут, - растерянно произнес Киппс, все еще  держа  в  руке
письмо. - Да пропади оно все пропадом! Как же это мне  теперь...  Нет,  не
могу я. "Поцелуем ее"!
   Он ясно представил себе это сборище несочетаемых людей и  похолодел  от
ужаса, от предчувствия неминучей катастрофы.
   - Нет, у меня и язык не повернется ей сказать!
   В голосе его зазвучало настоящее отчаяние.
   И уже поздно посылать им телеграмму, чтоб не ехали!


   А минут через двадцать  к  носильщику  с  тележкой  на  Касл-хилл-авеню
подошел бледный, чрезвычайно  расстроенный  молодой  человек  с  щегольски
свернутым зонтиком и тяжелым кожаным саквояжем.
   - Свезите, пожалуйста, саквояж на станцию, - сказал молодой человек.  -
Мне надо поспеть на лондонский поезд... Да  поторапливайтесь,  как  бы  не
опоздать.



        7. ЛОНДОН

   Лондон был третьим миром, в котором очутился Киппс. Бесспорно, на свете
существуют  и  другие  миры,  но  Киппс  знал  только  три:  прежде  всего
Нью-Ромней и торговое заведение - они составляли его первый мир, тот,  где
он родился  и  в  котором  жила  Энн;  затем  мир  людей,  образованных  и
утонченных - здесь его наставником был Филин и здесь  после  женитьбы  ему
предстояло прочно обосноваться, но этот мир (Киппс с каждым часом  понимал
это ясней) совершенно несовместим с тем,  первым,  и,  наконец,  мир,  еще
почти совсем не изведанный, - Лондон. Лондон предстал перед Киппсом  точно
неоглядный лес серого камня и  несчетных  людских  толп,  причем  все  это
сосредоточено вокруг вокзала Черинг-кросс и  Королевского  гранд-отеля,  и
повсюду, в самых неожиданных местах  рассыпаны  удивительнейшие  магазины,
памятники, площади,  рестораны  (ловкие  люди  вроде  молодого  Уолшингема
ухитряются спокойно и не торопясь заказать там обед, блюдо  за  блюдом,  и
официанты  взирают  на  них  почтительно  и  понимающе),  выставки   самых
невероятных вещей (Уолшингемы водили его на выставку Искусств и Ремесел  и
в картинную галерею) и театры.  В  Лондоне  можно  жить  только  благодаря
извозчикам. Молодой Уолшингем был мастер их нанимать; он  человек  ловкий,
все умеет и за те два дня, что они прожили в Лондоне, возил Киппса в  кэбе
раз десять, так что Киппс на диво быстро к ним привык и ничуть не  боялся.
В самом деле, куда бы ты ни  попал,  едва  почувствуешь,  что  заблудился,
стоит крикнуть "Эй!" первому встречному кэбу, и, пожалуйста, вот он  перед
тобой - Королевский гранд-отель. В любое время дня  и  ночи  эти  надежные
экипажи возвращают заблудившегося лондонца куда надо, а если б не они, все
население города в два счета запуталось  бы  в  хитром  лабиринте  улиц  и
закоулков. Во всяком случае, так представлялось Киппсу, и примерно  то  же
самое говорили мне приезжавшие в Лондон американцы.
   Поезд, в который попал Киппс, состоял из вагонов с  крытыми  тамбурами,
и, восхищенный этим прогрессом техники, Киппс  на  время  забыл  все  свои
беды.
   Он перешел из вагона для  некурящих  в  вагон  для  курящих  и  выкурил
сигарету, потом прошелся из своего вагона второго класса в первый класс  и
обратно. Но вскоре в поезд вошла злая забота и уселась  рядом  с  Киппсом,
Радости от того, что ему удалось сбежать, как  не  бывало,  и  воображение
живо нарисовало Киппсу чудовищную картину: тетя с дядей  приходят  к  нему
домой, а его и след простыл. Правда, он наспех черкнул им записку  -  его,
мол, срочно вызвали по делу, по очень важному делу,  -  и  велел  прислуге
угостить их по-царски. Удрал он не  подумавши,  с  перепугу,  лишь  бы  не
видеть, как  превосходные,  но  отнюдь  не  обученные  тонкому  обхождению
старики встретились с Уолшингемами, - а теперь, когда бояться уже  нечего,
ему так ясно представляются их гнев и обида.
   - Как перед ними оправдаться?
   И зачем только он им писал и сообщил о помолвке!
   Надо было сперва жениться, а тогда уж им сообщить.
   Надо было посоветоваться с Элен.
   "Обещайте мне", - сказала она.
   - Тьфу, пропасть! - воскликнул Киппс.
   Потом встал, прошел в вагон для курящих и принялся курить одну сигарету
за другой.
   А вдруг старики разузнают адрес Уолшингемов и пойдут к ним!
   Однако, прибыв на Черинг-кросс, Киппс опять отвлекся  от  своих  забот.
Он, совсем как молодой Уолшингем, подозвал кэб, велел ехать в  Королевский
гранд-отель и с удовольствием заметил, что извозчик сразу проникся к  нему
уважением. Он говорил и делал все в точности, как Уолшингем в  их  прошлый
приезд, - и все шло гладко. В конторе отеля с ним были отменно  любезны  и
отвели отличнейший номер - четырнадцать шиллингов в сутки.
   Он поднялся наверх и долго разглядывал обстановку своей комнаты,  потом
изучал себя самого в  многочисленных  зеркалах,  потом  сидел  на  краешке
постели и насвистывал. Комната первый сорт - большая, шикарная,  за  такую
не жалко отдать четырнадцать шиллингов. Но тут Киппс почувствовал, что его
мыслями вот-вот завладеет Энн, вышел из  комнаты,  потоптался  у  лифта  и
отправился вниз пешком. Хорошо бы перекусить. С этой  мыслью  он  вошел  в
огромную гостиную и стал изучать список европейских отелей,  и  вдруг  его
взяло сомнение: а можно ли сидеть в этой роскошной зале без особой  платы?
Теперь аппетит разыгрался вовсю, но слишком велик был привычный с  детства
страх перед накрытым столом. Наконец Киппс набрался храбрости и отправился
мимо важного швейцара в галунах прямо к ресторану, но, увидав еще с порога
множество официантов и столики с бесчисленными ножами и бокалами, в  ужасе
попятился к  двери  и  пробормотал  подскочившему  официанту,  что  ошибся
дверью.
   Он праздно слонялся по вестибюлю, пока ему не показалось,  что  главный
портье поглядывает на него подозрительно, тогда он поднялся к себе в номер
- опять по лестнице, не в лифте, - взял шляпу и зонтик  и  храбро  пересек
двор. Можно пойти и пообедать в каком-нибудь другом ресторане.
   В воротах он приостановился гордый и довольный,  -  уж,  конечно,  весь
многолюдный Стрэнд глядит, как он выходит из этого роскошного отеля.  "Вон
важная шишка, - говорят, наверно,  прохожие.  -  Умеют  жить  эти  богатые
франты!"
   Извозчик, поджидавший седока, прикоснулся рукой к шляпе.
   - Не беспокойтесь, - любезно улыбнулся ему Киппс.
   Тут голод снова напомнил о себе.
   Однако вопреки требованиям желудка  он  решил,  что  нечего  спешить  с
обедом, повернул к востоку и не  спеша  зашагал  по  Стрэнду.  Уж,  верно,
подвернется  какое-нибудь  подходящее  местечко.  Вот  только  хорошо   бы
вспомнить, что заказывал Уолшингем. Не очень-то приятно сидеть в ресторане
и смотреть на названия  блюд,  как  баран  на  новые  ворота.  Есть  такие
заведения, - там тебя бессовестно обдерут да еще над тобой же и посмеются.
Неподалеку от Эссекс-стрит внимание Киппса привлекла  яркая  витрина,  где
красовались очень аппетитные помидоры, салат и отбивные. Он постоял  перед
нею в раздумье, потом сообразил: видно, все это продается в сыром виде,  а
готовить надо дома. Нет, лучше  пройти  мимо.  Скоро  он  заметил  витрину
поскромнее - тут были выставлены бутылки шампанского, тарелка спаржи  и  в
рамке - меню обеда за два шиллинга. Он уже совсем было собрался зайти, да,
по счастью, успел заметить за стеклом двух официантов, которые  насмешливо
на него поглядывали, и поспешно отступил.  Посреди  Флит-стрит  его  вдруг
обдало восхитительным ароматом жаркого - перед ним был очень  приятный  на
вид ресторанчик с несколькими дверями, но непонятно было, в какую же дверь
следует войти. Самообладание начало ему изменять.
   У поворота на Фаррингдон-стрит Киппс помедлил, потом свернул  к  собору
св.Павла, обошел его, миновал магазины, где  выставлены  были  все  больше
венки да гробы, и вышел на Чипсайд. Но теперь он уже совсем пал  духом,  и
каждая новая закусочная казалась ему все  более  недоступной.  Неизвестно,
как войти,  куда  девать  шляпу,  неизвестно,  что  сказать  официанту,  и
совершенно непонятно, какое кушанье как называется, и он наверняка  начнет
"мямлить", как говаривал Шелфорд, и будет выглядеть дурак дураком. И  его,
чего доброго, еще поднимут на смех! Чем сильней терзал Киппса  голод,  тем
нестерпимей становилась мысль, что его  поднимут  на  смех.  А  что,  если
схитрить и ловко воспользоваться своим невежеством? Войти  и  притвориться
иностранцем - будто он не знает по-английски...  А  вдруг  все  откроется?
Наконец он забрел в такие кварталы, где вовсе не видно было ни ресторанов,
ни закусочных.
   - Ах, чтоб тебе провалиться! - воскликнул Киппс, замученный собственной
нерешительностью. - Теперь, как  попадется  что-нибудь  подходящее,  сразу
возьму и войду.
   Скоро ему попалась на боковой улочке лавчонка,  где  торговали  жареной
рыбой и прямо при покупателе поджаривали сосиски.
   Киппс совсем уже собрался войти, но тут его опять  взяло  сомнение:  уж
слишком он  хорошо  одет,  куда  лучше  всех  посетителей,  которых  можно
разглядеть за клубами пара и табачного дыма. Они сидят у стойки и наскоро,
без всяких церемоний поглощают рыбу и сосиски.


   Киппс  уже  решил  было  подозвать  кэб,  вернуться  в  Гранд-отель  и,
набравшись храбрости, пообедать в ресторане - ведь там никому не известно,
куда и зачем он ходил, - как вдруг появился единственный человек, которого
он знал в Лондоне, и хлопнул его по плечу (так всегда бывает: если во всем
Лондоне у вас есть только один знакомый, вы непременно столкнетесь  с  ним
на улице). Не в силах ни  уйти  от  закусочной,  ни  войти  в  нее,  Киппс
топтался  перед  соседней  витриной,   с   притворным   интересом   изучая
необыкновенно дешевые розовые распашонки.
   - Привет, Киппс! - окликнул его Сид. - Соришь своими миллионами?
   Киппс обернулся и с радостью заметил, что у Сида не осталось и следа от
досады, которая так огорчила его тогда в Нью-Ромней.  Сид  был  серьезный,
важный, одет довольно просто, кал подобает  социалисту,  но  на  голове  -
новенький шелковый цилиндр, как подобает владельцу  мастерской.  В  первое
мгновение Киппс безмерно обрадовался: перед ним друг, он выручит! Но сразу
пришла другая мысль: ведь это же брат Энн...
   И он забормотал какие-то дружеские приветствия.
   - А я тут ходил по соседству, - объяснил Сид,  -  торговал  подержанную
сушилку для эмали. Буду свои велосипеды сам красить.
   - Ух ты! - сказал Киппс.
   - Ну да. Очень выгодная штука. Пускай заказчик  выбирает,  какой  хочет
цвет. Ясно? А тебя чего сюда принесло?
   Перед глазами Киппса промелькнули озадаченные лица дядюшки с  тетушкой,
и он ответил.
   - Да так, охота проветриться.
   - Пошли ко мне в мастерскую, - не раздумывая, предложил Сид.  -  Там  у
меня есть один человек, тебе не вредно с ним поговорить.
