тоже числилась при Лондонском университете, и в июле они вместе держали переходный экзамен по естественным наукам - с ее стороны это был не совсем разумный шаг, - что послужило, как и всегда в подобных случаях, к их дальнейшему сближению. Она провалилась на экзамене, что, впрочем, никоим образом не уменьшило уважения к ней Люишема. В дни экзаменов они беседовали о дружбе вообще и прочих вещах, прогуливаясь во время перерыва по Берлингтонскому пассажу, а Берлингтонский пассаж откровенно потешался над ее ученой невзрачностью и его красным галстуком, и среди прочего она упрекнула его за то, что он не читает стихов. После окончания экзаменов, расставаясь на Пикадилли, они обещали во время каникул писать друг другу о поэзии и о себе, и она, чуть поколебавшись, одолжила ему томик стихов Россетти [Россетти, Данте Габриэль (1828-1882) - английский поэт и художник, выразитель взглядов прерафаэлитов]. Он начал уже забывать то, что с первого раза было ему вполне очевидно, а именно: что она старше его на три-четыре года. Люишем провел каникулы в обществе своего не очень-то любезного, но доброго дядюшки, который был водопроводчиком и плотником. Дядюшка имел шестерых детей, старшему исполнилось одиннадцать; Люишем старался понравиться детям, но в то же время не забывал о своем педагогическом призвании. Кроме того, он усиленно готовился к третьему, заключительному году занятий (в течение которого задался целью свершить нечто великое) и сверх всего освоил еще искусство езды на велосипеде. Думал он и о мисс Хейдингер, и она, как можно судить, думала о нем. Он спорил на социальные темы со своим дядюшкой, первым местным консерватором. Дискуссионные приемы его дядюшки были чрезвычайно вульгарны. Все социалисты, заявлял он, - воры. Их цель - забрать у человека то, что он заработал, и отдать это "наглым лентяям". А без богачей не обойтись, утверждал он. - Не будь людей состоятельных, откуда бы я, по-твоему, мог добыть себе пропитание? А? И где ты был бы тогда? Социализм, убеждал его дядюшка, придумали агитаторы. Они тянут деньги из подобных ему юнцов и тратят их на шампанское. После этого разговора на все доводы мистера Люишема он отвечал одним словом: "Шампанское!" - и с издевательским смаком тянул губами воздух. Люишем, естественно, чувствовал себя немного одиноко, что, возможно, он несколько подчеркивал в своих письмах к мисс Хейдингер. Выяснилось, что она тоже довольно одинока. Они обсудили вопрос об истинной дружбе в отличие от дружбы обыкновенной, а от него перешли к Гете и его "Родственным натурам". Он сообщил, что с нетерпением ждет ее писем, и они стали приходить чаще. Письма ее были, бесспорно, хорошо написаны. Будь он журналистом и знай людей лучше, он бы понял, что на сочинение каждого такого письма уходит целый день. После расспросов практичного водопроводчика о том, что он намерен делать со своей никчемной наукой, перечитывание ее писем было бальзамом для души. Ему понравился Россетти - изысканное ощущение разлуки в "Небесной подруге" тронуло его. Но в целом он был немного удивлен поэтическим вкусом мисс Хейдингер. Россетти писал так витиевато, так цветисто! Он совсем этого не ожидал. А в общем, он вернулся в Лондон, несомненно, более заинтересованный ею, чем когда они расставались. И смутное воспоминание о ее внешности как о чем-то странно небрежном и неряшливом исчезло, как только она вышла на свет из кабины лифта. Прическа ее была в порядке, а когда луч света скользнул по ее волосам, они показались ему даже красивыми; одета она была в хорошо сшитое темно-зеленое с черным платье, падавшее по моде тех дней свободными складками; его темный тон придавал ее лицу нежный оттенок, которого ей недоставало. Шляпа ее тоже отличалась от бесформенных головных уборов прошлого года; женский взгляд тотчас заметил бы, что она подобрана к лицу и к платью. Шляпа ей шла, но эти подробности уже вне компетенции мужчины-романиста. - Я принес вашу книгу, мисс Хейдингер, - сказал он. - Я очень рада, что вы наконец подготовили реферат о социализме, - ответила она, беря у него обернутый в коричневую бумагу том. Бок о бок они прошли маленьким коридором к биологической лаборатории, и она остановилась возле вешалки, чтобы снять шляпу. В Школе царили такие "ужасные" порядки: студентке приходилось у всех на виду снимать шляпу и у всех на виду надевать полотняный фартук, который должен предохранять ее платье на время работы в лаборатории. Даже нет зеркала! - Я приду послушать ваш доклад, - сказала она. - Надеюсь, он вам понравится, - отозвался Люишем уже в дверях лаборатории. - Во время каникул я продолжала собирать доказательства существования духов, - помните наши споры? Хотя и не писала вам об этом в письмах. - Жаль, что вы все продолжаете упорствовать, - сказал Люишем. - А я-то думал, что вы уже с этим покончили. - Вы читали "Взгляд назад"? [утопический роман американского писателя Э.Беллами (1850-1898)] - Нет, но очень бы хотел. - Эта книга у меня с собой. Если хотите, я вам ее одолжу. Дайте только добраться до моего стола. У меня руки заняты. Они вошли в лабораторию вместе, причем Люишем галантно распахнул перед ней дверь, а мисс Хейдингер на всякий случай поправила волосы. Возле двери стояли четыре студентки, к которым присоединилась и мисс Хейдингер, стараясь как можно незаметнее держать книгу в коричневой обертке. Трое из них учились вместе с ней и на предыдущих двух курсах, а потому, здороваясь, назвали ее по имени. Они уже успели обменяться многозначительными взглядами при ее появлении в обществе Люишема. Угрюмый почтенного вида молодой ассистент при виде Люишема тотчас просветлел. - Ну, один приличный студент у нас уже есть, - заметил этот угрюмый почтенного вида молодой ассистент, который, очевидно, вел учет приходящих, и снова просветлел, увидев нового студента: - А вот и Смизерс. 10. В ГАЛЕРЕЕ СТАРИННОГО ЛИТЬЯ Когда входишь с Бромтон-роуд в Южно-Кенсингтонский музей искусств, галерея старинного литья находится как раз над вестибюлем справа, но дорога туда чрезвычайно путаная, да и показывают ее далеко не каждому, поскольку постигающие там науки и искусства молодые люди ревниво охраняют уединенность этой галереи. Длинная, узкая и темная, галерея вся заполнена железными решетками, коваными сундуками, замками, щеколдами, засовами, чудовищно огромными ключами и тому подобными вещами, но зато, перегнувшись через балюстраду, там можно вести беседы о возвышенных чувствах и любоваться микеланджеловским рогатым Моисеем или Траяновой колонной (в гипсе), которая вздымается из нижнего зала и уходит выше галереи под самую крышу. Именно здесь оказались Люишем и мисс Хейдингер под вечер в среду, после того, как был прочитан доклад о социализме, о котором оповещала студентов доска объявлений при входе. Доклад, весьма убедительный и прочитанный со сдержанным волнением, имел огромный успех. Грозный Смизерс был практически обращен, а ответы на вопросы во время обсуждения доклада отличались методичностью и обстоятельностью, хотя у докладчика, возможно, и наблюдались некоторые симптомы лихорадочного возбуждения, про которое в простонародье говорят: "В голову ударило". Разглядывая Моисея, Люишем разглагольствовал о своем будущем. Мисс Хейдингер большей частью смотрела ему в лицо. - А потом? - спросила мисс Хейдингер. - Необходимо широко пропагандировать эти взгляды в народе. Я по-прежнему верю в памфлеты. Я думал... - Тут Люишем замолчал, надо надеяться, из скромности. - О чем? - вопросительно отозвалась мисс Хейдингер. - Я думал о Лютере. Мне кажется, социализму нужен новый Лютер. - Да, - подтвердила мисс Хейдингер, обдумывая его мысль. - Да. Это было бы великое дело. В те дни так казалось многим. Но вот уже больше семи лет выдающиеся реформаторы ходят вокруг стен социального Иерихона, дуют в свои трубы и кричат, а толку от всего этого, не считая вспышек злобы за стенами града, так немного, что трудно вернуть теперь радужные надежды тех ушедших дней. - Да, - повторила мисс Хейдингер. - Это было бы великое дело. Люишем почувствовал в ее голосе волнение. Он посмотрел ей в лицо и прочел нескрываемое восхищение в ее глазах. - Это было бы подвигом, - сказал он и скромно добавил: - Если бы только удалось его осуществить. - Вы могли бы это сделать. - Вы так думаете? Люишем вспыхнул от удовольствия. - Да. Во всяком случае, вы могли бы начать это дело. Даже полная неудача и то будет подвигом. Бывают случаи... Она остановилась в нерешительности. Он весь превратился в слух. - По-моему, бывают случаи, когда неудача - еще больший подвиг, нежели успех. - Не знаю, - ответил будущий Лютер, и взгляд его вновь обратился к Моисею. Она хотела еще что-то сказать, но раздумала. Они молчали, размышляя. - А что будет потом, когда людям станут известны ваши взгляды? - наконец спросила она. - Тогда, мне кажется, мы должны будем образовать партию и... осуществить задуманное. Снова молчание, полное, без сомнения, возвышенных дум. - Знаете, - вдруг сказал Люишем, - у вас есть умение вселить в человека бодрость. Если бы не вы, я бы никогда не сумел написать этот реферат о социализме. - Он повернулся и, стоя спиной к Моисею, улыбнулся ей. - Да, вы умеете помочь человеку. То был один из самых значительных моментов в жизни мисс Хейдингер. Краска сбежала с ее лица. - Правда? - переспросила она, неловко выпрямившись и глядя ему в лицо. - Я очень... рада. - Я еще не поблагодарил вас за письма, - сказал Люишем. - И я думаю... - Да? - Мы настоящие друзья, правда? Лучшие из лучших. Она протянула ему руку и вздохнула. - Да, - сказала она, отвечая на его рукопожатие. Он был в нерешительности, не зная, задержать ли ее руку в своей. Он смотрел ей в глаза, и в эту минуту она отдала бы три четверти оставшихся ей лет за то, чтобы обладать чертами лица, способными выразить всю глубину ее души. Но нет, она чувствовала, лицо ее застыло, уголки рта начали невольно подергиваться, а глаза, наверное, от застенчивости приобрели лживое выражение. - Я хочу сказать, - продолжал Люишем, - что это навечно. Мы всегда будем друзьями, всегда будем рядом. - Всегда. Если я могу хоть чем-нибудь помочь вам, я готова это сделать. И пока в моих силах, я буду помогать вам. - Мы будем действовать вдвоем! - воскликнул Люишем, еще раз пожимая ей руку. Ее лицо светилось. А глаза от охватившего ее чувства на мгновение стали прекрасными. - Вдвоем! - повторила она, губы ее задрожали, и комок подкатил к горлу. Она вдруг вырвала у него свою руку и отвернулась. А потом чуть ли не бегом бросилась в противоположный конец галереи, и он увидел, как она роется в складках своего черно-зеленого платья, доставая носовой платок. Да она вот-вот расплачется! Люишем только подивился такому совершенно неуместному проявлению чувств. Он последовал за ней и стал рядом. Откуда слезы? Только бы никто не вошел в галерею до тех пор, пока она не уберет свой платок. Тем не менее он чувствовал себя немного польщенным. Наконец она овладела собой, вытерла слезы и храбро улыбнулась ему, глядя на него покрасневшими глазами. - Извините меня, - сказала она, все еще всхлипывая. - Я так рада! - объяснила она. - Да, мы будем бороться вместе. Мы вдвоем. Я постараюсь вам помочь. Я знаю, что могу это сделать. А на свете столько работы! - Вы очень добры ко мне, - произнес Люишем фразу, которая была подготовлена до того, как мисс Хейдингер расчувствовалась у него на глазах. - О, нет! - Приходило ли вам когда-нибудь в голову, - вдруг спросила она, - как мало может сделать женщина, если она одна на свете? - И мужчина, - ответил он, минуту подумав. Так Люишем приобрел первого союзника по делу, символом которого служил красный галстук и которое в ближайшем будущем должно было принести ему Величие. Первого союзника, ибо до сих пор, если не считать не слишком скромных изречений на стенах его жилища, он никогда еще не открывал никому своих честолюбивых замыслов. Даже во время той, теперь уже полузабытой любовной истории в Хортли, несмотря на всю возникшую тогда душевную близость, он и словом не обмолвился о своей карьере. 