   И опять Киппс не подумал об Энн.
   - Понимаешь, - промямлил он, подыскивая предлог,  чтобы  отказаться.  -
Я... я вот ищу, где бы позавтракать.
   - У нас в это время уже обедают, - сказал Сид. - Да это  все  едино.  В
этом квартале не  пообедаешь.  А  если  ты  не  больно  задрал  нос  и  не
откажешься зайти в трущобы, там у меня уже, небось, жарится баранинка...
   У Киппса потекли слюнки.
   - Отсюда до меня полчаса, и того не будет, - сказал Сид,  и  тут  Киппс
уже не мог устоять.
   Теперь он познакомился с другим средством передвижения по Лондону  -  с
метрополитеном и, с любопытством разглядывая его, понемногу пришел в себя.
   - Поедем третьим классом, ладно? - спросил Сид.
   - А чего ж, - с готовностью Отозвался Киппс.
   В вагоне они сперва молчали: слишком много вокруг было чужого народу, -
но вскоре Сид принялся объяснять, с кем он хочет познакомить Киппса.
   -  Отличный  малый,  звать  Мастермен...  его,  знаешь,   как   полезно
послушать.
   Он снимает у нас залу на втором этаже. Да я не для выгоды сдаю,  а  для
компании. Нам целый дом без надобности, это раз, а потом я этого парня еще
раньше знал. Познакомился с ним на собрании,  а  в  скором  времени  он  и
сказал: мол, ему не больно удобно на квартире, где он стоит. Ну  вот,  так
оно и получилось. Он парень первый сорт... да... Ученый! Поглядел  бы  ты,
какие у него книжки!
   Вообще-то он вроде газетчика. У него много чего понаписано,  да  только
он сильно болел, так что теперь ему  нельзя  налегать  на  писание.  Стихи
сочиняет какие хочешь. Дает статейки для "Всеобщего блага",  а  бывает,  и
отзывы на книжки пишет. Книг у него -  горы,  ну,  прямо  горы.  А  продал
сколько...
   Знает он всех и все на свете. Был и дантистом, и  аптекарем,  и  читает
немецкие да французские  книжки,  я  своими  глазами  видел.  Это  он  сам
научился. Три года проторчал вон там... (Сид кивнул за окно - в это  время
как раз проезжали Южный Кенсингтон [район колледжей и библиотек].)  Изучал
науку. Да вот погоди, сам увидишь. Уж коли он разговорится, сразу  видать,
какой он образованный.
   Киппс одобрительно покивал, опираясь обеими руками на ручку зонтика.
   - Он еще себя покажет! - пообещал Сид. - Он уже написал  ученую  книгу.
Называется  Фи-зи-о-гра-фия.  Начальная  физиография.  Стало   быть,   для
школьников. А потом еще напишет для студентов... когда у него будет время.
   Сид помолчал, чтобы дать Киппсу время как следует оценить услышанное.
   - Конечно, я не могу познакомить тебя со всякими лордами да франтами, -
снова заговорил он, - зато знаменитого  человека  тебе  покажу...  который
непременно станет знаменитым. Это я могу. Вот только... понимаешь... - Сид
замялся, потом докончил: - Он больно кашляет.
   - Так он, верно, и не захочет со мной говорить, - рассудил Киппс.
   - Да нет, если ты не против,  он-то  с  удовольствием.  Говорить-то  он
любит. Он с кем хочешь станет говорить,  -  заверил  Сид  и  в  заключение
ошеломил Киппса латинской цитатой, переправленной на лондонский  манер:  -
Он  не  pute  ничего  alienum  [искаженное  латинское   выражение   "ничто
человеческое ему не чуждо"]. Ясно?
   - Ясно, - с  понимающим  видом  ответил  Киппс,  хотя  на  самом  деле,
разумеется, ровно ничего не понял.


   На взгляд Киппса, мастерская Сида выглядела очень внушительно - он  еще
никогда в жизни не видел столько всяких велосипедов и велосипедных частей.
   - Это я даю напрокат, - Сид обвел рукой всю эту кучу металла, -  а  вот
это самая лучшая из дешевых машин во всем Лондоне. Марка - Красный флаг, я
сам ее сделал. Вон гляди. -  И  он  показал  на  стройный  серо-коричневый
велосипед, что красовался в витрине. - А вот это разные запасные части  по
оптовой цене. Страсть люблю моторы да рули, - прибавил Сид.
   - Рулеты? - переспросил Киппс, не расслышав.
   - Я говорю, рули... А рулеты не по моей части, это вон где.
   И Сид показал на дверь,  в  верхней  половине  которой  было  прорезано
окошко, затянутое шторкой; он отдернул шторку, и  Киппс  увидел  маленькую
веселую комнатку - на стенах красные обои, мебель обита зеленой  материей,
а стол накрыт белой скатертью и заставлен всякой всячиной.
   - Фанни! - крикнул Сид. - Познакомься, это Арт Киппс.
   Появилась женщина лет двадцати пяти, в розовом ситцевом платье  и  сама
вся розовая - видно, только что  от  плиты;  она  вытерла  руку  фартуком,
поздоровалась с гостем и, улыбаясь, попросила подождать  еще  только  одну
минуточку. И еще она сказала, что много слышала про Киппса и про то, какое
ему счастье привалило, а тем временем Сид вышел нацедить пива и сейчас  же
возвратился, неся два полных стакана - для себя и для Киппса.
   - Выпей-ка, - сказал он.
   Киппс выпил и сразу почувствовал себя куда лучше.
   - А мистеру Мастермену я уж час как снесла, - сказала миссис Порник.  -
Ему не годится так долго ждать обеда.
   Каждый быстро и споро совершил все, что требовалось, и вот они уже  все
четверо сидят за столом  -  четвертым  был  Уолт  Уитмен  Порник,  веселый
джентльмен полутора лет от роду;  ему  вручили  ложку,  и  он  забавлялся,
колотя ею по столу, он сразу же выучился  говорить  "Киппс"  и  весь  обед
повторял это имя с разными прибавлениями. "Какой важный Киппс!" -  говорил
Уолт, и все громко хохотали, а потом он повторял: "Еще баранинки, Киппс!"
   - Мы прямо диву даемся, - сказала миссис Порник. - Только скажешь какое
слово, - глядь, он уже подхватил!
   В этом доме не в ходу  были  салфетки  и  всякие  церемонии,  и  Киппсу
казалось, он никогда еще не ел с  таким  удовольствием.  Все  были  слегка
взбудоражены встречей, и болтали, и смеялись всякому пустяку, и  с  самого
начала  чувствовали  себя  легко  и  непринужденно.  Стоило  взрослым   на
мгновение замолчать, и тут же подавал голос юный Уолт Уитмен. Супруга Сида
явно восхищалась и  умом,  и  социализмом,  и  деловой  хваткой  мужа,  но
восхищение это умерялось чисто материнской снисходительностью -  ведь  она
была женщина и притом немного старше его; а  потому  она  и  мужа  и  сына
называла "мальчики" и в те минуты, когда не уговаривала Киппса съесть  еще
немножко одного блюда и еще капельку другого,  рассуждала  все  больше  об
этой самой разнице в годах.
   - Нипочем бы не поверил, что вы его хоть на год старше, - сказал Киппс.
- Вы с ним друг дружке как раз под пару.
   - Уж я-то ему верно под пару, - объявила миссис Порник, и, кажется,  ни
одну остроту молодого Уолшингема не встречали с таким восторгом.
   - Пара, - подхватил Уолт, он понял, что это слово всех насмешило, и сам
хотел их еще раз повеселить.
   Киппс давно забыл о своем богатстве и высоком положении  и  почтительно
глядел на хозяев дома. Да, Сид и впрямь  замечательный  парень;  ведь  ему
всего двадцать два, а он хозяин дома, глава семьи, вот он как важно  сидит
за столом и режет на куски баранину. Он прекрасно обходится  безо  всякого
наследства! И жена у него такая добрая,  веселая,  душевная!  А  малыш-то,
малыш! Да, старина Сид и сыном обзавелся и  вообще  изрядно  его,  Киппса,
обскакал. И если бы не сознание  своего  богатства,  которое  все-таки  не
вовсе оставило Киппса, он почувствовал бы себя самым жалким  человеком  на
свете. "При первом  же  удобном  случае  надо  купить  Уолту  какую-нибудь
неслыханную игрушку", - решил он.
   - Еще пивка, Арт?
   - Это можно.
   - Отрежь мистеру Киппсу хлебца, Сид.
   - Позволь и тебе кусочек?..
   Да, старик Сид молодчина, тут уж ничего не скажешь!
   Теперь Киппс уже вспомнил, что Сид -  брат  Энн,  но  по  очень  веским
причинам не обмолвился о ней ни словом.  Ведь  тогда,  в  Нью-Ромней,  Сид
говорил о ней очень сердито - видно, с сестрой он не больно дружит.  Тогда
они с Сидом мало о чем успели поговорить. И потом, кто его знает, ладит ли
еще Энн с женой Сида.
   Да, а все-таки Сид - брат Энн.
   Обед за щедро накрытым столом проходил так весело, что  Киппсу  недосуг
было разглядывать в подробностях, как обставлена комната, но он решил, что
все выглядит  очень  мило.  Здесь  был  посудный  шкафчик  с  веселенькими
тарелками и парой кружек, на стене висела афишка Дня труда, а за  шторкой,
что на стеклянной двери мастерской, виднелись яркие  рекламы  велосипедных
фирм и на полке ящики с этикетками: звонок "Идеал",  звонок  "Берегись"  и
"Патентованный Гудок Оми".
   Неужто еще сегодня утром он был в Фолкстоне? Неужто в  этот  самый  час
дядя с тетей...
   Бр-р. Нет, о дяде с тетей лучше не думать.


   Наконец Сид предложил Киппсу пойти поговорить с Мастерменом,  и  Киппс,
раскрасневшийся от пива и тушеной баранины с луком и картофелем,  ответил:
отчего ж, он с удовольствием; тогда Сид покричал, сверху раздался ответный
крик и кашель - и два приятеля отправились наверх.
   - Такого человека поискать, -  прошептал  Сид,  оглянувшись  на  Киппса
через плечо. - Ты бы слышал, как он выступает на собрании... Ну,  понятно,
когда в ударе.
   Он постучал, и они вошли в большую неприбранную комнату.
   - Это Киппс, - сказал Сид. - Тот самый, я вам про него  рассказывал.  У
которого тыща двести в год.
   Мастермен сидел у самого камина, как будто в камине пылал  огонь  и  на
дворе стояла зима, и  посасывал  пустую  трубку.  Киппс  в  первые  минуты
смотрел только на него и не сразу  разглядел  убогую  обстановку  комнаты:
узкую кровать, наполовину скрытую шаткой ширмой (наверно,  предполагалось,
что кровать за нею вовсе не  видна),  плевательницу  у  каминной  решетки,
грязную посуду с остатками обеда на комоде  и  повсюду  множество  книг  и
бумаг. Мастермену на вид было лет сорок, а  то  и  больше,  виски  запали,
глаза ввалились, скулы торчат. Глаза лихорадочно блестят, на  щеках  горят
красные пятна, жесткие черные усы под  вздернутым  красным  носом  неумело
подстрижены щеточкой, видно, сам ножницами подстригал,  зубы  почерневшие,
гнилые. Воротник куртки поднят, и за ним виден вязаный белый шарф,  а  вот
манжет из-под рукавов пиджака не видать. Он  не  встал  навстречу  Киппсу,
только протянул ему худую,  костлявую  руку,  а  другой  рукой  указал  на
стоявшее у постели кресло.
   - Рад с вами познакомиться, - сказал он. - Присаживайтесь,  будьте  как
дома. Курить хотите?
   Киппс кивнул и достал портсигар. Совсем уже собрался взять сигарету, да
вовремя спохватился и угостил прежде Мастермена и Сида. Мастермен сперва с
притворным удивлением заметил, что его трубка пуста, и тогда  только  взял
сигарету. Затем последовала интермедия со спичками. А потом Сид  оттолкнул
ширму, уселся на открывшуюся всем взорам постель и какой-то тихий  и  даже
ублаготворенный приготовился наблюдать, как Мастермен обойдется с Киппсом.
   - Ну, и каково это иметь тысячу двести  в  год?  -  спросил  Мастермен,
смешно задрав сигарету к самому кончику носа.
   - Чудно, - подумавши, признался Киппс. - Не по себе как-то.
   - Никогда ничего подобного не испытывал, - сказал Мастермен.
   - Сперва никак не привыкнешь, - сказал Киппс. - Это я вам верно говорю.
   Мастермен курил и с любопытством разглядывал гостя.
   - Я так и думал, - сказал он не сразу. Потом спросил в  упор:  -  И  вы
теперь совершенно счастливы?
   - Да, право, не знаю, - промямлил Киппс.
   Мастермен улыбнулся.
   - Нет, я не так спросил. Вы стали от этого много счастливее?
   - Спервоначалу да.
   - Вот-вот. А потом вы привыкли. Ну, и сколько же времени примерно вы на
радостях ног под собой не чуяли?
   - А-а, это! Ну, может, неделю, - ответил Киппс.
   Мастермен кивнул.
   - Вот это и отбивает у меня охоту копить деньги, - сказал  он  Сиду.  -
Привыкаешь. Эта радость недолгая. Я всегда так и предполагал, но любопытно
получить подтверждение. Да, видно, я еще посижу у вас на шее.
   - Ничего вы и не сидите, - возразил Сид. - Вот еще выдумали.
   - Двадцать четыре тысячи фунтов, - сказал Мастермен и  выпустил  облако
дыма. - Господи! И у вас от них не прибавилось забот?
   - Да временами скверно. Случается всякое.
   - Собираетесь жениться?
   - Да!
   - Гм. И невеста, надо полагать, благородного происхождения?
   - Да, - подтвердил Киппс. - Родственница графа Бопре.
   Мастермен удовлетворенно потянулся всем своим длинным костлявым  телом,
видно, узнал все, что  ему  было  нужно.  Откинулся  поудобнее  на  спинку
кресла, подтянул повыше угловатые колени.
   - Я думаю, - сказал он, стряхнув пепел  прямо  в  пространство,  -  при
современном положении вещей счастье человека  вряд  ли  зависит  от  того,
приобрел он или потерял деньги, пусть даже и очень большие. А ведь  должно
бы быть иначе... Если бы деньги были тем, чем они должны быть, -  наградой
за полезную деятельность - человек становился бы сильнее  и  счастливее  с
каждым полученным фунтом. Но  дело  в  том,  что  в  мире  все  вывихнуто,
вывернуто наизнанку - и деньги... деньги, как и  все  остальное,  приносят
лишь обман и разочарование.
   Он обернулся к  Киппсу  и,  выставив  указательный  палец,  подчеркивая
каждое слово взмахом тонкой, исхудалой руки, сказал:
   - Если бы я думал иначе, я бы уж из кожи вылез вон,  чтобы  обзавестись
кой-какими деньгами. Но когда все ясно видишь  и  понимаешь,  это  начисто
отбивает охоту...  Когда  вам  достались  эти  деньги,  вы,  должно  быть,
вообразили, будто можете купить все, что вам вздумается, да?
   - Вроде того, - ответил Киппс.
   - А оказалось, ничего подобного. Оказалось, надо еще знать, где  купить
и как купить, а если не знаешь, тебе за  твои  же  деньги  мигом  подсунут
вовсе не то, что ты хочешь, а что-нибудь совсем другое.
   - В первый день меня обжулили с банджо, - сказал Киппс.  -  По  крайней
мере так мой дядюшка говорит.
   - Вот именно, - сказал Мастермен.
   Тут в разговор вступил Сид.
   - Все это очень хорошо, Мастермен, - сказал он,  -  а  только,  что  ни
говори, деньги - все равно сила. Когда деньги есть, чего не сделаешь.
   - Я говорю о счастье, - перебил его Мастермен. - На  большой  дороге  с
заряженной винтовкой тоже чего не  сделаешь,  да  только  никого  этим  не
осчастливишь, и самому радости мало. Сила - дело другое. А что до счастья,
то чтобы деньги, собственность и все прочее стали  истинной  ценностью,  в
мире все должно стать  на  место,  а  сейчас,  повторяю  вам,  все  в  нем
вывернуто и вывихнуто. Человек - животное общественное, и в наше время  он
охватывает мыслью весь земной шар, и если люди несчастливы в  одной  части
света, не может быть счастья нигде. Все  или  ничего,  отныне  и  навсегда
никаких заплат и полумер. Беда в том, что человечество постоянно  об  этом
забывает, а потому людям кажется, будто  где-то  выше  их,  или  ниже  их,
существует такой порядок или такое сословие или где-то есть  такая  страна
или такой край, - только попади туда и обретешь счастье и  покой...  А  на
самом деле общество - единый организм, и он либо болен, либо здоров. Таков
закон. Общество, в котором мы живем, больное. Это капризный  инвалид,  его
вечно лихорадит, его мучит подагра, он жаден и худосочен. Ведь  не  бывает
же так, что страдаешь невралгией, а нога твоя счастлива, или нога сломана,
зато горло счастливо. Такова моя точка зрения, и вы в  конце  концов  тоже
это поймете. Я так в этом уверен, что вот сижу и  спокойно  жду  смерти  и
твердо знаю: рвись я хоть из последних сил, - ничего бы не изменилось;  по
крайней мере для меня. Я уже и от жадности излечился, мой эгоизм  покоится
на дне пруда с философским кирпичом на шее. Мир болен, век мой короток,  и
силы мои ничтожны. И здесь я не более и не менее счастлив, чем был в любом
другом месте.
   Он закашлялся, помолчал, потом снова ткнул в сторону  Киппса  костлявым
пальцем.
   - У вас теперь есть случай  сравнить  два  слоя  общества.  Ну  и  как,
по-вашему, люди, среди которых вы очутились, много  лучше  или  счастливее
тех, среди которых вы жили прежде?
   - Нет, - раздумчиво ответил Киппс. - Нет. Я на это вроде раньше так  не
глядел, но... Нет. Не лучше они да и не такие уж счастливые.
   - Так вот, поднимитесь хоть до самых верхов, спуститесь  хоть  в  самые
низы - всюду одно и то же. Человек - животное стадное, именно  стадное  (а
не рак-отшельник),  и  никакими  деньгами  ему  не  откупиться  от  своего
времени, все равно как не вылезти из собственной шкуры. Куда "и погляди  -
от самого верха и до самого низа - всюду та же неудовлетворенность.  Никто
не знает, на каком он свете, и всем не по себе. Стадо не знает покоя,  его
лихорадит. Старые обычаи, старые  традиции  отживают  или  уже  отжили,  и
некому создать новые. Где ваша  знать?  Где  земельная  аристократия?  Она
сошла  на  нет,  едва  крестьянин  понял,  что  он  несчастлив,  и  бросил
крестьянствовать. Остались только важные вельможи да мелкий люд, и  притом
все вперемешку. Никто из нас не знает, где его место. И в вагонах третьего
класса и в шикарных собственных автомобилях разъезжают все те же  хамы,  и
не отличишь, только что доходы у них разные. Ваш высший свет так же низок,
вульгарен, так же тесен и душен для нормального человека, как любой кабак,
ничуть не лучше; в мире не осталось такого места,  такого  слоя  общества,
где люди живут достойно и честно, так что толку рваться вверх?
   - Правильно, правильно! - прямо как в парламенте, поддержал Сид.
   - Это верно, - сказал Киппс.
   - Вот я  и  не  рвусь,  -  сказал  Мастермен  и  взял  сигарету,  молча
предложенную Киппсом.
   - Нет, - продолжал он, - в этом мире  все  вывернуто  и  вывихнуто.  Он
серьезно болен и вряд ли излечим. Сильно сомневаюсь, излечим  ли  он.  При
нас начался тяжкий всемирный недуг.
   Он покатал сигарету в своих тощих пальцах и удовлетворенно повторил:
   - Всемирный недуг.
   - А мы должны его лечить, - сказал Сид и взглянул на Киппса.
   - Ну, Сид у нас - оптимист, - сказал Мастермен.
   - Вы и сами почти всегда оптимист, - сказал Сид.
   Киппс покивал с понимающим видом и снова закурил.
   - Откровенно говоря, - сказал Мастермен, перекинув ногу  на  ногу  и  с
наслаждением выпуская струю дыма, - откровенно говоря, я считаю, что  наша
цивилизация катится в пропасть.
   - А как же социализм? - возразил Сид.
   - Люди не способны им воспользоваться, они  даже  не  умеют  мечтать  о
лучшем будущем.
   - А мы их научим, - не сдавался Сид.
   - Лет через двести, пожалуй, и научим, - сказал  Мастермен.  -  А  пока
надвигается страшнейший вселенский хаос.  Вселенский  хаос.  Бессмысленная
давка, когда люди убивают и калечат друг друга без всякой причины -  вроде
как в толпе, на митинге или кидаясь в переполненный поезд.  Конкуренция  в
торговле и  промышленности.  Политическая  грызня.  Борьба  из-за  пошлин.
Революции. И все это кровопролитие происходит из-за кучки дураков, которые
называют  белое  черным.  В  такие  времена  искажаются  все  человеческие
отношения.  Никто  не  останется  в  стороне.  Каждый   дурак   пыхтит   и
расталкивает всех локтями. У всех у нас будет такая же  веселая  и  уютная
жизнь, как у семьи, которая перебирается на новую квартиру. Да и чего  еще
можно ждать в наше время?
   Киппсу захотелось вставить и свое  слово,  но  не  в  ответ  на  вопрос
Мастермена.
   - А что это за штука социализм, я никак не пойму? - сказал он. -  Какой
от него, что ли, прок?
   Они думали, что у него  есть  хоть  какое-то  свое,  пусть  примитивное
мнение, но быстро убедились, что он попросту не имеет  обо  всем  этом  ни
малейшего понятия; тогда Сид пустился  в  объяснения,  а  немного  погодя,
забыв про свою позу человека, стоящего на краю могилы и чуждого страстей и
предвзятости,  к  нему  присоединился  и  Мастермен.  Поначалу  он  только
поправлял Сида, но вскоре принялся объяснять сам. Он стал  неузнаваем.  Он
выпрямился, потом уперся локтями в колени, лицо его  раскраснелось.  Он  с
таким жаром стал нападать на частную собственность и класс  собственников,
что Киппс увлекся и даже не подумал спросить для полной  ясности,  что  же
придет на смену, если  уничтожить  собственность.  На  какое-то  время  он
начисто забыл о своем собственном богатстве. В Мастермене  будто  вспыхнул
какой-то внутренний свет. От его недавней вялости не осталось и следа.  Он
размахивал длинными, худыми руками и, быстро переходя от довода к  доводу,
говорил все более резко и гневно.
   - Сегодня миром правят  богачи,  -  говорил  Мастермен.  -  Они  вольны
распоряжаться, как им вздумается. И что же они делают? Разоряют весь мир.
   - Правильно, правильно! - сурово подтвердил Сид.
   Мастермен поднялся - тощий, высокий, - засунул руки в  карманы  и  стал
спиной к камину.
   - Богачи в целом сегодня не обладают ни мужеством, ни воображением. Да!
Они владеют техникой, у них  есть  знания,  орудия,  могущество,  о  каком
никогда никто и мечтать не  мог,  и  на  что  же  они  все  это  обратили?