11. СПИРИТИЧЕСКИЙ СЕАНС Мисс Хейдингер склонна была верить в бессмертие души; это обстоятельство и вызвало острый спор, разгоревшийся в лаборатории во время чаепития. Студентки, которые в том году составляли большинство по сравнению с представителями сильного пола, в промежутке между окончанием занятий в четыре часа и приходом в пять сторожа организовывали общее чаепитие. Иногда на эти чаепития приглашались и студенты. Но одновременно за столом сидело не больше двух мужчин, потому что остались всего две лишние чашки после того, как противный Симмонс разбил третью. Студент Смизерс, человек с квадратной головой и суровым взглядом серых глаз, отрицал существование духов с непримиримой убежденностью, в то время как Бледерли, отличительными чертами которого были оранжевый галстук и копна давно не стриженных прямых волос, рассуждал туманно и чистосердечно. - Что такое любовь? - спрашивал Бледерли. - Уж она-то во всяком случае бессмертна. Но его довод был сочтен неубедительным и отвергнут. Люишем как самый многообещающий студент курса был арбитром: он взвешивал доказательства всесторонне и обстоятельно. Спиритические сеансы, заявил он, - это мошенничество. - Глупость и жульничество! - громко подтвердил Смизерс, краем глаза поглядывая, достиг ли цели брошенный им вызов. А мишенью его был седой старичок с большими серыми глазами на маленьком лице, который, пока его не захватил спор, стоял у одного из окон лаборатории с видом полнейшего равнодушия. Он носил коричневую бархатную куртку и был, по слухам, очень богат. Фамилия его была Лэгьюн. Он не был настоящим студентом, а принадлежал к тем вольнослушателям, что допускаются в лаборатории при наличии там свободных мест. Он имел известность ярого сторонника спиритов, говорили даже, что он вызывал Хаксли на публичный диспут о материализме. Он посещал лекции по биологии и время от времени работал в лаборатории, для того чтобы, как он признавался, бороться с неверием его же собственным оружием. Он с жадностью клюнул на брошенную ему Смизерсом приманку спора. - Нет, говорю я! - воскликнул он на всю узкую комнату и поспешил к столу вслед за своей репликой. Он чуть заметно шепелявил. - Извините, что перебиваю вас, сэр, но этот вопрос глубоко меня интересует. Надеюсь, вы простите мое вмешательство, сэр? Внесем в ваше утверждение некоторую субъективность. Скажем, я... дурак или жулик? - Ну, знаете ли, - отозвался Смизерс с грубоватой прямотой кенсингтонского студента, - это уж чересчур лично. - Вы допускаете, сэр, что я человек честный? - Предположим. - Я видел духов, слышал духов, чувствовал прикосновение духов. И он широко раскрыл свои бесцветные глаза. - Значит, дурак, - пробормотал Смизерс, но заключение его не достигло ушей спирита. - Возможно, вы были обмануты, - несколько по-иному изложил мысль Смизерса Люишем. - Уверяю вас... И другие могут видеть, слышать и чувствовать. Я проверил это, сэр! Проверил! Я кое-что понимаю в науке и сам ставил опыты. Абсолютно исчерпывающие опыты на научной основе. Всевозможные. Разрешите спросить вас, сэр: предоставляли ли вы духам возможность вступить с вами в общение? - Вот еще! Платить деньги мошенникам! - сказал Смизерс. - Вот видите! Вы предубеждены! Перед нами человек, который отрицает факты, не хочет их видеть, а поэтому и не видит. - Уж не требуете ли вы от каждого, кто не верит в духов, чтобы он побывал на спиритическом сеансе, прежде чем вы признаете за ним право их отрицать? - Именно так. Именно так. До тех же пор ему ничто не ведомо. Спор накалялся. Маленький старичок вскоре разошелся вовсю. Он знает одного человека, наделенного необыкновенными способностями, одного медиума... - Платного? - спросил Смизерс. - Завязываешь ли ты рот быку, что жнет твои посевы? - быстро спросил Лэгьюн. Смизерс откровенно смеялся. - Неужели вы не доверяете показаниям весов только потому, что купили их? Приходите и посмотрите. - Лэгьюн был очень взволнован: он оживленно жестикулировал, и голос его звенел. И он не сходя с места пригласил всех присутствующих к себе на спиритический сеанс. - Разумеется, не все сразу: духи, знаете ли... новые влияния... Группами. Я должен предупредить: может, и ничего не получится. Но вполне возможно... Я был бы бесконечно рад... Вот так и случилось, что Люишем согласился стать свидетелем вызывания духов. Вместе с ним на сеансе, как условились, должны были присутствовать мисс Хейдингер, непримиримый скептик Смизерс, Лэгьюн, его секретарша и сам медиум. А потом состоится еще один сеанс, для другой группы. Люишем был рад, что сможет воспользоваться моральной поддержкой Смизерса. - Потерянный вечер, - сказал Смизерс, который принял отважное решение состязаться с Люишемом за медаль Форбса. - Но я им докажу. Увидите сами. Им дали адрес в Челси. Дом, когда его наконец разыскал Люишем, оказался большим и таким величаво-внушительным, что молодой человек пришел в замешательство. В просторном, богато убранном холле он повесил свою шляпу подле чьей-то соломенной шляпки с зеленой отделкой. Сквозь отворенную дверь он увидел роскошный кабинет - книжные полки, увенчанные гипсовыми бюстами, и заваленный бумагами огромный письменный стол, на котором стояла электрическая лампа с зеленым абажуром. Горничная, как показалось ему, с бесконечным презрением взглянула на его порыжевший траурный костюм, украшенный пламенным галстуком, и, устремившись вперед, повела его вверх по лестнице. Она постучала в дверь, из-за которой доносились голоса спорящих. - Наверное, уже начали, - шепнула она Люишему. - Мистеру Лэгьюну всегда не терпится. Послышался звук передвигаемых стульев, затем громкий голос Смизерса, что-то предлагающего, и его нервный смех. Дверь отворилась, и появился Лэгьюн. Его старческое личико казалось меньше обычного, а большие серые глаза стали совсем огромными. - А мы уж собирались начинать без вас, - прошептал он. - Проходите. Комната, куда вошел Люишем, была еще роскошнее, чем приемная Хортлийской школы, красивее которой (не считая королевских покоев в Виндзорском дворце) он до сих пор не видел. Ее мебель удивительно напоминала ему мебель, выставленную в Южно-Кенсингтонском музее. Прежде всего в глаза бросались величавые, невыносимо надменные кресла: куда там сесть на такое - это казалось просто дерзостью. Он заметил, что Смизерс стоит, прислонившись к книжной полке, с выражением одновременно враждебности и робости на лице. Затем он услышал, что Лэгьюн приглашает всех садиться. За столом уже расположился медиум Чеффери, снисходительный, слегка потрепанный джентльмен с густыми седоватыми бакенбардами, широким тонкогубым ртом, сжатым в глубокие складки по углам, и тяжелым квадратным подбородком. Он бросил на Люишема строгий взгляд поверх своих золоченых очков, и Люишем смутился. Мисс Хейдингер чувствовала себя совершенно непринужденно. Она сразу же затеяла с Люишемом разговор, но он отвечал менее уверенно, чем во время их беседы в галерее старинного литья; сейчас они словно поменялись ролями. Она рассуждала, а он пребывал в замешательстве, смутно чувствуя, что она берет над ним верх. Справа от себя он заметил еще одну девичью фигуру в темном платье. Все подошли к стоявшему посредине комнаты круглому столу, на котором лежали тамбурин и маленькая зеленая шкатулка. Когда Лэгьюн рассаживал гостей, указывая им их места, оказалось, что у него удивительной длины узловатое запястье и костлявые пальцы. Люишему выпало сидеть рядом с хозяином, между ним и медиумом. Справа от медиума расположился Смизерс, за ним мисс Хейдингер, и, наконец, круг замыкала секретарша, которая сидела возле Лэгьюна. Таким образом, скептики, расположились по обе стороны от медиума. Присутствующие уже расселись по местам, когда Люишем, скользнув взглядом мимо Лэгьюна, встретился глазами с девушкой, сидевшей рядом с этим джентльменом. Это была Этель! Узкое зеленое платье, отсутствие шляпы и некоторая бледность в лице немного меняли ее внешность, но он все равно ее узнал в тот же миг. И по глазам ее было видно, что она тоже узнала его. Она тотчас отвела взгляд. Сначала он почувствовал только удивление. Он хотел было заговорить с нею, но ему помешало одно незначительное обстоятельство: он не мог вспомнить ее фамилию. И необычность всей обстановки смущала его. Он не знал, как нужно обратиться к ней, - он все еще придерживался предрассудков этикета. И потом, заговорить с ней значило объяснять всем этим людям... - Убавьте, пожалуйста, газ, мистер Смизерс, - сказал Лэгьюн, и, как только единственная оставшаяся зажженной горелка газового рожка была прикручена, они очутились в темноте. Теперь уже поздно было затевать разговор. Тщательно проверили, как составлена цепь, - все должны были сидеть, сцепившись мизинцами. При этом Люишем получил от Смизерса выговор за свою рассеянность. Медиум приветливо разъяснил, что он ничего не обещает, ибо не обладает властью "указывать" духам, когда появиться. Затем наступило молчание... Некоторое время Люишем оставался совершенно невосприимчив к тому, что было вокруг. Он сидел в насыщенной дыханием тьме, не сводя глаз со смутного пятна, каким представлялось ему теперь ее такое знакомое лицо. А в мыслях его удивление сменялось досадой. Ведь он давно решил, что эта девушка навсегда для него потеряна. Ему уже перестали грезиться былые дни, полные страстной тоски, и грустные вечера, которые после своего приезда в Лондон он проводил в скитаниях по Клэпхему, все меньше и меньше надеясь встретиться с нею. Но сейчас ему было стыдно своего глупого молчания, его раздражало неловкое положение, в котором он оказался. Была минута, когда он уже готов был нарушить тишину и окликнуть ее через стол: "Мисс Хендерсон!" Как мог он забыть, что ее фамилия - Хендерсон? Он был еще так молод, что удивлялся человеческой способности забывать. Смизерс кашлянул, словно призывая к вниманию. Люишем, с трудом вспомнив о своих разоблачительных обязанностях, огляделся по сторонам, но в комнате царила полная тьма. Тишину нарушали лишь глубокие вздохи да шорохи медиума, который все время ерзал на своем месте. Но даже в этой сумятице мыслей первым в Люишеме заговорило тщеславие. Что она подумала о нем? Смотрит ли она в темноте на него, как он смотрит на нее? Сделать ли вид, когда зажгут свет, что он впервые ее видит? Шли минуты, и тишина становилась все более и более глубокой. Огонь в камине не горел, и в комнате из-за этого казалось холодно. Неожиданно в душе его возникло странное сомнение: действительно ли он видел Этель или принял за нее кого-то еще? Ему не терпелось, чтобы сеанс поскорее закончился, он хотел еще раз взглянуть на нее. Память его с удивительной отчетливостью и со столь же удивительной бесстрастностью рисовала ему былые дни в Хортли... По спине у него пробежал холодок, который он попытался объяснить сквозняком... Внезапно в лицо ему и в самом деле пахнуло ветром, и он невольно вздрогнул. Хорошо бы она ничего не заметила. Не рассмеяться ли потихоньку, подумал он, чтобы показать, что он нисколько не испугался? Вздрогнул еще кто-то рядом, и он вдруг услышал необычайно резкий запах фиалок. Мизинец Лэгьюна почему-то стал вибрировать. Что происходит? Музыкальная шкатулка где-то на столе начала наигрывать незнакомую ему простенькую и заунывную мелодию. От этого тишина стала еще более глубокой, она превратилась в безмолвное ожидание, словно тонкая нить дребезжащей мелодии протянулась над пропастью. И здесь Люишему удалось взять себя в руки. Что происходит? Нужно быть внимательным. Хорошо ли он наблюдает за происходящим? Витает, как всегда, где-то в облаках. Никаких духов не существует, медиумы - просто обманщики, и он находится здесь, чтобы доказать эту святую истину. Нельзя отвлекаться, он может что-нибудь прозевать. Что означает этот запах фиалок? И кто завел музыкальную шкатулку? Конечно, медиум. Но каким образом? Не слышно ли было шороха перед тем, как заиграла музыка, пытался он припомнить, не было ли заметно какого-либо движения? Но память не шла на помощь. Внимание! Следует напрячь внимание! Ему вдруг ужасно захотелось выступить разоблачителем шарлатанства. Он представил себе эффектную сцену, в которой главная роль будет принадлежать ему со Смизерсом: все это на глазах у Этель. И принялся настороженно вглядываться во мрак. Кто-то опять вздрогнул, на этот раз прямо напротив него. Он почувствовал, что мизинец Лэгьюна завибрировал больше прежнего, и вдруг со всех сторон послышался стук. Тук! - и