Подумайте, Киппс, как они используют все, что им дано, и представьте себе,
как можно было бы это использовать. Бог дал им такую силу, как автомобиль,
а для чего? Они только разъезжают  по  дорогам  в  защитных  очках,  давят
насмерть детей и вызывают в людях ненависть ко всякой технике! ("Верно,  -
вставил Сид, - верно!") Бог дает им средства сообщения, огромные  и  самые
разнообразные возможности, вдоволь времени и полную  свободу!  А  они  все
пускают на ветер! Здесь, у них под ногами  (и  Киппс  поглядел  на  коврик
перед камином, куда указывал костлявый палец Мастермена), под колесами  их
ненавистных автомобилей, миллионы людей гниют и выводят свое потомство  во
тьме, да, во тьме, ибо они, эти богачи, застят людям свет. И  множатся  во
тьме массы темного люда. И нет у  них  иной  доли...  Если  вы  не  умеете
пресмыкаться,  или  сводничать,  дли  воровать,  вам  суждено  всю   жизнь
барахтаться в болоте, где вы  родились.  А  над  вами  эти  богатые  скоты
грызутся из-за добычи и стараются урвать кусок побольше, заграбастать  еще
и еще, и все им мало! Они готовы отнять у нас все - школы и  даже  свет  и
воздух, - обкрадывают нас и обсчитывают, а потом пытаются забыть  о  нашем
существовании... В нашем мире нет правил, нет законов, в нем распоряжается
несчастный  или  счастливый  случай,  прихоть  судьбы...  Толпы  нищих   и
обездоленных множатся, а кучка правителей ни о чем не заботится, ничего не
предвидит, ничего не предчувствует!
   Он перевел дух, шагнул и остановился возле Киппса, сжигаемый яростью. А
Киппс только слушал и уклончиво кивал, пристально и  хмуро  глядя  на  его
шлепанцы.
   - И не думайте, Киппс, будто есть в этих людях что-то такое, что ставит
их над нами, что дает им право втаптывать нас в грязь. Нет, ничего  в  них
нет.  Мерзкие,  подлые,  низкие  души!  А   посмотрите   на   их   женщин!
Размалеванные лица, крашеные волосы! Они прячут свои уродливые фигуры  под
красивыми  тряпками  и  подхлестывают  себя  наркотиками!  Любая  светская
дамочка хоть сейчас продаст тело и душу, станет лизать пятки еврею, выйдет
замуж за черномазого -  на  все  пойдет,  только  бы  не  жить  честно,  с
порядочным человеком на сто фунтов в год! На деньги, которые и для  вас  и
для меня означали бы целое состояние! Они это отлично знают. И знают,  что
мы это знаем. Никто в них не верит. Никто больше не  верит  в  благородных
аристократов.  Никто  не  верит  в  самого  короля.  Никто  не   верит   в
справедливость законов... Но у людей есть привычка, люди идут проторенными
дорожками до тех пор, пока у них есть работа  и  пока  они  каждую  неделю
получают свое жалованье... Это все ненадолго, Киппс.
   Он закашлялся и помолчал минуту.
   - Близятся худые времена! - воскликнул он. - Худые времена!
   Но тут он затрясся в жестоком приступе кашля и сплюнул кровью.
   - Пустяки, - сказал он, когда Киппс ахнул в испуге.
   Потом Мастермен опять заговорил, и слова  его  то  и  дело  прерывались
кашлем, а Сид так и сиял и глядел на него с мукой и восторгом.
   - Посмотрите, в какой гнусный обман они обратили всю  нашу  жизнь,  как
насмеялись над  юностью.  Что  за  юность  была,  к  примеру,  у  меня?  В
тринадцать меня загнали на фабрику, точно кролика под  нож.  В  тринадцать
лет! Со своими отпрысками в этом возрасте они нянчатся, как с  младенцами.
Но даже тринадцатилетнему мальчишке ясно, что это за  ад  -  фабрика!  Там
тебя изнуряют однообразным, тяжким трудом,  и  оскорбляют,  и  унижают!  А
потом смерть. И я стал бороться - в тринадцать лет!
   Эхом отдались в памяти  Киппса  слова  Минтона  "будешь  барахтаться  в
сточной канаве, пока не сдохнешь", но Мастермен  не  ворчал,  как  Минтон,
голос его звенел негодованием.
   - Наконец мне удалось вырваться оттуда, - сказал он  негромко  и  вдруг
снова опустился в кресло. Потом, помолчав, продолжал: - Да только  времени
осталось мало. Одному выпадет удача, другой как-нибудь изловчится, - и вот
мы выползаем на травку,  измученные,  искалеченные,  только  затем,  чтобы
умереть. Вот он, успех бедняка, Киппс. А большинству и  вовсе  не  удается
выкарабкаться. Я весь день работал и полночи занимался. И вот что из этого
вышло, да и не могло быть иначе. Я побежден! И ни разу за всю жизнь мне не
улыбнулось  счастье,  ни  разу,  -  дрожа  от  гнева,  Мастермен  взмахнул
костлявым кулаком. - Эти подлые твари отменили в  университетах  стипендии
для студентов старше девятнадцати лет - из страха перед такими, как я. Что
же нам оставалось после этого?.. Пропадать ни за грош. К тому времени, как
я успел чему-то научиться, все двери были уже  заперты.  Я  думал,  знания
выведут меня из тупика... я был уверен! Я боролся за  знания,  как  другие
борются за хлеб. Ради знаний я голодал. Я отворачивался от женщин, вот  на
что шел.  Я  загубил  это  чертово  легкое...  -  Голос  его  задрожал  от
бессильного гнева. - Да я стою десятка принцев! Но я побежден,  моя  жизнь
пропала зря. Стадо свиней опрокинуло меня и растоптало. От  меня  уже  нет
никакого толку ни мне самому, ни кому другому. Я загубил свою жизнь  и  не
гожусь для этой драки  из-за  жирного  куска.  Если  бы  я  стал  дельцом,
предпринимателем, если бы я только о  том  и  старался,  как  бы  половчее
обобрать ближнего своего, вот тогда другое дело... А,  ладно!  Теперь  уже
поздно. Слишком поздно об  этом  думать.  Теперь  уже  для  всего  слишком
поздно! Да и  все  равно  я  бы  не  мог...  А  ведь  сейчас  в  Нью-Йорке
какой-нибудь любимец общества  занимается  корнером  пшеницы!  Господи!  -
хрипло вскрикнул он и судорожно сжал кулак.  -  Господи,  мне  бы  на  его
место! Уж тогда бы я еще успел послужить человечеству.
   Он свирепо взглянул на Киппса, лицо его пылало темным румянцем, глубоко
запавшие глаза сверкали, и вдруг его точно подменили.
   За дверью послышался звон стаканов, и Сид пошел отворять.
   - Так я вот что хочу сказать. -  Мастермен  вдруг  опять  успокоился  и
теперь спешил договорить, пока ему не помешали. - В нашем мире  все  вверх
дном, и каждый человек, кто бы он ни был, впустую растрачивает свои силы и
способности. Куда бы вас ни привела ваша  удача,  вы  в  конце  концов  на
собственном опыте убедитесь, что это так... Я возьму еще сигарету, ладно?
   Рука  у  него  так  дрожала,  что  он  не  сразу  ухватил  сигарету  из
протянутого Киппсом портсигара; тут в комнату вошла жена Сида, и Мастермен
поднялся, лицо у него стало какое-то виноватое.
   Миссис Порник встретила его взгляд, посмотрела на горящие  лихорадочным
румянцем щеки и спросила почти сурово:
   - Опять про социализм говорили?


   В шесть часов вечера Киппс шел по южному краю Гайд-парка,  вдоль  аллеи
для верховой езды. Вообразите, вот он неторопливо шагает по беспредельному
и подчас беспредельно сложному  миру,  невысокий,  очень  прилично  одетый
человечек. Порой лицо его становится задумчиво-печальным,  и  он  тихонько
насвистывает, порой рассеянно поглядывает по сторонам.  Изредка  по  аллее
проскачет  всадник,   промчится   по   мостовой   коляска;   меж   высоких
рододендронов и лавров по зеленым лужайкам гуляют  группами  и  поодиночке
люди, одетые примерно так, как одет был  Киппс,  когда  нанес  Уолшингемам
свой первый визит после помолвки с Элен. И в путанице мыслей,  одолевавших
Киппса, мелькнула еще одна: надо было одеться получше...
   Вскоре ему  захотелось  присесть,  зеленый  стул  так  и  манил.  Киппс
помедлил, потом сел, откинулся на спинку и перекинул ногу на ногу.
   Ручкой зонта он тер подбородок и думал а Мастермене и его обличительных
речах.
   - Малость спятил-г бедняга, -  пробормотал  Киппс,  потом  прибавил:  -
Интересно... (На лице его отразилась усиленная работа  мысли.)  Интересно,
что это он говорил: худые времена...
   Когда сидишь тут, в парке, кажется, что мир наш  -  предприятие  вполне
солидное, процветающее и умирающий Мастермен не дотянется  до  него  своей
костлявой рукой. И все же...
   Чудно, что Мастермен заставил его вспомнить о Минтоне.
   Но тут Киппсу пришло на ум нечто куда более  важное.  Перед  самым  его
уходом Сид спросил:
   - Ты Энн видал? - И, не дожидаясь ответа,  прибавил:  -  Теперь  будете
видеться чаще. Она поступила на место в Фолкстоне.
   И мир, в котором все вверх  дном,  и  все  прочее  в  этом  духе  сразу
перестали заботить Киппса.
   Энн!
   Теперь с ней того и гляди встретишься на улице.
   Киппс подергал свои усики.
   Вот бы хорошо с ней встретиться...
   Да, но ведь это будет страх как неловко!
   В Фолкстоне! Это, пожалуй, уж слишком...
   Вот бы встретить ее, когда он в  своем  великолепном  вечернем  костюме
идет слушать оркестр... Мгновение Киппс тешился этой блаженной грезой,  но
вдруг похолодел: сладкий сон обернулся злым кошмаром.
   А вдруг они повстречаются, когда он будет с Элен!
   - О господи! - воскликнул Киппс.
   Жизнь подсунула ему новое осложнение, и от него никуда не  денешься.  И
зачем только он поцеловал Энн, зачем ездил второй раз в Нью-Ромней! Как он
мог тогда забыть про Элен? На  время  Элен  завладела  его  мыслями.  Надо
непременно ей написать - этакое легкое,  непринужденное  письмецо:  уехал,
мел, на денек-другой в Лондон.  Он  попытался  вообразить  ее  лицо  в  ту
минуту, когда она это прочтет. И еще надо написать старикам  -  повторить,
что дела неожиданно заставили его уехать. С ними-то это сойдет, но Элен не
такая, она потребует объяснений.
   Эх, хорошо  бы  никогда  не  возвращаться  в  Фолкстон!  Тогда  бы  все
уладилось.
   Внимание  Киппса  привлекли  проходящие  мимо  два  безупречно   одетых
джентльмена и молодая леди в  ослепительном  наряде.  И  разговор  у  них,
наверно, так и сверкает остроумием. Киппс  проводил  их  глазами.  Изящной
перчаткой леди похлопала  по  руке  джентльмена,  идущего  слева.  Франты!
Вырядились...
   Он смотрел сейчас на  весь  окружающий  его  мир,  точно  только-только
вылупившийся птенец, который впервые выглянул  из  гнезда.  Какая  же  она
удивительная, жизнь, и каких только нет на свете людей!
   Он закурил сигарету и,  выпуская  медленные  струйки  дыма,  задумался,
глядя вслед тем троим. Вот у кого, видна, денег вдоволь. Уж, верно, у  них
годовой доход побольше тысячи. А может, и нет. Верно, проходя  мимо  него,
они и не подозревали, что этот скромно одетый человек - тоже джентльмен со
средствами. Им, конечно, легче живется. Они привыкли хорошо одеваться;  их
с пеленок учили всему, что требуется;  им  не  приходилось,  как  ему,  на
каждом шагу становиться в тупик; они не жили  среди  таких  разных  людей,
которых никак невозможно свести друг с другом. Если, к  примеру,  та  леди
обручится с одним из своих провожатых,  ей  не  грозит  встреча  с  тучным
дядюшкой, которому не терпится ее  облобызать,  или  с  Читтерлоу,  или  с
опасно проницательным Пирсом.
   Он стал думать об Элен.
   Интересно, когда они поженятся, станут Квипсами, или Квипами (Филин  не
одобрил окончания на "эс"), заживут в квартирке в Вест-Энде и избавятся от
знакомых низкого звания и  им  уже  не  придется  сталкиваться  с  людьми,
стоящими ступенькой ниже, будут они с Элен прогуливаться здесь  разодетые,
вроде тех троих? Очень было бы приятно. Если только одет как полагается.
   Элен!
   Иногда ее не поймешь.
   Киппс сильно затянулся и выпустил клуб дыма.
   Будут званые чаи, обеды, визиты... Ничего, можно и привыкнуть.
   А только начинать с анаграмм - это уж слишком!
   Сперва и за столом было одно мучение: не  разберешь,  что  можно  брать
вилкой, а что нельзя, к какому блюду как подступиться. И все же...
   И все же почему-то его сильнее прежнего терзали сомнения: нет, наверно,
он никогда не привыкнет. Ненадолго он отвлекся, глядя на девушку с  грумом
верхами, потом его снова одолели собственные заботы.
   Надо написать Элен. Как ей объяснить, почему он  не  явился  на  чай  с
анаграммами?  Она  ведь  непременно  хотела,  чтобы  он   пришел.   Киппсу
вспомнилось ее решительное лицо, и оно не пробудило в нем  никаких  нежных
чувств. Охота была выставлять себя дураком на этом проклятом  чае!  Ладно,
допустим, он увильнул от анаграмм, но еще поспеет  к  званому  обеду!  Эти
обеды - тоже чистое мучение, а все-таки не то, что анаграммы. Вот  приедет
он в Фолкстон и первым делом столкнется на улице  с  Энн.  А  вдруг  он  и
впрямь повстречает Энн, когда пойдет куда-нибудь с Элен!
   И какие только встречи не приключаются на свете!
   Хорошо еще, что они с Элен переедут в Лондон!
   Но тут он вспомнил про Читтерлоу. Ведь супруги Читтерлоу тоже  надумали
поселиться в Лондоне. Если не дать  им  обещанных  двух  тысяч,  они  сами
пожалуют за деньгами; от этих Читтерлоу не  так-то  просто  отделаться;  а
если они получат денежки,  они  приедут  в  Лондон  ставить  пьесу.  Киппс
попытался представить: Элен принимает гостей, все так чинно и  благородно,
и вдруг врывается  неутомимый,  напористый  и  самоуверенный  Читтерлоу  и
захлестывает всех и вся оглушительными потоками красноречия, - да ведь все
полягут, точно пшеница в ураган!
   Будь он неладен, этот Читтерлоу, провались он  в  тартарары!  А  только
рано или  поздно,  в  Фолкстоне  ли,  в  Лондоне  ли,  с  ним  надо  будет
расплатиться, этого не миновать. А тут еще Сид! Сид - брат  Энн.  Внезапно
Киппс с ужасом понял: не следовало ему, джентльмену, принимать приглашение
Сида на обед.
   Сид не из тех, кого можно осадить или не заметить,  и  притом  он  брат
Энн! Да вовсе и не хочется не замечать Сида; это было бы еще хуже,  чем  с
Баггинсом и Пирсом, в тысячу раз хуже. А уж после сегодняшнего обеда!  Это
почти все равно, что не заметить самое Энн. Да какое там почти, одно и  то
же!
   А вдруг бы он шел с Элен или с Филином!..
   - Да пропади оно все пропадом! -  вырвалось  наконец  у  Киппса,  и  он
повторил со злостью: - Пропади все пропадом!
   Потом встал, швырнул окурок и нехотя, будто из-под  палки,  поплелся  в
столь  не  соответствующий   его   теперешнему   настроению   великолепный
Гранд-отель...
   А еще говорят: коли денежки  есть,  живи  припеваючи,  без  забот,  без
хлопот.


   Три дня и три ночи Киппс терпел  великолепие  Гранд-отеля,  а  потом  в
панике бежал. Королевский отель взял над Киппсом верх, разбил его наголову
и обратил в  бегство  не  по  злой  воле,  а  просто  своим  великолепием,
великолепием  в  сочетании  с  чрезмерной  заботой  о  постояльце  и   его
удобствах. Вернувшись в отель, Киппс обнаружил,  что  потерял  карточку  с
номером своей комнаты, и некоторое время озадаченно  бродил  по  холлам  и
коридорам, но потом спохватился:  верно,  все  портье  и  все  служащие  в
фуражках с золотыми галунами глядят на  него  и  потихоньку  посмеиваются.
Наконец в тихом уголке,  возле  парикмахерской,  он  набрел  на  какого-то
добродушного на вид служащего в ливрее бутылочного цвета и поведал  ему  о
своей беде.
   - Послушайте, - вежливо, с улыбкой сказал он этому человеку, - я что-то
никак не отыщу свою комнату.
   Человек в  бутылочной  ливрее  вовсе  не  стал  насмехаться,  напротив,
услужливо объяснил, как тут быть, достал ключ, посадил  Киппса  в  лифт  и
проводил по коридору до самого номера. Киппс дал ему на чай полкроны.
   Укрывшись у себя в номере, Киппс стал собираться с  духом,  чтобы  идти
обедать. Уроки молодого Уолшингема не прошли даром:  он  взял  с  собой  в
Лондон фрак и теперь стал облачаться. К сожалению, удирая от тети с дядей,
он второпях забыл прихватить еще  одни  туфли  и  довольно  долго  не  мог
решить, идти ли в темно-красных суконных шлепанцах, шитых золотом,  или  в
башмаках, которые не снимал весь день и которые в  таком  случае  придется
чистить полотенцем; а он еще и  ногу  натер  и  потому  под  конец  выбрал
шлепанцы.
   Уже после, заметив, какие  взгляды  бросают  на  его  шлепанцы  портье,
официанты и прочие обитатели Гранд-отеля, Киппс пожалел, что не  остановил
свой выбор на башмаках. Впрочем, чтобы как-то возместить нарушение  стиля,
он сунул под мышку шапокляк.
   Ресторан он  отыскал  без  особого  труда.  В  просторной,  великолепно
убранной зале стояли маленькие столики, освещенные электрическими  свечами
под красными абажурами, и за столиками обедало множество народу, все  явно
au fait [в курсе дела, на высоте положения;  здесь  -  знающие,  как  себя
держать  (франц.)]  -  джентльмены  во  фраках  и  ослепительные  дамы   с
обнаженными  плечами.  Киппс  еще  никогда  не  видел  настоящих  вечерних
туалетов, и сейчас просто глазам не верил. Но  были  тут  и  люди,  одетые
обыкновенно, не по-вечернему, - эти, наверно, смотрят  сейчас  на  него  и
гадают, к какому аристократическому роду принадлежит этот молодой человек.
В красиво убранной нише расположился оркестр, и музыканты - все до  одного
- уставились на его темно-красные шлепанцы. Ну, пускай теперь не  надеются
на подачку, уж он-то им ни гроша не пожертвует. Беда, что  этот  роскошный
зал  так  велик:  пока  еще  доберешься  до  места  и  спрячешь   ноги   в
темно-красных домашних туфлях под стол...
   Киппс выбрал столик - не тот, где довольно нахальный  с  виду  официант
услужливо отодвинул для него стул, а другой, - сел было, да вспомнил,  что
у него с собой шапокляк, и, чуть поразмыслив, тихонько приподнялся и сунул
его под себя.
   (Поздно вечером компания, что  ужинала  за  этим  столиком,  обнаружила
злополучный головной убор на  стуле,  и  на  следующее  утро  его  вручили
Киппсу.)
   Он осторожно отодвинул  салфетку  в  сторону,  без  труда  выбрал  суп:
"Бульон, пожалуйста", - но карточка  вин  с  великим  множеством  названий
совсем сбила его с толку.  Он  перевернул  ее,  увидел  раздел  с  разными
марками виски, и тут его осенила блестящая идея.
   - Послушайте, - обратился ей к  официанту  и  ободряюще  кивнул,  потом
спросил доверительно: - А  старика  Мафусаила,  три  звездочки  у  вас  не
найдется?
   Официант пошел узнавать, а Киппс, очень гордый собой, принялся за  суп.
Оказалось, что старика Мафусаила в ресторане не имеется, и  Киппс  заказал
кларет, углядев его в середине карточки вин.
   - Что ж, выпьем вот этого, - сказал он, ткнув пальцем  в  карточку.  Он
знал, что кларет - хорошее вино.
   - Полбутылки? - спросил официант.
   - В самый раз, - ответил Киппс.
   Что ж, он не ударил лицом в грязь и чувствовал себя настоящим  светским
человеком. Покончив с супом, он откинулся на спинку стула и медленно повел
глазами на дам в вечерних туалетах, сидящих за столиком справа.
   Вот это да! Услыхал бы, не поверил!!
   Они были чуть не нагишом. Плечи едва прикрыты кусочком черного бархата.
   Он опять поглядел направо. Одна, с виду уж такая  греховная,  хохотала,
приподняв бокал с вином; другая,  та,  что  в  черном  бархате,  быстрыми,
беспокойными движениями совала в рот кусочки хлеба и трещала без умолку.
   Вот бы старина Баггинс поглядел!
   Тут Киппс поймал на себе взгляд официанта и покраснел до корней  волос.
Некоторое время  он  не  поворачивал  голову  в  сторону  того  столика  и
безнадежно запутался с ножом и вилкой: как есть рыбу? Вскоре  он  заметил,
что за столиком слева от него дама  в  розовом  управляется  с  рыбой  при
помощи каких-то совсем других орудий.
   Потом подали волован [нечто вроде пудинга с мясом или рыбой, ломтиками,
притом с соусом или гарниром (франц.)], а это  было  начало  конца.  Киппс
взял было нож, но тут же увидел, что  дама  в  розовом  справляется  одной
только вилкой,  и  поспешно  положил  вымазанный  в  соусе  нож  прямо  на
скатерть. И очень скоро убедился, что при его неопытности с вилкой в руках
можно долго охотиться и все равно ничего не поймаешь. У него  пылали  уши,
он поднял глаза и встретился взглядом с дамой в  розовом;  она  сейчас  же
отвела глаза и с улыбкой что-то сказала своему спутнику.
   Ох, как возненавидел Киппс эту розовую даму!
   Наконец он подцепил на вилку большой кусок волована и на радостях хотел
разом сунуть его в рот. Но  кусок  был  слишком  велик,  он  разломился  и
шлепнулся обратно в тарелку. Бедная, бедная крахмальная сорочка!
   - А, черт! - сказал Киппс и схватился за ложку.
   Его официант отошел к двум другим официантам и что-то сказал им:  ясно,
насмехается! Киппс вдруг рассвирепел.
   - Эй, послушайте! - крикнул он и помахал  официанту  рукой.  -  Уберите
это!
   Все, кто сидел за столиком справа - и обе  дамы,  те  самые,  с  голыми
плечами, - обернулись и посмотрели на него... Киппс  чувствовал,  что  все
смотрят на него и забавляются, и возмутился. Несправедливо  это!  В  конце
концов ведь им с детства даны блага и преимущества, которых он всегда  был
лишен. А теперь, когда он изо всех сил старается, они,  конечно,  глумятся
над ним, и перемигиваются, и пересмеиваются! Он хотел поймать их на  этом,
но никто не пялил на него глаза и не подталкивал друг друга  локтем,  и  в
поисках утешения он налил себе еще бокал вина.
   Нежданно-негаданно он почувствовал себя  социалистом.  Да,  да,  пускай
приходят худые времена, и пускай все это кончится!
   Подали баранину с горошком. Киппс придержал руку официанта.
   - Не надо горошка, - сказал он.
   Он уже знал, как трудно справляться с горошком и какие тут подстерегают
опасности. Горошек унесли, а  Киппс  опять  ожесточился.  Он  будто  вновь
услыхал зажигательные речи Мастермена. Ну и публика здесь, а еще поднимают
человека на смех! Женщины чуть не нагишом... Потому-то  он  и  растерялся.
Поди-ка пообедай, когда кругом сидят в таком виде... Ну  и  публика!  Нет,
хорошо, что он не их роду-племени. Ладно, пускай смотрят.  Вот  что,  если
они  опять  станут  пялить  на  него  глаза,  он  возьмет  да  и   спросит
какого-нибудь мужчину: на кого, мол,  уставился?  Сердитое,  взволнованное
лицо Киппса не могло не  привлечь  внимания.  На  беду,  оркестр  исполнял
что-то весьма  воинственное.  С  Киппсом  происходило  то,  что  психологи
называют обращением. В несколько минут переменились все  его  идеалы.  Он,
который еще недавно был "в сущности, джентльмен", прилежный ученик Филина,
то и  дело  из  учтивости  снимавший  шляпу,  в  мгновение  ока  обернулся
бунтовщиком, отверженным, ненавистником всех, кто задирает  нос,  заклятым
врагом  высшего  света  и  нынешнего  общественного  устройства.  Вот  они
разряженные, сытые, они, эти люди, ограбили  весь  мир  и  вертят  им  как
хотят...