Люишем сам вздрогнул. Быстрый стук - тук-тук, тук-тук - под столом, под стулом, в воздухе, вдоль карнизов. Медиум вновь застонал, задрожал, и овладевшее им нервное возбуждение передалось всем по цепи. Музыка, которая, казалось, вот-вот стихнет, внезапно опять ожила. Как это делается? Он услышал рядом голос Лэгьюна, который, затаив дыхание, с благоговейной почтительностью вопрошал: - Алфавит? Должны ли мы... Должны ли мы воспользоваться алфавитом? Громкий стук из-под стола. - Нет! - истолковал ответ медиум. Стук раздавался повсюду. Разумеется, это обман. Нужно только разобраться в его механизме. Люишем удостоверился, что действительно держится за мизинец медиума. Он сосредоточенно вглядывался в сидевшую рядом темную фигуру. Где-то сзади раздался стук, такой сильный, что у него был почти металлический резонанс. Затем стук повсеместно прекратился, и в глубоком молчании была слышна тихая мелодия, лившаяся из музыкальной шкатулки. Но через секунду и она исчезла... Воцарилось полное безмолвие. Нервы мистера Люишема были теперь взвинчены до предела. Внезапно его охватило сомнение, затем им овладело чувство страха, ощущение нависшей над ним опасности. Тьма давила на него... Он вздрогнул. На столе что-то зашевелилось. Чем-то звонко ударили по металлу. Послышался какой-то шелест, как при разглаживании бумаги, и шум ветра, хотя воздух в комнате не колыхнулся. Казалось, будто над столом что-то парит. Лэгьюн от волнения судорожно подергивался; рука медиума трепетала. В темноте на столе появилось какое-то светящееся зеленовато-белое пятно, которое шевелилось и медленно подпрыгивало среди черных теней. Предмет этот, что бы он собой ни представлял, вдруг подпрыгнул выше и, увеличиваясь в размерах, стал подниматься в воздух. Люишем, как заколдованный, следил за ним. Это было странно, необъяснимо, чудесно. На мгновение он позабыл даже про Этель. Все выше и выше над головой поднимался тускло светящийся предмет, как вдруг он увидел, что это призрачная рука. Она медленно проплыла над столом, казалось, прикоснулась к Лэгьюну - тот весь задрожал. Потом медленно повернулась и дотронулась до Люишема. Он заскрежетал зубами. Он ощутил - он не сомневался - плотное и в то же время мягкое прикосновение пальцев. Почти в то же мгновение мисс Хейдингер вскрикнула и поспешила объяснить, что ее погладили по волосам, а музыкальная шкатулка внезапно снова заиграла свою мелодию. Еле видный овал тамбурина поднялся в воздух, зазвенел, стукнулся о голову Смизерса, а потом будто проплыл над головами сидевших. И тотчас же за спиной медиума начал со скрипом вращаться на своих колесиках маленький столик. Невозможно представить, чтобы медиум, сидевший столь неподвижно рядом, мог проделывать все эти штуки, как бы абсурдно нелепы они ни были. Вообще-то говоря... Призрачная рука парила почти перед самыми глазами мистера Люишема. Она чуть трепетала в воздухе. Ее пальцы то бессильно опускались, то снова сжимались. Шум! Раздался громкий шум. Что-то двигается? А он? Что он сейчас должен делать? Люишем вдруг спохватился, что мизинец медиума больше не прикасается к его руке. Он попробовал отыскать его, но не смог. Шаря в темноте, он уцепился за чью-то руку, потом выпустил и ее. Послышалось восклицание. Треск. Совсем рядом кто-то хотел было выругаться, но сдержался на полуслове. Пшш! Зашипев, снова ярко вспыхнул закрученный газовый огонек. И Люишем увидел круг мигающих от этого шипящего света лиц, обращенных к двум стоящим фигурам. Главной из них был Смизерс; он возвышался торжествующий - одна рука на кране от газового рожка, вторая сжимала руку медиума, в которой тот держал злополучный тамбурин. - Ну как, Люишем? - вскричал Смизерс. Пламя трепетало, и тени метались по его лицу. - Попался! - громко сказал Люишем, вставая и избегая глядеть на Этель. - В чем дело? - закричал медиум. - В обмане, - выдохнул Смизерс. - Ничего подобного, - возмутился медиум. - Когда вы зажгли газ... я поднял руку... и поймал тамбурин... он бы упал мне на голову. - Мистер Смизерс, - воскликнул Лэгьюн, - мистер Смизерс, вам не следовало этого делать. Такое потрясение... Тамбурин со звоном упал на пол. Медиум изменился в лице, как-то странно застонал и пошатнулся. Лэгьюн крикнул, чтобы принесли стакан воды. На медиума, ожидая, что он вот-вот упадет, смотрели все, за исключением Люишема. Им снова завладела мысль об Этель. Он повернулся, чтобы взглянуть, какое впечатление произвела на нее вся эта сцена разоблачения, в которой он играл далеко не последнюю роль, и увидел, что она перегнулась через стол, стараясь достать какую-то вещь. Она не смотрела на него, она смотрела на медиума. Ее лицо было испуганным и бледным. Затем, почувствовав на себе его взгляд, она подняла голову, и глаза их встретились. Она вздрогнула, выпрямилась и посмотрела на него со странной враждебностью. В этот момент Люишем еще ничего не понял. Ему хотелось лишь показать, что он участвовал в разоблачении на равных правах со Смизерсом. Ее жест просто привлек его внимание к предмету, который она пыталась достать; на столе лежала какая-то съежившаяся оболочка - резиновая, надувная перчатка. Как видно, это тоже входило в оборудование спиритического сеанса. Люишем бросился к столу и схватил перчатку. - Смотрите! - крикнул он, протягивая ее Смизерсу. - Вот еще! Что это такое? Он заметил, что девушка вздрогнула, и увидел, как Чеффери, медиум, бросил на нее из-за плеча Смизерса укоряющий взгляд. И тут Люишем все понял: она сообщница медиума. А он стоит в торжествующей позе, держа в руке доказательство ее вины! Торжества его как не бывало. - Ага! - воскликнул Смизерс, перегибаясь через стол и беря у Люишема перчатку. - Молодец старик Люишем! Теперь он у нас в руках. Это еще почище, чем тамбурин. - Его глаза сверкали от восторга. - Видите, мистер Лэгьюн? - спросил Смизерс. - Медиум держал ее в зубах и надувал. Отрицать бессмысленно. Это не падало вам на голову, мистер медиум, а? Это... это светящаяся рука! 12. ЛЮИШЕМ ВЕДЕТ СЕБЯ СТРАННО В тот вечер, направляясь вместе с Люишемом к Челси-стейшн, мисс Хейдингер заметила, что он пребывает в весьма необычном состоянии духа. Сцена, очевидцами которой они оба только что были, оказала на нее глубокое воздействие; некоторое время она искренне верила в существование духов, и состоявшееся разоблачение произвело переворот в ее взглядах. Подробности же случившегося несколько смешались у нее в голове. Люишем, по ее мнению, в этот вечер оказал не меньшую, чем Смизерс, услугу торжеству науки. В общем, настроение у нее было приподнятое. Она не возражала бы против насмешек Люишема, но не могла не сердиться на медиума. - Ужасно жить ложью! - говорила она. - Как может улучшиться мир, если разумные, образованные люди используют свой разум и знания на то, чтобы вводить в заблуждение других? Ужасно! - Страшный человек, - продолжала она, - и какой у него вкрадчивый, какой лживый голос! И эта девушка. Так жаль ее! Ей, должно быть, стало ужасно стыдно, иначе с чего бы она расплакалась? Это меня очень расстроило. Представьте, так расплакаться! Это было неподдельное - да! - неподдельное отчаяние. Но чем можно ей помочь? Она замолчала. Люишем шагал рядом, глядя прямо перед собой и погрузившись в мрачное раздумье. - Все это напоминает мне "Медиума Сладжа", - сказала мисс Хейдингер. Он ничего не ответил. Она быстро взглянула на него. - Вы читали "Медиума Сладжа"? - А? - переспросил он, приходя в себя. - Что? Извините. Медиума Сладжа? А мне кажется, его фамилия - Чеффери. Он взглянул на нее, очень озабоченный этим вопросом. - Я говорю о "Сладже" Броунинга. Вы знаете эту поэму? - Нет, к сожалению, не знаю, - ответил Люишем. - Надо будет дать вам ее почитать, - сказала она. - Это великолепная вещь. Там разбирается самая суть вопроса. - Вот как? - Мне раньше это и в голову не приходило. А теперь я все поняла. Если людям, бедным людям, платят деньги за то, чтобы происходили чудеса, они не в силах устоять. Они вынуждены обманывать. Это подкуп! Это безнравственность! Она говорила короткими фразами, задыхаясь, потому что Люишем, не заботясь о ней, огромными шагами шел вперед. - Интересно знать, сколько такие люди могут заработать честным путем? Этот вопрос медленно дошел до сознания Люишема. Он с трудом отрешился от своих мыслей. - Сколько они могут заработать честным путем? Понятия не имею. - Он помолчал. - Эта история мне не совсем ясна, - добавил он. - Я должен подумать. - Все ужасно сложно, не правда ли? - спросила она чуть удивленно. Остальную часть пути к станции оба молчали. На прощание они обменялись рукопожатием, которым весьма гордились. Люишем, правда, на сей раз был несколько небрежен. Когда поезд двинулся, она еще раз пытливо взглянула на него, стараясь разгадать причину подобного настроения. Он напряженно вглядывался куда-то вдаль, словно уже забыл о ее существовании. Он должен подумать! Но ведь в таких случаях, полагала она, ум хорошо, а два лучше. Беда, что ей совершенно неведомы его мысли. "Как отгорожены мы друг от друга, как далеки наши души!" - прошептала она, глядя из окна на смутные тени, летевшие навстречу поезду. Ей вдруг стало тоскливо. Она почувствовала себя одинокой, совсем одинокой в этом огромном мире. Но вскоре ее мысли вернулись к окружающей действительности. Она заметила, что двое пассажиров из соседнего купе рассматривают ее критически. И рука ее невольно поднялась, чтобы пригладить волосы. 13. ЛЮИШЕМ НАСТАИВАЕТ Этель Хендерсон сидела за своей машинкой перед окном в кабинете мистера Лэгьюна и безучастно рассматривала серо-синие краски ноябрьских сумерек. Лицо ее было бледно, а веки красны от недавних слез, руки неподвижно лежали на коленях. За Лэгьюном только что захлопнулась дверь. - Ох, - произнесла она, - хоть бы умереть и избавиться от всего этого! И снова застыла в неподвижности. - Интересно, - опять сказала она, - что я сделала дурного и почему должна так страдать? Казалось бы, на кого-на кого, а на гонимое судьбой создание эта прелестная девушка вовсе не походила. Ее изящная головка была увенчана темными вьющимися волосами, темными были и тонко вычерченные брови над карими глазами. Пухлые губы красивого рисунка выразительно изгибались, подбородок был маленький, белая шея - полная и красивая. Нет необходимости отдельно говорить о ее носе - он был как раз таким, каким нужно. Среднего роста, скорее плотная, чем худенькая, она была одета в платье с широкими рукавами, сшитое из приятного золотисто-коричневого материала по изящной моде тех времен. Она сидела за машинкой, мечтала умереть и, недоумевая, спрашивала себя, что она сделала дурного. Все стены комнаты были уставлены книгами; среди них выделялся длинный ряд нелепых претенциозных "трудов" Лэгьюна - бездарного, путаного подражания философии, которому он посвящал свою жизнь. Под самым потолком стояли гипсовые бюсты Платона, Сократа и Ньютона. За спиной Этель находился освещенный электрической лампой под зеленым абажуром письменный стол этого "великого" человека; на столе в беспорядке лежали гранки и номера "Геспера" - "Газеты для сомневающихся", которую он с ее помощью составлял, писал, редактировал, издавал и которую он - уже без ее помощи - финансировал и сам же - без ее помощи - читал. Перо, вонзившись стальным концом в бювар, еще трепетало. Швырнул его сам мистер Лэгьюн. Случившийся накануне скандал страшно его расстроил, и перед уходом он без конца изливал свой гнев в страстных монологах. Работа всей его жизни, да, всей жизни, погибла! Она, конечно, знала, что Чеффери - мошенник. Не знала? Молчание. - После всего хорошего... Она со слезами перебила его: - О, я знаю, знаю! Но Лэгьюн был беспощаден и утверждал, что она предала его, хуже того, выставила на посмешище! Как сможет он теперь продолжать "труд", начатый им в Южно-Кенсингтонской школе? Откуда ему взять силы, если его собственная секретарша принесла его в жертву мошенническим проделкам ее отчима? Мошенническим проделкам! Он взволнованно жестикулировал, серые глаза его от возмущения вылезли из орбит, пронзительный дискант не умолкал ни на минуту. - Не он, так кто-нибудь другой обманул бы вас, - тихо пробормотала в ответ Этель, но искатель сверхъестественного не услышал ее слов. Такая кара была, возможно, все