   - Не желаю, - сказал он, когда ему принесли новое блюдо.
   С презрением оглядел он голые плечи дамы слева.
   Он отказался и от следующей перемены. Не нравится ему эта разукрашенная
еда! Верно, у них тут иностранец какой-нибудь в поварах. Он допил  вино  и
доел хлеб.
   - Не желаю.
   - Не желаю.
   Какой-то человек, обедавший  за  столиком  неподалеку,  с  любопытством
смотрел на его пылающее лицо. Киппс отвечал свирепым взглядом. "Не хочу  и
не ем, а вам какое дело?"
   - Это  чего?  -  спросил  Киппс,  когда  ему  подали  какую-то  зеленую
пирамиду.
   - Мороженое, - ответил официант.
   - Ладно, я попробую, - сказал Киппс.
   Он схватил  вилку  и  ложку  и  накинулся  на  нового  врага.  Пирамида
поддавалась с трудом.
   - Ну же! -  с  ожесточением  сказал  Киппс,  и  тут  срезанная  вершина
пирамиды вдруг с удивительной легкостью взлетела и  шлепнулась  на  пол  в
двух шагах от его столика. Киппс на минуту замер, время словно застыло, он
словно провалился куда-то в пустоту.
   За соседним столиком дружно засмеялись.
   Запустить в них остатками мороженого?
   Сбежать?
   Во всяком случае, если уж уходить, то с достоинством.
   - Нет, больше не  надо,  -  сказал  Киппс  официанту,  который  любезно
попытался положить ему еще мороженого.
   Может, сделать вид, будто он нарочно бросил мороженое на  пол  -  будто
оно ему не понравилось и вообще здешний обед ему не по вкусу? Киппс оперся
обеими руками на стол, отставил подальше стул,  отбросил  с  темно-красной
туфли упавшую салфетку и поднялся. Осторожно переступил  через  мороженое,
загнал ногой салфетку под стол, засунул руки глубоко в карманы  и  зашагал
прочь, отрясая, так сказать, прах дома сего с ног своих.  Позади  остались
тающее на полу мороженое, теплый, вдавленный в сиденье стула шапокляк и  в
придачу все его мечты и надежды сделаться светским человеком.


   Киппс вернулся в Фолкстон как раз  вовремя,  чтобы  поспеть  на  чай  с
анаграммами.  Но,  пожалуйста,  не  воображайте,  будто  после   душевного
переворота,  который  он  пережил,  обедая  в  Гранд-отеле,   Киппс   стал
по-другому относиться к этому  светскому  и  умственному  развлечению.  Он
вернулся просто потому, что Гранд-отель оказался ему не по плечу.
   Три дня  длилось  его  молчаливое  отчаянное  единоборство  с  огромным
отелем, и все это время внешне он был  спокоен,  разве  что,  может  быть,
минутами краснел и немного ощетинивался, но в душе  его  шла  мучительная,
непрестанная, ожесточенная борьба, все  перемешалось:  угрызения  совести,
сомнения, стыд, самолюбие, стремление утвердить себя. Он не желал  сдаться
этому  чудовищу  без  боя,  но  в  конце  концов  пришлось  признать  себя
побежденным. Слишком неравны были силы. По одну сторону он сам -  всего  с
одной парой башмаков, не говоря уже  ни  о  чем  другом;  а  по  другую  -
настоящие  джунгли   бесчисленных   комнат   и   коридоров   -   лабиринт,
раскинувшийся на несколько акров, и в дебрях его тысяча с лишним человек -
постояльцев и прислуги, и все  только  тем  и  заняты,  что  подозрительно
поглядывают на него, исподтишка над ним смеются, нарочно поджидают  его  в
самых неожиданных местах, чтобы столкнуться с  ним  нос  к  носу  в  самую
неподходящую минуту, сбить его с толку и унизить. К  примеру,  отель  взял
над ним верх в  схватке  из-за  электричества.  После  обеда  Киппс  нажал
кнопку, думая, что это выключатель, а оказалось, это электрический звонок,
и тотчас явилась  горничная  -  угрюмая,  несимпатичная  молодая  женщина,
которая глядела на него свысока.
   - Послушайте, - обратился к ней Киппс, потирая ногу, которую ушиб, пока
в темноте шарил по стенам в поисках выключателя, - почему у  вас  тут  нет
свечей и спичек?
   Последовало объяснение, и тем самым отель взял верх.
   - Не всякий умеет обращаться с этими штучками, - сказал Киппс.
   - Да, не всякий, - ответила горничная  с  плохо  скрытым  презрением  и
захлопнула за собой дверь.
   - Эх, надо было дать ей на чай, - спохватился Киппс.
   Потом он обтер башмаки носовым платком и отправился гулять; гулял долго
и вернулся в кэбе; но  отель  побил  его  в  следующем  раунде:  Киппс  не
выставил с вечера башмаки за дверь и утром снова  должен  был  чистить  их
сам. Отель унизил его утром и еще  раз:  ему  принесли  горячей  воды  для
бритья, застали  его  уже  совсем  одетым  и  с  удивлением  оглядели  его
воротничок и галстук; но не могу не отметить,  что  зато  с  завтраком  он
справлялся почти без осложнений.
   Потом отель опять взял над ним верх, ибо в сутках было двадцать  четыре
часа, а Киппсу решительно нечем было заняться. В первый же день,  пока  он
скитался по Лондону, не зная, где бы утолить голод, он натер ногу и теперь
не отваживался на долгие прогулки. Несколько раз  на  дню  он  выходил  из
отеля и очень скоро возвращался обратно, и вежливый швейцар,  который  при
этом неизменно прикасался к фуражке, первый вынудил  Киппса  дать  ему  на
чай.
   Это ом чаевые зарабатывает, догадался Киппс.
   И в следующий же раз, к удивлению швейцара, отвалил ему шиллинг; а  тут
ведь лиха беда - начало... Он купил в киоске газету  и  сдачу  с  шиллинга
отдал  газетчику;  потом  поднялся  в   лифте   и   дал   мальчику-лифтеру
шестипенсовик, а газету, так и не развернув, забыл в лифте.
   В коридоре он встретил ту самую горничную и дал ей полкроны. Теперь  он
покажет этому заведению, кто он такой! Он  невзлюбил  этот  отель;  он  не
одобрял его с точки зрения политической, общественной и  нравственной,  но
пусть  на  его  пребывание  в  этих  роскошных  палатах  не  ляжет   тенью
подозрение, что он скряга! Он спустился на  лифте  в  холл  (и  опять  дал
лифтеру на чай), тут его перехватил вчерашний официант и вручил забытый на
стуле складной цилиндр, за что тотчас  получил  полкроны.  У  Киппса  было
смутное ощущение, что он обходит своего врага с фланга и переманивает  его
служащих на свою сторону. Они станут считать  его  оригиналом  и  поневоле
начнут к нему хорошо относиться. Оказалось,  мелкая  серебряная  монета  у
него на исходе, и он пополнил запас, разменяв деньги  у  портье  в  холле.
Потом дал на чай служащему в бутылочно-зеленой ливрее только  потому,  что
он походил на того, который накануне помог ему отыскать его номер; тут  он
заметил, что  один  из  постояльцев  смотрит  на  него  во  все  глаза,  и
усомнился, правильно ли он поступил в данном случае.  В  конце  концов  он
вышел на улицу, сел  в  первый  попавшийся  омнибус,  доехал  до  конечной
остановки, побродил немного по удивительно красивому предместью и вернулся
в город. Закусил он в дешевом ресторанчике в Ислингтоне и сам не  заметил,
как около трех часов пополудни вновь оказался в Гранд-отеле; во время этой
прогулки он опять,  и  на  сей  раз  основательно,  натер  ногу  и  притом
почувствовал, что сыт Лондоном по горло. В  холле  он  заметил  аккуратную
афишку,  которая  приглашала  постояльцев  в  пять  часов  в  гостиную  на
чаепитие.
   Пожалуй, все-таки напрасно он начал раздавать подачки. Он убедился, что
сделал неверный шаг, когда заметил, что  служащие  отеля  глядят  на  него
вовсе не с уважением, как следовало бы ожидать, а с веселым  любопытством,
словно гадают, кого же следующего  он  осчастливит  чаевыми.  Но  если  он
теперь пойдет на попятный, они сочтут его уж совсем распоследним  дураком.
Нет, пускай знают,  с  кем  имеют  дело,  такого  богача  не  каждый  день
встретишь. И такая у него прихоть - налево и направо раздавать  чаевые.  А
все-таки...
   А все-таки, видно, этот отель снова взял над ним верх.
   Киппс сделал вид, будто задумался, и так прошел через холл,  оставил  в
гардеробной зонтик и шляпу и отправился в гостиную пить чай.
   Сперва ему показалось, что в этом раунде  победа  за  ним.  Поначалу  в
большой комнате было тихо и покойно, и он с облегчением откинулся в кресле
и вытянул ноги, но скоро сообразил, что  выставил  на  всеобщее  обозрение
свои запыленные башмаки; он выпрямился и подобрал ноги, и тут  в  гостиную
стали стекаться леди и джентльмены; они рассаживались вокруг него  и  тоже
пили чай, и вновь пробудили в нем враждебное чувство к  высшим  сословиям,
вспыхнувшее накануне в его душе.
   Вскоре Киппс заметил неподалеку даму с пышными белокурыми волосами. Она
разговаривала со священником, который, видимо, был ее гостем и отвечал  ей
вполголоса и очень почтительно.
   - Нет, - говорила она, - наша дорогая леди Джейн так бы не поступила!
   Священник что-то пробормотал в ответ, голоса его почти не было слышно.
   - Бедняжка леди Джейн, она такая чувствительная! - громко, с выражением
произнесла белокурая.
   Подошел  важный  лысый  толстяк  и   подсел   к   этим   двоим,   самым
оскорбительным образом поставив свой стул так, что  спинка  торчала  прямо
перед носом Киппса.
   - Вы рассказываете о несчастье нашей дорогой леди  Джейн?  -  прожурчал
лысый толстяк.
   Молодая пара - она в роскошном туалете, он во фраке, наверно, от самого
лучшего портного - расположилась по правую руку от Киппса, тоже не обращая
на него никакого внимания, словно его тут и нет.
   - Я ему так и сказал, - прогудел молодой джентльмен глухим басом.
   - Да что вы! - воскликнула  его  спутница  и  ослепительно  улыбнулась,
точно красотка с американской рекламы.
   Все они, конечно, считают его чужаком.  И  Киппсу  отчаянно  захотелось
как-то утвердить себя. Хорошо бы вдруг вмешаться в разговор, поразить  их,
ошеломить. Может, произнести речь в духе Мастермена? Нет, невозможно...  А
все-таки хорошо бы доказать им, что он чувствует  себя  здесь  легко,  как
дома.
   Озираясь по сторонам, он заметил какое-то строгого  вида  сооружение  с
черными  гладкими   стенками,   а   на   нем   прорезь   и   эмалированную
табличку-указатель.
   А что, если завести музыку - тогда все сразу признают в нем человека со
вкусом и увидят, что он чувствует себя вполне непринужденно. Киппс  встал,
прочел несколько названий, наудачу выбрал одно,  опустил  шестипенсовик  в
прорезь - да, целый шестипенсовик! - и  приготовился  услышать  что-нибудь
утонченное я нежное.
   Для  столь  изысканного  заведения,  как  Гранд-отель,  сей  инструмент
поистине оказался чересчур громогласен. Вначале он трижды  взревел,  точно
осел, и тем прорвал плотину издавна царившей здесь тишины.  Казалось,  это
подают  голос  пращуры  труб,  допотопные   медные   тромбоны-великаны   и
железнодорожные тормоза. Ясно слышалось, как гремят  колеса  на  стрелках.