же лучше, чем увольнение, зато и продолжалась она дольше. А дома ждал мрачный Чеффери, который злился на нее за то, что она не сумела спрятать надувную перчатку. Он не был вправе возлагать вину на нее, это было несправедливо, но а злобе человеку свойственно пренебрегать справедливостью. То, что тамбурин оказался у него в руке, можно было, утверждал он, объяснить, сказав, что он поднял руку и поймал его у себя над головой, когда задвигался Смизерс. Но для надувной перчатки объяснения не находилось. Притворившись, будто ему стало плохо, он дал ей возможность убрать перчатку. Кто-то в этот момент смотрел на стол? Да чепуха все это! Рядом с вонзенным в стол пером стояли маленькие дорожные часы в футляре, которые вдруг мелодичным звоном возвестили о том, что уже пять часов. Она повернулась и поглядела на часы. Потом скорбно улыбнулась уголками рта. - Пора домой, - сказала она. - А-там все начнется снова. И так без конца... Отсюда туда, оттуда сюда... - Я поступила глупо... - Наверное, я сама виновата. Мне следовало ее убрать. Можно было успеть... - Мошенники... Обыкновенные жалкие мошенники... - Мне и в голову не приходило, что я снова увижу его... - Ему было, конечно, стыдно... Ведь он был со своими друзьями. Некоторое время она сидела неподвижно, безучастно глядя перед собой. Потом вздохнула, потерла согнутым пальцем покрасневший глаз, встала. Она прошла в холл, где над жакеткой висела ее шляпа, пронзенная двумя булавками; надела жакет и шляпу и вышла в холодный мрак. Не успела она пройти от дома Лэгьюна и двадцати ярдов, как почувствовала, что какой-то человек догнал ее и шагает рядом. Такие вещи не в диковинку для лондонских девушек, ежедневно шагающих на работу и с работы, и ей волей-неволей многому пришлось научиться со времени своих хортлийских подвигов. Она напряженно глядела перед собой. Тогда мужчина обогнал ее и загородил дорогу, и ей пришлось остановиться. Она с возмущением подняла глаза. Перед ней стоял Люишем. Он был бледен. С минуту он неуклюже топтался на месте, затем молча подал ей руку. Она машинально протянула ему свою. Наконец он обрел голос. - Мисс Хендерсон! - сказал он. - Что вам угодно? - чуть слышно спросила она. - Не знаю, - ответил он. - Я хотел поговорить с вами. - Да? - Ее сердце учащенно забилось. Он вдруг почувствовал, что ему трудно говорить. - Разрешите мне... Вы ждете омнибус?.. Вам далеко идти? Мне хотелось бы поговорить с вами. Есть много... - Я хожу в Клэпхем пешком, - ответила она. - Если хотите... пройти часть пути... Она не знала, как себя вести. Люишем пристроился сбоку, и некоторое время, взволнованные, они неловко шагали рядом; им надо было так много сказать друг другу, но они не могли подыскать слов, чтобы начать разговор. - Вы забыли Хортли? - внезапно спросил он. - Нет. Он взглянул на нее. Она шла, опустив голову. - Почему вы ни разу не написали? - с горечью спросил он. - Я написала. - Еще раз, хочу я сказать. - Я написала, в июле. - Я не получил письма... - Оно пришло обратно. - Но миссис Манди... - Я забыла ее фамилию и послала письмо на школу. Люишем едва удержался от восклицания. - Мне очень жаль, - сказала она. Они снова шли молча. - Вчера вечером... - наконец заговорил Люишем. - Я не имею права спрашивать. Но... Она глубоко вздохнула. - Мистер Люишем, - сказала она, - человек, которого вы видели... медиум... мой отчим. - И что же? - Разве этого не достаточно? Люишем помедлил. - Нет, - наконец ответил он. Снова наступило напряженное молчание. - Нет, - повторил он, на этот раз более уверенно. - Мне совершенно безразлично, что делает ваш отчим. Вы сами принимали участие в обмане? Она побледнела. Ее рот открылся, потом снова закрылся. - Мистер Люишем, - медленно начала она, - можете мне не верить, это кажется невероятным, но, клянусь честью... Я не знала, то есть наверняка не знала... что мой отчим... - Ага! - вскричал Люишем, сразу загоревшись. - Значит, я был прав... Секунду она смотрела на него. - Я знала. - Она вдруг заплакала. - Как мне вам объяснить? Это неправда. Я знала. Я знала все время. Он уставился на нее в крайнем изумлении, даже отстал на шаг, но тотчас снова догнал. Наступило молчание, молчание, которому, казалось, не будет конца. Вся превратившись в ожидание, не смея даже взглянуть ему в лицо, она больше не плакала. - Пусть, - наконец медленно сказал он. - Пусть даже так. Мне все равно. Они свернули на Кингс-роуд, шумную от беспрерывного движения экипажей, от быстрого потока пешеходов, и тотчас набежавшая ватага мальчишек, волочивших растрепанное чучело Гая Фокса [Фокс, Гай - один из участников Порохового заговора в Лондоне в 1605 году; день открытия Порохового заговора, 5 ноября, долго был в Англии народным праздником, во время которого сжигались чучела Гая Фокса], разлучила их. На оживленной вечерней улице всегда приходится переговариваться отрывистыми выкриками или просто молчать. Он посмотрел на нее и увидел, что лицо ее снова приняло суровое выражение. Но вот из шумной толкотни она свернула на темную улицу, где на окнах домов были спущены шторы, и они смогли продолжить свой разговор. - Я понимаю, что вы хотели сказать, - начал Люишем. - Я уверен, что понял вас, вы знали, но не хотели знать. Что-то в этом роде. Но она успела принять решение. - В конце этой улицы, - сказала она, глотая слезы, - вам придется повернуть обратно. Спасибо за то, что вы пришли, мистер Люишем. Но вам было стыдно, конечно, вам стыдно. Мой хозяин занимается спиритизмом, мой отчим - профессиональный медиум, и моя мать занимается спиритизмом. Вы были совершенно правы, не заговорив со мной вчера вечером. Совершенно. Спасибо, что вы пришли, но теперь вам придется уйти. Жизнь и так достаточно жестока... В конце улицы вы должны повернуть обратно. В конце улицы... Добрую сотню ярдов Люишем не отвечал. - Я иду с вами в Клэпхем, - сказал он. До конца улицы они дошли молча. На углу она повернулась и посмотрела на него. - Уходите, - шепнула она. - Нет, - упрямо сказал он. Они стояли лицом к лицу; это была решительная минута в их жизни. - Выслушайте меня, - продолжал Люишем. - Мне трудно объяснить, что я чувствую. Я сам не знаю... Но я не согласен вот так потерять вас. Я не хочу, чтобы вы снова ускользнули от меня. Я всю ночь не спал из-за этого. Мне безразлично, где вы живете, кто ваши родные и принимали или не принимали вы участие в этом спиритическом мошенничестве. Даже это мне безразлично. Больше, во всяком случае, вы этого делать не будете. Что бы там ни было. Я думал всю ночь и весь день. Я должен был прийти и разыскать вас. И я вас нашел. Я никогда вас не забывал. Никогда. И, пожалуйста, не думайте, что я вас послушаюсь и уйду. - Ни мне, ни вам это ни к чему, - сказала она не менее решительно, чем он. - Я вас не покину. - Но это бесполезно... - Я иду, - заявил Люишем. И он пошел. Он весьма категорически задал ей вопрос, она же не ответила ему, и некоторое время они шли в угрюмом молчании. Наконец она заговорила, и губы ее дрожали. - Лучше бы вам оставить меня, - сказала она. - Мы с вами совсем разные люди. Вы почувствовали это вчера вечером. Вы помогли вывести нас на чистую воду... - Когда я только приехал в Лондон, я целыми неделями бродил по Клэпхему, разыскивая вас, - сказал Люишем. Они перешли через мост и заговорили только, когда очутились на узкой улочке с убогими лавчонками, что находится возле Клэпхемской станции. Она шла, отвернувшись, лицо ее было безучастным. - Мне очень жаль, - начал Люишем с какой-то церемонной вежливостью, - если вы считаете мое поведение навязчивым. Я не хочу вмешиваться в ваши дела, если вы этого не желаете. При виде вас мне почему-то многое пришло на память... Я не могу этого объяснить. Возможно, я просто не мог не прийти и не разыскать вас, я все время вспоминал ваше лицо, вашу улыбку, и как вы спрыгнули тогда с калитки у шлюза, и как мы пили с вами чай... И многое-многое другое. Он снова замолчал. - И многое-многое другое. - Если вы позволите, я пойду с вами дальше, - добавил он и продолжал путь, не получив ответа. Они пересекли широкую улицу и свернули к пустырю. - Я живу в этом переулке, - сказала она, неожиданно останавливаясь на углу. - Я предпочла бы... - Но я еще ничего не сказал. Она смотрела на него, лицо ее побледнело, с минуту она не могла произнести ни слова. - Это ни к чему, - проговорила она. - Я связана со всем этим... Она замолчала. - Я приду, - выразительно сказал он, - завтра вечером. - Нет, - возразила она. - Я приду. - Нет, - прошептала она. - Я приду. Она больше не могла таить от себя охватившую ее сердце радость. Она была напугана его приходом, но рада и знала, что ему известна ее радость. Она больше не возражала и молча протянула ему руку. А на следующий день он, как и сказал, ждал ее у подъезда. 14. ТОЧКА ЗРЕНИЯ МИСТЕРА ЛЭГЬЮНА Три дня Лэгьюна не было видно в лаборатории Южно-Кенсингтонской школы. Наконец он пришел, и пришел еще более речистым и самоуверенным, чем прежде. Все думали, что он откажется от старых взглядов, он же только укрепился в своей вере и продолжал беззастенчиво ее проповедовать. Из какого-то никому не ведомого источника он почерпнул новые силы и убежденность. Даже красноречие Смизерса оказалось перед ним бессильным. За чаем, для которого, как всегда, не хватило чашек, опять разгорелась жаркая битва. Ею заинтересовался даже почтенного вида молодой ассистент профессора, наслаждаясь, по-видимому, затруднительным положением Смизерса. Ибо сначала Смизерс был самоуверен и снисходителен, но под конец уши его горели, а от хороших манер не осталось и следа. Люишем, как заметила мисс Хейдингер, играл в этой дискуссии весьма незавидную роль. Раза два он как будто намеревался что-то сказать, обращаясь к Лэгьюну, но тут же отказывался от своего намерения, и слова замирали у него на губах. К скандальному разоблачению Лэгьюн относился довольно спокойно и громогласно выступил в защиту медиума. - Этот Чеффери, - заявил он, - чистосердечно во всем признался. Его точка зрения... - Факты остаются фактами, - перебил его Смизерс. - Факт есть синтез впечатлений, - отпарировал Лэгьюн, - но это вам станет понятно только с возрастом. Все дело в том, что мы с ним действовали несогласованно. Я сказал Чеффери, что вы новички. Он и обошелся с вами, как с новичками: устроил показательный сеанс. - Весьма показательный, - заметил Смизерс. - Вот именно. И если бы не ваше вмешательство... - А! - Он подстроил только самые элементарные эффекты... - Подстроил. Этого вы не можете не признать. - Я и не пытаюсь отрицать. Но, как он объяснил, это было необходимо и вполне оправдано. Спиритические явления трудноуловимы, для них требуется определенный навык в умении наблюдать. Медиум - более тонкий инструмент, чем весы или шарик буры, а сколько проходит времени, прежде чем вы научитесь получать точные результаты анализа с применением буры? В начальной стадии, во вступительной фазе условия слишком незрелы... - Для честности. - Подождите секунду. Разве не честно заранее подстроить демонстрацию опыта? - Разумеется, нечестно. - Но ваши профессора это делают. - Я отрицаю это in toto [полностью (лат.)], - заявил Смизерс и с довольным видом повторил: - In toto. - Ну, хорошо, - сказал Лэгьюн, - но я располагаю фактами. Ваши преподаватели химии - можете пойти вниз и спросить, если не верите мне, - всегда подделывают опыты, связанные с законом сохранения вещества. Или возьмем другое - географию. Знаете ли этот опыт? Демонстрацию вращения Земли. Они используют... Они используют... - Маятник Фуко, - подсказал Люишем. - Берут резиновый мяч с дырочкой и, сдавливая его в руке, придают маятнику нужное направление. - Это совсем другое, - возразил Смизерс. - Подождите секунду, - повторил Лэгьюн и достал из кармана сложенный листок бумаги, на котором был напечатан какой-то текст. - Вот статья из журнала "Природа" о работе самого профессора Гринхилла. Видите, в аппарате есть специальный стержень для наглядной демонстрации принципа возможных перемещений! Прочтите сами, если не верите мне. Вы ведь, кажется, мне не верите? Смизерс решил отказаться от своего отрицания in toto. - Я говорю совсем не об этом, мистер Лэгьюн, совсем не об этом, - сказал он. - Назначение опытов во время лекций состоит не в доказательстве фактов, а в том, чтобы внушить новые понятия. - Это же преследовалось и на нашем сеансе, - заявил Лэгьюн. - Нам все это представилось несколько иначе. - Обычному слушателю лекции по естествознанию тоже все представляется иначе. Он убежден, что видит явление собственными глазами. - Все равно, - сказал Смизерс, - злом зла не поправишь. А фальсификация опытов - зло. - В этом я с вами согласен. Я откровенно поговорил с Чеффери. Он ведь не настоящий профессор, не высокооплачиваемое светило истинной науки, как здешние фальсификаторы опытов - профессора, поэтому с ним можно говорить откровенно: он не обидится. Он придерживается того же мнения, что и они. Я более строг. Я настаиваю, чтобы этого больше не было... - В следующий раз, - насмешливо подсказал Смизерс. - Следующего раза не будет. Я покончил с элементарными демонстрациями. Вы должны поверить слову тренированного наблюдателя, как верите преподавателю на занятиях по химическому анализу. - Вы хотите сказать, что станете продолжать опыты с этим субъектом, хотя его и поймали с поличным под самым вашим носом? - Разумеется. А почему бы и нет? Смизерс принялся объяснять, почему нет, и запутался. - Я все же верю, что у этого человека есть особые способности, - сказал Лэгьюн. - Обманывать, - добавил Смизерс. - А это придется исключать, - сказал Лэгьюн. - Вы можете с таким же успехом отказаться от изучения электричества только потому, что его нельзя подержать в руках. Всякая новая наука неуловима. Ни один здравомыслящий исследователь не откажется исследовать какое-либо соединение только потому, что получаются неожиданные результаты. Или это вещество растворяется в кислоте, или мне нет до него никакого дела, так? Прекрасное исследование! И вот тут-то исчезли последние остатки вежливости Смизерса. - Мне плевать на то, что вы говорите! - закричал он. - Все это ерунда, сплошная ерунда. Доказывайте, если хотите, но разве вы кого-нибудь убедили? Поставить на голосование? - Чрезвычайно демократично, - заметил Лэгьюн. - Всеобщие выборы истины в полгода раз, а? - Не увиливайте, - сказал Смизерс. - Демократия тут ни при чем. Раскрасневшийся, но веселый Лэгьюн спускался уже вниз, когда его догнал Люишем. Люишем был бледен и запыхался, но поскольку лестница всегда утомляла Лэгьюна, то он не заметил волнения молодого человека. - Интересный разговор, - выдохнул Люишем. - Очень интересный разговор, сэр. - Искренне рад, что вам понравилось, - ответил Лэгьюн. Наступило молчание, а затем Люишем решился на отчаянный шаг. - Там у вас была молодая леди... Ваша секретарша... Он остановился, ибо у него окончательно перехватило дыхание. - Да? - удивился Лэгьюн. - Она тоже медиум или что-нибудь в этом роде? - Видите ли, - задумался Лэгьюн, - нет, она не медиум. Но... Почему вы спрашиваете? - О!.. Мне просто интересно. - Вы, наверное, заметили ее глаза. Она падчерица этого Чеффери, странная натура, но, бесспорно, одаренная медиумической силой. Удивительно, что вы обратили на это внимание. Признаться, я и сам подумывал, что, судя по ее лицу, она обладает даром духовидения. - Чего? - Духовидения - неразвитым, конечно. Мне это неоднократно приходило в голову. Вот только недавно я говорил о ней с Чеффери. - Вот как? - Да. Ему бы, естественно, хотелось видеть всякий скрытый талант развитым. Но начать, знаете ли, немного трудно. - Она не желает, хотите вы сказать? - Пока нет. Она хорошая девушка, но в этом отношении несколько робка. В ней замечается некоторое сопротивление - какое-то странное свойство, - можно его назвать, пожалуй, скромностью. - Понятно, - сказал Люишем. - Его обычно удается преодолеть. Я не теряю надежды. - Да, - коротко согласился Люишем. Они были уже у подножия лестницы, и Люишем остановился в нерешительности. - Вы дали мне пищу для размышлений, - сказал он, стараясь казаться спокойным. - То, о чем вы говорили наверху... - И хотел отойти, чтобы расписаться в книге. - Я рад, что вы не заняли такой непримиримой позиции, как мистер Смизерс, - сказал Лэгьюн, - очень рад. Я должен дать вам кое-что почитать. Если, конечно, у вас остается свободное время от всей этой зубрежки. - Спасибо, - коротко поблагодарил Люишем и отошел. Его замысловатая, с росчерком подпись на сей раз дрогнула и полезла куда-то вбок. - Будь я проклят, если ему удастся это преодолеть, - сквозь зубы процедил Люишем. 15. ЛЮБОВЬ НА УЛИЦАХ Люишем не совсем ясно представлял себе, какой план действий избрать в борьбе против замыслов Лэгьюна, да и вообще особой ясности в голове у него не было. Его логика, его чувства и воображение словно на смех тянули его в разные стороны. Казалось, должно было произойти что-то очень важное, а на самом деле все свелось лишь к тому, что он ежевечерне, а точнее, в течение шестидесяти семи вечеров кряду провожал Этель домой. Весь ноябрь и декабрь, каждый вечер, за исключением одного, когда ему пришлось отправиться на окраину Ист-Энда купить себе пальто, он ждал ее у подъезда, чтобы потом проводить домой. То были странные, какие-то незавершенные прогулки, на которые он торопился изо дня в день, полный смутных надежд, а они неизменно оставляли у него в душе странный осадок разочарования. Начинались они ровно в пять у дома Лэгьюна и таинственно заканчивались на углу одного из Клэпхемских переулков, по которому она уходила одна между двумя рядами желтых домишек с глубокими подвалами и уродливыми каменными розетками на фасадах. Каждый вечер она уходила в серый туман и исчезала во мраке, позади тусклого газового фонаря, а он смотрел ей вслед, вздыхал и возвращался к себе домой. Они говорили о разных мелочах, обменивались пустяковыми, незначительными фразами о себе, о своей жизни и своих вкусах, но всегда в этих беседах оставалось нечто недоговоренное, невысказанное, что делало все остальное нереальным и неискренним. Тем не менее из этих разговоров он начал смутно представлять себе дом, в котором она жила. Прислуги у них, разумеется, не было, а мать ее была каким-то жалким, запуганным существом, способным лишь пасовать перед неприятностями. Иногда она вдруг становилась словоохотлива: "Мама порой любит поговорить". Она редко выходила из дому. Чеффери вставал поздно и, случалось, пропадал по целым дням. Он был скуп, выдавал на хозяйство всего двадцать пять шиллингов в неделю, поэтому частенько им было трудно свести концы с концами. Мать и дочь, по-видимому, были не слишком дружны; во время своего вдовства мать обнаружила некоторую ветреность, отчего репутация ее частично пострадала, а брак с Чеффери, который много лет жил у нее и столовался, вызвал немало пересудов. Чтобы ей легче было выйти замуж, она и отправила Этель в Хортли - и тем как бы соблюла приличия. Но вся эта жизнь шла где-то далеко, в самом конце того длинного, плохо освещенного переулка на окраине, ежевечерне поглощавшего Этель, и потому представлялась Люишему нереальной. Прогулка, дыхание Этель, блеск ее глаз, легкие ее шаги рядом, ее ясный голосок и прикосновение ее руки - вот это была реальность. Однако на всем этом лежала тень Чеффери и его мошенничества, порой чуть заметная, порой же густая и упорно напоминающая о себе. Тогда Люишем становился настойчивым, сентиментальные воспоминания прекращались, и он задавал вопросы, подводившие его к самой бездне сомнений. Помогала ли она когда-нибудь Чеффери? Нет, отвечала она. Но дома она два раза садилась за стол "пополнить цепь". Она больше никогда не будет этого делать. Это она обещает твердо, если кому-нибудь нужны ее обещания. Дома уже был страшный скандал из-за разоблачения у Лэгьюна. Мать стала на сторону отчима и вместе с ним бранила Этель. Но за что было ее бранить? - Разумеется, не за что, - отвечал Люишем. Лэгьюн, как узнал он от нее, три дня после сеанса терзался сомнениями и угрызениями совести, отводя душу в бесконечных монологах, единственной слушательницей которых (за двадцать один шиллинг в неделю) была Этель. Затем он решил как следует отчитать Чеффери за обман, приведший к столь горестным последствиям. Но в результате Чеффери отчитал Лэгьюна. Смизерс, сам того не ведая, в сущности, потерпел поражение от человека более умного, нежели Лэгьюн, хотя мысли этого человека и были выражены дискантом Лэгьюна. Этель не по душе были разговоры о Чеффери и обо всех этих делах. - Если бы вы знали, как бы мне хотелось забыть про это, - часто говорила она, - и просто погулять вдвоем с вами. - Или: - Что толку продолжать эти разговоры? - когда Люишем становился особенно настойчив. Люишему иногда очень хотелось продолжать эти разговоры, но объяснить, какой от них толк, было несколько затруднительно. Поэтому ситуация так и оставалась до конца не выясненной, а недели шли одна за другой. Удивительно разнообразными казались ему эти шестьдесят семь вечеров, когда он впоследствии их припоминал. Порой бывало сыро, моросил дождь, сменявшийся густым туманом, который дивной серо-белой пеленой повисал вокруг, словно стеной огораживая их на каждом шагу. Поистине нельзя было не радоваться чудесным этим туманам, ибо за ними исчезали презрительные взгляды, бросаемые прохожими на шедшую под руку молодую пару, и можно было позволить себе тысячу многозначительных дерзостей, то пожимая, то ласково поглаживая маленькую руку в штопанной-перештопанной перчатке из дешевой лайки. И тогда совсем близко ощущалось неуловимое нечто, связывавшее воедино все, что с ними происходило. И опасности, подстерегающие на перекрестках: внезапно возникающие из мрака прямо над ними лошадиные головы с фонариками на дугах, и высокие фургоны, и уличные фонари - расплывшиеся дымчато-оранжевые пятна, если смотреть на них вблизи, и исчезающие в туманной мгле, стоит лишь отойти на двадцать шагов, - все это настоятельно говорило о том, как нуждается в защите эта хрупкая молоденькая девушка, уже третью зиму вынужденная в одиночку шагать сквозь туманы и опасности. Мало того, в туман можно было пройти по тихому переулку, в котором она жила, и, затаив дыхание, приблизиться чуть ли не к самому ее крыльцу. Но туманы вскоре сменились суровыми морозами, когда ночи высвечены звездами или залиты сиянием луны, когда уличные фонари сверкают, словно цепочки желтых самоцветов, а от их льдистых отражений и блеска магазинных витрин режет глаза и когда даже звезды, суровые и яркие, уже не мерцают, а словно бы потрескивают на морозе. Летнее пальто Этель сменил жакет, опушенный искусственным каракулем, а ее шляпу - круглая каракулевая шапочка, из-под которой сурово и ярко сияли ее глаза и белел лоб, широкий и гладкий. Чудесными были эти прогулки по морозу, но они слишком быстро кончались, поэтому путь от Челси до Клэпхема пришлось удлинить петлей по боковым улочкам, а потом, когда первые мелкие снежинки возвестили о приближении рождества, наши молодые люди стали ходить еще дальше по Кингс-роуд, а раз даже по Бромтон-роуд и Слоан-стрит, где магазины полны елочных украшений и разных занимательных вещей. Из остатков своего капитала в сто фунтов мистер Люишем тайком истратил двадцать три шиллинга. Он купил Этель золотое с жемчужинками колечко и при обстоятельствах, крайне торжественных, вручил его ей. Для этого требуется особый церемониал, и потому на краю заснеженного, окутанного туманом пустыря она сняла перчатку, и кольцо было надето на палец, после чего Люишем наклонился и поцеловал ее замерзший пальчик с испачканным чернилами ногтем. - Мы ведем себя глупо, - сказала она. - Что с нами будет? - Подождите, - ответил он, и в голосе его звучало обещание. Затем он серьезно поразмыслил надо всем этим и как-то вечером снова заговорил на ту же тему, подробно описывая ей все блестящие перспективы, которые открываются перед выпускником Южно-Кенсингтонской школы, - можно стать директором школы, преподавать где-нибудь в колледже на севере Англии, можно получить должность инспектора, ассистента, даже профессора. А потом, а потом... Все это она слушала недоверчиво, но охотно, мечты одновременно и пугали и восхищали ее. Жемчужное колечко было надето на палец, разумеется, всего лишь ради обряда; она не могла показаться с ним ни у Лэгьюна, ни дома, поэтому ей пришлось продеть сквозь него шелковую ленточку и носить его на шее, "возле сердца". Люишему приятно было думать о том, что колечку "тепло возле