Это было не столько вступление к музыкальному опусу, как рывок из окопов и
стремительная атака под аккомпанемент шрапнели. Не столько мотив,  сколько
рикошет. Короче говоря, это неистовствовал несравненный  саксофон.  Музыка
эта ураганом обрушилась на приятельницу леди  Джейн  и  унесла  в  небытие
светскую новость, которой она  так  и  не  успела  никого  поразить;  юная
американка слева от инструмента взвизгнула и отшатнулась от него.
   Фью-ить!.. Ку-ка-реку!.. Тру-ту-ту. Фью-ить!.. Кука-ре-ку... Тра-ла-ла.
Бам! Бам, бам, трах! Чисто американская музыка, полная чисто  американских
звуков, проникнутая духом западных колледжей с их одобрительными  воплями,
предвыборных кампаний с их завываниями и улюлюканьем, развеселая, неуемная
музыка, достойная этой огромной детской человечества.
   Этот бурный, стремительный поток звуков подхватывал слушателя -  и  тот
чувствовал себя так, словно его посадили в бочку  и  швырнули  в  Ниагару.
Уау-у! Эх! Так его! Давай! И-эх!.. Стоп!.. Пощады! Пощады? Нет! Бум! Трах!
   Все оглядывались, разговоры оборвались и уступили место жестам.
   Приятельница леди Джейн ужасно разволновалась.
   - Неужели нельзя это прекратить? - прокричала она  официанту,  указывая
рукой в перчатке на инструмент, и что-то прибавила насчет "этого  ужасного
молодого человека".
   - Этот инструмент вообще не следует пускать в ход, - сказал священник.
   Лысый толстяк, видно, тоже что-то  сказал,  официант  в  ответ  покачал
головой.
   Люди начали расходиться. Киппс  с  шиком  развалился  в  кресле,  потом
постучал монетой, подзывая официанта.
   Он расплатился, щедро, как и положено джентльмену, оставил на чай и  не
торопясь  зашагал  к  двери.  Его  уход,  видно,   окончательно   возмутил
приятельницу леди Джейн, и, выходя, он все еще видел,  как  она  потрясала
рукой в перчатке - должно быть,  все  допытывалась:  "Неужели  нельзя  это
прекратить?" Музыка неслась за ним по коридору до самого лифта и  смолкла,
лишь когда он затворился в тиши своей комнаты; немного погодя он увидел из
окна, что приятельница леди Джейн и ее  гости  пьют  чай  за  столиком  во
дворе.
   Это уж, надо думать, было очко в его пользу. Но только оно одно и  было
у него на счету, все прочие достались дамам и господам из высшего сословия
и самому Гранд-отелю. А вскоре он стал сомневаться: может быть, и это очко
не в его пользу? Если разобраться, так это,  пожалуй,  просто  грубость  -
помешать людям, когда они сидят и беседуют.
   Он заметил, что из-за  конторки  на  него  уставился  портье,  и  вдруг
подумал, что отель, пожалуй, сквитается с ним, да еще как - на обе лопатки
положит! - когда придет время платить по счету.
   Они могут взять свое, представив ему чудовищный, непомерный счет.
   А вдруг они потребуют больше, чем у него есть при себе?
   У клерка физиономия премерзкая, такому обмануть нерешительного человека
- одно удовольствие.
   Тут он  заметил  какого-то  служащего,  который  приложил  к  форменной
фуражке два пальца, и машинально протянул ему шиллинг, но  его  уже  брала
досада. Нешуточный расход эти чаевые!
   Если отель и вправду представит  непомерный  счет,  что  тогда  делать?
Отказаться платить? Устроить скандал?
   Но где ж ему справиться со всеми этими толпами  в  ливреях  бутылочного
цвета?..
   Около семи Киппс вышел из отеля,  долго  гулял  и  наконец  поужинал  в
дешевом ресторанчике на Юстон-роуд; потом дошел до Эджуэр-роуд, заглянул в
"Метрополитен Мюзик-холл", да так и остался там сидеть, пока  не  начались
упражнения на  трапеции,  -  от  этого  зрелища  он  совсем  пал  духом  и
отправился в отель спать. Он дал лифтеру на чай  шестипенсовик  и  пожелал
ему спокойной ночи, но сам долго не мог уснуть и перебирал в уме историю с
чаевыми, вспоминал все ужасы вчерашнего обеда в ресторане отеля, и  в  его
ушах вновь звучал торжествующий рев дьявола, что  издавна  был  заточен  в
гармоникой и наконец по его, Киппса, милости вырвался на  свободу.  Завтра
он станет притчей во языцех для всего отеля.  Нет,  хватит  с  него.  Надо
смотреть правде в глаза -  он  разбит  наголову.  Конечно  же,  тут  никто
отродясь не видал такого дурака. Бр-р!..
   Когда Киппс объявил портье, что уезжает, в его голосе звучала горечь.
   - Я желаю  съехать,  -  сказал  Киппс  и  со  страхом  перевел  дух.  -
Покажите-ка, чего там в моем счете.
   - Завтрак один? - осведомился клерк.
   - А по-вашему, я что, по два завтрака съедаю?
   Отъезжая, Киппс с горящим лицом и обидой в  душе  лихорадочно  раздавал
чаевые  всем  встречным  и  поперечным,  оделил  и  рассеянного   торговца
бриллиантами из Южной Африки, который ожидал  в  вестибюле  свою  супругу.
Извозчику, отвезшему его на вокзал Черинг-Кросс, Киппс дал четыре шиллинга
- никакой мелочи у него уже не осталось, - хотя предпочел бы удавить  его.
И тут же, экономии ради,  отказался  от  услуг  носильщика  и  ожесточенно
потащил по перрону свой чемодан.



        8. КИППС ВСТУПАЕТ В СВЕТ

   Киппс покорился неумолимой судьбе и решил явиться на чай с анаграммами.
   По крайней мере  он  встретится  с  Элен  на  людях,  так  будет  легче
выдержать трудную минуту объяснений  насчет  его  неожиданной  прогулки  в
Лондон. Они не виделись со дня его злополучной поездки  в  Нью-Ромней.  Он
обручен с Элен, он должен будет  жениться  на  ней  -  и  чем  скорее  они
увидятся,  тем  лучше.  Когда  он  как  следует   поразмыслил,   все   его
головокружительные планы - заделаться  социалистом,  бросить  вызов  всему
миру и навсегда махнуть рукой на всякие визиты - рассыпались в прах.  Нет,
Элен ничего подобного не допустит. Что же касается анаграмм, - выше головы
все равно не прыгнешь, но стараться  он  будет  изо  всех  сил.  Все,  что
произошло в Королевском Гранд-отеле, все, что произошло в  Нью-Ромней,  он
похоронит в своей памяти и примется сызнова налаживать  свое  положение  в
обществе.  Энн,  Баггинс,  Читтерлоу  -  все  они  в  трезвом  свете  дня,
проникавшем в поезд, увозивший его из Лондона в Фолкстон, снова  стали  на
свое место, все они теперь не ровня ему и  должны  навсегда  уйти  из  его
мира. Вот только с  Энн  очень  неловко  вышло,  неловко  и  жалко.  Киппс
задумался  об  Энн,  но  потом  вспомнил  про  чай  с  анаграммами.   Если
посчастливится увидеть сегодня вечером Филина,  может,  удастся  уговорить
его, и он как-нибудь выручит, что-нибудь  присоветует.  И  Киппс  принялся
думать, как  бы  это  устроить.  Речь  идет,  конечно,  не  о  недостойном
джентльмена обмане, а только о небольшой мистификации. Филину ведь  ничего
не стоит намекнуть ему, как  решить  одну  или  две  анаграммы,  -  этого,
конечно, мало,  чтобы  выиграть  приз,  но  вполне  достаточно,  чтобы  не
опозориться. А если это не удастся, можно прикинуться шутником  и  сделать
вид,  будто  он  нарочно  разыгрывает  тупицу.  Если  быть  настороже,  уж
как-нибудь можно вывернуться, не так, так эдак...
   Наряд, в котором Киппс явился на чаепитие с анаграммами, сочетал в себе
строгость вечернего костюма с некоторой небрежностью  в  духе  приморского
курорта - не самый парадный костюм, но и не будничный. Первый  упрек  Элен
прочно засел у него в памяти. Он надел сюртук, но  смягчил  его  строгость
панамой романтической формы с черной лентой; выбрал серые перчатки, но для
смягчения - коричневые башмаки на пуговицах. Единственный  мужчина,  кроме
него и особ духовного звания, - новый доктор, с очень хорошенькой женой, -
явился в полном параде. Филина не было.
   Подходя к двери миссис Биндон Боттинг,  Киппс  был  слегка  бледен,  но
вполне владел собой. Он переждал других, а потом и сам вошел храбро -  как
подобает мужчине. Дверь отворилась, и перед ним предстала... Энн!
   В глубине, за  дверью  с  портьерой,  отделявшей  прихожую  от  комнат,
скрытая  огромным  папоротником  в  искусно  разрисованном  вазоне,   мисс
Боттинг-старшая беседовала с двумя  гостями;  и  оттуда  же,  из  глубины,
доносилось дамское щебетанье...
   И Энн и Киппс были  так  поражены,  что  даже  не  поздоровались,  хотя
расстались они в прошлый раз очень сердечно. Но сейчас у обоих нервы и без
того были до крайности напряжены:  оба  опасались,  что  им  не  по  силам
окажется эта задача - чай с анаграммами.
   - Господи! - только и  воскликнула  Энн;  однако  тут  же  вспомнила  о
всевидящем оке мисс Боттинг и овладела собой. Она отчаянно побледнела,  но
машинально приняла шляпу Киппса, а он уже тем временем снимал перчатки.
   - Энн, - прошептал он и прибавил: - Это ж надо!
   Мисс Боттинг-старшая помнила, что Киппс из тех гостей, которых  хозяйке
дома следует опекать, и пошла ему навстречу, готовясь пустить  в  ход  все
свое обаяние.
   - Как мило, что вы пришли, ах, как  мило,  -  говорила  она.  -  Ужасно
трудно зазвать в гости интересных мужчин!
   Она поволокла ошеломленного, что-то бормочущего Киппса  в  гостиную,  и
там он столкнулся с Элен - она была в какой-то незнакомой  шляпке  и  сама
показалась ему какой-то незнакомой, словно он не видел ее тысячу лет.
   К изумлению Киппса, Элен  словно  бы  нисколько  не  сердилась  за  его
поездку в Лондон.  Она  протянула  ему  свою  красивую  руку  и  ободряюще
улыбнулась.
   - Все-таки не убоялись анаграмм? - сказала она.
   К ним подошла вторая мисс Боттинг, держа в  руках  листки  с  какими-то
таинственными надписями.
   - Возьмите анаграмму, - сказала она, - возьмите анаграмму.  -  И  смело
приколола один листок к лацкану Киппсова сюртука.
   На листке было выведено "Ксивп", и Киппс с  самого  начала  заподозрил,
что это  анаграмма  -  "Квипс".  Кроме  того,  мисс  Боттинг  вручила  ему
карточку, похожую на театральную программу, с которой  свисал  карандашик.
Киппс и оглянуться не успел, как  его  представили  нескольким  гостям,  и
вдруг очутился в углу, рядом с низенькой особой в огромной  шляпе,  причем
сия  леди,  точно  мелкими  камушками,  забрасывала   его   пустопорожними
светскими фразами, - он не успевал ни ловить их, ни отвечать.
   - Ужасная жара, - говорила дама. - Просто ужасная... Все  лето  жара...
Поразительный год... Теперь все годы поразительные... право, не знаю,  что
же это будет дальше. Вы согласны, мистер Киппс?
   - Оно, конечно, - ответил Киппс и подумал: "Где-то сейчас Энн? Все  еще
в прихожей? Энн!"
   Нечего было глазеть на нее, как баран на новые ворота,  и  делать  вид,
будто он с ней незнаком. Это неправильно. Да, но что же правильно?