ее сердца". Покупая это кольцо, он имел намерение подарить ей его на рождество. Но желание видеть, как она обрадуется, оказалось слишком сильным. Весь сочельник - трудно сказать, как ей удалось обмануть своих, - молодые люди провели вместе. Лэгьюн лежал с бронхитом, поэтому у его секретарши день оказался незанятым. Возможно, она просто позабыла упомянуть об этом дома. В Королевском колледже уже начались каникулы, и Люишем был свободен. Он отклонил приглашение дяди-водопроводчика: "работа" вынуждает его остаться в Лондоне, сказал он, хотя пребывание в городе означало фунт, а то и более лишних расходов. В сочельник эти неразумные молодые люди прошли пешком шестнадцать миль к расстались разогревшиеся, с пылающими щеками. В тот день стоял крепкий мороз, сыпал легкий снежок, небо было тускло-серым, на уличных фонарях висели сосульки, а на тротуары легли ветвистые морозные узоры, которые к вечеру под ногами прохожих превратились в ледяные дорожки. Они знали, что Темза под рождество являет собой удивительное зрелище, но ее они приберегли на потом. Сначала они отправились по Бромтон-роуд... Представьте же себе их на улицах Лондона. Люишем был в пальто из магазина готового платья - синем с бархатным воротником, в грязных кожаных перчатках, с красным галстуком и в котелке; а Этель - в жакете, который она уже носит два года, и каракулевой шапочке; разрумянившиеся на морозе, они идут все дальше, ни за что не желая пропускать ни одного интересного зрелища, и иногда он, немного смущаясь, берет ее под руку. На Бромтон-роуд много магазинов, но разве можно их сравнить с теми, что на Пикадилли? На Пикадилли были витрины, настолько забитые всевозможными дорогими безделушками, что перед ними приходилось простаивать не меньше пятнадцати минут; лавки, где продавались рождественские открытки, и мануфактурные магазины, и всюду в окнах эти смешные забавы. Даже Люишем, несмотря на свою прежнюю вражду к классу покупателей, оттаял; Этель же была искренне увлечена всеми этими пустяками. Затем они пошли по Риджент-стрит, мимо магазинов с поддельными бриллиантами, мимо парикмахерских, где выставляют напоказ длинные волосы, мимо витрины, в которой бегают крошечные цыплята, потом по Оксфорд-стрит, Холборну, Ледгейт-хиллу, мимо кладбища при соборе святого Павла к Лиденхоллу и рынкам, где в тысячу рядов были развешаны индейки, гуси, утки и цыплята, но преимущественно индейки. - Я должен вам что-нибудь купить, - сказал Люишем, возобновляя разговор. - Нет, нет, - отказывалась Этель, не сводя глаз с бесчисленных рядов битой птицы. - Но я должен, - настаивал Люишем. - Лучше выберите сами, иначе я куплю что-нибудь не то. В уме у него были броши и фермуары. - Не нужно тратить деньги, и, кроме того, у меня уже есть то кольцо. Но Люишем был неумолим. - Тогда... Если уж вам непременно хочется... Я умираю с голоду... Купите мне что-нибудь поесть. Вот смешно-то! Люишем, не колеблясь, щедрым жестом халифа распахнул перед нею дверь в ресторан, где стояла благоговейная тишина и на столиках возвышались белые конусы салфеток. Они съели отбивные котлеты - обглодали их до косточки - с мелко нарезанным хрустящим картофелем и выпили вдвоем целых полбутылки какого-то столового вина, наугад выбранного Люишемом по карте. Ни он, ни она никогда раньше не обедали с вином. Вино обошлось ему ни много ни мало в шиллинг девять пенсов, и называлось оно не как-нибудь, а "Капри"! Это было довольно сносное "Капри", несомненно, крепленое, но согревающее и ароматное. Этель была поражена этой роскошью и выпила целых полтора стакана. Затем, согревшись, в наилучшем расположении духа, они прошли мимо Тауэра, и Тауэрский мост с его снежным гребнем, огромными ледяными сосульками и застрявшими в боковых пролетах глыбами льда являл собой поистине рождественское зрелище. И поскольку они уже вдоволь нагляделись на магазины и толпу, то решительно зашагали вдоль набережной по направлению к дому. Действительно, в том году Темза была великолепна! Обледеневшая по берегам, с плавучими льдинами посредине, в которых отражались алые отблески огромного заходящего солнца, она медленно, неуклонно плыла к морю. Над рекой металась стая чаек, а заодно с ними голуби и вороны. Окутанные туманом здания на Саррейской стороне казались серыми и таинственными, пришвартованные к берегу, обросшие льдом баржи молчаливы и пустынны, лишь изредка можно было увидеть освещенное теплом окошко. Солнце, опустившись, погрузилось прямо в синеву, и Саррейский берег совсем растаял в тумане, если не считать нескольких непокорных пятнышек желтого света, которых с каждой секундой становилось все больше. А после того как наши влюбленные прошли под мостом у Черинг-кросс, перед ними в конце большого полумесяца из золотистых фонарей, где-то посредине между небом и землей, предстали еле различимые в голубоватой дымке здания Парламента. И часы на Тауэре были похожи на ноябрьское солнце. Это был день без единого пятнышка, ну разве что с пятнышком самым крохотным. И то появилось оно в конце. - До свидания, дорогой, - сказала она. - Я была очень счастлива сегодня. Его лицо приблизилось к ее лицу. - До свидания, - ответил он, пожимая ей руку и заглядывая в глаза. Она оглянулась и прижалась к нему. - Любимый, - шепнула она одними губами, а потом добавила: - До свидания. Внезапно Люишем неведомо отчего вспыхнул и выпустил ее руку. - Вот всегда так. Мы счастливы. Я счастлив. А потом... потом вам нужно уходить... Наступило молчание, полное немых вопросов. - Милый, - шепнула она, - мы должны ждать. Минутное молчание. - Ждать? - повторил он и замолчал. Он был в нерешительности. - До свидания, - сказал он, вновь обрывая нить, которая связывала их воедино. 16. ТАЙНЫЕ МЫСЛИ МИСС ХЕЙДИНГЕР Дороги из Челси в Клэпхем и из Южного Кенсингтона в Баттерси, особенно если первая специально идет в обход, чтобы быть немного подлиннее, пролегают очень близко друг от друга. Однажды вечером, незадолго до рождества, две сокурсницы Люишема встретили его вместе с Этель. Люишем их не заметил, потому что смотрел только на Этель. - Видали? - не без тайного умысла спросила одна у другой. - Как будто мистер Люишем? - отозвалась мисс Хейдингер тоном полнейшего равнодушия. Мисс Хейдингер сидела в комнате, которую ее младшие сестры называли "святая святых". Эта комната представляла собой не что иное, как интеллектуальную спальню, в которой серебряные розы на дешевых обоях кокетливо переглядывались из-за спинок мягких кресел. Предметами особой гордости владелицы сей обители служили стоявший посредине комнаты письменный стол и установленный на шатком восьмиугольном столике возле окна микроскоп. На стенах размещались книжные полки - изделия явно женских рук, судя по их украшениям и шаткости конструкций, а на них - множество томиков с золотыми корешками: стихи Шелли, Россетти, Китса и Броунинга, а также разрозненные тома сочинений Рескина, сборник проповедей, социалистические брошюры в рваных бумажных обложках и, кроме того, подавляющее изобилие учебников и тетрадей. Развешанные на стенах автотипии красноречиво свидетельствовали об эстетических устремлениях их владелицы и о некоторой ее слепоте к внутреннему смыслу, произведений искусства. Среди них были "Зеркало Венеры" Берн-Джонса, "Благовещение" Россети, "Благовещение" Липпи и "Иллюзии жизни" и "Любовь и смерть" Уотса [картины художников-прерафаэлитов XIX века]. Среди фотографий был и снимок комитета Дискуссионного клуба, на котором в центре тускловато улыбался Люишем, а мисс Хейдингер с правой стороны получилась не в фокусе. Мисс Хейдингер сидела спиной ко всем этим сокровищам в черном кожаном кресле и, опершись подбородком на руку, воспаленными глазами смотрела в огонь. - Могла бы догадаться раньше, - говорила она. - После того сеанса все стало по-другому... Она горько улыбнулась. - Какая-нибудь продавщица... - Все они одинаковы, - размышляла она. - Потом возвращаются чуточку подпорченными, как говорит та женщина из "Веера леди Уиндермир". Быть может, вернется и он. Кто знает... - Но почему он так хитрит со мной? Почему он скрывает? - Хорошенькая, хорошенькая, хорошенькая - вот все, что им надо. Какой мужчина усомнится в выборе? Он идет своим путем, думает по-своему, делает по-своему... - Он отстал по анатомии. Разумеется, ведь он ничего не записывает... Долгое время она молчала. Ее лицо стало еще более сосредоточенным. Она начала кусать большой палец, сначала медленно, потом быстрее. И наконец разразилась новой тирадой: - А сколько он мог бы сделать! Он способный, настойчивый, сильный. И вот появляется смазливое личико! О боже! Почему ты даровал мне сердце и разум? Она вскочила, стиснула руки, лицо ее исказилось. Но слез не было. И тут же она поникла. Одна рука безвольно опустилась, другая облокотилась на каминную доску, и она снова устремила взгляд в яркое пламя. - Подумать только, сколько мы могли бы сделать! Это сводит меня с ума! - Нужно работать, думать и учиться. Надеяться и ждать. Презирать мелочные ухищрения, к которым прибегают женщины, верить в здравый смысл мужчины... - И проснуться одураченной старой девой, - добавила она, - убедившись, что жизнь прошла! Теперь ее лицо, ее поза выражали жалость к самой себе. - Все напрасно... - Все бесполезно... - Голос ее сорвался. - Я никогда не буду счастлива... Картина того величественного будущего, которую она лелеяла, отодвинулась и исчезла, все более и более прекрасная по мере удаления, как сон в минуту пробуждения. А на смену ей пришло видение неизбежного одиночества, ясное и четкое. Она видела себя бесконечно жалкой, одинокой и маленькой в огромной пустыне и Люишема, который уходил все дальше и дальше, не обращая на нее никакого внимания. "С какой-то продавщицей". Хлынули слезы, быстрее, быстрее, они залили все лицо. Она повернулась, словно чего-то ища, потом упала на колени перед маленьким креслом и, всхлипывая, принялась бессвязно шептать молитву, прося у бога жалости и утешения. На следующий день одна из студенток биологического курса заметила своей приятельнице, что "Хейдингер снова растрепана". Ее подружка оглядела лабораторию. - Плохой признак, - согласилась она. - Честное слово... Я не могла бы... ходить с такой прической. Она продолжала критическим оком рассматривать мисс Хейдингер. Это было нетрудно, потому что мисс Хейдингер стояла, задумавшись, и глядела в окно на декабрьский туман. - Какая она бледная! - сказала первая девица. - Наверное, много работает. - А что от этого толку? - сказала ее приятельница. - Вчера я спросила у нее, какие кости составляют теменную часть черепа, и она не знала. Ни одной. На следующий день место мисс Хейдингер оказалось свободным. Она заболела - от переутомления, и болезнь ее продолжалась до тех пор, пока до экзаменов не осталось всего три недели. Тогда она вернулась, бледная, полная деятельной, но бесплодной энергии. 17. В РАФАЭЛЕВСКОЙ ГАЛЕРЕЕ Еще не было трех, но в биологической лаборатории горели все лампы. Студенты работали вовсю, бритвами делая срезы с корня папоротника для исследования под микроскопом. Один молчаливый, чем-то напоминающий лягушку юноша, вольнослушатель, который в дальнейшем не будет играть никакой роли в нашем повествовании, трудился изо всех сил, и оттого в его сосредоточенном, скромном лице лягушачьего было еще больше, чем обычно. Место позади мисс Хейдингер, у которой снова, как и прежде, был неряшливый и небрежный вид, пустовало, стоял микроскоп, за которым никто не работал, в беспорядке валялись карандаши и тетради. На двери висел список выдержавших экзамены за первый семестр. Во главе списка красовалась фамилия вышеупомянутого лягушкоподобного юноши, за ним, объединенные общей скобкой, шли Смизерс и одна из студенток. Люишем бесславно возглавлял тех, кто сдал по второму разряду, а фамилия мисс Хейдингер вообще не упоминалась, ибо, как извещал список, "один из студентов не выдержал экзаменов". Так приходится расплачиваться за высокие чувства. А в пустынных просторах музейной галереи, где экспонировались этюды Рафаэля, сидел погруженный в угрюмые размышления Люишем. Небрежной рукой он дергал себя за теперь уже явно заметные усы, особое внимание уделяя их концам, достаточно длинным, чтобы их кусать. Он пытался отчетливо представить себе создавшееся положение. Но поскольку он остро переживал свою неудачу на экзаменах, то, естественно, разум его не в состоянии был работать ясно. Тень этой неудачи лежала на всем, она унижала его гордость, пятнала его честь, теперь все представлялось ему в новом свете. Любовь с ее неисчерпаемым очарованием отошла куда-то на задний план. Он испытывал дикую ненависть к лягушкоподобному юноше. И Смизерс тоже оказался предателем. Он не мог не злиться на тех "зубрил" и "долбил", которые все свое время посвящали подготовке к этим дурацким экзаменам, представлявшим собою не что иное, как лотерею. Устный экзамен никак нельзя было назвать справедливым, а один из вопросов, доставшихся ему на письменном, вовсе не входил в прочитанный на лекциях материал. Байвер, профессор Байвер, Люишем был убежден, - настоящий осел в своем огульном подходе к студентам, да и Уикс, его ассистент, не лучше. Но все эти рассуждения не могли заслонить от Люишема явной причины его провала - неразумной траты изо дня в день половины вечернего времени, лучшего времени для занятий из всех двадцати четырех часов в сутки. И эта утечка времени продолжается. Сегодня вечером он опять встретится с Этель, и с этого начнется для него подготовка к новому бесславному поражению - на этот раз по курсу ботаники. Таким образом, неохотно отказываясь от одного смутного оправдания за другим, он наконец ясно представил себе, насколько его отношения с Этель противоречат его честолюбивым устремлениям. За последние два года ему так легко все давалось, что он уже считал свой успех в жизни обеспеченным. Ему и в голову не приходило, когда он отправился встретить Этель после того злополучного сеанса, что эта встреча будет иметь опасные для него последствия. Теперь же он весьма остро ощутил их на себе. Он принялся рисовать себе лягушкоподобного юношу в домашней обстановке - этот молодой человек был из зажиточной буржуазной семьи: сидит, наверное, в уютном кабинете за письменным столом, вокруг книжные полки и лампа под абажуром - сам Люишем работал у комода вместо стола, накинув на плечи пальто, а ноги, засунув в нижний ящик, закутывал всем что ни попало - и в этом невероятном комфорте работает, работает, работает... А Люишем тем временем тащится по туманным улицам в направлении к Челси или, распрощавшись с нею, полный глупых фантазий, бредет домой. Он попытался трезво и беспристрастно оценить свое отношение к Этель. Он старался быть объективным, он не хотел лгать самому себе. Он любит, ему нравится быть с нею, разговаривать с нею, делать ей приятное, но этим не ограничиваются его желания. Ему припомнились горькие слова одного оратора в Хэммерсмите, который жаловался, что современная цивилизация отказывает человеку в удовлетворении даже элементарной потребности иметь семью. Добродетель превратилась в порок, говорил этот оратор. "Мы женимся со страхом и трепетом, любовь у домашнего очага - удел только женщины, мужчина же осуществляет желание своего сердца лишь тогда, когда желание это уже мертво". Эти слова, которые показались ему тогда пустой риторикой, теперь предстали перед ним в виде устрашающей истины. Люишем понял, что стоит на распутье. С одной стороны - лестница к блестящей славе и власти, что было его мечтой чуть ли не с самого детства, с другой - Этель. И выбери он Этель, получит ли он то, что выбрал? Чем это может обернуться? Несколькими прогулками больше или меньше! Она безнадежно бедна, безнадежно беден и он, а этот мошенник-медиум - ее отчим! Кроме того, она недостаточно образована, не понимает его работы и его устремлений... Он вдруг совершенно отчетливо осознал, что после того сеанса ему нужно было пойти домой и забыть ее навсегда. Откуда у него появилась эта непреодолимая потребность ее разыскать? Зачем его воображение сплело вокруг нее такую странную сеть возможностей? Он запутался, глупо запутался... Все его будущее принесено в жертву этому мимолетному уличному роману. Он злобно дернул себя за ус. Люишему стало казаться, будто Этель, ее загадочная мамаша и ловкий мошенник Чеффери опутывают его невидимой сетью и тянут назад от блестящего и славного восхождения на вершину совершенства и славы. Дырявые башмаки и брызги грязи от проезжающих мимо экипажей - вот его удел! Можно считать, что и медаль Форбса - первый шаг на пути к славе - уже потеряна... О чем он только думал? Всему виной его воспитание. В семьях, принадлежащих к крупной и средней буржуазии, родители вовремя предостерегают своих детей от подобного рода увлечений. Молодые люди знают, что любовь для них допустима только тогда, когда они по-настоящему станут самостоятельными. И так гораздо лучше... Все рушится. Не только его работа, его научная карьера, но и участие в деятельности Дискуссионного клуба, в политическом движении, весь его труд на благо человечества... Почему не проявить решимость даже сейчас?.. Почему не объяснить ей все просто и ясно? Или написать? Если он сейчас же напишет, то сумеет еще нынче вечером посидеть в библиотеке. Он должен просить ее отказаться от совместных прогулок... по крайней мере до конца следующей экзаменационной сессии. Она поймет. Он сразу усомнился, поймет ли она... И рассердился на нее за это. Но к чему ходить вокруг да около? Раз уж он решил не думать о ней... Но почему он должен думать о ней так плохо? Да просто потому, что она неблагоразумна! И снова чувство гнева на мгновение овладело им. Тем не менее отказ от прогулок казался ему подлостью. И она сочтет это подлостью. Что было еще хуже. Но почему подлостью? Почему она должна счесть это подлостью? Он опять рассердился. Дородный музейный служитель, который исподтишка наблюдал за ним, дивясь, чего ради студент сидит перед "Жертвоприношением Листры", кусает губы, ногти и усы и то хмурится, то пристально вглядывается в картину, вдруг увидел, как он решительно вскочил, круто повернулся на каблуках, быстрым шагом, не глядя по сторонам, вышел из галереи и скрылся из виду на лестнице. - Побежал, наверное, раздобыть еще усов, эти уж все съел, - рассудил служитель. - Сорвался так, словно его кто ужалил. Поразмыслив над этим еще несколько секунд, служитель тронулся вдоль по галерее и остановился перед картиной. - Фигуры вроде бы великоваты по сравнению с домами, - заметил он, стараясь быть беспристрастным. - Да ведь на то и искусство. Сам-то он, небось, так не нарисовал бы, куда ему. 18. "ДРУЗЬЯ ПРОГРЕССА" ВСТРЕЧАЮТСЯ И вот к вечеру через день после этих размышлений в мире воцарился новый порядок. Молодая леди, одетая в опушенный поддельным каракулем жакет, значительно Погрустневшая, возвращалась из Челси домой в Клэпхем без спутника, а Люишем сидел в Педагогической библиотеке под мерцающим светом электрической лампочки и рассеянным взором смотрел куда-то в пространство поверх внушительной груды книг. Этот новый порядок был введен не без трения, и разговор оказался не из легких. Она, по-видимому, недостаточно серьезно отнеслась к тому факту, что Люишем занял весьма невысокое место в описке студентов. "Но вы же сдали экзамены", - сказала она. Не сумела она уловить и значения, придаваемого им вечерним занятиям. "Я, конечно, не знаю, - рассуждала она, - но мне казалось, что вы и так занимаетесь весь день". Она считала, что на прогулку уходит всего полчаса, "всего каких-то полчаса", забывая, что ему нужно сначала доехать в Челси, а потом из Клэпхема вернуться домой. Ее всегдашняя кротость сменилась явной обидой. Сначала на него, а потом, когда он принялся ее убеждать, на судьбу. - Наверное, так уж суждено, - сказала она. - Да, наверное, не столь уж важно, если мы будем видеться реже, - добавила она побелевшими, дрожащими губами. Расставшись с нею, он в тревожных думах вернулся домой и весь вечер сочинял письмо, которое должно было ей все объяснить. Но от занятий наукой стиль у него стал "сухим", и то, что он способен был прошептать на ушко, написать был не в силах. Все его доводы казались неубедительными. И Этель, как видно, не очень-то воспринимала доводы разума. Сомнения продолжали его одолевать, и он сердился на нее за неумение смотреть на вещи так, как смотрит на них он. Он бродил по музею, ведя с нею воображаемые споры и бросая едкие замечания. Но бывали минуты, когда ему приходилось призывать на помощь всю свою дисциплинированность и припоминать все ее обидные возражения, чтобы не броситься со всех ног в Челси и не капитулировать самым недостойным образом. Новый порядок длился две недели. Мисс Хейдингер с первых же дней обнаружила, что неудача на экзаменах произвела в Люишеме перемену. Она заметила также, что вечерние прогулки его прекратились. Сразу стало заметно, что он работает с каким-то новым, яростным упорством; он приходил рано, уходил поздно. Здоровый румянец на его щеках поблек. Ежевечерне допоздна его можно было видеть среди схем и учебников в одном из тех уголков Педагогической библиотеки, где поменьше сквозило, а куча тетрадей, куда он заносил нужные ему сведения, все росла. И ежевечерне, сидя в студенческом клубе, он писал письма, адресованные в лавку канцелярских принадлежностей в Клэпхеме, но этого мисс Хейдингер видеть уже не могла. Письма эти большей частью были короткие, ибо Люишем по обычаю студентов Южно-Кенсингтонского колледжа гордился отсутствием у себя дара к "сочинительству", и эти сугубо деловые послания ранили сердце, жаждавшее нежных слов. Попытки мисс Хейдингер возобновить дружбу он встретил не слишком благожелательно. Тем не менее кое-какие отношения восстановились. Временами он заводил в нею любезные беседы, но вдруг обрывал себя на полуслове. Однако она снова стала снабжать его книгами, упорствуя в изобретенном ею способе утонченного эстетического воспитания. - Вот книга, которую я вам обещала, - как-то сказала она, и ему пришлось припомнить ее обещание. Это был сборник стихов Броунинга, в число которых входил и "Сладж". Случайно в этом сборнике оказалась и "Статуя и бюст" - это вдохновенное рассуждение о запретах, налагаемых на себя против велений сердца. "Сладж" не заинтересовал Люишема, он вовсе не соответствовал его представлению о медиуме, но "Статую и бюст" Люишем читал и перечитывал. Эти стихи произвели на него глубочайшее впечатление. Он заснул - обычно он читал в постели: так было теплее, а над художественной литературой не грех и вздремнуть немного, другое дело - наука, - со следующими строками в голове, которые сильно его взволновали: Недели переходят в месяцы, годы; луч за лучом Сиянье уходит из их юности и любви, И оба поняли, что это был лишь сон. И вот, вероятно, как плод посеянных таким образом семян, в ту ночь ему действительно приснился сон. Снилась ему Этель, наконец-то он стал ее мужем. Он привлекает ее в свои объятия, наклоняется поцеловать ее и вдруг видит, что губы ее ссохлись, глаза потускнели, а лицо изборождено морщинами! Она стала старой! Ужасно старой! Он проснулся в страхе и до самого рассвета лежал подавленный, не смыкая глаз, и думал об их разлуке и о том, как она в одиночестве пробирается по грязным улицам, о своем положении, об утраченном времени и о своих возможностях в жизненной борьбе. Он увидел истину без прикрас: Карьера для него почти недоступна, Карьера и Этель - это уж вовсе немыслимо. Совершенно очевидно, что надо выбирать одно из двух. Если же проявить нерешительность - значит потерять и то и другое. И тут на смену отчаянию пришел гнев, какой вызывают в человеке постоянно подавляемые желания... А вечером на следующий день, после того, как ему приснился сон, он грубо оскорбил Парксона. Случилось это после заседания "Друзей прогресса", состоявшегося у Парксона на квартире. В наши дни среди английских студентов нет таких, кто осуществлял бы благородный идеал простой жизни и возвышенных мыслей. Наша превосходная система экзаменов вообще почти не допускает мыслей, ни возвышенных, ни низменных. Но по крайней мере жизнь кенсингтонского студента от благополучия далека, и он по временам делает попытки постичь начала мироздания. Подобного рода попыткой и были периодические встречи "Друзей прогресса" - общества, порожденного докладом Люишема о социализме. Цель общества состояла в ревностном служении делу совершенствования мира, но пока никаких решительных действий в этом направлении не