   Маленькая леди в огромной шляпе швырнула новую пригоршню камушков.
   - Надеюсь, вы любите анаграммы, мистер Киппс... трудная игра... но надо
же как-то объединять людей... это по крайней мере лучше, чем трик-трак. Вы
согласны, мистер Киппс?
   За растворенной дверью порхнула Энн. Взгляды их  встретились,  и  в  ее
глазах Киппс прочел недоумение и вопрос. Что-то сместилось в мире - и  они
оба запутались...
   Надо было тогда в Нью-Ромней сказать ей, что он  помолвлен.  Надо  было
все ей объяснить. Может, еще и сейчас удастся ей намекнуть.
   - Вы согласны со мной, мистер Киппс?
   - Оно, конечно, - в третий раз ответил Киппс.
   Какая-то дама с усталой улыбкой, на платье которой красовался листок  с
надписью  "Жадобар",  подплыла  к  собеседнице  Киппса,  и  они  о  чем-то
заговорили. Киппс оказался в полном одиночестве. Он огляделся по сторонам.
Элен беседовала с помощником приходского священника и смеялась. Хорошо  бы
перемолвиться словечком с Энн, подумал Киппс и стал бочком  пробираться  к
двери.
   - А  вы  что  такое?  -  вдруг  остановила  его  высокая,  на  редкость
самоуверенная девица  и  стала  разглядывать  надпись  на  его  лацкане  -
"Ксивп".
   - Понятия не имею, что это такое, - сказала она. - А  я  -  Сэр  Нессе.
Ужасное мучение эти анаграммы, правда?
   Киппс что-то промычал в ответ,  и  вдруг  эту  девицу  окружила  стайка
шумливых подружек, они принялись отгадывать все вместе и преградили Киппсу
путь к двери. Самоуверенная девица больше не обращала на Киппса  внимания.
Его прижали к какому-то столику,  и  он  стал  невольно  прислушиваться  к
разговору миссис "Жадобар" с маленькой леди в огромной шляпе.
   - Она уволила обеих своих красоток, - сказала леди в огромной шляпе.  -
И давно пора. Но эта ее новая горничная тоже  не  находка.  Смазливенькая,
правда, но для горничной это вовсе не обязательно, скорее напротив.  Да  и
навряд ли она справится со своей работой.  Слишком  уж  у  нее  удивленное
лицо.
   - Кто знает, - сказала леди под названием "Жадобар", - кто знает.  Моих
негодниц ничем не удивишь, а  вы  думаете,  они  дело  делают?  Ничуть  не
бывало.
   Нет, он всей душой против этих людей, всей душой на стороне Энн!
   Киппс  оценивающим  взглядом  уставился  сзади  на  огромную  шляпу   -
отвратительная, безобразная шляпа! Она судорожно подскакивала и подавалась
вперед всякий раз, как ее хозяйка  словно  откусывала  короткую  бездушную
фразу, и при этом султан из перьев цапли, украшавший шляпу, тоже судорожно
вздрагивал.
   - Ни одной не отгадала! - вдруг весело завизжали подружки самоуверенной
высокой девицы.
   Того гляди, они и про него это завизжат! Он ведь так и не понял  ничего
в этих анаграммах, только вот надпись на его листочке, наверное,  означает
"Квипс". Ох, как они все стрекочут! Прямо  как  на  летней  распродаже!  С
такими всегда хлопот не оберешься, из-за них  и  уволить  могут!  И  вдруг
тлевший в душе Киппса мятежный огонь вновь запылал. Все они тут  дрянь,  и
анаграммы - чепуха и дрянь, и сам он, Киппс, дрянь и  дурак,  что  пришел.
Вон Элен все смеется с помощником приходского священника.  Хорошо  бы  она
вышла замуж за этого священника и оставила его, Киппса, в покое! Уж  тогда
бы он знал, что делать. Он ненавидел  всю  эту  компанию,  всех  вместе  и
каждого в отдельности. И чего они стараются втянуть и его в свою  дурацкую
игру? Все вокруг вдруг стало казаться ему на редкость уродливым.  В  шляпу
высокой девицы воткнуты две огромные булавки, из-под полей  висят  волосы,
завитые в штопор, и  выбился  кончик  тесемки.  Б-рр,  противно  смотреть!
Миссис "Жадобар" затянута чем-то вроде кружевного корсета, а еще  какая-то
леди вся сверкает бусами, драгоценностями и прочими украшениями, так что в
глазах рябит. Все они костлявые, угловатые, и никакими лентами да оборками
этого не скроешь. Ни одну не сравнить с  милой,  скромной,  аккуратненькой
Энн, ни у одной нет такой складной фигурки. В ушах Киппса вновь  зазвучали
речи Мастермена. Подумаешь, благородные леди! Стрекочут, как сороки, всего
у них вдоволь - и досуга и денег, и весь мир к их услугам, а они только  и
умеют, что набиться в какую-нибудь  гостиную  и  тараторить  про  дурацкие
анаграммы.
   "А может, "Ксивп" - это на самом деле и не "Квипс", а что-нибудь  еще?"
- ни с того ни с сего проплыла в мозгу случайная мысль.
   И внезапно созрело твердое и бесповоротное  решение.  Хватит,  надо  со
всем этим кончать!
   - Виноват, - сказал он и, словно пловец в  водовороте,  с  трудом  стал
пробираться к дверям через веселую, оживленную толпу.
   Хватит, надо с этим кончать.
   Его прибило к Элен.
   - Я ухожу, - сказал он, но она лишь скользнула по нему взглядом. Верно,
не слыхала.
   - И все-таки, мистер Килькингшпрот, вы не можете не признать, что и для
ортодоксальности есть предел, - говорила она.
   Киппс очутился в завешенном портьерой  проходе,  навстречу  шла  Энн  с
подносом, уставленным маленькими сахарницами.
   Ему захотелось сказать ей хоть что-то.
   - Ну и народец! - сказал он и прибавил таинственно: - Я помолвлен вон с
той. - Он ткнул пальцем в ту сторону, где колыхалась новая шляпка Элен,  и
почувствовал, что наступил на юбку.
   Глаза  у  Энн  стали  растерянные,  она  посмотрела  и   прошла   мимо,
подгоняемая неодолимой силой.
   Почему они не могут поговорить друг с другом?
   Он очутился в какой-то  маленькой  комнатке,  а  потом  -  в  холле,  у
лестницы. Тут послышался шелест платья  -  его  настигла  какая-то  особа,
должно быть, хозяйка дома.
   - Надеюсь, вы еще не уходите, мистер Киппс? - сказала она.
   - Мне нужно, - ответил он. - Надо.
   - Но помилуйте, мистер Киппс!
   - Мне нужно, - сказал он. - Я что-то захворал.
   - Но ведь еще и разгадывать не начинали! И чаю вы не пили!
   Откуда-то возникла Энн и остановилась у него за спиной.
   - Мне надо идти, - сказал Киппс.
   Если он тут начнет с ней препираться, Элен, пожалуй, хватится его.
   - Что ж, конечно, раз вам непременно нужно...
   - Я тут забыл про  одно  дело,  -  сказал  Киппс,  начиная  сожалеть  о
содеянном. - Мне правда нужно.
   Миссис Боттинг с видом оскорбленного достоинства отступила, а Энн,  вся
красная, но как будто совсем спокойная (бог весть, что скрывалось под этим
спокойствием!), пошла отворять дверь.
   - Мне очень неприятно, - сказал Киппс. - Очень неприятно, - повторил он
то ли ей, то ли хозяйке дома,  и  все  та  же  могучая  сила  общественных
условностей пронесла его мимо, точно бурный поток утопающего, и  выбросила
на Аппер-Сандгейт-роуд. На крыльце он обернулся было, но дверь  со  стуком
захлопнулась...
   Терзаемый стыдом, растерянный, шел он по набережной,  и  перед  глазами
его стояло огорченное и удивленное лицо миссис Боттинг...
   Прохожие  оглядывались  на  него,  и  по  этим  взглядам,  несмотря  на
захлестнувшую его сумятицу мыслей и чувств, он наконец  сообразил:  что-то
неладно.
   Оказалось, к лацкану его сюртука все  еще  приколот  листок  с  буквами
"Ксивп".
   - Тьфу, пропасть! - И Киппс с яростью  сорвал  эту  гадость.  Миг  -  и
клочки  этикетки,  выполнившей   свое   предназначение,   разлетелись   по
набережной, подхваченные ветром.


   Собираясь на обед к миссис Уэйс, Киппс оделся за полчаса  до  выхода  и
теперь сидел и ждал, когда за ним зайдет  Филин.  Руководство  "Как  вести
себя в обществе" было  отложено  в  сторону.  Он  читал  изысканную  прозу
аристократа, дошел на странице девяносто шестой до строк:
   "Принятие приглашения накладывает на  принявшего  обязательство,  отказ
или уклонение от  коего  могут  быть  оправданы  лишь  болезнью,  семейной
утратой или иной, не менее серьезной причиной"... - и погрузился а мрачное
раздумье.
   В тот вечер у него произошло серьезное объяснение с Элен.
   Он попытался рассказать ей кое-что о тех переменах, которые произошли в
его душе. Но выложить все начистоту оказалось ему не под силу. И он сказал
лишь то, что было проще всего:
   - Не нравится мне это светское общество.
   - Но вам необходимо встречаться с людьми, - возразила Элен.
   - Ну да, но... Все эти ваши знакомые...  -  Киппс  наконец  собрался  с
духом. - Чего в них хорошего, в этих... которые толклись  гам,  на  чае  с
анаграммами.
   - Если вы хотите знать жизнь, вам надо  встречаться  с  самыми  разными
людьми, - сказала Элен.
   Киппс долго молчал и с трудом переводил дух.
   - Дорогой мой Артур, - снова непривычно мягко  заговорила  Элен.  -  Ну
разве я стала бы настаивать, чтобы  вы  бывали  в  обществе,  если  бы  не
думала, что это вам на пользу?
   Киппс промолчал в знак согласия.
   - Когда мы поселимся в Лондоне, вы и сами почувствуете, что это все  не
напрасно. Ведь прежде, чем отдаться морским волнам, человек учится плавать
в бассейне. В здешнем обществе вполне можно кое-чему научиться. Люди здесь
чопорны, и не слишком умны,  и  ужасно  ограниченны,  и  здесь  не  сыщешь
человека, способного самостоятельно мыслить, но, право же,  это  не  имеет
никакого значения. Вы скоро научитесь держаться свободно и непринужденно.
   Киппс хотел было снова заговорить,  но  оказалось,  у  него  просто  не
хватает слов. И он только глубоко вздохнул.
   - Вы очень скоро с этим освоитесь, - обнадежила Элен.
   И теперь он сидел и размышлял об этом разговоре и о видах на лондонскую
жизнь, которые открывались перед ним: маленькая квартирка, чаепития и иные
развлечения,  неизбежное   присутствие   "братика"   и   прочие   радужные
перспективы новой, лучшей жизни... И уже  никогда  больше  нельзя  увидеть
Энн... Тут вошла  горничная  с  пакетиком,  вернее,  маленьким  квадратным
конвертом, на котором было написано: "Артуру Киппсу, эсквайру".
   - Какая-то молодая женщина передала для вас,  сэр,  -  довольно  строго
доложила горничная.
   - Чего? - переспросил Киппс. - Какая женщина? - И вдруг начал понимать.
   - По виду из простых, - холодно ответила горничная.
   - А-а! - сказал Киппс. - Ну ладно.
   Он уставился на конверт и ждал,  пока  за  горничной  закроется  дверь,
потом со странным ощущением, будто натянулась какая-то струна, вскрыл его.
И неким шестым чувством, еще ничего не увидев и не  нащупав,  угадал,  что
там, в конверте. То была половинка шестипенсовика Энн. И - ни словечка!
   Значит, она тогда все-таки услыхала его слова!..
   За дверью послышались шаги Филина, а Киппс  все  еще  стоял,  застыв  с
конвертиком в руке.
   Филин  вошел  во  фраке,   свежий   и   сияющий,   даже   его   большие
зеленовато-белые перчатки и необычайных размеров белый  галстук  с  черной
каемкой так и сияли.