предпринималось. Встречи членов общества происходили в гостиной Парксона; только у него и была гостиная, поскольку он получал Уитуортскую стипендию в сто фунтов в год. "Друзья" были разного возраста, в основном совсем юные. Одни курили, иные держали в руках погасшие трубки, но пили все только кофе, ибо на другие напитки у них не было средств. На этих сборищах присутствовал и Данкерли, ныне младший учитель в одной из пригородных школ Лондона и бывший коллега Люишема по Хортли, которого к Парксону и привел Люишем. Красные галстуки носили все члены общества, за исключением Бледерли - на нем был оранжевый галстук, символ причастности его владельца к искусству; галстук же Данкерли был черный с синими крапинками, потому что учителям небольших частных школ приходится строго блюсти правила приличия. Немудреный порядок их собрания сводился к тому, что каждый говорил столько, сколько ему позволяли другие. Обычно самозваный "Лютер социализма" - чудак этот Люишем! - выступал с каким-нибудь сообщением, но в тот вечер он был подавлен и рассеян. Он сидел, перекинув ноги через ручку кресла, что некоторым образом свидетельствовало о состоянии его духа. При нем была пачка алжирских сигарет (двадцать штук на пять пенсов), и он словно задался целью выкурить их все за вечер. Бледерли собирался выступить с докладом на тему "Женщины при социализме", а поэтому принес с собой огромный том американского издания Шелли и сборник стихов Теннисона с "Принцессой", щетинившиеся бумажными закладками в тех местах, откуда он собирался приводить цитаты. Он стоял целиком за уничтожение "монополии" брака и за замену семьи яслями. Говорил он настойчиво, убедительно, впадая в возвышенный тон, но все равно его точку зрения, кажется, никто не разделял. Парксон был уроженцем Ланкашира и благочестивым квакером; третья же и дополняющая его особенность состояла в увлечении Рескином, чьими идеями и фразами он был пропитан насквозь. Он с явным неодобрением выслушал Бледерли и выступил с яростной защитой старинной традиции верности и семьи, которую Бледерли назвал монополистическим институтом брака. - С меня достаточно старой теории, чистой и простой теории, любви и верности, - заявил Парксон. - Если мы будем марать наше политическое движение такого рода идеями... - Оправдывает ли она себя? - вмешался Люишем, заговорив впервые за весь вечер. - Что именно? - Ваша чистая и простая старая теория. Я знаю теорию. Я верю в теорию. Бледерли просто начитался Шелли. Но это только теория. Вы встречаете девушку, предназначенную вам судьбой. По теории вы можете встретить ее когда угодно. Вы встречаете ее, когда вы еще слишком молоды. Вы влюбляетесь. Вы женитесь, несмотря на все препятствия. Любовь смеется над преградами. У вас появляются дети. Такова теория, но она хороша лишь для человека, которому отец оставит пятьсот фунтов в год. А как быть приказчику в магазине? Или младшему учителю вроде Данкерли? Или... мне? - В подобных случаях рекомендуется воздержание, - ответил Парксон. - Наберитесь терпения. Если есть чего ждать, стоит подождать. - И состариться в ожидании? - спросил Люишем. - Человек должен бороться, - сказал Данкерли. - Мне не понятны ваши сомнения, Люишем. Борьба за существование, несомненно, сурова, страшна... и все же бороться следует. Нужно объединить силы и, действуя сообща, бороться за счастье вместе. Если бы я встретил девушку, которая бы мне так понравилась, что я захотел бы на ней жениться, я сделал бы это завтра же. А красная цена мне - семьдесят фунтов на месте приходящего учителя без содержания. Люишем, оживившись, окинул его заинтересованным взглядом. - Женились бы? - спросил он. Данкерли чуть покраснел. - Не задумываясь. А почему бы и нет? - Но на что бы вы жили? - Об этом потом. Если бы... - Не могу согласиться с вами, мистер Данкерли, - вмешался Парксон. - Не знаю, довелось ли вам читать "Сезам и лилии" [произведение Д.Рескина (1819-1900)], но именно там обрисован - гораздо лучше, нежели сумею своими словами изложить я, - идеал назначения женщины... - Чепуха этот ваш "Сезам и лилии", - перебил его Данкерли. - Пробовал читать. До конца не мог добраться. Вообще не терплю Рескина. Слишком много предлогов. Язык, разумеется, потрясающий, но не в моем вкусе. Такую вещь должна читать дочь оптового торговца бакалейными товарами: пусть развивает в себе тонкий вкус. Мы же не в состоянии позволить себе утонченность. - Неужели вы действительно женились бы? - продолжал любопытствовать Люишем, глядя на Данкерли с небывалым восхищением. - А почему бы и нет? - На... - не решился продолжать Люишем. - На сорок фунтов в год? Да! Глазом не моргнув. Молчавший до сих пор юнец, прокашлявшись, изрек: - Смотря какая девушка. - Но почему непременно жениться? - настаивал забытый всеми Бледерли. - Вы должны согласиться, что требуете слишком многого, когда хотите, чтобы девушка... - начал Парксон. - Не так уж много. Если девушка остановила свой выбор на каком-то человеке и он тоже выбрал ее, место ее рядом с ним. Что пользы от пустых мечтаний? Да еще совместных? Боритесь вместе. - Замечательно сказано! - воскликнул взволнованный Люишем. - Ваши слова - речь мужчины, Данкерли. Пусть меня повесят, если это не так. - Место женщины, - настаивал Парксон, - у домашнего очага. А когда домашнего очага нет... Я убежден, что в случае необходимости мужчина должен, обуздывая свои страсти, трудиться в поте лица, как трудился семь лет ради Рахили Иаков, и создать для женщины удобный и уютный дом... - Клетку для красивой птички? - перебил его Данкерли. - Нет. Я говорю о женитьбе на женщине. Женщины всегда принимали участие в борьбе за существование - большой беды от этого пока не было - и всегда будут принимать. Потрясающая идея - это борьба за существование. Единственная разумная мысль из всего, что вы говорили, Люишем. Женщина, которая не борется по мере сил своих бок о бок с мужчиной, женщина, которую содержат, кормят и ласкают, это... - Он не решился докончить. Юноша с прыщеватым лицом и короткой трубкой в зубах подсказал ему слово из библии. - Это уж чересчур, - ответил Данкерли. - Я хотел сказать: "наложница в гареме". Юноша на мгновение смутился. - Лично я - курящий, - сказал он. - От крепкого табака может стошнить, - возразил Данкерли. - Чистоплюйство вульгарно, - последовал запоздалый ответ любителя крепкого табака. Для Люишема эта часть вечера была по-настоящему интересна. Вскочив, Парксон принес "Сезам и лилии" и заставил всех выслушать длинный сладкозвучный отрывок, который, словно машиной для стрижки газонов, прошелся по спору, утихомирив страсти, а затем центром нового спора стал Бледерли, обруганный и оставшийся в одиночестве. Со стороны студентов Южно-Кенсингтонского колледжа, по крайней мере, институту брака непосредственная опасность не угрожала. В половине одиннадцатого Парксон вышел вместе со всеми остальными, чтобы немного пройтись. Вечер для февраля был теплый, а молодая луна яркой. Парксон пристроился к Люишему и Данкерли, к великому неудовольствию Люишема, который намеревался в этот вечер обсудить кое-какие личные темы со своим решительным другом. Данкерли жил в северной части города, поэтому они втроем направились по Эгсибишн-роуд к Хай-стрит в Кенсингтоне. Там Люишем и Парксон расстались с Данкерли и пошли в Челси, где была квартира Люишема. Парксон был одним из тех поборников добродетели, для которых разговоры об отношениях полов представляют собой непреодолимый соблазн. Во время дебатов в гостиной ему не удалось наговориться вволю. В споре с Данкерли он стремился затронуть самые деликатные вопросы, и теперь, оставшись с Люишемом наедине, изливал на него поток все более откровенного красноречия. Люишем был в отчаянии. Он не шел, а бежал и думал только о том, как бы ему отделаться от Парксона. Парксон же, в свою очередь, думал только о том, как бы рассказать Люишему побольше "интересных" секретов о себе и об одной особе с душой необыкновенной чистоты, о которой Люишем уже слыхал прежде. Прошла, казалось, целая вечность. Внезапно Люишем сообразил, что стоит под фонарем и ему показывают чью-то фотографию. На снимке было изображено лицо с неправильными и удивительно невыразительными чертами, верх весьма претенциозного туалета и завитая челка. При этом ему внушалось, что девушка на фотографии - образец чистоты и что она составляет неотъемлемую собственность Парксона. Парксон горделиво поглядывал на Люишема, видимо, ожидая приговора. Люишем боролся с желанием сказать правду. - Интересное лицо, - наконец вымолвил он. - Поистине прекрасное лицо, - спокойно, но с убеждением заявил Парксон. - Вы заметили ее глаза, Люишем? - О да, - ответил Люишем. - Да. Глаза я заметил. - Они олицетворение... невинности. Это глаза младенца. - Да, пожалуй. Очень славная девушка, старина. Поздравляю вас. Где она живет? - Такого лица вы в Лондоне не видели, - сказал Парксон. - Не видел, - решительно подтвердил Люишем. - Эту фотографию я бы показал далеко не каждому, - сказал Парксон. - Вы вряд ли представляете себе, что значит для меня эта чистая сердцем, изумительная девушка! Глядя на Люишема с видом человека, совершившего обряд побратимства, он торжественно вложил фотографию обратно в конверт. Затем по-дружески взяв его под руку - чего Люишем терпеть не мог, - пустился в многословные рассуждения о любви с эпизодами из жизни своего Идеала для иллюстрации. Это было довольно близко направлению мыслей самого Люишема, и потому он невольно прислушивался. Время от времени ему приходилось подавать реплики, и он испытывал нелепое желание - хотя ясно сознавал, что оно нелепо, - ответить откровенностью на откровенность. Необходимость бежать от Парксона становилась все очевиднее - Люишем терял самообладание от столь противоречивых желаний. - Каждому человеку нужна путеводная звезда, - говорил Парксон, и Люишем выругался про себя. Дом, где жил Парксон, теперь находился совсем близко слева от них, и Люишему пришло в голову, что если он проводит Парксона домой, то скорее сумеет от него отделаться. Парксон, продолжая свои излияния, машинально согласился. - Я часто видел вас беседующим с мисс Хейдингер, - сказал он. - Извините меня за нескромность... - Мы с ней большие друзья, - подтвердил Люишем. - Ну, вот мы и дошли до вашей берлоги. Парксон воззрился на свою "берлогу". - Но мне еще очень о многом нужно с вами поговорить. Я, пожалуй, провожу вас до Баттерси. Ваша мисс Хейдингер, хотел я сказать... С этого места он все время делал случайные намеки на воображаемую близость Люишема к мисс Хейдингер, и каждый такой намек раздражал Люишема все больше и больше. - Увидите, Люишем, пройдет немного времени, и вы тоже начнете познавать, как бесконечно очищает душу невинная любовь... И тут, неизвестно почему, смутно надеясь, впрочем, приостановить таким образом неистощимую болтовню Парксона, Люишем пустился в откровенность. - Я знаю, - сказал он. - Вы говорите со мной, словно... Уже три года, как судьба моя решена. Как только он высказался, желание быть откровенным умерло. - Неужели вы хотите сказать, что мисс Хейдингер... - спросил Парксон. - К черту мисс Хейдингер! - вскричал Люишем и вдруг невежливо, ни с того, ни с сего повернулся к Парксону спиной и зашагал в противоположном направлении, бросив своего спутника на перекрестке с неоконченной фразой на устах. Парксон изумленно поглядел ему вслед, а потом вприпрыжку бросился за ним, чтобы выяснить причину его странного поступка. Некоторое время Люишем молча шагал с ним рядом. Потом внезапно повернулся. Лицо у него было совершенно белое. - Парксон, - усталым голосом сказал он, - вы дурак!.. У вас не лицо, а морда овцы, манеры буйвола, а говорить с вами - сплошная тоска. Чистота!.. У девушки, фотографию которой вы мне показали, просто косоглазие. И сама она совершенная уродина, впрочем, иного от вас и не приходится ожидать... Я не шучу... Уходите! Дальше Люишем шагал в южном направлении один. Он не пошел прямо к себе домой в Челси, а провел несколько часов на улице в Баттерси, разгуливая взад и вперед перед одним домом. Он уже больше не бесился, но испытывал тоску и нежность. Если бы он мог нынче же вечером увидеть ее! Теперь он знал, чего хочет. Завтра же он плюнет на занятия и выйдет встретить ее. Слова Дан